Айн Рэнд

Атлант расправил плечи

Фрэнку О’Коннору

Часть 1

Непротиворечие

Глава 1

Музыкальная тема

— Кто такой Джон Голт?

Уже темнело, и Эдди Уиллерс не различал лица бродяги. Произнёс это бродяга обычно, без выражения. Но тут отблеск заката из глубины улицы осветил его глаза, и глаза смотрели прямо на Эдди иронично и твёрдо — будто вопрос был задан прямо беспричинной тревоге внутри него.

— Зачем вы это сказали? — встревоженно спросил Эдди.

Бродяга опирался на дверной косяк, в осколке стекла за его спиной отражалась металлическая желтизна неба.

— Почему вас это беспокоит? — спросил он.

— Не беспокоит, — резко ответил Эдди.

Эдди поспешно сунул руку в карман. Остановил его бродяга попросить десять центов, а затем он продолжал говорить, стремясь заболтать эту неловкость и отсрочить другую. В эти дни попрошайничество стало настолько частым, что слушать объяснения было незачем, и у Эдди не было желания слушать подробности ещё и этого отчаяния бродяги.

— Вот, возьмите себе кофе, — сказал он, и протянул монету силуэту с невидимым лицом.

— Спасибо, сэр, — равнодушно произнёс голос, и на мгновение лицо наклонилось вперёд. Лицо оказалось обветренным, изрезанным морщинами усталости и циничного смирения; глаза были умными.

Эдди пошёл дальше, пытаясь понять, почему всегда в это время суток он ощущал беспричинных страх. Нет, думал он, не страх, бояться нечего, просто огромное непределённое предчуствие, без причины, без цели. Хоть он и привык к этому чувству, он никак не находил ему объяснения; а бродяга говорил с ним так, будто знал, что Эдди его чувствует, будто соглашался, что его следует чувтствовать, более того, будто знал почему.

Эдди выпрямил плечи, прилагая сознательные усилия к самодисциплине. «Пора это прекращать, — подумал он, — уже мерещиться всякое». Всегда ли это чувство было с ним? Ему было тридцать два года. Он попытался вспомнить. Нет, не всегда; но он не мог вспомнить, когда это началось. Это чувство приходило внезапно, в случайные моменты, а теперь стало приходить чаще, чем когда-либо. «Это сумереки, — подумал он. — Ненавижу сумерки».

Облака и башни небоскрёбов на их фоне становились коричневыми как на старой картине маслом, цве́та увядающего шедевра. Длинные потёки грязи тянулись со шпилей вниз по узким, покрытым копотью стенам. Высоко по стене одного из небоскрёбов протянулась трещина в форме молнии длиной в десять этажей. Над крышами нечто зазубренное разрезало небо; это была половина шпиля, всё ещё отражающая зарево заката, — со второй половины уже давно облезла позолота. Отблеск был красным и немерцающим, как отблеск пожара, но не бушующего, а затухающего, который уже поздно гасить.

Нет, подумал Эдди, в облике города нет ничего тревожного; он выглядит как всегда выглядел.

Он пошёл дальше, напоминая себе, что опаздывает с возвращением в офис. Ему не нравилось то, что́ предстояло сделать по возращении, но сделать это следовало. Поэтому он не стал тянуть время и заставил себя ускорить шаг.

Он завернул за угол. В узком промежутке между тёмными силуэтами двух зданий, словно в дверном проёме, он увидел висящее в небе табло гигантского календаря.

Это был календарь, который был установлен в прошлом году по распоряжению мэра Нью-Йорка на крыше одного из зданий, чтобы горожане могли, подняв голову, узнать, какой сейчас месяц и число так же, как они узнавали время, взглянув на башенные часы. И теперь белый прямоугольник возвышался над городом, возвещая прохожим дату. В ржавых отблесках заката сегодняшнего прямоугольник гласил: второе сентября.

Эдди отвернулся. Ему никогда не нравился вид этого календаря. Он беспокоил его чем-то, что Эдди не мог ни определить, ни объяснить. Это беспокойство, похоже, соединилось с его тревогой, так как имело ту же сущность.

Вдруг он подумал, что есть какая-то фраза, поговорка, которая выражала то, что, как казалось, гласил этот календарь. Но он не мог её вспомнить. Он шёл, ищя эту фразу, засевшую в его сознании незаполненным контуром. Он не мог ни заполнить этот контур, ни отбросить его. Он снова кинул взгляд. Белый прямоугольник стоял над крышами, глася с нерушимой категоричностью: второе сентября.

Эдди увёл взгляд вниз, на улицу, на тележку зелёнщика, стоявшую у крыльца дома из красного кирпича. Он увидел пучок ярко-золотистых морковок и свежую зелень молодого лука, увидел опрятную белую занавеску, развевающуюся в открытом окне, увидел искусно заворачивающий за угол автобус. Он удивился: почему вернулось спокойствие? А затем: почему ему внезапно и необъяснимо захотелось, чтобы всё это не оставалось на открытом воздухе, беззащитным против пустоты наверху?

Когда он вышел на Пятую авеню, он удерживал взгляд на витринах. Он ничего не собирался покупать, но ему нравилось видеть выставленные товары — любые товары — сделанные людьми и предназначенные для людей. Он наслаждался видом процветающей улицы — деятельность прекратили не более, чем каждый четвёртый магазин, у таких витрины были тёмными и пустыми.

Он не знал, почему внезапно пришла мысль о дубе. Ничто вокруг о нём не напоминало. Но он вспомнил и дуб, и летние сезоны в поместье Тэггартов. С детьми Тэггартов Эдди провёл бо́льшую часть своего детства, а сейчас у них работал, как его отец и дед работали в своё время у их отца и деда.

Огромный дуб стоял на холме над Гудзоном в уединённом уголке поместья Тэггартов. Семилетний Эдди любил приходить и смотреть на дерево. Оно стояло тут сотни лет, и Эдди думал: оно будет стоять здесь всегда. Его корни кулаком сжимали холм, пальцами впившись в почву, и ему представлялось, что если великан схватит дуб за верхушку, то не сможет его выкорчевать, а лишь вздёрнет с места холм, а с ним и всю Землю, словно шарик на верёвочке. В присутствии дуба он чувствовал себя в безопасности; это было нечто, что ничто не могло поменять, чему ничто не могло угрожать; это было его величайшим символом силы.

Однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел его на следующее утро. Дуб лежал, разломанный пополам, и Эдди смотрел внутрь ствола словно в зев чёрного тоннеля. Ствол оказался лишь пустой оболочной; сердцевина давно сгнила, внутри было пусто, и осталась лишь мелкая серая пыль, которая разлеталась при малейшем дуновении ветра. Жизненная сила ушла, и оставшаяся оболочка не смогла устоять без неё.

Годы спустя он слышал о том, что детей следует беречь от потрясений, от первого знакомства со смертью, болью и страхом. Но такие вещи его уже не ранили — своё первое потрясение он пережил, когда беззвучно стоял, глядя в чёрный зев ствола. Это было безмерным предательством, ещё более ужасным оттого, что он не мог понять, что́ было предано. Не был предан он — он это знал — и не его доверие; было предано что-то другое. Он постоял рядом с дубом, не издав ни звука, а потом пошёл обратно в дом. Он никогда ни с кем не делился этим — ни тогда, ни после.

