— Кто такой Джон Голт?

Уже темнело, и Эдди Уиллерс не различал лица бродяги. Произнёс это бродяга обычно, без выражения. Но тут отблеск заката из глубины улицы осветил его глаза, и глаза смотрели прямо на Эдди иронично и твёрдо — будто вопрос был задан прямо беспричинной тревоге внутри него.

— Зачем вы это сказали? — встревоженно спросил Эдди.

Бродяга опирался на дверной косяк, в осколке стекла за его спиной отражалась металлическая желтизна неба.

— Почему вас это беспокоит? — спросил он.

— Не беспокоит, — резко ответил Эдди.

Эдди поспешно сунул руку в карман. Остановил его бродяга попросить десять центов, а затем он продолжал говорить, стремясь заболтать эту неловкость и отсрочить другую. В эти дни попрошайничество стало настолько частым, что слушать объяснения было незачем, и у Эдди не было желания слушать подробности ещё и этого отчаяния бродяги.

— Вот, возьмите себе кофе, — сказал он, и протянул монету силуэту с невидимым лицом.

— Спасибо, сэр, — равнодушно произнёс голос, и на мгновение лицо наклонилось вперёд. Лицо оказалось обветренным, изрезанным морщинами усталости и циничного смирения; глаза были умными.

Эдди пошёл дальше, пытаясь понять, почему всегда в это время суток он ощущал беспричинных страх. Нет, думал он, не страх, бояться нечего, просто огромное непределённое предчуствие, без причины, без цели. Хоть он и привык к этому чувству, он никак не находил ему объяснения; а бродяга говорил с ним так, будто знал, что Эдди его чувствует, будто соглашался, что его следует чувтствовать, более того, будто знал почему.

Эдди выпрямил плечи, прилагая сознательные усилия к самодисциплине. «Пора это прекращать, — подумал он, — уже мерещиться всякое». Всегда ли это чувство было с ним? Ему было тридцать два года. Он попытался вспомнить. Нет, не всегда; но он не мог вспомнить, когда это началось. Это чувство приходило внезапно, в случайные моменты, а теперь стало приходить чаще, чем когда-либо. «Это сумереки, — подумал он. — Ненавижу сумерки».

Облака и башни небоскрёбов на их фоне становились коричневыми как на старой картине маслом, цве́та увядающего шедевра. Длинные потёки грязи тянулись со шпилей вниз по узким, покрытым копотью стенам. Высоко по стене одного из небоскрёбов протянулась трещина в форме молнии длиной в десять этажей. Над крышами нечто зазубренное разрезало небо; это была половина шпиля, всё ещё отражающая зарево заката, — со второй половины уже давно облезла позолота. Отблеск был красным и немерцающим, как отблеск пожара, но не бушующего, а затухающего, который уже поздно гасить.

Нет, подумал Эдди, в облике города нет ничего тревожного; он выглядит как всегда выглядел.

Он пошёл дальше, напоминая себе, что опаздывает с возвращением в офис. Ему не нравилось то, что́ предстояло сделать по возращении, но сделать это следовало. Поэтому он не стал тянуть время и заставил себя ускорить шаг.

Он завернул за угол. В узком промежутке между тёмными силуэтами двух зданий, словно в дверном проёме, он увидел висящее в небе табло гигантского календаря.

Это был календарь, который был установлен в прошлом году по распоряжению мэра Нью-Йорка на крыше одного из зданий, чтобы горожане могли, подняв голову, узнать, какой сейчас месяц и число так же, как они узнавали время, взглянув на башенные часы. И теперь белый прямоугольник возвышался над городом, возвещая прохожим дату. В ржавых отблесках заката сегодняшнего прямоугольник гласил: второе сентября.

Эдди отвернулся. Ему никогда не нравился вид этого календаря. Он беспокоил его чем-то, что Эдди не мог ни определить, ни объяснить. Это беспокойство, похоже, соединилось с его тревогой, так как имело ту же сущность.

Вдруг он подумал, что есть какая-то фраза, поговорка, которая выражала то, что, как казалось, гласил этот календарь. Но он не мог её вспомнить. Он шёл, ищя эту фразу, засевшую в его сознании незаполненным контуром. Он не мог ни заполнить этот контур, ни отбросить его. Он снова кинул взгляд. Белый прямоугольник стоял над крышами, глася с нерушимой категоричностью: второе сентября.

Эдди увёл взгляд вниз, на улицу, на тележку зелёнщика, стоявшую у крыльца дома из красного кирпича. Он увидел пучок ярко-золотистых морковок и свежую зелень молодого лука, увидел опрятную белую занавеску, развевающуюся в открытом окне, увидел искусно заворачивающий за угол автобус. Он удивился: почему вернулось спокойствие? А затем: почему ему внезапно и необъяснимо захотелось, чтобы всё это не оставалось на открытом воздухе, беззащитным против пустоты наверху?

Когда он вышел на Пятую авеню, он удерживал взгляд на витринах. Он ничего не собирался покупать, но ему нравилось видеть выставленные товары — любые товары — сделанные людьми и предназначенные для людей. Он наслаждался видом процветающей улицы — деятельность прекратили не более, чем каждый четвёртый магазин, у таких витрины были тёмными и пустыми.

Он не знал, почему внезапно пришла мысль о дубе. Ничто вокруг о нём не напоминало. Но он вспомнил и дуб, и летние сезоны в поместье Тэггартов. С детьми Тэггартов Эдди провёл бо́льшую часть своего детства, а сейчас у них работал, как его отец и дед работали в своё время у их отца и деда.

Огромный дуб стоял на холме над Гудзоном в уединённом уголке поместья Тэггартов. Семилетний Эдди любил приходить и смотреть на дерево. Оно стояло тут сотни лет, и Эдди думал: оно будет стоять здесь всегда. Его корни кулаком сжимали холм, пальцами впившись в почву, и ему представлялось, что если великан схватит дуб за верхушку, то не сможет его выкорчевать, а лишь вздёрнет с места холм, а с ним и всю Землю, словно шарик на верёвочке. В присутствии дуба он чувствовал себя в безопасности; это было нечто, что ничто не могло поменять, чему ничто не могло угрожать; это было его величайшим символом силы.

Однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел его на следующее утро. Дуб лежал, разломанный пополам, и Эдди смотрел внутрь ствола словно в зев чёрного тоннеля. Ствол оказался лишь пустой оболочной; сердцевина давно сгнила, внутри было пусто, и осталась лишь мелкая серая пыль, которая разлеталась при малейшем дуновении ветра. Жизненная сила ушла, и оставшаяся оболочка не смогла устоять без неё.

Годы спустя он слышал о том, что детей следует беречь от потрясений, от первого знакомства со смертью, болью и страхом. Но такие вещи его уже не ранили — своё первое потрясение он пережил, когда беззвучно стоял, глядя в чёрный зев ствола. Это было безмерным предательством, ещё более ужасным оттого, что он не мог понять, что́ было предано. Не был предан он — он это знал — и не его доверие; было предано что-то другое. Он постоял рядом с дубом, не издав ни звука, а потом пошёл обратно в дом. Он никогда ни с кем не делился этим — ни тогда, ни после.

Эдди встряхнул головой, остановленный у края тротуара скрежетом ржавого механизма, переключающего светофор. Он был зол на себя. Не было никакой причины вспоминать сейчас этот дуб. Значения для него дуб больше не имел, был лишь слабый привкус грусти — и где-то глубоко в душе капелька боли мельком пронеслась и исчезала, словно капелька на оконном стекле, оставившая след в форме вопросительного знака.

Он хотел, чтобы никакая грусть не касалась его детства; он любил свои воспоминания: каждый день, который он сейчас помнил, был озарён ярким ровным солнечным светом. Ему казалось, что несколько солнечных лучей из прошлого достигали настоящего: даже не лучей, а скорее маленьких точечных прожекторов, которые давали редкие мгновения блеска его работе, его холостяцкой квартире, тихому и добросовестному течению его жизни.

Он вспомнил один летний день, когда ему было десять лет. В тот день на лесной просеке его единственный дорогой друг детства говорила ему, что они будут делать, когда вырастут. Слова её были пронзительными и яркими, как солнечный свет. Он слушал с восторгом и удивлением. Когда его спросили, что бы он хотел делать, он ответил сразу же: «Только то, что правильно», и добавил: «Ты должна сделать что-то великое… я хочу сказать, мы оба, вдвоём». — «Что?» — спросила она. Он ответил: «Я не знаю. Это мы должны выяснить. Не только то, что ты сказала. Не только дело и заработок на жизнь. А что-то вроде побед в сражениях, спасения людей из огня, покорения горных вершин». — «Зачем?» — спросила она. Он ответил: «В прошлое воскресенье священник сказал, что мы должны стремиться к лучшему в нас. Как ты думаешь, что в нас — лучшее?» — «Я не знаю». — «Нам предстоит это выянить». Она не ответила; она смотрела вдаль на уходящее железнодорожное полотно.

Эдди улыбался. Он произнёс «только то, что правильно» двадцать два года назад. Он поддерживал этот принцип непоколебимым все эти годы; другие вопросы постепенно утратили свою значимость в его сознании — он был слишком занят, чтобы задаваться ими. Но он по-прежнему считал самоочевидным, что следует делать только то, что правильно; он так и не сумел понять, как люди могут хотеть поступать иначе; он лишь понимал, что они так поступают. Это до сих пор казалось ему простым и непостижимым: простым — что всё должно быть правильным, и непостижимым — что это было не так. Он знал, что это не так. Размышляя об этом, он повернул за угол и подошёл к величественному зданию Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта.

Здание возвышалось над улицей, будучи самым высоким и величественным. Эдди всегда улыбался при первом взгляде на него. Длинные ряды окон остались целыми, в отличие от соседних зданий. Вертикальные контуры врезались в небо, без осыпающихся углов или обветшалых стен. Казалось, что оно возвышается над годами, неподвластное времени. Оно будет стоять здесь всегда, думал Эдди.

Всякий раз, входя в Здание Тэггарта, он ощущал облегчение и защищённость. Это было местом компетентности и мощи. Полы в его коридорах были как зеркала из мрамора. Прямоугольники матовых светильников были как слитки твёрдого света. За стеклянными панелями рядами сидели девушки за пишущими машинками, и шум клавиш напоминал шум колёс разгоняющегося поезда. Ответным эхом по стенам временами пробегала слабая дрожь, исходящая из-под основания здания, из подземных тоннелей огромного железнодорожного терминала, где поезда отправлялись через весь континент и возращались обратно — поколение за поколением. Трансконтинентальная Тэггарта, от океана до океана, — произносил про себя Эдди гордый девиз его детства, несоизмеримо светлее и святее любой библейской заповеди. От океана до океана, навсегда — произносил про себя Эдди, словно вновь посвящая себя, пока шёл по безупречным коридорам в сердце здания — кабинет Джеймса Тэггарта, президента Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта.

Джеймс Тэггарт сидел за своим столом. Он выглядел человеком под пятьдесят, который перешёл из подростковости сразу в старость, минуя молодость. У него был маленький, капризный рот и тонкие волосы, прилипшие к лысеющему лбу. Осанка была вялой и расхлябанной, как будто вопреки его высокому, стройному телу — телу с изяществом уверенной осанки аристократа, но превратившегося в неуклюжесть мужлана. Лицо было бледным и рыхлым. Глаза были тусклыми и затуманенными, со взглядом, который медленно перемещался, но не останавливался, скользя мимо вещей в застывшым недовольстве их существованием. Он выглядел упрямым и истощённым. Ему было тридцать девять лет.

При звуке открывшейся двери он с раздражением поднял голову:

— Не мешай, не мешай, не мешай мне.

Эдди Уиллерс шёл к столу.

— Это важно, Джим, — сказал он, не повышая голоса.

— Ладно, ладно, что там?

Эдди посмотрел на карту, висевшую на стене кабинета. Краски на ней выцвели под стеклом, и он мимоходом задался вопросом: сколько президентов сидело перед ней, и как долго? Трансконтинентальная железная дорога Тэггарта — сеть красных линий, пересекавших выцветшее тело страны от Нью-Йорка до Сан-Франциско, — напоминала кровеносную систему. Казалось, что однажды давным-давно кровь хлынула по аорте и от собственного избыточного давления разветвилась в случайных местах, проникнув во все уголки страны. Одна красная линия вилась из Шайенна, Вайоминг, на юг до Эль-Пасо, Техас — это была Линия Рио-Нортэ Трансконтинентальной Тэггарта. Недавно к ней были добавлены новые отрезки, и красная линия теперь продолжалась на юг от Эль-Пасо, но Эдди Уиллерс поспешно отвернулся, когда его взгляд достиг этой точки.

Он посмотрел на Джеймса и сказал:

— Это по поводу Линии Рио-Нортэ. — Он заметил, как взгляд Джеймса заскользил вниз на угол стола. — У нас очередное крушение.

— Железнодорожные аварии случаются каждый день. Обязательно было из-за этого беспокоить меня? — спросил Джеймс.

— Ты понимаешь, о чём я, Джим. Рио-Нортэ — конец. Пути пришли в негодность. На всём протяжении.

— Мы получим новые рельсы.

Эдди продолжал, будто ответа не было:

— Пути пришли в негодность. Бесполезно пускать поезда. Люди ими уже не пользуются.

— Насколько я знаю, в стране нет железной дороги без убыточных линий. Мы не единственные. Это общенациональное явление — временное общенациональное явление.

Эдди молча смотрел на него. Что Джеймсу не нравилась в Эдди, так это его привычка смотреть прямо в глаза. Глаза Эдди были голубые, большие и вопросительные; у него были светлые волосы и квадратное лицо, ничем не примечательное, за исключением взгляда, полного скрупулезной внимательности и открытого, озадаченного любопытства.

— Чего ты хочешь? — рявкнул Джеймс.

— Я лишь пришёл сказать тебе то, что ты должен знать, потому что кто-то должен был сказать.

— Что у нас очередная авария?

— Что мы не можем отказаться от Линии Рио-Нортэ.

Джеймс редко поднимал голову; обычно он смотрел на людей, поднимая тяжёлые веки и глядя на них снизу из-под своего лысого лба.

— Кто собирался отказываться от Линии Рио-Нортэ? — спросил он. — Никогда об этом речи не было. Меня возмущают твои слова. Очень возмущают.

— Но мы не соблюдаем график уже полгода. Мы не совершили ни одной поездки без поломки — крупной или мелкой. Мы теряем всех наших грузоотправителей, одного за другим. Сколько ещё мы так продержимся?

— Ты пессимист, Эдди. Тебе не хватает веры. Вот, что подрывает моральный дух компании.

— Ты хочешь сказать, что по Линии Рио-Нортэ ничего предприниматься не будет?

— Я такого вовсе не говорил. Как только мы получим новые рельсы…

— Джим, новых рельсов не будет. — Он наблюдал, как веки Джеймса медленно поднимаются. — Я только что вернулся из офиса Ассоциации стали. Я говорил с Орреном Бойлом.

— Что он сказал?

— Он говорил полтора часа и не дал мне ни одного прямого ответа.

— Зачем ты его беспокоил? По-моему, первая партия рельсов должна поступить лишь в следующем месяце.

— А до этого она должна была поступить три месяца назад.

— Непредвиденные обстоятельства. Совершенно не зависящие от Оррена.

— А ещё до этого они должны были их поставить ещё шестью месяцами раньше. Джим, мы ждём поставки этих рельсов от Ассоциации стали уже тринадцать месяцев.

— Что ты хочешь от меня? Я не могу вести бизнес Оррена Бойла.

— Я хочу, чтобы ты понял, что мы не можем больше ждать.

Джеймс медленно полунасмешливо-полунастороженно спросил:

— Что сказала моя сестра?

— Она вернётся только завтра.

— Ну, и каких действий ты от меня ждёшь?

— Это решать тебе.

— Ну, что бы ты ещё ни сказал — ни слова о Стали Риардена.

Эдди подождал, потом тихо сказал:

— Хорошо, Джим. Я не буду об этом упоминать.

— Оррен — мой друг. — Ответа не последовало. — Меня возмущает твоя позиция. Оррен Бойл поставит эти рельсы при первой же возможности. А пока он не может их поставить, никто не может нас винить.

— Джим! О чём ты говоришь? Ты понимаешь, что Линия Рио-Нортэ разваливается независимо от того, винят нас в этом или нет?

— Люди терпели бы это — им пришлось бы — если б не Финикс-Дуранго. — Тэггарт заметил, как напряглось лицо Эдди. — Никто никогда не жаловался на Линию Рио-Нортэ, пока не появилась Финикс-Дуранго.

— Финикс-Дуранго работает блестяще.

— Кто бы мог подумать, какая-то Финикс-Дуранго конкурирует с Трансконтинентальной Тэггарта! Десять лет назад это была лишь местная молочная линия.

— Теперь у неё бо́льшая часть грузоперевозок в Аризоне, Нью-Мексико и Колорадо. — Джеймс не ответил. — Джим, нам нельзя терять Колорадо! Это наша последняя надежда. Последняя надежда для всех. Если мы не соберёмся с силами, то упустим всех крупных грузоотправителей в этом штате Финикс-Дуранго. Мы уже потеряли нефтепромыслы Уайета.

— Я не понимаю, почему все продолжают говорить о нефтепромыслах Уайетта.

— Потому что Эллис Уайет — гений, который…

— К чёрту Эллиса Уайета!

Эти нефтяные скважины, подумал вдруг Эдди, нет ли у них чего-то общего с кровеносными сосудами на карте? Разве не так же красная струя Трансконтинентальной Тэггарта прорезала страну много лет назад — подвиг, который сейчас кажется невероятным? Он представил, как скважины извергают чёрные потоки нефти, которые текут по континенту чуть ли не быстрее, чем поезда Финикс-Дуранго успевают её развозить. Этот нефтепромысел был лишь скалистым участком в горах Колорадо, о них давно забыли как об исчерпавшихся. Отец Эллиса Уайета как-то умудрялся сводить концы с концами на пересыхающих скважинах до конца своих дней. А теперь в сердце горы будто вкололи адреналин, сердце стало биться, чёрная кровь вырвалась из-под камней — конечно, это кровь, подумал Эдди Уиллерс, ведь кровь питает тело, несёт жизнь, и именно это и сделала Нефть Уайета. Она внезапно вдохнуло жизнь в пустующие склоны, она принесла новые города, новые электростанции, новые заводы в регион, который никто раньше не замечал ни на одной карте. Новые заводы, думал Эдди, в то время как доходы от грузоперевозок со всех старых отраслей промышленности неуклонно падают из года в год; новый богатый нефтепромисел — в то время как насосы останавливаются на одном известном нефтепромысле за другим; новый промышленный штат, где никто ничего не ожидал, кроме скота и свеклы. И это сделал один человек, и сделал это за восемь лет; это, думал Эдди, было как в рассказах, которые он читал в школьных учебниках и которым никогда особо не верил, — в рассказах о людях, живших в дни молодости страны. Ему хотелось познакомиться с Эллисом Уайетом. О нём много говорили, но мало кто его встречал — он редко приезжал в Нью-Йорк. Говорили, что ему тридцать три и что у него жёсткий нрав. Он изобрёл какой-то способ возрождать истощённые нефтяные скважины, и он принялся их возрождать.

— Эллис Уайет — жадный негодяй, который гонится только за деньгами, — сказал Джеймс. — Я считаю, в жизни есть вещи поважней, чем делать деньги.

— О чём ты, Джим? Какое это имеет отношение к…

— К тому же он нас подставил. Мы годами обслуживали нефтепромыслы Уайетта, и вполне сносно. Во времена старика Уайетта мы отправляли состав цистерн в неделю.

— Сейчас не времена старика Уайетта, Джим. Финикс-Дуранго отправляет туда два состава в день, и точно по расписанию.

— Вот если бы он дал нам время развиваться вместе с ним…

— Он не может терять время.

— Чего он ожидает? Что мы откажемся от всех прочих грузоотправителей, пожертвовуем интересами всей страны и отдадим ему все наши поезда?

— Зачем? Он ничего не ожидает. Он просто работает с Финикс-Дуранго.

— Я считаю его разрушительным беспринципным хулиганом. Я считаю его безответственным выскочкой, которого сильно переоценивают. — Было удивительно слышать внезапный всплеск эмоций в обычно безжизненном голосе Тэггарта. — Я не сказал бы, что его нефтепромыслы — такое уж благо. По-моему, он перекосил экономику всей страны. Никто не ожидал, что Колорадо станет промышленным штатом. Как мы можем что-то гарантировать или планировать, когда всё постоянно меняется?

— Боже мой, Джим! Он ведь…

— Да, да, знаю, он делает деньги. Но это не критерий, по которому, на мой взгляд, следует оценивать полезность человека для общества. А что касается его нефти, то он приполз бы к нам на коленях и ждал бы своей очереди вместе с остальными грузоотправителями, и не требовал бы большего, чем его справедливая доля в перевозках, — если бы не Финикс-Дуранго. Мы бессильны против пагубной конкуренцией такого рода. Никто не вправе нас винить.

Эдди Уиллерс думал, что давление в груди и висках было напряжением от прилагаемых усилий; он решил прояснить вопрос раз и навсегда, и вопрос был настолько ясен, что ему казалось, что ничто не помешает Джеймсу разобраться, кроме его неспособности изложить. Так что он делал всё что мог, но ничего не получилось, как всегда не получалось во всех их дискуссиях; что бы он ни говорил, всегда казалось, что они никогда не говорили об одном и том же.

— Джим, о чём ты говоришь? Разве имеет значение, что нас не винят, когда линия разваливается?

Джеймс Теггарт улыбнулся тонкой улыбкой, довольной и холодной.

— Это трогательно, Эдди, — сказал он. — Трогатет твоя преданность Трансконтинентальной Тэггарта. Если не будешь осмотрительным, превратишься в феодального крепостного.

— Таков я и есть, Джим.

— Но позволь мне спросить, входит ли обсуждение этих вопросов со мной в твои обязанности?

— Нет, не входит.

— Тогда почему бы тебе не уяснить, что у нас есть подразделения, занимающиеся соответствующими вопросами? Почему бы тебе не доложить всё это тем, кому положено это знать? Почему бы тебе не поплакать в жилетку моей дражайшей сестре?

— Послушай, Джим. Я знаю, что моё положение не даёт мне права обращаться к тебе. Но я не могу понять, что происходит. Я не знаю, что тебе говорят твои советники и почему они не могут внятно тебе объяснить. Поэтому я решил попробовать поговорить с тобой сам.

— Я ценю нашу детскую дружбу, Эдди, но не думаешь ли ты, что это даёт тебе право входить сюда без объявления, когда захочешь? Учитывая твоё положение, не следует ли тебе помнить, что я — президент Трансконтинентальной Тэггарта?

Всё было напрасно. Эдди посмотрел на него как обычно, без уязвлённости, лишь озадаченно, и спросил:

— Так ты ничего не собираешься делать с Линией Рио-Нортэ?

— Я такого не говорил. Я такого вовсе не говорил. — Тэггарт посмотрел на карту, на красную линию к югу от Эль-Пасо. — Как только заработают рудники Сан-Себастьян и наш филиал в Мексике начнёт приносить прибыль…

— Не следует касаться этой темы, Джим.

Таггарт обернулся, пораженный небывалым явлением — безжалостной злостью в голосе Эдди:

— В чём дело?

— Ты знаешь, в чём дело. Твоя сестра сказала…

— К чёрту мою сестру! — сказал Джим.

Эдди не шелохнулся. Он не ответил. Он стоял, глядя прямо перед собой, не видя ни Джеймса Теггарта, ни чего-либо в его кабинете.

Через мгновение он поклонился и вышел.

В приёмной личные клерки Джеймса Тэггарта выключали свет, собираясь уходить. Но Поп Харпер, старший клерк, всё ещё сидел за своим столом, перебирая рычаги наполовину разобранной пишущей машинки. У всех в компании было впечатление, что Поп Харпер прямо в этом углу и родился, прямо за этим столом, и никогда уже его не покинет. Он был старшим клерком ещё у отца Джеймса Тэггарта.

Поп Харпер взглянул на Эдди, когда тот вышел из президентского кабинета. Это был мудрый неторопливый взгляд, показывающий, что он знал, что появление Эдди в их части здания означает проблемы на линии, знал, что визит закончился ничем, и был к этому абсолютно равнодушен. Это было то самое циничное равнодушие, которое Эдди видел в глазах бродяги на углу улицы.

— Скажи, Эдди, не знаешь, где можно купить шерстяных маек? — спроил он. — Оббегал весь город, ни у кого нет.

— Не знаю, — сказал Эдди, останавливаясь. — Почему ты спросил меня?

— Да я всех спрашиваю. Может, кто-нибудь да скажет.

Эдди с беспокойством посмотрел на бесцветное, исхудавшее лицо и седые волосы.

— Холодно в этой берлоге, — сказал Харпер. — А зимой будет ещё холоднее.

— Что ты делаешь? — спросил Эдди, указывая на разобранную пишущую машинку.

— Да опять эта чёртова штука сломалась. Отдавать в ремонт нет смысла, в прошлый раз они три месяца её чинили. Вот, решил сам починить. Но думаю, ненадолго. — Он опустил кулак на клавиши: — Пора тебе на свалку, старушка. Дни твои сочтены.

Эдди вздрогнул. Это была фраза, которую он как-то пытался вспомнить: «Дни твои сочтены». Но он забыл, в какой связи.

— Бесполезно, Эдди, — сказал Поп Харпер.

— Что бесполезно?

— Всё.

— Что такое, Поп?

— Я не буду давать заявку на новую машинку. Новые штампуют из жести. Когда старые сломаются, наступит конец машинописи. Сегодня утром в метро была авария — тормоза не сработали. Тебе бы пойти домой, Эдди, включить радио и послушать хорошую танцевальную группу. Выбрось всё это из головы, парень. Твоя беда в том, что у тебя никогда не было хобби. Кто-то опять повыкручивал лампочки у меня на лестничной площадке. У меня в груди побаливает. Утром не смог купить капель от кашля, аптека на нашем углу обанкротилась на прошлой неделе. Месяц назад обанкротилась «Техасская Западная железная дорога». Вчера временно закрыли на ремонт мост Куинсборо. Ой, да что толку? Кто такой Джон Голт?

Она сидела у окна вагона, откинув голову назад и вытянув одну ногу на пустое сиденье перед собой. Оконная рама дрожала от скорости, стекло открывало вид на чёрную пустоту и лишь точки света изредка прочерчивали по нему яркие полосы.

Её нога в блестящим чулке, танущаяся через изогнутую стопу до кончика туфли на каблуке, была женственно-элегантна и казалась неуместной в пыльном вагоне и не вписывающейся в её общий облик. На ней было некогда дорогое, но потрёпанное пальто из верблюжьей шерсти, бесформенно окутывавшее её худое неугомонное тело. Воротник пальто был поднят к косым полям шляпы. Каштановые волосы доходили почти до плеч. Лицо её казалось собранным из ломаных линий, рот чётко очерченн, выразительные губы плотно сжаты с непреклонной чёткостью. Она держала руки в карманах пальто, её поза была напряжённой, как будто она не терпела неподвижности, и неженственной, как будто она не осознавала своего тела и того, что это тело женское.

Она сидела и слушала музыку. Это была симфония триумфа. Мелодия взмывала вверх, она говорила о подъёме и была самим подъёмом, она была сущностью и формой восходящего движения, и казалось, воплощала каждое человеческое действие и мысль, которыми движило стремлением вверх. Это была солнечная вспышка звука, вырвавшегося на свободу и хлынувшего во все стороны. В нём была свобода избавления от оков и сосредоточенность целеустремлённости. Он очищал пространство и не оставлял ничего, кроме радости неограниченного усилия. Только слабый отзвук говорил, из какого мира вырвалась мелодия, но говорил с радостным изумлением открытия, что нет ни мерзости, ни боли, и никогда не должно было быть. Это была песнь великого освобождения.

Она думала: хоть на мгновение — пока это длится — можно полностью расслабиться, забыть обо всём и отдаться чувствам. Отпусти рычаги, думала она, это оно.

Где-то на краю сознания, сквозь музыку, она слышала стук колёс. Они отбивали чёткий ритм, в котором каждый четвёртый такт был ударным, будто подчёркивающим осознанную цель. Пока она слышала стук колёс, она могла расслабиться. Она слушала симфонию и думала: во́т для чего нужно поддерживать движение колёс, во́т куда они направляются.

Она никогда раньше не слышала этой симфонии, но знала, что написал её Ричард Халлей. Она узнала ярость и захватывающую напряжённость. Узнала стиль музыкальной темы, это была ясная и сложная мелодия — в то время, когда никто мелодии уже не создавал… Она сидела, глядя в потолок вагона, но она не видела его и забыла, где находится. Она не осознавала, слышыт ли она полный симфонический оркестр или только мелодию; возможно, оркестр она домысливала в уме.

Она смутно размышляла, что предвестники этой темы были во всех произведениях Ричарда Халлея — все годы его долгой борьбы, пока однажды на него, уже зрелого человека, внезапно не обрушилось бремя славы и не сломило его. Это, думала она, слушая музыку, и было целью его борьбы. Она вспоминала полунамеченные попытки в его музыке, музыкальные фразы, предвещающие эту тему, обрывки мелодий, которые начинались но так и не достигали её. Когда Ричард Халлей эту тему всё-таки написал, он… Она резко выпрямилась. Но когда Ричард Халлей это написал?

В тот же миг она осознала, где находится, и только теперь задалась вопросом, откуда же доносится музыка.

В паре шагов от неё, в конце вагона, тормозной кондуктор регулировал кондиционер. Он был молодой и светловолосый. И он насвистывал тему симфонии. Она поняла, что он насвистывал её уже какое-то время, и что это всё, что она слышала.

Некоторое время она изумлённо за ним наблюдала, прежде чем обратила на себя внимание вопросом:

— Скажите, пожалуйста, что вы насвистываете?

Парень повернулся к ней. Она поймала его прямой взгляд и увидела открытую, заинтересованную улыбку, словно он собирался поделиться секретом со своим другом. Ей понравилось его лицо — черты были чёткими и строгими, на нём не было того взгляда вялых мышц, уклоняющихся от ответственности принять конкретное выражение, которое она привыкла ожидать от лиц людей.

— Это Концерт Халлея, — ответил он, улыбаясь.

— А какой именно?

— Пятый.

Она замолчала на мгновение, а затем медленно и очень аккуратно сказала:

— Ричард Халлей написал только четыре концерта.

Улыбка исчезла с лица парня. Словно его внезапно возвратили в реальность, точно так же, как несколько минут назад это случилось с ней. Будто что-то захлопнулось, и на лице его не осталось никаких выражений — оно стало безликим, равнодушным и пустым.

— Да, конечно, — сказал он. — Я неправ. Я ошибся.

— Тогда что же это было?

— Что-то, что я услышал где-то.

— Что именно?

— Я не знаю.

— Где вы её услышали?

— Я не помню.

Она бессильно замолчала; он отвернулся от неё, не проявляя дальнейшего интереса.

— Это звучало как музыка Халлея, — сказала она, — но я знаю каждую написанную им ноту, и этой мелодии он не писал.

Лицо парня было по-прежнему без выражения, был лишь слабый признак учтивости, когда он вновь повернулся к ней и спросил:

— Вам нравится музыка Ричарда Халлея?

— Да, — сказала она. — Очень нравится.

Он некоторое время смотрел на неё, словно колебаясь, затем отвернулся. Он продолжил работу, а она наблюдала за ма́стерской эффективностью его движений. Больше он ничего не насвистывал.

Она не спала уже две ночи, но не позволяла себе спать; ей нужно было ещё слишком много проблем обдумать, а времени оставалось не так уж много: поезд прибывал в Нью-Йорк ранним утром. Ей нужно было время, однако ей хотелось, чтобы поезд шёл быстрее, хотя это была «Комета Тэггарта» — самый быстрый поезд в стране.

Она пыталась сосредоточиться, но мелодия всё время звучала где-то на краю её сознания, и она продолжала слушать её в полных аккордах, как неумолимую поступь чего-то неостановимого… Она сердито тряхнула головой, сбросила шляпу и закурила сигарету.

Она не будет спать, решила она, она выдержит до следующей ночи… Колёса стучали в такт. Она так привыкла к этому звуку, что перестала его осознавать, и звук стал для неё умиротворяющим… Когда она докурила сигарету, она знала, что нужна ещё одна, но решила, что даст себе минутку, всего пару минуток, прежде, чем зажечь…

Она спала и внезапно проснулась, почувствовав неладное раньше, чем поняла: колёса стояли. Вагон стоял беззвучный и слабо освещённый синим светом ночных ламп. Она взглянула на часы: остановки здесь быть не должно. Она выглянула в окно: поезд застыл посреди пустых полей.

Она услышала шевеление на сиденье по ту сторону прохода, и спросила:

— Как давно мы стоим?

Мужской голос равнодушно ответил:

— Около часа.

Мужчина проводил её удивлённо-сонным взглядом, когда она резко вскочила на ноги и бросилась к двери.

Снаружи дул холодный ветер, пустое поле простиралось под пустым небом. В темноте она слышала шелест сорной травы. Вдалеке она увидела силуэты людей, стоявших возле локомотива; и над ними, висящий в небе без видимых опор, красный сигнал семафора.

Она быстро направилась к ним мимо неподвижных рядов колёс. Когда она подошла, никто не обратил на неё внимания. Поездная бригада и несколько пассажиров тесной группой стояли под семафором. Они не разговаривали и, похоже, просто безразлично ждали.

— В чём дело? — спросила она.

Машинист удивлённо обернулся. Её слова прозвучали как приказ, а не как любопытство случайного пассажира. Она стояла — руки в карманах, воротник пальто поднят, ветер бьёт по волосам, разбрасывая их пряди по лицу.

— Красный свет, леди, — сказал он, указывая вверх большим пальцем.

— Как долго он уже горит?

— Час.

— Мы не на главном пути, верно?

— Верно.

— Почему?

— Я не знаю.

Заговорил проводник:

— Я не думаю, что были какие-либо причины для того, чтобы нас перевели на запасной путь, та стрелка барахлит, а эта штука вовсе не работает… — Он задрал голову вверх на красный сингал. — Не думаю, что сигнал переменится. Похоже, он сломан.

— В таком случае что вы делаете?

— Ждём, пока он переменится.

Пока она молчала, в удивлении и гневе, усмехнулся помощник машиниста:

— На прошлой неделе главный экспресс «Атлантической южной» два часа простоял на запасном пути — просто по чьей-то ошибке.

— Это Комета Тэггарта, — сказала она. — Комета не опаздывала никогда.

— Она — единственная в стране, которая не опаздывала, — сказал машинист.

— Всё когда-то случается первый раз, — сказал помощник машиниста.

— Вы, не знаете железных дорог, леди, — сказал один из пассажиров. — В стране нет ни одной сигнальной системы или диспетчера, годные хоть на что-то.

Не оборачиваясь и не обращая на него внимание, она сказала машинисту:

— Раз вы знаете, что сигнал неверен, что вы собираетесь делать?

Машинисту не понравился её властный тон, и он не мог понять, почему она с такой лёгкостью его взяла. Она выглядела молодой девушкой; лишь рот и глаза выдавали, что ей за тридцать. Темно-серые глаза были прямыми и пронзительными, они словно проникали в суть вещей, отбрасывая всё второстепенное. Лицо казалось ему слегка знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.

— Леди, я не намерен высовывать шею.

— Он имеет в виду, — сказал помощник машиниста, — что наша задача — ждать указаний,

— Ваша задача — вести поезд.

— Не на красный свет. Если семафор предписывает стоять, мы стоим.

— Красный свет означает опасность, леди, — сказал пассажир.

— Мы не возьмём на себя риск, — сказал машинист. — Кто бы ни был виноват, он свалит всё на нас, если мы тронемся. Так что пока нам не скажут, мы не тронемся.

— А если никто не скажет?

— Рано или поздно кто-нибудь объявится.

— Сколько вы предполагаете ждать?

Машинист пожал плечами:

— Кто такой Джон Голт?

— Он имеет в виду, — сказал помощник машиниста, — что не стоит задавать вопросов, на которые никто не ответит.

Она взглянула на красный свет семафора и на рельсы, уходившие в тёмную, непроглядную даль. И сказала:

— Осторожно продвигайтесь до следующего сигнала. Если он исправен, выходите на главный путь. Затем остановите на ближайшей открытой станции.

— Да ну! И кто это сказал?

— Я.

— А вы кто?

Это была всего лишь краткая пауза, момент удивления неожиданному вопросу, но машинист взглянул на её внимательней, и в момент её ответа воскликнул:

— Боже мой!

Она ответила не в упрёк, а просто как человек, который нечасто слышит подобный вопрос:

— Дэгни Тэггарт.

— Разрази меня…! — сказал помощник машиниста, и все замолчали.

Она продолжила тем же тоном спокойного авторитета:

— Выходите на главный путь и задержитесь для меня на ближайшей открытой станции.

— Да, мисс Тэггарт.

— Вам придётся наверстать время. У вас на это есть остаток ночи. Обеспечьте прибытие «Кометы» по расписанию.

— Да, мисс Тэггарт.

Она уже повернулась, чтобы уйти, когда машинист спросил:

— Если возникнут проблемы, вы берёте на себя ответственность, мисс Тэггарт?

— Беру.

Проводник последовал за ней, когда она направилась в свой вагон. Он смущённо говорил:

— Но… просто место в сидячем вагоне, мисс Тэггарт? Но как так вышло? Но почему вы нас не предупредили?

Она спокойно улыбнулась:

— Не было времени на формальности. Мой личный вагон был прицеплен к двадцать второму из Чикаго, однако я вышла в Кливленде, а двадцать второй опаздывал, так что я отправила вагон с ним. Следующей прибыла «Комета», и я поехала на ней. В спальных вагонах мест не было.

Проводник покачал головой:

— Ваш брат — он бы не поехал в сидячем вагоне.

Дэгни рассмеялась:

— Да, он бы не поехал.

Мужчины у локомотива наблюдали, как она уходила. Среди них был и молодой тормозной кондуктор. Он спросил, указывая ей вслед:

— Кто это?

— Это та, кто управляет Трансконтинентальной Тэггарта, — ответил машинист; в его голосе было искреннее уважение. — Это вице-президент по операционной деятельности.

Когда поезд тронулся и звук гудка рессеивался над полями, она сидела у окна и закуривала очередную сигарету. Она думала: вот так всё и разваливается по всей стране, такого можно ожидать где угодно и когда угодно. Но она не чувствовала ни гнева, ни тревоги; у неё не было времени чувствовать.

Это будет лишь ещё одна проблема, которую надо уладить среди прочих. Она знала, что суперинтендант отделения Огайо никуда не годился и что он — друг Джеймса Тэггарта. Она не настаивала на том, чтобы ещё давным давно вышвырнуть его вон лишь потому, что не могла найти на это место никого лучше. Способных людей было на удивление трудно найти. Но она должна будет избавиться от него, подумала она, и она даст эту должность Оуэну Келлогу, молодому инженеру, который блестяще справлялся с работой одного из ассистентов руководителя Терминала Тэггарта в Нью-Йорке; фактически Оуэн Келлог руководил Терминалом. Она некоторое время наблюдала за его работой; она всегда искала искры компетентности, словно добытчик алмазов на безнадёжных пустошах. Келлог был ещё слишком молод для должности суперинтенданта отделения; она хотела дать ему ещё год, но медлить было больше нельзя. Она решила сразу по приезду переговорить с ним.

Едва различимая полоска земли всё ускорялась за окном поезда, сливаясь в серый поток. Погружённая в сухие расчёты, Дэгни отметила, что у неё всё-таки есть время что-то чувствовать — твёрдую, бодрящую радость действия.

С первым свистящим порывом воздуха, когда «Комета» нырнула в туннели Терминала Тэггарта под Нью-Йорком, Дэгни Тэггарт выпрямилась в кресле. Ей всегда было ощутимо, когда поезд нырял под землю — это было нетерпение, надежда и потаённое волнение. Казалось, что обычное существование — лишь снимок безформенных предметов в плохом цвете, а это был эскиз из нескольких резких росчерков, заставлявший вещи выглядеть чистыми, важными — и достойными усилий.

Она наблюдала за тоннелями, пролетавшими мимо, — голые бетоные стены, сеть труб и проводов, сплетение рельсов, уходящих во мглу тоннелей, где далёкими капельками света горели зелёные и красные огоньки. Больше не было ничего, ничто могло бы это разбавить, так что можно восхищаться голой целесообразностью и изобретательностью, благодаря которым всё это стало возможным. Она думала о Здании Теггарта, которое в тот момент находилось как раз над ней, вздымаясь прямо в небо, и подумала: это — корни здания, полые корни, которые переплелись под землёй и питали весь город.

Когда поезд остановился, и когда она вышла из вагона и услышала бетон платформы под каблуками, она ощутила лёгкость, подъём и желание действовать. Она пошла быстро, словно скорость могла придать форму этим чувствам. Через пару мгновений она осознала, что насвистывает мелодию — и это была тема Пятого концерта Халлея.

Она почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. Молодой тормозной кондуктор стоял и пристально на неё смотрел.

Она сидела на подлокотнике просторного кресла, обращённого к столу Джеймса Тэггарта, в расстегнутом пальто поверх мятого дорожного костюма. Эдди Уиллерс сидел напротив, в другом конце кабинета, время от времени делая пометки. Его должность — специальный помощник вице-президента по операционной деятельности, его главная обязанность — оберегать её от пустой траты времени. Она приглашала его на подобные совещания, чтобы потом ему ничего не нужно было объяснять. Джеймс Тэггарт сидел за столом, втянув голову в плечи.

— Линия Рио-Нортэ от начала и до конца — груда металлолома, — сказала она. — Всё гораздо хуже, чем я думала. Но мы её спасём.

— Конечно, — сказал Джеймс Тэггарт.

— Часть путей можно восстановить. Немного и ненадолго. Мы начнём заменять пути в горных районах, начиная с Колорадо. Новые рельсы поступят через два месяца.

— О, разве Оррен Бойл сказал, что сможет…

— Я заказала рельсы у Стали Риардена.

Тихий, сдавленный звук от Эдди был его подавленным желанием зааплодировать.

Джеймс ответил не сразу:

— Дэгни, почему бы тебе не сесть в кресло как положено? — сказал он наконец раздражённым голосом. — Ну кто так проводит деловые совещания?

— Я провожу.

Она ждала. Он спросил, избегая встречаться с ней взглядом:

— Ты сказала, что заказала рельсы у Риардена?

— Вчера вечером. Я позвонила ему из Кливленда.

— Но совет директоров не давал на это разрешения. Я не давал на это разрешения. Ты не посоветовалась со мной.

Она подалась вперёд, сняла трубку телефона на его столе и протянула ему:

— Позвони Риардену и отмени заказ, — сказала она.

Тэггарт отодвинулся назад в кресле:

— Я такого не говорил, — сказал он сердито. — Я такого вовсе не говорил.

— Значит, заказ остаётся в силе.

— Этого я тоже не говорил.

Она повернулась к Эдди.

— Эдди, пусть составят контракт со Сталью Риардена. Джим его подпишет. — Она достала из кармана смятый листок из блокнота и бросила его Эдди: — Здесь цифры и условия.

Таггарт сказал:

— Но совет директоров не…

— Совет директоров здесь ни при чём. Они уполномочили тебя на закупку рельсов тринадцать месяцев назад. Где их покупать — решать тебе.

— Я не думаю, что будет правильным принимать подобные решения не предоставив возможности совету директоров высказать своё мнение. И я не вижу причины, почему мне следует брать ответственность.

— Её беру я.

— А как насчёт расходов, которые…

— У Риарден цена ниже, чем в Ассоциации стали Оррена Бойла.

— Да, но как быть с Орреном Бойлом?

— Я расторгла контракт. Мы имели на это право ещё шесть месяцев назад.

— Когда ты это сделала?

— Вчера.

— Но он не звонил, чтобы я это утвердил.

— И не позвонит.

Джеймс сидел, уставившись в стол. Она удивилась, почему ему так не нравится, что надо будет работать с Риарденом, и почему его неводольство имело такой странный уклончивый вид? Сталь Риардена была основным поставщиком рельсов для Трансконтинентальной Тэггарта уже десять лет, с того момента, как зажглась первая печь Риардена, во времена когда президентом Трансконтинентальной Тэггарта был ещё их отец. Десять лет большинство рельсов поступало от Стали Риардена. В стране было не так много компаний, которые поставляли заказы в срок и в соответствии с условиями. Сталь Риардена была одной из таких. Будь она сумасшедшей, подумала Дэгни, то пришла бы к выводу, что её брат не хотел иметь дело с Риарденом потому, что тот работал с высочайшей эффективностью; но она не стала приходить к такому выводу, так как считала, что испытывать такое человек не способен.

— Это несправедливо, — сказал Джеймс Тэггарт.

— Что?

— То, что мы всегда отдаём все наши заказы Риардену. Мне кажется, мы должны дать шанс кому-нибудь ещё. Риарден в нас не нуждается; он и так достаточно крупный. Нам следует помогать развиваться тем, кто помельче. Иначе мы просто поддерживаем монополию.

— Не говори ерунды, Джим.

— Почему мы всегда должны делать заказы у Риардена?

— Потому что мы всегда их получаем.

— Мне не нравится Генри Риарден.

— Мне нравится. Но какая разница, нравится или нет? Нам нужны рельсы, и он единственный, кто может их поставить.

— Важно учитывать и человеческий фактор. Понимания человеческого фактора у тебя нет вовсе.

— Мы говорим о спасении железной дороги, Джим.

— Да, конечно-конечно, но всё-таки понимания человеческого фактора у тебя нет.

— Да, у меня его нет.

— Если мы дадим Риардену такой большой заказ стальных рельсов…

— Это будет не сталь. Это будет Металл Риардена.

Она всегда избегала личных эмоций, но была вынуждена нарушить это правило, когда увидела выражение лица Джеймса. Она расхохоталась.

Металлом Риардена был новый сплав, созданный Риарденом после десяти лет экспериментов. Он выставил его на рынок только недавно. Он не получил заказов и не нашёл клиентов.

Для Джеймса был непостижим внезапный переход от смеха к резкому и холодному тону голоса Дэгни:

— Не нужно, Джим. Я знаю всё, что ты сейчас скажешь. Никто его раньше не использовал. Никто не одобрил Металл Риардена. Он никому не интересен. Он никому не нужен. Тем не менее наши рельсы будут сделаны из Металла Риардена.

— Но… — сказал Джеймс, — но… никто его раньше не использовал!

Он с удовольствием наблюдал, как гнев лишил её дара речи. Ему нравилось наблюдать за эмоциями; они были как красные фонарики, развешанные вдоль тёмного лабиринта человеческой личности, отмечая уязвимые точки. Но как можно испытывать эмоции к металлическому сплаву и что они могут значить, было ему непонятно; поэтому он не мог извлечь пользы из своих наблюдений.

— Консенсус лучших авторитетов в области металлургии, — сказал он, — похоже, весьма скептически оценивают Металл Риардена, оспаривая…

— Не нужно, Джим.

— Ну хорошо, на чьём мнении ты основываешься?

— Я не спрашиваю мнений.

— Что для тебя является основанием?

— Суждение.

— Ну и чьё суждение ты взяла?

— Своё.

— Но с кем ты советовалась про него?

— Ни с кем.

— Тогда что вообще ты можешь знать о Металле Риардена?

— Что это лучшее, что когда-либо появлялось на рынке.

— Почему?

— Потому что он прочнее стали, дешевле стали и переживёт любой кусок металла.

— Но кто это сказал?

— Джим, я изучала инженерное дело в колледже. Когда я смотрю на вещи, я их вижу.

— Что ты видела?

— Формулу Риардена и результаты испытаний, которые он мне показал.

— Ну, если бы это было что-то стоящее, его бы уже использовали, но этого никто не делает. — Он увидел вспышку гнева и нервно продолжил: — Как ты можешь знать, что он хорош? Как ты можешь быть в этом уверена? Как ты можешь принимать решения?

— Кто-то принимает такие решения, Джим. Кто, по-твоему?

— Ну, я не понимаю, почему первыми должны быть именно мы. Я этого совсем не понимаю.

— Ты хочешь спасти Линию Рио-Нортэ или нет? — Он не ответил. — Если бы компаниия могла себе позволить, я бы каждый рельс сняла на всей ветке и заменила бы их Металлом Риардена. Их все нужно заменить. Долго не протянет ни один. Но мы не можем себе этого позволить. Сначала нужно выбраться из ямы. Ты хочешь, чтобы мы выбрались, или нет?

— Но мы всё ещё лучшая железная дорога в стране. У других дела гораздо хуже.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы остались в яме?

— Я этого не говорил! Почему ты всегда всё так упрощаешь? И если тебя волнуют деньги, то я не понимаю, почему ты хочешь выбросить их на Линию Рио-Нортэ, когда Финикс-Дуранго грабительски отобрала там весь наш бизнес. Зачем тратить деньги, когда у нас нет защиты от конкурента, который сведёт на нет наши вложения?

— Потому, что Финикс-Дуранго — отличная железная дорога, но я собираюсь сделать Линию Рио-Нортэ ещё лучше. Потому, что могу победить Финикс-Дуранго если будет нужно, только это не нужно, потому что в Колорадо хватит места обогатить две или три железные дороги. И я бы заложила компанию, чтобы построить ветки ко всем местам вокруг Эллиса Уайета.

— Мне надоело слушать про Эллиса Уайета.

Ему не понравилось, как она посмотрела на него и так на время замерла.

— Я не вижу особой необходимости в срочных действиях, — сказал он обиженным тоном. — Так что же ты считаешь тревожным в текущем положении Трансконтинентальной Теггарта?

— Последствия твоей политики, Джим.

— Какой политики?

— Твой тринадцатимесячный эксперимент с Ассоциацией стали — раз. Твой мексиканский провал — два.

— Совет директоров одобрил контракт с Ассоциацией стали, — поспешно сказал он. — Совет директоров проголосовал за строительство Линии Сан-Себастьян. К тому же я не понимаю, почему ты называешь это провалом.

— Потому, что мексиканское правительство собирается национализировать твою линию в любой момент.

— Это ложь! — Он едва не кричал. — Это лишь грязные слухи! У меня есть информация из надёжных источников в самых верхах, что…

— Не показывай, что ты напуган, Джим, — с презрением сказала она.

Он не ответил.

— Сейчас паниковать об этом бесполезно, — сказала она. — Единственное, что мы можем сделать, — постараться смягчить удар. А это будет жестокий удар. От потери сорока миллионов долларов оправимся не легко. Но Трансконтинентальная Тэггарта выдержала много жёстких ударов. Я позабочусь, чтобы мы выдержали и этот.

— Я отказываюсь, я решительно отказываюсь рассматривать возможность национализации Линии Сан-Себастьян!

— Ладно. Не рассматривай.

Она молчала. Он сказал, пытаясь защититься:

— Не понимаю, почему ты так стремишься предоставить возможности Эллису Уайету, и в то же время считаешь, что неправильно принять участие в развитии неимущей страны, которой никогда не предоставлялись возможности.

— Эллис Уайет не просит у кого-либо возможностей, а мой бизнес не состоит в том, чтобы давать возможности. Я управляю железной дорогой.

— На мой взгляд, это чрезвычайно узкая точка зрения. Я не понимаю, почему мы должны помогать одному человеку вместо помощи целой стране.

— Меня не интересует кому-либо помогать. Я хочу делать деньги.

— Это непрактичное отношение. Эгоистичная жажда прибыли — пережиток прошлого. Общепризнано, что интересы общества в целом всегда должны ставиться во главу угла в любом коммерческом предприятии, которое…

— Сколько ты собираешься говорить, чтобы уйти от вопроса, Джим?

— Какого вопроса?

— Заказ на Металл Риардена.

Он не ответил. Он молча рассматривал её. Её стройное тело, которое вот-вот упадёт от усталости, сохраняло вертикальное положение за счёт прямых плечей, а плечи поддерживались сознательным усилием воли. Немногим нравилось её лицо: оно было слишком холодным, взгляд — слишком пристальным; ничто не могло придать ей очарование мягкости. Красивые ноги, спускавшиеся с подлокотника кресла в центре его поля зрения, раздражали его; они не вписывались в общую оценку, которую он ей давал.

Она молчала, и он был вынужден спросить:

— Ты решила сделать заказ вот так просто, под влиянием момента, по телефону?

— Я решила это шесть месяцев назад. Я ждала, пока Хэнк Риарден подготовит всё для начала производства.

— Не называй его Хэнк. Это вульгарно.

— Все так его называют. Не меняй тему.

— Зачем тебе понадобилось звонить ему вчера вечером?

— Не смогла связаться с ним раньше.

— Почему ты не подождала, когда вернёшься в Нью-Йорк и…

— Потому что я видела Линию Рио-Нортэ.

— Ну, мне нужно время рассмотреть, поставить вопрос совету директоров, проконсультироваться у лучших…

— Времени нет.

— Ты не дала мне возможности выработать собственное мнение.

— Меня не интересует твое мнение. Я не собираюсь спорить ни с тобой, ни с твоим советом директоров, ни с твоими профессорами. Тебе следует сделать выбор, и ты сделаешь его прямо сейчас. Просто скажи «да» или «нет».

— Это нелепый, высокомерный и своевольный способ…

— Да или нет?

— Вот в чём твоя проблема. Ты всегда всё сводишь к «да» или «нет». Вещи никогда не сводятся к таким абсолютам. Ничто не абсолютно.

— Рельсы из Металла — абсолютны. То, что мы их либо берём, либо нет, — абсолютно.

Она ждала. Он не отвечал.

— Ну? — спросила она.

— Ты берёшь ответственность за это?

— Беру.

— Валяй, — сказал он, и добавил: — Но на свой страх и риск. Я не отменяю заказ, но и не даю обязательств насчёт того, что я скажу совету директоров.

— Говори всё, что пожелаешь.

Она поднялась, чтобы уйти. Он наклонился вперёд через стол, не желая завершать разговор и завершать столь определённо.

— Конечно, ты понимаешь, что для проведения решения нужна длительная процедура, — сказал он, чуть ли не с надеждой в голосе. — Это всё не так просто.

— О, конечно, — сказала она. — Я направлю тебе подробный отчёт, который составит Эдди и который ты всё равно не станешь читать. Эдди поможет тебе провести его по инстанциям. Сегодня вечером я уезжаю в Филадельфию на встречу с Риарденом. У нас с ним много дел. — И добавила: — Это всё так просто, Джим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но он заговорил вновь, и то, что он сказал, показалось ей ошеломляюще неуместным:

— Для тебя это всё вполне нормально потому, что тебе повезло. Другие не могут так делать.

— Делать что?

— Другие люди — человечны. У них есть чувства. Они не могут посвятить всю свою жизнь металлам и локомотивам. Тебе повезло — у тебя никогда не было никаких чувств. Ты вообще никогда ничего не чувствовала.

Пока она смотрела на него, удивление в её тёмно-серых глазах постепенно сменилось спокойствием, а затем странным выражением, напоминавшим усталость, но казалось, что оно было гораздо большим, чем попытка выдержать этот момент.

— Да, Джим, — сказала она тихо. — Полагаю, я вообще никогда ничего не чувствовала.

Эдди последовал за ней в её кабинет. Каждый раз, когда она возвращалась, он чувствовал, как мир становится ясным, простым, преодолимым, и он забывал о минутах смутных опасений. Он был единственным человеком, который считал совершенно естественным, что именно Дэгни была вице-президентом по операционной деятельности огромной железнодорожной компании, несмотря на то, что была женщиной. Она сказала ему, что однажды будет управлять железной дорогой, когда ему было десять лет. И в этом не было для него ничего удивительного ни сейчас, ни в тот день на лесной просеке.

Когда они вошли в её кабинет и он увидел, как она села за стол и начала просматривать оставленные им заметки, он почувствовал себя так же, как и в своей машине, когда двигатель завёлся и колёса могут двигаться вперёд.

Он собрался выйти из кабинета, как вдруг вспомнил, что не доложил об одном деле.

— Оуэн Келлог из отдела Терминала попросил меня назначить встечу с тобой, — сказал он.

Она с удивлением подняла глаза.

— Забавно. Я как раз собиралась послать за ним. Пусть поднимется сюда. Я хочу с ним поговорить… Эдди, — неожиданно добавила она, — прежде чем я начну, скажи, чтобы дозвонились до Эйерса из «Музыкальной издательской компании Эйерса».

— Музыкальной издательской компании? — недоверчиво повторил он.

— Да. Я хочу его кое-что спросить.

Когда голос мистера Эйерса любезно-заинтересованно поинтересовался, чем он может быть полезен, она спросила:

— Не могли бы вы сказать мне, написал ли Ричард Халлей новый концерт для фортепиано с оркестром, Пятый?

— Пятый концерт, мисс Тэггарт? О, нет, разумеется, не написал.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен, мисс Тэггарт. Он ничего не писал восемь лет.

— Он ещё жив?

— О, да — то есть, я не могу сказать наверняка, он полностью отдалился от публичной жизни — но я уверен, что мы бы узнали, если бы он умер.

— А если бы он что-то написал, вы бы знали об этом?

— Конечно. Мы узнали бы это первыми. Мы публикуем все его произведения. Но он перестал писать.

— Понимаю. Спасибо.

Когда Оуэн Келлог вошёл в её кабинет, она с удовлетворением отметила, что её смутные воспоминания о его внешности оказались верны — его лицо было как у молодого тормозного кондуктора в поезде, лицо человека, с которым она могла работать.

— Присаживайтесь, мистер Келлог, — сказала она, но он остался стоять перед её столом.

— Вы меня однажды попросили предупредить, если я решу сменить работу, мисс Тэггарт, — сказал он. — Поэтому я пришёл сказать, что увольняюсь.

Она ожидала чего угодно, кроме этого; ей потребовалась чуть времени, чтобы тихо спросить:

— Почему?

— По личной причине.

— Вас здесь что-то не устроило?

— Нет.

— Вам сделали лучшее предложение?

— Нет.

— На какую железную дорогу вы собираетесь перейти?

— Я не собираюсь переходить ни на какую железную дорогу, мисс Тэггарт.

— Тогда на какую работу вы устраиваетесь?

— Я это пока не решил.

Она рассматривала его с чувством лёгкого дискомфорта. На его лице не было враждебности; он смотрел прямо в глаза и отвечал просто и прямо, как тот, кому нечего скрывать или выставлять напоказ; лицо было вежливым и бесстрастным.

— Тогда почему вы хотите уйти?

— Из личных соображений.

— Вы больны? Ресь о вашим здоровье?

— Нет.

— Вы покидаете город?

— Нет.

— Вы получили наследство и можете не работать?

— Нет.

— Вы собираетесь продолжать зарабатывать на жизнь?

— Да.

— Но вы не хотите работать в Трансконтинентальной Тэггарта?

— Нет.

— В таком случае что-то здесь произошло, что послужило причиной вашего решения. Что?

— Ничего, мисс Тэггарт.

— Я бы хотела, чтобы вы мне сказали. Мне следует знать.

— Вы поверите мне на слово, Мисс Тэггарт?

— Да.

— Ни один человек, дело или событие, связанное с моей работой здесь, не оказало никакого влияния на моё решение.

— У вас нет конкретных претензий к Трансконтинентальной Тэггарта?

— Никаких.

— Тогда, я думаю, вы могли бы пересмотреть своё решение, когда узнаете, что я хочу вам предложить.

— Извините, мисс Тэггарт. Я не могу.

— Могу я сказать, что я имею в виду?

— Да, если желаете.

— Вы поверите мне на слово, если я скажу, что решила предложить вам должность, которую собираюсь предложить, ещё до того, как вы попросили о встрече со мной? Я хочу, чтобы вы это знали.

— Я всегда поверю вам на слово, мисс Тэггарт.

— Это должность суперинтенданта отделения Огайо. Она ваша, если хотите.

На его лице ничего не отразилось, словно эти слова значили для него не больше, чем для дикаря, который никогда не слышал о железных дорогах.

— Я не хочу, мисс Тэггарт, — ответил он.

Спустя мгновение она сказала твёрдым голосом:

— Напишите свои условия, Келлог. Назовите свою цену. Я хочу, чтобы вы остались. Я могу предложить столько же, сколько любая другая железная дорога.

— Я не собираюсь работать на другой железной дороге.

— Я думала, что вы любите свою работу.

Это был первый проблеск его эмоций, глаза чуть расширились, а голос прозвучал неожиданно тихо и выразительно, когда он ответил:

— Люблю.

— Тогда скажите, что мне следует сказать, чтобы удержать вас!

Это вырвалось непроизвольно и так очевидно искренне, что он посмотрел на неё, словно слова действительно достигли его.

— Возможно, я поступил нечестно, прийдя сюда сказать, что ухожу, мисс Тэггарт. Я знаю, вы попросили предупредить вас, чтобы вы могли сделать мне контрпредложение. Так что, если я пришёл, то я будто бы готов к сделке. Но это не так. Я пришёл лишь потому, что… хотел сдержать данное вам слово.

Эта единственная заминка в его голосе внезапной вспышкой показала ей, сколько для него значило её интерес и её просьба; и что решение не было лёгким.

— Келлог, разве нет ничего, что я могу вам предложить? — спросила она.

— Ничего, мисс Тэггарт. Ничего на свете.

Он повернулся и начал уходить. Впервые в жизни она почувствовала себя бессильной и побеждённой.

— Почему? — спросила она, уже не обращаясь к нему.

Он остановился. Он пожал плечами и улыбнулся; на мгновение он ожил, и эта улыбка была самой загадочной, какую она когда-либо видела: в ней было и скрытое веселье, и сердечная боль, и безграничная горечь. Он ответил:

— Кто такой Джон Голт?

Началось с нескольких огоньков. По мере того как поезд линии Тэггарта подъезжал к Филадельфии, в темноте появилась россыпь сверкающих огней; они казались бесцельными посреди голой равнины, и всё же черезчур яркими для безцельности. Пассажиры смотрели на них равнодушно и без интереса.

Затем появились чёрные очертания сооружения, едва различимые на фоне неба, затем — большое здание возле путей; здание было тёмным, и отражения огней поезда скользили по сплошному стеклу его стен.

Встречный грузовой поезд закрыл вид и заполнил окна проносящимся шумом. В неожиданном промежутке над вагонами-платформами, пассажиры увидели далёкие сооружения с тусклым, красноватым заревом в небе над ними. Зарево беспорядочно пульсировало, будто сооружения дышали.

Когда грузовой поезд проехал, они увидели угловатые здания, окутанные клубами пара, сквозь которые прорезались лучи нескольких мощных прожекторов. Пар был красным, как и небо.

То, что показалось дальше, выглядело не как здание, а как ракушка из мозаичного стекла, охватывающая балки, краны и ферменные конструкции в круг сплошного ослепительного оранжевого пламени.

Люди в поезде не могли понять всей сложности того, что казалось городом, протянувшимся на километры и функционирующего без признаков человеческого присутствия. Они видели башни, похожие на перекрученные небоскрёбы, мосты, висящие в воздухе, и внезапно появляющиеся раны, извергавшие пламя из-за массивных стен. Они видели цепочку светящихся цилиндров, плывущих сквозь ночную тьму; цилиндры были раскаленным металлом.

Около путей появилось офисное здание. Большая неоновая вывеска на его крыше осветила интерьеры вагонов, когда они проезжали мимо. Было написано: СТАЛЬ РИАРДЕНА.

Пассажир, профессор экономики, заметил своему соседу: «Что может значить индивид в титанических коллективных достижениях нашей индустриальной эпохи?» Другой пассажир, журналист, сделал заметку для будущей статьи: «Хэнк Риарден из того типа людей, что ставит своё имя на всё, к чему прикасается. Из этого вы можете сделать собственный вывод о характере Хэнка Риардена».

Поезд уносился во тьму, когда из-за высокого строения небо осветил красный всплеск. Пассажиры внимания не обратили; выпуск очередной плавки не был событием, которому их учили придавать значение.

Это была первая плавка первого заказа на Металл Риардена.

Для людей, находившихся у лётки печи внутри сталелитейного завода, первый выпуск жидкого металла наружу воспринимался как потрясающее ощущение наступившего утра. Растекавшаяся по жёлобу узкая жидкая полоска искрилась белизной солнечного света. Озарённые ярко-красными вспышками клубы пара с шипением вздымались вверх. Фонтаны искр судорожно били в разные стороны, словно кровь из лопнувшей артерии. Казалось, что, отражая бушующее пламя, пространство разорвётся в клочья. Что раскалённый извивающийся поток вырвется из-под контроля человека и поглотит всё вокруг. Но в само́м жидком металле не было и намёка на неистовство. Длинный белый ручеёк струился с мягкостью нежной ткани, излучая сияние, подобное тому, что исходит от дружеской улыбки. Он послушно стекал по глиняному жёлобу и падал с высоты шести метров в литейный ковш, рассчитанный на двести тонн. Над плавным потоком поднимались снопы искр, казавшиеся изящными, как кружево, и безобидными, как бенгальские огни. Лишь присмотревшись, можно было заметить, что этот ручеёк кипит. Временами из него вылетали огненные брызги и падали вниз, на землю. Это были брызги расплавленного металла. Ударившись о землю, они остывали и окутывались пламенем.

Двести тонн металла более прочного, чем сталь, текучая жидкая масса температурой четыре тысячи градусов была способна уничтожить всё вокруг. Но каждый миллиметр потока, каждая молекула вещества, составлявшего этот ручеёк, контролировались создавшим его человеком, являлись результатом упорных десятилетних исканий его разума.

Озарявшие темноту ослепительно-алые отблески время от времени освещали лицо человека, стоявшего в дальнем углу цеха. Он стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. На мгновение ярко-красная вспышка отразилась в бледно-голубых, как лёд, глазах, затем, пробежав по тёмному ребру колонны, осветила пепельные пряди волос и опустилась на пояс и карманы пальто, в которые были засунуты руки. Это был высокий худощавый мужчина. Он всегда был слишком высок для окружающих. У него было скуластое, изрезанное морщинами лицо. Но это были не те морщины, которые появляются с возрастом. Они всегда были у него; из-за них он выглядел значительно старше, когда ему было двадцать, и казался намного моложе теперь, в сорок пять. С тех пор как он себя помнил, ему всё время говорили, что у него неприятное лицо, потому что оно было непреклонным и суровым, лишённым всякого выражения. Оно ничего не выражало и сейчас, когда он стоял, глядя на расплавленный поток. Это был Хэнк Риарден.

Расплавленная масса заполнила ковш и начала обильно переливаться через край. Затем ослепительно-белые струйки побагровели и через мгновение превратились в серые железные сосульки, которые одна за другой начали крошиться и падать на землю. Поверхность остывавшего в ковше металла начала затягиваться бугристой, похожей на земную кору коркой шлака. Она становилась всё толще и толще, в нескольких местах образовывались кратеры, в которых всё ещё кипела расплавленная масса.

Высоко над головой в воздухе проплыла кабина крана, в которой сидел рабочий. Одной рукой он небрежно переключил рычаг, и огромные стальные крюки, свисавшие с цепей, поползли вниз, зацепили дужки ковша и легко, словно бидон с молоком, подняли его вверх.

Двести тонн расплавленного металла легко плыли по воздуху по направлению к литейным формам.

Хэнк Риарден откинул голову назад и закрыл глаза. Он чувствовал, как от грохота крана дрожит колонна. «Дело сделано», — подумал он.

Рабочий увидел его и понимающе улыбнулся; это была улыбка собрата по великому торжеству, который знал, почему этот высокий светловолосый человек должен был быть здесь сегодня вечером. Риарден улыбнулся в ответ. Улыбка рабочего была единственным поздравлением, которое он получил. Он повернулся и пошёл обратно в свой кабинет. Лицо его вновь ничего не выражало.

Было уже очень поздно, когда он вышел из кабинета и пошёл домой. Дом был довольно далеко от завода, и ему предстояло пройти несколько километров по безлюдной, пустынной местности, но, сам не зная почему, он решил пойти пешком.

Он шёл, держа руку в кармане и сжимая в пальцах браслет. Он был сделан из Металла Риардена и был в форме цепочки. Его пальцы шевелились, перебирая звенья браслета. Понадобилось десять лет, чтобы сделать этот бласлет. Десять лет, думал он, это долгий срок.

Дорога была тёмная, с обеих сторон поросшая деревьями. Глядя вверх, он увидел на фоне звёздного неба несколько высохших, свернувшихся листочков, которые вот-вот должны были опасть. Впереди в окнах домов, стоявших поодаль друг от друга, горел свет, и от этого дорога казалась ещё более безлюдной и затерянной в темноте.

Он никогда не чувствовал одиночество, за исключением моментов, когда был счастлив. Время от времени он оборачивался, чтобы взглянуть на разливавшееся в небе над заводом зарево.

Он не думал о десяти годах. К этому дню от них осталось лишь чувство, которому он сам не мог дать точного определения, оно было спокойным и торжественным. Это чувство было итогом, и ему незачем было вновь пересчитывать составлявшие его слагаемые. Но слагаемые, хотя он и не вспоминал о них, оставались с ним.

Это были ночи, проведённые у огнедышащих печей в исследовательских лабораториях, ночи, проведённые в трудах над листами бумаги, которые он исписывал формулами и рвал в клочья, доведённый до отчаяния очередной неудачей.

Это были дни, когда небольшая группа молодых исследователей, которых он отобрал себе в помощь, ждала его указаний, как солдаты, готовые к безнадёжному сражению, истощившие все силы, но по-прежнему рвущиеся в бой, только уже молча; и в их молчании слышались непроизнесённые слова: «Мистер Риарден, это невозможно».

Это были минуты, когда он вскакивал, не закончив еду, из-за стола, внезапно озарённый новой идеей, которой нельзя было дать ускользнуть, которую нужно было осуществить и проверить, над которой он затем работал долгие месяцы, чтобы в конце концов отвергнуть как очередную неудачу.

Это были минуты, которые он пытался урвать от совещаний и деловых встреч, которые он, будучи человеком чрезвычайно занятым, человеком, которому принадлежали лучшие сталелитейные заводы в стране, пытался выкроить всеми способами, при этом почти чувствуя вину, словно он спешил на тайное свидание.

Все эти десять лет, что бы он ни делал и что бы ни видел, он был одержим одной мыслью. Эта мысль не давала ему покоя, когда он смотрел на городские здания, на железную дорогу, на отдалённые огни в окнах фермерских домов, на нож в руке безупречной светской женщины, отрезавшей кусочек фрукта во время банкета. Всё это время, всегда и везде, он думал о металлическом сплаве, который превзошёл бы сталь во всех отношениях, о сплаве, который по отношению к стали стал бы тем, чем стала сталь по отношению к чугуну.

Это был длительный процесс самоистязания, когда он, потеряв всякую надежду и выбросив очередной забракованный образец, не позволял себе признаться в том, что устал, не давал себе времени чувствовать, а подвергая себя мучительным поискам, твердил: «Не то… всё ещё не то», — и продолжал работать, движимый лишь твёрдой верой в то, что сделать это — возможно.

Потом настал день, когда это свершилось, — результат был назван Металлом Риардена.

Всё это, доведённое до белого каления, растеклось и переплавилось в его душе — и сплавом этого стало странное спокойное чувство, которое заставляло его улыбаться, идя по тёмной, пустынной дороге, и изумляться тому, что счастье может причинять боль.

Он вдруг осознал, что думает о прошлом так, словно некоторые из минувших дней разворачивались перед ним, требуя, чтобы на них взглянули вновь. Ему не хотелось этого делать. Он презирал воспоминания, видя в них лишь бессмысленное потворство своим слабостям. Но он позволил себе оглянуться назад, на прожитые годы, вдруг поняв, что вспоминает о них из-за того браслета, который лежал сейчас у него в кармане.

Ему вспомнился день, когда, стоя на выступе скалы, он чувствовал, как струйки пота стекают по виску вниз, к шее. Ему было тогда четырнадцать лет, и это был его первый трудовой день на руднике в Миннесоте. Ему было тяжело дышать из-за жгучей боли в груди, и он стоял, ругая себя за то, что устал. Постояв так с минуту, он снова принялся за дело, решив, что боль не является достаточно веской причиной, чтобы прекратить работу.

Он вспомнил день, когда, стоя у окна своего кабинета, смотрел на рудник, с того утра принадлежащий ему. Тогда ему было тридцать.

То, что произошло с ним за шестнадцать лет, разделявших эти два дня, не имело никакого значения, так же как когда-то для него ничего не значила боль. Всё это время он работал на рудниках и сталелитейных заводах севера страны, упорно продвигаясь к избранной цели. Единственным запомнившимся ему за время работы во всех этих местах было то, что люди вокруг, казалось, никогда не знали, что нужно делать, в то время как он знал это всегда. Он вспомнил, что задавался вопросом, почему по всей стране закрывалось столько рудников, как закрылся бы и этот, если бы он его не купил. Он мысленно взглянул на выступы маячившей в далёком прошлом скалы. Там рабочие укрепляли над воротами новую вывеску: «Рудники Риардена».

Ему вспомнился день, когда он сидел у себя в кабинете, навалившись всем телом на стол. Было уже поздно, служащие разошлись по домам, и он мог лежать так. Он очень устал. Он словно участвовал в изнурительной гонке против собственного тела, и усталость, накопившаяся за эти годы, усталость, в которой он не хотел себе признаться, вдруг навалилась на него всей своей тяжестью и прижала к крышке стола. Он ничего не чувствовал, кроме желания не шевелиться. У него не было сил чувствовать, не было сил даже страдать. Казалось, он сжёг всю свою энергию, извёл на искры, приведшие в действие великое множество дел, и теперь, когда у него не было сил даже подняться, он спрашивал себя, может ли кто-нибудь вдохнуть в него ту единственную искорку, которая была ему так нужна. Он спрашивал себя, кто привёл в движение его самого, кто поддерживает в нём это движение. Потом он поднял голову и медленно, с невероятным усилием поднял туловище и выпрямился в кресле, опёршись дрожащей рукой о стол. Никогда больше он не задавал себе этого вопроса.

Он вспомнил день, когда, стоя на вершине холма, смотрел на угрюмо-безжизненные строения заброшенного сталелитейного завода, который купил накануне. Дул сильный ветер, и в сумрачном свете, пробивавшемся из-под нависших над головой туч, он видел грязно-красную, словно мёртвая кровь, ржавчину на теле гигантских кранов и ярко-зелёные полчища сорняков, разросшихся над кучами битого стекла у подножья зияющих голыми каркасами стен. Вдали у ворот виднелись тёмные силуэты людей. Это были безработные из когда-то процветавшего, но пришедшего в упадок и теперь неторопливо умиравшего городка. Они молча глядели на роскошную машину, которую он оставил у заводских ворот, и спрашивали себя, действительно ли человек, стоящий на холме, — тот самый Генри Риарден, о котором так много говорят, и правда ли, что заводы вскоре вновь откроются. В те дни газеты писали: «Очевиден тот факт, что сталелитейное дело в Пенсильвании идёт на спад. Эксперты единодушно сходятся в одном — затея Риардена со сталью обречена на провал. Возможно, вскоре мы станем свидетелями скандального конца скандального Генри Риардена».

Это было десять лет назад. Холодный ветер, дувший сейчас ему в лицо, словно долетел из того далёкого дня. Он оглянулся. В небе над заводом полыхало алое зарево. В этом зрелище чувствовалось таинство рождения жизни, подобное восхождению утреннего солнца.

Это были этапы его пути — станции, которые оставил позади его поезд. Между этими станциями пролегли годы, но он осознавал их очень смутно и расплывчато — так всё расплывается перед глазами от ветра, когда мчишься на огромной скорости.

Но все мучения и нечеловеческие усилия, думал он, стоили того, потому что благодаря им настал этот день, день, когда была выплавлена первая партия Металла Риардена, которая станет рельсами для Трансконтинентальной Тэггарта.

Он прикоснулся пальцами к лежавшему в кармане браслету. Этот браслет он сделал для своей жены из первой плавки нового металла.

Риарден вдруг осознал, что подумал о чём-то абстрактном, именуемом «моя жена», а не о женщине, на которой был женат. Он пожалел внезапно, что сделал браслет, и вслед за этим ощутил угрызения совести за это сожаление.

Он тряхнул головой. Сейчас не время для былых сомнений. Сейчас он мог бы простить что угодно и кому угодно, потому что счастье облагораживает. Он ощущал уверенность в том, что сегодня каждый человек желал ему только добра. Ему очень хотелось кого-нибудь встретить, встать с распростёртыми объятиями перед первым встречным незнакомым человеком и сказать: «Посмотри на меня». Он думал о том, что людям так не хватает радости и они жаждут малейшего её проявления, чтобы хоть на мгновение освободиться от мрачного бремени страдания, которое казалось ему, сполна изведавшему эту жажду, таким необъяснимым и ненужным. Он так и не смог понять, почему люди должны быть несчастны.

Погружённый в свои мысли, он не заметил, как дошёл до вершины холма. Он остановился и обернулся. Далеко на востоке узкой полоской полыхало зарево, а над ним на фоне ночного неба висели казавшиеся отсюда маленькими неоновые буквы: «Сталь Риардена».

Он стоял выпрямившись, как перед судом, и думал о том, что в разных концах страны в темноте этой ночи полыхают неоном слова: «Рудники Риардена», «Угольные шахты Риардена», «Каменоломни Риардена».

Он подумал о прожитых годах, и ему вдруг захотелось зажечь над ними слова «Жизнь Риардена».

Он резко повернулся и пошёл дальше.

Он заметил, что по мере того, как он приближался к дому, его шаги становились медленнее, а радостное настроение постепенно улетучивалось. Он ощутил смутное нежелание входить в дом. Он вовсе не хотел его чувствовать. Нет, думал он, не сегодня; сегодня они поймут. Но он не знал и никогда не мог точно определить, какого именно понимания он ожидал от них.

Подойдя к дому, он увидел свет в окнах гостиной. Дом стоял на холме, возвышаясь над ним белой громадой. Его украшали лишь несколько псевдоколониальных пилястр, и то как бы неохотно. Дом представал в безрадостной наготе, лишённой какой бы то ни было привлекательности.

Риарден не был уверен, что жена заметила его, когда он вошёл в комнату. Она говорила, сидя у камина и, грациозно жестикулируя, пытаясь придать особую выразительность своим словам. Он услышал, как она на мгновение запнулась, и решил было, что она его увидела, но, не поворачивая головы, она продолжала говорить.

— …дело в том, что человеку искусства совершенно неинтересны так называемые чудеса технической изобретательности, — говорила она. — Он попросту не желает восторгаться водопроводом. — Тут она повернула голову, посмотрела на стоявшего в тени Риардена и, всплеснув изящными, как лебединая шея, руками, спросила с нарочито весёлым изумлением: — О, дорогой. Не рановато ли ты сегодня? Неужели не возникло необходимости замести шлак или надраить заслонки?

Все повернулись к нему: мать, его брат Филипп и Пол Ларкин — давний друг их семьи.

— Извините. Я знаю, что уже поздно, — сказал он.

— Я не хочу слышать никаких извинений, — сказала его мать. — Ты мог хотя бы позвонить.

Он посмотрел на неё, смутно пытаясь что-то вспомнить.

— Ты обещал быть сегодня к ужину.

— Да, действительно обещал. Извини, мама, но сегодня на заводе мы выплавили… — Он вдруг замолчал не договорив. Он не знал, что помешало ему выговорить то, что он так хотел сказать. Лишь добавил: — Я просто… просто забыл.

— Именно это мама и имела в виду, — сказал Филипп.

— Ой, да дайте же ему прийти в себя. Он мыслями всё ещё на своём заводе, — весело сказала его жена. — Да сними же пальто, Генри.

Пол Ларкин сидел, глядя на него по-собачьи преданными глазами.

— Привет, Пол. Ты давно ждёшь? — спросил Риарден. Пол улыбнулся в благодарность за проявленное к нему внимание:

— Да нет. Мне удалось вскочить в пятичасовой из Нью-Йорка.

— Что, какие-нибудь проблемы?

— А у кого в наши дни нет проблем? — На его лице появилась покорная улыбка, дававшая понять, что замечание чисто философского характера. — Нет, на этот раз никаких проблем. Просто решил повидаться с тобой.

Жена рассмеялась:

— Ты разочаровал его, Пол. — Она повернулась к Peaрдэну: — Генри, это что, комплекс неполноценности или превосходства? Ты полагаешь, что с тобой никто не желает повидаться просто так, или считаешь, что никто не может обойтись без твоей помощи?

Он хотел было сердито возразить, но она улыбнулась ему так, словно это всего лишь шутка, а у него уже просто не осталось сил на несерьёзную болтовню, поэтому он ничего не ответил. Он стоял, глядя на неё, и размышлял о том, чего никогда не мог понять.

Лилиан Риарден все считали красивой женщиной. Она была высокого роста, и у неё была очень грациозная фигура, казавшаяся особенно привлекательной в платьях стиля ампир с высокой талией, которые она любила. У неё был изысканный профиль, его чистые, гордые линии и блестящие пряди светло-каштановых волос, уложенных с классической простотой, создавали впечатление строгой аристократической красоты. Но когда она поворачивалась в фас, люди обычно испытывали лёгкое разочарование. Её лицо нельзя было назвать красивым, особенно глаза — какие-то водянисто-бледные, не серые и не карие, они казались безжизненно-пустыми, лишёнными всякого выражения. Риардена всегда удивляло, почему на её лице никогда не было выражения радости, ведь она так часто смеялась.

— Дорогой, мы с тобой уже встречались раньше, — сказала она в ответ на его пристальный взгляд. — Хотя, кажется, ты в этом не уверен.

— Генри, ты ужинал сегодня? — спросила его мать укоризненно-раздражённым голосом, словно то, что он был голоден, являлось для неё личным оскорблением.

— Да… Нет… я не был голоден.

— Я скажу прислуге, чтобы…

— Нет, мама, не сейчас. Это неважно.

— Вот оттого-то мне с тобой так трудно. — Она не смотрела на него и говорила в пустоту. — О тебе бесполезно заботиться, ты всё равно этого не ценишь. Я никогда не могла заставить тебя правильно питаться.

— Генри, ты слишком много работаешь, — сказал Филипп, — нельзя так.

Риарден рассмеялся:

— Мне это нравится.

— Ты просто убеждаешь себя в этом. Это, знаешь, форма невроза. Когда человек с головой уходит в работу, чтобы убежать от чего-то. Тебе следует найти себе какое-нибудь хобби.

— Перестань ради бога, Фил, — сказал Риарден и пожалел, что его голос прозвучал так раздражённо.

Филипп никогда не мог похвалиться крепким здоровьем, хотя доктора не находили никаких особых дефектов в его долговязо-нескладном теле. Ему было тридцать восемь лет, но из-за хронического выражения усталости на лице иногда казалось, что он старше своего брата.

— Ты должен научиться как-то развлекаться, — продолжал Филипп, — иначе ты станешь скучным и ограниченным. Зациклишься. Пора тебе выбраться из своей норы и взглянуть на мир. Ты же не хочешь вот так загубить свою жизнь.

Подавляя гнев, Риарден убеждал себя, что это у Филиппа такой способ заботиться. Он говорил себе, что негодовать несправедливо: они все хотели показать, что беспокоятся о нём. Но ему хотелось, чтобы выбор предмета их беспокойства был не таким.

— Я сегодня прекрасно развлёкся, Фил, — сказал он улыбаясь и удивился, почему тот не спросил его, чем именно.

Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь его об этом спросил. Ему было трудно сосредоточиться. Белая струя металла всё ещё стояла у него перед глазами, целиком заполняя сознание и не оставляя места ни для чего другого.

— Вообще-то мог бы и извиниться, но я слишком хорошо тебя знаю и на извинения не рассчитываю.

Голос принадлежал его матери. Он обернулся. Она смотрела на него обиженным взглядом беззащитного, а потому обречённого на смирение человека.

— Сегодня у нас ужинала мисс Бичэм.

— Кто?

— Мисс Бичэм, моя подруга.

— Да?

— Я тебе много раз рассказывала о ней, но ты никогда ничего не помнишь из того, что я говорю. Она так хотела познакомиться с тобой, но должна была уйти сразу после ужина. Мисс Бичэм очень занятой человек. Ей хотелось рассказать тебе о том, что мы делаем в приходской школе, о занятиях слесарным делом и о резных дверных ручках, которые детишки делают своими руками.

Ему потребовалось всё самообладание, чтобы из уважения к матери ответить спокойным голосом:

— Извини, мама. Мне очень жиль, что я расстроил тебя.

— Да ничего тебе не жаль. Ты вполне мог бы прийти, если бы захотел. Но разве ты хоть раз сделал что-то для кого-нибудь, кроме себя? Мы все тебе глубоко безразличны, тебя не интересует, что мы делаем. Ты считаешь, что раз ты оплачиваешь счета, то этого вполне достаточно. Деньги! Ты только это и знаешь. И ничего, кроме денег, мы от тебя не видим. Ты хоть раз уделил кому-нибудь из нас хоть капельку внимания?

Если она хотела сказать, что скучает по нему, это означало, что она его любит; а раз она его любит, с его стороны несправедливо испытывать тяжёлое, мрачное чувство, которое вынуждало его молчать, чтобы его голос не выдал, что это чувство — отвращение.

— Тебе на всё наплевать, — продолжала она умоляюще язвительным тоном. — Ты сегодня был нужен Лилиан по очень важному делу, но я сразу сказала, что бесполезно тебя дожидаться.

— Мама, это не имеет никакого значения. Во всяком случае, для Генри, — сказала Лилиан.

Он повернулся к ней. Он стоял посреди комнаты, так и не сняв пальто, словно всё вокруг него было нереальным и далёким от действительности.

— Это не имеет совершенно никакого значения, — весело повторила Лилиан.

Он не мог определить, каким тоном она говорила — оправдывающимся или самодовольным.

— Это некоммерческий вопрос. Он не имеет никакого отношения к бизнесу.

— И что же это?

— Просто я хочу устроить приём.

— Приём?

— О, не пугайся, дорогой, не завтра. Я знаю, что ты очень занят, но я планирую его через три месяца и хочу, чтобы это было большим, особым событием, поэтому не мог бы ты мне пообещать, что будешь в этот вечер дома, а не где-то в Миннесоте, Колорадо или Калифорнии?

Она как-то странно смотрела на него. Её слова звучали легко, беспечно и в то же время многозначительно, её улыбка, казавшаяся подчёркнуто простодушной, таила какой-то подвох.

— Через три месяца? Но ты же прекрасно понимаешь, что я не знаю наперёд, какие неотложные дела могут заставить меня уехать из города.

— О, я понимаю. Но могу я назначить тебе деловое свидание, как управляющий железной дорогой, автомобилестроительным заводом или сборщик мусора… то есть, металлолома? Говорят, о деловых встречах ты не забываешь. Разумеется, ты волен выбрать тот день, который тебя больше устроит. — Она смотрела ему прямо в глаза, слегка наклонив голову, и в её взгляде, направленном снизу вверх, сквозила какая-то особая женская мольба. Она спросила слегка небрежно и вместе с тем очень осторожно: — Я имела в виду десятое декабря, но может быть, тебя больше устроит девятое или одиннадцатое?

— Мне всё равно.

— Десятое декабря — годовщина нашей свадьбы, Генри, — нежно сказала она.

Все смотрели на него, ожидая увидеть на его лице осознание своей вины, но по нему промелькнула лишь едва уловимая улыбка, словно слова жены лишь несколько позабавили его.

Нет, думал Риарден, едва ли она рассчитывала этим уязвить его, ведь ему достаточно отказаться признать за собой какую-либо вину за свою забывчивость, и тогда уязвлённой окажется она. Она знает, что может рассчитывать на его чувства к ней. Её мотивом, думал он, было желание проверить его чувства и признаться в своих. Приём был не его, а её способом отмечать торжество. Для него приём ровным счётом ничего не значил, в её же понимании это лучшее, что она могла предложить в знак любви к нему и в память об их браке. Он должен уважать её намерения, хотя и не разделяет её представлений и не уверен, что какие бы то ни было знаки внимания с её стороны ему до сих пор небезразличны. Он вынужден был уступить, потому что она полностью сдалась на его милость.

Он искренне и дружелюбно улыбнулся, признавая её победу.

— Хорошо, Лилиан, обещаю быть дома вечером десятого декабря, — сказал он спокойно.

— Спасибо, дорогой.

Она как-то загадочно улыбнулась, и ему на мгновение показалось, что его ответ всех разочаровал.

Если она доверяла ему, если ещё сохранила какие-то чувства к нему, то и он готов ответить ей тем же.

Он должен был это сказать, потому что хотел сделать это, как только вошёл; только об этом он и мог говорить сегодня.

— Лилиан, извини, что я вернулся так поздно, но сегодня мы выдали первую плавку Металла Риардена.

На минуту воцарилась тишина. Затем Филипп сказал:

— Что ж, очень мило.

Другие промолчали.

Он сунул руку в карман. Прикоснувшись пальцами к браслету, он словно вернулся в реальный мир и опять ощутил чувство, охватившее его, когда он смотрел на поток расплавленного металла.

— Лилиан, я принёс тебе подарок, — сказал он, протягивая ей браслет.

Он не знал, что, опуская на её ладонь браслет, стоит навытяжку, что его рука повторяет жест крестоносца, вручающего любимой свои трофеи.

Лилиан взяла браслет кончиками пальцев и подняла вверх, к свету. Звенья цепочки были тяжело-грубоватыми, какого-то странного зеленовато-голубого оттенка.

— Что это?

— Это первая вещь, сделанная из капель первой плавки Металла Риардена.

— Ты хочешь сказать, что это по ценности не уступает куску железнодорожной рельсы?

Он посмотрел на неё несколько озадаченно. Она стояла, позвякивая блестевшим в ярком свете браслетом.

— Генри, это просто очаровательно! Как оригинально! Я произведу фурор, появившись в Нью-Йорке в украшениях, сделанных из того же металла, что и опоры мостов, моторы грузовиков, кухонные духовки, пишущие машинки и — что ты мне ещё говорил? — а… суповые кастрюли.

— О господи, Генри, какое тщеславие! — сказал Филипп.

— Он просто сентиментален, как все мужчины. Спасибо, дорогой, я оценила его. Я понимаю, что это не просто подарок.

— А я считаю, что это чистой воды эгоизм, — сказала мать. — Другой на его месте принёс бы браслет с бриллиантами, потому что хотел бы доставить подарком удовольствие ей, а не себе. Но он считает, что если изобрёл очередную железку, то она для всех дороже бриллиантов только потому, что её изобрёл он. Он уже в пять лет был таким, и я всегда знала, что он вырастет самым эгоистичным созданием на свете.

— Ну что вы, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой.

Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловала Риардена в щёку. Он не пошевелился и не наклонился к ней.

Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, в стороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости.

Он не слушал, о чём они говорят, едва различая голос Лилиан, которая, защищая его, спорила с его матерью.

— Я знаю его лучше, чем ты, — говорила мать. — Его никто и ничто не интересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Я всю жизнь пыталась воспитать в нём хоть чуточку человечности, но всё было бесполезно.

Риарден предоставил матери неограниченные средства, так что она могла жить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том, чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для неё, и если так, что-то их всё же связывает, что-то такое, чего он не может не признать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он не станет ей в этом отказывать.

— Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, — сказал Филипп.

— Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, — сказала Лилиан. — Беда как раз в том, что у Генри есть все задатки святого.

Чего они от меня хотят? — думал Риарден. Чего добиваются? Ему от них никогда ничего не было нужно. Это они всё время что-то требовали от него, и, хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намного тяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презирал незаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-то непонятным причинам и игнорировали всё то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, — если только им нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, всё, что он говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его существование. «Перестань воображать всякую чепуху», — приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.

Чувство усталости всё нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль.

Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему для доверительного разговора.

— Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой Металл — стоящая вещь. Ты сделаешь на нём состояние, как и на всём, за что берёшься.

— Да, — сказал Риарден. — Я знаю.

— Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Ну, я не знаю… ты же знаешь, как всё обстоит сейчас… есть люди, которые… не знаю… всякое может случиться.

— Что может случиться?

Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Его короткое пухловатое тело казалось каким-то незащищённым и незавершённым, будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятаться при малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная, обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, как у мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой Вселенной. Ему было пятьдесят три года.

— Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова.

— Ну и что?

— Ты непопулярен, Хэнк.

— Я не получал никаких жалоб от моих клиентов.

— Я не о том. Тебе нужен хороший пресс-агент, который продавал бы публике тебя.

— Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь.

— Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение — это, знаешь ли, штука важная.

— Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на это наплевать.

— Газеты против тебя.

— Им делать нечего. В отличие от меня.

— Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо.

— Что?

— То, что о тебе пишут.

— А что обо мне пишут?

— Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегда всё делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твоя единственная цель — делать сталь и делать деньги.

— Но это действительно моя единственная цель.

— Но не надо говорить этого.

— А почему бы и нет? Что же мне говорить?

— Ну, не знаю… Но твои заводы…

— Но это же мои заводы, не так ли?

— Да, но не надо слишком громко напоминать об этом. Ты же знаешь, как всё сейчас обстоит… Они считают, что твоя позиция антиобщественна.

— А мне наплевать, что там они считают.

Пол Ларкин вздохнул.

— В чём дело, Пол? К чему ты клонишь?

— Ни к чему конкретно. Только в наше время всякое может случиться. Нужна осторожность.

Риарден усмехнулся:

— Ты что, волнуешься за меня?

— Просто я твой друг, Хэнк. Ты же знаешь, как я восхищаюсь тобой.

Полу Ларкину всегда не везло. За что бы он ни брался, всё у него не ладилось. Не то чтобы он прогорал, скорее не преуспевал. Он был бизнесменом, но не мог удержаться подолгу ни в одной сфере бизнеса. Сейчас у него был небольшой завод по производству шахтного оборудования.

Он просто боготворил Риардена. Он приходил к нему за советом, изредка брал небольшие займы, которые неизменно выплачивал, хотя и не всегда вовремя. Казалось, основой их дружеских отношений было то, что он, глядя на Риардена, будто заряжался и черпал энергию, которой Генри обладал в избытке.

Когда Риарден смотрел на Ларкина, у него возникало чувство, которое он ощущал при виде муравья, с невероятными усилиями волочившего спичку. Это так трудно для него, думал он тогда, и так просто для меня. Поэтому он всегда, когда мог, давал Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливый интерес к его делам.

— Я твой друг, Хэнк.

Риарден пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в сторону, молча обдумывая что-то.

— Как твой человек в Вашингтоне? — спросил он через некоторое время.

— По-моему, в порядке.

— Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень важно.

— Да, пожалуй, ты прав.

— Я вообще-то именно это и пришёл тебе сказать.

— Для этого есть особые причины?

— Нет.

Риардену не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему нужен человек, который отстаивал бы его интересы перед законодателями. Все предприниматели вынуждены были содержать таких людей, но он никогда не придавал этой стороне дела особого значения, не мог убедить себя, что это так уж необходимо. Какое-то необъяснимое отвращение — смесь брезгливости и скуки — всегда останавливало его при мысли об этом.

— Проблема в том, Пол, что для этих дел приходится подбирать таких гнусных людей, — сказал Риарден, думая вслух.

— Ничего не поделаешь. Такова жизнь, — сказал Ларкин, глядя в сторону.

— Но почему, чёрт возьми, так происходит? Ты можешь мне это объяснить? Что происходит с миром?

Ларкин грустно пожал плечами:

— Зачем задавать вопросы, на которые никто не может ответить? Насколько глубок океан? Насколько высоко небо? Кто такой Джон Голт?

Риарден встал.

— Нет, — сказал он резко. — Нет никаких оснований для подобных настроений.

Усталость исчезла, когда он заговорил о деле. Он ощутил внезапный прилив сил и острую потребность чётко сформулировать для самого себя собственное понимание жизни и утвердиться в этом понимании, которое он столь ясно ощутил по дороге домой и которому сейчас угрожало что-то непонятное и необъяснимое.

Он энергично ходил взад-вперёд по комнате. Он смотрел на свою семью. Они были похожи на несчастных, сбитых с толку детей, даже мать, и глупо негодовать по поводу их убожества, порождённого не злобой, а беспомощностью. Он должен научиться понимать их, раз уж вынужден так много им давать и раз они не могут разделить его чувство радостной, безграничной мощи.

Он посмотрел на них. Мать и Филипп о чём-то оживлённо разговаривали, но он заметил, что они выглядят какими-то нервными и взвинченными. Филипп сидел в низком кресле, выпятив живот и слегка ссутулившись, словно неудобство его позы должно было служить укором смотревшим на него.

— Что случилось, Фил? — спросил Риарден подходя. — У тебя такой пришибленный вид.

— У меня был тяжёлый день, — ответил тот неохотно.

— Не ты один много работаешь, — сказала Риардену мать. — У других тоже есть проблемы, даже если это не миллиардные супертрансконтинентальные проблемы, как у тебя.

— Ну почему же, это очень хорошо. Я всегда думал, что Филиппу нужно найти занятие по душе.

— Очень хорошо? Ты хочешь сказать, что тебе нравится наблюдать, как твой брат надрывается на работе? Похоже, тебя это забавляет, не так ли?

— Почему, мама, нет. Я просто хотел бы помочь.

— Ты не обязан ему помогать. Ты вообще не обязан ничего чувствовать по отношению к нам.

Риарден никогда толком не знал, чем занимается его брат или чем он хотел бы заниматься. Он оплатил обучение Филиппа в колледже, но тот так и не решил, чему посвятить себя. По понятиям Риардена было ненормально, что человек не стремится получить какую-нибудь высокооплачиваемую работу, но он не хотел заставлять Филиппа жить по своим правилам; он мог позволить себе содержать брата и не замечать тех расходов, которые нёс. Все эти годы он думал, что Филипп сам должен избрать карьеру по душе, не будучи вынужденным бороться за существование и зарабатывать себе на жизнь.

— Что ты делал сегодня, Фил? — спросил он покорно.

— Тебе это неинтересно.

— Мне это очень интересно, поэтому я и спрашиваю.

— Я сегодня носился по всему штату от Реддинга до Уилмингтона и разговаривал с двадцатью разными людьми.

— Зачем тебе нужно было встречаться с ними?

— Я пытаюсь найти спонсоров для общества «Друзья всемирного прогресса».

Риарден не мог уследить за множеством организаций, в которых состоял его брат, и не имел чёткого представления о характере их деятельности.

Он смутно помнил, что последние полгода Филипп изредка упоминал это общество. Кажется, они устраивали бесплатные лекции по психологии, народной музыке и коллективному сельскому хозяйству. Риарден презирал подобные организации и не видел никакого смысла вникать в характер их деятельности.

Он молчал.

— Нам нужно десять тысяч долларов на очень важную программу, — продолжал Филипп, — но выбить на это деньги — поистине мученическая задача. В людях не осталось ни капли сознательности. Когда я думаю о тех денежных мешках, с которыми сегодня разговаривал… Они тратят намного больше на любой свой каприз, но я не смог вытрясти из них даже жалкой сотни с носа. У них нет никакого чувства морального долга, никакого… Ты чего смеёшься? — спросил он резко.

Риарден стоял перед ним улыбаясь.

Это было так по-детски, так очевидно и грубо — в одной фразе намёк и оскорбление! Что ж, совсем нетрудно ответить Филиппу оскорблением, тем более убийственным, что оно было бы чистой правдой. Но именно из-за этой простоты он не мог раскрыть рта. Конечно же, думал Риарден, бедняга знает, что он в моей власти, что он сам себя подставил, а я вот возьму и промолчу — такой ответ поймёт даже он. До чего же он всё-таки докатился!

Риарден вдруг подумал, что мог бы пробиться сквозь броню убожества, сковавшую брата, приятно ошеломить его, удовлетворив его безнадёжное желание. Он думал — какая разница, в чём оно заключается? Это его желание; как Металл Риардена, который значит для меня столько же, сколько для него эти десять тысяч долларов; пусть он хоть раз почувствует себя счастливым, может быть, это его чему-нибудь научит, разве не я говорил, что счастье облагораживает? У меня сегодня праздник, пусть он будет и у него — для меня это так мало, а для него это может означать так много.

— Филипп, — сказал он улыбаясь, — позвони завтра мисс Айвз в мой офис, она выдаст тебе чек на десять тысяч долларов.

Филипп озадаченно посмотрел на него. В его взгляде не было ни удивления, ни радости. Он просто смотрел пустыми, словно стеклянными, глазами.

— О, очень мило с твоей стороны, — сказал он. В его голосе не было никаких эмоций, даже обычной жадности.

Риарден не мог разобраться в возникшем чувстве. Он ощутил странную пустоту, словно что-то рушилось внутри него, и вместе с тем необъяснимо обременительную тяжесть. Он знал, что это разочарование, но спрашивал себя, почему оно такое мрачное и уродливое.

— Очень мило с твоей стороны, Генри, — сухо повторил Филипп. — Я удивлён. Не ожидал этого от тебя.

— Неужели ты не понимаешь, Фил? — весело сказала Лилиан. — Генри сегодня выплавил свой металл. — Она повернулась к Риардену: — Дорогой, может, объявить по этому поводу национальный праздник?

— Ты добр, Генри, — сказала мать, — но не так часто, как хотелось бы.

Риарден стоял, глядя на Филиппа и будто ожидая чего-то. Филипп посмотрел в сторону, затем поднял голову и взглянул ему прямо в глаза:

— Ты ведь не очень-то беспокоишься об обездоленных? — спросил он, и Риарден, с трудом веря в это, услышал в его голосе укоризненные нотки.

— Нет, Филипп, не очень. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.

— Но эти деньги — не для меня. Я собираю их не в личных целях. У меня нет абсолютно никаких корыстных интересов. — Он говорил холодно, с сознанием собственной добродетели.

Риарден отвернулся. Он вдруг почувствовал сильное отвращение; не потому, что Филипп лицемерил, а потому, что он говорил правду. Риарден знал, что Филипп именно так и думает.

— Кстати, Генри, ты не возражаешь, если я попрошу тебя распорядиться, чтобы мисс Айвз выдала мне сумму наличными?

Риарден обернулся и удивлённо посмотрел на него.

— Видишь ли, «Друзья всемирного прогресса» — очень прогрессивная организация, и они всегда утверждали, что ты представляешь собой наиболее реакционный общественный элемент в стране; нам неловко вносить твоё имя в список благотворителей — нас могут обвинить в том, что мы тебе продались.

Он хотел влепить Филиппу пощёчину. Но почти невыносимое презрение заставило его лишь закрыть глаза.

— Хорошо, — сказал он тихо, — ты получишь деньги наличными.

Он отошёл к окну в дальнем конце комнаты и стоял, глядя на зарево, полыхавшее в небе над заводами.

Он услышал, как Ларкин выкрикнул ему в спину:

— Чёрт побери, Хэнк, тебе не следовало давать ему эти деньги!

Затем он услышал холодно-весёлый голос Лилиан:

— Ты не прав, Пол. Ох как не прав! Что бы случилось с его тщеславием, если бы он время от времени не давал нам подачек? Что стало бы с его силой, если бы он не подчинял себе людей послабее? Что бы с ним стало, если бы он не содержал нас? Это совершенно нормально, я его ни в чём не обвиняю. Такова человеческая природа.

Она взяла браслет и вытянула руку вверх, показав, как сверкает металл в свете лампы.

— Цепь, — сказала она. — Символично, правда? Это цепь, которой он держит всех нас сковаными.

Потолок был низким и тяжёлым — как в подвале, и, проходя по комнатам, люди невольно пригибали голову, словно тяжесть нависавшего сверху панельного свода давила на плечи. Круглые кабинки, обитые тёмно-красной кожей, были встроены в каменные стены, выглядевшие так, словно их разъели время и сырость. Окон не было, лишь полоски голубоватого света, напоминавшего о светомаскировке при военном положении, пробивались сквозь проёмы в каменной кладке. Узкая, длинная лестница вела вниз, словно спускаясь глубоко под землю. Это был самый дорогой бар Нью-Йорка, и находился он на крыше небоскрёба.

За столом сидели четверо мужчин. Находясь на высоте шестидесяти этажей над городом, они разговаривали негромко, не так, как человек обычно говорит на большой высоте, охваченный чувством свободы при виде простирающегося перед ним пространства; их голоса звучали приглушённо, под стать подвальной обстановке.

— Условия и обстоятельства, Джим, — сказал Оррен Бойл, — условия и обстоятельства, абсолютно непредвиденные. У нас всё было готово для производства этих рельсов, но произошёл непредвиденный поворот событий, который никто не в силах был предотвратить. Если бы ты дал нам хоть какой-то шанс, Джим.

— По-моему, разобщённость является главной причиной всех социальных проблем, — медленно, растягивая слова, сказал Тэггарт. — Моя сестра имеет некоторое влияние в определённых кругах наших акционеров, и мне не всегда удаётся противостоять их разрушительным действиям.

— Точно, Джим. Разобщённость — вот в чём проблема. Я абсолютно уверен, что в нашем сложном индустриальном обществе ни одна сфера бизнеса не может развиваться успешно, не взяв на себя часть проблем других отраслей.

Тэггарт сделал глоток из своей рюмки и поставил её обратно на стол.

— На их месте я бы уволил бармена, — сказал он.

— Возьмём, к примеру, Ассоциацию стали. У нас самые современные заводы в стране и самая лучшая организация производства. Это неоспоримый факт — в прошлом году журнал «Глобус» присудил нам премию за эффективность производства. Поэтому мы можем утверждать, что сделали всё, что в наших силах, и никто не имеет права нас в чём-либо обвинять. Но что же поделаешь, если дефицит железной руды — национальная проблема. Мы не могли получить руду, Джим.

Тэггарт ничего не ответил. Он сидел за столом, широко расставив локти, хотя стол и без того был маленьким и неудобным. Троим его собеседникам пришлось потесниться, но они, казалось, воспринимали это как само собой разумеющееся.

— Сейчас никто не может получить руду, — продолжал Бойл. — Природные запасы исчерпаны, оборудование изношено, материалов не хватает, с транспортом перебои… имеются и другие неизбежные трудности.

— Горнодобывающая промышленность разваливается. Отсюда и крах бизнеса шахтного оборудования, — сказал Пол Ларкин.

— Общеизвестно, что все сферы экономики взаимосвязаны и взаимозависимы, — сказал Оррен Бойл. — Поэтому каждый обязан брать на себя часть бремени всех остальных.

— По-моему, так оно и есть, — сказал Уэсли Моуч, но на него никто никогда не обращал внимания.

— Моей целью, — продолжал Бойл, — является сохранение свободной рыночной экономики, которая, по всеобщему мнению, проходит сейчас своего рода проверку. Если она не докажет своей социальной значимости и не примет на себя ответственности за судьбу всего общества, народ такую экономику не поддержит. Она просто рухнет, если не выработает в себе дух коллективизма, в этом нет никакого сомнения.

Оррен Бойл возник неизвестно откуда пять лет назад, и с тех пор его портрет систематически появлялся на обложках всех журналов страны. Он начал своё дело, имея всего сто тысяч личного капитала и получив займ в двести миллионов от правительства. В настоящее время он возглавлял огромный концерн, поглотивший множество компаний поменьше. Как он любил повторять, его пример наглядно доказывал, что у человека всё ещё есть шанс преуспеть в этом мире благодаря личным способностям.

— Единственным оправданием частной собственности — сказал Бойл, — является её служение обществу.

— По-моему, так оно и есть, — сказал Уэсли Моуч.

Оррен Бойл шумно отхлебнул ликёр из своей рюмки. Он был крупным мужчиной, и у него была привычка, разговаривая, сильно и размашисто жестикулировать. Всё в его внешности говорило о том, что он полон жизни, за исключением маленьких и узких, как щёлочки, глаз.

— Джим, — сказал он, — похоже, что Металл Риардена — сплошное надувательство. Я слышал, что ни один из экспертов не дал ему положительной оценки.

— Да, ни один.

— Мы долгие годы усиленно работали над проблемой улучшения качества стальных рельсов, но при этом увеличивается и их вес. Это правда, что рельсы из Металла Риардена легче, чем рельсы, изготовленные из самой дешёвой марки стали?

— Да, правда, — сказал Тэггарт. — Легче.

— Но это же просто смешно, Джим. Это же невозможно. Физически. На твоей загруженной, скоростной, магистральной линии?

— Да.

— Ты же сам себе создаёшь проблемы.

— Не я, моя сестра.

Тэггарт сидел, медленно вращая двумя пальцами ножку рюмки. На мгновение воцарилась тишина.

— Национальный совет по вопросам металлургической промышленности, — сказал Бойл, — принял резолюцию об организации комитета с целью изучения Металла Риардена. Ввиду того, что его практическое применение может представлять опасность для общества.

— По-моему, мудрое решение, — сказал Уэсли Моуч.

— Когда все сходятся в одном, — голос Тэггарта вдруг стал хриплым, — когда все абсолютно единодушны, как смеет один человек пренебрегать общим мнением и выражать несогласие? По какому праву? Вот что я хочу понять — по какому праву?

Взгляд Бойла был устремлён прямо на Тэггарта, но в полумраке, царившем в баре, было невозможно отчётливо рассмотреть лицо: он различил лишь расплывчато-водянистое голубоватое пятно.

— Если задуматься о природных ресурсах, недостаток которых мы ощущаем столь остро; если задуматься о жизненно важном сырье, которое отдельные частные лица изводят на безответственные эксперименты; если задуматься о руде… — Бойл не договорил и снова посмотрел на Тэггарта.

Но Тэггарт, казалось, знал, что Бойл ждёт ответа, и с удовольствием растягивал паузу.

— Общество, Джим, жизненно заинтересовано в природных ресурсах, таких, как железная руда, — продолжал Бойл. — И оно не может оставаться равнодушным к бездумному расточительству какого-то антиобщественного индивидуума. Ведь частная собственность есть лишь доверительное пользование имуществом во имя благосостояния всего общества в целом.

Тэггарт взглянул на Бойла и многозначительно улыбнулся. Эта улыбка, казалось, говорила, что те слова, которые он сейчас произнесёт, послужат, в какой-то мере, ответом на рассуждения Бойла.

— Это не выпивка, а какие-то помои. Наверное, такова цена, которую вынужден платить интеллигентный человек, чтобы не тереться бок о бок со всяким сбродом. Но всё же им следовало бы знать, что они имеют дело с людьми, которые знают, что такое хорошее спиртное. Раз уж я плачу, мне хотелось бы получить всё сполна и в своё удовольствие.

Бойл ничего не ответил. Его лицо вдруг стало мрачным и угрюмым.

— Послушай, Джим… — начал он медленно.

Тэггарт улыбнулся:

— Что? Я тебя слушаю.

— Джим, я уверен, ты согласен с тем, что нет ничего разрушительнее монополии.

— Да, это так, — сказал Тэггарт. — С одной стороны. С другой стороны — пагубное влияние необузданной конкуренции.

— Ты прав. Ты абсолютно прав. Нет ничего лучше золотой середины. Поэтому я считаю, что долг общества состоит именно в том, чтобы устранять крайности, ты согласен?

— Да, согласен.

— Давай теперь рассмотрим, как обстоят дела в горнодобывающей промышленности. Валовой объём добычи руды катастрофически падает. Это ставит под угрозу существование сталелитейной промышленности как таковой. Сталелитейные заводы закрываются один за другим по всей стране. Остался только один, который по удачному стечению обстоятельств всеобщий кризис обошёл стороной. Там вроде бы добывают много руды и всегда поставляют в срок. Но кто получает прибыль? Никто, кроме владельца. Как по-твоему, это справедливо?

— Нет, не справедливо.

— Большинство из нас не является владельцами рудников. Как же мы можем конкурировать с человеком, заполучившим чуть ли не монопольное право на природные ресурсы, принадлежащие, в конечном счёте, всем? Ничего удивительного, что ему всегда удаётся вовремя поставлять сталь, в то время как нам приходится бороться за каждый килограмм руды, ждать, терять клиентов и в конце концов разоряться. Разве это в интересах общества — позволить одному человеку уничтожить целую отрасль?

— Конечно же, нет, — ответил Тэггарт.

— Мне кажется, что национальная политика должна быть направлена на то, чтобы каждый получал по праву причитающуюся ему долю рудных ресурсов с целью сохранения всей отрасли в целом. Как ты считаешь, это справедливо?

— Справедливо.

Бойл вздохнул и осторожно сказал:

— Но, наверное, в Вашингтоне не так много людей, которые могли бы понять социально-прогрессивную политику?

— Такие люди есть, их, конечно, немного, и к ним требуется особый подход, но они есть. Может быть, я поговорю с ними.

Бойл взял свою рюмку и залпом опустошил её — так, будто он уже услышал всё, что хотел услышать.

— Раз уж мы заговорили о прогрессивной политике, Оррен, — сказал Тэггарт, — ты мог бы задать себе следующий вопрос: сейчас, в период острого кризиса в сфере транспортных услуг, когда десятки железных дорог становятся банкротами и огромные территории остаются без железнодорожного сообщения, отвечают ли интересам общества совершенно ненужное чрезмерное скопление железных дорог в одном районе и хищническая конкуренция со стороны новичков на территориях, где давно обосновавшиеся компании имеют исторически сложившийся приоритет?

— Ну что ж, — сказал Бойл довольным голосом, — мне кажется, это очень интересный вопрос и его стоит рассмотреть более детально. Я мог бы поговорить об этом кое с кем из моих друзей в Национальном железнодорожном союзе.

— Друзья, — лениво промолвил Тэггарт, — ценнее золота. — Он неожиданно повернулся к Ларкину: — Ты согласен, Пол?

— Что? А, да. Да, конечно, — ответил тот удивлённо.

— Я рассчитываю на тебя, Пол.

— Гм?

— Я рассчитываю на твои обширные дружеские связи.

Казалось, все прекрасно знали, почему Ларкин ответил не сразу. Он как-то сник и, съёжившись, придвинулся к столу.

— Если все объединятся во имя общей цели, никто же не пострадает! — выкрикнул он вдруг полным отчаяния голосом. Он заметил, что Тэггарт пристально смотрит на него, и умоляюще добавил: — Мне бы очень не хотелось, чтобы из-за нас кто-нибудь пострадал.

— Это совершенно антиобщественная позиция, — медленно растягивая слова, сказал Тэггарт. — Тот, кто боится признать необходимость определённых жертв, не имеет никакого права говорить об общей цели.

— Я изучаю историю, — выпалил Ларкин, — и признаю существование исторической необходимости.

— Вот и хорошо, — сказал Тэггарт.

— Я ведь не могу выступать против общемировой тенденции? — взмолился Ларкин.

— Конечно же, нет, — сказал Уэсли Моуч. — Нас с вами никто не упрекнёт, если мы…

При звуке его голоса Пол вздрогнул и отпрянул от стола. Его словно покоробило. Он органически не выносил Моуча.

— Надеюсь, ты хорошо провёл время в Мексике, Оррен? — вдруг громко-непринуждённым тоном спросил Тэггарт.

Казалось, все понимали, что цель сегодняшней встречи достигнута и они получили ответы на все интересовавшие их вопросы.

— Мексика — прекрасная страна, — бодро ответил Бойл, — она вдохновляет и даёт обильную пищу для размышлений. Продуктовые пайки у них, правда, не ахти. Я даже приболел немного. Но они там вовсю стараются поставить страну на ноги.

— И как у них идут дела?

— По-моему, прекрасно, просто прекрасно. Правда, сейчас там… Но в конце концов, они ведь нацелены на будущее. У Народной Республики Мексика большое будущее, это я вам точно говорю. Через пару лет они всех нас заткнут за пояс.

— Ты был на рудниках Сан-Себастьян?

Все четверо за столом сразу выпрямились и внутренне напряглись. Каждый из них вложил уйму денег в акции этих рудников.

Бойл ответил не сразу, и от этого его голос неожиданно прозвучал неестественно громко, когда он выпалил:

— О да, конечно. Именно за этим я и ездил в Мексику.

— И?..

— Что «и»?

— Как там у них дела?

— Прекрасно. Прекрасно. В той горе бесспорно самое богатое месторождение меди в мире.

— Ну и как они — работают?

— Я в жизни не видел такой бурной деятельности.

— И чем конкретно они занимаются?

— Знаешь, у них там управляющий мексикашка какой-то, я не понял и половины из того, что он мне говорил. Но работают они много, это точно.

— Какие-нибудь… проблемы?

— Проблемы? Где угодно, только не там. Рудники Сан-Себастьян — последнее оставшееся в Мексике частное предприятие, и это многое меняет. Именно поэтому там кипит работа.

— Оррен, — осторожно произнёс Тэггарт, — а как насчёт слухов, что рудники Сан-Себастьян собираются национализировать?

— Клевета, — ответил Бойл. — Просто грязные слухи. Уж я-то знаю. Я ужинал с министром культуры Мексики и обедал с прочими шишками.

— Следовало бы издать закон об ответственности за распространение слухов и сплетен, — угрюмо проронил Тэггарт. — Давайте выпьем ещё.

Он раздражённо махнул рукой, подавая знак официанту. В тёмном углу зала была небольшая стойка, за которой стоял старый, с изрезанным морщинами лицом бармен. Он подолгу стоял неподвижно и, когда его подзывали, передвигался с высокомерной медлительностью. Его обязанностью было так обслуживать посетителей, чтобы, находясь в этом баре, они получали максимум удовольствия, но он вёл себя как издёрганный фельдшер на приёме венерических больных.

Все четверо молча сидели за столом, пока официант не принёс очередную порцию выпивки. Он поставил бокалы на стол — в полутьме они напоминали четыре бледно-голубых язычка слабого пламени. Тэггарт взял свой бокал и вдруг улыбнулся.

— Давайте выпьем за жертвы во имя исторической необходимости, — сказал он, глядя на Ларкина.

На мгновение наступила тишина. В освещённой комнате это было бы состязанием людей, смотрящих в глаза друг другу, но здесь, в полумраке, каждый видел лишь тёмные провалы глазниц других. Затем Пол Ларкин поднял бокал.

— Плачу за всех, ребята, — сказал Тэггарт.

Никто не нашёлся, что ответить, пока Бойл с вежливым любопытством не заговорил:

— Послушай, Джим, я хотел у тебя спросить, что, чёрт побери, творится с поездами на линии Сан-Себастьян?

— Что ты хочешь сказать? Что там не так?

— Ну, не знаю, но пускать всего один пассажирский поезд в день — это…

— Один поезд в день?!

— …это просто курам на смех, к тому же ещё какой поезд. Ты, наверное, унаследовал эти доисторические вагоны от своего прапрадедушки, да и он, должно быть, гонял их нещадно. А где ты откопал дровяной паровоз?

— Дровяной?

— Именно, дровяной. Я, кроме как на фотографиях, раньше такого не видел. В каком музее ты его раздобыл? Ну-ну, не делай вид, будто ничего не знаешь, скажи, что ты затеял?

— Да, конечно, я знаю, — поспешно сказал Тэггарт. — Это всего лишь… Ты случайно оказался там именно на той неделе, когда у нас возникла небольшая заминка с локомотивами — давно заказали новые, но вышла заминка, — ты ведь знаешь, какие у нас проблемы с вагоностроителями, но это временно.

— Конечно, — сказал Бойл, — заминки неизбежны. Тем не менее на таком ужасном поезде я ещё не ездил. Чуть душу из меня не вытряс.

Через несколько минут все заметили, что Тэггарт замолчал. Казалось, он был поглощён собственными проблемами. Когда он резко, без извинений поднялся, остальные тоже встали, восприняв это как приказ.

— Было очень приятно, Джим. Очень приятно. Вот так и рождаются великие проекты — за бокалом вина с друзьями, — пробормотал Ларкин, напряжённо улыбаясь.

— Социальные преобразования происходят медленно, — холодно сказал Тэггарт, — нужно набраться терпения и быть осторожными. — Впервые за весь вечер он повернулся к Уэсли Моучу: — Что мне в тебе нравится, Моуч, так это то, что ты не болтлив.

Уэсли Моуч был человеком Риардена в Вашингтоне.

В небе ещё виднелись отблески заката, когда Тэггарт и Бойл вышли на улицу. Резкая перемена обстановки слегка шокировала их — сумрачный бар невольно нагонял чувство, что и весь город погружён в непроглядную темень.