Эдди встряхнул головой, остановленный у края тротуара скрежетом ржавого механизма, переключающего светофор. Он был зол на себя. Не было никакой причины вспоминать сейчас этот дуб. Значения для него дуб больше не имел, был лишь слабый привкус грусти — и где-то глубоко в душе капелька боли мельком пронеслась и исчезала, словно капелька на оконном стекле, оставившая след в форме вопросительного знака.

Он хотел, чтобы никакая грусть не касалась его детства; он любил свои воспоминания: каждый день, который он сейчас помнил, был озарён ярким ровным солнечным светом. Ему казалось, что несколько солнечных лучей из прошлого достигали настоящего: даже не лучей, а скорее маленьких точечных прожекторов, которые давали редкие мгновения блеска его работе, его холостяцкой квартире, тихому и добросовестному течению его жизни.

Он вспомнил один летний день, когда ему было десять лет. В тот день на лесной просеке его единственный дорогой друг детства говорила ему, что они будут делать, когда вырастут. Слова её были пронзительными и яркими, как солнечный свет. Он слушал с восторгом и удивлением. Когда его спросили, что бы он хотел делать, он ответил сразу же: «Только то, что правильно», и добавил: «Ты должна сделать что-то великое… я хочу сказать, мы оба, вдвоём». — «Что?» — спросила она. Он ответил: «Я не знаю. Это мы должны выяснить. Не только то, что ты сказала. Не только дело и заработок на жизнь. А что-то вроде побед в сражениях, спасения людей из огня, покорения горных вершин». — «Зачем?» — спросила она. Он ответил: «В прошлое воскресенье священник сказал, что мы должны стремиться к лучшему в нас. Как ты думаешь, что в нас — лучшее?» — «Я не знаю». — «Нам предстоит это выянить». Она не ответила; она смотрела вдаль на уходящее железнодорожное полотно.

Эдди улыбался. Он произнёс «только то, что правильно» двадцать два года назад. Он поддерживал этот принцип непоколебимым все эти годы; другие вопросы постепенно утратили свою значимость в его сознании — он был слишком занят, чтобы задаваться ими. Но он по-прежнему считал самоочевидным, что следует делать только то, что правильно; он так и не сумел понять, как люди могут хотеть поступать иначе; он лишь понимал, что они так поступают. Это до сих пор казалось ему простым и непостижимым: простым — что всё должно быть правильным, и непостижимым — что это было не так. Он знал, что это не так. Размышляя об этом, он повернул за угол и подошёл к величественному зданию «Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта».

Здание возвышалось над улицей, будучи самым высоким и величественным. Эдди всегда улыбался при первом взгляде на него. Длинные ряды окон остались целыми, в отличие от соседних зданий. Вертикальные контуры врезались в небо, без осыпающихся углов или обветшалых стен. Казалось, что оно возвышается над годами, неподвластное времени. Оно будет стоять здесь всегда, думал Эдди.

Всякий раз, входя в Здание Тэггарта, он ощущал облегчение и защищённость. Это было местом компетентности и мощи. Полы в его коридорах были как зеркала из мрамора. Прямоугольники матовых светильников были как слитки твёрдого света. За стеклянными панелями рядами сидели девушки за пишущими машинками, и шум клавиш напоминал шум колёс разгоняющегося поезда. Ответным эхом по стенам временами пробегала слабая дрожь, исходящая из-под основания здания, из подземных тоннелей огромного железнодорожного терминала, где поезда отправлялись через весь континент и возращались обратно — поколение за поколением. «Трансконтинентальная Тэггарта», от океана до океана, — произносил про себя Эдди гордый девиз его детства, несоизмеримо светлее и святее любой библейской заповеди. От океана до океана, навсегда, — произносил про себя Эдди, словно вновь посвящая себя, пока шёл по безупречным коридорам в сердце здания — кабинет Джеймса Тэггарта, президента «Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта».

Джеймс Тэггарт сидел за своим столом. Он выглядел человеком под пятьдесят, который перешёл из подростковости сразу в старость, минуя молодость. У него был маленький, капризный рот и тонкие волосы, прилипшие к лысеющему лбу. Осанка была вялой и расхлябанной, как будто вопреки его высокому, стройному телу — телу с изяществом уверенной осанки аристократа, но превратившегося в неуклюжесть мужлана. Лицо было бледным и рыхлым. Глаза были тусклыми и затуманенными, со взглядом, который медленно перемещался, но не останавливался, скользя мимо вещей в застывшым недовольстве их существованием. Он выглядел упрямым и истощённым. Ему было тридцать девять лет.

При звуке открывшейся двери он с раздражением поднял голову:

— Не мешай, не мешай, не мешай мне.

Эдди Уиллерс шёл к столу.

— Это важно, Джим, — сказал он, не повышая голоса.

— Ладно, ладно, что там?

Эдди посмотрел на карту, висевшую на стене кабинета. Краски на ней выцвели под стеклом, и он мимоходом задался вопросом: сколько президентов сидело перед ней, и как долго? «Трансконтинентальная железная дорога Тэггарта» — сеть красных линий, пересекавших выцветшее тело страны от Нью-Йорка до Сан-Франциско, — напоминала кровеносную систему. Казалось, что однажды давным-давно кровь хлынула по аорте и от собственного избыточного давления разветвилась в случайных местах, проникнув во все уголки страны. Одна красная линия вилась из Шайенна, Вайоминг, на юг до Эль-Пасо, Техас — это была «Линия Рио-Нортэ Трансконтинентальной Тэггарта». Недавно к ней были добавлены новые отрезки, и красная линия теперь продолжалась на юг от Эль-Пасо, но Эдди Уиллерс поспешно отвернулся, когда его взгляд достиг этой точки.

Он посмотрел на Джеймса и сказал:

— Это по поводу «Линии Рио-Нортэ». — Он заметил, как взгляд Джеймса заскользил вниз на угол стола. — У нас очередное крушение.

— Железнодорожные аварии случаются каждый день. Обязательно было из-за этого беспокоить меня? — спросил Джеймс.

— Ты понимаешь, о чём я, Джим. «Рио-Нортэ» — конец. Пути пришли в негодность. На всём протяжении.

— Мы получим новые рельсы.

Эдди продолжал, будто ответа не было:

— Пути пришли в негодность. Пускать поезда бесполезно. Люди ими уже не пользуются.

— Насколько я знаю, в стране нет железной дороги без убыточных линий. Мы не единственные. Это общенациональное явление — временное общенациональное явление.

Эдди молча смотрел на него. Что Джеймсу не нравилась в Эдди, так это его привычка смотреть прямо в глаза. Глаза Эдди были голубые, большие и вопросительные; у него были светлые волосы и квадратное лицо, ничем не примечательное, за исключением взгляда, полного скрупулезной внимательности и открытого, озадаченного любопытства.

— Чего ты хочешь? — рявкнул Джеймс.

— Я лишь пришёл сказать тебе то, что ты должен знать, потому что кто-то должен был сказать.

— Что у нас очередная авария?

— Что мы не можем отказаться от «Линии Рио-Нортэ».

Джеймс редко поднимал голову; обычно он смотрел на людей, поднимая тяжёлые веки и глядя на них снизу из-под своего лысого лба.

— Кто собирался отказываться от «Линии Рио-Нортэ»? — спросил он. — Никогда об этом речи не было. Меня возмущают твои слова. Очень возмущают.

— Но мы не соблюдаем график уже полгода. Мы не совершили ни одной поездки без поломки — крупной или мелкой. Мы теряем всех наших грузоотправителей, одного за другим. Сколько ещё мы так продержимся?