Огромное здание тянулось к небу, возвышаясь над ними, прямое и острое, как занесённый над головой меч. Вдалеке наверху зависло табло гигантского календаря.

На улице было прохладно; Тэггарт нервно, раздражённым жестом поднял воротник и застегнул пуговицы пальто. Он не собирался возвращаться вечером на службу, но пришлось. Ему нужно было переговорить с сестрой.

— …впереди у нас трудное дело, Джим, — говорил Бойл, — трудное дело, в котором так много опасностей и осложнений, в котором так много поставлено на карту…

— Всё зависит от знакомства с теми, от кого всё зависит. Осталось только выяснить, от кого именно всё зависит, — медленно произнёс Тэггарт.

Дэгни Тэггарт было девять лет, когда она решила, что когда-нибудь будет управлять «Трансконтинентальной железной дорогой Тэггарта». В тот день она стояла посреди железнодорожного полотна, глядя на две ровные линии стальных рельсов, которые, устремившись вперёд, сливались где-то вдали в одну точку. Дорога прорезала лес и совсем не гармонировала с окружавшими её вековыми деревьями, ветви которых опускались на зелёные шапки кустарников и росшие то тут, то там полевые цветы. Глядя на неё, Дэгни испытывала гордую радость. Стальные рельсы блестели на солнце, а чёрные шпалы напоминали ступени лестницы, по которым ей предстояло подняться.

Её решение не было внезапным — в словах запечатлелось то, что она знала давным-давно. С молчаливого согласия, словно связанные клятвой, давать которую не было никакой необходимости, она и Эдди посвятили себя железной дороге с детства, едва начав что-то понимать в окружающем мире.

Она испытывала полное безразличие к миру, непосредственно окружавшему её, — и к взрослым, и к детям. Она воспринимала то, что ей пришлось оказаться в окружении тупых, серых людей, как некое печальное недоразумение, которое надо перетерпеть. Она замечала вокруг проблески иного мира и знала, что он существует, мир, в котором строились поезда и возводились мосты, мир, который создал телеграфную связь и семафоры, мигающие в ночной темноте зелёными и красными огнями.

Дэгни никогда не задумывалась, почему она так любит железную дорогу, — она знала, что это чувство невозможно с чем-то сравнить или объяснить. Она испытывала подобное в школе на уроках математики. Это был единственный предмет, который ей действительно нравился. Решая задачи, она ощущала необыкновенное волнение, дерзкое чувство восторга от того, что приняла брошенный вызов и без труда победила, и страстное желание и решимость идти дальше, справиться с очередным, куда более трудным испытанием. Хотя математика давалась ей очень легко, она испытывала растущее чувство уважения к этой точной, предельно рациональной науке. Она часто думала: «Как хорошо, что люди дошли до этого, и как хорошо, что я в этом сильна». Два чувства росли и крепли в ней: искреннее восхищение этой царицей наук и радость от осознания собственных способностей. То же самое она ощущала по отношению к железной дороге: преклонение перед гением человеческого разума, благодаря которому это стало возможным, но преклонение со скрытой улыбкой, словно она хотела сказать, что знает, как сделать железную дорогу ещё лучше, и когда-нибудь сделает. Она смиренно бродила вокруг железнодорожного полотна и паровозных депо, но в этом смирении чувствовался оттенок гордости и величия — величия, которого ей предстояло добиться собственным трудом.

С детства она постоянно слышала в свой адрес две фразы. «Ты невыносимо заносчива», — часто говорили ей, хотя Дэгни никогда не пыталась доказать, что она умнее других, и «Ты эгоистична». Хотя когда она спрашивала, что значат эти фразы, ей ничего не отвечали. Она смотрела на взрослых, удивляясь, как они могут предполагать, что она почувствует вину, если сами обвинения не сформулированы.

Ей было двенадцать лет, когда она сказала Эдди Уиллерсу, что будет управлять железной дорогой, когда вырастет. В пятнадцать лет она впервые задумалась над тем, что женщины железными дорогами не управляют и что людям это может не понравиться. Ну и чёрт с ним, подумала она и больше не переживала по этому поводу.

Ей было шестнадцать лет, когда она начала работать в Трансконтинентальной Тэггарта. Её отец ничего не имел против, это лишь несколько позабавило и удивило его. Сначала она работала ночным диспетчером на небольшой загородной станции. Несколько лет она работала по ночам, а днём училась в инженерном колледже.

Джеймс Тэггарт, которому был двадцать один год, начал карьеру одновременно с ней — в отделе связей с общественностью.

Продвижение Дэгни среди мужчин, управлявших Трансконтинентальной Тэггарта, шло быстро и не оспаривалось. Она занимала ответственные должности, потому что больше занять их было некому. Немного талантливых работников было в её окружении, но с каждым годом их становилось всё меньше. Её начальники, обладающие властью, похоже, избегали эту власть использовать и уходили от принятия решений; поэтому именно она говорила людям, что делать, и её распоряжения исполнялись. И на каждой ступеньке своего продвижения она вела всю реальную работу задолго до того, как получала соответствующую должность. Она словно переходила из одной пустой комнаты в другую. Никто не препятствовал ей, но никто и не одобрял её продвижения.

Её отец, казалось, был удивлён и в то же время гордился ею, но он ничего не говорил, и она замечала на его лице выражение грусти, когда он смотрел на неё. Он умер, когда ей было двадцать девять лет. «Всегда найдётся Тэггарт, способный управлять компанией» — это были последние слова, которые он сказал ей. И при этом как-то странно посмотрел на неё. Взгляд выражал и поздравление, и сочувствие.

Контрольный пакет акций перешёл к Джеймсу Тэггарту. В тридцать четыре года он стал президентом компании. Дэгни предвидела, что совет директоров выберет именно его, но так и не смогла понять, почему они сделали это так охотно. Они говорили что-то о традициях, о том, что президентом компании всегда был старший из сыновей Тэггартов. Казалось, выбирая Тэггарта президентом компании, они руководствовались тем же чувством, которое заставляло их сворачивать, если дорогу им перебегала чёрная кошка, — страхом. Они говорили о его особом даре «создавать железным дорогам солидную репутацию», о благосклонности к нему прессы, о его «связях в Вашингтоне». Он был необычайно искусен в снискании благосклонности у законодателей.

Дэгни ничего толком не знала о том, что называли связями в Вашингтоне и что эти связи могли означать. Но похоже, это было необходимо, поэтому она выбросила это из головы и не возвращалась больше к этому вопросу, полагая, что в мире существует множество различных работ, которые малоприятны, но тем не менее необходимы, такие, к примеру, как очистка сточных канав. Кто-то же должен этим заниматься, а Джиму, похоже, это нравилось.

Она никогда не стремилась к президентскому креслу; операционный отдел был её единственной заботой, больше её ничто не волновало. Когда она выезжала с очередной проверкой на линию, старые работники Трансконтинентальной Тэггарта, которые ненавидели Джима, сказали ей: «Всегда найдётся Тэггарт, способный управлять компанией». При этом она замечала на их лицах то же выражение, которое видела на лице отца незадолго до смерти. Она была уверена, что Джим не настолько умён, чтобы причинить большой вред компании, и что она всегда сможет выправить положение, что бы он ни натворил.

В шестнадцать лет, сидя за диспетчерским пультом и глядя на освещённые окна проезжавших мимо поездов, она думала, что наконец-то нашла свой мир. Годы спустя она поняла, что это не так. Она вдруг обнаружила, что вынуждена бороться с тем, на что не стоило затрачивать ни малейших усилий. Она сочла бы за честь противопоставить себя сильному противнику и оспаривать своё превосходство в беспощадном поединке, но вместо этого ей приходилось бороться с серостью, заурядностью и полным отсутствием профессионализма. Словно огромный ком ваты, мягкий и бесформенный, который никому и ничему не мог оказать ни малейшего сопротивления, непреодолимым препятствием встал на её пути. Дэгни была обескуражена и сбита с толку этим загадочным явлением. Она спрашивала себя, как такое могло случиться и в чём причина, но не находила ответа.

Только первые несколько лет она временами ощущала в себе беззвучный крик о проблеске человеческих способностей, о хотя бы едином проблеске чистой, твёрдой, блистательной компетентности. Приходили приступы мучительной тоски по другу или врагу, который оказался бы умнее её. Но тоска прошла. У неё было что делать. У неё не было времени чувствовать боль, во всяком случае, такие минуты выдавались нечасто.

Первым решением, которое принял Джеймс Тэггарт, став президентом компании, был запуск строительства линии Сан-Себастьян. Много людей были ответственны за это, но для Дэгни за этим предприятием стояла подпись только одного человека, имя, что затмевало все прочие. С этим именем было связано затянувшееся на пять лет строительство многокилометровой абсолютно бесполезной железнодорожной ветки, с этим именем были связаны огромные убытки её компании — цифры, которые перетекали со страницы на страницу отчётов, словно струйка крови из незатягивающейся раны. Это имя можно было увидеть на лентах телетайпных сообщений, поступающих со всех ещё уцелевших бирж мира, и на дымовых трубах заводов, освещённых алым заревом, вырывавшимся из медеплавильных печей. Это имя мелькало в скандальных газетных заголовках и на пергаментных страницах старинных дворянских альманахов; это имя стояло на карточках, прикреплённых к букетам цветов в будуарах женщин, живших в разных местах и на разных континентах.

Этим человеком был Франциско д’Анкония.

В двадцать три года, унаследовав состояние своего отца, Франциско д’Анкония стал известен как медный король мира.

Сейчас, в тридцать шесть, он был известен как самый богатый человек и самый скандальный, никчёмный плейбой на земле. Он был последним потомком одного из самых знатных семейств Аргентины. Ему принадлежали множество пастбищ, на которых разводили скот, кофейные плантации и бо́льшая часть медных рудников в Чили. Фактически он был хозяином доброй половины Южной Америки и владельцем множества рудников, рассыпанных по всем Соединённым Штатам, словно горсть медных монет.

Когда Франциско д’Анкония купил огромный участок пустынных гор на территории Мексики, прошёл слух, что он обнаружил там огромные залежи меди. Он без малейшего труда распродал акции своего предприятия, не было отбоя от желающих их приобрести, и он просто выбрал среди подавших заявку тех, кого хотел. Он был гением финансовых операций, его талант называли феноменальным. Ни один человек не сумел превзойти его ни в одном предприятии, и любое дело, до которого он снисходил, увеличивало его и без того баснословное богатство.

Те, кто громче всего поносил его, первыми пытались ухватиться за любую возможность погреть руки за счёт его таланта и урвать кусок его нового приобретения. Джеймс Тэггарт, Оррен Бойл и их друзья были в числе основных акционеров проекта, который Франциско д’Анкония назвал «Рудники Сан-Себастьян».

Дэгни так и не смогла понять, что заставило Джеймса Тэггарта построить железную дорогу из Техаса в пустынные районы Сан-Себастьян. Похоже, он и сам этого толком не понимал. Он был как поле, не защищённое от ветра лесополосой, открытое всем порывам ветра, им вертели как хотели, а результат получался совершенно случайно. Лишь немногие из совета директоров проголосовали против этого проекта. Компании нужны были все свободные средства на реконструкцию Линии Рио-Нортэ, она не могла позволить себе и то и другое. Но Джеймс Тэггарт был новым президентом компании. Это был первый год его правления. Он победил.

Правительство Мексики с чрезвычайной радостью подписало контракт, гарантировавший Трансконтинентальной Тэггарта право собственности на железнодорожную линию в течение двухсот лет — в стране, где не признавали никаких прав собственности. Франциско д’Анкония получил аналогичную гарантию на свои рудники.

Дэгни всячески пыталась воспрепятствовать строительству этой железной дороги. Но она была слишком молода и, будучи в ту пору ассистентом операционного отдела, не обладала достаточной властью. Её никто не послушал.

Она никак не могла понять — ни тогда, ни сейчас, — какими мотивами руководствовались те, кто решил построить эту линию. Сидя беспомощным зрителем на одном из заседаний совета, она вдруг почувствовала, что в кабинете царит какая-то странная атмосфера уклончивости. Эта уклончивость чувствовалась в каждом слове, в каждом доводе, словно так и не сформулированная истинная причина решения была предельно ясна всем — всем, кроме неё.

Они говорили о важности будущих торговых связей с Мексикой, о будущем огромном потоке грузовых перевозок, о неимоверных доходах, которые гарантированы эксклюзивному перевозчику неисчерпаемых запасов меди. Они приводили в качестве основного довода былые достижения Франциско д’Анкония, но никто не упомянул результатов минералогического исследования рудников Сан-Себастьян. Фактических данных почти не было. Та информация, которую обнародовал Франциско д’Анкония, конкретностью не отличалась. Но казалось, факты никого не интересовали.

Они много говорили о том, в каком бедственном положении находится Мексика и как отчаянно она нуждается в железных дорогах:

— У них никогда не было возможности сбросить вековую отсталость… Я считаю нашим долгом помочь отсталой стране развить собственную индустрию. Мне кажется, мы не имеем права оставаться безучастными к трудностям наших ближайших соседей.

Она сидела, слушала и думала о тех ветках, которые компания вынуждена была бросить на произвол судьбы. В течение многих лет доходы Трансконтинентальной Тэггарта медленно, но неуклонно снижались. Она думала о жизненной необходимости ремонтных работ, которыми с преступной безответственностью пренебрегали на всех линиях огромной железнодорожной системы. У компании вообще отсутствовала программа действий в сфере технического обслуживания линий. То, что они делали, напоминало игру с куском резины, который можно чуть растянуть, а через какое-то время растянуть ещё.

— Мне кажется, мексиканцы — очень трудолюбивый народ, но их экономика застряла на пещерном уровне. Как они могут осуществить индустриализацию страны, если им никто не помогает? По-моему, рассматривая вопросы наших инвестиций, мы должны прежде всего принимать во внимание человеческие ценности, а не исходить из чисто материальных соображений.

Дэгни думала о локомотиве на Линии Рио-Нортэ, который валялся во рву из-за разрушевшейся накладки рельсового стыка. Она думала о тех пяти днях, когда движение на этой линии остановилось из-за обвала подпорной стены и тонн горной породы, осыпавшейся на железнодорожное полотно.

— Как человек всегда должен думать о благе своего ближнего, а лишь потом о своём собственном, так и страна должна в первую очередь думать о благоденствии своего соседа и лишь потом о собственном благополучии.

Дэгни думала об Эллисе Уайете, который недавно появился в Колорадо и за действиями которого все пристально наблюдали, — то, что он делал, было лишь первым слабым ручейком огромного потока изобилия, который вот-вот должен хлынуть с некогда пустынных просторов этого штата. Линию Рио-Нортэ довели до грани краха как раз в тот момент, когда её полная рабочая мощность так необходима.

— Материальное благополучие — это ещё далеко не всё. Надо подумать и о нематериальном — о принципах.

— Мне, признаться, становится просто стыдно, когда я думаю о той огромной системе железных дорог, которой мы располагаем, в то время как во всей Мексике существует лишь пара недоразвитых узкоколеек. Старая теория об экономической самодостаточности давно изжила себя. Просто невозможно и недопустимо, чтобы одна отдельно взятая страна процветала, в то время как остальные бедствуют.

Дэгни думала, что для того, чтобы возродить былую мощь Трансконтинентальной Тэггарта, потребуется каждый имеющийся в наличии рельс, костыль, доллар — а всего этого осталось катастрофически мало.

На том же заседании в той же восторженной манере говорили об организационном уровне мексиканского правительства, которое всё держало под контролем. У Мексики большое будущее, говорили они, и через пару лет эта страна превратится в довольно опасного конкурента. У них там дисциплина, неустанно повторяли они с ноткой зависти в голосе.

Неопределёнными намёками и недоговорками Джеймс Тэггарт дал понять, что его друзья в Вашингтоне, имён которых он никогда не называл, очень заинтересованы в строительстве этой линии, потому что это способствовало бы решению определённых дипломатических проблем, и что признательность мировой общественности сторицей окупит все расходы Трансконтинентальной Тэггарта.

Они проголосовали за строительство Сан-Себастьян и выделили на это тридцать миллионов долларов.

Когда Дэгни вышла из здания компании и вдохнула чистый холодный воздух улицы, в её голове многоголосым эхом звучало лишь одно слово: уйти… уйти… уйти…

Она ошеломлённо слушала. Мысль об уходе из Трансконтинентальной Тэггарта была непостижимой, невозможной. Её охватил ужас — не от того, что она так подумала, а от того, что заставило её так подумать. Дэгни сердито тряхнула головой и сказала себе, что именно теперь она, как никогда, нужна Трансконтинентальной Тэггарта.

Двое из совета директоров и вице-президент по операционной деятельности подали в отставку. На его место Тэггарт назначил одного из своих друзей.

На просторах Мексиканской пустыни началось строительство новой линии, в то время как на Линию Рио-Нортэ поступило распоряжение снизить скорость движения поездов, потому что путь очень ненадёжен.

Железнодорожную станцию из железобетона с зеркалами и мраморными колоннами построили посреди пыльной незаасфальтированной площади мексиканской деревни — а на Линии Рио-Нортэ из-за того, что не выдержали рельсы, пошёл под откос и взорвался состав с нефтью. Эллис Уайет не стал дожидаться, пока суд определит, было ли это крушение вызвано волей божьей, как поспешно заявил Тэггарт. Он передал право на перевозку нефти Финикс-Дуранго, небольшой и малоизвестной железнодорожной компании, которая упорно и не без успеха цеплялась за жизнь, изо всех сил стараясь встать на ноги. Нефть Уайета стала своего рода катализатором для Финикс-Дуранго. Компания начала стремительно расти вместе с нефтяными промыслами Уайета, с фабриками и заводами на пустынных просторах Колорадо.

А в это время через чахлые маисовые поля Мексики со скоростью восемь километров в месяц продвигалась прокладка линии Сан-Себастьян.

Дэгни было тридцать два года, когда она заявила Джеймсу Тэггарту, что уходит из компании. Последние три года, не занимая соответствующей должности и не имея фактически никакой власти, она руководила работой операционного отдела. Содрогаясь от омерзения, она тратила драгоценное время на нейтрализацию действий приятеля Джима, который занимал должность вице-президента по операционной деятельности. У него не было никакой программы действий, и все решения, которые он принимал, были её решениями, но принимал он их, лишь предприняв всё возможное, чтобы её решения не прошли. В конце концов она поставила Тэггарту ультиматум.

— Но, Дэгни, ты же женщина! Женщина — и вдруг вице-президент компании?! Да это просто неслыханно! Совет директоров никогда на это не пойдёт.

— В таком случае я умываю руки.

Она не думала о том, как проведёт остаток своей жизни. Решение уйти из Трансконтинентальной Тэггарта было для неё таким же мучительным, как ожидание ампутации обеих ног.

Но она всё же решилась на это и была готова принять любое испытание, которое выпадет на её долю.

Она так и не смогла понять, почему совет директоров единодушно проголосовал за то, чтобы назначить её вице-президентом компании.

Именно она завершила в конце концов строительство Сан-Себастьян. Когда она приняла дела, работы шли уже в течение трёх лет. Была проложена лишь треть общей протяжённости пути, но затраты уже превысили сметную стоимость всего строительства. Она уволила всех друзей Джима и нашла подрядчика, который в течение года завершил работы.

Сан-Себастьян начала функционировать, но ни ожидаемого объёма перевозок, ни поездов, гружённых медью, так и не последовало, лишь изредка с гор с диким лязгом спускались составы из двух-трёх вагонов. Рудники, сказал Франциско д’Анкония, всё ещё в стадии разработки. Трансконтинентальная Тэггарта продолжала нести убытки.

Сейчас, как и много вечеров подряд, Дэгни сидела за столом в своём кабинете, пытаясь определить, какие линии и как скоро смогут спасти компанию.

Линия Рио-Нортэ после реконструкции с лихвой покрыла бы все убытки. Глядя на листы цифр, которые означали убытки и ещё раз убытки, Дэгни не думала о затянувшейся бессмысленной агонии их начинания в Мексике. Она думала о телефонном звонке.

— Хэнк, ты можешь спасти нас? Ты можешь в кратчайшие сроки поставить нам рельсы и предоставить максимальную отсрочку платежа?

— Могу, — ответил ей ровный, уверенный голос на другом конце линии.

Эта уверенность придала ей сил. Она склонилась над листами на столе, обнаружив вдруг, что ей стало легче сосредоточиться. Наконец-то у неё появилось хоть что-то, на что она могла рассчитывать, уверенная, что её не подведут в решающий момент.

Джеймс Тэггарт прошёл через приёмную кабинета Дэгни, всё ещё сохраняя на лице выражение уверенности, которую он чувствовал, сидя в баре в окружении своих друзей. Когда он открыл дверь кабинета, это выражение моментально исчезло. Он подошёл к её столу словно ребёнок, которого куда-то тащат, чтобы наказать.

Дэгни сидела, склонившись над листами бумаги, пряди её растрёпанных волос поблёскивали в свете настольной лампы, складки белой блузки, спадавшей с плеч, подчёркивали грациозность фигуры.

— В чём дело, Джим? — спросила она.

— Что ты пытаешься провернуть на Сан-Себастьян?

— Провернуть? С чего ты взял? — подняла голову Дэгни.

— Что за график движения ты установила на этой линии и какие ты по ней пускаешь поезда?

Дэгни рассмеялась. Её смех звучал весело и чуть устало.

— Послушай, Джим, тебе хоть иногда нужно читать отчёты, которые ты получаешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что мы работаем по этому графику и пускаем эти поезда уже целых три месяца.

— Один пассажирский поезд в день?

— По утрам. И один товарный через день.

— Боже мой! И это на такой важной линии?!

— Твоя важная линия не покрывает расходов даже на эти два поезда.

— Но население Мексики ожидает от нас настоящих, качественных транспортных услуг.

— Не сомневаюсь.

— Им нужны поезда.

— Для чего?

— Для… Чтобы помочь развитию местной промышленности. Неужели ты ожидаешь, что они будут развиваться экономически, если мы не предоставляем им соответствующих транспортных ресурсов?

— Я от них развития не ожидаю.

— Ну, знаешь, это твоё личное мнение. Не понимаю, по какому праву ты сократила график движения. Да одна только транспортировка меди с лихвой покроет все расходы.

— Когда?

Он посмотрел на неё, и на его лице появилось то довольное выражение, которое замечаешь на лице человека, собирающегося сказать что-то, что наверняка причинит боль.

— Ну ты же не сомневаешься в успехе медных рудников, раз уж этим занимается сам… Франциско д’Анкония? — Тэггарт произнёс это имя с особым ударением и сейчас наблюдал за её реакцией.

— Может быть, он твой друг, но… — начала Дэгни.

Тэггарт перебил её:

— Mой? Я всё время думал, что он твой друг.

— Только не последние десять лет, — спокойно возразила Дэгни.

— А жаль, правда? Тем не менее он один из самых удачливых предпринимателей в мире. Ещё ни разу не бывало, чтобы он потерпел неудачу, я имею в виду бизнес, и он всадил миллионы в эти рудники, поэтому, мне кажется, на него можно положиться.

— Когда ты наконец поймёшь, что Франциско д’Анкония превратился в абсолютно никчёмного человека?

Тэггарт рассмеялся:

— Что касается его личностных качеств, то я всегда был о нём именно такого мнения. Но в этом ты со мной не соглашалась. Ещё как не соглашалась! Ты, конечно же, помнишь наши бесконечные ссоры по этому поводу? Напомнить тебе кое-что из того, что ты о нём говорила? Я могу лишь предполагать о вещах, которые ты делала.

— Ты что, пришёл обсуждать Франциско д’Анкония?

Её лицо не выражало абсолютно никаких эмоций, и поэтому на лице Тэггарта проступила озлобленность — опять у него ничего не получилось.

— Чёрт возьми, ты прекрасно знаешь, почему я пришёл, — огрызнулся он. — То, что я сегодня узнал о нашей линии в Мексике, просто уму непостижимо.

— Что?

— Какой подвижной состав ты используешь на Сан-Себастьян?

— Худшее из того, что смогла найти.

— Ты не отрицаешь этого?

— Я сообщала тебе об этом в своих отчётах.

— Это правда, что ты выпускаешь на линию дровяные паровозы?

— Эдди нашёл эти паровозы по моему указанию в одном из заброшенных депо Луизианы. Он не смог даже узнать, как называлась та железная дорога.

— И это старьё ты пускаешь на линию как поезд нашей компании?

— Да.

— Ничего не скажешь, хорошенькая идейка. Что, чёрт побери, происходит? Слышишь, я хочу знать, что происходит?!

Глядя на него в упор, она спокойно ответила:

— Если хочешь знать, я не оставила на Сан-Себастьян ничего, кроме металлолома, да и того как можно меньше. Я убрала оттуда всё, что можно было убрать: всё маневровое и ремонтное оборудование, даже пишущие машинки и зеркала.

— Какого чёрта? Зачем?

— Затем, чтобы грабителям как можно меньше досталось, когда они отнимут линию.

Тэггарт вскочил:

— Ну, я этого так не оставлю. На этот раз номер у тебя не пройдёт. Это ж надо сотворить такое низкое, такое неслыханное… Да как ты посмела… лишь из-за каких-то грязных слухов, в то время как у нас подписан контракт на двести лет и…

— Джим, — медленно произнесла она, — у нас нет ни одного вагона, ни одного локомотива, ни единой тонны угля, чтобы перебросить на ветку в Мексике.

— Нет, я этого не допущу, я решительно не позволю предпринимать такие возмутительные действия по отношению к дружественной стране, которой так нужна наша помощь. Погоня за материальными благами — это ещё далеко не всё. Существуют и определённые моральные обязательства, моральные ценности, хотя тебе этого не понять.

Она придвинула к себе блокнот и взяла карандаш:

— Хорошо, Джим, сколько поездов ты хочешь пустить по Сан-Себастьян?

— Гм?

— С какой линии снять поезда, чтобы перевести их в Мексику?

— Я не хочу ниоткуда ничего снимать.

— Откуда в таком случае я возьму оборудование для линии в Мексике?

— А это уже твои проблемы. Это твоя работа.

— Здесь я бессильна. Решать придётся тебе.

— Опять твой обычный грязный трюк — сваливаешь всю ответственность на меня.

— Я жду указаний, Джим.

— Ничего не выйдет. Я не позволю тебе заманить меня в ловушку.

Она бросила карандаш на стол:

— В таком случае в Мексике всё остаётся по-старому.

— Ну, погоди, дождись только заседания совета директоров в следующем месяце. Я потребую решения раз и навсегда относительно того, как далеко может заходить операционный отдел в превышении своих полномочий. Ты за это ответишь.

— Отвечу.

Прежде чем дверь кабинета закрылась за его спиной, она вернулась к работе.

«Движущая причина, — подумала Дэгни, глядя на возвышающийся в сумерках Здание Тэггарта, — вот что ему необходимо в первую очередь; движущая причина, чтобы это здание стояло; движение, чтобы оно оставалось недвижимым. Оно покоится не на сваях, вбитых в гранит; оно покоится на двигателях, работающих по всему континенту».

Дэгни испытывала лёгкое беспокойство. Она только что вернулась из поездки на завод «Объединённого предприятия локомотивов» в Нью-Джерси, куда отправилась, чтобы лично встретиться с президентом компании. Она ничего не узнала — ни причины задержек, ни когда будут готовы тепловозы. Президент компании проговорил с ней два часа, но его ответы не имели отношения к её вопросам. Каждый раз, когда она пыталась сделать беседу более конкретной, в его тоне появлялся какой-то особый снисходительный упрёк, будто она нарушала некое общеизвестное неписаное правило, выказывая тем самым плохое воспитание.

Идя по заводу, она увидела заброшенные в углу двора остатки огромного механизма. Некогда это был прецизионный станок — таких сейчас нигде и не найти. Станок не был изношен — он пришёл в негодность от людской небрежности, разъеден ржавчиной и чёрными каплями грязного масла. Она отвернулась при виде его. Подобные вещи всегда на мгновение ослепляли её вспышкой жесточайшего гнева. Она не знала почему; она не могла объяснить этого чувства, лишь осознавала в нём крик протеста против несправедливости. Это была реакция на нечто большее, чем старый станок.

Когда она вошла в приёмную своего кабинета, там уже никого не было, кроме ожидавшего её Эдди Уиллерса. По тому, как он посмотрел на неё и молча последовал за ней в кабинет, Дэгни сразу поняла, что что-то случилось.

— В чём дело, Эдди?

— Макнамара ушёл.

Она озадаченно посмотрела на него:

— Что значит — ушёл?

— Ушёл. Оставил работу. Закрыл дело.

— Макнамара, наш подрядчик?

— Да.

— Но этого же не может быть!

— Знаю.

— Что случилось, почему?

— Никто не знает.

Дэгни, стараясь не спешить, расстегнула пальто, села за стол и начала снимать перчатки. Затем сказала:

— Давай с самого начала, Эдди. Садись.

Он говорил спокойно, продолжая стоять:

— Я разговаривал с его главным инженером, по междугородной. Этот главный инженер звонил нам из Кливленда, чтобы предупредить. Это всё, что он сказал. Он больше ничего не знает.

— Что он сказал?

— Что Макнамара закрыл своё дело и исчез.

— Куда?

— Он не знает. Никто не знает.

Дэгни заметила, что забыла снять вторую перчатку. Она стянула её и бросила на стол.

Эдди сказал:

— У него была куча контрактов, которые могли принести целое состояние. У него клиенты были расписаны на три года вперёд. — Она молчала. Он добавил, уже спокойнее: — Я бы не боялся, если бы мог понять… Но когда не видишь никакой причины… — Она продолжала молчать. — Он был лучшим подрядчиком в стране.

Они посмотрели друг на друга. Дэгни хотела сказать: «О боже, Эдди!» Вместо этого она произнесла ровным голосом:

— Не волнуйся. Мы найдём другого подрядчика для Линии Рио-Нортэ.

Было уже поздно, когда Дэгни вышла из офиса. Она остановилась на тротуаре у входа в здание компании, глядя на улицу. Она вдруг почувствовала, что у неё не осталось энергии, цели, желаний, будто внутри перегорел и заглох мотор.

За домами высоко в небе струился слабый свет — отражение тысяч неизвестных огней, электрическое дыхание города. Ей хотелось отдохнуть. Отдохнуть, подумала она, и развлечься.

Ничего, кроме работы, в её жизни не было, да ей и не хотелось ничего другого. Но иногда наступали такие моменты, как сегодня, когда она внезапно чувствовала невыносимую пустоту, даже не пустоту, а безмолвие, не отчаяние, а неподвижность, будто в ней самой без каких-либо особых неполадок всё остановилось. Тогда она ощущала желание получить кратковременную радость извне, желание быть сторонним наблюдателем чужой работы или величия. Не обладать, а лишь отдаваться; не действовать, а только реагировать; не создавать, а восхищаться. Без этого мне дальше не двинуться, подумала Дэгни. Без радости мы как машина без топлива.

Дэгни закрыла глаза, и на её лице проступила лёгкая улыбка горького удовлетворения. Движущей силой собственного счастья всегда была она сама. Сейчас же ей хотелось чувствовать себя увлечённой силой чужих свершений. Как люди любят смотреть из темноты прерии на освещённые окна проносящегося мимо поезда — её поезда, символа силы и целеустремлённости, который придавал им уверенность посреди пустоты пространства и ночи, — так и она хотела на мгновение ощутить короткое приветствие, мимолётное видение, просто радость помахать рукой и сказать: «Кто-то куда-то едет».

Она медленно двинулась вперёд — руки в карманах пальто, тень шляпы, слегка сдвинутой набок, падает на лицо. Здания вокруг неё взметнулись так высоко, что невозможно было увидеть небо, не запрокинув головы. Она подумала: «Сколько же вложено в этот город — и сколько он мог бы дать!..»

Из квадратного рта динамика, установленного над дверью магазина, на улицу лились звуки. Это был симфонический концерт, который шёл где-то в городе. Звуки напоминали долгий бесформенный скрип, лишённый всякой мелодии, всякой гармонии, всякого ритма. Если музыка — это эмоция, а эмоцию порождает мысль, то эти звуки были криком хаоса, безрассудства, беспомощности, криком самоотречения.

Дэгни продолжала идти. Она остановилась у витрины книжного магазина, где была выставлена пирамида томов в коричневато-пурпурных обложках — «Гриф линяет». Рекламный плакат рядом сообщал: «Роман века, кропотливое исследование алчности бизнесмена. Смелая попытка показать деградацию человека».

Она шла мимо кинотеатра. Его огни залили полквартала, и только в вышине можно было разглядеть огромную фотографию и часть надписи. Фотография изображала улыбающуюся молодую женщину. Даже тем, кто видел её лицо впервые, оно казалось примелькавшимся. Надпись гласила: «…в эпохальной драме, дающей ответ на извечный вопрос: „Надо ли женщине признаваться?“»

Она шла мимо ночного клуба. Из его дверей, пошатываясь, вышла пара и направилась к такси. Лицо девушки блестело, сильно накрашенные глаза казались тёмными пятнами. На ней была накидка из горностая и роскошное вечернее платье, спадавшее с одного плеча подобно халату неряшливой домохозяйки, открывая грудь больше, чем следует, — не дерзко, не вызывающе, а с каким-то усталым безразличием. Спутник вёл её, держа за обнажённую руку; на лице его была хитрая усмешка, подобающая не мужчине, живущему предвосхищением романтического приключения, а мальчишке, который вот-вот нацарапает на заборе неприличное слово.

«Что я рассчитывала увидеть?» — спросила себя Дэгни, продолжая идти. Этим люди живут, в этом проявляется их душа, их культура, их представления о счастье. Нигде ничего другого она не видела по крайней мере много лет.

На углу улицы, на которой она жила, Дэгни купила газету и направилась домой.

Её квартира состояла из двух комнат на верхнем этаже небоскрёба. Стёкла углового окна делали помещение похожим на рубку плывущего корабля, а огни города превращались в блики чёрных волн из стали и камня. Она включила лампу, и длинные треугольники теней прорезали голые стены геометрическим узором из лёгких линий, составленных прямыми углами немногочисленных предметов мебели.

Она стояла посреди комнаты, одна между небом и городом. Только одно могло дать ей то чувство, которое она хотела сегодня испытать; это была единственная форма радости, которую она открыла. Она включила проигрыватель и поставила пластинку Ричарда Халлея.

Это был Четвёртый концерт — последняя написанная им вещь. Гром вступительных аккордов вымел из её сознания все видения улицы. Концерт был мощным кличем восстания. Это было «нет», брошенное всем необозримым, бесконечным пыткам; отрицание страдания, отрицание, которое несло в себе агонию борьбы за освобождение. Звуки были подобны голосу, говорящему: «Нет никакой необходимости в боли — почему же тогда самую мучительную боль испытывают те, кто отрицает её неизбежность? Мы, несущие любовь и тайну радости, к какому наказанию мы приговорены за это и кем?» Мучения превратились в вызов, страдания — в гимн видению будущего, ради которого стоило терпеть, стоило вынести всё, даже это. Это была песнь неповиновения и отчаянного поиска.

Она сидела неподвижно, с закрытыми глазами и слушала.

Никто не знал, что случилось с Ричардом Халлеем. История его жизни была подобна коротенькой повести, написанной, чтобы проклясть величие и показать, какую цену приходится за него платить. Это были долгие годы, проведённые на чердаках и в подвалах, годы, впитавшие серый тон стен, в которых был заточён человек, чья музыка изобиловала яркими красками. Это была бесконечная изнурительная борьба против длинных пролётов неосвещённых лестниц, против замёрзшего водопровода, против цены бутерброда в вонючей закусочной, против лиц людей, слушавших музыку с пустыми глазами.

Это была битва, в которой не было возможности снять напряжение в активных боевых действиях, в которой невозможно было распознать конкретного противника и приходилось лишь биться в глухую стену, стену безразличия, идеально поглощающую любой звук — удары, аккорды и крики; битва молчания для человека, который наделял звуки необычайной выразительностью; молчание безвестности, одиночества, ночей, когда случайный оркестр играл одну из его работ, а он смотрел в темноту, сознавая, что его душа изливается в дрожащих, расходящихся из радиоцентра кругах и проносится над городом, где нет ни единого человека, который её услышит.

«Музыка Ричарда Халлея несёт в себе героическое начало. Наш век перерос это», — утверждал один критик.

«Музыка Ричарда Халлея несозвучна нашему времени. В ней слышен экстаз, самозабвенный порыв. Кому это нужно в наши дни?» — говорил другой.

Его жизнь была кратким изложением жизней всех тех, чья награда — памятник в парке через сто лет после того, когда награда могла что-либо значить, разве что Ричард Халлей не поспешил умереть. Он дожил до того дня, который — согласно общепризнанным законам истории — не должен был увидеть. Ему было сорок три, и это был день премьеры «Фаэтона» — оперы, которую он написал в двадцать четыре года. Он сознательно изменил древнегреческий миф в соответствии со своей целью, наделив его иным смыслом: Фаэтон — юный сын Гелиоса, укравший колесницу отца и с честолюбиво-безрассудной смелостью попытавшийся перевезти солнце через небо, — не погиб, как в мифе; в опере Фаэтону удалось то, к чему он стремился. Тогда, девятнадцать лет назад, оперу поставили и сняли после первого же представления — под свист и улюлюканье публики. В ту ночь Ричард Халлей ходил по улицам до самого рассвета, пытаясь найти ответ на один вопрос, но так и не нашёл.

Через девятнадцать лет, когда оперу поставили вновь, последние звуки музыки слились с громом величайшей овации, какую только слышал оперный театр. Восторг зрителей вырвался из древних стен театра, крики восхищения выплеснулись в фойе, на лестницы, на улицы, долетев до юноши, который бродил по этим улицам девятнадцать лет назад.

Дэгни была в опере в ту памятную ночь. Она была одной из немногих, кто открыл для себя музыку Ричарда Халлея намного раньше, но она никогда не видела его самого. И вот она увидела, как его вытолкнули на сцену, смотрела, как он стоял перед гигантской волной машущих рук и приветственно кивающих голов. Он стоял неподвижно — высокий, очень худой человек с седеющей головой. Он не кланялся, не улыбался, просто стоял и смотрел на толпу. Его лицо было спокойным — честный, невозмутимый взгляд всерьёз задумавшегося над непонятным вопросом человека.

«Музыка Ричарда Халлея, — написал один критик на следующее утро, — принадлежит человечеству. Она порождена величием народа и это величие выражает». «В жизни Ричарда Халлея, — сказал один священнослужитель, — содержится вдохновляющий урок. Он проложил себе путь в жестокой борьбе, но имеет ли это значение сейчас? Сколько справедливости и благородства заключено в том, что он вынес страдания, несправедливость, жестокость и оскорбления из уст братьев своих, — иначе он не сумел бы обогатить их жизни и научить их ценить красоту великой музыки».

На следующий день после премьеры Ричард Халлей исчез.

Он не оставил никаких объяснений. Просто заявил своим издателям, что его карьера окончена. Он продал им права на свои работы за скромную сумму, хотя знал, что теперь авторские гонорары могли принести ему целое состояние. Он исчез, не оставив адреса. Это было восемь лет назад, и никто не видел его с тех пор.

Дэгни слушала Четвёртый концерт, закрыв глаза и запрокинув голову. Она лежала, вытянувшись на краю кушетки, её тело было расслаблено и спокойно; но напряжение подчёркивал рот на замершем лице — чувственный рот, очерченный линиями неутолённого желания.

Через некоторое время она открыла глаза и заметила газету, которую бросила на кушетку. Она рассеянно потянулась за газетой, чтобы быстренько пробежаться по крикливым заголовкам и убрать газету с глаз долой. Газета упала и раскрылась. Дэгни увидела знакомое лицо на фотографии и заголовок статьи. Она сложила газету и отбросила её в сторону.

Это было лицо Франциско д’Анкония. Газетный заголовок сообщал о его приезде в Нью-Йорк. Ну и что из этого, подумала Дэгни. Она не обязана видеть его. Она не видела его уже столько лет.

Она села, глядя на лежавшую на полу газету. Не читай её, подумала Дэгни, не смотри на неё. Но его лицо — она успела заметить — не изменилось. Как лицо может оставаться таким же, когда всё остальное ушло? Напрасно они напечатали снимок, на котором он улыбается. Такая улыбка не для газет. Это улыбка человека, который способен видеть, знать и придавать существованию величие. Это насмешливо-вызывающая улыбка блестящего интеллекта. Не читай, подумала Дэгни, не сейчас, не под эту музыку, только не под эту музыку!

Она дотянулась до газеты и раскрыла её.

В статье говорилось, что сеньор Франциско д’Анкония любезно согласился дать интервью прессе в своих апартаментах в отеле «Уэйн-Фолкленд». Он сообщил, что приехал в Нью-Йорк по двум важным причинам: гардеробщица клуба «Каб» и ливерная колбаса из магазина «Деликатесы Моу» на Третьей авеню. Ему нечего сказать о предстоящем бракоразводном процессе мистера и миссис Джилберт Вейл.

Миссис Вейл — дама благородного происхождения и необычайной привлекательности — нанесла своему знатному молодому мужу сокрушительный удар, публично заявив, что хочет избавиться от него ради любовника — Франциско д’Анкония. Она представила прессе подробный отчёт о своём тайном романе, включая описание ночи накануне Нового года, которую она провела на вилле д’Анкония в Андах. Её муж пережил этот удар и подал на развод. Она подала встречный иск на половину его состояния, исчислявшегося миллионами, сопровождая его изложением личной жизни мужа, на фоне которой, по её словам, её собственная жизнь выглядела совершенно невинно. Всё это в красках расписывали газеты в течение многих недель. Но когда репортёры поинтересовались у сеньора д’Анкония, ему нечего было сказать на этот счёт. «Станете ли вы отрицать рассказ миссис Вейл?» — спросили его. «Я никогда ничего не отрицаю», — ответил он. Репортёров удивил его внезапный приезд в город; они полагали, что он не захочет присутствовать при скандале, который вот-вот достигнет высшей точки и выплеснется на первые полосы газет. Но они ошиблись. Франциско д’Анкония сделал ещё одно замечание по поводу своего приезда. «Мне захотелось стать свидетелем фарса», — заявил он.

Дэгни выпустила газету из рук. Затем села и наклонилась, положив голову на руки. Она не двигалась, лишь пряди волос, свисавших к коленям, время от времени резко вздрагивали.

Величественные аккорды музыки Халлея продолжали литься, наполняя комнату, и, проходя сквозь стёкла окон, вырывались на улицы города. Она слушала музыку. Это был её поиск, её плач.

Джеймс Тэггарт оглядел гостиную своей квартиры, пытаясь угадать, который час; ему не хотелось искать часы.

Он сидел в кресле, в помятой пижаме, босой — лень было отыскивать туфли. Свет серого неба в окне резал глаза, ещё слипавшиеся от сна. Он чувствовал в голове ужасную тяжесть, предвещавшую боль. Джеймс сердито подумал, зачем он торчит в гостиной. Ах да, вспомнил он, посмотреть, сколько времени.

Он перегнулся через ручку кресла, чтобы разглядеть часы на соседнем доме: двадцать минут первого.

Через открытую дверь спальни он слышал, как Бетти Поуп чистит зубы в ванной. Её пояс валялся на полу рядом со стулом, где лежала остальная её одежда; пояс был бледно-розовый со сломанными застёжками.

— Давай побыстрее, а? — раздражённо крикнул ей Тэггарт. — Мне нужно одеться.

Бетти не ответила. Она оставила дверь ванной открытой, и было слышно, как она полощет горло.

«Зачем я всё это делаю?» — подумал он, вспоминая прошедшую ночь. Но искать ответ на этот вопрос казалось слишком хлопотным.

Бетти Поуп вышла в гостиную, поправляя складки своего атласного в оранжевую и пурпурную клетку пеньюара. «Она выглядит ужасно в этом пеньюаре, — подумал Тэггарт, — намного лучше она смотрится на страницах светской хроники, в костюме для верховой езды». Она была высокой и худощавой — одни кости и суставы, да и те двигались не очень плавно. У неё было заурядное лицо, нездоровый цвет кожи и вызывающе снисходительный взгляд, происхождение которого объяснялось тем фактом, что она принадлежала к одному из самых известных семейств.

— А, чёрт, — сказала она, не имея в виду ничего конкретного, и потянулась, чтобы размяться. — Джим, где у тебя маникюрные ножницы? Мне нужно подстричь ногти на ногах.

— Не знаю. У меня голова раскалывается. Дома подстрижёшь.

— Утром ты выглядишь неаппетитно, — сказала она безразлично. — Как улитка.

— Может, закроешь рот?

Она бесцельно бродила по комнате.

— Я не хочу домой, — сказала она, не вкладывая в слова особого чувства. — Не люблю утро. Ещё один день, и опять нечего делать. Сегодня днём я пью чай у Лиз Блейн. Может, будет весело, потому что Лиз стерва. — Она взяла бокал и одним глотком выпила то, что осталось в нём с вечера. — Почему ты не починишь кондиционер? Здесь так пахнет.

— Ты закончила в ванной? — спросил он. — Мне нужно одеться. У меня сегодня важная встреча.

— Заходи. Мне всё равно. Мы тут и вдвоём поместимся. Ненавижу, когда меня торопят.

Бреясь, он смотрел сквозь открытую дверь ванной, как она одевается. Она долго пристраивала на талии пояс, пристёгивала к нему чулки, надевала неказистый, но дорогой твидовый костюм. Клетчатый пеньюар, рекламу которого она увидела в популярном журнале мод, был по своему назначению подобен мундиру — его предписывалось надевать в определённых случаях. Когда подобные случаи возникали, она покорно влезала в пеньюар, а потом столь же покорно сбрасывала его.

Природа их отношений была того же свойства — ни страсти, ни желания, ни настоящего удовольствия, ни даже чувства стыда. Половой акт для них не был ни наслаждением, ни грехом. Он ничего не значил. Они слышали, что мужчинам и женщинам полагается спать вместе, потому так и поступали.

— Джим, почему бы тебе не пригласить меня в армянский ресторан сегодня вечером? — спросила она. — Я обожаю шашлык.

— Не могу, — сердито пробурчал он сквозь мыльную пену на лице. — У меня сегодня будет кошмарный день.

— А почему бы тебе не отменить всё это?

— Что?

— Ну что там у тебя?

— Это очень важно, дорогая. Это заседание совета директоров.

— Ой, кончай ты про свою чёртову железную дорогу. Надоело. Терпеть не могу бизнесменов. Они ужасные зануды.

Он не ответил.

Она лукаво взглянула на него, и её голос приобрёл живую нотку, когда она проговорила с манерной медлительностью:

— Джон Бенсон сказал, что ты не очень-то много значишь на этой своей железной дороге, потому что всем руководит твоя сестра.

— Что? Он так сказал?

— Я думаю, твоя сестра — это что-то ужасное. Я думаю, это отвратительно — женщина, которая ведёт себя как какой-то механик, а корчит из себя большую шишку. Это так неженственно. Да что она о себе думает, в самом деле?

Тэггарт шагнул на порог и облокотился на дверной косяк, изучая Бетти Поуп. На его лице проступила тонкая улыбка — саркастическая и самоуверенная. Всё-таки кое-что нас объединяет, подумал он.

— Может, тебе это покажется интересным, дорогая, — сказал он. — Сегодня я намерен разобраться с ней раз и навсегда.

— Не может быть, — заинтересованно проговорила она. — В самом деле?

— Именно поэтому сегодняшнее заседание совета так важно.

— Ты серьёзно хочешь вышвырнуть её?

— Нет. Это ненужно и нежелательно. Я просто поставлю её на место. Долго я ждал этой возможности.

— У тебя есть на неё что-то? Что-нибудь компрометирующее?

— Нет, нет. Ты не поймёшь. Она просто зашла слишком далеко, и её нужно спустить с небес на землю. Она совершила непозволительные поступки, ни с кем не посоветовавшись, и серьёзно обидела наших мексиканских соседей. Когда совет узнает об этом, они напишут для операционного отдела пару новых указаний, и с моей сестрой будет легче управляться.

— А ты умный, Джим, — сказала Бетти.

— Мне нужно одеваться. — Его голос прозвучал удовлетворённо. Он повернулся к раковине и весело добавил: — Вполне возможно, что я приглашу тебя куда-нибудь сегодня и угощу шашлыком.

Зазвонил телефон.

Он поднял трубку. Оператор сообщил, что звонят из Мексики.

Это был его человек из мексиканских политических кругов.

— Я ничего не мог сделать, Джим! — захлёбывался он. — Я ничего не мог сделать!.. Нас не предупредили, клянусь богом, никто не подозревал, никто не знал, что его готовят, я сделал всё что мог, ты не можешь меня винить, Джим, это было как гром с ясного неба! Указ вышел сегодня утром, пять минут назад, они обрушили его на нас внезапно, без предупреждения! Правительство Мексики национализировало рудники и железнодорожную линию Сан-Себастьян.

— …и таким образом, джентльмены, я могу уверить вас, членов совета, что причин для паники нет. События сегодняшнего утра — печальный факт, но я верю, опираясь на знание внутренних процессов, которые формируют в Вашингтоне нашу внешнюю политику, что наше и мексиканское правительства придут к разумному соглашению и что мы получим полную и справедливую компенсацию за свою собственность. — Джеймс Тэггарт стоял за длинным столом, обращаясь к совету директоров. Его голос был отчётлив и ровен; он внушал доверие. — Тем не менее рад сообщить вам, что я предвидел возможность такого поворота событий и принял все необходимые меры, чтобы защитить интересы Трансконтинентальной Тэггарта. Несколько месяцев назад я поручил операционному отделу сократить количество поездов на линии Сан-Себастьян до одного в день, снять ценное оборудование и заменить его устаревшим, а также снять или заменить всё, что только можно. Мексиканскому правительству достались лишь несколько деревянных вагонов и устаревший паровоз. Моё решение сохранило нашей компании миллионы долларов. Однако я полагаю, что наши акционеры вправе ожидать, чтобы люди, ответственные за это мероприятие, теперь ответили за последствия своей халатности. Таким образом, я предлагаю попросить уйти со своих постов мистера Кларенса Эддингтона, экономического консультанта, который предложил строительство линии Сан-Себастьян, и мистера Жюля Мотта, нашего представителя в Мексике.

Члены совета сидели вокруг длинного стола и слушали. Они думали не о том, что им делать, а о том, что им сказать людям, которых они представляли. Речь Тэггарта дала то, что им было нужно.

Когда Тэггарт вернулся в свой кабинет, его ждал Оррен Бойл. Как только они остались одни, поведение Тэггарта изменилось. Он навалился на крышку стола, ссутулился, его лицо побледнело.

— Ну и?.. — спросил он.

Бойл беспомощно развёл руками:

— Я проверил, Джим. Всё чисто. Д’Анкония потерял на этих рудниках пятнадцать миллионов долларов собственных денег. Никакого обмана, никаких трюков — он вложил собственные деньги, а теперь их потерял.

— И что он теперь собирается делать?

— Этого я не знаю. Никто не знает.

— Он же не позволит, чтобы его ограбили, так ведь? Он слишком умён. Должно быть, у него что-то припасено в рукаве.

— Надеюсь.

— Он перехитрил кучу самых ловких стяжателей в этом мире. Неужели он даст околпачить себя кучке мексиканских политиканов с их указом? У него наверняка есть на них кое-что, и последнее слово будет за ним. Поэтому нам тоже нужно быть начеку.

— Ну, это за тобой, Джим. Ты его друг.

— Друг, чёрт возьми. Я его ненавижу.

Он нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь вошёл неуверенно, с несчастным видом. Это был молодой человек, уже не слишком молодой, с бледным лицом и благовоспитанными манерами добропорядочного бедняка.

— Ты договорился о моей встрече с д’Анкония? — резко спросил Тэггарт.

— Нет, сэр.

— Но я же, чёрт побери, велел тебе позвонить.

— Мне не удалось, сэр. Я пытался.

— Попробуй ещё раз.

— Я имею в виду, что мне не удалось договориться о встрече.

— Почему?

— Он отклонил её.

— Ты хочешь сказать, он отказался встретиться со мной?

— Да, сэр. Я это имел в виду.

— Так он не хочет видеть меня?

— Нет, сэр, не хочет.

— Ты говорил с ним лично?

— Нет, я разговаривал с его секретарём.

— Что он сказал? Ну, что он конкретно сказал?

Молодой человек замялся и стал выглядеть ещё более несчастным.

— Что он конкретно сказал?

— Он сказал, что сеньор д’Анкония сказал, что вы ему надоели, мистер Тэггарт.

Резолюция, которую они приняли, была известна под названием «Правило против хищнической конкуренции». Стоял тёмный осенний вечер. Сидя в огромном зале заседаний, члены Национального железнодорожного союза пытались не смотреть друг на друга.

Национальный железнодорожный союз являлся организацией, созданной с целью защиты интересов и благосостояния железных дорог в целом. Как заявили его организаторы, этого можно было достичь путём развития сотрудничества во имя общей цели, а для этого каждому члену вменялось в обязанность подчинить собственные интересы интересам всей отрасли, которые определялись большинством голосов. Любое решение, одобренное большинством членов союза, было законом для остальных, законом, которому следовало беспрекословно подчиняться.

— Люди одной профессии или занятые в одной отрасли промышленности должны держаться вместе, — заявили организаторы союза. — У нас общие проблемы, общие интересы и общие враги. Мы бесцельно тратим силы в борьбе друг против друга вместо того, чтобы объединиться. Наш бизнес будет расти и процветать, если мы объединим усилия.

— Против кого создаётся союз? — спросил какой-то скептик.

— Что значит — против кого? Ни против кого. Но если уж вы так ставите вопрос, то его деятельность будет нацелена против грузоотправителей, товаропроизводителей, вообще против любого, кто попытается нажиться за наш счёт. Да возьмите любой союз, против кого он создаётся?

— Именно это я и хотел бы знать, — сказал скептик.

Когда резолюция «Против хищнической конкуренции» была выдвинута на голосование на ежегодном заседании союза, она была впервые предана широкой огласке. Но все члены союза давно уже знали о ней, и она активно обсуждалась в узких кругах, особенно в последние несколько месяцев. Все присутствовавшие в зале заседаний были президентами железнодорожных компаний. Они были далеко не в восторге от этой резолюции и надеялись, что она никогда не будет поставлена на голосование. Но когда это всё-таки произошло, они проголосовали за.

Никто из выступавших перед голосованием не упомянул ни одной конкретной железной дороги, на которую должна была распространяться эта резолюция. Они говорили лишь об общественном благосостоянии и о том, что в то время, как оно находится под угрозой в связи с острым кризисом в сфере транспортных услуг, железные дороги уничтожают друг друга, руководствуясь хищническими законами, где сильный пожирает слабого. Они говорили и о том, что наряду с районами, охваченными глубокой депрессией, где не осталось фактически ни одной функционирующей железной дороги, существуют обширные территории, где две или даже несколько железных дорог ожесточённо конкурируют, тогда как каждая из них одна могла бы предоставить все необходимые транспортные ресурсы. По их словам, перед сравнительно новыми железнодорожными компаниями открывались широкие возможности именно в кризисных зонах. Конечно, там вряд ли можно ожидать большой прибыли, зато можно будет обеспечить транспортом нуждающееся население. Ведь не прибыль, а служение обществу является первоочередной задачей железных дорог.

Затем они говорили о том, что большие, давно и прочно стоящие на ногах железнодорожные компании есть необходимый фактор общественного блага, что крушение даже одной из них стало бы национальной катастрофой и что, если одна из таких компаний в своём стремлении к общественному благу и упрочению доброй воли между народами разных стран оказалась на грани краха, долг и прямая обязанность всех и каждого помочь ей перенести этот удар и выстоять.

Конкретно не упоминалась ни одна железная дорога, но, когда председатель союза торжественно поднял руку, подавая знак к началу голосования, все посмотрели в сторону Дэна Конвэя — президента Финикс-Дуранго.

Лишь пятеро из членов союза проголосовали против, но когда председатель огласил, что резолюция принята большинством голосов, не последовало ни обычного оживления, ни одобрительных возгласов. В зале воцарилась мёртвая тишина. Вплоть до последней минуты каждый надеялся, что кто-то спасёт его от этого.

Резолюция «Против хищнической конкуренции» подавалась как некая мера «добровольного саморегулирования», призванная «способствовать исполнению» законов, давно принятых Национальным законодательным собранием. В соответствии с ней всем членам Национального железнодорожного союза категорически запрещалось предпринимать любые действия, которые бы могли рассматриваться как «хищническая конкуренция». Это означало, что в районах, которые попадали под ограничение, могла функционировать лишь одна железнодорожная компания, что преимущество в этих районах отдавалось старым, давно укоренившимся железным дорогам и что новички, несправедливо вторгшиеся на чужую территорию, обязаны свернуть свою деятельность в течение девяти месяцев по получении соответствующего распоряжения.

И только Исполнительный комитет Национального железнодорожного союза был уполномочен решать, на какие районы распространяются данные ограничения.

После закрытия заседания все быстро разошлись. Никто из присутствовавших не задержался, как обычно, чтобы обсудить происшедшее. Огромный зал моментально опустел. Никто даже не посмотрел в сторону Дэна Конвэя, никто не сказал ему ни слова.

В вестибюле Джеймс Тэггарт встретил Оррена Бойла. Они не договаривались о встрече, но Тэггарт не мог не заметить крупного мужчину, стоявшего, прислонившись к мраморной стене, и узнал Бойла прежде, чем увидел его лицо.

Они подошли друг к другу, и Бойл сказал, улыбаясь уже не так заискивающе, как обычно:

— Я своё дело сделал. Теперь твоя очередь, Джимми.

— Тебе не следовало сюда приходить. Зачем ты пришёл? — угрюмо спросил Тэггарт.

— Так, ради удовольствия, — ответил Бойл.

Дэн Конвэй сидел в одиночестве среди пустых кресел. Он всё ещё оставался на своём месте, когда пришла уборщица, чтобы убрать в зале. Когда она окликнула его, он покорно поднялся и побрёл к двери. Проходя мимо неё, он пошарил в кармане и протянул ей пятидолларовую купюру, — протянул молчаливо, покорно, не глядя ей в лицо. Казалось, он толком не соображал, что делает. Судя по его поведению, он считал, что находится в таком месте, где приличия требуют оставить перед уходом чаевые.

Дэгни всё ещё сидела за своим столом, когда дверь с шумом распахнулась и в её кабинет влетел Тэггарт. Никогда раньше он не позволял себе так врываться к ней. Он выглядел очень возбуждённым и взволнованным.

Она не видела его с тех пор, как стало известно о национализации линии Сан-Себастьян.

Он не искал случая обсудить это с ней, и она ничего ему не говорила. Её правота подтвердилась настолько красноречиво и ярко, что комментарии были излишни. Отчасти чувство такта, отчасти жалость не позволяли ей указать ему, какие выводы следует сделать из происшедшего. А по всей логике он мог сделать только один вывод. Ей рассказали, что́ он говорил на совете директоров. В ответ Дэгни лишь пожала плечами, презрительно улыбнувшись. Раз уж он столь хладнокровно присвоил себе её заслуги, то уж теперь-то ради собственной выгоды оставит её в покое и предоставит ей свободу действий.

— Так, значит, ты считаешь, что никто, кроме тебя, ничего для дороги не делает?

Она изумлённо посмотрела на него. Он стоял перед её столом, дрожа от возбуждения. Его голос перешёл почти на хрип, граничащий с воплем:

— Значит, ты считаешь, что я развалил компанию, не так ли? И теперь никто, кроме тебя, не в состоянии спасти нас? Думаешь, у меня нет никаких способов компенсировать наши мексиканские потери?

— Что тебе от меня надо? — медленно спросила она.

— Я хочу сообщить тебе кое-какие новости. Помнишь, несколько месяцев назад я тебе говорил о резолюции «Против хищнической конкуренции»? Тебе тогда эта мысль не понравилась, ещё как не понравилась.

— Ну и что?

— Её утвердили.

— Что утвердили?

— Эту резолюцию. Приняли всего несколько минут назад, на заседании союза. Так вот, через девять месяцев в Колорадо от Финикс-Дуранго не останется и следа.

Она вскочила, опрокинув пепельницу, которая разбилась о пол.

— Вот мерзавцы!

Он стоял не двигаясь и улыбался.

Она чувствовала, что дрожит всем телом, дрожит от бессильной ярости. Она понимала, что сейчас полностью беззащитна перед ним и что ему это нравится. Но всё это не имело для неё никакого значения. Затем она заметила гнусную улыбку на его лице, и внезапно её слепая ярость исчезла. Она больше ничего не чувствовала. Она стояла молча, изучая его улыбку с каким-то холодным, бесстрастным любопытством.

Они стояли, глядя друг на друга, и на его лице было такое выражение, словно сейчас впервые в жизни он не боялся её. Он ликовал. Эта резолюция значила для него что-то куда большее, чем устранение конкурента. Это была победа не над Дэном Конвэем, это была победа над ней. Она не знала почему, но была уверена, что он думает именно так.

У неё промелькнуло в голове, что в лице Тэггарта, в том, что заставило его так улыбаться, скрывается какая-то тайна, о которой она даже не подозревала и узнать которую теперь очень важно. Но эта мысль лишь на мгновение мелькнула у неё в голове и исчезла.

Она подбежала к шкафу, рывком открыла дверцу и схватила своё пальто.

— Куда это ты собралась? — В голосе Тэггарта прозвучали разочарование и лёгкая озабоченность.

Она ничего не ответила и выбежала из кабинета.

— Дэн, ты должен бороться. Я помогу тебе. Я сделаю всё, что в моих силах.

Дэн Конвэй отрицательно покачал головой.

Он сидел в плохо освещённой комнате, на столе перед ним лежала раскрытая конторская книга с выцветшими страницами. Когда Дэгни вбежала в кабинет, она застала Конвэя в этой позе, и за то время, что она находилась там, он её так и не изменил. Когда она вошла, он улыбнулся и сказал мягким и каким-то безжизненным голосом:

— Забавно, я так и знал, что ты придёшь.

Они не очень хорошо знали друг друга, но встречались несколько раз в Колорадо.

— Нет, — сказал он. — Что толку?

— То есть из-за этой резолюции союза, которую ты подписал? Её правомочность сомнительна. Это экспроприация. Да ни один суд не подтвердит её законность, а если Джим попытается прикрыться своим грабительским лозунгом о благосостоянии общества, я сама выйду и поклянусь, что Трансконтинентальная Тэггарта никогда одна не справится с грузооборотом в Колорадо. Даже если суд примет решение не в твою пользу, ты можешь подать апелляцию и оспаривать это решение по меньшей мере лет десять.

— Да, — сказал он, — я мог бы это сделать. Не уверен, что выиграл бы, но я бы мог попытаться и протянуть таким образом ещё несколько лет, но… Нет, в любом случае я сейчас думаю не о юридической стороне этого дела. Дело не в этом.

— Тогда в чём?

— Дэгни, я не хочу бороться.

Она недоверчиво посмотрела на него. Она была абсолютно уверена, что он ещё никогда в жизни не произносил этих слов, а в таком возрасте человеку уже просто не переделать себя.

Дэну Конвэю было под пятьдесят. У него было широкое, бесстрастное лицо упрямо-неподатливого человека, которое куда больше подошло бы машинисту локомотива, чем президенту компании. Это было лицо настоящего бойца. У него была свежая загорелая кожа и начинавшие седеть волосы. В своё время он купил небольшую железную дорогу в Аризоне, дела которой шли из рук вон плохо. Прибыль, которую она приносила, была намного меньше прибыли преуспевающего бакалейного магазина. Он сделал её лучшей железной дорогой Юго-Запада. Он был неразговорчив, мало читал и никогда не учился в колледже. Все сферы человеческой деятельности, за одним исключением, были ему абсолютно безразличны. Фактически он был начисто лишён того, что люди называют культурой. Но он прекрасно разбирался в железных дорогах.

— Почему ты не хочешь бороться?

— Потому что они имели право сделать то, что сделали.

— Дэн, ты сошёл с ума.

— Я ни разу в жизни не нарушал данного мною слова. Мне наплевать, что решит суд. Я обещал подчиняться большинству, и я вынужден подчиниться.

— А ты мог ожидать, что это большинство так поступит с тобой?

— Нет. — По его бесстрастному лицу пробежала тень. — Нет. Я этого не ожидал. Они целый год говорили об этой резолюции, но я не верил. Даже когда началось голосование, я всё ещё не верил, что это может случиться. — Он говорил мягко, не глядя на неё и всё ещё переживая в душе бессильное удивление.

— Чего же ты ожидал?

— Я думал… Они говорили, что все мы должны работать во имя всеобщего блага. Мне казалось, что то, что я сделал в Колорадо, было во благо — во благо для всех. Я думал, что делаю хорошее дело.

— Глупец! Неужели ты не понимаешь, что тебя именно за это и наказали — за то, что ты делал своё дело.

Он покачал головой:

— Я этого не понимаю и не вижу никакого выхода.

— Разве ты обещал им уничтожить себя?

— Мне кажется, ни у кого из нас уже просто нет выбора.

— Что ты хочешь сказать?

— Дэгни, сейчас весь мир в ужасном состоянии. Не знаю, что с ним произошло, но что-то ужасное. Люди должны объединиться и найти выход из сложившегося положения. Кто же, если не большинство, должен решать, что делать? Мне кажется, что это единственный справедливый способ принятия решений, во всяком случае, я другого не вижу. В данном положении без жертв не обойтись, и раз уж это выпало мне, я не имею никакого права жаловаться. Правда на их стороне. Люди должны объединиться.

Она вся дрожала от гнева, и ей пришлось сделать невероятное усилие, чтобы её голос звучал спокойно:

— Если это достигается такой ценой, то будь я проклята, если захочу так жить с людьми на одной планете. Если остальные могут выжить, лишь уничтожив нас, то почему мы вообще должны хотеть, чтобы они выжили? Нет ничего, что могло бы оправдать самопожертвование. Ничто не может оправдать превращения людей в жертвенных животных. Ничто не может оправдать истребление лучших. Человека нельзя наказывать за способности, за умение делать дело. Если уж это справедливо, то лучше нам всем начать убивать друг друга, поскольку никакой справедливости в мире не осталось.

Он ничего не ответил. Он смотрел на неё с выражением полного бессилия.

— Ну как? Можно жить в таком мире? — спросила она.

— Я не знаю, — прошептал он.

— Дэн, неужели ты и вправду считаешь, что это правильно? Честно, положа руку на сердце — разве это правильно?

Он закрыл глаза.

— Нет, — сказал он. Затем посмотрел на неё, и впервые она заметила в его глазах мучительную боль. — Именно это я и хочу понять. Я знаю, что должен считать это правильным — но не могу. У меня язык не поворачивается сказать это. У меня всё время перед глазами моя железная дорога, все её мосты, семафоры, все те бессонные ночи, когда… — Он уронил голову на руки: — О боже, так это чертовски нечестно!

— Дэн, — процедила Дэгни сквозь зубы, — борись.

Он поднял голову. Его взгляд был совершенно пустым.

— Нет, это было бы неправильно. Я слишком эгоистичен.

— Перестань молоть чушь. Ты же прекрасно понимаешь, что это чепуха.

— Я не знаю. — Он говорил очень устало. — Я сидел здесь и пытался понять… Я больше не знаю, что правильно, а что нет. По-моему, мне уже всё равно.

Она вдруг поняла, что дальнейшие уговоры бессмысленны, что Дэн Конвэй никогда больше не будет человеком дела, таким, каким он был. Она не знала, что заставило её почувствовать уверенность в этом.

— Но ты же никогда раньше не сдавался, никогда не отступал.

— Никогда. — Он говорил с каким-то спокойным, безразличным удивлением. — Я боролся с бурями и наводнениями, с оползнями и трещинами в рельсах. Я знал, как бороться с этим, и мне это нравилось… Но в этой битве борьба бесполезна, она просто невозможна.

— Почему?

— Не знаю. Кто знает, отчего мир таков? Кто такой Джон Голт?

Дэгни поморщилась:

— И что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Я хочу сказать… — Она замолчала на полуслове. Он знал, что она имела в виду.

— Дело всегда найдётся. — Он говорил без особой уверенности. — По-моему, они собираются ввести ограничения только в Колорадо и Нью-Мексико. У меня всё ещё есть железная дорога в Аризоне, как и двадцать лет назад. Ею и займусь. Я устал, Дэгни. У меня как-то не было времени заметить это, но по-моему, я действительно устал.

Она ничего не могла сказать.

— Я не собираюсь строить дорогу через одну из кризисных зон, — сказал он всё тем же безразличным тоном. — Они пытались всучить мне это в качестве утешительного приза. Но всё это лишь пустые разговоры. Нельзя строить железную дорогу там, где на сотни километров лишь пара чахлых ферм, которым с трудом удаётся прокормить самих себя. В таких районах невозможно добиться, чтобы дорога окупилась и дала прибыль. А если этого не сделаешь ты, то кто это сделает за тебя? Это просто чушь. Они сами не знали, что говорили.

— К чёрту их кризисные зоны. Я думаю о тебе. Что ты будешь делать с самим собой?

— Не знаю… Есть масса вещей, на которые раньше у меня просто не было времени. Рыбалка, например. Мне всегда нравилось рыбачить. Может быть, я начну читать книги, я всегда этого хотел. Буду жить не спеша. Рыбачить. Знаешь, в Аризоне есть такие тихие и спокойные места, где на километры вокруг не встретишь ни души. — Он посмотрел на неё и добавил: — Выбрось это из головы. Зачем тебе переживать за меня?

— Не за тебя, — сказала вдруг она. — Это… Надеюсь, ты понимаешь, что я хотела помочь тебе бороться не ради тебя.

Он улыбнулся. Это была лёгкая, дружеская улыбка.

— Я понимаю.

— Я хотела тебе помочь не из жалости, сочувствия или ещё какой-нибудь мерзости. Послушай, я собиралась устроить тебе в Колорадо сущий ад. Я собиралась влезть в твой бизнес и, если понадобится, просто размазать тебя по стенке и выжить оттуда.

Он слабо рассмеялся, давая понять, что должным образом оценил услышанное.

— Да, уж ты бы постаралась, — сказал он.

— Только я полагала, что в этом не будет надобности. Я думала, что там хватило бы места для нас обоих.

— Да, хватило бы.

— И тем не менее, если бы я поняла, что нам двоим там тесно, я бы сделала свою дорогу лучше твоей, разорила бы тебя, и мне было бы наплевать, что случится с тобой потом. Но это… Дэн, мне кажется, я даже смотреть не смогу на Линию Рио-Нортэ. Боже мой, Дэн, я не хочу быть грабителем!

Какое-то время он молча смотрел на неё, смотрел как-то странно, словно со стороны, а затем мягко сказал:

— Эх, девочка, тебе бы следовало родиться на сотню лет раньше. Тогда бы у тебя был шанс.

— К чёрту это. Я сама себе этот шанс организую.

— И у меня в твоём возрасте были такие намерения.

— У тебя это получилось.

— Ты так думаешь?

Она сидела неподвижно, не в силах даже шелохнуться. Он вдруг выпрямился и сказал резко, словно отдавая приказ:

— Тебе нужно всерьёз заняться Линией Рио-Нортэ, и чем скорее, тем лучше. Ты должна подготовить всё до того, как я уйду оттуда, потому что, если ты не успеешь, это будет равносильно смертному приговору для Эллиса Уайета и других предпринимателей Колорадо, самых лучших людей, оставшихся в этой стране. Ты должна не допустить этого. Теперь тебе одной придётся нести на своих плечах этот груз. Твоему брату бесполезно объяснять, что, если бы ты боролась со мной, тебе было бы намного легче. Но мы с тобой знаем это. Поэтому приготовься заранее. Что бы ты ни делала, ты не будешь ни грабителем, ни нахлебником. В той части страны ни один грабитель долго не протянет, и всё, чего ты добьёшься, будет заработано честным трудом. А такие, как твой брат, не в счёт. Теперь всё зависит только от тебя.

Дэгни сидела, глядя на него, и спрашивала себя, что могло сломить такого человека; она твёрдо знала одно: только не Джеймс Тэггарт.

Она заметила, что Конвэй смотрит на неё так, словно его тоже мучает какой-то вопрос. Затем он улыбнулся, и она с удивлением отметила, что его улыбка выражала горечь, жалость и сочувствие.

— Не надо меня жалеть, — сказал он. — Я думаю, что из нас двоих именно тебе придётся пережить очень трудные времена, и тебе будет намного больнее и труднее, чем мне.

Дэгни позвонила на завод и договорилась встретиться в полдень с Хэнком Риарденом. Едва она повесила трубку и склонилась над картами Линии Рио-Нортэ, разостланными на её столе, как дверь кабинета открылась. Дэгни вздрогнула, она никого не ожидала и не думала, что кто-то может войти к ней без приглашения.

В кабинет вошёл незнакомый человек. Это был молодой, высокий мужчина. Что-то в его внешности говорило о взрывном темпераменте, хотя она и не могла понять, что именно. Возможно, ей так показалось потому, что ей сразу бросилось в глаза его самообладание, казавшееся чуть ли не вызывающим. У него были тёмные глаза и растрёпанные волосы. На нём была очень дорогая одежда, но он носил её так, словно ему было абсолютно безразлично, как он одет.

— Эллис Уайет, — представился он.

Она непроизвольно поднялась. Ей стало ясно, почему никто не смог остановить его в приёмной.

— Присаживайтесь, мистер Уайет, — сказала она улыбаясь.

— В этом нет необходимости. — Он не улыбнулся в ответ. — Я не веду долгих разговоров.

Медленно, словно в раздумье, продолжая смотреть на него, она села, откинулась на спинку кресла и сказала:

— Я вас слушаю.

— Я пришёл поговорить с вами, потому что, насколько я понимаю, вы единственный человек в этой команде бестолочей, у которого ещё остались мозги.

— Чем могу быть вам полезна?

— Я пришёл предъявить вам ультиматум. — Он изъяснялся предельно ясно, произнося каждое слово необыкновенно чётко. — Я требую, чтобы Трансконтинентальная Тэггарта через девять месяцев наладила движение в Колорадо так, как того требует мой бизнес. Если ваша грязная интрига, которая помогла вам отделаться от Финикс-Дуранго, имела целью оградить вас от необходимости работать должным образом, то заявляю, что номер не пройдёт. Я не предъявлял к вам никаких претензий, никаких требований, когда вы не смогли предоставить мне тот уровень услуг, в котором я нуждался. Я просто нашёл того, кто мог это сделать. Теперь же вы хотите вынудить меня иметь дело только с вами и надеетесь диктовать свои условия, не оставляя мне выбора. Вы надеетесь, что мне придётся снизить уровень производительности до уровня вашей некомпетентности. Так вот, вы крупно просчитались.

Медленно, с усилием она спросила:

— Хотите, я расскажу вам, что собираюсь сделать с нашей линией в Колорадо?

— Нет. Меня не интересуют ваши намерения, и я не собираюсь обсуждать их. Что и как вы будете делать, меня не волнует. Это ваша работа. Я вас просто предупреждаю. Все, кто хочет работать со мной, должны либо принимать мои условия, либо не иметь со мной дела вообще. Но запомните, я не заключаю никаких сделок с некомпетентностью. Если уж вы хотите зарабатывать на перевозках моей нефти, вы должны быть так же хороши в своём деле, как я в своём. Я хочу, чтобы вы это поняли.

— Я понимаю, — сказала она спокойно.

— Я не стану попусту тратить время, доказывая вам, почему вы должны серьёзно отнестись к моим словам. Вы и сами всё поймёте, раз уж вы настолько умны, что в состоянии заставить эту прогнившую лавочку хоть как-то работать. Мы с вами прекрасно понимаем, что, если Трансконтинентальная Тэггарта будет работать в Колорадо так, как пять лет назад, это разорит меня. Я знаю, что именно этого вы и добиваетесь. Вы хотите кормиться за мой счёт, а потом, выжав из меня всё что можно, возьмётесь за кого-то другого. Сейчас почти все так делают. Поэтому вот мой ультиматум: сейчас я в вашей власти, и вы в силах уничтожить меня. Возможно, мне придётся уйти, но учтите, что, уходя, я не забуду прихватить всех вас с собой.

Где-то глубоко внутри, под покровом бесчувственности, с которой она выслушивала эти резкие, как пощёчина, слова, Дэгни почувствовала капельку жгучей боли, словно от ожога. Ей хотелось рассказать ему о долгих годах, которые она провела в поисках такого человека, как он, с которым ей хотелось бы работать; она хотела сказать, что его враги были и её врагами, что у них общая цель и они по одну сторону баррикады. Ей хотелось крикнуть ему в лицо: «Я не одна из них!», но она знала, что не сделает этого. Она несла ответственность за Трансконтинентальную Тэггарта и за всё, что делалось от имени компании. Сейчас она не имела никакого права оправдываться.

Выпрямившись в кресле и глядя на него тем же пристальным и открытым взглядом, что и он, она спокойно ответила:

— Вы получите необходимый вам транспорт, мистер Уайет.

Она увидела на его лице едва заметное удивление. Похоже, он не ожидал такого ответа, возможно, его больше всего удивило то, что она не пыталась защититься или оправдаться. Какое-то время он молча пристально рассматривал её, затем сказал, уже не так резко:

— Хорошо. Спасибо. До свидания.

Она склонила голову. Он слегка поклонился и вышел из кабинета.

— Вот такие дела, Хэнк. Я разработала практически нереальный график, чтобы реконструировать Линию Рио-Нортэ за двенадцать месяцев, теперь придётся сделать это за девять. Ты должен был завершить поставку рельсов в течение года. Сможешь сделать это за девять месяцев? Если есть хоть какой-то способ сделать это, сделай. Если нет, мне придётся искать какие-то другие варианты, чтобы завершить начатое.

Риарден сидел за столом, полуприкрыв свои холодно-голубые глаза. Он сказал ровным, уверенным голосом:

— Я это сделаю.

Дэгни откинулась на спинку стула. Она почувствовала невероятное облегчение. Пожалуй, даже больше: она вдруг поняла, что ей не нужно никаких гарантий того, что всё будет сделано. Не нужно было никаких доказательств, вопросов или объяснений; сложнейшая ситуация была решена лишь тремя словами, сказанными человеком, который знал, что говорил.

— Не показывай, что у тебя гора с плеч свалилась, — сказал он насмешливо, — во всяком случае не так явно. — Он наблюдал за ней прищуренными глазами и c непроницаемой улыбкой. — А то я могу подумать, что Трансконтинентальная Тэггарта в моей власти.

— Ты это и так знаешь.

— Знаю. И собираюсь заставить тебя заплатить за это.

— Я в этом не сомневаюсь. Сколько?

— Дополнительные двадцать долларов с каждой тонны, поставленной после сегодняшнего дня.

— Довольно круто, Хэнк. Это лучшая цена, что ты можешь предложить?

— Нет. Но это цена, которую я собираюсь получить. Я мог бы запросить вдвое больше, и ты бы заплатила.

— Да, заплатила бы. Но ты этого не сделаешь.

— Почему?

— Потому что ты тоже заинтересован в успехе Линии Рио-Нортэ. Это первый опыт практического применения Металла Риардена.

Он рассмеялся:

— Это ты точно подметила. Мне нравится иметь дело с человеком, у которого нет иллюзий относительно того, что ему сделают одолжение.

— Знаешь, почему мне стало так легко, когда ты решил воспользоваться своим преимуществом и запросили высокую цену?

— Почему?

— Потому что я наконец имею дело с человеком, который не притворяется, что делает одолжение.

Он снова улыбнулся. Ему определённо всё это очень нравилось.

— Ты всегда играешь в открытую, да? — спросил он.

— Я никогда не замечала, чтобы ты поступал иначе.

— Я думал, что я единственный человек, который может себе это позволить.

— Хэнк, я человек решительный, меня в этом смысле не сломать.

— Думаю, однажды я сломаю вас именно в этом смысле.

— Зачем?

— Мне всегда хотелось.

— Разве тебе не хватает трусов вокруг тебя?

— Именно поэтому мне так хочется сделать это — потому что ты единственное исключение. Так значит ты считаешь, я поступил бы правильно, стараясь выжать из вас всё до последнего цента, пользуясь вашим критическим положением?

— Конечно. Я не глупая. Твой бизнес состоит не в том, чтобы оказывать мне благодеяния.

— Разве тебе не хотелось бы этого?

— Я не попрошайка, Хэнк.

— А тебе не будет затруднительно платить?

— Это моя проблема, не твоя. Мне нужны эти рельсы.

— За двадцать долларов дополнительно за тонну?

— Идёт, Хэнк.

— Прекрасно. Ты получишь рельсы. Я могу получить баснословную прибыль, если Трансконтинентальная Тэггарта не обанкротится раньше, чем я получу оплату.

Дагни ответила без улыбки:

— Если я не перестрою линию за девять месяцев, Трансконтинентальная Тэггарта станет банкротом.

— Не станет, пока ей управляешь ты.

Когда он не улыбался, его лицо казалось каким-то неодушевлённым, лишь глаза всё время оставались живыми, с какой-то холодной, сияющей чистотой, восприимчивые и проницательные.

Но никто не мог сказать, какие чувства возникали в его душе под влиянием того, что он замечал. Наверное, он и сам этого не знал.

— Они здорово постарались, чтобы максимально усложнить тебе жизнь, правда?

— Да. Я рассчитывала, что компанию спасёт Колорадо, но теперь спасение Колорадо полностью зависит от меня. Через девять месяцев Дэн Конвэй закроет свою дорогу. Если к этому сроку Линия Рио-Нортэ не будет готова, бессмысленно заканчивать реконструкцию. Этот район не протянет без железной дороги и дня, не говоря уже о неделе или месяце. Все предприятия штата просто задохнутся без транспорта. Они росли и развивались с такой скоростью, что просто невозможно представить, что с ними случится, если они хоть на мгновение остановятся. Это всё равно что рвануть стоп-кран, когда поезд несётся со скоростью триста километров в час.

— Я знаю.

— Я могу поставить дело на железной дороге. Но я не могу гонять поезда по стране издольщиков, не способных даже толком вырастить репу. Мне нужны такие люди, как Эллис Уайет, люди, которые производили бы то, что я буду перевозить. Поэтому через девять месяцев я должна предоставить ему самую лучшую железнодорожную линию и столько составов, сколько ему нужно. Даже если нам всем придётся разбиться в лепёшку.

Риарден улыбнулся:

— Ты настроена весьма решительно, не так ли?

— А ты?

Он ничего не ответил, просто продолжал улыбаться.

— Разве тебя это не волнует? — спросила она почти сердито.

— Нет.

— Значит, ты просто не понимаешь, что это значит и насколько это важно.

— Я знаю одно: я должен выплавить рельсы, а ты — уложить колею за девять месяцев.

Она улыбнулась — расслабленно, устало, слегка виновато:

— Да. И я знаю, что мы сделаем это. Я понимаю, что бесполезно сердиться на таких людей, как Джим с его друзьями. Нам некогда этим заниматься. Сначала надо уничтожить плоды их деятельности. А потом… — Она вдруг замолчала и пожала плечами. — Потом они уже не будут иметь никакого значения.

— Да, это так. Не будут иметь значения. Когда я узнал об этой их резолюции, мне стало просто противно. Но пусть тебя не беспокоят эти ублюдки. — Последнее слово прозвучало особенно яростно от того, что он говорил ровным голосом, а его лицо было совершенно спокойно. — Мы с тобой всегда сумеем спасти страну от последствий их действий. — Он встал и принялся ходить по комнате. — Колорадо им не остановить. И это сделаешь ты. А потом вернутся Дэн Конвэй и другие. Всё это безумие ненадолго. Оно само себя уничтожит. Просто тебе и мне какое-то время придётся работать ещё больше, вот и всё.

Она смотрела, как он расхаживал по кабинету. Этот кабинет очень подходил ему. В нём стояла лишь самая необходимая мебель, строго функциональная, очень качественная по материалам и разработке. Вся комната чем-то напоминала двигатель, помещённый в большую стеклянную коробку. Но Дэгни заметила одну удивительную деталь — нефритовую вазу, стоявшую в бюро. Ваза была густого тёмно-зелёного цвета, и при взгляде на её гладкую, изгибающуюся поверхность возникало неудержимое желание потрогать, прикоснуться к ней. Ваза казалась неуместной в этом кабинете, абсолютно несовместимой со строгостью обстановки — в ней был лёгкий оттенок чувственности.

— Колорадо — замечательное место, — сказал Риарден. — Скоро оно будет лучшим в стране. Ты сомневаешься, что меня волнует его судьба? Этот штат становится моим основным потребителем. Ты должна знать об этом, если у тебя есть время читать отчёты о грузовых перевозках.

— Я знаю. Я читала их.

— Я подумываю о том, чтобы через пару лет построить там свой завод. Тогда им не придётся платить тебе за доставку стали. — Он посмотрел на неё: — Ты много потеряешь, если я сделаю это.

— Действуй. Меня вполне устроит грузооборот, связанный с доставкой оборудования, снабжением и перевозкой продуктов для твоих рабочих. К тому же за тобой последуют и другие, а они тоже обратятся ко мне. Я даже не замечу потерь, связанных с прекращением транспортировки твоей стали… Ты чего смеёшься?

— Замечательно.

— Что?

— То, как ты на всё реагируешь. Совсем не так, как другие.

— Тем не менее я должна признать, что на данный момент ты — наш основной грузоотправитель.

— А ты что, думаешь, я этого не знаю?

— Тогда я не понимаю, почему Джим… — Она замолчала на полуслове.

— …пытается всячески навредить мне? Потому что идиот.

— Я в этом не сомневаюсь. Но здесь замешано что-то большее. Это намного хуже, чем просто глупость.

— Не трать зря времени, пытаясь понять это. Пусть хоть лопнет, всё равно он ни для кого не представляет никакой опасности. Такие люди, как Джим, — просто мусор.

— Надо думать.

— Кстати, что бы ты делала, если бы я сказал, что не смогу поставить тебе рельсы в срок?

— Закрыла бы какую-нибудь линию, любую, и сняла с неё рельсы, чтобы достроить Линию Рио-Нортэ в срок.

Он рассмеялся:

— Вот потому-то я и не волнуюсь за Трансконтинентальную Тэггарта. Но тебе не придётся этого делать, во всяком случае, пока я занимаюсь своим делом.

Она вдруг подумала, что была не права, считая его бесчувственным, — скрытым мотивом его поведения была радость. Она внезапно поняла, что всегда чувствовала себя в его присутствии легко и раскованно, и знала, что он испытывает то же самое. Из всех, кого она знала, он был единственным человеком, с которым она могла разговаривать совершенно естественно, не напрягаясь. Это, думала она, человек большого ума и достойный соперник. И тем не менее их всегда что-то разделяло, словно между ними была закрытая дверь. В его манерах, его поведении всегда чувствовалось что-то безличное, непроницаемое.

Он остановился у окна и какое-то время смотрел в него.

— Ты знаешь, что сегодня вам доставят первую партию рельсов?

— Конечно, знаю.

— Подойди сюда.

Она подошла. Он указал пальцем вдаль, где за заводскими зданиями на запасном пути вытянулась цепочка вагонов. Над вагонами возвышался кран. Его огромный магнит цепко удерживал словно прилипший к нему груз — рельсы. Стояла пасмурная погода, небо было покрыто хмурыми серыми тучами, и, тем не менее, рельсы блестели, словно металл отражал свет из космоса.

Цепь крана поползла вниз, опуская зеленовато-голубые рельсы в вагон. Затем кран с величественным безразличием двинулся обратно. Он был похож на гигантский чертёж геометрической теоремы, вычерченный в небе и легко проплывавший над головами людей.

Они стояли у окна и молча наблюдали. Дэгни заговорила, лишь когда по воздуху поплыла вторая партия груза. Слова, которые она произнесла, были не о рельсах, не о железной дороге, не о выполненном в срок заказе. Они прозвучали салютом новому явлению природы:

— Металл Риардена.

Он услышал, но ничего не ответил. Посмотрел на неё и отвернулся.

— Хэнк, это великолепно.

— Да. Я знаю.

Он сказал это очень просто и откровенно. В его голосе не было ни самодовольного тщеславия, ни излишней скромности. Она знала, что его слова были данью признательности — редчайшей признательности, которой один человек может отплатить другому, — человеку, который понимает и осознаёт величие другого.

— Когда я думаю о том, что может этот металл, что станет возможным с его применением… Хэнк, это самое важное событие в сегодняшнем мире, и никто не знает этого.

— Мы знаем.

Они не смотрели друг на друга. Они наблюдали за работой крана. Вдалеке, на лобовой части локомотива она различила две буквы — «ТТ».

— Я собираюсь заказать локомотивы из Металла Риардена, как только найду производителя, способного это сделать.

— Они тебе очень пригодятся. С какой скоростью ходят твои поезда на Линии Рио-Нортэ?

— Сейчас? Мы счастливы, если удаётся выжать из них тридцать километров в час.

Он указал в сторону вагонов:

— Когда ты проложишь линию из этих рельсов, то сможешь пускать поезда со скоростью четыреста километров в час.

— Думаю, через пару лет именно так и будет — когда у меня появятся вагоны из Металла Риардена, которые будут вдвое легче и надёжней стальных.

— Тебе стоит подумать о воздушных линиях. Мы сейчас проектируем самолёт из Металла Риардена. Это будет очень лёгкий самолёт, который сможет поднять в небо любой груз. Не за горами тот день, когда воздушные перевозки тяжёлых грузов станут обычным делом.

— Знаешь, я как-то думала о том, какие двигатели можно сделать из этого металла. Им же сносу не будет.

— А ты думала, каким будет проволочное ограждение из Металла Риардена? Самое обыкновенное проволочное ограждение для птицефабрики. Да километр такого забора обойдётся в копейки, а простоит годы. А кухонная посуда?.. Она будет самой дешёвой в мире, и ею сможет пользоваться не одно поколение. А океанские лайнеры? Им будет нипочём любая торпеда. Я тебе говорил, что мы проводим испытания линии связи с использованием Металла Риардена? Я сейчас провожу столько разных испытаний, что, кажется, никогда не смогу показать людям всё, чего можно достичь с помощью этого металла.

Они говорили о Металле Риардена и его беспредельных возможностях так, словно стояли на вершине горы и смотрели на безграничную равнину, простиравшуюся внизу, и бесчисленные, расходившиеся в разные стороны дороги. На самом деле разговор состоял преимущественно из цифр — они говорили о весе, давлении, сопротивлении, производственных затратах.

Она забыла о своём брате и его железнодорожном союзе. Она забыла всех и всё, что было в прошлом, всё это словно окуталось туманом, это следовало отбросить в сторону и мчаться вперёд, не останавливаясь, потому что прошлое было каким-то незавершённым и нереальным.

Но это уже стало реальностью, это были чёткие, определённые перспективы, это было чувство целеустремлённости, света и надежды. Именно так она хотела жить — ей всегда хотелось, чтобы ни один час её времени, ни один совершённый ею поступок не были по значимости меньше этого.

Дэгни взглянула на Риардена как раз в тот момент, когда он повернулся к ней. Они стояли очень близко друг к другу, и она заметила по его глазам, что он чувствовал то же, что и она. Если радость — цель и смысл существования, думала она, и если то, что может заставить человека чувствовать себя счастливым, является величайшей тайной человеческой души, то в этот момент они увидели друг друга обнажёнными.

Он сделал шаг назад и сказал каким-то странным бесстрастным голосом:

— А ведь мы с тобой — пара негодяев, правда?

— Почему?

— У нас нет никаких духовных идеалов и целей. Мы оба вполне удовлетворены материальным миром.

Она посмотрела на него, не в силах понять его слова. Но его взгляд был устремлён мимо неё, вдаль, в сторону работавшего крана. Она пожалела, что он сказал это. Само по себе обвинение ничуть не волновало её. Она никогда не была о себе такого мнения и никогда не мыслила такими понятиями, а потому была просто не в состоянии испытывать чувство вины за то, что она такая, какая есть. Но у неё возникла смутная тревога — словно то, что побудило его произнести эти слова, было чревато серьёзными последствиями, опасными для него. Он сказал это не просто так, но в его голосе не было никаких чувств — ни раскаяния, ни стыда. Он сказал это безразлично, равнодушно, словно констатируя факт.

Но по мере того как она смотрела на него, опасение исчезало. Он смотрел в окно на свой завод. На его лице не было вины или сомнения, было лишь полное спокойствие, основанное на безграничной вере в себя, в свои силы.

— Дэгни, — сказал он, — кем бы мы ни были, мы движем этим миром, и спасём его тоже мы.

Когда Эдди вошёл в её кабинет, первым, что она заметила, была крепко зажатая в его руке газета. Она подняла голову и посмотрела на него — его лицо было напряжённым и озадаченным.

— Дэгни, ты очень занята?

— А что такое?

— Я знаю, ты не любишь говорить о нём, но здесь есть кое-что, на что, мне кажется, тебе стоит взглянуть.

Она молча протянула руку и взяла газету.

В статье, помещённой на первой полосе, говорилось о том, что после национализации рудников Сан-Себастьян правительство Народной Республики Мексика вдруг обнаружило: рудники не имеют никакой ценности и абсолютно бесперспективны. Они нисколько не оправдали ни пяти лет, ушедших на разработку, ни многомиллионных затрат. Несколько небольших жил, которые всё же были обнаружены, не представляли никакого интереса для дальнейшей разработки. Крупных залежей меди здесь не было и быть не могло, и не было никаких признаков, способных ввести кого-либо в заблуждение. Правительство Народной Республики Мексика проводило одно чрезвычайное заседание за другим в атмосфере негодования и возмущения. Они чувствовали себя обманутыми.

Наблюдая за Дэгни, Эдди заметил, что, закончив читать, она ещё долго сидела, глядя на газету. Он знал, что лёгкий испуг, который он испытал, прочитав эту статью, имел под собой основание, хотя и не мог сказать, что именно напугало его.

Эдди ждал. Она подняла голову, но не смотрела на него. Её пристальный, напряжённо-внимательный взгляд был устремлён мимо него, словно она пыталась рассмотреть что-то вдали.

Низким, приглушённым голосом Эдди сказал:

— Франциско — не дурак. Каким бы он ни был и независимо от того, насколько глубоко он погряз в безнравственности и порочности — а я уже давно не пытаюсь разобраться, почему это с ним случилось, — он далеко не дурак. Он не мог совершить подобной ошибки. Это невозможно. Я этого не понимаю.

— А я начинаю кое-что понимать.

Она резко выпрямилась в кресле, отчего по её лицу словно пробежала дрожь, и сказала:

— Позвони в «Уэйн-Фолкленд» и скажи этому негодяю, что я хочу с ним встретиться.

— Дэгни, — грустно сказал Эдди с укоризной в голосе, — это же Фриско д’Анкония.

— Он был им.

Над городом уже начали сгущаться сумерки, когда она шла по улицам, направляясь к отелю «Уэйн-Фолкленд». Эдди сказал, что д’Анкония готов принять её в любое удобное для неё время. Высоко под облаками, в окнах небоскрёбов загорелись первые огоньки. Небоскрёбы походили на заброшенные маяки, посылавшие слабые, едва заметные сигналы в пустынные просторы моря, где уже не осталось ни одного корабля. Несколько снежинок, кружась, пролетели мимо тёмных витрин пустых магазинов и растаяли в грязи на обочине тротуара. Ряд красных фонарей пересекал улицу, уходя в мрачную, пасмурную даль.

Она спрашивала себя, почему ей хочется бежать, почему у неё такое чувство, будто она бежит, но не вниз по улице, нет, — вниз по склону холма под лучами палящего солнца, к дороге на берегу Гудзона, откуда начиналось поместье Тэггартов. Она всегда так бежала, когда, крикнув: «Это Фриско д’Анкония», Эдди бросался вниз по холму к машине, ехавшей вдоль берега Гудзона.

Он был единственным гостем, чей приезд в пору их детства всегда был событием, величайшим событием. Этот забег навстречу друг другу стал для них троих своего рода состязанием. На склоне холма, как раз посредине между дорогой и домом, росла берёза. Дэгни и Эдди всегда старались добежать до берёзы раньше, чем Фриско поднимется к ней вверх по холму. Но каждое лето в день своего приезда Франциско добегал до берёзы первым. Им никогда не удавалось обогнать его. Франциско всегда побеждал — всегда и во всём.

Его родители были старыми друзьями Тэггартов. Он был единственным ребёнком в семье и с раннего детства путешествовал по всему свету; говорили, что отец хотел воспитать его так, чтобы он воспринимал весь мир как свой будущий дом, свои будущие владения. Эдди и Дэгни никогда не знали наперёд, где Франциско проведёт зиму, но раз в год, каждое лето, строгий гувернёр привозил его на месяц в поместье Тэггартов.

Франциско считал само собой разумеющимся, что дети Тэггартов его друзья. Они были наследниками Трансконтинентальной Тэггарта, а он — наследником «Меди д’Анкония». Когда ему было четырнадцать лет, он сказал Дэгни:

— Мы — единственная аристократия, оставшаяся в мире. Аристократия денег. Это единственная настоящая аристократия, только люди этого не понимают.

У Франциско была собственная кастовая система: для него детьми Тэггарта были не Дэгни и Джим, а Дэгни и Эдди. Он редко снисходил до того, чтобы замечать существование Джима. Однажды Эдди спросил его:

— Франциско, ты ведь принадлежишь к благородному роду, правда?

Он ответил:

— Пока ещё нет. Наш род просуществовал так долго лишь потому, что никому из нас не позволялось считать, что он родился д’Анкония. Д’Анкония нужно стать.

Он произнёс своё имя так, словно хотел одним его звучанием поразить и облагородить слушавших.

Его предок, Себастьян д’Анкония, покинул Испанию много веков назад, ещё во времена, когда Испания была самой могущественной державой в мире; он принадлежал к высшему слою испанской знати. Он покинул Испанию, потому что главе святой инквизиции не понравился образ его мышления и на дворцовом балу тот посоветовал д’Анкония пересмотреть свои взгляды. Себастьян д’Анкония выплеснул ему в лицо вино из своего бокала и бежал, прежде чем его успели схватить. Он бросил всё: богатство, поместье, мраморный дворец, девушку, которую любил, и уплыл к берегам Нового Света.

Его первым поместьем в Аргентине стала деревянная лачуга у подножия Анд. Фамильный герб д’Анкония, прикреплённый над входом, светился, словно маяк, отражая лучи палящего солнца, в то время как Себастьян д’Анкония разрабатывал свой первый медный рудник.

Долгие годы он вместе с дезертировавшими из армии солдатами, беглыми заключёнными и полуголодными индейцами с рассвета до заката долбил киркой скалы.

Спустя пятнадцать лет Себастьян д’Анкония послал за любимой, которая по-прежнему ждала его. Приехав, она увидела серебряный фамильный герб д’Анкония над входом в мраморный замок, увидела сады огромного поместья, а вдали — горы и медные карьеры. Он поднял её на руки и внёс в дом. Он выглядел моложе, чем пятнадцать лет назад, когда она видела его последний раз.

— Наши с тобой предки, — однажды сказал он Дэгни, — они бы подружились.

Все годы своего детства Дэгни жила в мире будущего, в мире, который она надеялась найти и в котором ей не пришлось бы испытывать ни презрения, ни скуки. Но один месяц в году она чувствовала себя свободной. Этот месяц она могла жить в настоящем. Когда Дэгни бежала вниз по склону холма навстречу Франциско д’Анкония, она будто покидала темницу.

— Привет, Слаг!

— Привет, Фриско!

Сначала им обоим не понравились эти прозвища. Она сердито спросила его:

— Ты что, собственно, хочешь этим сказать?

Он ответил:

— Если ты не знаешь — слаг означает сильное пламя, пылающее в паровозной топке.

— От кого ты это услышал?

— От джентельмена из Трансконтинентальной Тэггарта.

Он знал пять языков и говорил по-английски без малейшего акцента — безупречным литературным языком, который намеренно смешивал со слэнгом. В ответ она прозвала его Фриско. Он рассмеялся, удивлённый и раздосадованный:

— Раз уж вы так варварски исковеркали название одного из своих величайших городов, ты могла бы хоть со мной воздержаться от этого.

Но со временем они привыкли к своим прозвищам. Они им даже нравились.

Это началось, когда Франциско гостил у них второй раз. Ему тогда было двенадцать лет, ей — десять. Этим летом по каким-то загадочным причинам Франциско каждое утро исчезал. Ещё до рассвета он уезжал на велосипеде и возвращался точно к обеду, когда все собирались на террасе за прозрачным, как хрусталь, столом, всегда подчёркнуто вежливый и совершенно невозмутимый. Когда Дэгни и Эдди начинали его расспрашивать, он лишь смеялся и отказывался отвечать. Однажды они попытались последовать за ним в холодной предрассветной темноте, но им пришлось отказаться от этой затеи: никто не мог уследить за ним, если он этого не хотел.

Через некоторое время миссис Тэггарт начала волноваться и решила выяснить, в чём дело. Она так и не смогла понять, как ему удалось обойти законы по трудоустройству детей, но обнаружила, что Франциско работает посыльным, заключив устный договор с диспетчером одной из местных линий Трансконтинентальной Тэггарта, находившейся в пятнадцати километрах от поместья. Диспетчер был крайне удивлён, когда миссис Тэггарт лично пришла к нему. Он и понятия не имел, что его посыльный — гость Тэггартов. Местные рабочие знали его как Фрэнки, и миссис Тэггарт сочла лишним называть его полное имя. Она просто объяснила, что он работал без ведома и разрешения своих родителей и должен немедленно уйти. Диспетчеру было жаль расставаться с ним. Он сказал, что Фрэнки самый лучший посыльный, который когда-либо у него работал.

— Я хотел бы оставить его. Может быть, мы могли бы договориться с его родителями? — предложил он.

— Боюсь, это невозможно, — ответила миссис Тэггарт.

— Франциско, что сказал бы твой отец, если бы узнал об этом? — спросила она его, вернувшись домой.

— Отец спросил бы, хорошо ли я делал своё дело. Его интересовало бы только это.

— Перестань, я спрашиваю вполне серьёзно.

Франциско любезно смотрел на неё, у него были манеры, которые впитывались в кровь д’Анкония столетиями, но что-то в этом взгляде заставило её усомниться в его учтивости.

— Прошлой зимой я устроился юнгой на сухогруз, который перевозил медь моего отца. Отец искал меня три месяца, но, когда я вернулся, он задал мне только этот вопрос, — ответил он.

— Так вот, значит, как ты проводишь зимы? — ухмыльнулся Джим Тэггарт. В его ухмылке сквозило превосходство — превосходство от того, что он обнаружил нечто дававшее повод для презрения.

— Это было прошлой зимой, — любезно ответил Франциско невинно-спокойным тоном. — До этого я провёл зиму в Испании, в поместье герцога Альба.

— А почему тебе захотелось поработать именно на железной дороге? — спросила Дэгни.

Они стояли, глядя друг на друга: её взгляд выражал восхищение, его — насмешку, но это была не злая насмешка, а словно приветственная улыбка.

— Чтобы самому почувствовать, что это такое. И ещё — чтобы сказать тебе, Слаг, что я работал в Трансконтинентальной Тэггарта раньше, чем ты, — ответил он.

Дэгни и Эдди проводили зимы, пытаясь научиться чему-то новому, чтобы удивить Франциско и хоть раз в чём-то превзойти его. Им это никогда не удавалось. Когда они показали ему, как играть в бейсбол, — эта игра была ему незнакома, — он немного понаблюдал за ними и сказал: «Кажется, я понял, как это делается. Дайте мне попробовать». Он взял биту и так ударил по мячу, что тот перелетел полосу дубов на дальнем краю поля.

Когда Джиму подарили на день рождения катер, они все стояли на причале, наблюдая, как инструктор обучает Джима управлять им. До этого никто из них не катался на катере. Белое, блестящее судёнышко в форме пули неуклюже двигалось по воде, прерывисто фыркая мотором и оставляя за собой неровный пенистый след, в то время как инструктор, сидевший рядом с Джимом, то и дело перехватывал у него штурвал. Вдруг Джим ни с того ни с сего поднял голову и крикнул Франциско:

— Думаешь, ты сможешь лучше, чем я?

— Смогу.

— Тогда попробуй.

Когда катер причалил и Джим с инструктором вылезли на берег, Франциско проскользнул к штурвалу.

— Подождите минуточку, я хочу взглянуть, что здесь к чему, — сказал он инструктору, который всё ещё стоял на мостике.

Инструктор не успел и глазом моргнуть, как катер рванул на середину реки, словно выпущенная из пистолета пуля. Прежде чем все поняли, что происходит, он стрелой унёсся вдаль, навстречу солнцу; Дэгни видела лишь чёткий пенистый след на воде, смотрящего только вперёд водителя и слышала мерный гул двигателя.

Она заметила странное выражение на лице отца, который смотрел вслед исчезавшему вдали катеру. Он ничего не сказал. Просто стоял и смотрел. Она вспомнила, что уже видела однажды на его лице похожее выражение, — когда он осматривал сложную систему блоков, которую соорудил двенадцатилетний Франциско, чтобы построить подъёмник на вершину скалы, с которой он учил Дэгни и Эдди нырять в Гудзон. Листы с расчётами валялись рядом, разбросанные по земле; отец собрал их, просмотрел и спросил:

— Франциско, сколько лет ты изучал алгебру?

— Два года.

— А кто научил тебя этому?

— Я сам догадался.

Она не знала, что на мятых листках, которые держал в руках её отец, было начертано примитивное подобие дифференциального уравнения.

Наследниками Себастьяна д’Анкония всегда были старшие сыновья, которые умели с честью носить имя своего рода. Уже стало семейным преданием, что тот из наследников, кто не сумеет преумножить доставшееся ему состояние, опозорит род. На протяжении столетий, из поколения в поколение род д’Анкония не ведал этого позора. Аргентинская легенда гласила, что руки д’Анкония имеют чудодейственную силу святых — только это была способность не исцелять, а творить.

Все наследники рода д’Анкония были людьми незаурядных способностей. Но никто из них не выдерживал никакого сравнения с тем, чем обещал стать Франциско. Словно столетия пропустили все свойства этой семьи сквозь мелкое сито и, отбросив несущественное и незначительное, оставили лишь чистый, сияющий талант, словно по воле счастливого случая наконец было сотворено существо, близкое к совершенству, лишённое каких бы то ни было случайных черт.

Франциско удавалось всё, за что он брался; он мог сделать это лучше, чем кто бы то ни было, не затрачивая особых усилий. Он осознавал это, но в его манерах не было и тени хвастовства, он даже не думал о каком-то сравнении. Его позицией было не «я могу это сделать лучше тебя», а просто «я могу это сделать», но под этим он подразумевал: сделать наилучшим образом.

Отец Франциско стремился дать ему всестороннее образование, и, какие бы предметы ему ни приходилось изучать, он, смеясь, с лёгкостью овладевал ими в совершенстве. Отец обожал его, но тщательно это скрывал, как и то, что гордится, осознавая, какой изумительный талант он воспитывает. Все в один голос твердили, что Франциско станет вершиной рода д’Анкония.

— Не знаю, какой девиз выбит на фамильном гербе д’Анкония, но уверена, что Франциско изменит его на «Для чего?», — сказала однажды миссис Тэггарт.

Это был первый вопрос, который он обычно задавал, когда ему предлагали что-то сделать, и ничто не могло заставить его действовать, если он не получал убедительно-веского ответа. Он словно ракета нёсся сквозь дни летнего месяца и, если кто-то останавливал его в этом полёте, всегда мог определить смысл и цель каждой минуты своей жизни. Для него невозможными были лишь две вещи: бездействие и отсутствие цели. «Давайте выясним» — вот слова, которыми он аргументировал свои действия Дэгни и Эдди, берясь за что-то, или: «Давайте сделаем». Для него это было единственной формой радости и наслаждения.

— Я могу это сделать, — сказал он, когда, прильнув к склону скалы и вбивая в гранитную твердь железные клинья, строил свой подъёмник. Он работал мастерски, со знанием дела, не обращая внимания на пятнышки крови, выступавшие из-под повязки на запястье. — Нет, мы не можем работать по очереди, Эдди. Ты ещё слишком мал и не управишься с молотком. Лучше выдирай сорняки и расчищай мне место. Всё остальное я сделаю сам… Кровь? А, это я вчера порезался. Дэгни, сбегай в дом, принеси чистый бинт.

Джим наблюдал за ними. Они с ним не общались, но часто видели, как, стоя в стороне, он как-то особенно пристально наблюдает за Франциско.

Он редко разговаривал в присутствии Франциско, но однажды остановил Дэгни и, презрительно улыбнувшись, сказал:

— Воображаешь себя железной леди с собственными убеждениями? Да ты просто тряпка и размазня, бесхребетное, бесхарактерное существо — вот кто ты такая. Просто отвратительно, как ты позволяешь этому самодовольному, тщеславному молокососу указывать тебе. Он крутит тобой как хочет. У тебя совсем нет гордости. Стоит ему свистнуть, и ты, как собака, бежишь и ждёшь его указаний. Почему ты ему ботинки не начищаешь?

— Потому что он не сказал, — ответила Дэгни.

Франциско мог победить в любом из проводившихся в округе состязаний, но он никогда в них не участвовал. Он мог стать президентом местного юношеского клуба, но игнорировал все попытки его руководителей принять в клуб самого именитого наследника в мире. Дэгни и Эдди были его единственными друзьями. Они не могли определённо сказать, кто кому принадлежал — они ему или он им. Но это не имело никакого значения. В любом случае они были счастливы.

Каждое утро они втроём отправлялись в одно из своих путешествий. Однажды пожилой профессор литературы, друг миссис Тэггарт, увидел их на автомобильной свалке. Они разбирали на части кузов. Он остановился, покачал головой и сказал Франциско:

— Молодому человеку вашего положения подобало бы проводить время в библиотеках, изучая историю мировой цивилизации.

— А чем, по-вашему, я занимаюсь? — ответил Франциско.

Поблизости не было никаких заводов, но Франциско научил Эдди и Дэгни ездить, прицепившись к вагонам, и они отправлялись в отдалённые города, где, перебравшись через забор, гуляли по заводским дворам или наблюдали через окна за работой станков и машин, как другие дети смотрят кино. «Когда я буду управлять „Тэггарт трансконтинентал“…» — говорила иногда Дэгни. «Когда я стану хозяином „Меди д’Анкония“…» — говорил Франциско.

Им не нужно было ничего объяснять друг другу. Каждый знал мотивы и цели другого.

Иногда проводникам удавалось поймать их, и тогда начальник станции, находящейся за полторы сотни километров от поместья, звонил миссис Тэггарт и говорил: «У нас тут трое малолетних бродяг, которые говорят, что они…» — «Да, это действительно они. Отправьте их, пожалуйста, обратно», — отвечала миссис Тэггарт.

— Франциско, — спросил однажды Эдди, когда они стояли на одной из станций Трансконтинентальной Тэггарта, — ты побывал во всех уголках света. Скажи, что самое важное на земле?

— Это, — ответил Франциско, указывая на эмблему «ТТ» на локомотиве. И добавил: — Жаль, что мне не довелось знать Нэта Тэггарта.

Он заметил, как посмотрела на него Дэгни. Он больше ничего не сказал, но несколько минут спустя, когда они шли по узкой, сырой тропинке, произнёс:

— Дэгни, я всегда готов преклонить колени перед фамильным гербом. Я всегда буду преклоняться перед символами благородства. Мне же положено быть аристократом. Но мне наплевать на всякие там замшелые башни старинных замков или облезлых единорогов. Геральдику наших дней можно увидеть на рекламных тумбах и рекламных страницах популярных журналов.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Эдди.

— Торговые марки промышленных компаний, — ответил Франциско. Тогда ему было пятнадцать лет.

«Когда я стану хозяином медных рудников д’Анкония…»; «Я изучаю горное дело и минералогию, потому что должен быть готов стать хозяином „Меди д’Анкония“»; «Я изучаю электромашиностроение, потому что энергетические компании являются основными клиентами „Меди д’Анкония“»; «Я собираюсь изучать философию, — мне это понадобится, чтобы защищать „Медь д’Анкония“».

— Ты когда-нибудь думаешь о чём-нибудь кроме «Меди д’Анкония»? — спросил его однажды Джим.

— Нет.

— Мне кажется, что в мире существуют и другие вещи.

— Пусть о них думают другие.

— Разве это не эгоистичная позиция?

— Эгоистичная.

— Чего ты добиваешься?

— Денег.

— У тебя их что, недостаточно?

— Каждый из моих предков за свою жизнь увеличивал производительность компании д’Анкония примерно на десять процентов. Я собираюсь увеличить её на сто.

— Для чего? — спросил Джим, с сарказмом подражая голосу Франциско.

— После смерти я надеюсь попасть в рай, хотя одному чёрту известно, что это такое, и хочу быть в состоянии заплатить цену, открывающую дорогу в рай.

— Добродетель — вот цена, открывающая дорогу в рай.

— Именно это я и имел в виду, Джеймс. Я хочу иметь право заявить, что обладал величайшей добродетелью в мире — был человеком, который делал деньги.

— Любой дурак может делать деньги.

— Джеймс, когда-нибудь ты поймёшь, что у слов есть точные значения.

Франциско улыбнулся; его улыбка излучала насмешку. Глядя на Франциско и Джима, Дэгни вдруг подумала о разнице между ними. Оба улыбались насмешливо. Но казалось, что Франциско смеялся над многим потому, что видел нечто более великое. Джим же смеялся так, словно хотел, чтобы в мире не осталось ничего великого.

Однажды ночью она вновь заметила на губах Франциско особенную улыбку. Той ночью они сидели втроём вокруг костра, который разожгли в лесу. Отблески огня словно укрыли их за забором из прерывистых, лижущих языков пламени, в которых потрескивали поленья и ветки и отражались далёкие звёзды. У Дэгни было такое чувство, будто за этим забором ничего нет, — ничего, кроме тёмной пустоты, скрывающей какое-то захватывающее дух, пугающее пророчество… Как будущее. Но будущее, думала она, будет как улыбка Франциско. Эта улыбка — вот ключ к будущему, предупреждение, дававшее понять характер того, что ждёт впереди; будущее отражалось на его лице, в пламени костра под ветками сосен. И внезапно она испытала чувство невыносимого счастья, невыносимого, потому что оно было слишком полным и она не знала, как его выразить. Она взглянула на Эдди. Он смотрел на Франциско. Эдди как-то по-своему чувствовал то же, что и она.

— Почему тебе нравится Франциско? — спросила она его неделю спустя, когда Франциско уехал.

Эдди удивлённо посмотрел на неё. Ему даже в голову не приходило, что восхищение Франциско может вызвать какие-то вопросы или сомнения.

— С ним я чувствую себя в безопасности, — ответил он.

— А я с ним всегда ожидаю чего-то волнующего и опасного, — сказала Дэгни.

Следующим летом Франциско исполнилось шестнадцать. В тот день она стояла рядом с ним на вершине скалы у реки. На них были изорванные рубахи и шорты. Они порвали их во время подъёма. Они смотрели вниз, на Гудзон; говорили, что с этой скалы в ясный, безоблачный день виден Нью-Йорк. Но они видели лишь лёгкую дымку — это сливались вдали река, небо и свет солнца.

Она встала на колени на выступе скалы и наклонилась вперёд, пытаясь рассмотреть далёкий город. Развевавшиеся на ветру волосы спадали ей на глаза. Она оглянулась через плечо и увидела, что Франциско не смотрит вдаль, — он смотрел на неё. Это был странный взгляд — пристальный, без тени улыбки. Некоторое время она стояла неподвижно, упёршись напряжёнными руками в скалу; каким-то необъяснимым образом его взгляд заставил её осознать позу, в которой она стояла, заставил подумать о плечах, высунувшихся из-под разорванной рубахи, и длинных загорелых ногах.

Она сердито встала и отошла от него. И, подняв голову, негодующим взглядом отвечая на его строгий взгляд, уверенная в том, что взгляд этот выражал осуждение и враждебность, она услышала свой вызывающе смеющийся голос:

— Что тебе нравится во мне?

Он рассмеялся. Поражённая, она спрашивала себя, что заставило её произнести это.

— Вот что мне нравится в тебе, — сказал он, указывая вдаль, в сторону блестевших на солнце рельсов Трансконтинентальной Тэггарта.

— Это не моё, — сказала она с грустью.

— Мне нравится, что это будет твоим.

Она радостно улыбнулась, признавая за ним победу. Она не знала, почему он так странно посмотрел на неё, но чувствовала, что он увидел какую-то связь, которую она не осознавала, между её телом и чем-то внутри неё, чем-то, что когда-нибудь даст ей силы управлять железной дорогой.

— Давай посмотрим, виден ли Нью-Йорк, — сказал он и подтолкнул её к краю скалы.

Она думала, что он как-то по-особенному сжал ей руку, держа её вдоль своего тела, она стояла, прижавшись к нему, и чувствовала тепло солнца, исходящее от его ног, прижатых к её ногам. Они стояли, всматриваясь вдаль, но не видели ничего, кроме лёгкой туманной дымки.

Когда тем летом Франциско уехал, она подумала, что его отъезд похож на переход границы: закончилось его детство — осенью он должен был поступить в университет. Затем настанет её очередь. Она чувствовала живое нетерпение с примесью волнующего страха, словно Франциско грозила неведомая опасность. Она вспомнила, как когда-то, много лет назад, он первым прыгнул со скалы в Гудзон и скрылся под водой, а она стояла и смотрела, зная, что через мгновение он появится на поверхности и затем придёт её очередь нырять.

Она отбросила страх. Для Франциско опасность была лишь возможностью ещё раз с блеском проявить себя; не было такого сражения, которое он мог бы проиграть, не было такого врага, который мог бы его победить. Затем она вспомнила слова, которые услышала несколько лет назад. Эти слова показались ей очень странными, странным было и то, что они сохранились в её памяти, ведь тогда она сочла их бессмыслицей. Их произнёс старый профессор математики, друг её отца, который гостил у них тем летом. Ей нравилось его лицо, и она до сих пор помнила странное выражение грусти в его глазах, когда однажды вечером, сидя в сгущавшихся сумерках на террасе с её отцом, он указал на гулявшего в саду Франциско и сказал: «Этому мальчику придётся нелегко. У него слишком развита способность радоваться. Что он будет делать с ней в мире, где почти нет места для радости?»

Франциско стал студентом самого престижного университета Соединённых Штатов. Его отец давным-давно решил, что он будет учиться именно в Университете Патрика Генри в Кливленде — лучшем высшем учебном заведении в мире. Этой зимой он не приехал навестить её в Нью-Йорк, хотя дорога заняла бы всего одну ночь. Они не переписывались, они вообще никогда не писали друг другу.

Но она знала, что летом он приедет на месяц к ним в поместье.

Этой зимой её несколько раз посещало какое-то неясное опасение: на ум постоянно приходили слова, сказанные профессором, — смысл этого предупреждения Дэгни не могла разгадать и поэтому постаралась его забыть. Думая о Франциско, она чувствовала крепнущую уверенность в том, что этот месяц приблизит её к будущему, словно в подтверждение того, что мир, который она видела впереди, реален, хотя и чужд окружавшим её людям.

— Привет, Слаг!

— Привет, Фриско!

Стоя на склоне холма в первое мгновение их новой встречи, она вдруг поняла смысл того мира, в котором они оба существовали вопреки всем остальным. Это длилось лишь мгновение, она почувствовала, как край юбки, развевавшийся на ветру, бьёт её по коленям, почувствовала лучи солнца на своих ресницах и толкавшую вверх вызванную громадным облегчением силу — она упёрлась ногами в поросшую травой землю, подумав, что сейчас, преодолев ветер, невесомая, поднимется вверх.

Это было внезапное чувство свободы и безопасности — она поняла, что ничего не знает о его жизни, никогда не знала, и что в этом никогда не будет необходимости. Мир случайностей — семей, званых обедов, школ, людей без цели, гнущихся под бременем неведомой вины, — не был их миром, не мог изменить его, ничего не значил. Они никогда не обсуждали то, что случалось с ними, лишь делились своими мыслями и планами на будущее.