— Ты пессимист, Эдди. Тебе не хватает веры. Вот, что подрывает моральный дух компании.

— Ты хочешь сказать, что по «Линии Рио-Нортэ» ничего предприниматься не будет?

— Я такого вовсе не говорил. Как только мы получим новые рельсы…

— Джим, новых рельсов не будет. — Он наблюдал, как веки Джеймса медленно поднимаются. — Я только что вернулся из офиса «Ассоциации стали». Я говорил с Орреном Бойлом.

— Что он сказал?

— Он говорил полтора часа и не дал мне ни одного прямого ответа.

— Зачем ты его беспокоил? По-моему, первая партия рельсов должна поступить лишь в следующем месяце.

— А до этого она должна была поступить три месяца назад.

— Непредвиденные обстоятельства. Совершенно не зависящие от Оррена.

— А ещё до этого они должны были их поставить ещё шестью месяцами раньше. Джим, мы ждём поставки этих рельсов от «Ассоциации стали» уже тринадцать месяцев.

— Что ты хочешь от меня? Я не могу вести бизнес Оррена Бойла.

— Я хочу, чтобы ты понял, что мы не можем больше ждать.

Джеймс медленно полунасмешливо-полунастороженно спросил:

— Что сказала моя сестра?

— Она вернётся только завтра.

— Ну, и каких действий ты от меня ждёшь?

— Это решать тебе.

— Ну, что бы ты ещё ни сказал — ни слова о «Стали Риардена».

Эдди подождал, потом тихо сказал:

— Хорошо, Джим. Я не буду об этом упоминать.

— Оррен — мой друг. — Ответа не последовало. — Меня возмущает твоя позиция. Оррен Бойл поставит эти рельсы при первой же возможности. А пока он не может их поставить, никто не может нас винить.

— Джим! О чём ты говоришь? Ты понимаешь, что «Линия Рио-Нортэ» разваливается независимо от того, винят нас в этом или нет?

— Люди терпели бы это — им пришлось бы — если б не «Финикс — Дуранго». — Тэггарт заметил, как напряглось лицо Эдди. — Никто никогда не жаловался на «Линию Рио-Нортэ», пока не появилась «Финикс — Дуранго».

— «Финикс — Дуранго» работает блестяще.

— Кто бы мог подумать, какая-то «Финикс — Дуранго» конкурирует с «Трансконтинентальной Тэггарта»! Десять лет назад это была лишь местная молочная линия.

— Теперь у неё бо́льшая часть грузоперевозок в Аризоне, Нью-Мексико и Колорадо. — Джеймс не ответил. — Джим, нам нельзя терять Колорадо! Это наша последняя надежда. Последняя надежда для всех. Если мы не соберёмся с силами, то упустим всех крупных грузоотправителей в этом штате «Финикс — Дуранго». Мы уже потеряли нефтепромыслы Уайета.

— Я не понимаю, почему все продолжают говорить о нефтепромыслах Уайетта.

— Потому что Эллис Уайет — гений, который…

— К чёрту Эллиса Уайета!

Эти нефтяные скважины, подумал вдруг Эдди, нет ли у них чего-то общего с кровеносными сосудами на карте? Разве не так же красная струя «Трансконтинентальной Тэггарта» прорезала страну много лет назад — подвиг, который сейчас кажется невероятным? Он представил, как скважины извергают чёрные потоки нефти, которые текут по континенту чуть ли не быстрее, чем поезда «Финикс — Дуранго» успевают её развозить. Этот нефтепромысел был лишь скалистым участком в горах Колорадо, о них давно забыли как об исчерпавшихся. Отец Эллиса Уайета как-то умудрялся сводить концы с концами на пересыхающих скважинах до конца своих дней. А теперь в сердце горы будто вкололи адреналин, сердце стало биться, чёрная кровь вырвалась из-под камней — конечно, это кровь, подумал Эдди Уиллерс, ведь кровь питает тело, несёт жизнь, и именно это и сделала Нефть Уайета. Она внезапно вдохнуло жизнь в пустующие склоны, она принесла новые города, новые электростанции, новые заводы в регион, который никто раньше не замечал ни на одной карте. Новые заводы, думал Эдди, в то время как доходы от грузоперевозок со всех старых отраслей промышленности неуклонно падают из года в год; новый богатый нефтепромисел — в то время как насосы останавливаются на одном известном нефтепромысле за другим; новый промышленный штат, где никто ничего не ожидал, кроме скота и свеклы. И это сделал один человек, и сделал это за восемь лет; это, думал Эдди, было как в рассказах, которые он читал в школьных учебниках и которым никогда особо не верил, — в рассказах о людях, живших в дни молодости страны. Ему хотелось познакомиться с Эллисом Уайетом. О нём много говорили, но мало кто его встречал — он редко приезжал в Нью-Йорк. Говорили, что ему тридцать три и что у него жёсткий нрав. Он изобрёл какой-то способ возрождать истощённые нефтяные скважины, и он принялся их возрождать.

— Эллис Уайет — жадный негодяй, который гонится только за деньгами, — сказал Джеймс. — Я считаю, в жизни есть вещи поважней, чем делать деньги.

— О чём ты, Джим? Какое это имеет отношение к…

— К тому же он нас подставил. Мы годами обслуживали нефтепромыслы Уайетта, и вполне сносно. Во времена старика Уайетта мы отправляли состав цистерн в неделю.

— Сейчас не времена старика Уайетта, Джим. «Финикс — Дуранго» отправляет туда два состава в день, и точно по расписанию.

— Вот если бы он дал нам время развиваться вместе с ним…

— Он не может терять время.

— Чего он ожидает? Что мы откажемся от всех прочих грузоотправителей, пожертвовуем интересами всей страны и отдадим ему все наши поезда?

— Зачем? Он ничего не ожидает. Он просто работает с «Финикс — Дуранго».

— Я считаю его разрушительным беспринципным хулиганом. Я считаю его безответственным выскочкой, которого сильно переоценивают. — Было удивительно слышать внезапный всплеск эмоций в обычно безжизненном голосе Тэггарта. — Я не сказал бы, что его нефтепромыслы — такое уж благо. По-моему, он перекосил экономику всей страны. Никто не ожидал, что Колорадо станет промышленным штатом. Как мы можем что-то гарантировать или планировать, когда всё постоянно меняется?

— Боже мой, Джим! Он ведь…

— Да, да, знаю, он делает деньги. Но это не критерий, по которому, на мой взгляд, следует оценивать полезность человека для общества. А что касается его нефти, то он приполз бы к нам на коленях и ждал бы своей очереди вместе с остальными грузоотправителями, и не требовал бы большего, чем его справедливая доля в перевозках, — если бы не «Финикс — Дуранго». Мы бессильны против пагубной конкуренцией такого рода. Никто не вправе нас винить.

Эдди Уиллерс думал, что давление в груди и висках было напряжением от прилагаемых усилий; он решил прояснить вопрос раз и навсегда, и вопрос был настолько ясен, что ему казалось, что ничто не помешает Джеймсу разобраться, кроме его неспособности изложить. Так что он делал всё что мог, но ничего не получилось, как всегда не получалось во всех их дискуссиях; что бы он ни говорил, всегда казалось, что они никогда не говорили об одном и том же.

— Джим, о чём ты говоришь? Разве имеет значение, что нас не винят, когда линия разваливается?