Она молча смотрела на него и слушала внутренний голос, который говорил ей: «Не то, что есть сейчас, а то, что мы создадим… Ты и я… Нас не остановить. Прости, что я боялась потерять тебя, боялась, что ты уйдёшь к ним; прости меня за мои сомнения, им никогда не достичь твоей высоты; я больше никогда не буду бояться за тебя…»

Он тоже замер на миг, глядя на неё, и в его взгляде она прочла не только приветствие после долгой разлуки. Так мог смотреть лишь тот, кто весь год думал о ней каждый день. Дэгни не была в этом уверена — это длилось лишь мгновение, такое короткое, что, едва уловив его, она увидела, как он повернулся, указывая на берёзу позади себя, и сказал так, как они говорили в детстве, играя в эту игру:

— Когда ты наконец научишься бегать быстрее? Мне всегда приходится ждать тебя.

— А ты будешь ждать меня? — весело спросила она.

Он ответил без улыбки:

— Всегда.

Они поднимались по холму к дому, и всю дорогу он разговаривал с Эдди, а она молча шла рядом. Она чувствовала, что в их отношениях появилась какая-то сдержанность, которая, как ни странно, как-то по-новому сближала их.

Она не спросила о его учёбе в университете. Много дней спустя поинтересовалась лишь, нравится ли ему там.

— Сейчас там преподают много чепухи, — ответил он, — но некоторые предметы мне нравятся.

— Ты нашёл там друзей?

— Двоих.

Больше он ничего ей не сказал.

К этому времени Джим перешёл на последний курс колледжа в Нью-Йорке. Годы, проведённые в колледже, придали его манерам странную воинственность, словно он обрёл какое-то новое оружие. Однажды он ни с того ни с сего остановил Франциско посреди лужайки и заявил агрессивно-праведным тоном:

— Мне кажется, теперь, когда ты вырос и учишься в университете, тебе пора узнать кое-что об идеалах. Пора забыть эгоистичную алчность и подумать об ответственности перед обществом, потому что те миллионы, которые ты унаследуешь, не предназначены для твоего личного удовольствия, они вверяются тебе во имя блага бедных и терпящих лишения. И я считаю, что тот, кто этого не понимает, принадлежит к самому порочному типу людей.

Франциско вежливо ответил:

— Не стоит высказывать непрошенные мнения, Джеймс. Тебе следует беречь себя от неприятного обнаружения их истинной ценности для собеседника.

Когда они отошли в сторону, Дэгни спросила его:

— В мире много таких людей, как Джим?

Франциско рассмеялся:

— Очень много.

— Тебя это не тревожит?

— Нет. Мне не нужно иметь с ними дело. А почему ты спросила об этом?

— Потому что я думаю, что они чем-то опасны… Не знаю, чем именно…

— Боже мой, Дэгни! Ты думаешь, я буду бояться таких субъектов, как Джеймс?

Несколько дней спустя, когда они шли вдвоём по лесу вдоль берега реки, она спросила:

— Франциско, а кого ты считаешь самым порочным типом людей?

— Человека без цели.

Она стояла, глядя на ровные стволы деревьев, над которыми возвышалась сияющая полоса горизонта.

Лес был сумрачен и прохладен, но на ветвях деревьев играли горячие серебристые лучи солнца, отражённые гладью реки. Дэгни спрашивала себя, почему ей вдруг так понравился этот вид, — раньше она никогда не обращала внимания на окружавшую её природу, — почему она так ясно и отчётливо осознавала радость и наслаждение, чувствовала каждое движение своего тела. Ей не хотелось смотреть на Франциско. Она чувствовала его присутствие более реально, не глядя на него, словно её острое ощущение себя исходило от него, как отражённый водой солнечный свет.

— Так ты считаешь себя хорошей?

— Всегда так считала, — не оборачиваясь, с вызовом ответила она.

— Что ж, представь мне доказательства. Покажи, чего ты достигнешь, руководя компанией. Как бы ты ни была хороша, я ожидаю, что ты выжмешь из себя всё, стараясь стать ещё лучше. А когда ты, отдав последние силы, достигнешь цели, я ожидаю, что ты немедленно начнёшь двигаться к новой.

— Почему ты считаешь, что я хочу что-то тебе доказать? — спросила она.

— Хочешь, чтобы я ответил?

— Нет, — прошептала она, пристально глядя на маячивший вдали противоположный берег.

Он засмеялся и спустя некоторое время сказал:

— Дэгни, в жизни ничто не имеет значения, кроме одного — насколько хорошо ты делаешь своё дело. Ничего. Только это. Всё прочее выходит из этого. Это единственное мерило ценности человека. Все моральные кодексы, которые они будут стараться запихнуть тебе в глотку, — гора бумажных денег, выпущенных мошенниками для того, чтобы скупить у людей достоинство. Кодекс компетентности — единственная система нравственности, отвечающая золотому стандарту. Когда станешь старше, поймёшь, что я имею в виду.

— Я и сейчас понимаю. Но… Франциско, об этом знаем, похоже, только мы с тобой?

— Почему тебя заботят другие?

— Потому что я хочу понимать, и есть нечто, что я людях не могу понять.

— Что?

— Я никогда не пользовалась популярностью в школе, и меня это не волновало, но теперь я поняла причину. Причина просто невероятна: меня не любят не потому, что я всё делаю плохо, а потому, что я всё делаю хорошо. Меня не любят потому, что я всегда была лучшей ученицей в классе. Мне даже не нужно учиться. Я всегда получаю отличные оценки. Может быть, для разнообразия начать получать двойки и стать самой популярной девушкой в школе?

Франциско остановился, посмотрел на неё и ударил её по лицу.

Всё, что она почувствовала, вместилось в единое мгновение, когда земля пошатнулась под её ногами, в единый порыв эмоций. Она знала, что убила бы любого другого, посмевшего поднять на неё руку, чувствовала неистовую ярость, которая придала бы ей силы сделать это, — и такое же неистовое удовольствие от того, что это сделал Франциско. Она чувствовала удовольствие от тупой, жгучей боли и привкуса крови в уголках губ. Она почувствовала удовольствие от того, что внезапно поняла в нём, в себе и в его мотивах.

Она напрягла ноги, чтобы остановить головокружение; высоко подняла голову и стояла, глядя на него с осознанием своей новой силы, с насмешливой торжествующей улыбкой, впервые чувствуя себя равной ему.

— Я сделала тебе столь же больно? — спросила она.

Он выглядел удивлённым. И вопрос, и улыбка были явно не детскими.

— Да, если тебе угодно.

— Угодно.

— Никогда больше так не делай. Не шути подобным образом.

— Не будь глупцом. С чего ты взял, что я хочу быть популярной?

— Когда вырастешь, ты поймёшь, какую низость сказала.

— Я и сейчас понимаю.

Он резко отвернулся, достал свой носовой платок и смочил его в воде.

— Подойди сюда, — приказал он.

Она засмеялась, отступив назад:

— Ну уж нет! Я хочу оставить всё, как есть. Надеюсь, щека страшно распухнет. Мне это нравится.

Он долго смотрел на неё, потом медленно и очень серьёзно сказал:

— Дэгни, ты прекрасна.

— Я думала, что ты всегда так считал, — ответила она вызывающе безразличным тоном.

Когда они вернулись домой, она сказала матери, что разбила губу, упав на камень. Она солгала первый раз в жизни. Она сделала это не для того, чтобы защитить Франциско, — она сказала так потому, что чувствовала: по какой-то непонятной ей самой причине это происшествие — тайна слишком драгоценная, чтобы посвящать в неё кого-то.

Стараясь ни о чём не думать, Риарден прижался лбом к зеркалу.

Иначе у меня не хватит сил продолжать, сказал он себе. Он сосредоточился на прохладном прикосновении зеркальной поверхности и размышлял, что же делать, чтобы отрешиться от всего и ни о чём не думать, особенно если вся жизнь прожита в соответствии с аксиомой, что постоянное, чётко-безжалостное функционирование разума есть первостепенная обязанность. Он спрашивал себя, почему ему всегда казалось, что в мире нет ничего, с чем бы он не справился, и всё-таки не мог собраться с духом, чтобы прикрепить несколько запонок из чёрного жемчуга к своей накрахмаленной манишке.

Была годовщина его свадьбы, и все последние три месяца он знал, что приём состоится именно сегодня, как того хотела Лилиан. Он обещал ей присутствовать на торжестве, чувствуя себя спокойным при мысли, что от этого дня его отделяют три долгих месяца и что, когда придёт время, он воспримет это как должное и отнесётся к этому как к многочисленным обязанностям своего перегруженного рабочего дня. Затем, работая по восемнадцать часов в сутки, он благополучно забыл об этом, пока полчаса назад, поздно вечером, к нему не зашла секретарь и не сказала:

— Мистер Риарден, ваш приём.

— О боже! — вскричал он, сорвавшись с места.

Он бросился домой, взбежал вверх по ступенькам, скинул одежду и начал переодеваться, осознавая лишь, что нужно спешить, но не осознавая почему. Когда Риарден вдруг понял, зачем он это делает, он остановился.

— Тебя ничего не интересует, кроме бизнеса.

Он слышал это всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Он всегда знал, что бизнес считают своего рода тайным и постыдным культом, которому невинный обыватель предаваться не станет, что люди относятся к бизнесу как к гадкой необходимости, от которой никуда не денешься, но упоминать о которой не следует, что разговор о делах считается оскорблением более высоких чувств, — человек смывает с рук машинное масло, прежде чем войти в дом, и так же он должен, входя в гостиную, выбросить из головы мысли о делах. Он никогда не придерживался таких взглядов, но не находил ничего неестественного в том, что его семья разделяет их. Риарден считал само собой разумеющимся — как бывает с чувством, которое впитываешь в детстве и с которым живёшь, не подвергая его сомнениям и не подбирая ему названия, — что, словно мученик какого-то тайного религиозного культа, посвятил себя служению вере, ставшей его страстью, но сделавшей его изгоем среди людей, от которых он не мог ожидать сочувствия.

Он понимал, что должен посвятить жене часть своей жизни, в которой не должно быть места бизнесу, но так и не нашёл в себе сил сделать это или хотя бы почувствовать себя виноватым. Он не мог ни изменить себя, ни обвинять её, когда она осуждала его.

Месяцами он не уделял Лилиан ни минуты, — нет, подумал он, годами, все восемь лет их совместной жизни. Ему были абсолютно безразличны её интересы, он даже не знал, в чём они заключались. У неё был широкий круг друзей, и он слышал, что их имена составляют гордость национальной культуры, но у него никогда не было времени познакомиться с ними или, по крайней мере, дать себе труд узнать, какими именно достижениями они стяжали себе славу. Он знал лишь, что часто видел их имена на обложках журналов в газетных киосках. Если Лилиан возмущает такое его отношение, думал он, — она права. Если её отношение к нему предосудительно — он заслужил это. Если семья называет его бессердечным — это правда.

Он никогда не жалел себя. Когда на заводе возникали какие-нибудь проблемы, его первой заботой было установить, какую он допустил ошибку, — он не искал виновного, он обвинял себя; от себя он требовал совершенства. И сейчас он тоже не искал себе оправдания; он признал свою вину. Но на заводе это подталкивало его к немедленному действию, чтобы исправить промах, а сейчас это не срабатывало… Ещё хоть несколько минут, думал он, с закрытыми глазами стоя у зеркала.

Он никак не мог прервать поток слов, возникающих в его сознании, — всё равно что пытаться голыми руками заткнуть фонтан, бьющий из сломанной колонки. Жгучие струи полуслов-полуобразов обстреливали его мозг. Сколько часов, думал он, придётся провести, глядя в лица гостей и видя, как взгляды тяжелеют от трезвой скуки или мутнеют и глупеют от выпитого, притворяться, что не замечаешь ни того, ни другого, мучительно придумывать, что бы сказать, тогда как ему не о чем с ними говорить, в то время как эти часы нужны ему, чтобы срочно решить важный вопрос, — необходимо найти замену начальнику прокатного цеха, который внезапно, без всяких объяснений уволился, он должен сделать это немедленно — таких работников, как бывший начальник, найти крайне сложно; а если цех прекратит выпуск проката… Из него делали рельсы для Трансконтинентальной Тэггарта… Он вспомнил молчаливый упрёк, осуждение и накопившееся презрение, которые видел в глазах родных всегда, когда им удавалось найти хоть какое-то свидетельство его страстной привязанности к своему делу, и тщетность своего молчания, своей надежды, что они не догадаются, насколько дорога ему его работа, — он вёл себя как закоренелый пьяница, напускающий на себя притворное безразличие к выпивке в кругу людей, которые, прекрасно зная о его постыдной слабости, смотрят на него с презрительной усмешкой.

— Я слышала, вчера ты пришёл домой в два часа ночи. Где ты был? — спрашивала за ужином мать.

— Где ещё, конечно же, на заводе, — отвечала Лилиан таким тоном, каким другие жены говорят: «В кабаке, где же ещё…»

Или Лилиан с хитроватой усмешкой спрашивала его:

— Что ты делал вчера в Нью-Йорке?

— Был с друзьями в ресторане.

— Бизнес?

— Да.

— Ну конечно.

И Лилиан отворачивалась, не говоря больше ни слова, а у него не оставалось ничего, кроме стыда, — он поймал себя на мысли, что ему очень хочется, чтобы Лилиан подумала, будто он летал в Нью-Йорк на холостяцкую пирушку. Во время шторма на озере Мичиган затонул сухогруз, тысячи тонн руды, предназначавшейся для «Стали Риардена», пошли ко дну. Эти суда давно дышат на ладан, и если он не возьмёт на себя проблемы, связанные с ремонтом, владельцы единственной ещё не разорившейся в районе озера Мичиган транспортной компании обанкротятся…

— Этот уголок? — спросила после перестановки в гостиной Лилиан, указывая на диваны и кофейные столики. — Нет, Генри, что ты, они не новые, но наверное, я должна чувствовать себя польщённой: не прошло и трёх недель, а ты уже заметил. Это мой вариант утренней приёмной, вроде той, что в Лувре, но подобные вещи тебя вряд ли заинтересуют. Это ведь не цены на фондовом рынке…

Заказ на медь, который он разместил полгода назад, до сих пор не выполнен. Дата поставки переносилась уже три раза: «Мы ничего не можем поделать, мистер Риарден»; пришлось налаживать связи с другой компанией. Поставки меди с каждым днём становились всё более и более ненадёжными… Филипп не улыбнулся, когда, разговаривая с одним из друзей матери об организации, в которую он вступил, поднял глаза и взглянул на Риардена, но на его оплывшем лице появилось выражение, похожее на улыбку превосходства, когда он сказал:

— Нет, Генри, тебя это не касается. Это не имеет отношения к бизнесу, никакого. Это совершенно некоммерческое предприятие…

Его подрядчик в Детройте, который занимался реконструкцией большой фабрики, рассматривал возможность использования конструкций из Металла Риардена; нужно слетать в Детройт и переговорить с ним лично — он должен был сделать это ещё неделю назад, он мог бы сделать это сегодня вечером…

— Ты меня не слушаешь, — сказала мать, рассказывая ему за завтраком сон, который она видела ночью, в то время как все его мысли были заняты ценами на уголь. — Ты никогда в жизни никого не слушал. Тебя никто и ничто не интересует, кроме тебя самого. Тебе наплевать на всех и на каждого…

Отпечатанные страницы, лежавшие на столе в его кабинете, содержали результаты испытаний авиационного двигателя, сделанного из Металла Риардена. Пожалуй, сейчас больше всего на свете ему хотелось прочесть этот доклад — текст пролежал на его столе три дня, а он даже не притронулся к нему, у него не было времени; почему бы ему не прочитать его сейчас и…

Открыв глаза, он отошёл от зеркала и яростно тряхнул головой.

Он хотел взять жемчужные запонки, но его рука потянулась к стопке деловых писем, лежавших на туалетном столике. Письма были отобраны как срочные, и прочесть их нужно было сегодня же, но он не успел сделать это в кабинете. Секретарь сунула их ему в карман, когда он уходил. Дома, раздеваясь, он бросил их на туалетный столик.

Из стопки на пол выпала газетная вырезка. Это была передовица, которую мисс Айвз пометила, сердито перечеркнув красным карандашом. Статья называлась «О равных возможностях». Он не мог не прочитать её. За последние три месяца вокруг этого законопроекта было слишком много шума — угрожающе много.

Он читал, слыша голоса и наигранный смех, доносившиеся снизу и напоминавшие, что гости собрались, приём начался и ему предстоит встретить горькие, полные упрёка взгляды родных, когда он спустится вниз.

В статье говорилось: несправедливо в период спада производства, сокращения рынков сбыта и всё уменьшающихся возможностей заработать на жизнь позволять одному человеку владеть множеством предприятий в различных отраслях, в то время как другие не имеют ничего; на экономике страны пагубно отражается тот факт, что кучка предпринимателей сосредоточила в своих руках все природные ресурсы, не оставив тем самым никаких шансов другим; конкуренция, писала газета, играет первостепенную роль в жизни общества, и долг общества заключается в том, чтобы не позволить никому подняться на уровень, ставящий его вне конкуренции. Автор статьи предсказывал, что предложенный на рассмотрение Законодательного собрания законопроект о равных возможностях, запрещающий любому человеку или корпорации владеть предприятиями более чем в одной отрасли, вскоре будет принят.

Уэсли Моуч, человек Риардена в Вашингтоне, сказал, что для беспокойства нет никаких оснований. Предстоит драчка, но законопроект не пройдёт. Риарден ничего не смыслил в битвах такого рода. Он предоставил всё Моучу и его людям. У него едва хватало времени бегло просматривать доклады Моуча из Вашингтона и подписывать чеки на суммы, которые Моуч запрашивал для ведения борьбы.

Риарден не верил, что законопроект пройдёт. Он просто не мог в это поверить. Всю жизнь имея дело с чистой реальностью технологий, металла и производства, он обрёл твёрдую уверенность, что человек должен заниматься тем, что разумно, а не безумно, что человек всегда должен стремиться к правильному, потому что реальность в конечном итоге всегда берёт верх, а бессмысленное, неправильное и несправедливое не имеет будущего, не может привести к успеху, не может ничего — только уничтожить себя. Бороться против таких вещей, как этот законопроект, казалось ему нелепостью, он даже слегка стыдился этого, словно ему вдруг предложили помериться силами с человеком, который при изготовлении стальных сплавов полагался на средневековую нумерологию.

Он говорил себе, что этот законопроект таит опасность. Но даже самые громкие вопли в самых истеричных передовицах не вызывали в нём никаких эмоций, тогда как, узнав из доклада о лабораторных испытаниях об изменении характеристик Металла Риардена на одну десятую, он вскакивал с места от радости или беспокойства. Ни на что другое у него уже не хватало сил.

Риарден скомкал передовицу и бросил её в корзину для бумаг. Он почувствовал, как на него медленно наваливается гнетущая усталость, которой он никогда не ощущал на работе, опустошённость, которая, казалось, поджидала и охватывала его, как только он переключался на что-то другое. Сейчас у него осталось одно-единственное желание. Ему страшно хотелось спать.

Он сказал себе, что должен спуститься к гостям, что родные вправе требовать от него этого, что он должен научиться получать удовольствие от того, что приятно им, — не ради себя, ради них.

Риарден задавался вопросом, почему осознание этого не имеет над ним никакой власти, не побуждает к действию. Всю жизнь, когда бы он ни приходил к убеждению, что какой-либо его поступок будет правильным, желание действовать появлялось автоматически. «Что со мной происходит?» — спрашивал он себя. Нежелание поступать правильно — разве это не явное проявление морального разложения? Признать свою вину и при этом чувствовать лишь глубочайшее, холодное равнодушие — разве это не измена тому, что являлось мотором всей его жизни и его гордости?

Он не дал себе времени на поиск ответа. Он закончил одеваться — быстро, безжалостно.

С тонким белым платочком в нагрудном кармане чёрного вечернего костюма, высокий и стройный, с присущей ему спокойной уверенностью в себе, Риарден неторопливо спустился по лестнице в гостиную — являя собой, на радость наблюдавших за ним матрон, идеальное воплощение великого промышленника.

У подножья лестницы он увидел Лилиан. Аристократические складки лимонно-жёлтого вечернего платья в стиле ампир выгодно подчёркивали грациозность её фигуры; она стояла с горделивым видом человека, полностью владеющего собой. Он улыбнулся. Ему нравилось видеть её счастливой. Это служило своеобразным оправданием приёма.

Он подошёл к ней и остановился. Она никогда не надевала слишком много украшений, проявляя привитый вкус. Но сегодня вечером она разоделась — бриллиантовое ожерелье, серьги, кольца и броши. В глаза сразу бросалось, что на руках у неё ничего не было, лишь правое запястье украшал браслет из Металла Риардена. Рядом со сверкающими бриллиантами он выглядел дешёвой побрякушкой, купленной в магазине бижутерии.

Переведя взгляд с её запястья на лицо, он заметил, что она смотрит на него. Она слегка прищурилась, и он не мог определить выражения её глаз; затуманенный, словно с поволокой взгляд был слишком многозначительным, в нём явно что-то скрывалось, но невозможно было определить что.

Ему захотелось сорвать браслет с её руки, но он лишь покорно кивал головой в знак приветствия, пока Лилиан весёлым голосом представляла ему стоявших рядом дам. Его лицо ничего не выражало.

— Что такое человек? Всего лишь набор химических компонентов в соединении с манией величия, — говорил доктор Притчет группе гостей. Он взял с хрустального подноса канапе с икрой и, подержав его двумя пальцами, целиком засунул в рот. — Метафизические притязания человека просто нелепы. Ничтожное количество протоплазмы, полное каких-то уродливых понятий и мелочных, жалких чувств, — и это воображает себя чем-то значимым! Нет, воистину именно в этом сокрыт корень всех бед человечества.

— Профессор, а какие понятия не являются уродливыми и жалкими? — спросила жена одного автопромышленника.

— Нет таких понятий, — сказал доктор Притчет, — во всяком случае, в пределах человеческих возможностей.

— Но если мы начисто лишены каких бы то ни было хороших понятий, то каким образом мы можем определить, что наделены лишь уродливыми? Я хочу сказать — по каким критериям? — нерешительно спросил один молодой человек.

— А нет никаких критериев.

Эта фраза заставила слушателей замолчать.

— Философы прошлого были дилетантами, — продолжал доктор Притчет. — Именно нашему веку выпала участь заново определить цель философии. Она состоит не в том, чтобы помочь людям найти смысл жизни, а в том, чтобы доказать им, что его попросту не существует.

— А кто может это доказать? — с негодованием спросила симпатичная молодая девушка, отец которой владел угольной шахтой.

— Это пытаюсь сделать я, — сказал доктор Притчет. Последние три года он заведовал кафедрой философии в Университете Патрика Генри.

Лилиан Риарден подошла к окружившим доктора Притчета гостям; её бриллианты сверкали в свете люстр. На её лице играла чуть обозначенная нежная улыбка, лёгкая, как тень.

— Человек своеволен лишь потому, что упрямо пытается докопаться до смысла своего существования, — продолжал доктор Притчет. — Но поняв однажды, что он ничтожен в сравнении с бескрайней Вселенной, что его действия ничего не значат и совершенно неважно, жив он или умер, человек станет куда более… послушным. — Он пожал плечами и потянулся за очередным канапе.

— Я хотел спросить вас, профессор, что вы думаете о законопроекте о равных возможностях? — с тревогой в голосе спросил один бизнесмен.

— А, о законопроекте… Но, по-моему, я ясно дал понять, что одобряю его, так как являюсь сторонником экономической свободы, которая невозможна без конкуренции. Следовательно, людей нужно принудить к конкуренции, а значит, мы должны держать их под контролем, чтобы заставить быть свободными.

— Но послушайте… разве одно не противоречит другому?

— В высшем философском смысле — нет. Надо научиться смотреть дальше закостенелых догм устаревшего мышления. В мире нет ничего неизменного. Всё постоянно меняется.

— Но ведь это вполне соответствует здравому смыслу, когда…

— Здравый смысл, мой дорогой друг, — самый наивный из всех предрассудков. В наше время это уже общепризнанно.

— Но я не совсем понимаю, как можно…

— Вы разделяете самое распространённое в мире заблуждение — считаете, что всё можно понять. Вы не осознаёте, что мир — это сплошное противоречие.

— Противоречие в чём? — спросила жена автопромышленника.

— В самом себе.

— Как это?

— Видите ли, мадам, долг мыслителя — не объяснять, а показать, что невозможно ничего объяснить.

— Да, конечно… только…

— Цель философии — не добиваться знаний, а доказать, что человек и знание несовместимы.

— Но что же останется, когда мы докажем это? — спросила молодая девушка.

— Инстинкт, — почтительно ответил доктор Притчет.

В другом конце гостиной группа гостей собралась вокруг Больфа Юбэнка. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, пытаясь таким образом придать как можно более достойный вид своему лицу и тучному телу, которые, как правило, расплывались, когда он расслаблялся.

— Вся литература прошлого, — говорил Больф Юбэнк, — была дешёвым надувательством. Она приукрашивала действительность в угоду денежным мешкам, которым прислуживала. Мораль, добрая воля, великие свершения, торжество добра и человек как некое героическое существо — всё это сегодня не вызывает ничего, кроме смеха. Показав истинный смысл жизни, наш век впервые за всю историю придал литературе глубину.

— А что является истинным смыслом жизни, мистер Юбэнк? — застенчиво спросила молодая девушка в белом вечернем платье.

— Страдание, — ответил Юбэнк. — Принятие неизбежного и страдание.

— Но почему? Люди ведь счастливы… иногда… Разве не так?

— Это лишь иллюзия, возникающая у людей, которым чужда глубина чувств.

Девушка покраснела. Богатая дама, которая унаследовала нефтеперерабатывающий завод, виновато спросила:

— Мистер Юбэнк, а что нужно сделать, чтобы улучшить литературный вкус людей?

— Это первостепенная социальная проблема, — ответил Юбэнк. Он считался звездой первой величины в современной литературе, но за всю жизнь не написал ни одной книги, которая разошлась бы тиражом больше трёх тысяч экземпляров. — Я лично считаю, что законопроект о равных возможностях, применённый в литературе, стал бы решением этой проблемы.

— А применение этого законопроекта в промышленности вы поддерживаете? Я вот даже не знаю, что о нём и думать.

— Конечно, поддерживаю. Наша культура погрязла в болоте материализма. Люди утратили духовные ценности, обманывая друг друга в погоне за материальными благами. Они слишком хорошо живут. Но они вернутся к более благородному образу жизни, если мы научим их жить в нужде. Следовательно, нужно поумерить их алчность.

— Это мне и в голову не приходило, — извиняющимся тоном сказала дама.

— Но как вы собираетесь применить законопроект о равных возможностях в литературе, Рольф? — спросил Морт Лидди. — Для меня это что-то новое.

— Меня зовут Больф, — сердито сказал Юбэнк. — А для вас это ново потому, что это я сам придумал.

— Ну хорошо, хорошо. Я вовсе не хочу ссориться. Мне просто интересно, — сказал Морт Лидди, нервно улыбаясь. Он был композитором и писал традиционную музыку к фильмам и модернистские симфонии для немногочисленной публики.

— Всё очень просто, — сказал Больф Юбэнк. — Нужно принять закон, ограничивающий тираж книги до десяти тысяч экземпляров. Это откроет литературный рынок для новых талантов, свежих идей и некоммерческой литературы. Если людям запретят раскупать миллионами экземпляров всякую макулатуру, им просто придётся покупать хорошие книги.

— Да, в этом что-то есть, — сказал Морт Лидди. — Но не ударит ли это по карману писателей?

— Тем лучше. Писать книги должен лишь тот, кто действует не из корыстных побуждений и не гонится за наживой.

— Но, мистер Юбэнк, а что, если больше десяти тысяч человек захотят купить какую-то книгу? — спросила девушка в белом платье.

— Десять тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.

— Я имела в виду не это. Что, если они захотят купить?

— Это не имеет никакого значения.

— Но почему, если интересный сюжет…

— В литературе сюжет — это всего лишь примитивная вульгарность, — презрительно произнёс Больф Юбэнк.

Доктор Притчет, направлявшийся через гостиную к бару, остановился и заметил:

— Вполне с вами согласен. Равно как и логика — примитивная вульгарность в философии.

— Или мелодия, которая является лишь примитивной вульгарностью в музыке, — сказал Морт Лидди.

— О чём это вы спорите? — спросила, подойдя к ним, Лилиан.

— Лилиан, дорогая, — протянул Больф Юбэнк, — я не говорил, что посвятил тебе свой новый роман?

— Нет, Больф, дорогой, спасибо.

— А как называется ваш новый роман? — спросила одна небедная дама.

— «Сердце — это молочник».

— А о чём он?

— О разочаровании.

— Но, мистер Юбэнк, — густо покраснев, спросила молодая девушка в белом платье, — если в мире существуют лишь разочарование и безысходность, ради чего тогда жить?

— Ради любви к ближнему, — мрачно ответил Юбэнк.

Бертрам Скаддер стоял, склонившись над стойкой бара. Его длинное, худое лицо словно запало внутрь, лишь рот и глаза выдавались вперёд тремя мягкими выпуклостями. Он был редактором журнала «Будущее», в котором опубликовал свою статью о Хэнке Риардене, которая называлась «Спрут».

Бертрам Скаддер поднял свой пустой бокал и молча протянул бармену. Он отпил глоток, заметил пустой бокал стоявшего рядом с ним Филиппа Риардена и молча указал на него пальцем бармену. На пустой бокал Бетти Поуп, которая стояла рядом с Филиппом, он не обратил никакого внимания.

— Послушай, дружище, — сказал Бертрам Скаддер, устремив взгляд куда-то рядом с Филиппом, — нравится это тебе или нет, но законопроект о равных возможностях — большой шаг вперёд.

— А что даёт вам основания полагать, будто я не одобряю его? — растерянно спросил Филипп.

— Ну, ведь это будет не безболезненно, ты согласен? Длинная рука общества пошерстит кое-чью чековую книжку.

— А почему вы считаете, что я являюсь противником этого?

— А разве не так? — спросил Бертрам Скаддер без особого любопытства.

— Нет, не так, — горячо сказал Филипп. — Я всегда ставил общественное благосостояние превыше любых личных интересов. Я пожертвовал время и деньги ассоциации «Друзья всемирного прогресса» и лично участвую в их кампании в поддержку законопроекта. Я считаю вопиющей несправедливостью даже теоретическую возможность того, что один человек приберёт к рукам всё, ничего не оставив другим.

Бертрам Скаддер пристально, но без особого интереса посмотрел на Филиппа:

— Что ж, это необычайно мило с твоей стороны.

— Некоторые, мистер Скаддер, действительно серьёзно подходят к вопросам морали, — с мягко подчёркнутой гордостью сказал Филипп.

— О чём он говорит, Филипп? — спросила Бетти Поуп. — Среди наших знакомых нет никого, кто бы владел предприятиями более чем в одной отрасли, не так ли?

— Ох, помолчи, — сказал Бертрам Скаддер скучающим тоном.

— Я не понимаю, почему вокруг этого законопроекта столько шума, — вызывающе продолжала Бетти Поуп тоном эксперта-экономиста. — Не понимаю, почему бизнесмены всячески противятся ему. Ведь это для их же пользы. Если все, кроме них, будут бедны, они лишатся рынков сбыта для своих товаров. Если они перестанут быть эгоистами и поделятся тем, что у них есть, у них появится возможность работать в полную силу и произвести ещё больше.

— А я не понимаю, почему вообще надо принимать во внимание промышленников, — сказал Скаддер. — Когда массы терпят лишения при наличии товаров и средств, было бы просто идиотизмом полагать, что людей может остановить какая-то бумажка, дающая право на частную собственность. Право на собственность — это предрассудок. Собственность принадлежит кому-то лишь по милости тех, кто её не отбирает. Народ может захватить её в любой момент. А раз так, почему бы им не сделать это?

— Они должны сделать это, — сказал Клод Слэгенхоп. — Она нужна народу. А потребности — это единственное, что нужно принимать в расчёт. Когда народ нуждается, надо сначала всё забрать, а потом уже рассуждать.

Клод Слэгенхоп подошёл к бару и втиснулся между Филиппом и Скаддером, невзначай оттеснив журналиста в сторону. Слэгенхоп был невысок, но крепко сложён, с переломанным носом. Он был президентом ассоциации «Друзья всемирного прогресса».

— Голод не тётка, — продолжил Слэгенхоп. — Слова, идеи — всё это пустое сотрясение воздуха. Пустой желудок — вот веский аргумент. Я во всех своих выступлениях говорю, что вовсе необязательно много разглагольствовать. В настоящий момент общество страдает от недостатка возможностей в области предпринимательства, поэтому мы вправе ухватиться за все существующие возможности и использовать их. Справедливо всё, что полезно обществу.

— Он же не сам добывал эту руду! — вдруг хрипло выкрикнул Филипп. — Для этого ему пришлось нанять сотни рабочих. Именно они всё сделали. Почему же он считает себя чуть ли не богом?

Стоявшие рядом мужчины взглянули на него. При этом Скаддер лишь повёл бровью, а на лице Слэгенхопа не отразилось никаких эмоций.

— О господи! — вскрикнула Бетти Поуп, что-то вспомнив.

Хэнк Риарден стоял у окна, уединившись в отдалённом уголке гостиной. Он надеялся, что здесь его какое-то время не заметят. Он только что отделался от дамы средних лет, рассказывавшей ему о своём отношении к медитации. Он стоял и смотрел в окно. Вдали по небу плыло зарево, полыхавшее над его сталелитейными заводами. Он смотрел на это зарево, чтобы хоть на миг почувствовать облегчение.

Он обернулся и оглядел гостиную. Ему никогда не нравился их дом. Он был обставлен во вкусе Лилиан. Но сегодня мелькание разноцветных вечерних платьев залило собой гостиную, наполнив её атмосферой радужного веселья. Ему нравилось смотреть, как люди веселятся, хотя сам он ничего весёлого в такого рода времяпровождении не находил.

Он посмотрел на цветы, на искорки света, игравшие в хрустальных бокалах, на обнажённые руки и плечи женщин. За окном, разгуливая по пустынным просторам, дул холодный ветер. Риарден увидел, как тонкие ветви дерева согнулись под его порывом, словно молящие о помощи руки. В небе за деревом полыхало алое зарево «Стали Риардена».

Он не понимал, что с ним происходит.

В этом чувстве ощущалась радость, радость торжественная, словно он преклонял голову, но перед кем — он не знал.

Когда он вернулся к гостям, на его лице играла улыбка, но она исчезла, когда он увидел, как в гостиную вошла ещё одна гостья. Это была Дэгни Тэггарт.

Лилиан пошла навстречу Дэгни, с любопытством рассматривая её. Они встречались раньше всего несколько раз, и ей было непривычно видеть Дэгни в вечернем платье. Оно было чёрное, с накидкой, спадавшей на одно плечо, оставляя другое обнажённым. На платье не было никаких украшений. Все привыкли видеть Дэгни Тэггарт в деловом костюме, и никто не задумывался, какая у неё фигура. Чёрное вечернее платье открывало глаза на Дэгни — невозможно было не изумиться, увидев, как изящны, хрупки и прекрасны очертания её плеч, а бриллиантовый браслет на запястье обнажённой руки придавал ей необыкновенную женственность: вид закованной в цепи.

— Мисс Тэггарт, какой приятный сюрприз, — сказала Лилиан, изобразив радушную улыбку. — Я не смела даже надеяться, что моё приглашение сможет оторвать вас от ваших куда более значительных дел. Прошу вас, позвольте мне чувствовать себя польщённой.

Джеймс Тэггарт вошёл вместе с сестрой. Лилиан поспешно улыбнулась ему, словно только сейчас заметила его:

— Здравствуйте, Джеймс. Я была так изумлена, увидев здесь вашу сестру, что вас просто не заметила. Такова цена признания в свете.

— По части признания в свете никто не сравнится с вами, Лилиан, — сказал Тэггарт, мило улыбнувшись. — Более того, не заметить вас просто невозможно.

— Меня? О, я вполне удовлетворена тем, что скромно стою на заднем плане, в тени моего мужа. Я смиренно отдаю себе отчёт в том, что жена выдающегося человека вынуждена довольствоваться лишь отблесками его славы, не правда ли, мисс Тэггарт?

— Нет, я так не считаю, — сказала Дэгни.

— Это комплимент или упрёк, мисс Тэггарт? Но, прошу вас, простите меня, если я созналась в своей беспомощности. Кому вы хотите, чтобы я представила вас? Боюсь, я могу предложить вам лишь писателей и художников, но они, вероятно, вас вовсе не интересуют.

— Я хотела бы найти Хэнка и поздороваться с ним.

— Ну конечно же. Джеймс, помните, вы говорили, что хотели бы познакомиться с Больфом Юбэнком? Да, он здесь. Я скажу ему, что вы восторженно отозвались о его последнем романе на ужине у миссис Виткомб.

Пересекая комнату, Дэгни спрашивала себя, почему она сказала, что хочет найти Хэнка Риардена и что помешало ей сознаться в том, что она заметила его, как только вошла.

Риарден стоял в другом конце большой гостиной и смотрел на неё. Он наблюдал, как она приближается к нему, но не сделал и шага навстречу.

— Привет, Хэнк.

— Добрый вечер. — Он учтиво, но холодно поклонился, движения его были под стать вычурной официальности костюма. Он не улыбнулся.

— Спасибо, что пригласил меня сегодня, — весело сказала она.

— Должен признаться, я не знал, что ты придёшь.

— Вот как? В таком случае я рада, что миссис Риарден вспомнила обо мне. Мне хотелось сделать исключение.

— Исключение?

— Я редко бываю на приёмах.

— Очень рад, что в виде исключения выбран именно этот случай. — Он не добавил: «мисс Тэггарт», но его слова прозвучали так, словно он сказал это.

Официальность его поведения была столь неожиданной, что Дэгни никак не могла подстроиться к ней.

— Я хотела отпраздновать, — сказала она.

— Отпраздновать годовщину моей свадьбы?

— А сегодня годовщина твоей свадьбы? Я не знала. Поздравляю, Хэнк.

— Что ты хотела отпраздновать?

— Я подумала, что могу позволить себе отдохнуть. Решила устроить свой собственный праздник в твою честь и в мою.

— По какому поводу?

Она думала о новом железнодорожном полотне на скалистых склонах Колорадских гор, которое медленно тянулось к далёкой цели — нефтяным промыслам Уайета. Она видела среди засохшей травы, голых камней и убогих хибарок голодных селений зеленовато-голубые отблески рельсов на замёрзшей земле.

— В честь первых ста километров железной дороги из Металла Риардена, — ответила она.

— Очень признателен, — произнёс Риарден тоном, который больше подошёл бы к словам: «Впервые об этом слышу».

Она не нашлась, что сказать. Она чувствовала себя так, словно говорила с абсолютно незнакомым человеком.

— Мисс Тэггарт, неужели это вы! — прервал молчание жизнерадостный голос. — Именно это я и имею в виду, когда говорю, что Хэнк Риарден способен сотворить любое чудо.

Знакомый бизнесмен подошёл к ним с улыбкой искреннего, приятного изумления на лице. Они часто собирались втроём на экстренные совещания по поводу тарифов на грузовые перевозки и проблем, связанных с доставкой стали. Он смотрел на неё во все глаза, и по его лицу было видно, что он поражён разительной переменой в её внешности, переменой, думала она, которой Риарден не заметил.

Она рассмеялась, отвечая на его приветствие, не давая себе и секунды, чтобы осознать охватившее её разочарование, чтобы не поймать себя на мысли, что ей хотелось увидеть восхищение на лице Риардена. Она перекинулась с бизнесменом парой слов, а когда повернулась, Риардена уже не было рядом.

— Так это и есть ваша знаменитая сестра? — спросил Больф Юбэнк Джеймса Тэггарта, глядя на Дэгни.

— Я не знал, что моя сестра — знаменитость, — сказал Тэггарт с язвительной интонацией.

— Но, дорогой мой, она ведь незаурядное явление в области экономики, нет ничего удивительного в том, что о ней так много говорят. Ваша сестра олицетворяет болезнь нашего столетия. Разлагающийся продукт века машин. Машины уничтожили человечность, оторвали людей от земли, загубили их души и превратили их в бесчувственных роботов. Ваша сестра — наглядный тому пример: женщина, которая управляет железной дорогой вместо того, чтобы познавать искусство прялки и рожать детей.

Риарден пробирался среди гостей, стараясь ни с кем не разговаривать. Он осмотрел гостиную, но не увидел никого, к кому бы ему хотелось подойти.

— Послушай, Хэнк Риарден, а ты вовсе не такой плохой парень, когда тебя видишь вблизи, прямо в твоём логове. Тебе следует хоть изредка устраивать пресс-конференции, и ты завоюешь наши сердца.

Риарден обернулся и окинул говорившего скептическим взглядом. Это был неряшливо одетый молодой журналист из радикальной бульварной газетёнки. Его оскорбительная фамильярность, похоже, означала лишь одно: он открыто грубил Риардену, потому что знал, что тот никогда не опустился бы до общения с таким человеком, как он.

Риарден не пустил бы этого человека даже на порог своего завода, но он был гостем Лилиан. Риарден взял себя в руки и холодно спросил:

— Что вам угодно?

— Ты не такой уж плохой парень. У тебя талант. Технологический талант. Но вот насчёт Металла Риардена я с тобой, конечно же, не согласен.

— Я вас и не прошу соглашаться со мной.

— Видишь ли, Бертрам Скаддер сказал, что твои действия… — вызывающе начал было журналист, указывая в сторону бара, но вдруг замолчал, словно зашёл слишком далеко.

Риарден посмотрел на неопрятного мужчину, склонившегося над стойкой бара. Лилиан представляла их друг другу, но тогда он не обратил на него никакого внимания. Он резко повернулся и ушёл с таким видом, который не позволил юному хаму последовать за ним.

Риарден подошёл к Лилиан, стоявшей в кругу гостей, и, ни слова не сказав, отвёл её в сторону, где их никто не мог слышать.

— Это Скаддер из журнала «Будущее»? — спросил он, указывая.

— Да, а что?

Он молча смотрел на неё, не в силах поверить этому, не в силах найти хоть какую-то нить, которая помогла бы ему что-то понять. Она внимательно следила за ним.

— Как ты могла пригласить его? — спросил он.

— О, Генри, не будь смешным. Ты же не хочешь выглядеть ограниченным человеком, не так ли? Ты должен научиться терпимо относиться к мнению других и уважать их право на свободу слова.

— В моём собственном доме?

— О, Генри, ну будет тебе!

Риарден молчал, его сознание было занято двумя картинами, которые настойчиво вставали у него перед глазами. Он видел перед собой статью «Спрут», написанную Бертрамом Скаддером. Это было не выражение мыслей и идей, это было ведро помоев, публично выплеснутое на него. Статья не содержала ни единого, даже надуманного факта, лишь поток глумливых насмешек и набор эпитетов, из которых ничего не было ясно, кроме грязной злобы и ничем не подтверждённых обвинений. Ещё он видел перед собой очертания профиля Лилиан, горделивую чистоту, к которой он стремился, женившись на ней.

Взглянув на неё, он сообразил, что видит этот профиль только мысленно, потому что она стояла анфас и пристально смотрела на него. Он вдруг заметил в её взгляде такое выражение, словно всё это доставляло ей удовольствие. Но в следующее мгновение Риарден напомнил себе, что он пока ещё не сошёл с ума, и следовательно, этого не может быть.

— Ты в первый раз пригласила этого… — он с холодной точностью вставил крепкое словцо, — в мой дом. И в последний.

— Да как ты смеешь со мной так…

— И не спорь, Лилиан. Ещё одно слово, и я вышвырну его вон.

Он дал ей минуту, чтобы ответить, возразить, зарычать на него, если ей хотелось. Она стояла молча, не глядя на него, лишь её гладкие щёки, казалось, слегка запали.

Слепо продираясь сквозь море света, звуков и запахов, он ощутил холодное прикосновение страха. Он понимал, что должен разобраться наконец в натуре Лилиан, — то, что он увидел сегодня, нельзя было оставить без внимания. Но он не думал о ней и чувствовал страх потому, что знал: ответ на эту загадку перестал его интересовать уже давно.

Риарден вновь почувствовал наплыв усталости. У него было такое ощущение, словно он видел, как волны её растут и крепчают, но не внутри его, а снаружи, растекаясь по всей комнате. На мгновение у него возникло такое чувство, словно он затерялся в угрюмо-безжизненной пустыне, нуждается в помощи, но прекрасно понимает, что ждать её неоткуда.

Он остановился как вкопанный. В дверях гостиной он увидел высокого, стройного мужчину, который, прежде чем войти, на мгновение остановился. Они стояли в разных концах комнаты. Риарден не был знаком с этим человеком, но из всех знаменитостей, чьи фотографии часто появлялись на страницах газет, этот вызывал у него наибольшее презрение. В дверях стоял Франциско д’Анкония.

Риарден никогда не принимал всерьёз таких людей, как Бертрам Скаддер. Но каждую минуту своей жизни, каждую секунду, когда он чувствовал гордость от того, что от напряжения у него рвутся мышцы и раскалывается голова, с каждым шагом, который он делал, чтобы подняться из глубин рудников Миннесоты и превратить свои усилия в золото, со своим глубочайшим уважением к деньгам и тому, что они значат, он презирал этого пустого мота, не имевшего никакого понятия о том, что такой великий дар, как унаследованное богатство, надо ещё оправдать. Вот, думал он, самый презренный представитель этой породы.

Он видел, как Франциско д’Анкония вошёл в гостиную, поклонился Лилиан и смешался с толпой гостей, словно был хозяином этого дома, а не пришёл сюда впервые в жизни.

Все головы оборачивались ему вслед, как приклеенные.

Подойдя ещё раз к Лилиан, Риарден беззлобно, но с презрением, переходящим в насмешку, сказал:

— Я не знал, что ты и с этим знакома.

— Мы встречались несколько раз на приёмах.

— Он что, тоже один из твоих друзей?

— Конечно, нет, — ответила Лилиан с искренним негодованием в голосе.

— Тогда зачем ты его пригласила?

— Когда он в стране, невозможно устроить приём, я имею в виду достойный приём, не пригласив его. Если он приходит, это, конечно, весьма неприятно, а если нет — позор в глазах общества.

Риарден рассмеялся. Он явно застал Лилиан врасплох своим вопросом. Сознаваться в подобных вещах было не в её правилах.

— Послушай, — сказал он устало, — я не хочу портить тебе вечер. Но держи этого человека подальше от меня и не пытайся представить его мне. Я не хочу его знать. Не знаю, как это у тебя получится, но ты опытная хозяйка, так что уж постарайся.

Дэгни замерла, увидев подходившего к ней Франциско. Он учтиво поклонился ей. Она заметила, как он слегка улыбнулся, показав, что что-то понял, но не захотел дать ей понять, что именно.

Дэгни отвернулась. Она надеялась, что остаток вечера ей удастся избегать его.

Больф Юбэнк присоединился к группе гостей, собравшихся вокруг доктора Притчета, и с недовольным видом говорил:

— …нет никакой надежды на то, что люди смогут понять высшие идеалы философии. Культуру нужно вырвать из рук охотников за наживой. Литература должна финансироваться из госбюджета. Ведь это же просто позор: к мастерам искусства относятся как к коробейникам, а их работы продаются, как мыло.

— Похоже, вас не устраивает именно то, что они продаются не так хорошо, как мыло? — спросил Франциско д’Анкония.

Никто не заметил, как он подошёл. Разговор резко прервался. Большинство присутствующих не были знакомы с Франциско, но сразу узнали его.

— Я хотел сказать… — сердито начал Больф Юбэнк и тут же замолчал. На лицах слушателей он увидел выражение живого интереса, но уже не к философии.

— О, профессор, здравствуйте, — сказал Франциско, кланяясь доктору Притчету.

Доктор Притчет без особого удовольствия ответил на приветствие и представил Франциско кое-кому из собравшихся.

— Мы как раз обсуждали с доктором Притчетом очень интересный вопрос. Он говорил, что всё — это ничто, — серьёзным тоном произнесла важная дама.

— Он без сомнения знает об этом больше, чем кто бы то ни было, — не менее серьёзно ответил Франциско.

— Я бы никогда не подумала, что вы, сеньор д’Анкония, так хорошо знаете доктора Притчета, — сказала она и удивилась, заметив, что профессору явно не понравилось её замечание.

— Я выпускник знаменитого Университета Патрика Генри, где сейчас работает профессор Притчет. Но моим учителем был один из его предшественников — Хью Экстон.

— Хью Экстон, — с удивлением сказала привлекательная молодая женщина. — Но, сеньор д’Анкония, этого не может быть. Вы же так молоды. Я думала, он один из выдающихся философов прошлого века.

— Вероятно, по духу, мадам, но не в действительности.

— Но я думала, он давно умер.

— Почему? Он жив.

— Но почему тогда о нём ничего не слышно?

— Он уволился девять лет назад.

— Как странно. Когда подаёт в отставку политический деятель или перестаёт сниматься кинозвезда, мы узнаём об этом из передовиц газет, но когда прекращает работать философ, люди этого даже не замечают.

— Рано или поздно замечают.

— Я думал, Хью Экстон один из классиков, которых сейчас не изучают, разве что по истории философии, — с удивлением сказал один молодой человек. — Я недавно читал статью, в которой он представлен как последний из великих сторонников разума.

— А чему учил Хью Экстон? — спросила важная дама.

— Он учил, что всё — это нечто, — ответил Франциско.

— Ваша преданность своему учителю достойна похвалы, сеньор д’Анкония, — холодно сказал доктор Притчет. — Можно ли рассматривать вас как практический результат его учения?

— Несомненно.

Джеймс Тэггарт подошёл к собравшимся и ждал, когда его заметят.

— Привет, Франциско.

— Добрый вечер, Джеймс.

— Какое счастливое совпадение, что я встретил тебя здесь. Мне очень хотелось поговорить с тобой.

— Это что-то новое. Раньше за тобой такого не замечалось.

— Всё шутишь, как в старые добрые времена. — Тэггарт медленно, как бы без умысла, отодвинулся от группы гостей, надеясь увести Франциско за собой. — Ты же прекрасно знаешь, что в этом зале нет человека, который не хотел бы поговорить с тобой.

— Неужели? Я склонен подозревать обратное.

Франциско послушно последовал за Тэггартом, но остановился на таком расстоянии, чтобы их могли слышать.

— Я всячески пытался связаться с тобой, но… обстоятельства не позволили… — начал Тэггарт.

— Ты что, пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встретиться с тобой?

— Нет… то есть… почему ты отказался?

— Просто не мог себе представить, о чём ты хочешь со мной поговорить.

— Конечно же, о рудниках Сан-Себастьян, — сказал Тэггарт, слегка повысив голос.

— Да ну? А что в них такого особенного?

— Но… Послушай, Франциско, это серьёзно. Это же катастрофа, беспрецедентная катастрофа — и никто в этом не может разобраться. Я не знаю, что и думать. Ничего не могу понять. В конце концов, я имею право знать.

— Право? Джеймс, ты старомоден. И что же ты хочешь знать?

— Прежде всего эта национализация; что ты собираешься делать в связи с этим?

— Ничего.

— Ничего?!

— Но ты, конечно, не хочешь, чтобы я что-либо предпринял? Мои рудники и твоя железная дорога национализированы по воле народа. Неужели ты хочешь, чтобы я противился воле народа?

— Франциско, это нешуточное дело.

— А я никогда и не считал его шуткой.

— Я требую объяснений. Ты должен ответить перед своими акционерами за всё это бесчестное предприятие. Зачем ты купил рудники, которые и гроша ломаного не стоят? Зачем вышвырнул на ветер миллионы долларов? Что за грязную аферу ты провернул?

Франциско стоял, глядя на него с вежливым изумлением:

— Ты что, Джеймс? Я думал, ты одобришь мои действия.

— Одобрю?

— Я думал, ты расценишь рудники Сан-Себастьян как практическое воплощение моральных идеалов высшего порядка. Помня о том, что было причиной наших разногласий в прошлом, я думал, что доставлю тебе радость, действуя в соответствии с твоими принципами.

— О чём ты говоришь?

Франциско с сожалением покачал головой:

— Я не понимаю, почему ты называешь Сан-Себастьян грязной аферой. Я думал, ты расценишь это как благородную попытку воплотить в жизнь то, чему учат сейчас весь мир. Разве не общепризнанно, что эгоизм — порок? Что касается Сан-Себастьян, я был начисто лишён эгоизма. Разве не порочно преследовать личные интересы? Никаких личных корыстных целей я не преследовал. Разве не порочно работать ради прибыли? Я не гнался за наживой — я понёс убытки. Разве не общепризнанно, что целью и оправданием любого промышленного предприятия является не производство, а благосостояние рабочих? Сан-Себастьян стал самым успешным предприятием в истории промышленности! Рудники не дали ни грамма меди, но обеспечили благосостояние тысячам людей, которые за всю свою жизнь не достигли бы того, что получили за один рабочий день, не ударив пальцем о палец. Разве не общепризнанно, что владелец — паразит и эксплуататор, что всю работу выполняют рабочие и лишь благодаря им становится возможным производство? Я никого не эксплуатировал. Я не обременял Сан-Себастьян своим бесполезным присутствием, я оставил рудники в руках более достойных людей. Я не делал никакой оценки этой собственности. Я предоставил это горному инженеру. Он не очень хороший специалист, но ему очень нужна была работа. Разве не общепринято, что когда нанимаешь человека на работу, то прежде всего нужно принимать во внимание его потребности, а не то, какой он специалист? Разве не общепринято, что для того, чтобы получить благо, достаточно нуждаться в нём? Я исполнил все моральные заповеди нашего времени. И ожидал благодарности и слов похвалы. И не понимаю, почему меня проклинают.

Все слушали в гробовой тишине, единственной реакцией на его слова прозвучал внезапный хрипловатый смешок Бетти Поуп: она не поняла ничего из сказанного, но видела беспомощную ярость на лице Джеймса Тэггарта.

Все смотрели на Тэггарта, ожидая, что он ответит. Они были абсолютно равнодушны к теме разговора, их просто забавлял вид человека, попавшего в неловкое положение. Тэггарт выдавил из себя снисходительную улыбку:

— Неужели ты думаешь, что я приму всё это всерьёз?

— Было время, когда я не верил, что кто-нибудь может принимать это всерьёз. Я ошибался.

— Это возмутительно! — Тэггарт повысил голос. — Это просто неслыханно — относиться к своим общественным обязанностям с такой безответственностью. — Он поспешно повернулся, собираясь уйти.

Разведя руками, Франциско пожал плечами:

— Вот видишь? Я так и думал, что ты не захочешь со мной разговаривать.

Риарден стоял в дальнем конце гостиной. Заметив это, Филипп подошёл к нему и движением руки подозвал Лилиан.

— Лилиан, по-моему, Генри скучает, — сказал он насмешливо, улыбаясь так, что невозможно было определить, кому предназначалась эта насмешка — Лилиан или Риардену. — Неужели нельзя его как-нибудь развеселить?

— Да бросьте вы! — сказал Риарден.

— Ах, Филипп, если бы я знала, как это сделать. Я всегда хотела, чтобы Генри научился отдыхать и расслабляться. Он всегда и во всём такой серьёзный — настоящий пуританин. Мне всегда хотелось хотя бы раз увидеть его пьяным, но я давно оставила надежды на это. А что ты предлагаешь?

— Ну, не знаю. Но как-то нехорошо, что он стоит совсем один.

— Хватит вам, — сказал Риарден. Смутно понимая, что не должен задевать их чувств, он всё же не удержался и добавил: — Если бы вы знали, как непросто было остаться одному.

— Ну вот, что я говорила! — сказала Лилиан, улыбаясь Филиппу. — Наслаждаться жизнью и обществом не так просто, как выплавить тонну стали. Интеллигентности на рынке не научишься.

Филипп усмехнулся:

— Меня беспокоит отнюдь не его интеллигентность. Ты уверена, что он такой уж пуританин, Лилиан? На твоём месте я бы не позволил ему стоять здесь одному и глазеть по сторонам. Здесь сегодня слишком много красивых женщин.

— Чтобы у Генри возникла мысль о супружеской измене? Филипп, ты ему льстишь. Ты его переоцениваешь, он не настолько смел. — Она холодно улыбнулась Риардену и ушла.

Риарден посмотрел на брата:

— Какого чёрта, Филипп? Что ты несёшь?

— А, кончай корчить из себя пуританина. Что, уже и пошутить нельзя?

Бесцельно пробираясь сквозь толпу гостей, Дэгни спрашивала себя, почему она приняла приглашение прийти сюда. Ответ изумил её. Она пришла потому, что хотела увидеть Хэнка Риардена. Наблюдая за ним в толпе гостей, она впервые осознала, как разительно он отличается от других. Их лица были словно сплошная масса, состоящая из чередующихся схожих обликов, которые выглядели так, словно таяли под лучами солнца. Лицо Риардена выделялось резкими чертами, а в сочетании с холодно-голубыми глазами и волосами пепельного цвета казалось твёрдым, как лёд, и отличалось необыкновенной чистотой линий. На фоне других он выглядел так, словно шёл сквозь туман, ведомый ярким лучом света.

Её взгляд непроизвольно возвращался к нему, но она ни разу не заметила, чтобы он смотрел в её сторону. Дэгни не могла поверить, что он намеренно избегает её, этому не было разумного объяснения, но она была уверена, что это именно так. Ей хотелось подойти к нему и убедиться, что она ошибается. Но что-то, чего она не могла понять, останавливало её.

Риарден терпеливо вынес разговор с матерью и двумя её приятельницами, развлекая их рассказами о своей молодости и тернистом пути к успеху. Об этом его попросила мать, и он подчинился, сказав себе, что она по-своему гордится им. Но он чувствовал, что она как бы давала понять, что всячески поддерживала его в самые трудные минуты и была источником его успеха. Он был рад, когда она наконец отпустила его, и опять уединился в укромном уголке у окна.

Он стоял там некоторое время, наслаждаясь уединением, словно оно было для него своего рода опорой.

— Мистер Риарден, — прозвучал очень спокойный голос у него за спиной, — разрешите представиться. Меня зовут Франциско д’Анкония.

Риарден с удивлением обернулся. Манеры и голос д’Анкония имели особенность, с которой он встречался крайне редко: в них чувствовалось искреннее, неподдельное уважение.

— Очень приятно. — Его голос прозвучал холодно и резко, но он всё же ответил.

— Я заметил, что миссис Риарден пытается избежать необходимости представить меня вам, и догадываюсь почему. Может быть, вам угодно, чтобы я оставил ваш дом?

То, что он прямо подошёл к неприятной стороне вопроса, вместо того чтобы всячески избегать её, было так не похоже на поведение всех тех, кого он знал, и принесло такое неожиданное, огромное облегчение, что Риарден некоторое время молча пристально изучал лицо Франциско д’Анкония. Франциско сказал всё очень просто. Это не было ни упрёком, ни мольбой, но каким-то необъяснимым образом подчёркивало достоинство Риардена, не умаляя при этом и его собственного.

— Нет, — сказал Риарден, — не знаю, о чём вы догадываетесь, но этого я не говорил.

— Спасибо. В таком случае, можно ли мне с вами поговорить?

— А почему вы хотите со мной поговорить?

— В данный момент мои мотивы вас не заинтересуют.

— Разговор со мной вам тоже будет отнюдь не интересен.

— Вы ошибаетесь насчёт одного из нас, мистер Риарден, или насчёт обоих. Я пришёл на этот приём лишь для того, чтобы встретиться с вами.

Поначалу в голосе Риардена звучали едва уловимые насмешливые нотки; сейчас он посуровел и в его словах почувствовался оттенок презрения:

— Вы начали игру в открытую. Продолжайте в том же духе. Зачем вы хотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести убытки?

Франциско посмотрел ему прямо в глаза:

— Возможно — при определённых условиях.

— Ну и что же на этот раз? Золотая жила?

Франциско медленно и грустно покачал головой:

— Нет, я ничего не собираюсь продавать вам. По правде говоря, я и Джеймсу Тэггарту ничего не пытался продать. Он сам ко мне пришёл. Вы не придёте.

Риарден усмехнулся:

— Раз уж вы так много понимаете, у нас по крайней мере есть почва для разговора. Продолжайте в том же духе. Если вы пришли не для того, чтобы сделать мне заманчивое предложение о вложении капиталов, то чего же вам нужно? Почему вы хотели встретиться со мной?

— Чтобы познакомиться.

— Это не ответ. Вы говорите то же самое, только другими словами.

— Не совсем, мистер Риарден.

— Если только вы не имеете в виду, что хотите завоевать моё доверие.

— Нет. Мне не нравятся люди, которые говорят или думают о том, как бы завоевать доверие другого. Если человек поступает честно, ему не нужно завоёвывать доверие другого, достаточно разумного анализа его действий. Тот, кто всячески пытается заручиться доверием другого, имеет нечестные намерения, независимо от того, признаётся он себе в этом или нет.

Риарден с удивлением посмотрел на Франциско. Его взгляд был словно непроизвольно протянутая рука, отчаянно шарящая в поисках опоры. Этот взгляд выдавал, как сильно ему хотелось найти такого человека, как тот, которого он сейчас видел перед собой. Затем он медленно опустил веки, почти закрыв глаза, намеренно отсекая от себя и это желание, и образ собеседника. Его лицо стало жёстким; на нём появилось выражение суровости, внутренней суровости, направленной на самого себя. Он выглядел строгим и одиноким.

— Хорошо, — сказал он без всякого выражения, — чего же вы хотите, если не моего доверия?

— Я хочу понять вас.

— Зачем?

— У меня есть на то причина. Но сейчас это не должно вас волновать.

— Что именно вы хотите понять?

Франциско молча смотрел в царившую за окном темноту. Зарево над заводами постепенно угасало. Осталась лишь слабая красная полоска у самого края земли, на фоне которой вырисовывались обрывки облаков, растерзанных бушующей в небе грозой. Смутные, расплывчатые очертания, исчезая, проносились в пространстве. Это были ветви деревьев, но казалось, что по небу металась ставшая зримой холодная ярость ветра.

— Эта ночь — сущий кошмар для любого животного, застигнутого грозой и не нашедшего убежища на равнине, — сказал Франциско д’Анкония. — В такие минуты начинаешь понимать, что это такое — быть человеком.

Некоторое время Риарден молчал, затем с ноткой удивления в голосе сказал, словно отвечая самому себе:

— Забавно…

— Что?

— Вы произнесли то, о чём я думал всего несколько минут назад…

— Неужели?

— …только я не мог до конца выразить это словами.

— Хотите, я скажу до конца?

— Давайте.

— Вы стояли и смотрели на грозу с величайшим чувством гордости, какое может испытывать человек, — потому что в эту ужасную ночь ваш дом полон летних цветов и прекрасных полуобнажённых женщин, а это доказательство вашей победы над бушующей стихией. И если бы не вы, большинство присутствующих здесь были бы брошены беспомощными посреди голой равнины на милость бушующей стихии.

— Как вы догадались?

Одновременно с вопросом Риарден осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаённое чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.

— Что вы можете знать о такой гордости? — резко спросил Риарден, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.

— Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.

Риарден взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точёные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, — это было открытое лицо человека, готового принять любой удар.

— Почему вам хочется говорить об этом? — спросил Риарден, неохотно поддавшись мимолётному наплыву сочувствия.

— Скажем — из благодарности, мистер Риарден.

— Из благодарности мне?

— Если вы её примете.

— Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, — сказал Риарден ожесточившись.

— А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.

После минутного молчания Риарден спросил:

— К чему вы клоните? — Его голос звучал низко, почти угрожающе.

— Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.

— И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! — В презрительном тоне Риардена прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности д’Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрёл уверенность в себе. — Вы всё равно не поймёте, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своём горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чём вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчёт труда во благо других. Я работаю только ради себя.

Впервые за всё время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, — в его глазах появилась заинтересованность.

— Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. — Пока Риарден в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. — Почему вы готовы тащить их?

— Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я — я даже не замечаю их тяжести.

— А почему вы не скажете им это?

— Что?

— Что вы работаете ради себя, не ради них.

— Они это знают.

— О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно — чтобы вы этого никогда не узнали.

— А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?

— Потому что это битва, в которой человек должен чётко определить, на чьей он стороне.

— Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.

— Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.

— Да? И в чём же, по-вашему, оно проявляется?

— Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.

Риарден мог стерпеть любые упрёки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:

— Чего вы хотите? Чего добиваетесь?

— Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в своё время вам понадобятся.

— Зачем вы говорите со мной на эту тему?

— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

Риарден понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.

— Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? — спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.

— Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.

Кроме гнева Риарден испытывал ещё одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что всё ещё слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность…» Риарден слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чём нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.

Вслух же он сказал:

— Я не искал возможности поговорить с вами. Вы сами попросили об этом, и теперь вам придётся выслушать до конца. Для меня есть только один вид человеческого порока — это человек без цели.

— Вы абсолютно правы.

— Я могу простить остальных, они не порочны, они просто беспомощны. Но вы — вам не было и нет прощения.

— Именно от греха всепрощения я и хотел предостеречь вас.

— У вас была блестящая возможность преуспеть в жизни. И что же вы с ней сделали? Если вы настолько умны, что понимаете всё, что сказали, как у вас поворачивается язык разговаривать со мной? Как вы можете смотреть людям в глаза после ваших безответственных действий в Мексике?

— Вы вправе осуждать меня за это, если хотите.

Дэгни стояла рядом, по другую сторону окна, и слушала. Они не заметили её. Она увидела их вдвоём и подошла, влекомая каким-то необъяснимым порывом, которому не в силах была противостоять. Ей очень важно было знать, о чём говорят эти двое.

Она услышала несколько последних фраз. Она никогда не думала, что когда-нибудь увидит, как Франциско безмолвно терпит трёпку. В любой стычке он мог спокойно раздавить противника. Но он даже не пытался защищаться. Дэгни понимала, что это не было безразличием.

Она слишком хорошо знала Франциско, чтобы не заметить по его лицу, чего ему стоило спокойствие.

— Из всех живущих за чужой счёт вы — самый большой паразит, — сказал Риарден.

— У вас есть основания для такого мнения.

— Тогда по какому праву вы рассуждаете о том, что значит быть человеком? Вы, предавший человека в себе?

— Мне очень жаль, если я оскорбил вас тем, что вы по праву можете счесть необоснованными притязаниями. — Франциско поклонился и повернулся, собираясь уйти.

— А что вы хотели понять во мне? — спросил Риарден. Это вырвалось у него непроизвольно, он не осознавал, что этим вопросом начисто перечеркнул свой гнев и негодование, что это всего лишь предлог, чтобы остановить, удержать этого человека.

Франциско обернулся. Его лицо по-прежнему выражало учтивость и искреннее уважение.

— Всё, что мне было нужно, я понял, — ответил он. Риарден стоял и смотрел вслед Франциско, пока тот не смешался с толпой гостей. Дворецкий с хрустальным блюдом в руке и доктор Притчет, нагнувшийся над очередным канапе, убрали Франциско из виду. Риарден посмотрел в окно, но ничего не увидел. В царившей за окном тьме слышалось лишь завывание ветра.

Когда он отошёл от окна, к нему подошла Дэгни. Она улыбнулась, открыто вызывая его на разговор. Он остановился. Ей показалось, что он сделал это неохотно. Чтобы нарушить молчание, она поспешно заговорила:

— Хэнк, почему здесь сегодня так много интеллигентов с наклонностями грабителей? Я бы не пустила их и на порог своего дома.

Она заметила, как сузились его глаза, — так сужается просвет, когда закрывается дверь.

— Я не вижу особых оснований не приглашать их, — холодно ответил он.

— Я вовсе не собираюсь критиковать выбор гостей, но… Я не пыталась выяснить, кто из них Бертрам Скаддер. Если узнаю, влеплю ему пощёчину. — Она старалась держаться непринуждённо. — Не хотелось бы устраивать сцену, но боюсь, мне будет трудно держать себя в руках. Я не поверила своим ушам, когда мне сказали, что миссис Риарден пригласила его.

— Я пригласил его.

— Но… почему? — Голос её дрогнул.

— Я не придаю особого значения подобного рода приёмам.

— Извини, Хэнк. Я не знала, что ты настолько терпим. О себе я этого сказать не могу.

Он промолчал.

— Я знаю, что ты не любишь званые вечера. Я тоже их не люблю. Но знаешь, Хэнк, мне иногда кажется, что только мы и можем по-настоящему получать от них удовольствие.

— Боюсь, у меня нет таких способностей.

— Неужели ты думаешь, что кто-то из них действительно наслаждается всем этим? Они всего лишь пытаются быть ещё более бездумными, чем обычно. Быть раскованными и несерьёзными. Мне же кажется, что человек может чувствовать себя легко, раскованно и непринуждённо, лишь когда осознаёт свою важность и значимость.

— Я не знаю.

— Просто эта мысль иногда беспокоит меня… Со времени моего первого бала… Я по-прежнему уверена, что приём должен быть праздником, торжеством, а праздники должны быть у тех, кому есть что праздновать.

— Я никогда не думал об этом.

Дэгни никак не могла свыкнуться с его холодной официальностью, никак не могла подобрать нужные слова. Она не верила своим глазам. У него в кабинете они всегда чувствовали себя непринуждённо друг с другом. Сейчас же на него словно надели смирительную рубашку.

— Хэнк, только представь себе! Как прекрасно было бы здесь, если бы мы не знали никого из этих людей! Краски, наряды… А сколько понадобилось воображения, чтобы всё это было так…

Дэгни разглядывала гостиную. Он смотрел вниз, на тени на её обнажённом плече, мягкие голубые тени от света, пробивавшегося сквозь пряди её волос.

— Зачем мы отдали всё это глупцам? Это должно принадлежать нам.

— Но каким образом?

— Не знаю. Я почему-то всегда думала, что праздники должны быть чем-то возбуждающим, ослепительным, как изысканное вино. — Она рассмеялась. В её смехе прозвучали нотки грусти. — Но я не пью. Это лишь ещё один символ, не означающий того, что призван означать.

Риарден молчал.

— Может быть, мы что-то упустили?

— Может быть. Я не знаю.

Дэгни вдруг ощутила пустоту и обрадовалась, что он не понял её. Она смутно осознавала, что наговорила лишнего, во многом призналась, хотя и не знала точно, в чём именно. Она нервно пожала плечами.

— Это всего лишь моё давнее наваждение, — сказала она безразличным тоном. — На меня изредка находит. Раз или два в год. Но достаточно мне взглянуть на последний прейскурант на сталь, как я начисто забываю об этом.

Когда Дэгни отошла, Риарден смотрел ей вслед. Но она этого не знала.

Ни на кого не глядя, она медленно шла по гостиной. Она заметила небольшую группу гостей, сидевших у неразожжённого камина. В комнате не было холодно, но они собрались у камина, словно греясь у несуществующего огня.

— Не знаю, что со мной происходит, но я начинаю бояться темноты. Нет, не сейчас, только когда я одна. Меня пугает ночь. Ночь как таковая, — сказала пожилая старая дева с выражением полной беспомощности.

Рядом сидели ещё три женщины и двое мужчин. Они были хорошо одеты, кожа на их лицах была гладкой и ухоженной, но держались они с опаской и настороженностью, разговаривая на тон ниже, чем обычно. От этого разница в их возрасте начисто стёрлась. Они все выглядели какими-то поношенными. Дэгни остановилась и прислушалась.

— Но, дорогая моя, почему вас это пугает? — спросил кто-то.

— Не знаю, — продолжала старая дева. — Я не боюсь ни воров, ни грабителей. Но я не могу уснуть всю ночь. Засыпаю лишь на рассвете. Это очень странно. Каждый вечер, когда начинает темнеть, у меня появляется чувство, что это навсегда, что солнце больше не взойдёт.

— Моя кузина живёт на побережье, в штате Мэн. В своих письмах она пишет то же самое, — сказала одна из женщин.

— Прошлой ночью, — сказала старая дева, — я никак не могла уснуть из-за канонады. Где-то в море всю ночь палили пушки. Я не видела никаких вспышек, лишь слышала выстрелы, которые изредка гремели в тумане где-то над Атлантикой.

— Я читал в сегодняшних утренних газетах, что это были учения корпуса береговой охраны.

— Да какие там учения, — безразлично произнесла старая дева. — Все на побережье прекрасно знают, что это было. Береговая охрана опять гонялась за Рагнаром Даннескьолдом.

— Рагнар Даннескьолд — в заливе Делавэр?

— Да. И не в первый раз.

— Его поймали?

— Нет.

— Никто не может его поймать, — сказал один из мужчин.

— Народная Республика Норвегия объявила вознаграждение в миллион долларов за его голову.

— Не многовато ли за голову пирата?

— Но откуда же возьмётся порядок и о какой безопасности в мире или планах на будущее можно говорить, если этот пират спокойно разгуливает по морям и океанам?

— А вы знаете, что он захватил прошлой ночью? — сказала старая дева. — Огромное судно с гуманитарной помощью, которую мы посылали Народной Республике Франция.

— А как он сбывает захваченные товары?

— Этого никто не знает.

— Я как-то разговаривал с одним матросом. Их судно было захвачено пиратами. Он видел Рагнара Даннескьолда. Матрос рассказывал, что у него огненно-рыжие волосы и самое ужасное лицо, какое он когда-либо видел. Абсолютно бесчувственное. Он сказал, что если и есть на свете человек без сердца, то это Рагнар Даннескьолд.

— Мой племянник однажды ночью видел пиратский корабль у берегов Шотландии. Он писал мне, что не поверил своим глазам. Корабль пиратов намного лучше, чем любой в военно-морском флоте Народной Республики Великобритания.

— Говорят, он прячется в одном из фиордов Норвегии, где ни бог, ни человек его не отыщут. В средние века там прятались викинги.

— Народные республики Португалия и Турция тоже объявили вознаграждение за его голову.

— Говорят, что в Норвегии это настоящий национальный скандал. Даннескьолд происходит из одного из самых знаменитых семейств страны. Их род давно обеднел, но у него самые что ни на есть благороднейшие корни. В Норвегии до сих пор сохранились руины их фамильных замков. Его отец епископ. Он отрёкся от сына и отлучил его от церкви. Но это ничего не изменило.

— А вы знаете, что Рагнар Даннескьолд учился в США? Он выпускник Университета Патрика Генри.

— Да что вы говорите! Не может быть.

— Да. Можете навести справки, если не верите.

— Знаете, что меня тревожит? Мне очень не нравится, что он появился в наших водах. Я думал, такое может твориться только в Европе. Но чтобы в наши дни этот разбойник появился в заливе Делавэр!

— Его видели и в Нантакете, и в Бар Харборе. Газетам запретили писать об этом.

— Почему?

— Не хотят, чтобы люди знали, что военно-морской флот не может справиться с ним.

— Мне это не нравится. Это просто смешно. Просто средневековье какое-то.

Дэгни подняла глаза и увидела Франциско д’Анкония, стоявшего в стороне в нескольких шагах от неё. Он насмешливо смотрел на неё с подчёркнутым вниманием.

— Мы живём в каком-то странном мире, — сказала старая дева низким голосом.

— Я читала одну статью. В ней говорилось, что трудные времена нам на пользу и хорошо, что люди беднеют, потому что терпеливо переносить лишения — добродетель, — сказала одна из женщин.

— Пожалуй, это верно, — неуверенно заметила другая.

— Нам не следует волноваться. Я слышала одну речь, оратор говорил, что нет смысла беспокоиться или кого-либо обвинять. Человек не в силах противостоять своим побуждениям, таким уж его сотворила природа. От нас ничего не зависит. Мы не в силах ничего изменить. Мы должны лишь научиться терпеть.

— Всё равно что толку? Что такое судьба человека? Надежды, которым не суждено сбыться. Так было всегда. Мудрый человек — это тот, кто даже не пытается надеяться.

— Вот это правильный подход.

— Не знаю… Я больше не знаю, что правильно, а что нет… Откуда мы можем это знать?

— Да. Кто такой Джон Голт?

Дэгни резко повернулась и отошла. Одна из женщин последовала за ней.

— Но я-то знаю, — сказала она тихим и загадочным голосом, словно посвящая Дэгни в великую тайну.

— Что вы знаете?

— Я знаю, кто такой Джон Голт.

— Знаете? — резко произнесла Дэгни и остановилась.

— Я знаю человека, который был лично знаком с Джоном Голтом. Этот человек — старый друг моей двоюродной бабушки. Он был там и видел, как всё произошло. Мисс Тэггарт, вы знаете легенду об Атлантиде?

— О чём?

— Об Атлантиде.

— Знаю, правда, не очень хорошо. А что?

— Острова блаженных. Так тысячи лет назад называли их греки. Они полагали, что в Атлантиде в тайне от остального мира счастливо обитают души героев. Попасть туда могли лишь души храбрецов и героев, и попадали они туда не умирая, потому что уносили с собой тайну жизни. Уже тогда Атлантида была потеряна для человечества. Но греки знали, что она существует. Они пытались отыскать её. Некоторые из них говорили, что она под землёй, в самом сердце планеты. Но большинство верило, что Атлантида — остров. Сияющий остров в океане на западе. Может быть, то, что они называли Атлантидой, была Америка. Они так и не нашли её. Столетия спустя люди решили, что это всего лишь легенда. Они не верили в Атлантиду, но всё время искали её, потому что знали, что найти её надо непременно.

— А при чём здесь Джон Голт?

— Он нашёл её.

Дэгни утратила всякий интерес к разговору.

— Кто он был такой?

— Джон Голт был миллионером. Он был сказочно богат. Однажды ночью, пересекая на своей яхте просторы Атлантики, он попал в страшный шторм. Тогда-то он и нашёл её. В глубине океана он увидел остров, который затонул, став недосягаемым для людей. Он увидел сиявшие на дне океана башни Атлантиды. Это было зрелище, однажды взглянув на которое, человеку больше не хотелось видеть остальной мир. Джон Голт затопил свой корабль и пошёл ко дну вместе со всей командой. Они сделали это добровольно. Мой друг был единственным человеком, который спасся.

— Как интересно.

— Мой друг видел всё это собственными глазами, — обиделась женщина. — Это случилось много лет назад, но семье Джона Голта удалось замять эту историю.

— А что случилось с его состоянием? Я никогда в жизни не слышала о состоянии Джона Голта.

— Оно затонуло вместе с ним, — вызывающе ответила женщина. — Хотите верьте, хотите нет, мисс Тэггарт.

— Мисс Тэггарт не верит вам, — сказал Франциско д’Анкония. — А вот я верю.

Женщины обернулись. Он шёл за ними и всё слышал, а сейчас стоял и с подчёркнутой и даже несколько вызывающей серьёзностью смотрел на них.

— Вы вообще когда-нибудь во что-нибудь верили, сеньор д’Анкония? — сердито спросила женщина.

— Нет, мадам.

Женщина тотчас же отошла в сторону. Франциско рассмеялся.

— И в чём же соль шутки? — холодно спросила Дэгни.

— В глупости этой женщины. Она даже не подозревает, что сказала тебе правду.

— И ты думаешь, я поверю этому?

— Нет.

— Тогда что же ты находишь столь забавным?

— О, я вижу здесь сегодня много забавного. А ты что, не видишь?

— Нет.

— Это я также нахожу забавным.

— Франциско, оставь меня, пожалуйста, в покое.

— А я что, навязываюсь тебе? Разве ты не заметила, что первая заговорила со мной сегодня?

— Почему ты всё время следишь за мной?

— Из любопытства.

— И что же тебя интересует?

— Твоя реакция на вещи, которые ты не находишь забавными.

— Какое тебе дело, как я на них реагирую?

— Это один из моих способов хорошо проводить время. Мне весело, чего, кстати, не скажешь о тебе, Дэгни. Или я не прав? К тому же ты здесь единственная женщина, на которую приятно посмотреть.

И он посмотрел на неё так, что ей следовало бы рассердиться и уйти. Но она стояла неподвижно, тем самым бросая ему вызов. Она стояла в своей обычной позе — выпрямившись, высоко подняв голову, в неженственной позе руководителя. Но обнажённое плечо выдавало хрупкость скрытого под чёрным платьем тела, и поэтому её поза придавала ей истинную женственность. Её гордая сила как бы бросала вызов силе ещё большей, а хрупкость напоминала о возможности поражения. Она этого не осознавала. Она не знала никого, кто смог бы это увидеть.

Глядя на неё, Франциско сказал:

— Дэгни, какое бесполезное великолепие!

Ей ничего не оставалось, как повернуться и поспешно уйти. Впервые за многие годы она почувствовала, что краснеет, — краснеет потому, что вдруг поняла: Франциско выразил словами то, что она ощущала весь вечер.

Она почти бежала, стараясь ни о чём не думать. Её остановила музыка. Это были звуки, внезапно донёсшиеся из радиоприёмника. Она заметила, как Морт Лидди, включивший его, замахал руками, подзывая своих друзей и выкрикивая: «Вот она! Вот она! Я хочу, чтобы вы послушали».

Величественный всплеск звуков был прелюдией из Четвёртого концерта Халлея. Звук нарастал в мучительном триумфе, выражая отрицание боли, гимн далёкому видению. Потом мелодия оборвалась. В музыку словно швырнули пригоршню булыжников, смешанных с грязью, затем раздался звук перекатывающихся камней и капающей воды. Это был концерт Халлея, переделанный в популярный мотивчик. Возвышенная радость превратилась в пошлое кабацкое веселье. И всё же именно следы музыки Халлея придавали форму этой мелодии, поддерживая её, словно спинной хребет.

— Неплохо, да? — хвастливо сказал Морт Лидди, нервно улыбаясь. — Очень даже недурно, да? Лучшая киномузыка года. Премия на фестивале и долгосрочный контракт. Это ведь моя музыка к фильму «Небеса на твоём заднем дворе».

Дэгни стояла, обводя взглядом гостиную, словно её вид должен был стереть в сознании звуки мелодии. Она медленно озиралась в поисках убежища и вдруг увидела Франциско, который стоял, прислонившись к колонне и скрестив руки на груди. Он смотрел ей прямо в глаза и смеялся.

Не дрожи так, подумала Дэгни. Уходи отсюда. Её захлёстывал гнев, который она была не в силах сдержать. Не говори ничего. Иди спокойно. И уходи, уходи отсюда, говорила она себе.

Дэгни пошла к выходу. Она двинулась медленно и осторожно, но услышала слова Лилиан и остановилась. За вечер Лилиан повторила это уже множество раз в ответ на один и тот же вопрос, но Дэгни услышала её слова впервые.

— Это? — говорила Лилиан, выставив руку с металлическим браслетом на обозрение двум холёным дамам. — Почему же, нет. Это не из скобяной лавки, это особо ценный подарок моего мужа. О да, я понимаю, он ужасен. Но видите ли, по идее этот браслет просто бесценен. Конечно, я охотно поменяла бы его на обыкновенный бриллиантовый, но почему-то мне никто этого не предлагает, хотя ему цены нет. Почему? Дорогая моя, это первая вещь, сделанная из Металла Риардена.

Дэгни больше не видела и не слышала ничего вокруг. Она чувствовала, как гробовая тишина давит ей на барабанные перепонки. Она утратила чувство времени. Сейчас она не осознавала никого: ни себя, ни Лилиан, ни Риардена — и не осознавала смысла своего поступка. Это было мгновение, вырванное из времени. Она видела лишь браслет из зеленовато-голубого металла.

Дэгни сорвала со своей руки бриллиантовый браслет и услышала свой спокойно-ледяной, лишённый эмоций голос, прозвучавший в мёртвой тишине:

— Если вы смелее, чем мне представляется, вы поменяетесь со мной.

Она протянула свой бриллиантовый браслет Лилиан.

— Мисс Тэггарт, вы что, шутите? — сказал женский голос.

Говорила не Лилиан. Лилиан смотрела прямо в глаза Дэгни и понимала, что та говорила серьёзно.

— Дайте мне этот браслет, — сказала Дэгни, подняв руку выше. Бриллиантовый браслет заискрился под лучами света.

— Это просто возмутительно! — выкрикнула какая-то женщина. Её голос прозвучал необыкновенно резко.

Дэгни наконец осознала, что вокруг стоят люди и что все они молчат. Теперь она слышала звуки, даже музыку: откуда-то издалека доносился изувеченный концерт Халлея.

Она заметила Риардена. У него было такое лицо, словно в душе его тоже что-то исковеркано, как и музыка, но она не могла понять что. Он наблюдал за ними.

Лилиан изобразила на лице жалкое подобие улыбки. Она сняла браслет, положила его на ладонь Дэгни и взяла бриллианты.

— Спасибо, мисс Тэггарт, — сказала она.

Дэгни сжала в ладони металлические звенья. Она чувствовала только их, больше ничего.

Лилиан обернулась — к ней подошёл Риарден. Он взял бриллиантовый браслет, надел его на запястье жены, поднёс её руку к губам и поцеловал.

На Дэгни он даже не взглянул.

Лилиан засмеялась. Засмеялась весело и непринуждённо. Это разрядило обстановку и вернуло всё на своё место.

— Мисс Тэггарт, когда передумаете, можете его забрать, — сказала Лилиан.

Дэгни отвернулась. Она чувствовала себя спокойной и раскованной. Её больше ничто не угнетало. Желание уйти исчезло.

Она застегнула браслет на запястье. Ей нравилось ощущать его тяжесть. Она вдруг почувствовала женское тщеславие, которого раньше никогда за собой не замечала: ей хотелось, чтобы все увидели её с этим украшением на руке.

До неё доносились возмущённые голоса: «В жизни не видела такого оскорбительного поступка… Это просто возмутительно… Лилиан правильно сделала, что поймала её на слове и взяла этот браслет. Так ей и надо, раз вздумалось выбросить несколько тысяч долларов».

Остаток вечера Риарден не отходил от жены. Он участвовал в её разговорах, смеялся вместе с её друзьями. Он вдруг превратился во внимательного, любящего мужа, который восхищается своей женой. Дэгни подошла к нему, когда он пересекал гостиную, держа в руках поднос с бокалами, — кому-то из гостей захотелось выпить. Такого рода «неформальный» жест был для него чрезвычайно нехарактерен и очень ему не шёл.

Она остановилась и посмотрела на него так, словно они были у него в кабинете. Она стояла с высоко поднятой головой, в позе руководителя. Он посмотрел на неё. Его взгляд скользнул от кончиков пальцев Дэгни до её лица, но он видел только свой браслет на её руке.

— Извини, Хэнк, но я вынуждена была так поступить, — сказала она.

Его взгляд ничего не выражал, но ей вдруг стало предельно ясно, что он чувствует. Она была уверена, что ему хочется дать ей пощёчину.

— В этом не было необходимости, — холодно ответил он и пошёл дальше.

Когда Риарден вошёл в спальню жены, было уже очень поздно. Лилиан ещё не спала. На ночном столике горел свет.

Она лежала в кровати, обложенная подушками в бледно-зелёных льняных наволочках. На Лилиан была пижама из бледно-зелёного атласа, которая сидела на ней с безупречностью, которую можно увидеть лишь на манекене в витрине магазина. Свет затемнённой лампы напоминал цветущую яблоню, он падал на столик, где стоял стакан с фруктовым соком, лежала книга и серебряные туалетные принадлежности, блестевшие как хирургические инструменты. Кожа рук Лилиан была фарфорово нежна. На губах блестели остатки бледно-розовой помады. Глядя на Лилиан, никак нельзя было сказать, что вечер утомил её, — в ней настолько отсутствовали признаки жизни, что и утомляться было нечему. Спальня напоминала композицию из модного журнала: дама отходит ко сну, и тревожить её нельзя.

Риарден был по-прежнему в смокинге, но он ослабил галстук, и прядь волос свисала ему на лицо. Она посмотрела на него без тени удивления, словно прекрасно знала, как отразился на нём последний час, проведённый в своей комнате.

Он молча смотрел на неё. Он уже давно не заходил к ней в спальню и сейчас сожалел, что вошёл.

— Разве в таких случаях не полагается немного побеседовать, Генри?

— Если хочешь.

— Ты не мог бы прислать кого-нибудь из своих гениальных экспертов, чтобы он проверил нашу печь? Она погасла во время приёма, и бедный Саймонс намаялся, пока сумел её растопить. Миссис Вестон сказала, что лучшее, что у нас есть, — это повар, ей очень понравились закуски… Больф Юбэнк очень забавно отозвался о тебе. Он сказал, что ты крестоносец, шлем которого украшают не перья, а дым, валящий из заводской трубы… Я рада, что тебе не понравился Франциско д’Анкония. Я его терпеть не могу.

Он совсем не думал о том, как объяснить свой приход, не знал, скрыть своё поражение или признать его, уйдя из спальни. Ему вдруг стало совершенно безразлично, что она могла подумать или почувствовать. Он подошёл к окну и стоял, глядя на улицу.

«Почему она вышла за меня замуж?» — думал он. Восемь лет назад, в день их свадьбы, он не задавался этим вопросом. С тех пор, чувствуя мучительное одиночество, он спрашивал себя об этом множество раз, но так и не нашёл ответа.

Она вышла за него не ради положения в обществе и не ради денег. Семья Лилиан имела и то и другое. Правда, их фамилия не значилась среди самых знаменитых и состояние было довольно скромным, но всё же этого было вполне достаточно для того, чтобы открыть ей доступ в высшее общество Нью-Йорка, где Риарден и встретил её. Девять лет назад его появление в Нью-Йорке было подобно взрыву бомбы. Он появился озарённый блестящим успехом «Стали Риардена», тогда как лучшие эксперты считали этот успех невозможным. Именно его безразличие и равнодушие стали причиной столь пристального внимания к нему. Он не знал, что в высших кругах полагали, что он захочет купить себе доступ в высший свет, и предвкушали удовольствие, которое они получат, отвергнув его. У Риардена не было времени заметить, как сильно он их разочаровал.

Он нехотя посетил несколько приёмов, на которые его приглашали люди, стремившиеся заручиться его доверием и завоевать его расположение. Он не знал, но они знали, что его учтивая вежливость была просто снисходительностью к людям, которым полагалось бы смотреть на него свысока, к людям, которые твердили, что время великих свершений давно миновало.

Его привлекла строгость Лилиан, — вернее, несоответствие между строгостью её характера и её поведением. Ему никогда никто не нравился, и он в свою очередь не рассчитывал кому-нибудь понравиться. Его внимание привлекла женщина, которая явно преследовала его, но со столь явной неохотой, словно это происходило помимо её воли, словно она боролась с желанием, внушавшим ей отвращение. Именно она назначала ему свидания, а затем встречала его с холодком, словно ей было безразлично, как он к этому относится. Говорила она мало и казалась загадочной; это словно подсказывало ему, что он никогда не сможет преодолеть её горделивое отчуждение. И в то же время в ней было что-то весёлое, насмехавшееся над его и её собственной страстью.

В жизни Риардена было мало женщин. Он шёл к своей цели, отметая всё, что не имело к ней отношения, — как в окружающем мире, так и в себе самом. Преданность работе была пламенем, с которым он привык иметь дело, огнём, который сжигал всё незначительное, всякую примесь, попадавшую в поток чистого расплавленного металла. Ни до чего другого ему не было дела. Но иногда его охватывало желание, желание настолько неистовое и страстное, что он не мог совладать с ним. Несколько раз за долгие годы он поддавался ему, поддавался с женщинами, которые, как он думал, были ему небезразличны. Но потом чувствовал лишь пустоту, — ему хотелось вкусить сладость победы, хотя он и не знал, какой именно, а он получал лишь готовность разделить с ним мимолётное удовольствие и прекрасно осознавал, что победы его лишены смысла. У него не было ощущения, что он что-то приобрёл, лишь чувство собственного падения. Он стал ненавидеть своё желание. Пытался подавить его. Он начал верить, что желание имеет чисто физиологическую природу, — жаждет не сознание, а плоть, — и восстал против мысли, что его плоть может свободно выбирать и этот выбор не подвластен воле его разума. Он провёл жизнь на рудниках и заводах, придавая материи форму, которая ему была нужна. Он делал это с помощью силы своего разума, и для него была невыносима мысль, что он не может подчинить разуму материю собственного тела. Он выигрывал все сражения с неживой природой, но эту битву он проиграл.

Он хотел Лилиан потому, что она казалась недоступной. Она казалась женщиной, достойной пьедестала и знающей это. Именно поэтому Риардену хотелось стащить её вниз, к себе в постель. «Стащить её вниз» — эти слова всё время вертелись у него в голове. От этих слов он получал какое-то непонятное удовольствие, в них заключался смысл победы, которая стоила того, чтобы её одержать.

Он не мог понять, считая это каким-то необъяснимым противоречием, признаком своей скрытой внутренней порочности, почему вместе с тем он гордился собой при мысли о том, что избранная им женщина будет называться его женой. Это было высокое и светлое чувство, словно, обладая женщиной, он хотел оказать ей великую честь. Лилиан как будто соответствовала тому образу, который он, сам того не сознавая, вообразил, но он не знал, что ищет именно это. Он видел в ней изящество, гордость, чистоту. Тогда он не знал, что видит в ней лишь собственное отражение.

Он вспомнил день, когда Лилиан приехала из Нью-Йорка в его офис, — приехала сама и попросила показать ей завод. Он слышал нотки восхищения в её голосе, когда она, осматриваясь вокруг, расспрашивала его о работе. Он смотрел на её грациозную фигуру, освещённую вырывавшимися из печи огненными вспышками, смотрел, как она легко и быстро шагала рядом с ним на своих высоких каблуках мимо груд шлака. Когда она смотрела на текущую расплавленную массу, её лицо словно выражало чувство, которое испытывал он сам и которое теперь мог наблюдать со стороны. Когда она взглянула на него, он увидел в её глазах то же выражение, но ещё более сильное, отчего она казалась совершенно беспомощной и покорной. В тот вечер, за ужином, он сделал ей предложение.

Вскоре после свадьбы он признался самому себе, что их брак — это пытка. Он хорошо помнил тот вечер, когда сказал себе, что заслужил эту муку и будет безропотно терпеть её. В тот вечер он стоял у кровати и смотрел на жену. Вены на его запястьях судорожно вздулись. Лилиан не смотрела на него. Она расчёсывала волосы. «Можно мне теперь уснуть?» — спросила она.

Лилиан никогда ни в чём не противилась ему, ни разу в чём не отказала. Она отдавалась ему всегда, когда он этого хотел. Она подчинялась ему, словно считала, что иногда просто обязана превратиться в неодушевлённый предмет, которым пользуется её муж.

Она не осуждала его. Она ясно дала понять, что принимает как должное тот факт, что мужчинам свойственны низменные инстинкты и желания, которые составляют скрытую, уродливую сторону брака. Была снисходительно терпима. Насмешливо и брезгливо улыбалась при виде той неистовой страсти, которая охватывала его во время близости. «Это самое недостойное занятие, которое я знаю, — сказала она однажды, — но я никогда не питала иллюзий относительно того, что мужчины чем-то отличаются от животных».

Его страсть к ней умерла в первую же неделю после свадьбы, осталась лишь потребность, против которой он был бессилен. Он никогда в жизни не был в публичном доме, но иногда ему казалось, что презрение к себе, которое он испытал бы, войдя туда, было бы под стать чувству, которое он испытывал, когда, не устояв перед желанием, входил в спальню жены.

Часто он заставал её читающей. Она откладывала книгу в сторону, заложив страницу белой ленточкой. Когда он, обессилев, лежал с закрытыми глазами и судорожно дышал, она включала свет, открывала книгу и спокойно продолжала читать.

Он говорил себе, что заслужил эти мучения, потому что ему хотелось больше никогда не прикасаться к ней, но он был не в силах следовать своему решению. Он презирал себя за это. Он презирал эту потребность, в которой не осталось и тени радости или смысла, которая стала лишь потребностью в женском теле — чужом теле, принадлежавшем женщине, о которой он обязан был забыть, обнимая это тело. Он пришёл к убеждению, что эта потребность глубоко порочна.

Он не осуждал Лилиан. Он испытывал к ней холодно-равнодушное уважение. Ненавидя своё желание, он уверовал в то, что чистая женщина — это женщина, неспособная получать физическое наслаждение.

Все мучительные годы своего брака Риарден не позволял себе даже мысли о супружеской измене. Он дал себе слово и решил держать его. Это не было верностью Лилиан. Не личность Лилиан он хотел защитить от бесчестья — личность своей жены.

Сейчас, стоя у окна, он думал об этом. Он не хотел входить в её спальню. Он сопротивлялся этому. Но ещё яростнее он пытался подавить в себе осознание причины, по которой сегодня был не в силах одолеть искушение. Увидев Лилиан, он вдруг понял, что даже не прикоснётся к ней, — не прикоснётся по той же причине, по которой пришёл в её спальню.

Он стоял неподвижно, чувствуя себя свободным от желания, чувствуя облегчение от осознания равнодушия к собственной плоти, к этой комнате, даже к своему присутствию в ней. Он отвернулся, чтобы не видеть целомудренной чистоты Лилиан. Он думал, что должен испытывать к ней уважение, но ощутил отвращение.

— …доктор Притчет сказал, что наша культура гибнет потому, что наши университеты вынуждены зависеть от подачек мясников, сталеваров и хлебопёков…

«Почему она вышла за меня замуж?» Этот чистый, звонкий голос звучал не случайно. Лилиан знала, почему он пришёл. Знала, каково ему будет, когда он увидит, как она возьмёт серебряную пилочку и, продолжая весело болтать, начнёт полировать ногти. Она говорила о вечере, не упоминая Бертрама Скаддера или Дэгни Тэггарт.

К чему она стремилась, выходя за него замуж? Он чувствовал, что она руководствовалась холодным расчётом, но не видел, в чём её можно обвинить. Она никогда не пыталась использовать его. Ничего от него не требовала. Её не интересовал престиж, основанный на индустриальной мощи, она пренебрегала им и предпочла собственный круг друзей. Деньги её тоже не интересовали. Она тратила мало и была абсолютно равнодушна к той роскоши, которую он мог бы ей позволить.

Он был не вправе осуждать её, и у него никогда не было никаких оснований для расторжения брака. Она была честной женщиной. От него ей не нужно было ничего материального.

Он повернулся и устало посмотрел на неё:

— В следующий раз, когда будешь устраивать приём, приглашай лишь людей своего круга. Не нужно приглашать тех, кого ты считаешь моими друзьями. Я не хочу встречаться с ними в обществе.

Довольная его словами, Лилиан удивлённо рассмеялась:

— Целиком разделяю твои чувства, дорогой.

Он вышел из спальни, не прибавив ни слова.

Чего она от него хотела? Чего добивалась? В том мире, в котором жил Риарден, на этот вопрос не было ответа.

Рельсы сквозь скалы тянулись к нефтяным вышкам, а вышки тянулись к небесам. Дэгни стояла на мосту и смотрела на вершину холма, где лучи солнца падали на самый верх вышки. Металлический отблеск походил на белый факел.

К весне, думала она, эта дорога состыкуется с линией, которую тянут от Шайенна. Она смотрела на зеленовато-голубые рельсы, которые спускались от вышек вниз через мост и уходили дальше. Она повернула голову и посмотрела вдаль, куда на многие километры вперёд, извиваясь вдоль подножия гор, уходила новая железная дорога. В самом конце строящейся линии, словно рука с оголёнными костями и нервами, на фоне неба возвышался кран.

Мимо Дэгни проехал гружённый зеленовато-голубыми болтами тягач. Снизу мерной дрожью отдавался звук работающих отбойных молотков. Это рабочие, раскачиваясь на металлических тросах, срезали выступ скалы на стене каньона, чтобы укрепить опоры моста. Вниз по полотну рабочие укладывали шпалы. Стоя на мосту, она могла различить, как напряжены их мышцы.

— Мышцы, мисс Тэггарт — вот всё, что нужно, чтобы построить что угодно, — сказал Бен Нили, её подрядчик.

Похоже, таких подрядчиков, как Макнамара, в мире больше не осталось. Дэгни наняла Бена Нили, потому что не смогла найти никого лучше. Никому из инженеров Трансконтинентальной Тэггарта нельзя было доверить руководство работами. Все они относились к новому металлу весьма скептически.

— Мисс Тэггарт, я буду с вами откровенен. Поскольку этот эксперимент проводится впервые, я считаю, что взваливать на меня ответственность за него просто несправедливо, — сказал главный инженер.

— Вся ответственность на мне, — ответила Дэгни. Главному инженеру было уже за сорок. Он закончил колледж и до сих пор сохранил шумные студенческие повадки. В своё время главным инженером в Трансконтинентальной Тэггарта был молчаливый, седоволосый мужчина. Он был самоучкой, но равных ему не было ни на одной железной дороге. Он уволился пять лет назад.

Дэгни посмотрела вниз. Она стояла на мосту, под которым простиралась бездна глубиной в пятьсот метров. На дне каньона она различила смутные очертания высохшего русла реки, кучи валунов и искорёженных деревьев. Она спрашивала себя, достаточно ли одних мышц, камней и стволов, чтобы перекинуть мост через этот каньон. И неожиданно для самой себя подумала о том, что давным-давно на его дне столетиями жили голые дикари.

Она посмотрела на нефтяные вышки Уайета. Железнодорожный путь расходился на множество веток, которые вели к нефтяным скважинам. Она видела маленькие кружочки железнодорожных стрелок, точками выделявшиеся на снегу. Это были металлические стрелки такого же типа, как и те, что тысячами разбросаны по всей стране, не привлекая к себе никакого внимания. Но эти стрелки сверкали на солнце зеленовато-голубыми отблесками. Для неё эти отблески означали долгие часы уговоров, терпеливые попытки переубедить мистера Моуэна, президента Объединённой компании по производству железнодорожных стрелок и сигнальных систем из штата Коннектикут.

— Но, мисс Тэггарт, дорогая мисс Тэггарт! Моя компания находила общий язык с несколькими поколениями вашей семьи. Ваш дед был первым клиентом моего деда, поэтому у вас нет оснований сомневаться в нашей готовности сделать для вас что угодно, но… вы сказали — стрелки из Металла Риардена?

— Да.

— Но, мисс Тэггарт, только подумайте, во что обойдётся нам работа с этим металлом. Вы знаете, что для выплавки нужна температура не ниже двух тысяч двухсот градусов? Как вы сказали — здорово? Может быть, это здорово для тех, кто производит двигатели, для меня же это означает новую конструкцию печи, абсолютно новую технологию, рабочих, которых нужно обучить, срыв производственного графика, — словом, полную неразбериху, и один господь знает, что из всего этого выйдет… Откуда вы знаете, мисс Тэггарт? Откуда вы знаете, если этого до вас никто не делал?.. Я не могу сказать, что этот металл хорош, и не могу утверждать обратного… Нет, я не знаю, что это: гениальное изобретение или очередное мошенничество, как заявляют многие, мисс Тэггарт, очень многие. Нет, кто что говорит, для меня ничего не решает, но я не могу рисковать, взявшись за такую работу.

Она удвоила стоимость своего заказа. Риарден откомандировал двух специалистов-металлургов, чтобы обучить рабочих Моуэна, показать, объяснить каждый шаг всего технологического процесса. Он же платил жалование рабочим Моуэна, пока те учились.

Она посмотрела на костыли, крепившие рельсы к шпалам, и вспомнила тот день, когда узнала, что компания «Литьё высшего уровня» из штата Иллинойс, единственная компания, которая взялась изготовить костыли из Металла Риардена, обанкротилась, выполнив лишь половину заказа. Той же ночью она вылетела в Чикаго, подняла с постели троих адвокатов, судью и местного законодателя, подкупила двоих из них и, запугав остальных, получила документ, дававший ей чрезвычайные полномочия на законных основаниях. Она так всё запутала и замела следы, что, если бы кто и захотел докопаться до истины, ничего бы не вышло. Запертые ворота завода компании были открыты, и ещё до рассвета наспех собранная, полуодетая бригада рабочих взялась за дело. Работой руководили инженер из Трансконтинентальной Тэггарта и металлург Риардена. Строительство Линии Рио-Нортэ не остановилось.

Она прислушалась к рёву бурильных машин. Был такой период, когда работы по возведению опор моста пришлось приостановить.

— Я ничего не мог сделать, мисс Тэггарт, — обиженно сказал тогда Бен Нили. — Вы же знаете, как быстро изнашиваются коронки. Я давным-давно заказал новые, но у «Корпорации инструментов» произошёл сбой. Их тоже нельзя винить. Ассоциация стали не поставила им вовремя сталь, поэтому нам ничего не остаётся, кроме как ждать. Что толку расстраиваться, мисс Тэггарт. Я делаю всё, что в моих силах.

— Я наняла вас для того, чтобы вы делали дело, а не всё, что в ваших силах, каковы бы они ни были.

— Как странно вы рассуждаете. Такие взгляды нынче не в ходу, мисс Тэггарт, ой как не в ходу.

— Никакой «Корпорации инструментов». Никакой стали. Закажите коронки из Металла Риардена.

— Только не я. С меня хватит неприятностей из-за этих ваших рельсов, чёрт бы их побрал. Я не собираюсь портить своё оборудование.

— Одна коронка из Металла Риардена прослужит дольше, чем три из стали.

— Возможно.

— Я сказала — закажите их.

— А кто за это заплатит?

— Я.

— А кто найдёт того, кто захочет за это взяться?

Она позвонила Риардену. Он нашёл заброшенный, давно закрытый инструментальный завод. В течение часа он купил его у родственников последнего владельца. Через день завод заработал. Через неделю коронки из Металла Риардена были доставлены в Колорадо.

Она посмотрела на мост. Он представлял собой задачу, решённую не лучшим образом, но ей пришлось смириться с этим. Этот мост, триста шестьдесят метров стали, переброшенных через чёрную пропасть, был построен, когда компанией руководил сын Нэта Тэггарта. Уже давным-давно он стал далеко не безопасен. Его укрепляли продольными стальными, железными, а затем и деревянными балками. Сейчас едва ли стоило реставрировать его. Дэгни уже подумывала про новый мост из Металла Риардена. Она попросила главного инженера представить проект моста и ориентировочную смету. Представленный проект был вариантом стального моста, неумело переделанного с учётом большей прочности нового металла, а предполагаемые затраты оказались баснословными — проект был снят с рассмотрения.

— Простите, мисс Тэггарт, — обиженно сказал главный инженер, — но я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря, что я не использовал свойств Металла Риардена. В этом проекте я учёл дизайн лучших мостов. Чего же ещё вы от меня хотели?

— Нового метода строительства.

— Нового метода? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что, когда появилась достаточно прочная сталь, стальные мосты не строили по образцу деревянных, — сказала Дэгни и устало добавила: — Подготовьте план всего, что нужно сделать, чтобы старый мост протянул ещё лет пять.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — бодро сказал главный инженер. — Если мы укрепим мост сталью…

— Мы укрепим мост Металлом Риардена.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — холодно ответил он.

Дэгни смотрела на заснеженные горы. В Нью-Йорке ей иногда казалось, что у неё трудная работа. Иногда она останавливалась посреди своего кабинета, парализованная отчаянием от сознания, что время неумолимо. Это были дни, когда срочные деловые встречи шли одна за другой, когда ей приходилось заниматься неисправными локомотивами, гниющими товарными вагонами, выходящими из строя сигнальными системами, падающими доходами, в то время как все её мысли были заняты критическим состоянием Линии Рио-Нортэ, а перед глазами стояли две зеленовато-голубые полоски металла. Это были дни, когда она прерывала совещания, вдруг вспомнив, почему то или иное событие взволновало её, и, схватив телефонную трубку, звонила своему подрядчику:

— Кто вам поставляет продукты для рабочих?.. Я так и думала. Эта компания вчера обанкротилась, срочно найдите другого поставщика, если не хотите голодать.

Она руководила строительством дороги из своего кабинета в Нью-Йорке. Это было трудно. Но сейчас она смотрела на дорогу и знала, что строительство будет завершено в срок.

Она услышала торопливые шаги и обернулась. По полотну шёл высокий молодой человек, одетый в кожаную куртку-спецовку. Но он был не похож на обыкновенного рабочего, очень уж властной и уверенной была его походка. Она узнала его, лишь когда он подошёл ближе. Это был Эллис Уайет. После единственной встречи в её кабинете она его больше не видела.

Он подошёл, остановился, посмотрел на неё и улыбнулся:

— Привет, Дэгни.

Она поняла всё, что он хотел сказать этими двумя словами. Это было извинение, понимание, признание. Это было приветствие.

Она рассмеялась, как ребёнок, счастливая от того, что всё может быть так просто и так правильно.

— Привет, — сказала она, протягивая руку.

Он задержал её ладонь в своей на мгновение дольше, чем требовало обычное рукопожатие. Это была своего рода подпись, скрепившая заключённое между ними соглашение. Они поняли друг друга.

— Скажи Нили, чтобы установил новые снегозащитные заграждения длиной в два с половиной километра в районе перевала Гранада. Старые совсем сгнили. Следующей пурги они не выдержат. Пришли ему новый снегоочиститель. Тот, что я видел у него, — куча металлолома, который не выметет как следует даже задний двор. Сейчас можно в любой день ожидать сильных снегопадов.

Некоторое время она пристально рассматривала его:

— Как часто ты это делаешь?

— Что?

— Приходишь посмотреть, как идут дела.

— Когда есть время. А что?

— Ты был здесь в тот вечер, когда произошёл оползень?

— Да.

— Я, помнится, удивилась, прочитав в отчёте, как быстро расчистили путь. Даже подумала, что Нили куда лучший специалист, чем я полагала.

— Специалист он никудышный.

— Это ты организовал доставку материалов к линии?

— Конечно, я. Его люди бегали полдня, чтобы достать всё что нужно. Скажи ему, пусть присмотрит за цистернами с водой, а то как бы они не замёрзли однажды ночью. Да посмотри, не надо ли пригнать новый экскаватор. Мне не нравится, как выглядит тот, что у него есть. И проверь систему электропроводки.

Она некоторое время смотрела на него, потом сказала:

— Спасибо, Эллис.

Он улыбнулся и пошёл дальше. Дэгни смотрела, как он перешёл через мост и начал подниматься к нефтяным вышкам.

— Похоже, он думает, что всё это принадлежит ему.

Она с удивлением обернулась. Рядом с ней, указывая пальцем в сторону Уайета, стоял Бен Нили.

— Что всё?

— Железная дорога, мисс Тэггарт, ваша железная дорога, а может быть, и весь мир. Во всяком случае он так считает.

Бен Нили был тучным мужчиной с одутловатым, угрюмым лицом. Взгляд его был упрям и пуст. В голубоватом отблеске снега его кожа казалась желтоватой, как сливочное масло.

— Что он всё время здесь ошивается? Как будто кроме него никто ничего не умеет. Пижон сопливый. Кого он из себя корчит?

— Катись-ка ты ко всем чертям, — спокойно, не повышая голоса, сказала Дэгни.

Нили не знал, что побудило её так сказать, но подспудно чувствовал это. Её поразило, что эти слова вовсе не удивили его. Он промолчал.

— Пойдём к тебе в бытовку, — сказала она устало, указывая на стоявший поодаль старый вагон. — Возьми с собой кого-нибудь, чтобы делал заметки.

— Насчёт этих шпал, мисс Тэггарт, — торопливо начал Нили, когда они вошли, — мистер Коулман, который у вас работает, их не забраковал. Я не понимаю, почему вы считаете…

— Я же тебе сказала, их надо заменить.

Выйдя из бытовки, Дэгни почувствовала себя смертельно усталой. Целых два часа она терпеливо объясняла, разжёвывала, отдавала необходимые распоряжения. Внизу, на грязной изрытой дороге, стоял новенький чёрный, блестящий двухместный автомобиль. В эти дни новая машина была необычным зрелищем — они попадались не так уж часто.

Она огляделась и открыла рот от удивления, увидев высокого мужчину, стоявшего возле моста. Это был Хэнк Риарден. Дэгни не ожидала встретить его в Колорадо. Он стоял с карандашом и блокнотом в руках, погружённый в какие-то расчёты. По той же причине, что и машина, в глаза сразу бросалась его одежда. На нём были обычное пальто и шляпа с узкими полями, но такого изумительного качества и такие дорогие, что среди серой толпы казалось, будто он разоделся напоказ. Это выглядело ещё более заметным потому, что он носил одежду очень естественно.

Дэгни вдруг поняла, что бежит к нему. Усталость как рукой сняло. Но неожиданно она вспомнила, что не видела его с того вечера, и остановилась.

Он заметил её, махнул рукой в знак удивлённого, радостного приветствия и пошёл навстречу. Он улыбался.

— Привет, — сказал он. — Первый раз здесь?

— Пятый за три месяца.

— А я не знал, что ты приехала. Мне не сказали.

— Я знала, что однажды ты не выдержишь.

— Не выдержу?

— И приедешь посмотреть на всё это. Вот он — твой Металл. Как тебе это нравится?

Он огляделся вокруг:

— Если когда-нибудь решишь уволиться с железной дороги, дай мне знать.

— Ты возьмёшь меня на работу?

— В любой момент.

Некоторое время она смотрела на него, затем сказала:

— Ты говоришь наполовину в шутку, наполовину всерьёз, Хэнк. Приди я просить у тебя работу, тебе бы это понравилось. Тебе бы понравилось видеть меня своим подчинённым, а не клиентом, командовать мною, давать мне указания.

— Да, понравилось бы.

— Не уходи из сталелитейного бизнеса, Хэнк. Я тебе на железной дороге работы не предложу, — сказала она.

Он рассмеялся:

— Дэгни, даже не пытайся.

— Что?

— Выиграть сражение, когда условия ставлю я.

Дэгни ничего не ответила. Она была поражена тем, как подействовали на неё эти слова. Это было не чувство, а физическое удовольствие, которое она не могла понять или как-то определить.

— Между прочим, я здесь не впервые. Я был здесь и вчера.

— Правда? Почему?

— Я приехал в Колорадо по одному делу и решил заглянуть сюда.

— И чего же ты хочешь?

— А с чего ты взяла, что я чего-то хочу?

— Ты бы не стал попусту терять время и не приехал бы лишь для того, чтобы посмотреть. Во всяком случае не дважды.

Он рассмеялся:

— Ты права. Меня интересует вот это. — Риарден указал на мост.

— А что в нём такого особенного?

— Ему пора на свалку.

— Ты думаешь, я этого не знаю?

— Я видел перечень деталей из Металла Риардена, которые ты заказала для укрепления моста. Ты зря выбрасываешь деньги. Разница между стоимостью деталей, с помощью которых мост протянет ещё пару лет, и новым мостом из Металла Риардена так мала, что я не понимаю, зачем ты хочешь сохранить этот музейный экспонат.

— Я думала про новый мост из Металла Риардена и попросила своих инженеров произвести расчёты предполагаемых затрат.

— И что они тебе сказали?

— Два миллиона долларов.

— Боже мой!

— А что скажешь ты?

— Восемьсот тысяч.

Дэгни посмотрела на него. Она знала, что Риарден ничего не говорит зря.

— Каким образом? — спросила она, пытаясь говорить спокойно.

— А вот так.

Он показал ей свой блокнот.

Она увидела множество пометок, цифр и несколько сделанных наспех набросков. Дэгни разобралась во всём раньше, чем он закончил объяснения. Она не заметила, что они присели на кучу промёрзших стройматериалов, что её ноги прижаты к грубым доскам и ощущают их холод сквозь тонкие чулки. Они сидели, склонившись над двумя листками бумаги, благодаря которым тысячи тонн грузов смогут пересечь зиявшую неподалёку пропасть. Его голос звучал резко и отчётливо. Он говорил о системе опор, силе тяги, нагрузке, направлении ветра. По замыслу Риардена, мост представлял собой пролётное строение длиной почти в триста шестьдесят метров. Он придумал принципиально новый способ соединения пролётов, который можно было осуществить на практике лишь при помощи конструкций, обладавших лёгкостью и прочностью Металла Риардена.

— Хэнк, ты что, придумал всё это за два дня? — спросила она.

— Чёрт побери, нет. Я изобрёл всё это задолго до того, как у меня появился Металл Риардена. Я всё рассчитал, ещё когда производил сталь для мостов. Я захотел иметь металл, с которым станет возможным осуществить этот проект и многие другие. Я приехал посмотреть, какой интерес могут представлять для меня твои проблемы, связанные с этим мостом.

Он усмехнулся, заметив, как она медленно провела ладонью по векам, и увидел на её лице след горечи, словно она старалась стереть всё то, против чего вела изнурительную борьбу.

— Это только набросок, но думаю, ты понимаешь, что можно сделать.

— Я не могу тебе сказать всё, что понимаю, Хэнк.

— И не надо. Я и сам это знаю.

— Ты уже во второй раз спасаешь Трансконтинентальную Тэггарта.

— Дэгни, когда-то ты лучше разбиралась в психологии.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да какое мне дело до Трансконтинентальной Тэггарта? Чего ради я должен её спасать? Разве ты не понимаешь, что мне нужен мост из Металла Риардена, чтобы показать стране?

— Да, Хэнк. Я понимаю.

— Сейчас на всех углах вопят, что Металл Риардена небезопасен. Я подумал, что неплохо бы подбросить им что-нибудь действительно стоящее, пусть покричат. Я покажу им мост из Металла Риардена.

Она посмотрела на него и рассмеялась с искренним удовольствием.

— Чего ты смеёшься? — спросил он.

— Знаешь, Хэнк, я не знаю ни одного человека, кроме тебя, который при подобных обстоятельствах мог бы додуматься до такого ответа всем этим людям.

— А ты? Ты хотела бы ответить им вместе со мной и услышать, как они завопят?

— Конечно, Хэнк. И ты это прекрасно знаешь.

— Да, знаю.

Он посмотрел на неё прищурившись. Он не рассмеялся, как она, но его глаза смеялись.

Она вдруг вспомнила их последнюю встречу на приёме. Это воспоминание казалось просто невероятным. Как легко им было тогда друг с другом — легко до головокружения; и каждый из них сознавал, что нигде больше не обретёт такой лёгкости. После этого сама мысль о какой-то взаимной недоброжелательности была невозможной. И всё же она помнила об этом вечере, он же вёл себя так, словно его никогда не было.

Они подошли к краю каньона и заглянули в тёмную пропасть, посмотрели на возвышавшуюся над ней скалу и солнце над нефтяными вышками Уайета. Дэгни стояла на холодных камнях, широко расставив ноги, чтобы выдержать порыв ветра. Не касаясь груди Риардена, она чувствовала её у себя за плечами, а ветер хлестал по его ногам полами её пальто.

— Хэнк, мы построим мост к сроку? Осталось ведь всего полгода.

— Конечно. На это уйдёт значительно меньше времени и сил, чем на строительство любого другого моста. Мои инженеры разработают проект в общих чертах, и я пришлю его тебе. От тебя я не требую никаких обязательств. Посмотришь проект и решишь, осилишь ли это строительство по деньгам. Я знаю, что осилишь. А детали пусть доработают твои умники с дипломами.

— А как насчёт металла?

— Я обеспечу тебя металлом в необходимом количестве, даже если для этого мне придётся отказаться от всех других заказов.

— Ты выплавишь его в такие сжатые сроки?

— Я хоть раз затягивал выполнение твоих заказов?

— Нет. Но ты же знаешь, как сейчас обстоят дела. Может случиться так, что ты будешь не в силах что-то сделать.

— С кем, чёрт возьми, ты разговариваешь — с Орреном Бойлом?

Она рассмеялась:

— Ну хорошо. Постарайся как можно скорее прислать мне чертежи. Я просмотрю их и в течение сорока восьми часов сообщу о своём решении. А что до моих умников с дипломами… — Она замолчала и нахмурилась. — Хэнк, почему сейчас так трудно найти толковых людей для любой работы?

— Не знаю…

Он окинул взглядом горы, которые словно врезались в небо. Тоненькая струйка дыма тянулась ввысь с отдалённой равнины.

— Ты видела новые города и фабрики Колорадо? — спросил он.

— Да.

— Это просто чудо. Сколько крутого народу собралось здесь со всех концов страны. Все они молоды, все начинали с нуля, а сейчас сворачивают горы.

— А какую гору решил свернуть ты?

— То есть?

— Что ты делаешь в Колорадо?

Он улыбнулся:

— Подыскиваю себе рудничок.

— Какой?

— Медный.

— Боже мой, у тебя что, мало работы?