Джеймс Тэггарт улыбнулся тонкой улыбкой, довольной и холодной.

— Это трогательно, Эдди, — сказал он. — Трогатет твоя преданность «Трансконтинентальной Тэггарта». Если не будешь осмотрительным, превратишься в феодального крепостного.

— Таков я и есть, Джим.

— Но позволь мне спросить, входит ли обсуждение этих вопросов со мной в твои обязанности?

— Нет, не входит.

— Тогда почему бы тебе не уяснить, что у нас есть подразделения, занимающиеся соответствующими вопросами? Почему бы тебе не доложить всё это тем, кому положено это знать? Почему бы тебе не поплакать в жилетку моей дражайшей сестре?

— Послушай, Джим. Я знаю, что моё положение не даёт мне права обращаться к тебе. Но я не могу понять, что происходит. Я не знаю, что тебе говорят твои советники и почему они не могут внятно тебе объяснить. Поэтому я решил попробовать поговорить с тобой сам.

— Я ценю нашу детскую дружбу, Эдди, но не думаешь ли ты, что это даёт тебе право входить сюда без объявления, когда захочешь? Учитывая твоё положение, не следует ли тебе помнить, что я — президент «Трансконтинентальной Тэггарта»?

Всё было напрасно. Эдди посмотрел на него как обычно, без уязвлённости, лишь озадаченно, и спросил:

— Так ты ничего не собираешься делать с «Линией Рио-Нортэ»?

— Я такого не говорил. Я такого вовсе не говорил. — Тэггарт посмотрел на карту, на красную линию к югу от Эль-Пасо. — Как только заработают рудники Сан-Себастьян и наш филиал в Мексике начнёт приносить прибыль…

— Не следует касаться этой темы, Джим.

Таггарт обернулся, пораженный небывалым явлением — безжалостной злостью в голосе Эдди:

— В чём дело?

— Ты знаешь, в чём дело. Твоя сестра сказала…

— К чёрту мою сестру! — сказал Джим.

Эдди не шелохнулся. Он не ответил. Он стоял, глядя прямо перед собой, не видя ни Джеймса Тэггарта, ни чего-либо в его кабинете.

Через мгновение он поклонился и вышел.

В приёмной личные клерки Джеймса Тэггарта выключали свет, собираясь уходить. Но Поп Харпер, старший клерк, всё ещё сидел за своим столом, перебирая рычаги наполовину разобранной пишущей машинки. У всех в компании было впечатление, что Поп Харпер прямо в этом углу и родился, прямо за этим столом, и никогда уже его не покинет. Он был старшим клерком ещё у отца Джеймса Тэггарта.

Поп Харпер взглянул на Эдди, когда тот вышел из президентского кабинета. Это был мудрый неторопливый взгляд, показывающий, что он знал, что появление Эдди в их части здания означает проблемы на линии, знал, что визит закончился ничем, и был к этому абсолютно равнодушен. Это было то самое циничное равнодушие, которое Эдди видел в глазах бродяги на углу улицы.

— Скажи, Эдди, не знаешь, где можно купить шерстяных маек? — спроил он. — Оббегал весь город, ни у кого нет.

— Не знаю, — сказал Эдди, останавливаясь. — Почему ты спросил меня?

— Да я всех спрашиваю. Может, кто-нибудь да скажет.

Эдди с беспокойством посмотрел на бесцветное, исхудавшее лицо и седые волосы.

— Холодно в этой берлоге, — сказал Харпер. — А зимой будет ещё холоднее.

— Что ты делаешь? — спросил Эдди, указывая на разобранную пишущую машинку.

— Да опять эта чёртова штука сломалась. Отдавать в ремонт нет смысла, в прошлый раз они три месяца её чинили. Вот, решил сам починить. Но думаю, ненадолго. — Он опустил кулак на клавиши: — Пора тебе на свалку, старушка. Дни твои сочтены.

Эдди вздрогнул. Это была фраза, которую он как-то пытался вспомнить: «Дни твои сочтены». Но он забыл, в какой связи.

— Бесполезно, Эдди, — сказал Поп Харпер.

— Что бесполезно?

— Всё.

— Что такое, Поп?

— Я не буду давать заявку на новую машинку. Новые штампуют из жести. Когда старые сломаются, наступит конец машинописи. Сегодня утром в метро была авария — тормоза не сработали. Тебе бы пойти домой, Эдди, включить радио и послушать хорошую танцевальную группу. Выбрось всё это из головы, парень. Твоя беда в том, что у тебя никогда не было хобби. Кто-то опять повыкручивал лампочки у меня на лестничной площадке. У меня в груди побаливает. Утром не смог купить капель от кашля, аптека на нашем углу обанкротилась на прошлой неделе. Месяц назад обанкротилась «Техасская Западная железная дорога». Вчера временно закрыли на ремонт мост Куинсборо. Ой, да что толку? Кто такой Джон Голт?

∗ ∗ ∗

Она сидела у окна вагона, откинув голову назад и вытянув одну ногу на пустое сиденье перед собой. Оконная рама дрожала от скорости, стекло открывало вид на чёрную пустоту и лишь точки света изредка прочерчивали по нему яркие полосы.

Её нога в блестящим чулке, танущаяся через изогнутую стопу до кончика туфли на каблуке, была женственно-элегантна и казалась неуместной в пыльном вагоне и не вписывающейся в её общий облик. На ней было некогда дорогое, но потрёпанное пальто из верблюжьей шерсти, бесформенно окутывавшее её худое неугомонное тело. Воротник пальто был поднят к косым полям шляпы. Каштановые волосы доходили почти до плеч. Лицо её казалось собранным из ломаных линий, рот чётко очерченн, выразительные губы плотно сжаты с непреклонной чёткостью. Она держала руки в карманах пальто, её поза была напряжённой, как будто она не терпела неподвижности, и неженственной, как будто она не осознавала своего тела и того, что это тело женское.

Она сидела и слушала музыку. Это была симфония триумфа. Мелодия взмывала вверх, она говорила о подъёме и была самим подъёмом, она была сущностью и формой восходящего движения, и казалось, воплощала каждое человеческое действие и мысль, которыми движило стремлением вверх. Это была солнечная вспышка звука, вырвавшегося на свободу и хлынувшего во все стороны. В нём была свобода избавления от оков и сосредоточенность целеустремлённости. Он очищал пространство и не оставлял ничего, кроме радости неограниченного усилия. Только слабый отзвук говорил, из какого мира вырвалась мелодия, но говорил с радостным изумлением открытия, что нет ни мерзости, ни боли, и никогда не должно было быть. Это была песнь великого освобождения.

Она думала: хоть на мгновение — пока это длится — можно полностью расслабиться, забыть обо всём и отдаться чувствам. Отпусти рычаги, думала она, это оно.

Где-то на краю сознания, сквозь музыку, она слышала стук колёс. Они отбивали чёткий ритм, в котором каждый четвёртый такт был ударным, будто подчёркивающим осознанную цель. Пока она слышала стук колёс, она могла расслабиться. Она слушала симфонию и думала: во́т для чего нужно поддерживать движение колёс, во́т куда они направляются.

Она никогда раньше не слышала этой симфонии, но знала, что написал её Ричард Халлей. Она узнала ярость и захватывающую напряжённость. Узнала стиль музыкальной темы, это была ясная и сложная мелодия — в то время, когда никто мелодии уже не создавал… Она сидела, глядя в потолок вагона, но она не видела его и забыла, где находится. Она не осознавала, слышыт ли она полный симфонический оркестр или только мелодию; возможно, оркестр она домысливала в уме.

Она смутно размышляла, что предвестники этой темы были во всех произведениях Ричарда Халлея — все годы его долгой борьбы, пока однажды на него, уже зрелого человека, внезапно не обрушилось бремя славы и не сломило его. Это, думала она, слушая музыку, и было целью его борьбы. Она вспоминала полунамеченные попытки в его музыке, музыкальные фразы, предвещающие эту тему, обрывки мелодий, которые начинались но так и не достигали её. Когда Ричард Халлей эту тему всё-таки написал, он… Она резко выпрямилась. Но когда Ричард Халлей это написал?

В тот же миг она осознала, где находится, и только теперь задалась вопросом, откуда же доносится музыка.

В паре шагов от неё, в конце вагона, тормозной кондуктор регулировал кондиционер. Он был молодой и светловолосый. И он насвистывал тему симфонии. Она поняла, что он насвистывал её уже какое-то время, и что это всё, что она слышала.

Некоторое время она изумлённо за ним наблюдала, прежде чем обратила на себя внимание вопросом:

— Скажите, пожалуйста, что вы насвистываете?

Парень повернулся к ней. Она поймала его прямой взгляд и увидела открытую, заинтересованную улыбку, словно он собирался поделиться секретом со своим другом. Ей понравилось его лицо — черты были чёткими и строгими, на нём не было того взгляда вялых мышц, уклоняющихся от ответственности принять конкретное выражение, которое она привыкла ожидать от лиц людей.

— Это Концерт Халлея, — ответил он, улыбаясь.

— А какой именно?

— Пятый.

Она замолчала на мгновение, а затем медленно и очень аккуратно сказала:

— Ричард Халлей написал только четыре концерта.

Улыбка исчезла с лица парня. Словно его внезапно возвратили в реальность, точно так же, как несколько минут назад это случилось с ней. Будто что-то захлопнулось, и на лице его не осталось никаких выражений — оно стало безликим, равнодушным и пустым.

— Да, конечно, — сказал он. — Я неправ. Я ошибся.

— Тогда что же это было?

— Что-то, что я услышал где-то.

— Что именно?

— Я не знаю.

— Где вы её услышали?

— Я не помню.

Она бессильно замолчала; он отвернулся от неё, не проявляя дальнейшего интереса.

— Это звучало как музыка Халлея, — сказала она, — но я знаю каждую написанную им ноту, и этой мелодии он не писал.

Лицо парня было по-прежнему без выражения, был лишь слабый признак учтивости, когда он вновь повернулся к ней и спросил:

— Вам нравится музыка Ричарда Халлея?

— Да, — сказала она. — Очень нравится.

Он некоторое время смотрел на неё, словно колебаясь, затем отвернулся. Он продолжил работу, а она наблюдала за ма́стерской эффективностью его движений. Больше он ничего не насвистывал.

Она не спала уже две ночи, но не позволяла себе спать; ей нужно было ещё слишком много проблем обдумать, а времени оставалось не так уж много: поезд прибывал в Нью-Йорк ранним утром. Ей нужно было время, однако ей хотелось, чтобы поезд шёл быстрее, хотя это была «Комета Тэггарта» — самый быстрый поезд в стране.

Она пыталась сосредоточиться, но мелодия всё время звучала где-то на краю её сознания, и она продолжала слушать её в полных аккордах, как неумолимую поступь чего-то неостановимого… Она сердито тряхнула головой, сбросила шляпу и закурила сигарету.

Она не будет спать, решила она, она выдержит до следующей ночи… Колёса стучали в такт. Она так привыкла к этому звуку, что перестала его осознавать, и звук стал для неё умиротворяющим… Когда она докурила сигарету, она знала, что нужна ещё одна, но решила, что даст себе минутку, всего пару минуток, прежде, чем зажечь…

Она спала и внезапно проснулась, почувствовав неладное раньше, чем поняла: колёса стояли. Вагон стоял беззвучный и слабо освещённый синим светом ночных ламп. Она взглянула на часы: остановки здесь быть не должно. Она выглянула в окно: поезд застыл посреди пустых полей.

Она услышала шевеление на сиденье по ту сторону прохода, и спросила:

— Как давно мы стоим?

Мужской голос равнодушно ответил:

— Около часа.

Мужчина проводил её удивлённо-сонным взглядом, когда она резко вскочила на ноги и бросилась к двери.

Снаружи дул холодный ветер, пустое поле простиралось под пустым небом. В темноте она слышала шелест сорной травы. Вдалеке она увидела силуэты людей, стоявших возле локомотива; и над ними, висящий в небе без видимых опор, красный сигнал семафора.

Она быстро направилась к ним мимо неподвижных рядов колёс. Когда она подошла, никто не обратил на неё внимания. Поездная бригада и несколько пассажиров тесной группой стояли под семафором. Они не разговаривали и, похоже, просто безразлично ждали.

— В чём дело? — спросила она.

Машинист удивлённо обернулся. Её слова прозвучали как приказ, а не как любопытство случайного пассажира. Она стояла — руки в карманах, воротник пальто поднят, ветер бьёт по волосам, разбрасывая их пряди по лицу.

— Красный свет, леди, — сказал он, указывая вверх большим пальцем.

— Как долго он уже горит?

— Час.

— Мы не на главном пути, верно?

— Верно.

— Почему?

— Я не знаю.

Заговорил проводник:

— Я не думаю, что были какие-либо причины для того, чтобы нас перевели на запасной путь, та стрелка барахлит, а эта штука вовсе не работает… — Он задрал голову вверх на красный сингал. — Не думаю, что сигнал переменится. Похоже, он сломан.

— В таком случае что вы делаете?

— Ждём, пока он переменится.

Пока она молчала, в удивлении и гневе, усмехнулся помощник машиниста:

— На прошлой неделе главный экспресс «Атлантической южной» два часа простоял на запасном пути — просто по чьей-то ошибке.

— Это «Комета Тэггарта», — сказала она. — «Комета» не опаздывала никогда.

— Она — единственная в стране, которая не опаздывала, — сказал машинист.

— Всё когда-то случается первый раз, — сказал помощник машиниста.

— Вы, не знаете железных дорог, леди, — сказал один из пассажиров. — В стране нет ни одной сигнальной системы или диспетчера, годные хоть на что-то.

Не оборачиваясь и не обращая на него внимание, она сказала машинисту:

— Раз вы знаете, что сигнал неверен, что вы собираетесь делать?

Машинисту не понравился её властный тон, и он не мог понять, почему она с такой лёгкостью его взяла. Она выглядела молодой девушкой; лишь рот и глаза выдавали, что ей за тридцать. Темно-серые глаза были прямыми и пронзительными, они словно проникали в суть вещей, отбрасывая всё второстепенное. Лицо казалось ему слегка знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.

— Леди, я не намерен высовывать шею.

— Он имеет в виду, — сказал помощник машиниста, — что наша задача — ждать указаний,

— Ваша задача — вести поезд.

— Не на красный свет. Если семафор предписывает стоять, мы стоим.

— Красный свет означает опасность, леди, — сказал пассажир.

— Мы не возьмём на себя риск, — сказал машинист. — Кто бы ни был виноват, он свалит всё на нас, если мы тронемся. Так что пока нам не скажут, мы не тронемся.