— Я знаю, что это дело непростое. Но поставки меди становятся всё более непредсказуемыми и ненадёжными. В этой стране, похоже, не осталось ни одной стоящей компании, занимающейся этим, а с «Медью д’Анкония» я не хочу иметь дела. Я не доверяю этому плейбою.

— Я тебя за это не осуждаю, — сказала она, глядя в сторону.

— Раз уж не осталось ни одного компетентного человека, который бы мог всё это делать, придётся самому добывать медь, как я добываю железную руду. Я не могу рисковать и не могу допустить, чтобы из-за каких-то сбоев и проволочек простаивали мои заводы. Для Металла Риардена нужно много меди.

— Ты уже купил рудник?

— Пока нет. Сначала надо решить ряд проблем: нанять рабочих, закупить оборудование, решить вопросы транспортировки.

— Ага… — Дэгни усмехнулась. — Хочешь поговорить со мной о строительстве дополнительной ветки.

— Может быть. Возможности этого штата неисчерпаемы. Ты знаешь, что здесь есть все виды полезных ископаемых? Месторождения не тронуты и ждут своего часа. А как стремительно здесь разрастаются заводы! Я чувствую себя на десять лет моложе, когда приезжаю сюда.

— А я нет. — Она смотрела за горы, на восток. — Я думаю о разнице между Колорадо и другими местами, где проходят пути Трансконтинентальной Тэггарта. Грузооборот неуклонно падает, с каждым годом продукции производится всё меньше и меньше. Словно… Хэнк, что происходит со страной?

— Не знаю.

— Помнится, в школе нам рассказывали, что солнце с каждым годом теряет свою энергию и постепенно остывает. Я тогда пыталась представить себе, каким будет конец света. Думаю, это было бы похоже на то… что происходит сейчас. Становится всё холоднее и холоднее, всё замирает.

— А я никогда не верил в конец света. Я всегда верил, что к тому времени, как солнце угаснет, люди найдут ему замену.

— Правда? Забавно. Я тоже так думала.

Он указал на струйку дыма:

— Вот, это восходит новое солнце. Всё остальное будет черпать энергию из него.

— Если его не остановят.

— А ты что, считаешь, что всё это можно остановить?

Она взглянула на рельсы под ногами:

— Нет.

Риарден улыбнулся. Он посмотрел вниз, на рельсы, затем поднял глаза на поднимавшееся по склонам гор в направлении далёкого крана железнодорожное полотно. Какое-то мгновение она видела лишь его профиль и петляющую зеленовато-голубую ленту.

— Мы это сделали, правда?

Это мгновение было наградой за всё. Это была плата за напряжение, за каждую бессонную ночь, за безмолвную борьбу с отчаянием.

— Да, — повторила она, — мы это сделали.

Она посмотрела в сторону, заметила старый кран, стоявший на запасном пути, и подумала, что нужно заменить его износившиеся тросы. Ею овладела необыкновенная ясность, которая наступает лишь по ту сторону чувств — когда испытаны все чувства, какие только возможно испытать. Всё, чего они достигли, и одно короткое мгновение, вместившее в себя их заслуги, понимание того, что всё это принадлежит им двоим, — что могло быть выше такой формы близости между двумя людьми? И теперь она вольна была обратиться к самым будничным, сиюминутным заботам, ибо всё, что находилось в её поле зрения, было исполнено глубокого смысла.

Дэгни спрашивала себя, откуда у неё такая полная уверенность в том, что он чувствует то же самое. Риарден резко повернулся и пошёл к машине. Она последовала за ним. Они шли, не глядя друг на друга.

— Через час я уезжаю на восток, — сказал Риарден.

— Где ты её купил? — спросила Дэгни, указывая на машину.

— Здесь. Это «хэммонд». Их выпускают здесь, в Колорадо. Это единственная компания, где ещё умеют делать классные машины.

— Сработано на совесть.

— Это точно.

— В Нью-Йорк поедешь на ней?

— Нет. Мне её туда доставят. Я прилетел на своём самолёте.

— Правда? Я приехала из Шайенна, нужно было осмотреть линию, но теперь я должна как можно быстрее вернуться домой. Можно мне полететь с тобой?

Он ответил не сразу. Возникла короткая пауза.

— Мне очень жаль, — его голос прозвучал резковато, а может, ей это лишь показалось, — но я лечу не в Нью-Йорк. Через час я отправляюсь в Миннесоту.

— Что ж, значит, полечу на лайнере, если, конечно, сегодня есть рейс.

Она смотрела, как его машина, петляя по извилистой дороге, скрылась за поворотом. Часом позже она приехала в аэропорт. Небольшое лётное поле находилось в долине между цепочками гор.

Местами промёрзшая неровная поверхность поля была покрыта снегом. С краю возвышался радиомаяк. С него на землю свисали провода. Остальные маяки свалило бурей.

Её встретил скучающий дежурный.

— Нет, мисс Тэггарт, — сказал он с сожалением, — самолёт будет лишь послезавтра. Здесь каждые два дня совершает посадку трансконтинентальный лайнер. Тот, который должен был прилететь сегодня, совершил вынужденную посадку в Аризоне. Всё та же история — отказал двигатель. Жаль, что вы не приехали чуть раньше, — добавил он. — Совсем недавно мистер Риарден улетел в Нью-Йорк на своём личном самолёте.

— А разве он полетел в Нью-Йорк?

— Да, а что? Во всяком случае он так сказал.

— Вы в этом уверены?

— Он сказал, что у него на сегодняшний вечер назначена важная встреча в Нью-Йорке.

Дэгни пустым взглядом смотрела на небо, в сторону востока. Ничто не могло объяснить ей, почему он так поступил.

— Чёрт бы побрал эти улицы, — сказал Джеймс Тэггарт. — Мы опаздываем.

Дэгни посмотрела вперёд, выглядывая из-за спины шофёра. Шёл мокрый снег. Сквозь прочищаемое дворниками лобовое стекло она видела чёрные крыши потрёпанных, неказистых машин, которые выстроились в длинную неподвижную линию. Далеко впереди над тротуаром висел красный фонарь, указывающий, что идут ремонтные работы.

— Какую улицу ни возьми, везде какие-то неполадки. Почему никто не наведёт порядок? — нервно пробурчал Тэггарт.

Дэгни откинулась на спинку сиденья, кутаясь в воротник своей накидки. К концу дня она чувствовала себя смертельно усталой. Она пришла в офис в семь утра, но ей пришлось прервать рабочий день, не завершив дела, и поспешить домой, чтобы переодеться. Она пообещала Джиму выступить сегодня на приёме делового совета Нью-Йорка. «Они хотят послушать, что мы думаем о Металле Риардена. Ты сделаешь это намного лучше, чем я. Для нас очень важно произвести нужное впечатление. Сейчас по поводу этого Металла ведутся ожесточённые споры».

Сидя рядом с ним в машине, Дэгни жалела, что согласилась выступить на этом приёме. Она смотрела на улицы Нью-Йорка и думала о гонке между металлом и временем, между строящейся Линией Рио-Нортэ и уходящими днями. Её нервы были напряжены до предела — машина застыла на месте, и целый вечер проходит впустую, когда каждый час на вес золота.

— Учитывая, что сейчас Риарден со всех сторон подвергается всяческим нападкам, ему может понадобиться помощь друзей, — сказал Джим.

Дэгни с удивлением посмотрела на него:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься поддержать его?

Он ответил не сразу:

— Что ты думаешь об отчёте, представленном спецкомитетом Национального совета по вопросам металлургической промышленности?

— Ты прекрасно знаешь, что я о нём думаю.

— В нём сказано, что Металл Риардена представляет угрозу общественной безопасности, потому что его химическая формула нестабильна, он хрупок, распадается на молекулярном уровне и может дать трещину в любой момент.

Он замолчал, словно умоляя её что-нибудь ответить. Она молчала.

— Ты ведь не изменила своего мнения об этом? — спросил он озабоченно.

— О чём?

— О Металле.

— Нет, Джим, не изменила.

— Хотя они ведь эксперты, представители этого комитета… Лучшие эксперты. Главные инженеры-технологи, работающие в крупнейших корпорациях и имеющие множество учёных степеней разных университетов, — сказал он удручённо, словно умоляя её заставить его усомниться в этих людях и их мнении.

Дэгни удивлённо смотрела на него — это было на него не похоже.

Машина тронулась с места. Она медленно двигалась по проезду мимо траншей, вырытых на участке, где прорвало водопровод. Она увидела недавно проложенные новые трубы. На трубах стояла фабричная марка изготовителя: Литейный цех Стоктона, Колорадо. Она отвернулась. Сейчас ей не хотелось думать о Колорадо.

— Я не могу этого понять… — жалко проговорил Тэггарт. — Лучшие эксперты Национального совета по вопросам металлургической промышленности…

— Кто президент этого совета, Джим? Оррен Бойл, если не ошибаюсь?

Тэггарт не повернулся к ней, но она увидела, как у него отвисла челюсть.

— Если этот жирный болван думает, что может… — начал он, но замолчал на полуслове.

Она подняла глаза и увидела висящий на углу фонарь. Это был светящийся стеклянный шар. Он освещал заколоченные досками окна и потрескавшиеся тротуары. Остальные фонари не горели. На другом берегу реки на фоне зарева над каким-то заводом она различила едва заметные очертания теплоэлектростанции. Закрывая обзор, мимо, блистая яркой новой краской, неподвластной слякоти, проехала машина — из тех, что развозят мазут для теплоэлектростанций. Грузовик был зелёного цвета, на нём белыми буквами выделялась надпись: Нефть Уайета, Колорадо.

— Дэгни, ты слышала о встрече представителей профсоюза литейщиков в Детройте?

— Нет, а что?

— Это было во всех газетах. Они обсуждали один-единственный вопрос: разрешать или нет членам профсоюза работать с Металлом Риардена. Они не пришли к единому мнению, но и этого оказалось достаточно, чтобы один подрядчик, который собирался рискнуть с Металлом Риардена, тут же аннулировал заказ. А что, если… что, если все выскажутся против Металла?

— Ну и пусть.

По ровной линии к вершине невидимого в темноте небоскрёба поднималась светящаяся точка. Это был лифт большого отеля. Из стоявшего у подъездной дорожки грузовика рабочие переносили в подвал запакованное тяжёлое оборудование. На одном из ящиков Дэгни увидела фабричную марку: Моторы Нильсена, Колорадо.

— Мне не нравится резолюция, которую принял съезд школьных учителей Нью-Мексико, — сказал Тэггарт.

— Какая резолюция?

— Они запретили учащимся ездить по «Линии Рио-Нортэ Трансконтинентальной Тэггарта», когда её строительство будет завершено. Запретили потому, что это опасно. Они выразились предельно ясно — новая линия Трансконтинентальной Тэггарта. Об этом писали во всех газетах. Нам такой рекламы не нужно… Дэгни, как, по-твоему, мы должны им ответить?

— Пустить первый поезд по Линии Рио-Нортэ.

Тэггарт долго молчал. Он выглядел необыкновенно подавленным. Она не могла этого понять: он не злорадствовал, не спорил с ней, ссылаясь на мнение высокопоставленных лиц. Он словно умолял, чтобы его утешили.

Мимо промчалась машина; за короткое мгновение Дэгни успела оценить её мощь, плавность и уверенность хода, великолепный дизайн. Она узнала марку машины: Хэммонд, Колорадо.

— Дэгни, мы… мы успеем в срок завершить строительство линии?

Обычно Тэггарт старался тщательно скрывать свои эмоции, но сейчас в его вопросе явно сквозило одно-единственное чувство — животный страх.

— Успеем. А если нет, то боже спаси и помилуй этот город, — ответила она.

Машина завернула за угол. Над чёрными крышами домов показалось табло календаря, которое высвечивало дату: двадцать девятое января.

— Дэн Конвэй — ублюдок, — внезапно со злостью выпалил Тэггарт, словно был больше не в силах сдерживаться.

Дэгни удивлённо посмотрела на него:

— Почему?

— Он отказался продать нам свою линию в Колорадо.

— Ты что… — начала было она и замолчала. — Ты что, предложил ему продать её нам? — спросила она, силясь говорить спокойно, не крича.

— Конечно.

— Но ты же не надеялся… что он её продаст… продаст тебе!

— А почему бы и нет? — К Тэггарту вернулась его обычная истерическая воинственность. — Я предложил ему больше, чем другие. Нам даже не пришлось бы снимать и перевозить рельсы. Мы могли использовать его дорогу прямо на месте, и это была бы для нас прекрасная реклама — мы отказываемся от железной дороги из Металла Риардена, учитывая мнение широкой общественности. Но этот сукин сын отказал мне. Он заявил, что не продаст нашей компании и метра своей дороги. Он продаёт рельсы по частям первому встречному, каким-то захудалым железным дорогам в Арканзасе или Северной Дакоте. Продаёт себе в убыток, ублюдок. Его не интересует даже прибыль. Если бы ты только знала, сколько стервятников к нему слетелось. Ещё бы, они ведь прекрасно понимают, что рельсы больше нигде не достать.

Она сидела, опустив глаза. Ей было противно даже смотреть на него.

— Я думаю, что это противоречит положениям резолюции «Против хищнической конкуренции», — сердито сказал он. — Я считаю, что задачей и целью Национального железнодорожного союза является сохранение и защита интересов крупнейших железных дорог, а не вшивых узкоколеек Северной Дакоты. Но сейчас я не могу собрать союз, чтобы проголосовать за это. Все сбежались в Колорадо и грызутся из-за этих рельсов.

— Теперь я понимаю, почему ты хочешь, чтобы я защитила Металл Риардена, — медленно проговорила Дэгни, словно сожалея, что на ней нет перчаток и она может замарать руки этими словами.

— Не понимаю, к чему ты клонишь…

— Замолчи, Джим, — тихо сказала она.

Некоторое время Тэггарт сидел молча. Затем он откинул назад голову и вызывающе сказал:

— Ты уж постарайся отстоять Металл Риардена, потому что кто-кто, а Бертрам Скаддер умеет съязвить и ужалить.

— Бертрам Скаддер?

— Сегодня он будет одним из докладчиков.

— Одним из… Ты не говорил, что кроме меня будет выступать ещё кто-то.

— Я… А впрочем, что это меняет? Ты же не боишься его?

— Деловой совет Нью-Йорка… и вы пригласили Бертрама Скаддера?

— А почему бы и нет? Разве это не разумный шаг? Ведь на самом деле он не имеет ничего против бизнесменов и принял приглашение. Мы хотим показать, что терпимо относимся к самым разным мнениям, и, кроме того, попробуем переманить его на свою сторону… Что ты на меня так смотришь? Ты же сможешь переспорить его?

— Переспорить?

— По радио. Будет радиотрансляция. Ты выступишь против Скаддера в дискуссии «Металл Риардена — смертоносное детище в погоне за наживой».

Дэгни наклонилась вперёд и опустила окошко, отделявшее их от водителя.

— Остановите машину, — сказала она.

Она не слышала, что говорил Тэггарт, лишь смутно осознавала, что его голос перешёл в крик:

— Они же ждут… приглашено пятьсот человек, трансляция будет идти на всю страну. Ты не можешь со мной так поступить! — Он схватил её за руку и закричал: — Но почему?

— Идиот несчастный, неужели ты думаешь, что я считаю этот вопрос спорным?

Машина остановилась, Дэгни выскочила и побежала.

Первое, что она вскоре заметила, были её вечерние туфли. Она неторопливо шла по улице, и ей было непривычно ощущать холодный тротуар под тонкими подошвами.

Она откинула волосы со лба и почувствовала тающие на ладони снежинки. Сейчас она была спокойна; слепящая ярость улеглась. Она не чувствовала ничего, кроме гнетущей усталости. У неё побаливала голова, она вспомнила, что ничего не ела и собиралась поужинать на деловом совете. Она шла по улице. Есть она уже не хотела; ей хотелось лишь выпить где-нибудь чашку кофе, потом взять такси и поехать домой.

Дэгни осмотрелась — такси нигде не было. Этот район она не знала, и он ей не нравился. Она увидела заброшенный парк, прорехой зияющий между далёкими небоскрёбами и невысокими фабричными трубами. Она увидела свет в окнах обветшалых домов, несколько невзрачных лавочек, закрытых на ночь, и туман, поднимавшийся над Ист-Ривер в двух кварталах впереди.

Дэгни повернулась и пошла назад, к центру. Перед ней вырос тёмный силуэт разрушенного здания. Когда-то давным-давно здесь размещался офисный центр. Сквозь голый стальной каркас и обломки кирпичной кладки просматривалось небо. В тени руин, словно травинка, выросшая у корней мёртвого дерева-исполина, ютилась небольшая закусочная. В её окнах горел яркий свет. Дэгни открыла дверь и вошла.

Она увидела чистый хромированный прилавок и блестящий металлический бойлер. В помещении, где находилось несколько человек, стоял густой запах кофе. За стойкой хозяйничал крепкий пожилой мужчина в белой, с закатанными по локоть рукавами рубашке. В закусочной было тепло, и Дэгни вдруг почувствовала, что замёрзла. Она поплотнее закуталась в чёрную бархатную накидку, села у стойки и заказала чашку кофе. Люди за столиками безразлично скользили по ней глазами. Никто не удивился, увидев в захудалой закусочной женщину в вечернем платье. Нынче ничто никого не удивляло. Хозяин, безразлично отвернувшись, готовил кофе. В его бесстрастном равнодушии проявлялась своего рода деликатность, не позволявшая ему задавать вопросы.

Дэгни никак не могла определить, кем были четверо сидевших в кафе: безработными бродягами или людьми, которые зарабатывали себе на хлеб трудом. Нынче ничего нельзя было установить ни по одежде, ни по манерам. Ей подали кофе. Она охватила чашку ладонями и сидела, пропитываясь исходившим от её стенок теплом.

Дэгни огляделась вокруг и подумала, подсчитывая в силу профессиональной привычки: «Как хорошо, что человек может купить так много всего за десять центов». Она перевела взгляд с блестящей поверхности бойлера на сковородку, полки для бокалов, эмалированную раковину и хромированные лопасти миксера. Хозяин готовил тосты. Дэгни с удовольствием наблюдала, как кусочки хлеба медленно проплывают по миниконвейеру мимо раскалённой спирали. На тостере стояла марка производителя: Марш, Колорадо.

Дэгни уронила голову на руки.

— Бесполезно, леди, — сказал старый бродяга, сидевший рядом.

Она подняла голову и насмешливо улыбнулась — ему и самой себе:

— Неужели?

— Точно. Плюньте на всё. Не стоит себя обманывать.

— В чём?

— В том, что в этом мире что-то имеет значение. Всё это грязь, леди, грязь и кровь. Не верьте сказкам, которыми вас пичкают, и вам не будет больно.

— Каким сказкам?

— Тем, которые рассказывают в детстве — о душе. У человека нет души. Человек — всего лишь жалкое животное, бездушное, безмозглое, лишённое добродетели и совести. Животное, которое способно только есть и размножаться.

Его исхудалое, вытянутое лицо с широко раскрытыми глазами и некогда приятными, а теперь отталкивающими чертами ещё сохранило остатки индивидуальности. Он походил на проповедника или профессора эстетики, который провёл долгие годы в забытых богом и людьми музеях. Дэгни спросила себя, что погубило его, довело до такой жизни.

— Вы идёте по жизни в поисках красоты, величия, благородных свершений. И что находите в итоге? Вы видите повсюду лишь всякую хитрую механику, чтобы делать шикарные авто да пружинные матрасы.

— А что плохого в этих матрасах? — спросил мужчина, похожий на водителя грузовика. — Не обращайте на него внимания, леди. Он любит разговаривать сам с собой. Он вовсе не хочет вас обидеть.

— Единственный человеческий талант заключается в подлом коварстве и хитрости, направленных на удовлетворение потребностей плоти, — сказал старый бродяга. — Для этого особого ума не надо. Не верьте россказням о разуме, душе, идеалах и неограниченных возможностях человека.

— А я в них и не верю, — сказал молодой парень в драном пальто, сидевший в конце стойки. У него было такое выражение лица, словно он испытал на своём веку все горести и тяготы жизни.

— Душа… — продолжал между тем бродяга. — В производстве и в сексе нет никакой души. А что ещё волнует человека? Материя — вот всё, что он знает и о чём печётся. Свидетельство тому — всемогущая промышленность, являющаяся единственным достижением нашей мнимой цивилизации и созданная вульгарными материалистами с интересами и моралью свиней. Чтобы собрать на конвейере десятитонный грузовик, нравственность не нужна.

— А что такое нравственность? — спросила Дэгни.

— Критерий, по которому отличают истинное от ложного, способность видеть правду, преданность идеалам добра, честность и готовность во что бы то ни стало, любой ценой отстоять их. Но где сейчас такое найдёшь?

— Кто такой Джон Голт? — усмехнулся молодой парень. Дэгни пила кофе, с удовольствием ощущая, как горячая жидкость растекается по жилам, вливая в них жизнь.

— Могу рассказать, кто он такой, — проронил щуплый бродяга в надвинутой на глаза шляпе. — Я знаю.

Его никто не услышал и не обратил на него ни малейшего внимания. Молодой парень сидел, уставившись на Дэгни напряжённым, бессмысленным взглядом.

— Вы не боитесь, — вдруг произнёс он категорично и отрывисто, но с ноткой удивления.

Дэгни посмотрела на него.

— Нет, — сказала она, — не боюсь.

— Я знаю, кто такой Джон Голт, — повторил бродяга. — Это тайна, но я её знаю.

— Кто же он? — спросила Дэгни без особого интереса.

— Путешественник и первооткрыватель. Величайший в мире. Человек, который нашёл источник вечной молодости.

— Ещё один чёрный кофе, — сказал старый бродяга, протягивая чашку.

— Джон Голт искал его долгие годы. Он переплыл моря, пересёк пустыни, спускался на много километров под землю, в заброшенные шахты и рудники. Он нашёл источник на вершине горы. Ему понадобилось десять лет, чтобы взобраться на неё. Он переломал все кости, содрал всю кожу с рук, лишился всего — дома, имени, любви. Но он всё-таки взобрался на эту гору. Джон Голт нашёл источник вечной молодости, который хотел подарить людям. Но он так и не вернулся к ним.

— Почему? — спросила она.

— Потому что обнаружил, что этот источник нельзя перенести к людям.

У человека, сидевшего за столом напротив Риардена, было невыразительное лицо и манеры, начисто лишённые какой-то доминирующей линии, так что нельзя было составить чёткого представления о его внешности или определить, что им движет. Казалось, его единственной индивидуальной чертой был слишком большой, выдающийся вперёд нос. Человек вёл себя сдержанно, даже кротко, но в этой кротости, как ни странно, ощущалась угроза, угроза, которую он намеренно пытался скрыть, но делал это так, чтобы Риарден всё же мог её почувствовать. Хэнк никак не мог понять цели его визита. Этим человеком был доктор Поттер, занимавший какую-то неопределённую должность в Государственном научном институте.

— Чего вы хотите? — в третий раз спросил Риарден.

— Я прошу вас принять во внимание социальную сторону вопроса, мистер Риарден, — мягко произнёс доктор Поттер. — Я призываю вас подумать о том, в какое время мы живём. Наша экономика не готова к этому.

— К чему?

— Экономическое положение в настоящий момент весьма шатко и ненадёжно. Мы все должны объединить усилия, чтобы не допустить краха.

— Чего вы хотите от меня?

— Меня просили обратить ваше внимание именно на эти аспекты, мистер Риарден. Я представляю Государственный научный институт.

— Это я уже слышал. Зачем вы хотели встретиться со мной?

— Институт придерживается весьма неблагосклонного мнения о вашем Металле.

— Это вы тоже уже говорили.

— Разве вам не следует принять во внимание этот момент?

— Нет.

Дни стали короче, и за окном начинало темнеть. Риарден увидел, как на щеке доктора Поттера появилась неправильных очертаний тень, падавшая от его выдающегося вперёд носа, и заметил устремлённые на него тусклые глаза; взгляд был миролюбиво-рассеянным и вместе с тем целенаправленным.

— Мистер Риарден, в нашем институте собраны лучшие умы страны.

— Я об этом наслышан.

— Вы же не станете противопоставлять своё мнение их мнению.

— Стану.

Доктор Поттер посмотрел на Риардена так, словно молил о помощи, как будто Риарден нарушил неписаный закон, требовавший, чтобы он давно всё понял. Риарден остался безучастным к его беззвучной мольбе.

— Это всё, что вы хотели знать? — спросил он.

— Это лишь вопрос времени, мистер Риарден, — умиротворяюще сказал Поттер. — Лишь небольшая отсрочка. Просто нужно дать экономике шанс вновь стабилизироваться. Если бы вы подождали каких-нибудь два года…

Риарден презрительно усмехнулся:

— Так вот чего вы добиваетесь. Хотите, чтобы я убрал свой металл с рынка? Почему?

— Лишь на несколько лет, мистер Риарден. Лишь до тех пор, пока…

— Послушайте, — сказал Риарден, — теперь я задам вам вопрос. Ваши учёные пришли к выводу, что Металл Риардена совсем не то, за что я его выдаю?

— Мы не делали подобных заявлений.

— Они пришли к выводу, что Металл Риардена плох?

— Прежде всего нужно принимать во внимание социальные последствия внедрения вашего продукта. Мы думаем о стране в целом. Нас волнует благосостояние всего общества и тот ужасный кризис, который мы переживаем в настоящий момент.

— Металл Риардена хорош или плох?

— Если рассматривать проблему с точки зрения роста безработицы, которая принимает угрожающие размеры, то…

— Хорош или плох?

— В период катастрофической нехватки стали мы не можем допустить расширения и роста одной компании, производящей слишком много, потому что в результате могут оказаться за бортом компании, которые производят слишком мало. Это может привести к дисбалансу в экономике, и тогда…

— Вы собираетесь отвечать на мой вопрос или нет?

Поттер пожал плечами:

— Ценности всегда относительны. Если Металл Риардена плох, то он представляет собой физическую угрозу обществу, если хорош — социальную.

— Если у вас есть что сказать о физической опасности металла, говорите. Остальное меня не интересует. И давайте побыстрее, я не умею разговаривать на вашем языке.

— Но вопросы общественного благосостояния…

— Я сказал — меня это не интересует.

Поттер, казалось, был совершенно сбит с толку, словно у него выбили почву из-под ног.

— Что же тогда представляет для вас главный интерес?

— Рынок.

— То есть?

— У Металла Риардена есть рынок сбыта, и я намерен сполна воспользоваться этим.

— Разве рынок не является понятием гипотетическим в своём роде? Реакция общественности на ваш Металл, мягко говоря, оставляет желать лучшего. За исключением Трансконтинентальной Тэггарта, у вас нет ни одного…

— Если вы считаете, что Металл Риардена не будет пользоваться спросом и клиенты не пойдут ко мне, чего же вы тогда переживаете?

— Мистер Риарден, потеряв клиентов, вы понесёте колоссальные убытки.

— Это уже мои проблемы.

— В то время как, заняв конструктивную позицию и согласившись подождать несколько лет…

— С какой стати я должен ждать?

— Но по-моему, я ясно дал понять, что в настоящий момент Государственный научный институт не одобряет применения Металла Риардена в металлургии.

— А мне на это наплевать.

— Мистер Риарден, вы очень тяжёлый человек, — вздохнул доктор Поттер. Предвечернее небо темнело, как бы сгущаясь за окнами. Казалось, что на фоне чётких прямых линий мебели очертания собеседника слились в серое пятно.

— Я согласился встретиться с вами, — сказал Риарден, — так как вы сказали, что хотите обсудить со мной вопрос чрезвычайной важности. Если это всё, что вы хотели мне сказать, прошу меня извинить. У меня очень много дел.

Поттер откинулся на спинку кресла:

— Если я не ошибаюсь, на создание Металла Риардена у вас ушло десять лет. Во сколько вам это обошлось?

Риарден поднял глаза. Он не мог понять столь внезапной смены темы, и тем не менее в голосе Поттера слышалась явная настойчивость. Его голос стал намного жёстче.

— Полтора миллиона долларов, — сказал Риарден.

— Сколько вы хотите за него?

Риарден ответил не сразу. Он просто не мог в это поверить.

— За что? — спросил он глухо.

— За все права на Металл Риардена.

— Я думаю, вам лучше уйти.

— Я не вижу причин для подобного отношения. Вы бизнесмен. Я делаю вам деловое предложение, предлагаю сделку. Назовите вашу цену.

— Права на Металл Риардена не продаются.

— Я уполномочен говорить об огромных суммах денег. Правительственных денег.

Риарден сидел не двигаясь, стиснув зубы. Но в его взгляде было безразличие и лишь слабая искорка нездорового любопытства.

— Вы бизнесмен, мистер Риарден. Я делаю вам предложение, от которого вы не можете отказаться. С одной стороны, вы сталкиваетесь с огромными трудностями: общественное мнение далеко не в вашу пользу. Вы рискуете потерять всё, что вложили в Металл Риардена. С другой стороны, вы могли бы свести риск к нулю и сбросить с себя бремя ответственности. При этом вы получите огромную прибыль, значительно больше того, что можете получить за двадцать лет от внедрения Металла.

— Государственный научный институт — научное заведение, а не коммерческая организация, — сказал Риарден. — Чего они так боятся?

— Вы говорите гадкие, ненужные слова, мистер Риарден. Предлагаю держать разговор в дружеском русле. Вопрос очень серьёзен.

— Я начинаю понимать это.

— Мы предлагаем вам практически неограниченную сумму. Чего вы ещё хотите? Назовите вашу цену.

— О продаже прав на Металл Риардена не может быть и речи. Если у вас есть ещё что сказать, пожалуйста, говорите и уходите.

Поттер подался вперёд, окинул Риардена скептическим взглядом и спросил:

— Чего вы добиваетесь?

— Я? Что вы имеете в виду?

— Вы занимаетесь бизнесом, чтобы делать деньги, так?

— Так.

— И хотите получить максимальную прибыль?

— Совершенно верно.

— Тогда почему вы предпочитаете ценой невероятных усилий долгие годы выдавливать свою прибыль по центу, а не получить за Металл Риардена сразу целое состояние? Почему?

— Потому что он — мой. Вы понимаете смысл этого слова?

Поттер вздохнул и поднялся.

— Надеюсь, мистер Риарден, вам не придётся сожалеть о своём решении, — сказал он тоном, подразумевающим обратное.

— Всего доброго, — сказал Риарден.

— Мне кажется, я должен предупредить вас, что Государственный научный институт может сделать официальное заявление, осуждающее Металл Риардена.

— Это его право.

— Это заявление сильно усложнит вам жизнь.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Что же касается дальнейших последствий… — Поттер пожал плечами. — Те, кто сегодня отказывается от сотрудничества, просто обречены. У них нет будущего. В наши дни человеку нужны друзья. Ведь вы, мистер Риарден, не пользуетесь особой популярностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну вы, конечно же, понимаете меня.

— Ничуть.

— Общество, мистер Риарден, — это очень сложный социальный механизм. Сейчас накопилось множество нерешённых вопросов. Всё висит на волоске. Когда будет решён тот или иной вопрос и что станет решающим фактором, который склонит чашу весов в ту или иную сторону, предсказать просто невозможно. Я понятно изъясняюсь?

— Нет.

Красный отблеск плавки прорезал сумерки. Стена за столом Риардена окрасилась оранжево-золотым сиянием, которое осветило его лоб. Лицо Риардена было неподвижным и серьёзным.

— Государственный научный институт — правительственная организация, мистер Риарден. Сейчас в законодательных кругах рассматривается ряд законопроектов, которые могут быть приняты в любую минуту. В настоящий момент бизнесмены очень уязвимы. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

Улыбаясь, Риарден встал из-за стола. Он выглядел так, словно от его внутреннего напряжения не осталось и следа.

— Нет, доктор Поттер, не понимаю, — сказал он. — Если бы я понял, мне пришлось бы вас убить.

Поттер направился к двери, остановился, обернулся и посмотрел на Риардена. Впервые в его взгляде появилось простое человеческое любопытство. Риарден непринуждённо стоял за столом, сунув руки в карманы.

— Скажите, чисто между нами, я спрашиваю исключительно из любопытства: зачем вы это делаете?

— Я отвечу, но вы не поймёте, — тихо сказал Риарден. — Потому что Металл Риардена хорош.

Дэгни не могла понять мистера Моуэна. Руководство его компании внезапно известило её, что компания отказывается от её заказа. Ничего не случилось, Дэгни не видела никаких причин для отказа, а компания не сочла нужным предоставить ей какие-либо разъяснения.

Она срочно выехала в Коннектикут, чтобы лично переговорить с мистером Моуэном, но единственным результатом их встречи стало тяжёлое, гнетущее недоумение. Моуэн заявил, что сворачивает производство стрелок из Металла Риардена. В качестве единственного объяснения он сказал, стараясь не смотреть ей в глаза:

— Слишком многим это не нравится.

— Что — металл или то, что вы делаете из него стрелки?

— И то и другое… Людям это не нравится… Я не хочу неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Любых.

— Вы слышали, чтобы хоть что-то из всего, что говорят о Металле Риардена, оказалось правдой?

— Кто знает, что правда, а что нет? В резолюции Национального совета по вопросам металлургической промышленности сказано…

— Послушайте, вы проработали с металлом всю жизнь. Последние месяцы вы работали с Металлом Риардена. Неужели вы не поняли, что лучше этого металла в мире ничего нет?

Моуэн не ответил.

— Неужели вы этого не поняли?

— Чёрт возьми, мисс Тэггарт, я бизнесмен. Я человек маленький! Я просто хочу делать деньги.

— А как же, по-вашему, их делают?

Дэгни понимала, что все её усилия тщетны. Глядя на лицо Моуэна, на его глаза, взгляд которых она никак не могла поймать, она испытала то же чувство, что однажды на одном из отдалённых участков железной дороги, когда буря оборвала телефонные провода; связь прервалась, и слова превратились в ничего не значащий набор звуков.

Дэгни подумала, что бесполезно спорить и удивляться людям, которые не в состоянии ни опровергнуть факты, ни согласиться с ними. Возвращаясь в Нью-Йорк, она не могла уснуть. Сидя в поезде, она внушала себе, что теперь ни Моуэн, ни все остальные не имеют никакого значения, важно одно: найти человека, который согласится изготовить стрелки. Она мысленно перебирала имена, размышляя, кого будет легче убедить, уговорить или подкупить.

Едва переступив порог приёмной своего кабинета, Дэгни поняла, что что-то случилось. Её поразила неестественная тишина и устремлённые на неё взгляды сотрудников, словно все они с надеждой и страхом ждали её прихода.

Эдди Уиллерс встал и направился к двери её кабинета, словно знал, что она всё поймёт и последует за ним. Она увидела выражение его лица. Что бы ни случилось, ей не хотелось, чтобы Эдди так переживал.

Когда за ними закрылась дверь, Эдди тихо, подавленно сказал:

— Государственный научный институт сделал официальное заявление, предостерегающее от использования Металла Риардена. Оно передавалось по радио и опубликовано в газетах.

— Что они сказали?

— Дэгни, они ничего не сказали… Фактически ничего. Они не сказали ни да, ни нет. Они не высказались прямо против Металла Риардена, но преподнесли всё именно таким образом, вот что ужасно.

Он изо всех сил старался говорить спокойно, но не мог. Слова вырывались, словно выталкиваемые распиравшим его невероятным негодованием, похожим на возмущение ребёнка, который кричит в знак протеста, впервые в жизни столкнувшись с несправедливостью и злом.

— Что они сказали, Эдди?

— Они… Тебе лучше самой прочитать. — Он указал на газету, которую оставил на её столе. — Они не заявили, что Металл Риардена плох или опасен. То, что они сделали, это… — Он беспомощно всплеснул руками.

Дэгни поняла всё с первого взгляда. Перед её глазами замелькали предложения. «После длительной эксплуатации возможно появление трещин, хотя предсказать, когда это может произойти, в данный момент не представляется возможным… Нельзя сбрасывать со счетов и возможность неожиданного молекулярного распада… Несмотря на очевидный высокий запас прочности металла на растяжение, ряд вопросов относительно его поведения при необычных нагрузках всё же вызывает определённые сомнения… Хотя нет никаких доводов в поддержку мнения о запрещении использования Металла, дальнейшее изучение его свойств представляется весьма целесообразным…»

— Мы не можем с этим бороться. Мы не можем ничего ответить, — медленно говорил Эдди. — Мы не можем потребовать официального опровержения. Не можем показать им результаты наших испытаний или что-нибудь доказать. Они не сказали ничего, что можно было бы опровергнуть, поставив тем самым под сомнение их компетентность как специалистов. Они поступили как последние трусы. Подобного можно было бы ожидать от какого-нибудь мошенника или шантажиста. Но, Дэгни! Это же Государственный научный институт!

Дэгни молча кивнула. Она стояла, пристально вглядываясь в какую-то точку за окном. В конце тёмной улицы, словно злобно подмигивая, то гасли, то вспыхивали огни вывески.

Эдди собрался с духом и по-военному доложил:

— Цены на наши акции резко упали. Бен Нили уволился. Национальный союз рабочих железных дорог и автострад запретил своим членам работать на Линию Рио-Нортэ. Джим уехал из города.

Дэгни разделась, медленно пересекла кабинет и села за стол. Перед ней лежал большой коричневый конверт с адресом отправителя: «Сталь Риардена».

— Мы получили это с посыльным сразу после твоего отъезда, — сказал Эдди.

Дэгни положила руку на конверт, но не стала вскрывать его. Она знала, что внутри чертежи моста. Через некоторое время она спросила:

— Кто автор этого заявления?

Эдди посмотрел на неё и горько улыбнулся, отрицательно покачав головой.

— Нет, — сказал он, — я тоже сразу об этом подумал. Я разговаривал с институтом по междугородной и навёл справки. Нет, заявление сделано от имени доктора Флойда Ферриса, главного администратора.

Дэгни промолчала.

— Всё равно институт возглавляет доктор Стэдлер. Институт — это он. Он не мог не знать от этом. Это заявление сделано с его ведома и, стало быть… от его имени. Доктор Роберт Стэдлер… Помнишь, в колледже… когда мы говорили о выдающихся людях… людях чистейшего интеллекта… мы всегда называли его одним из них и… — Он замолчал. — Извини, Дэгни. Я понимаю, что ни говори — всё без толку… Только…

Она сидела, положив руку на коричневый конверт.

— Дэгни, что происходит с людьми? Почему это заявление имеет такую силу? Это же грязная клевета, неприкрытая и гнусная. Прочитав это заявление, порядочный человек выбросил бы его к чёртовой матери в мусорный ящик. Как он мог… — В голосе Эдди нарастали отчаяние и гнев. — Как они могли поверить? Неужели они ничего не понимают? Неужели люди разучились трезво мыслить? Дэгни, что позволяет людям так поступать, и как можно с этим жить?

— Спокойно, Эдди, — сказала она. — Спокойно. Не бойся.

Государственный научный институт находился в штате Нью-Гэмпшир. Здание стояло на склоне одинокого холма, на полпути между рекой и небом. Издали оно походило на одинокий монумент, поставленный в девственном лесу. Его окружали аккуратно высаженные, ухоженные деревья. Дорожки были выложены, как в парке. Отсюда открывался вид на крыши небольшого городка, расположенного в долине в нескольких километрах от института. Но в непосредственной близости от здания не было ничего, что могло бы сгладить его величественную строгость.

Белые мраморные стены придавали зданию классическое величие, а прямоугольная композиция корпусов — рационализм и красоту современной промышленной постройки. Это было одухотворённое строение.

Люди смотрели на это здание через реку с глубоким уважением и думали о нём, как о памятнике живому человеку души столь же благородной, как облик здания. Над входом в институт была высечена надпись: «Неустрашимому Разуму. Неосквернённой Истине». В тихом крыле, в одном из безлюдных коридоров небольшая медная табличка, ничем не отличавшаяся от множества других табличек на дверях кабинетов, гласила: «Доктор Роберт Стэдлер».

В возрасте двадцати семи лет доктор Стэдлер написал трактат о космическом излучении, который опроверг большинство теорий, выдвинутых до него. Все научные труды, написанные после выхода этой работы в свет, любые исследования в той или иной степени основывались на его теории. В тридцать лет он был признан величайшим физиком своего времени. В тридцать два года он возглавил кафедру физики в Университете Патрика Генри, в те дни, когда этот университет ещё был достоин своей славы. Именно о нём один писатель сказал: «Пожалуй, среди всех явлений Вселенной, которые изучает доктор Стэдлер, самым чудесным является его мозг». Именно доктор Стэдлер однажды поправил студента: «Независимое научное исследование? Первое прилагательное излишне».

В сорок лет, подписывая петицию об учреждении Государственного научного института, доктор Стэдлер обратился с воззванием к нации: «Избавьте науку от диктата доллара». Какое-то время этот вопрос оставался нерешённым. Но группе неизвестных учёных удалось без лишнего шума протащить законопроект об учреждении института через длинные коридоры законодательной власти. Принятие этого законопроекта сопровождалось определённой нерешительностью, чувствовались сомнения и обеспокоенность, источник и причину которых никто не мог определить. Но имя доктора Стэдлера действовало, как космическое излучение, — оно преодолело преграды. Страна построила величественное здание из белого мрамора в качестве личного подарка одному из величайших её представителей.

Кабинет доктора Стэдлера был невелик и походил больше на кабинет бухгалтера какой-нибудь второразрядной фирмы. Обстановка состояла из неказистого дешёвого стола жёлтого дуба, шкафа для хранения документов, двух стульев и исписанной математическими формулами доски. Сидя на одном из стульев напротив голой стены, Дэгни думала, что в атмосфере кабинета есть что-то вычурное и вместе с тем изящное: вычурное, потому что непритязательность обстановки подразумевала величие хозяина, который мог позволить себе подобный интерьер, не опасаясь, что это отразится на его репутации. Изящество же заключалось в том, что этому человеку действительно ничего не было нужно, кроме той мебели, что находилась в кабинете.

Дэгни несколько раз встречалась с доктором Стэдлером на банкетах, которые устраивали видные бизнесмены или ведущие промышленные компании страны по случаю того или иного торжественного события. Она участвовала в этих банкетах очень неохотно и обнаружила, что доктору Стэдлеру нравилось беседовать с ней. «Мисс Тэггарт, я никогда не надеюсь на встречу с умным человеком. Но встретить здесь вас — это неслыханное облегчение!» — сказал он ей однажды. Дэгни пришла к нему, помня об этих словах. Она сидела и смотрела на него с видом исследователя: не делая никаких предположений и отбросив эмоции. Она хотела одного: увидеть и понять.

— Мисс Тэггарт, — сказал он, — вы мне очень интересны. Меня вообще интересует всё, что представляет собой исключение из правила. Как правило, я не очень люблю посетителей. Не скрою, я удивлён тем, что очень рад видеть вас. Знаете ли вы, что это такое — почувствовать вдруг, что можно говорить с собеседником свободно, не напрягаясь и не пытаясь выдавить что-то вроде понимания из вакуума?

Доктор Стэдлер сидел на краю стола с весёлым, непринуждённым видом. Он был невысокого роста, но благодаря своей стройности казался молодым, почти по-мальчишески энергичным. По лицу трудно было определить, сколько ему лет, оно было простоватым, но в больших серых глазах светился такой ум, что всё остальное не привлекало к себе внимания. Когда он смеялся, в уголках его глаз появлялись морщинки, а в складке губ чувствовалась едва уловимая горечь. Он вовсе не походил на человека, которому уже за пятьдесят. Единственным признаком возраста были седеющие волосы.

— Расскажите мне побольше о себе, — сказал доктор Стэдлер. — Мне всегда хотелось спросить, почему вы избрали карьеру именно в промышленной сфере, ведь это весьма необычно для женщины.

— Я не могу отнимать у вас много времени, доктор Стэдлер, — вежливо и деловито сказала она. — Я пришла обсудить с вами вопрос чрезвычайной важности.

Он рассмеялся:

— Вот отличительная черта бизнесмена — стремление сразу перейти к делу. Что ж, давайте, давайте. Но не беспокойтесь о моём времени — оно в вашем распоряжении. Так что, вы сказали, вы хотите обсудить со мной? Ах да, Металл Риардена. Я не сказал бы, что информирован о нём наилучшим образом, но если я чем-нибудь могу быть вам полезен… — Он ободряюще махнул рукой.

— Вам известно о заявлении, которое сделал ваш институт относительно Металла Риардена?

Стэдлер слегка нахмурился:

— Да, я что-то об этом слышал.

— Вы читали его?

— Нет.

— Это заявление преследует цель не допустить практического применения Металла Риардена.

— Да-да. Это я понял.

— Вы можете сказать мне почему?

Стэдлер развёл руками. У него были красивые руки — длинные, тонкие, исполненные энергии и силы.

— Я, по правде сказать, не знаю. Это епархия доктора Ферриса. Уверен, у него были на то причины. Вы хотели бы поговорить с ним?

— Нет. Доктор Стэдлер, вы знакомы с физическими свойствами Металла Риардена?

— Да, немного. Но скажите, почему это вас так волнует?

Искорка интереса вспыхнула и погасла в её глазах. Всё тем же бесстрастным тоном она сказала:

— Я строю новую линию из Металла Риардена, которая…

— Ну конечно же! Я действительно кое-что об этом слышал. Извините, мисс Тэггарт, я читаю газеты не так часто, как следовало бы. Так значит, ваша компания строит эту дорогу?

— Существование моей компании зависит от того, будет ли закончено строительство этой новой линии, и у меня есть основания полагать, что от этого зависит и существование всей страны.

Стэдлер улыбнулся, и в уголках его глаз появились морщинки.

— Вы можете делать подобные заявления с полной уверенностью, мисс Тэггарт? Я вот не могу.

— В данном случае?

— В любом случае. Никто не в силах предсказать, как сложится будущее страны. Этот процесс не поддаётся расчёту, он хаотичен, и в любой данный момент развитие может пойти в любом направлении.

— Доктор Стэдлер, как вы считаете, является ли производство необходимым условием существования страны?

— Да. Несомненно.

— Строительство моей новой линии приостановлено в результате заявления, сделанного вашим институтом.

Стэдлер не улыбнулся и не ответил.

— Это заявление можно рассматривать как ваше заключение о свойствах Металла Риардена?

— Я же сказал, что даже не читал его, — произнёс Стэдлер с едва уловимой резкостью в голосе.

Дэгни открыла свою сумочку, достала газетную вырезку и протянула её Стэдлеру:

— Прочитайте и скажите, прилично ли науке говорить таким языком?

Стэдлер просмотрел текст, презрительно улыбнулся и с отвращением отшвырнул статью в сторону.

— Просто отвратительно, — сказал он. — Подумать только, какая низость, но что поделать, когда имеешь дело с людьми.

— Стало быть, вы не одобряете этого заявления? — спросила Дэгни, не поняв смысла его высказывания.

Стэдлер пожал плечами:

— Моё одобрение или неодобрение не имеет никакого значения.

— У вас есть собственное суждение о Металле Риардена?

— Сопромат не совсем моя специальность.

— Вы просмотрели какие-нибудь данные о Металле Риардена?

— Мисс Тэггарт, я не понимаю, в чём смысл ваших вопросов. — В его голосе прозвучало лёгкое раздражение.

— Мне бы хотелось знать ваше личное мнение о Металле Риардена.

— Для чего?

— Чтобы я могла передать его прессе.

Стэдлер встал:

— Это невозможно.

— Я предоставлю вам всю необходимую информацию, — сказала она напряжённым голосом, изо всех сил стараясь добиться понимания.

— Я не могу делать никаких официальных заявлений на эту тему.

— Почему?

— Я не могу объяснить вам в обычном разговоре всю сложность сложившейся ситуации.

— Но если вы поймёте, что Металл Риардена действительно очень ценен, что…

— Это не имеет никакого значения.

— Металл Риардена не имеет никакого значения?

— Мисс Тэггарт, это очень сложный вопрос, где играют важную роль не только факты.

— Что же, если не факты, представляет важность для науки? — сказала Дэгни, не веря собственным ушам.

Горькие морщинки в уголках его губ сложились в подобие улыбки.

— Мисс Тэггарт, вы не понимаете научных проблем.

— Мне кажется, вы знаете, что на самом деле представляет собой Металл Риардена, — медленно произнесла Дэгни, словно сама поняла это в тот момент, когда выговаривала эти слова.

Стэдлер пожал плечами:

— Да, я знаю. Судя по тому, что мне известно, — это необыкновенная вещь, блестящее достижение — с технической точки зрения. — Он раздражённо ходил взад-вперёд по кабинету. — Честно говоря, я и сам был бы не прочь заказать специальную лабораторную установку из Металла Риардена, которая выдерживала бы сверхвысокие температуры. Эта установка представляла бы огромную ценность в связи с рядом явлений, за которыми мне хотелось бы понаблюдать. Я обнаружил, что, если разогнать элементарные частицы до скорости, близкой к скорости света, они…

— Доктор Стэдлер, — медленно проговорила Дэгни, — вы знаете правду и, тем не менее, не хотите заявить об этом публично.

— Мисс Тэггарт, вы оперируете отвлечёнными понятиями, в то время как речь идёт о вопросах практических.

— Речь идёт о вопросах науки.

— Науки… А вы не путаетесь в терминологии? Лишь в области чистой, фундаментальной науки истина — абсолютный критерий. Сталкиваясь с прикладной наукой, мы имеем дело с людьми. А имея дело с людьми, нужно принимать во внимание ещё ряд соображений помимо истины.

— Каких соображений?

— Я не технолог, мисс Тэггарт. И у меня нет ни способностей, ни желания иметь дело с людьми. Я не могу заниматься так называемыми практическими вопросами.

— Это заявление было сделано от вашего имени.

— Я не имею к нему никакого отношения.

— Но репутация института, его имя — ответственность за это несёте вы.

— Это абсолютно необоснованное предположение.

— Люди думают, что честь вашего имени — своего рода гарант действий института.

— Я ничего не могу поделать с тем, что люди так думают, если они вообще думают.

— Они поверили вашему заявлению. А это была ложь.

— А о какой истине можно говорить, имея дело с людьми?

— Я не понимаю вас.

— Вопросы истины не входят в круг общественных проблем. Принципы никогда не оказывали никакого влияния на общество.

— Чем же тогда человек руководствуется в своих поступках?

Стэдлер пожал плечами:

— Практической целесообразностью данного момента.

— Доктор Стэдлер, — сказала Дэгни, — мне кажется, я должна объяснить вам, что означает приостановка строительства моей новой линии и к каким последствиям это может привести. Мне не дают работать во имя общественной безопасности, потому что я использую при строительстве самые лучшие рельсы из всех, которые когда-либо производились. Через шесть месяцев, если я не закончу строительство, самый развитый промышленный район страны останется без транспортного сообщения. Он будет уничтожен потому, что это самый богатый район и кое-кто счёл целесообразным прибрать к рукам часть его богатств.

— Что ж, может быть, это несправедливо, бесстыдно, но такова уж жизнь в обществе. Кого-то всегда приносят в жертву — и, как правило, несправедливо. Другого способа жить среди людей просто не существует. Что может сделать один человек?

— Вы можете сказать правду о Металле Риардена.

Стэдлер промолчал.

— Я могла бы умолять вас сделать это, чтобы спасти меня или предотвратить национальную катастрофу. Но я не стану этого делать. Возможно, это не самые веские причины. Причина одна — вы должны опровергнуть заявление вашего института потому, что это ложь.

— Со мной никто не консультировался по поводу обнародования этого заявления! — непроизвольно выкрикнул Стэдлер. — Я бы не допустил этого. Но я не могу выступить с публичным опровержением.

— С вами никто не советовался? Так неужели вам не хочется выяснить причины, которые кроются за этим заявлением?

— Я не могу сейчас уничтожить институт.

— Неужели вам не хочется выяснить причины?

— А что мне выяснять, я и так всё знаю. Мне ничего не говорят, но я всё знаю и не могу сказать, что осуждаю их за это.

— Тогда назовите эти причины мне, доктор Стэдлер.

— Назову, если хотите. Ведь вы хотите знать истину, не так ли? Доктор Феррис не виноват, что эти идиоты, от которых зависит финансирование нашего института, настаивают на, как они выражаются, практических результатах. Такого понятия, как чистая, фундаментальная наука для них просто не существует. Они могут судить о науке лишь по количеству полученных благодаря ей технологических новинок. Не знаю, как доктор Феррис умудряется удерживать институт на плаву. Я могу лишь восхищаться его практическими способностями. Феррис никогда не был первоклассным учёным, но он — слуга науки, причём слуга, которому нет цены. Я знаю, что в последнее время ему приходится несладко, он меня ни во что не вмешивал и полностью оградил от всех проблем, но слухи дошли и до меня. Наш институт подвергается резкой критике за то, что недостаточно производит. Общественность требует экономии. В такие времена, какие мы переживаем, когда поставлено под угрозу удовлетворение элементарных человеческих потребностей, можно не сомневаться в том, что первой в жертву принесут именно науку. Этот институт — последнее научное учреждение. Частных научных фондов практически не осталось. Только посмотрите на алчных негодяев, которые заправляют промышленностью страны! Науке от них ждать нечего.

— А кто финансирует вас сейчас? — глухо спросила Дэгни.

Стэдлер пожал плечами:

— Общество.

— Вы собирались назвать мне причины, которые кроются за этим заявлением.

— Я думаю, вы сами легко могли бы их установить. Учитывая, что в институте уже тринадцать лет существует отдел металловедения, который проглотил более чем двадцать миллионов долларов, а произвёл только политуру-серебрянку да антикоррозийный препарат, который, по-моему, хуже старого, можете себе представить реакцию общественности, если частное лицо предложит продукт, который произведёт революцию в металлургии и будет иметь сенсационный успех.

Дэгни опустила голову и промолчала.

— Я ни в чём не обвиняю наш металловедческий отдел, — сердито сказал Стэдлер, — я понимаю, невозможно предсказать, сколько времени потребует получение подобных результатов, но общественность-то этого не поймёт. Чем же мы должны пожертвовать: куском железа, пусть необыкновенно ценным, или последним в мире научным центром и всем будущим человеческого знания? Вот выбор, перед которым мы стоим.

Дэгни сидела, склонив голову. Через некоторое время она сказала:

— Хорошо, доктор Стэдлер, я не буду спорить.

Он увидел, как она потянулась за сумочкой, собираясь встать и выйти, движения её были чисто автоматическими, словно она не осознавала, что делает.

— Мисс Тэггарт, — тихо, умоляюще сказал он.

Дэгни подняла глаза. Её лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Он подошёл ближе и опёрся рукой о стену над головой Дэгни, словно пытаясь удержать её.

— Мисс Тэггарт, — мягко, с горечью сказал он, пытаясь убедить её. — Я старше вас. Поверьте мне, другого способа жить в этом мире просто не существует. Людям недоступны истина и разум. Они глухи к ним. Разум против них бессилен, и, тем не менее, мы вынуждены жить в этом мире. Если мы хотим чего-нибудь достичь, мы должны обманом вынудить людей позволить нам этого достичь. Или силой. Иначе с ними нельзя. Другого языка они не понимают. Мы не можем рассчитывать на поддержку разумных начинаний или высоких духовных устремлений. Люди — это порочные животные, алчные хищники, гонящиеся за наживой и потакающие своим прихотям.

— Я одна из тех, кто гонится за наживой, доктор Стэдлер, — глухо сказала Дэгни.

— Вы — необыкновенный одарённый ребёнок, который видел в жизни не так уж много, чтобы постичь масштабы человеческой глупости. Я боролся против неё всю свою жизнь. Я очень устал. — В голосе Стэдлера прозвучала неподдельная искренность. Он медленно отошёл от стены. — Было время, когда, видя этот сумасшедший дом, в который превратили мир, я хотел кричать, умолять выслушать меня — я мог научить людей жить намного лучше. Но слушать меня было некому, да и они всё равно не услышали бы меня, потому что были глухи… Интеллект? Это случайная искорка, которая изредка на миг сверкнёт среди людей и тут же погаснет. Никто не знает её природы… её будущего… или гибели…

Дэгни привстала со стула.

— Не уходите, мисс Тэггарт. Я хотел бы, чтобы вы меня поняли.

Она посмотрела на него с покорным безразличием и осталась сидеть. Нельзя было сказать, что она побледнела, но черты её лица проступили необычайно отчётливо, словно кожа утратила все оттенки.

— Вы молоды, — сказал Стэдлер, — в ваши годы я тоже верил в безграничную силу разума. Тогда человек представлялся мне воистину существом разумным. С тех пор я так много повидал на своём веку и так часто испытывал глубочайшее разочарование… Расскажу вам в качестве примера одну историю.

Он стоял у окна своего кабинета. На улице уже стемнело. Казалось, темнота подступает снизу, с чёрной поверхности реки, где в воде дрожало отражение нескольких огоньков, долетавших с равнины между холмами на другом берегу. В неподвижном тёмно-голубом вечернем небе низко над землёй горела одинокая звезда. Она казалась необыкновенно большой, и от этого небо выглядело ещё более тёмным.

— Когда я работал в Университете Патрика Генри, у меня было трое учеников. Я знал многих одарённых студентов, но эти трое были той наградой, о которой учитель может только мечтать. Они были воплощением человеческого разума в его величайшем проявлении. Это был тот тип интеллекта, от которого ждёшь, что когда-нибудь он изменит судьбу человечества. Они вышли из разных социальных слоёв, но были неразлучными друзьями. Все трое сделали необычный выбор предметов. Они заканчивали одновременно по двум специальностям — моей и Хью Экстона. Философия и физика. В наши дни подобного сочетания уже не встретишь. Хью Экстон был выдающимся философом, человеком необычайного ума… не то что этот недоумок, который сейчас занимает его место. Экстон и я ревновали друг к другу этих студентов. Это было своего рода состязанием между нами, дружеским состязанием, потому что мы понимали друг друга. Однажды Экстон сказал мне, что относится к ним как к своим сыновьям. Меня это задело… потому что я сам относился к ним точно так же.

Стэдлер обернулся и посмотрел на Дэгни. На его лице резко проступили морщины.

— Когда я выступил за учреждение этого института, один из троих проклял меня. С тех пор я его не видел. Первые несколько лет это меня беспокоило. Я спрашивал себя, не был ли он прав. Теперь это меня уже не тревожит.

Он улыбнулся. Его лицо не выражало ничего, кроме горечи.

— Эти трое, перед которыми были открыты все возможности, благодаря их дару, их величайшему разуму, эти трое, которым прочили такое блестящее будущее… Одним из них был Франциско д’Анкония, который превратился в никчёмного плейбоя. Вторым — Рагнар Даннескьолд, который стал обыкновенным пиратом. Ничего не скажешь, достойное воплощение тех надежд, что подавал великий человеческий разум.

— А кто был третьим? — спросила Дэгни. Стэдлер пожал плечами:

— Третий не добился даже такой неблаговидной известности. Он бесследно исчез — утонул в трясине посредственности. Возможно, работает где-то младшим помощником бухгалтера.

— Это ложь. Я не сбежал, — кричал Джеймс Тэггарт. — Я приехал сюда, потому что заболел. Спроси доктора Вильсона, если не веришь. Он тебе подтвердит. Это разновидность гриппа. И как ты узнала, что я здесь?

Дэгни стояла посреди комнаты. На воротнике её пальто и полях шляпы таяли, превращаясь в капельки воды, снежинки. Она огляделась вокруг, ощущая неосознанную грусть.

Они находились в доме старого поместья Тэггартов на берегу Гудзона. Поместье досталось Джиму по наследству, но он редко приезжал сюда. В дни их детства это был кабинет отца. Сейчас он выглядел заброшенной комнатой, которой время от времени пользуются, но в которой не живут. Все стулья, за исключением двух, были зачехлены. Камин не горел, жалкую дозу тепла давал лишь электрический обогреватель, шнур которого тянулся по полу через всю комнату. Письменный стол блистал пустой стеклянной столешницей.

Джим лежал на кушетке, обмотав горло полотенцем. На стоявшем рядом стуле Дэгни увидела полную окурков пепельницу, бутылку виски и смятый бумажный стакан. На полу валялись беспорядочно разбросанные газеты двухдневной давности. Над камином висел портрет их деда в полный рост, на заднем плане смутно вырисовывались очертания железнодорожного моста.