— А если никто не скажет?

— Рано или поздно кто-нибудь объявится.

— Сколько вы предполагаете ждать?

Машинист пожал плечами:

— Кто такой Джон Голт?

— Он имеет в виду, — сказал помощник машиниста, — что не стоит задавать вопросов, на которые никто не ответит.

Она взглянула на красный свет семафора и на рельсы, уходившие в тёмную, непроглядную даль. И сказала:

— Осторожно продвигайтесь до следующего сигнала. Если он исправен, выходите на главный путь. Затем остановите на ближайшей открытой станции.

— Да ну! И кто это сказал?

— Я.

— А вы кто?

Это была всего лишь краткая пауза, момент удивления неожиданному вопросу, но машинист взглянул на её внимательней, и в момент её ответа воскликнул:

— Боже мой!

Она ответила не в упрёк, а просто как человек, который нечасто слышит подобный вопрос:

— Дэгни Тэггарт.

— Разрази меня…! — сказал помощник машиниста, и все замолчали.

Она продолжила тем же тоном спокойного авторитета:

— Выходите на главный путь и задержитесь для меня на ближайшей открытой станции.

— Да, мисс Тэггарт.

— Вам придётся наверстать время. У вас на это есть остаток ночи. Обеспечьте прибытие «Кометы» по расписанию.

— Да, мисс Тэггарт.

Она уже повернулась, чтобы уйти, когда машинист спросил:

— Если возникнут проблемы, вы берёте на себя ответственность, мисс Тэггарт?

— Беру.

Проводник последовал за ней, когда она направилась в свой вагон. Он смущённо говорил:

— Но… просто место в сидячем вагоне, мисс Тэггарт? Но как так вышло? Но почему вы нас не предупредили?

Она спокойно улыбнулась:

— Не было времени на формальности. Мой личный вагон был прицеплен к двадцать второму из Чикаго, однако я вышла в Кливленде, а двадцать второй опаздывал, так что я отправила вагон с ним. Следующей прибыла «Комета», и я поехала на ней. В спальных вагонах мест не было.

Проводник покачал головой:

— Ваш брат — он бы не поехал в сидячем вагоне.

Дэгни рассмеялась:

— Да, он бы не поехал.

Мужчины у локомотива наблюдали, как она уходила. Среди них был и молодой тормозной кондуктор. Он спросил, указывая ей вслед:

— Кто это?

— Это та, кто управляет «Трансконтинентальной Тэггарта», — ответил машинист; в его голосе было искреннее уважение. — Это вице-президент по операционной деятельности.

Когда поезд тронулся и звук гудка рессеивался над полями, она сидела у окна и закуривала очередную сигарету. Она думала: вот так всё и разваливается по всей стране, такого можно ожидать где угодно и когда угодно. Но она не чувствовала ни гнева, ни тревоги; у неё не было времени чувствовать.

Это будет лишь ещё одна проблема, которую надо уладить среди прочих. Она знала, что суперинтендант отделения Огайо никуда не годился и что он — друг Джеймса Тэггарта. Она не настаивала на том, чтобы ещё давным давно вышвырнуть его вон лишь потому, что не могла найти на это место никого лучше. Способных людей было на удивление трудно найти. Но она должна будет избавиться от него, подумала она, и она даст эту должность Оуэну Келлогу, молодому инженеру, который блестяще справлялся с работой одного из ассистентов руководителя Терминала Тэггарта в Нью-Йорке; фактически Оуэн Келлог руководил Терминалом. Она некоторое время наблюдала за его работой; она всегда искала искры компетентности, словно добытчик алмазов на безнадёжных пустошах. Келлог был ещё слишком молод для должности суперинтенданта отделения; она хотела дать ему ещё год, но медлить было больше нельзя. Она решила сразу по приезду переговорить с ним.

Едва различимая полоска земли всё ускорялась за окном поезда, сливаясь в серый поток. Погружённая в сухие расчёты, Дэгни отметила, что у неё всё-таки есть время что-то чувствовать — твёрдую, бодрящую радость действия.

∗ ∗ ∗

С первым свистящим порывом воздуха, когда «Комета» нырнула в туннели Терминала Тэггарта под Нью-Йорком, Дэгни Тэггарт выпрямилась в кресле. Ей всегда было ощутимо, когда поезд нырял под землю — это было нетерпение, надежда и потаённое волнение. Казалось, что обычное существование — лишь снимок безформенных предметов в плохом цвете, а это был эскиз из нескольких резких росчерков, заставлявший вещи выглядеть чистыми, важными — и достойными усилий.

Она наблюдала за тоннелями, пролетавшими мимо, — голые бетоные стены, сеть труб и проводов, сплетение рельсов, уходящих во мглу тоннелей, где далёкими капельками света горели зелёные и красные огоньки. Больше не было ничего, ничто могло бы это разбавить, так что можно восхищаться голой целесообразностью и изобретательностью, благодаря которым всё это стало возможным. Она думала о Здании Тэггарта, которое в тот момент находилось как раз над ней, вздымаясь прямо в небо, и подумала: это — корни здания, полые корни, которые переплелись под землёй и питали весь город.

Когда поезд остановился, и когда она вышла из вагона и услышала бетон платформы под каблуками, она ощутила лёгкость, подъём и желание действовать. Она пошла быстро, словно скорость могла придать форму этим чувствам. Через пару мгновений она осознала, что насвистывает мелодию — и это была тема Пятого концерта Халлея.

Она почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. Молодой тормозной кондуктор стоял и пристально на неё смотрел.

∗ ∗ ∗

Она сидела на подлокотнике просторного кресла, обращённого к столу Джеймса Тэггарта, в расстегнутом пальто поверх мятого дорожного костюма. Эдди Уиллерс сидел напротив, в другом конце кабинета, время от времени делая пометки. Его должность — специальный помощник вице-президента по операционной деятельности, его главная обязанность — оберегать её от пустой траты времени. Она приглашала его на подобные совещания, чтобы потом ему ничего не нужно было объяснять. Джеймс Тэггарт сидел за столом, втянув голову в плечи.

— «Линия Рио-Нортэ» от начала и до конца — груда металлолома, — сказала она. — Всё гораздо хуже, чем я думала. Но мы её спасём.

— Конечно, — сказал Джеймс Тэггарт.

— Часть путей можно восстановить. Немного и ненадолго. Мы начнём заменять пути в горных районах, начиная с Колорадо. Новые рельсы поступят через два месяца.

— О, разве Оррен Бойл сказал, что сможет…

— Я заказала рельсы у «Стали Риардена».

Тихий, сдавленный звук от Эдди был его подавленным желанием зааплодировать.

Джеймс ответил не сразу:

— Дэгни, почему бы тебе не сесть в кресло как положено? — сказал он наконец раздражённым голосом. — Ну кто так проводит деловые совещания?

— Я провожу.

Она ждала. Он спросил, избегая встречаться с ней взглядом:

— Ты сказала, что заказала рельсы у Риардена?

— Вчера вечером. Я позвонила ему из Кливленда.

— Но совет директоров не давал на это разрешения. Я не давал на это разрешения. Ты не посоветовалась со мной.

Она подалась вперёд, сняла трубку телефона на его столе и протянула ему:

— Позвони Риардену и отмени заказ, — сказала она.

Тэггарт отодвинулся назад в кресле:

— Я такого не говорил, — сказал он сердито. — Я такого вовсе не говорил.

— Значит, заказ остаётся в силе.

— Этого я тоже не говорил.

Она повернулась к Эдди.

— Эдди, пусть составят контракт со «Сталью Риардена». Джим его подпишет. — Она достала из кармана смятый листок из блокнота и бросила его Эдди: — Здесь цифры и условия.

Таггарт сказал:

— Но совет директоров не…

— Совет директоров здесь ни при чём. Они уполномочили тебя на закупку рельсов тринадцать месяцев назад. Где их покупать — решать тебе.

— Я не думаю, что будет правильным принимать подобные решения не предоставив возможности совету директоров высказать своё мнение. И я не вижу причины, почему мне следует брать ответственность.

— Её беру я.

— А как насчёт расходов, которые…

— У Риарден цена ниже, чем в «Ассоциации стали» Оррена Бойла.

— Да, но как быть с Орреном Бойлом?

— Я расторгла контракт. Мы имели на это право ещё шесть месяцев назад.

— Когда ты это сделала?

— Вчера.

— Но он не звонил, чтобы я это утвердил.

— И не позвонит.

Джеймс сидел, уставившись в стол. Она удивилась, почему ему так не нравится, что надо будет работать с Риарденом, и почему его неводольство имело такой странный уклончивый вид? «Сталь Риардена» была основным поставщиком рельсов для «Трансконтинентальной Тэггарта» уже десять лет, с того момента, как зажглась первая печь Риардена, во времена когда президентом «Трансконтинентальной Тэггарта» был ещё их отец. Десять лет большинство рельсов поступало от «Стали Риардена». В стране было не так много компаний, которые поставляли заказы в срок и в соответствии с условиями. «Сталь Риардена» была одной из таких. Будь она сумасшедшей, подумала Дэгни, то пришла бы к выводу, что её брат не хотел иметь дело с Риарденом потому, что тот работал с высочайшей эффективностью; но она не стала приходить к такому выводу, так как считала, что испытывать такое человек не способен.

— Это несправедливо, — сказал Джеймс Тэггарт.

— Что?

— То, что мы всегда отдаём все наши заказы Риардену. Мне кажется, мы должны дать шанс кому-нибудь ещё. Риарден в нас не нуждается; он и так достаточно крупный. Нам следует помогать развиваться тем, кто помельче. Иначе мы просто поддерживаем монополию.

— Не говори ерунды, Джим.

— Почему мы всегда должны делать заказы у Риардена?

— Потому что мы всегда их получаем.

— Мне не нравится Генри Риарден.

— Мне нравится. Но какая разница, нравится или нет? Нам нужны рельсы, и он единственный, кто может их поставить.

— Важно учитывать и человеческий фактор. Понимания человеческого фактора у тебя нет вовсе.

— Мы говорим о спасении железной дороги, Джим.

— Да, конечно-конечно, но всё-таки понимания человеческого фактора у тебя нет.

— Да, у меня его нет.

— Если мы дадим Риардену такой большой заказ стальных рельсов…

— Это будет не сталь. Это будет Металл Риардена.

Она всегда избегала личных эмоций, но была вынуждена нарушить это правило, когда увидела выражение лица Джеймса. Она расхохоталась.

Металлом Риардена был новый сплав, созданный Риарденом после десяти лет экспериментов. Он выставил его на рынок только недавно. Он не получил заказов и не нашёл клиентов.

Для Джеймса был непостижим внезапный переход от смеха к резкому и холодному тону голоса Дэгни:

— Не нужно, Джим. Я знаю всё, что ты сейчас скажешь. Никто его раньше не использовал. Никто не одобрил Металл Риардена. Он никому не интересен. Он никому не нужен. Тем не менее наши рельсы будут сделаны из Металла Риардена.

— Но… — сказал Джеймс, — но… никто его раньше не использовал!

Он с удовольствием наблюдал, как гнев лишил её дара речи. Ему нравилось наблюдать за эмоциями; они были как красные фонарики, развешанные вдоль тёмного лабиринта человеческой личности, отмечая уязвимые точки. Но как можно испытывать эмоции к металлическому сплаву и что они могут значить, было ему непонятно; поэтому он не мог извлечь пользы из своих наблюдений.

— Консенсус лучших авторитетов в области металлургии, — сказал он, — похоже, весьма скептически оценивают Металл Риардена, оспаривая…

— Не нужно, Джим.

— Ну хорошо, на чьём мнении ты основываешься?

— Я не спрашиваю мнений.

— Что для тебя является основанием?

— Суждение.

— Ну и чьё суждение ты взяла?

— Своё.

— Но с кем ты советовалась про него?

— Ни с кем.

— Тогда что вообще ты можешь знать о Металле Риардена?

— Что это лучшее, что когда-либо появлялось на рынке.

— Почему?

— Потому что он прочнее стали, дешевле стали и переживёт любой кусок металла.

— Но кто это сказал?

— Джим, я изучала инженерное дело в колледже. Когда я смотрю на вещи, я их вижу.

— Что ты видела?

— Формулу Риардена и результаты испытаний, которые он мне показал.

— Ну, если бы это было что-то стоящее, его бы уже использовали, но этого никто не делает. — Он увидел вспышку гнева и нервно продолжил: — Как ты можешь знать, что он хорош? Как ты можешь быть в этом уверена? Как ты можешь принимать решения?

— Кто-то принимает такие решения, Джим. Кто, по-твоему?

— Ну, я не понимаю, почему первыми должны быть именно мы. Я этого совсем не понимаю.

— Ты хочешь спасти «Линию Рио-Нортэ» или нет? — Он не ответил. — Если бы компаниия могла себе позволить, я бы каждый рельс сняла на всей ветке и заменила бы их Металлом Риардена. Их все нужно заменить. Долго не протянет ни один. Но мы не можем себе этого позволить. Сначала нужно выбраться из ямы. Ты хочешь, чтобы мы выбрались, или нет?

— Но мы всё ещё лучшая железная дорога в стране. У других дела гораздо хуже.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы остались в яме?

— Я этого не говорил! Почему ты всегда всё так упрощаешь? И если тебя волнуют деньги, то я не понимаю, почему ты хочешь выбросить их на «Линию Рио-Нортэ», когда «Финикс — Дуранго» грабительски отобрала там весь наш бизнес. Зачем тратить деньги, когда у нас нет защиты от конкурента, который сведёт на нет наши вложения?

— Потому, что «Финикс — Дуранго» — отличная железная дорога, но я собираюсь сделать «Линию Рио-Нортэ» ещё лучше. Потому, что могу победить «Финикс — Дуранго» если будет нужно, только это не нужно, потому что в Колорадо хватит места обогатить две или три железные дороги. И я бы заложила компанию, чтобы построить ветки ко всем местам вокруг Эллиса Уайета.

— Мне надоело слушать про Эллиса Уайета.

Ему не понравилось, как она посмотрела на него и так на время замерла.

— Я не вижу особой необходимости в срочных действиях, — сказал он обиженным тоном. — Так что же ты считаешь тревожным в текущем положении «Трансконтинентальной Тэггарта»?

— Последствия твоей политики, Джим.

— Какой политики?

— Твой тринадцатимесячный эксперимент с «Ассоциацией стали» — раз. Твой мексиканский провал — два.

— Совет директоров одобрил контракт с «Ассоциацией стали», — поспешно сказал он. — Совет директоров проголосовал за строительство «Линии Сан-Себастьян». К тому же я не понимаю, почему ты называешь это провалом.