— У меня нет времени препираться, Джим.

— Это была твоя идея. Надеюсь, ты признаешь это на совете директоров. Вот до чего довёл нас твой проклятый Металл Риардена, чёрт бы его побрал. Если бы мы подождали, пока Оррен Бойл…

На его перекошенном небритом лице отразился панический страх, смешанный со злорадством, ненавистью и облегчением от того, что он нашёл виноватого и может на нём отыграться. И в то же время в его взгляде сквозила осторожная, едва уловимая мольба — это были глаза человека, у которого появилась надежда.

Тэггарт выжидающе замолчал, но Дэгни ничего не ответила. Она стояла молча, сунув руки в карманы, и смотрела на него.

— Теперь мы не в силах что-либо сделать, — простонал он. — Я пытался связаться с Вашингтоном, чтобы заставить их прибрать к рукам Финикс-Дуранго и ввиду чрезвычайных обстоятельств передать эту дорогу нам. Но они даже слышать об этом не захотели. Сказали, что очень многим это не понравится. Боятся создать прецедент… Я добился в Национальном железнодорожном союзе разрешения, позволяющего Дэну Конвэю остаться в Колорадо ещё на год, это дало бы нам время и шанс выкарабкаться, но он отказался. Я пытался договориться с Эллисом Уайетом и его друзьями в Колорадо. Я хотел, чтобы они заставили Вашингтон потребовать, чтобы Конвэй остановил сворачивание своей линии, но Уайет и остальные ублюдки из Колорадо отказали мне. Речь идёт об их шкуре, они в ещё худшем положении, чем мы, и наверняка прогорят — и они отказались.

Дэгни слегка улыбнулась, но ничего не сказала.

— Теперь у нас нет выхода. Мы в ловушке. Мы не можем бросить эту линию и не можем завершить строительство. Не можем ни остановиться, ни идти вперёд. У нас нет денег. От нас все бегут, как от прокажённых. Что мы можем без Линии Рио-Нортэ? Но у нас нет никакой возможности завершить её. Нам объявят бойкот и занесут в чёрный список. Профсоюз железнодорожников подаст на нас в суд. Вот увидишь, непременно подаст, есть такой закон. Мы не можем завершить строительство этой линии. Господи! Что же нам делать?

Дэгни ждала.

— Ты всё сказал, Джим? Если всё, то я скажу, что мы будем делать.

Тэггарт молчал, глядя на неё исподлобья.

— Это не предложение, Джим. Это ультиматум. Выслушай и соглашайся. Я завершу строительство Линии Рио-Нортэ. Я лично — не Трансконтинентальная Тэггарта. Я временно уйду с поста вице-президента и создам собственную частную компанию. Твой совет передаст Линию Рио-Нортэ мне. Я буду сама себе подрядчиком. Сама изыщу средства. Всю ответственность я тоже возьму на себя. Я завершу строительство в срок. После того как ты увидишь линию в деле, я верну её Трансконтинентальной Тэггарта и займу прежнее место. Это всё.

Тэггарт молча смотрел на неё, кончиками пальцев покачивая домашнюю туфлю. Она никогда не думала, что выражение надежды на лице человека может вызывать отвращение. Но это было именно так. На лице Тэггарта смешались надежда, хитрость и коварство. Она отвернулась от него, спрашивая себя, как он мог в такую минуту думать о том, как бы её повыгоднее использовать.

— А кто будет всё это время управлять Трансконтинентальной Тэггарта? — озабоченно спросил Тэггарт.

Вопрос показался Дэгни совершенно абсурдным и бессмысленным. Она рассмеялась. Звук собственного смеха удивил её. Это был горький смех старухи, всё изведавшей и во всём разуверившейся.

— Эдди Уиллерс, — сказала она.

— О нет! Он не справится.

Дэгни опять так же невесело рассмеялась:

— А я думала, что в подобных вопросах ты разбираешься лучше меня. Эдди просто займёт пост вице-президента. Он будет сидеть в моём кабинете, за моим столом. Как ты думаешь, кто в действительности будет управлять Трансконтинентальной Тэггарта?

— Но я не понимаю, каким образом…

— Я буду прилетать из Колорадо. К тому же существует междугородная связь. Я буду делать то же, что и раньше. Ничего не изменится, не считая спектакля, который ты устроишь для своих друзей, и некоторых дополнительных трудностей для меня.

— Какого спектакля?

— Джим, ты прекрасно меня понимаешь. Я не имею ни малейшего понятия, в чём ты там замешан и в какие игры играешь, ты и твой совет директоров. Я этого не знаю, и мне на это глубоко наплевать. Вы все можете спрятаться за моей спиной. Раз уж вы все так боитесь, потому что повязаны с дружками, для которых Металл Риардена представляет страшную угрозу, вот вам возможность убедить их, что вы ни при чём, что всё это затеяла я, а не вы. Можете всячески поносить меня вместе с ними. Можете сидеть дома, ничем не рисковать и не наживать себе врагов. Просто не мешайте мне.

— Что ж, — медленно произнёс Тэггарт, — проблемы, которые неизбежно возникают в процессе функционирования огромной железнодорожной системы, достаточно сложны… в то время как небольшая независимая компания может позволить себе…

— Да, Джим, да. Я всё это знаю. Как только ты объявишь, что передаёшь Линию Рио-Нортэ мне, акции Трансконтинентальной Тэггарта пойдут вверх. Все эти клопы перестанут лезть из всех щелей, потому что у них уже не будет перспективы сосать кровь из большой компании. А пока они решат, что делать со мной, я завершу строительство. Что до меня, то я не хочу видеть ни тебя, ни твой совет директоров, перед которым нужно отчитываться и с которым нужно спорить, чтобы вымолить для себя необходимые полномочия. На это нет времени, если я хочу сделать то, что необходимо сделать. Поэтому я сделаю это одна, без вас.

— А… если у тебя ничего не выйдет?

— Если у меня ничего не выйдет, пойду ко дну я одна.

— Ты понимаешь, что в таком случае Трансконтинентальная Тэггарта никак не сможет помочь тебе?

— Понимаю.

— Ты не будешь рассчитывать на нас?

— Нет.

— Ты прервёшь все официальные связи с нами, чтобы твои действия не отразились на нашей репутации?

— Да.

— Я думаю, нам нужно договориться, что в случае неудачи или публичного скандала твой временный уход станет постоянным… то есть ты не вернёшься на должность вице-президента компании.

На мгновение она закрыла глаза:

— Хорошо, Джим. В таком случае я не вернусь.

— Прежде чем мы передадим тебе Линию Рио-Нортэ, нужно подписать соглашение, что в случае, если линия окажется рентабельной, ты вернёшь нам её вместе с контрольным пакетом акций. Иначе, воспользовавшись тем, что линия нам крайне нужна, ты можешь попытаться выжать из нас все соки.

Лишь на мгновение в её глазах промелькнуло возмущённое удивление.

Затем она безразлично произнесла:

— Конечно, Джим. Пусть к завтрашнему дню подготовят все бумаги.

Её слова прозвучали так, словно она швырнула ему милостыню.

— Теперь насчёт твоего временного заместителя.

— Что?

— Неужели ты действительно хочешь, чтобы это был Эдди Уиллерс?

— Да, хочу.

— Но ведь он не сможет даже сыграть вице-президента. У него не тот имидж — не та внешность, не те манеры…

— Он знает своё дело и в курсе моих дел. Он знает, чего я хочу. Я ему доверяю и могу работать с ним.

— Может быть, лучше выбрать кого-нибудь из более известных молодых сотрудников, выходца из богатой семьи, человека с именем?

— Джим, вице-президентом будет Эдди Уиллерс.

— Ну хорошо, — вздохнул Тэггарт, — только нужно быть очень осторожными. Нам ведь ни к чему, чтобы люди заподозрили, что ты по-прежнему управляешь компанией. Об этом никто не должен знать.

— Об этом будут знать все. Но поскольку никто не заявит об этом в открытую, все будут довольны.

— Но мы должны сохранять видимость.

— Ну конечно. Тебе не обязательно узнавать меня на улице, если ты этого не хочешь. Можешь сказать, что никогда в жизни меня не видел, а я скажу, что никогда в жизни не слышала о Трансконтинентальной Тэггарта.

Тэггарт молча размышлял о чём-то, уставившись в пол. Дэгни отвернулась и посмотрела в окно. Небо было ровного серовато-белого зимнего цвета.

Далеко внизу, на берегу Гудзона, она видела дорогу, за которой наблюдала в детстве в ожидании, когда подъедет машина Франциско, видела возвышавшуюся над рекой скалу, на которую они взбирались в надежде увидеть небоскрёбы Нью-Йорка, а где-то за лесом проходили рельсы, ведущие к станции Рокдейл, где она когда-то давным-давно работала. Сейчас земля была покрыта снегом, и то, что осталось от той местности, напоминало чертёж — блеклый рисунок, на котором из снега тянулись к небу голые ветви. Рисунок был чёрно-белым, как старая фотография, которую хранят на память, но которая ничего не может вернуть.

— Как ты собираешься назвать её?

Она вздрогнула и обернулась:

— Что?

— Свою компанию.

— А, вот ты о чём. Наверное, «Линия Дэгни Тэггарт», а что?

— Но… разумно ли это? Это могут неверно истолковать. «Тэггарт» может быть понято как…

— Как же ты хочешь, чтобы я её назвала? — вспылила Дэгни, вконец теряя терпение. — «Мисс Никто»? «Мадам Икс»? «Джона Голта»? — Она вдруг замолчала и улыбнулась. Это была холодная, угрожающая улыбка. — Вот именно так я её и назову: «Линия Джона Голта».

— О господи, нет!

— Да.

— Но ведь это… это же бессмысленное выражение.

— Да.

— Но нельзя же сделать посмешищем такой серьёзный проект. Ты не можешь быть такой вульгарной и неблагородной!

— Разве?

— Но, господи, почему?

— Потому что это шокирует их всех, так же как тебя.

— Я что-то не припомню, чтобы ты старалась бить на эффект.

— Что ж, на этот раз постараюсь.

— Но… Послушай, Дэгни, это плохой знак… То, что означают эти слова…

— А что они означают?

— Не знаю… но когда люди их произносят, кажется, что ими движет…

— Страх? Отчаяние? Безнадёжность?

— Да… да, именно так.

— Вот я и докажу обратное.

Тэггарт заметил сверкнувшие в её глазах искорки гнева и понял, что лучше помолчать.

— Подготовь все документы для Линии Джона Голта, — сказала Дэгни.

— Что ж, как знаешь. Это твоя линия, — вздохнул Тэггарт.

— Ещё бы.

Он удивлённо посмотрел на неё. Сейчас своим поведением она нисколько не напоминала вице-президента огромной компании. Казалось, она с радостью и облегчением перешла на уровень рабочего депо или строителя.

— Что касается бумаг и юридической стороны вопроса, — сказал Тэггарт, — то здесь могут возникнуть определённые трудности. Нам придётся запросить разрешения…

Дэгни резко повернулась к нему. На её лице сохранялось оживлённое выражение, но весёлость уже ушла. Дэгни больше не улыбалась. В её глазах появилось что-то первобытное. Посмотрев на неё, Тэггарт про себя взмолился, чтобы ему больше никогда не довелось видеть её такой.

— Послушай, Джим, — сказала она; ему никогда раньше не приходилось слышать подобного тона. — В этой сделке ты можешь быть полезен лишь в одном, и лучше тебе хорошенько постараться: держи своих парней из Вашингтона подальше от меня. Позаботься о том, чтобы они предоставили мне все разрешения, санкции, права и прочую макулатуру, положенную по их законам. Пусть даже и не пытаются остановить меня. Если они попробуют… Джим, говорят, что наш предок, Нэт Тэггарт, убил чиновника, попытавшегося отказать ему в разрешении, которого не следовало и просить. Не знаю, действительно он его убил или нет, скажу тебе одно: я знаю, каково ему было, если он всё же его прикончил. Если он этого не делал — я могу сделать это, чтобы поддержать семейную легенду. Я не шучу, Джим, учти это.

Франциско д’Анкония сидел за столом напротив неё. Его лицо было совершенно бесстрастным. Оно оставалось бесстрастным, пока Дэгни чётко, по-деловому объясняла цель создания своей железнодорожной компании. Он слушал молча.

Она впервые видела на его лице полную апатию. В нём не проскальзывало ни насмешки, ни веселья, ни протеста. Он словно отключился от жизни, и его было ничем не пронять. Тем не менее он внимательно смотрел на неё и, казалось, видел больше, чем она подозревала. Его глаза напоминали затемнённое стекло, которое поглощает лучи света, не отражая их.

— Франциско, я попросила тебя прийти именно сюда, потому что хотела, чтобы ты увидел меня в моём кабинете. Ты ведь никогда его не видел. Раньше это что-то значило бы для тебя.

Он медленно осмотрелся. Стены кабинета украшали лишь карты Трансконтинентальной Тэггарта, изображение Нэта Тэггарта в карандаше — именно с него делали скульптуру — и большой железнодорожный календарь, пестревший яркими красками. Такие календари, всякий раз с новой картинкой, ежегодно рассылались по всем станциям компании. Календарь вроде этого висел и на станции Рокдейл, когда Дэгни работала там.

Франциско встал и едва слышно сказал:

— Дэгни, ради себя самой и, — какое-то едва уловимое мгновение он колебался, — из жалости ко мне, если у тебя ещё осталась хоть капля её, не проси у меня того, что хочешь попросить. Не надо. Позволь мне уйти.

Это было вовсе не похоже на него. Она никогда не думала, что может услышать от него нечто подобное. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла спросить:

— Почему?

— Я не могу тебе сказать. Не могу ответить ни на один вопрос. Это одна из причин, почему нам лучше не говорить об этом.

— Ты знаешь, о чём я хочу тебя попросить?

— Да. — Увидев в её полном отчаяния взгляде красноречивый вопрос, он вынужден был добавить: — Я знаю, что собираюсь тебе отказать.

— Почему?

Он горько улыбнулся и развёл руками, словно давая ей понять, что именно это он предвидел и этого хотел избежать. Её голос прозвучал очень тихо:

— Я должна попытаться, Франциско. Со своей стороны, я вынуждена обратиться к тебе с этой просьбой. Как поступать тебе — это уже твоё дело. Но я буду знать, что испробовала всё.

Он остался стоять, но слегка склонил голову в знак согласия и сказал:

— Я выслушаю, если тебе от этого будет легче.

— Мне нужно пятнадцать миллионов долларов, чтобы завершить строительство Линии Рио-Нортэ. Я получила семь миллионов, заложив свой пакет акций Трансконтинентальной Тэггарта. Больше мне денег взять негде. Я выпущу облигации своей новой компании на сумму восемь миллионов долларов. Я пригласила тебя, чтобы попросить купить эти облигации.

Франциско молчал.

— Франциско, я просто нищенка, которая просит у тебя денег. Я всегда думала, что в бизнесе не просят милостыню. Я всегда была твёрдо убеждена, что в бизнесе человек исходит из того, что может предложить, и рассчитывает на взаимовыгодный обмен ценностями. Сейчас это уже не так, хотя я и не понимаю, как мы можем продолжать существовать, поступая иначе. Исходя из объективных фактов Линия Рио-Нортэ будет лучшей железнодорожной линией в стране. По всем критериям это наиболее выгодное капиталовложение. Но именно из-за этого у меня ничего не выходит. Я не могу получить нужную сумму, предлагая людям выгодное деловое предприятие. Тот неоспоримый факт, что оно выгодно, заставляет людей отказываться от него. Ни один банк не купит облигации, выпущенные моей компанией. Поэтому я не могу просить денег, основываясь на достоинствах моего предприятия. Я могу лишь просить милостыню. — Дэгни говорила с бесстрастной чёткостью. Она замолчала и ждала ответа.

Франциско молчал.

— Я знаю, что мне нечего тебе предложить, — сказала она. — Я не могу говорить с тобой о капиталовложениях. Деньги тебя не интересуют. Индустриальные проекты уже давно ничего не значат для тебя. Поэтому я не стану притворяться, что это честная взаимовыгодная сделка. Я просто прошу подаяния. — Она перевела дух и добавила: — Дай мне эти деньги как милостыню, как подачку, потому что для тебя они ничего не значат.

— Не надо, Дэгни, — глухо произнёс Франциско; она не поняла, что звучало в его голосе: боль или гнев. Он стоял, опустив глаза.

— Ты дашь мне денег, Франциско?

— Нет.

Помолчав немного, она сказала:

— Я пригласила тебя не потому, что рассчитывала на твоё согласие, а потому, что ты единственный человек, который может меня понять. Поэтому я должна была попытаться. — Она говорила всё тише и тише, словно надеялась, что это помешает ему понять её чувства. — Понимаешь, я до сих пор не могу поверить, что ты конченый человек… потому что ты… я знаю, ты всё ещё можешь услышать меня. Ты ведёшь распутную жизнь, но твои поступки, даже то, как ты говоришь о них, свидетельствуют об обратном… Я должна была попытаться… Я больше не могу терзаться сомнениями и теряться в догадках, пытаясь понять тебя.

— Я подскажу тебе. Противоречий не существует. Всякий раз, когда ты считаешь, что сталкиваешься с противоречием, проверь исходные положения. Ты обнаружишь, что одно из них ошибочно.

— Франциско, — прошептала она, — почему ты не хочешь сказать мне, что с тобой произошло?

— Потому что в данный момент ответ причинит тебе неизмеримо бо́льшую боль, чем сомнения.

— Неужели он так ужасен?

— До этого ответа ты должна дойти сама.

Дэгни покачала головой:

— Не знаю, что тебе предложить. Я больше не знаю, что представляет для тебя ценность. Ведь даже нищий должен что-то давать взамен, должен придумать какую-то причину, по которой ты можешь захотеть помочь ему. Я думала… успех — когда-то для тебя это значило очень много. Успех в промышленном предприятии. Помнишь, как мы с тобой когда-то говорили об этом? Ты был очень строг. Ты от меня многого ожидал. Ты сказал мне, что я должна оправдать твои ожидания. Я так и сделала. Тебе было интересно, каких высот я достигну в Трансконтинентальной Тэггарта. — Она обвела рукой кабинет. — Вот как высоко я поднялась… И я подумала… если воспоминание о том, что когда-то представляло для тебя ценность, ещё что-то значит, — пусть это насмешка, или мимолётная грусть, или просто чувство, подобное тому, что человек испытывает, возлагая цветы на могилу… может быть, во имя этого… ты дашь мне денег.

— Нет.

— Эти деньги ничего для тебя не значат — ты потратил куда больше на бессмысленные увеселения, ты вышвырнул куда больше на бесполезную затею с рудником Сан-Себастьян…

Он поднял глаза и посмотрел ей прямо в лицо. Впервые за всё время она увидела, как в его глазах блеснула искорка живого отклика, ясный, безжалостный и необыкновенно гордый взгляд, словно то, в чём она его обвиняла, придавало ему сил.

— О да, — медленно протянула Дэгни, словно отвечая на его мысль. — Я понимаю, всё понимаю. Я всячески поносила и осуждала тебя из-за этих рудников, я всеми возможными способами выразила тебе своё презрение, а теперь вернулась к тебе за деньгами. Как Джим, как все те попрошайки, с которыми тебе приходилось сталкиваться. Я знаю, что ты торжествуешь, что можешь рассмеяться мне в лицо и имеешь полное право презирать меня. Что ж, может, такое удовольствие я могу тебе доставить. Если ты хочешь развлечься, если тебе было приятно смотреть, как Джим и эти мексиканские прожектёры пресмыкаются перед тобой, — может быть, тебе доставит удовольствие сломить и меня? Разве это не будет тебе приятно? Неужели ты не хочешь услышать из моих уст, что ты побил меня по всем статьям? Неужели ты не хочешь увидеть, как я ползаю перед тобой на коленях? Скажи, что тебе больше по нраву, и я покорюсь.

Его движения были так стремительны, что она ничего не успела понять; ей лишь показалось, что сначала он вздрогнул. Франциско обошёл вокруг стола, взял её руку, поднёс к своим губам и поцеловал. Это был знак глубочайшего уважения, словно он хотел придать ей сил. Но пока он стоял, прижимая к губам, а потом к лицу её руку, она поняла, что он сам хочет почерпнуть сил у неё.

Франциско отпустил её руку и посмотрел ей в глаза. Он улыбнулся, даже не пытаясь скрыть страдание, гнев и нежность.

— Дэгни, ты хочешь пресмыкаться передо мной? Ты не знаешь, что это значит, и никогда не узнаешь. Человек не пресмыкается, когда заявляет об этом так честно, как это сделала ты. Неужели ты думаешь, я не понимаю, что попросить у меня денег было с твоей стороны самым смелым поступком. Но… не проси меня, Дэгни.

— Во имя всего, что я когда-нибудь для тебя значила, — прошептала она, — всего, что ещё осталось в тебе…

В то же мгновение, когда она подумала, что видела это выражение на его лице раньше, в их последнюю ночь, она услышала его крик — крик, который прежде никогда не вырывался у него в её присутствии:

— Любимая, я не могу!

Они посмотрели друг на друга, замолчав от удивления, и она увидела, как изменилось его лицо. Оно вдруг резко огрубело. Он рассмеялся, отошёл от неё и сказал оскорбительно безразличным тоном:

— Прошу простить мне манеру выражаться. Мне приходилось говорить это многим женщинам, но по несколько иному поводу.

Она уронила голову и сидела, съёжившись и не беспокоясь о том, что он это видит. Когда она подняла глаза, на её лице застыло полное безразличие.

— Хорошо, Франциско. Неплохо сыграно! Я действительно поверила. Если ты решил таким образом воспользоваться моим предложением и доставить себе удовольствие, тебе это удалось. Я ничего не буду у тебя просить.

— Я тебя предупреждал.

— Не понимаю, на чьей ты стороне. Это кажется невероятным, но ты на стороне Оррена Бойла, Бертрама Скаддера и твоего бывшего учителя.

— Моего бывшего учителя? — резко спросил Франциско.

— Доктора Роберта Стэдлера.

Он облегчённо усмехнулся:

— А, этого. Он — грабитель, который считает, что его цель оправдывает захват моих средств. — И добавил: — Дэгни, я хочу, чтобы ты хорошенько запомнила свои слова — на чьей стороне, как ты говоришь, я нахожусь. Однажды я напомню тебе об этом, и тогда посмотрим, захочешь ли ты повторить их.

— Тебе не понадобится напоминать мне об этом.

Франциско повернулся, собираясь уйти, и, непринуждённо кивнув на прощанье, сказал:

— Если бы Линию Рио-Нортэ можно было построить, я бы пожелал тебе удачи.

— Её построят. И она будет называться Линией Джона Голта.

— Что? — вскрикнул Франциско.

Дэгни насмешливо усмехнулась:

— Линия Джона Голта.

— Дэгни, во имя небес, почему?

— Разве это название тебе не нравится?

— Как тебе пришло в голову выбрать его?

— Во всяком случае звучит куда лучше, чем мистер Немо или мистер Ноль, правда?

— Дэгни, но почему именно это?

— Потому что оно тебя пугает.

— Что, по-твоему, оно значит?

— Невозможное. Недостижимое. И то, что вы все боитесь моей линии, как боитесь этого имени.

Франциско рассмеялся. Он смеялся, не глядя на неё, и каким-то необъяснимым образом она чувствовала уверенность, что он забыл о ней, что сейчас он где-то далеко, он смеялся в неудержимом приступе веселья и горечи над чем-то, к чему она не имела никакого отношения.

Потом он повернулся к ней и сказал совершенно серьёзно:

— Дэгни, на твоём месте я бы этого не делал.

Она пожала плечами:

— Джиму это название тоже не понравилось.

— А что тебе в нём нравится?

— Я ненавижу это имя. Ненавижу всеобщее ожидание конца света, ненавижу обречённость и этот бессмысленный вопрос, который всегда звучит как крик о помощи. Я по горло сыта ссылками на Джона Голта. Я собираюсь объявить ему войну.

— Ты её уже объявила, — ровным голосом сказал Франциско.

— Я построю для него железную дорогу. Пусть придёт и заявит свои права на неё.

Франциско грустно улыбнулся и кивнул:

— Он это сделает.

Отблески алого зарева, исходившего от расплавленной стали, прокатились по потолку и рассыпались по стене. Риарден сидел за столом в своём кабинете, освещённом лишь настольной лампой. За кругом её света темнота кабинета сливалась с мраком за окном. Напротив него сидела Дэгни.

Сбросив пальто, она сидела в сером, облегавшем её стройную фигуру костюме, склонившись к столу. Лишь её рука лежала в круге света на краю стола, за ним Риарден смутно различал её лицо, белую ткань блузки и треугольник расстёгнутого воротника.

— Хорошо, Хэнк, — сказала она, — начинаем строительство нового моста из Металла Риардена. Вот тебе официальный заказ от владельца Линии Джона Голта.

Он усмехнулся, глядя на чертежи моста, разложенные в свете лампы на столе.

— У тебя было время ознакомиться с представленным проектом?

— Да. Ты не нуждаешься ни в моих комментариях, ни в комплиментах. Всё сказано заказом.

— Очень хорошо. Спасибо. Я начну выпуск металла.

— А ты не хочешь спросить меня, имеет ли Линия Джона Голта законное право размещать заказы и законна ли вообще эта компания?

— Это лишнее. Раз ты пришла, значит, всё в порядке.

Она улыбнулась:

— Ты прав. Всё улажено, Хэнк. Я пришла сказать тебе об этом и обсудить ряд деталей относительно моста.

— Ладно, мне интересно, кто является держателем облигаций Линии Джона Голта.

— Я не думаю, что у кого-то из них есть лишние капиталы. Всем нужны деньги на расширение собственных заводов и фабрик. Но им нужна эта линия, и они наскребли, кто что мог. — Она достала из сумки лист бумаги и протянула Риардену: — Вот — «Джон Голт инкорпорейтэд».

Большинство имён в списке были ему хорошо знакомы. Эллис Уайет, Нефть Уайета, Колорадо. Тед Нильсен, Моторы Нильсена, Колорадо. Лоуренс Хэммонд, Автомобили Хэммонда, Колорадо. Эндрю Стоктон, Литейный цех Стоктона, Колорадо. В списке было несколько человек из других штатов, среди них: Кеннет Денеггер, Уголь Денеггера, Пенсильвания. Размеры вкладов варьировались от пятизначных до шестизначных чисел.

Он взял ручку, дописал в конце: «Генри Риарден, Сталь Риардена, Пенсильвания, — 1 000 000» — и протянул список Дэгни.

— Хэнк, — сказала она тихо, — я не хочу, чтобы ты был в этом списке. Ты так много вложил в металл, тебе намного тяжелее, чем другим. Ты не можешь позволить себе ещё раз рисковать.

— Я никогда не принимал никаких одолжений, — холодно произнёс Риарден.

— Что ты хочешь сказать?

— В своих предприятиях я никогда никого не прошу рисковать больше, чем я сам. Если уж играть, то наравне со всеми. И потом, разве ты не говорила, что эта железная дорога станет лучшей рекламой моей продукции, покажет, чего стоит мой металл?

Дэгни склонила голову и с уважением сказала:

— Хорошо, Хэнк. Спасибо.

— Между прочим, я вовсе не намерен терять эти деньги. Мне прекрасно известны условия, при которых по моему выбору эти облигации могут быть конвертированы в акции. Поэтому я рассчитываю получить непристойную прибыль — а ты мне её заработаешь.

Дэгни рассмеялась:

— Боже мой, Хэнк, за это время я переговорила с таким количеством трусливых придурков, что они почти заразили меня мыслью о том, что Линия Джона Голта — безнадёжное предприятие. Спасибо, что напомнил мне. Да, думаю, я смогу принести тебе непристойную прибыль.

— Если бы не эти трусливые придурки, то никакого риска не было бы вообще. Но ничего, мы им покажем. Слава богу, толковые люди пока ещё не перевелись. — Он отобрал среди бумаг на столе две телеграммы и протянул их Дэгни: — Взгляни, думаю, тебе это будет интересно.

Одна из телеграмм гласила: «Я рассчитывал приступить к работе лишь через два года, но заявление Государственного научного института вынуждает меня действовать незамедлительно. Можете рассматривать эту телеграмму как официальный заказ на строительство трубопровода из Металла Риардена от Колорадо до Канзас-Сити длиной в тысячу километров, диаметр трубы триста миллиметров. О деталях позже. Эллис Уайет».

В другой телеграмме говорилось: «Относительно наших переговоров о моём заказе. Приступайте. Кен Денеггер».

— Он тоже не собирался размещать этот заказ прямо сейчас. Это восемь тысяч тонн металла. Прокат. Для угольных шахт, — объяснил Риарден.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Комментарии были излишни.

Когда Дэгни протянула ему телеграммы, Риарден посмотрел на её руку, кожа которой словно просвечивала в свете лампы. У неё были руки молоденькой девушки, с длинными, тонкими пальцами, которые она на мгновение расслабила.

— Компания «Литейный цех Стоктона» из Колорадо закончит для меня заказ, от которого отказалась компания Моуэна. Они свяжутся с тобой насчёт металла, — сказала она.

— Этот вопрос уже улажен. Как у тебя со строительными бригадами?

— Лучшие инженеры Нили, как раз те, что мне нужны, остаются, и большинство прорабов тоже. А от Нили всё равно толку было мало.

— А рабочие?

— Желающих даже больше, чем нужно. Не думаю, что профсоюз вмешается. Большинство рабочих, те, что состоят в профсоюзе, записаны под вымышленными именами. Им очень нужна работа. У меня будет несколько охранников на линии, но не думаю, что возникнут какие-нибудь осложнения.

— А как с Джимом и его советом директоров?

— Они сейчас заняты тем, что дают интервью газетчикам, клянясь в своей непричастности к Линии Джона Голта и всячески осуждая это предприятие. Они приняли все мои условия.

Её плечи были напряжены и расправлены, словно она изготовилась к полёту. Казалось, напряжение вполне естественно для неё, оно свидетельствовало не о беспокойстве, а о радости и истинном удовольствии.

— Должность вице-президента компании занял Эдди Уиллерс. Если тебе что-нибудь понадобится, всё решай через него. Сегодня вечером я улетаю в Колорадо.

— Сегодня?

— Да. Нужно наверстать упущенное время. Мы потеряли целую неделю.

— Полетишь на своём самолёте?

— Да. Дней через десять я вернусь. Мне нужно бывать в Нью-Йорке хотя бы пару раз в месяц.

— А где ты будешь жить в Колорадо?

— Прямо на месте. В своём вагоне, то есть в вагоне Эдди, который я у него на время одолжу.

— А это не опасно?

— Опасно? — Дэгни удивлённо рассмеялась. — Послушай, Хэнк, ты впервые за всё время, что я тебя знаю, вспомнил о том, что я не мужчина. Не беспокойся, я буду в полной безопасности.

Он не смотрел на неё. Его взгляд был устремлён на испещрённый цифрами лист бумаги, лежавший на столе.

— Мои инженеры подготовили смету и приблизительный график строительства. Именно это я и хотел обсудить с тобой, — сказал Риарден, протягивая ей бумаги. Дэгни откинулась на спинку кресла и принялась читать.

Полоска света упала на её лицо, и он увидел строгую и в то же время чувственную линию губ. Она откинулась назад, и он мог различить лишь смутные очертания губ и тени её опущенных ресниц.

Разве я не думал об этом с первого дня, когда увидел её? Разве не об этом я только и думал все эти два года?.. Он сидел неподвижно и смотрел на Дэгни. Он слышал слова, которых никогда не смел выговорить, слова, которые знал, чувствовал, но в которых не мог сознаться, не позволял себе произнести их даже мысленно. Сейчас он словно говорил эти слова ей… С первого дня, когда я увидел тебя… Лишь твоё тело, твои губы и то, как ты смотришь на меня, словно… Ты ведь верила мне? Признать твоё величие? Относиться к тебе так, как ты заслуживаешь, — словно ты мужчина? Неужели ты думаешь, что я не понимаю, какое предательство я совершил? Единственная яркая личность, которую я встретил в жизни, единственный человек, которого я глубоко уважаю, лучший бизнесмен, которого я знаю, мой союзник, мой напарник в отчаянном сражении… И на самое возвышенное, что я видел в жизни, я отвечаю самым низменным из желаний… Да знаешь ли ты, кто я такой? Я думал об этом потому, что мысль об этом недопустима. Из-за этой низменной потребности, которая ни в коем случае не должна запятнать тебя… Я никогда не желал никого, кроме тебя… Не знал, что это такое — желать, пока не увидел тебя. Думал: только не я… это не должно меня сломить… с тех пор… целых два года… неустанно… Ты знаешь, что это такое — желать? Хочешь, я скажу, о чём я думаю, когда смотрю на тебя… лежу в постели, не в силах уснуть… слышу твой голос по телефону… работаю, но не могу избавиться от наваждения? Унизить тебя самым немыслимым образом — и знать, что это сделал я. Унизить тебя до крика плоти, поведать тебе о низменном сладострастии, знать, как ты хочешь, нуждаешься в этом, слышать, как ты просишь меня об этом, и видеть, как твой замечательный дух зависит от этой постыдной, первобытной страсти. Знать тебя такой, какая ты есть, какой предстаёшь перед миром: чистой, горделивой, уверенной в себе… а потом увидеть у себя в постели, покоряющейся любому моему желанию, делающей всё, что я захочу. И всё это с единственной целью: увидеть бесчестие, которому ты добровольно предаёшься ради неповторимых ощущений… Я хочу тебя — и будь я проклят за это!..

Дэгни читала, а он смотрел на отблески света, игравшие в её волосах и опускавшиеся к плечам и дальше вниз по руке к оголённому запястью.

…знаешь, о чём я сейчас думаю? Твой серый костюм и расстёгнутый воротник… ты выглядишь такой молодой, такой строгой и уверенной в себе… А как бы ты выглядела, если бы я запрокинул тебе голову, положил тебя в этом строгом сером костюме, сорвал юбку…

Дэгни подняла глаза. Риарден смотрел на бумаги, лежавшие на столе. Немного помолчав, он сказал:

— Реальная стоимость моста будет меньше суммы, указанной в предварительной смете. Кроме того, его прочность позволяет провести ещё второй путь. Думаю, затраты окупятся сторицей за несколько лет. Если тебе удастся растянуть затраты на строительство на период в…

Он говорил, а она смотрела на его лицо, отчётливо проступившее в свете лампы на фоне царившей в кабинете темноты. У неё было такое ощущение, словно это его лицо освещает лежавшие на столе бумаги. Его лицо, его чёткий, чистый голос, его ясный разум и неудержимое стремление к цели. Его лицо походило на его слова, как будто всё — и прямой взгляд, и мышцы худых щёк, и чуть презрительно опущенные уголки рта — свидетельствовало только об одном — бескомпромиссном аскетизме.

День начался с известия о страшной катастрофе: в горах Нью-Мексико товарный состав «Атлантической южной» столкнулся на крутом повороте с пассажирским поездом. Склоны гор были усеяны товарными вагонами, гружёнными пятью тысячами тонн медной руды, добытой в Аризоне и предназначавшейся для заводов Риардена.

Риарден немедленно созвонился с главным управляющим «Атлантической южной», но тот твердил одно: «Господи, мистер Риарден, откуда я знаю? Никто не может сказать, сколько времени потребуется, чтобы расчистить путь и ликвидировать последствия аварии. Я не помню крушений ужасней… Не знаю, мистер Риарден. Нет, в этой части страны других железных дорог нет. На участке примерно в четыреста метров путь полностью разрушен. К тому же произошёл оползень. Наш аварийно-спасательный поезд не может пробиться в район крушения. Я не представляю себе, как и когда мы сможем вновь поставить эти вагоны на рельсы… По всей видимости, не раньше чем через две недели… Три дня? Но, мистер Риарден, это же невозможно!.. Мы ничего не можем поделать… Вы можете сказать своим клиентам, что это форс-мажор, стихийное бедствие… Неужели это так страшно, если вы немного опоздаете с выполнением заказа? В этом нет вашей вины, и в данном случае никто не сможет вас ни в чём обвинить».

В следующие два часа с помощью своего секретаря, двух молодых инженеров из транспортного отдела, карты автомобильных дорог и телефона Риарден всё спланировал и договорился о снаряжении целой армии грузовиков к месту крушения. Товарные вагоны должны были ждать их на ближайшей к месту аварии станции «Атлантической южной».

Вагоны Риарден получил от Трансконтинентальной Тэггарта, а грузовики съезжались со всех уголков Нью-Мексико, Аризоны и Колорадо. Люди Риардена обзванивали всех частных владельцев и предлагали такую оплату, которая сразу снимала все вопросы.

Это была последняя из трёх партий медной руды, поставки которой ожидал Риарден. Первые два заказа так и не были выполнены: одна компания просто разорилась, а вторая постоянно оттягивала сроки поставки, ссылаясь на объективные, не зависящие от неё причины.

Он решил проблему, не отложив ни одной деловой встречи, ни разу не повысив голос, не проявив никаких признаков напряжения, неуверенности или опасения; он действовал с быстротой и точностью боевого командира, чьё подразделение накрыло внезапным огнём противника, а Гвен Айвз, его секретарь, проявила себя как хладнокровный адъютант. Ей было под тридцать, и её спокойно-непроницаемое лицо удивительно гармонировало с первоклассным офисным оборудованием. Она была одним из самых компетентных его работников. Гвен относилась к своим обязанностям с необыкновенным здравомыслием и считала любое проявление чувств на рабочем месте непростительной безнравственностью.

Когда все экстренные меры были приняты, она лишь заметила:

— Мистер Риарден, мне кажется, надо попросить всех наших поставщиков отправлять грузы исключительно по линиям Трансконтинентальной Тэггарта.

— Я тоже об этом подумал, — сказал Риарден и добавил: — Отправьте телеграмму Флемингу в Колорадо. Пусть покупает медный рудник, который я выбрал.

Он вернулся к столу и заговорил по двум телефонам одновременно — с управляющим и с начальником отдела поставок, проверяя даты поступления каждой тонны сырья, — он не мог переложить на кого-нибудь ответственность за хотя бы часовой перерыв в работе печей. Когда шла последняя плавка для Линии Джона Голта, раздался звонок и Гвен объявила, что его мать требует, чтобы он принял её.

Риарден просил членов своей семьи никогда не приходить на завод, не договорившись с ним заранее. Он был очень рад, что они ненавидят это место и крайне редко появляются в его кабинете. Им овладело неудержимое желание выставить мать за ворота. Но, сделав над собой усилие куда большее, чем для решения проблемы с аварией, он спокойно сказал:

— Хорошо. Пусть войдёт.

Мать вошла с воинственным видом. Она осмотрелась вокруг, словно знала, что для него значит его кабинет, и выражала своё глубочайшее возмущение всем, что представляло для него бо́льшую важность, чем её персона. Она долго устраивалась в кресле, укладывала и перекладывала свою сумочку, перчатки, расправляла складки платья, недовольно ворча между делом:

— Ничего не скажешь, просто превосходно — мать вынуждена ждать в приёмной и спрашивать разрешения у какой-то машинистки, прежде чем ей позволят увидеть собственного сына, который…

— Мама, у тебя действительно что-то важное? Я очень занят сегодня.

— Ты не единственный, у кого есть проблемы. Конечно, это важно. Стала бы я из-за пустяка сюда приезжать!

— Так в чём же дело?

— Это касается Филиппа.

— Я слушаю.

— Он очень несчастлив.

— Неужели?

— Он вынужден зависеть от твоей благотворительности, получать подачки, не имея возможности рассчитывать на собственные средства.

Риарден удивлённо улыбнулся:

— Я ждал, когда же он наконец это поймёт.

— Несправедливо, что такой чувствительный человек, как он, находится в таком положении.

— Конечно, несправедливо.

— Я рада, что ты со мной согласен. Ты должен дать ему работу.

— Дать… что?

— Ты должен дать ему работу, здесь, на заводе, но хорошую, чистую работу, с отдельным кабинетом и хорошим окладом, чтобы он был подальше от твоих работяг и дымных печей.

Он слышал её слова, но не мог заставить себя поверить в это.

— Мама, ты что, шутишь?

— Вовсе нет. Я случайно узнала, что он хочет именно этого, но он слишком горд, чтобы просить тебя. А если ты сам предложишь ему работу и преподнесёшь это так, словно просишь его об одолжении, уверена, он охотно согласится. Вот почему мне пришлось приехать сюда, чтобы он не догадался, что это я тебя надоумила.

То, что он услышал, было для него непостижимо. Одна-единственная мысль молнией пронеслась у него в голове, и он не мог понять, как над этим можно было не задуматься. Эта мысль вылилась в недоумённый возглас:

— Но он же ровным счётом ничего не смыслит в металлургии!

— А какое это имеет значение? Ему нужна работа.

— Но он же с ней не справится!

— Ему необходимо приобрести уверенность в себе и почувствовать, что он тоже чего-то стоит.

— Но какой мне от него будет прок?

— Он должен почувствовать, что он нужен.

— Где, здесь? Зачем он мне здесь нужен?

— Ты принимаешь на работу множество людей, которых совсем не знаешь.

— Я беру на работу тех, кто умеет делать дело. А что мне может предложить он?

— Но ведь он же твой брат.

— Ну и что? При чём тут это?

Она замолчала, потрясённая его словами. Некоторое время они сидели, глядя друг на друга так, словно их разделяла космическая даль.

— Он твой брат, — сказала она; её слова прозвучали как заезженная пластинка, неустанно воспроизводящая магическое заклинание, усомниться в котором непозволительно. — Ему нужно найти своё место в этом мире. Ему нужен хороший заработок, чтобы он чувствовал, что получает деньги по праву, а не как милостыню.

— По праву? Но мне от него и на цент пользы не будет.

— Так ты об этом думаешь в первую очередь? О собственной выгоде, о прибыли? Я прошу тебя помочь брату, а ты прикидываешь, сможешь ли обогатиться за счёт его труда, и не поможешь ему, если не увидишь в этом выгоды для себя. Я правильно поняла? — Она увидела выражение его глаз, отвернулась и поспешно продолжила, повысив голос: — Да, конечно, ты помогаешь ему, как помог бы первому встречному нищему. Материальная помощь — ты не признаёшь и не понимаешь ничего другого. Ты задумывался хоть раз о его духовных потребностях, о том, что такое положение делает с его чувством собственного достоинства? Он не желает жить как нищий. Он хочет быть независимым от тебя.

— Получая от меня деньги, которые не способен заработать, за работу, которую не умеет делать?

— Ты бы от этого не очень пострадал. Здесь предостаточно людей, которые работают и делают для тебя деньги.

— Ты просишь, чтобы я помог ему обманывать?

— Вовсе необязательно называть это так.

— Это обман или нет?

— С тобой просто невозможно разговаривать. Ты начисто лишён человечности. У тебя нет ни капли жалости к брату, ни капли сострадания к его чувствам.

— Это обман или нет?

— Тебе никого не жалко.

— Ты считаешь, что было бы правильно пойти на обман?

— Ты самый аморальный человек на свете. Все твои мысли заняты лишь заботой о правильности. Ты никого не любишь.

Риарден резко поднялся, давая понять, что разговор окончен и посетителю следует убраться восвояси.

— Мама, я хозяин сталелитейного завода, а не публичного дома.

— Генри! — с негодованием выдавила из себя мать, поражённая тем, что он посмел так разговаривать с ней.

— Никогда больше даже не заикайся мне о работе для Филиппа. Я не подпущу его и к воротам моего завода и не доверю даже метлу — заметать пепел у печей. Я хочу, чтобы ты поняла это раз и навсегда. Помогай ему любыми другими способами, но о моём заводе забудь и думать.

— Да что ты возомнил о своём заводе? Это что, святой храм? — сказала она с презрительной издёвкой в голосе.

— Гм… Несомненно, — негромко ответил Риарден, сам удивлённый этой мыслью.

— Неужели ты никогда не думаешь о других людях и своих моральных обязательствах перед ними?

— Мне чуждо то, что ты называешь моралью. Нет, я не думаю о других людях, но знаю одно: если бы я дал работу Филиппу, то не смог бы смотреть в глаза компетентному человеку, которому эта работа нужна и который её достоин.

Она встала и, втянув голову в плечи, принялась снизу вверх бросать в него слова, полные благородного негодования:

— Вот твоя жестокость. Именно в ней корень твоей низости и эгоизма. Если бы ты любил брата, то дал бы ему работу, которой он недостоин, именно потому, что он не заслуживает её, — это было бы проявлением истинной доброты и братской любви. Зачем тогда любовь, если не для этого? Дать работу тому, кто её достоин, — не добродетель. Истинная добродетель — вознаградить недостойного.

Риарден смотрел на неё как ребёнок, который не приходит в ужас при виде кошмара лишь потому, что не может в него поверить.

— Мама, — сказал он, — ты сама не знаешь, что говоришь. Я никогда не смогу презирать тебя настолько, чтобы поверить, что ты действительно так думаешь.

Больше всего его удивило её лицо: это было лицо человека, потерпевшего поражение, но в нём проглядывало лукавство и циничное коварство, — словно на мгновение она стала воплощением житейской мудрости, насмехавшейся над его наивностью и простодушием.

Её лицо постоянно всплывало в его сознании, стояло перед глазами, словно сигнал, предупреждающий об опасности и говорящий о чём-то, что необходимо понять, в чём нужно разобраться. Но он не мог заставить себя задуматься над этим как над чем-то серьёзным, он не ощущал ничего, кроме смутного чувства беспокойства и отвращения, сейчас не было времени размышлять над этим — за столом напротив него уже сидел следующий посетитель. Риарден слушал человека, который умолял спасти его от гибели.

Посетитель не сказал этого прямо, но Риарден знал, что пятьсот тонн стали, о которых просил этот человек, были для него вопросом жизни или смерти.

Его посетителем был мистер Уорд из Миннесоты — президент компании по производству комбайнов. Эта неприметная компания с незапятнанной репутацией принадлежала к тому типу предприятий, которые крайне редко разрастаются, но никогда не разоряются. Мистер Уорд представлял четвёртое поколение владельцев компании и, как все его предшественники, делал для её процветания всё, что было в его силах.

Ему было уже за пятьдесят, и, глядя на его бесстрастно-непроницаемое лицо, можно было с уверенностью сказать, что он счёл бы проявление душевных терзаний крайне неприличным, всё равно что прилюдно раздеться догола. Изъясняясь чётко и по-деловому, он сообщил, что, как и его отец, всю жизнь получал сталь от небольшой сталелитейной компании, которую поглотила Ассоциация стали Оррена Бойла. Он прождал целый год, надеясь получить наконец свой последний заказ; весь последний месяц он потратил на то, чтобы добиться личной встречи с Риарденом.

— Мистер Риарден, я знаю, что ваши заводы работают на полную мощность и вам сейчас не до новых заказов, раз уж даже самым крупным старейшим клиентам приходится терпеливо ждать своей очереди, поскольку вы единственный порядочный, я имею в виду — надёжный, производитель стали в стране. Я не знаю, чем аргументировать свою просьбу, чтобы вы сделали для меня исключение, да и с какой стати вы должны его делать. Но мне больше ничего не остаётся, разве что навсегда закрыть ворота завода, а я… — его голос слегка дрогнул, — мне трудно даже представить это… во всяком случае пока… поэтому я решил поговорить с вами, даже если у меня очень мало шансов… всё равно я должен сделать всё, что в моих силах.

Такой язык был понятен Риардену.

— Мне очень хотелось бы вам помочь, — сказал Риарден, — но боюсь, что ничего не смогу для вас сделать, поскольку сейчас я занят очень крупным спецзаказом, который должен выполнить в первую очередь.

— Я знаю. Но, мистер Риарден, вы могли бы просто выслушать меня?

— Конечно.

— Если дело в деньгах, я заплачу, сколько вы скажете. Если вы сочтёте это выгодным, пожалуйста, я готов заплатить вдвое больше обычной цены, только дайте мне сталь. Пусть даже мне придётся продавать в этом году комбайны себе в убыток, лишь бы не закрывать завод. Моих личных сбережений достаточно, чтобы протянуть так пару лет, если нужно. Надо удержаться на плаву, потому что, мне кажется, долго так продолжаться не может. Жизнь обязательно улучшится, непременно, иначе мы… — Он замолчал, но через мгновение уверенно произнёс: — Непременно улучшится.

— Непременно, — согласился Риарден. Уверенность собственных слов напомнила ему о Линии Джона Голта, мысль о которой вихрем пронеслась у него в голове. Строительство линии шло полным ходом. Нападки на Металл Риардена прекратились. У него возникло такое чувство, словно он и Дэгни Тэггарт, разделённые сотнями километров, стояли свободными посреди пустого пространства и ничто не мешало им закончить начатое дело. «Они оставят нас в покое, и мы завершим строительство», — подумал он. «Они оставят нас в покое», — он повторял это про себя, словно слова боевого гимна.

— Мощность моего завода — тысяча комбайнов в год, — сказал мистер Уорд. — В прошлом году мы выпустили лишь триста, но даже для этого я еле-еле умудрился наскрести сталь. Скупал на распродажах, когда разорялась какая-нибудь сталелитейная компания, выпрашивал тонну-другую то у одного, то у другого крупного концерна, как мусорщик, шатался по всяким свалкам… Не буду надоедать вам рассказами, просто я никогда не думал, что доживу до таких дней, когда придётся вести дело подобным образом. И всё это время мистер Оррен Бойл клялся мне, что поставит сталь на следующей неделе. Но всё, что ему удавалось выплавить, отправлялось его новым клиентам — о причинах предпочитают помалкивать, но поговаривают, что это люди с определёнными политическими связями. А сейчас я не могу даже встретиться с Орреном Бойлом. Он уже больше месяца в Вашингтоне, а его управляющие только и твердят, что ничего не могут поделать, потому что невозможно достать руду.

— Вы зря тратите время, — сказал Риарден. — От них вы ничего не получите.

— Знаете, мистер Риарден, — сказал Уорд таким тоном, словно сделал открытие, в которое сам не мог поверить, — мне кажется, мистер Бойл не совсем чисто ведёт дела. Я никак не пойму, чего он добивается. Половина его печей простаивает, но в прошлом месяце все газеты пестрели огромными статьями об Ассоциации стали. О том, сколько они производят стали? Да что вы, нет. О том, как прекрасно мистер Бойл решил жилищную проблему для своих рабочих. На прошлой неделе он разослал по всем школам цветной фильм о том, как выплавляется сталь и какое значение она имеет для общества. Сейчас мистер Бойл участвует в радиопередачах — разглагольствует о важности сталелитейной промышленности для судеб страны и постоянно повторяет, что надо заботиться о сохранении этой отрасли промышленности в целом. Не понимаю, что он имеет в виду под словами «вся отрасль в целом».

— А я понимаю. Но забудьте об этом. У него ничего не выйдет.

— Мистер Риарден, мне не нравятся люди, которые на всех углах кричат о том, что трудятся исключительно на благо общества. Это неправда, а если бы даже и было правдой, то всё равно, по-моему, это неправильно. Поэтому я скажу, что сталь мне нужна лишь для того, чтобы спасти мой бизнес. Потому что он мой. Потому что, если мне придётся закрыть завод… Только всё равно в наши дни никто этого не понимает.

— Я понимаю.

— Да, я думаю, вы действительно понимаете. Сохранить своё дело — вот что для меня главное. И потом, у меня ведь есть клиенты. Они долгие годы покупали комбайны только у меня. Они на меня рассчитывают. Сейчас ведь практически невозможно достать сельскохозяйственную технику. Только представьте себе, что случится у нас в Миннесоте, если у фермеров не будет техники, если в разгар жатвы машины начнут выходить из строя и не будет запчастей, ничего… кроме цветного кино мистера Бойла… А, да что тут говорить… Потом, у меня ведь рабочие, некоторые работали на заводе ещё при моём отце. Им некуда идти. Во всяком случае сейчас.

Риарден думал о том, что у него нет никакой возможности выдавить из заводов ещё пятьсот тонн стали, когда каждая печь, каждый час и каждая тонна на строгом учёте и распределены по срочным заказам на полгода вперёд. Но… Линия Джона Голта, подумал он. Если он смог сделать это, то сможет что угодно. У него появилось желание взяться сразу за целую дюжину новых задач. Он неожиданно почувствовал себя так, словно в этом мире для него не было ничего невозможного.

— Послушайте, — сказал он, потянувшись к телефону, — сейчас я свяжусь с управляющим и проверю, что там у нас на ближайшие несколько недель. Может быть, я найду способ перехватить кое-что из других заказов, и тогда вы получите сталь.

Мистер Уорд быстро отвёл взгляд в сторону, но Риарден всё же успел заметить выражение, появившееся на его лице.

Для него это значит так много, а мне ничего не стоит, подумал Риарден.

Он поднял телефонную трубку, но тут же бросил, потому что дверь внезапно распахнулась и в кабинет вбежала его секретарь.

Трудно было поверить, что Гвен Айвз может позволить себе подобным образом ворваться к нему в кабинет; её спокойно-непроницаемое лицо исказилось до неузнаваемости, глаза застилала неукротимая ярость.

— Прошу простить, что прерываю вас, мистер Риарден, — сказала она; он знал, что, кроме него, она ничего не видела: ни кабинета, ни мистера Уорда. — Я должна вам сообщить, что Законодательное собрание только что утвердило Закон о равных возможностях.

— О боже, нет. Нет! — вскричал мистер Уорд, глядя на Риардена широко раскрытыми глазами.

Риарден вскочил с места и в неестественной позе застыл над столом, выставив одно плечо вперёд. Это длилось лишь мгновение. Затем он огляделся, словно вновь обретя способность видеть, сказал «прошу прощения», обращаясь к секретарю и Уорду, и сел на место.

— Нас информировали о том, что законопроект передан на рассмотрение? — сдержанно спросил он, полностью овладев собой.

— Нет, мистер Риарден. Скорее всего это был внезапный манёвр. На ратификацию ушло всего сорок пять минут.

— Это известие от Моуча?

— Нет, мистер Риарден, — сказала Гвен, сделав ударение на слове «нет». — Ко мне прибежал посыльный с пятого этажа и сказал, что только что услышал об этом по радио. Я обзвонила редакции нескольких газет и проверила информацию. Они его действительно утвердили. Я пыталась дозвониться до Моуча в Вашингтон, но в его кабинете никто не отвечает.

— Когда от него были последние известия?

— Десять дней назад, мистер Риарден.

— Хорошо. Спасибо, Гвен. Продолжайте набирать Вашингтон и постарайтесь связаться с Моучем.

— Хорошо, мистер Риарден.

Гвен вышла из кабинета. Мистер Уорд стоял у стола, нервно теребя в руках свою шляпу.

— Наверное, мне лучше… — начал он упавшим голосом.

— Сядьте, — резко бросил ему Риарден.

Уорд послушно опустился на стул, глядя на Риардена широко раскрытыми глазами.

— Мы с вами ещё не закончили. Мы ведь договаривались о сделке, правда? — сказал Риарден. — Мистер Уорд, за что эти вшивые ублюдки помимо всего прочего нас больше всего осуждают? Да, за наш девиз: «Дело прежде всего». Так вот, мистер Уорд, вернёмся к делу. Дело прежде всего. — Он поднял телефонную трубку и попросил соединить его с управляющим. — Послушай, Пит… Что?.. Да, я уже знаю… Поговорим об этом позже. Я хочу знать, сможешь ли ты в ближайшие несколько недель выкроить вне графика пятьсот тонн стали?.. Да, я знаю… Знаю, что это невозможно… Назови мне даты и цифры.

Он слушал, быстро делая пометки на листке бумаги, затем сказал: «Хорошо. Спасибо» — и повесил трубку. Некоторое время он молча изучал цифры, что-то подсчитывая на полях. Затем поднял голову и сказал:

— Всё в порядке, мистер Уорд. Вы получите сталь через десять дней.

Когда Уорд ушёл, Риарден вышел в приёмную.

— Гвен, пошлите телеграмму Флемингу в Колорадо. Он поймёт, почему я вынужден отменить покупку рудника, — обычным тоном сказал он секретарю.

Не глядя на него, Гвен послушно кивнула. Риарден обернулся к очередному посетителю и сказал, жестом приглашая пройти в кабинет:

— Добрый день. Входите, пожалуйста.

Я подумаю об этом позже, говорил он себе. Человек идёт вперёд шаг за шагом, и ничто не может остановить его. На мгновение его сознание заполнила одна-единственная необыкновенно ясная и примитивно простая мысль: «Это не остановит меня!»

Эта мысль как будто ни с чем не была связана. Он не думал о том, что именно его не остановит, и не знал, почему эта мысль была настолько важной и не допускающей сомнений. Она полностью завладела его сознанием, и он послушно следовал ей. Он шёл вперёд, шаг за шагом, и, как и намечал, принял всех посетителей, не отменив ни одной встречи.

Было уже поздно, когда он наконец освободился и вышел из кабинета. Гвен Айвз сидела за столом в пустой приёмной. Все служащие давно разошлись по домам. Она неподвижно и прямо сидела на стуле, сложив руки на коленях. Голову она держала неестественно прямо. По щекам её застывшего, окаменевшего лица катились слёзы. Гвен увидела его и виновато сказала:

— Извините, мистер Риарден. — Она даже не пыталась скрыть от него своё лицо.

Риарден подошёл к ней.

— Спасибо, — мягко сказал он.

Она удивлённо взглянула на него.

— Гвен, мне кажется, вы недооцениваете меня. Не слишком ли рано вы меня оплакиваете?

— Я вынесла бы всё что угодно, — прошептала она, — но они называют этот закон торжеством «антиалчности». — Гвен указала на газеты на столе.

Риарден рассмеялся:

— Я понимаю, что подобное искажение английского языка приводит вас в ярость. Но подумайте, стоит ли из-за этого расстраиваться?

Она посмотрела на него, слегка улыбнувшись. Человек, которого выбрали жертвой этого закона и которого она была не в силах защитить, был для неё единственным утешением в мире, где всё рушилось.

Риарден медленно провёл ладонью по её лбу. Этим несвойственным ему «внеслужебным» жестом он показал, что сложившаяся ситуация отнюдь не смехотворна.

— Идите домой, Гвен. Сегодня вы мне больше не понадобитесь. Нет, не нужно меня ждать.

Уже за полночь, сидя за столом, склонившись над чертежами моста, Риарден вдруг прекратил работу — внезапный шквал эмоций, которые он больше не мог сдерживать, наконец настиг его, словно кончилось действие наркоза.

Всё ещё сопротивляясь, он, подался вперёд и застыл, слегка наклонив голову и упёршись грудью в край стола, словно у него хватало сил только на то, чтобы не уронить голову на чертежи. Так он сидел какое-то время, не чувствуя и не осознавая ничего, кроме невыразимой, безгранично-кричащей боли, которая лишала его способности мыслить, терзала тело или разум, — он сам не понимал что.

Через мгновение всё прошло. Риарден поднял голову и выпрямился, откинувшись на спинку стула. Он понимал, что был прав, пытаясь оттянуть это мгновение, а то и вовсе избежать его; он не думал об этом, потому что думать, в сущности, не о чем.

Мысль, говорил он себе, это оружие, которым человек пользуется для того, чтобы действовать. Сейчас он уже ничего не мог сделать. Мысль — это инструмент, с помощью которого человек создаёт выбор. Ему не оставили выбора. Посредством мысли человек определяет для себя цель и способы её достижения. Дело всей его жизни рвали на куски, а он не имел права голоса, его лишили выбора, цели, лишили возможности защищаться. Риарден думал об этом с удивлением. Он впервые в жизни понял, что никогда ничего не боялся, потому что у него было универсальное лекарство от любой беды — возможность действовать. Нет, думал он, не уверенность в победе — кто может быть в этом уверен? — всего лишь возможность действовать — вот что нужно человеку в подобных обстоятельствах. Сейчас впервые в жизни он отстранённо наблюдал картину, ужасней которой не бывает: его волокут к пропасти. А руки связаны за спиной.

Пусть у тебя связаны руки, думал он, всё равно иди вперёд. Пусть ты в оковах. Иди вперёд. Не останавливайся. Иди. Это не должно остановить тебя. Но другой голос, которого он не хотел слышать, с которым боролся, пытаясь заглушить, подсказывал: «Не стоит ломать над этим голо