— Потому, что мексиканское правительство собирается национализировать твою линию в любой момент.

— Это ложь! — Он едва не кричал. — Это лишь грязные слухи! У меня есть информация из надёжных источников в самых верхах, что…

— Не показывай, что ты напуган, Джим, — с презрением сказала она.

Он не ответил.

— Сейчас паниковать об этом бесполезно, — сказала она. — Единственное, что мы можем сделать, — постараться смягчить удар. А это будет жестокий удар. От потери сорока миллионов долларов оправимся не легко. Но «Трансконтинентальная Тэггарта» выдержала много жёстких ударов. Я позабочусь, чтобы мы выдержали и этот.

— Я отказываюсь, я решительно отказываюсь рассматривать возможность национализации «Линии Сан-Себастьян»!

— Ладно. Не рассматривай.

Она молчала. Он сказал, пытаясь защититься:

— Не понимаю, почему ты так стремишься предоставить возможности Эллису Уайету, и в то же время считаешь, что неправильно принять участие в развитии неимущей страны, которой никогда не предоставлялись возможности.

— Эллис Уайет не просит у кого-либо возможностей, а мой бизнес не состоит в том, чтобы давать возможности. Я управляю железной дорогой.

— На мой взгляд, это чрезвычайно узкая точка зрения. Я не понимаю, почему мы должны помогать одному человеку вместо помощи целой стране.

— Меня не интересует кому-либо помогать. Я хочу делать деньги.

— Это непрактичное отношение. Эгоистичная жажда прибыли — пережиток прошлого. Общепризнано, что интересы общества в целом всегда должны ставиться во главу угла в любом коммерческом предприятии, которое…

— Сколько ты собираешься говорить, чтобы уйти от вопроса, Джим?

— Какого вопроса?

— Заказ на Металл Риардена.

Он не ответил. Он молча рассматривал её. Её стройное тело, которое вот-вот упадёт от усталости, сохраняло вертикальное положение за счёт прямых плечей, а плечи поддерживались сознательным усилием воли. Немногим нравилось её лицо: оно было слишком холодным, взгляд — слишком пристальным; ничто не могло придать ей очарование мягкости. Красивые ноги, спускавшиеся с подлокотника кресла в центре его поля зрения, раздражали его; они не вписывались в общую оценку, которую он ей давал.

Она молчала, и он был вынужден спросить:

— Ты решила сделать заказ вот так просто, под влиянием момента, по телефону?

— Я решила это шесть месяцев назад. Я ждала, пока Хэнк Риарден подготовит всё для начала производства.

— Не называй его «Хэнк». Это вульгарно.

— Все так его называют. Не меняй тему.

— Зачем тебе понадобилось звонить ему вчера вечером?

— Не смогла связаться с ним раньше.

— Почему ты не подождала, когда вернёшься в Нью-Йорк и…

— Потому что я видела «Линию Рио-Нортэ».

— Ну, мне нужно время рассмотреть, поставить вопрос совету директоров, проконсультироваться у лучших…

— Времени нет.

— Ты не дала мне возможности выработать собственное мнение.

— Меня не интересует твое мнение. Я не собираюсь спорить ни с тобой, ни с твоим советом директоров, ни с твоими профессорами. Тебе следует сделать выбор, и ты сделаешь его прямо сейчас. Просто скажи «да» или «нет».

— Это нелепый, высокомерный и своевольный способ…

— Да или нет?

— Вот в чём твоя проблема. Ты всегда всё сводишь к «да» или «нет». Вещи никогда не сводятся к таким абсолютам. Ничто не абсолютно.

— Рельсы из Металла — абсолютны. То, что мы их либо берём, либо нет, — абсолютно.

Она ждала. Он не отвечал.

— Ну? — спросила она.

— Ты берёшь ответственность за это?

— Беру.

— Валяй, — сказал он, и добавил: — Но на свой страх и риск. Я не отменяю заказ, но и не даю обязательств насчёт того, что я скажу совету директоров.

— Говори всё, что пожелаешь.

Она поднялась, чтобы уйти. Он наклонился вперёд через стол, не желая завершать разговор и завершать столь определённо.

— Конечно, ты понимаешь, что для проведения решения нужна длительная процедура, — сказал он, чуть ли не с надеждой в голосе. — Это всё не так просто.

— О, конечно, — сказала она. — Я направлю тебе подробный отчёт, который составит Эдди и который ты всё равно не станешь читать. Эдди поможет тебе провести его по инстанциям. Сегодня вечером я уезжаю в Филадельфию на встречу с Риарденом. У нас с ним много дел. — И добавила: — Это всё так просто, Джим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но он заговорил вновь, и то, что он сказал, показалось ей ошеломляюще неуместным:

— Для тебя это всё вполне нормально потому, что тебе повезло. Другие не могут так делать.

— Делать что?

— Другие люди — человечны. У них есть чувства. Они не могут посвятить всю свою жизнь металлам и локомотивам. Тебе повезло — у тебя никогда не было никаких чувств. Ты вообще никогда ничего не чувствовала.

Пока она смотрела на него, удивление в её тёмно-серых глазах постепенно сменилось спокойствием, а затем странным выражением, напоминавшим усталость, но казалось, что оно было гораздо большим, чем попытка выдержать этот момент.

— Да, Джим, — сказала она тихо. — Полагаю, я вообще никогда ничего не чувствовала.

Эдди последовал за ней в её кабинет. Каждый раз, когда она возвращалась, он чувствовал, как мир становится ясным, простым, преодолимым, и он забывал о минутах смутных опасений. Он был единственным человеком, который считал совершенно естественным, что именно Дэгни была вице-президентом по операционной деятельности огромной железнодорожной компании, несмотря на то, что была женщиной. Она сказала ему, что однажды будет управлять железной дорогой, когда ему было десять лет. И в этом не было для него ничего удивительного ни сейчас, ни в тот день на лесной просеке.

Когда они вошли в её кабинет и он увидел, как она села за стол и начала просматривать оставленные им заметки, он почувствовал себя так же, как и в своей машине, когда двигатель завёлся и колёса могут двигаться вперёд.

Он собрался выйти из кабинета, как вдруг вспомнил, что не доложил об одном деле.

— Оуэн Келлог из отдела Терминала попросил меня назначить встечу с тобой, — сказал он.

Она с удивлением подняла глаза.

— Забавно. Я как раз собиралась послать за ним. Пусть поднимется сюда. Я хочу с ним поговорить… Эдди, — неожиданно добавила она, — прежде чем я начну, скажи, чтобы дозвонились до Эйерса из «Музыкальной издательской компании Эйерса».

— Музыкальной издательской компании? — недоверчиво повторил он.

— Да. Я хочу его кое-что спросить.

Когда голос мистера Эйерса любезно-заинтересованно поинтересовался, чем он может быть полезен, она спросила:

— Не могли бы вы сказать мне, написал ли Ричард Халлей новый концерт для фортепиано с оркестром, Пятый?

— Пятый концерт, мисс Тэггарт? О, нет, разумеется, не написал.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен, мисс Тэггарт. Он ничего не писал восемь лет.

— Он ещё жив?

— О, да — то есть, я не могу сказать наверняка, он полностью отдалился от публичной жизни — но я уверен, что мы бы узнали, если бы он умер.

— А если бы он что-то написал, вы бы знали об этом?

— Конечно. Мы узнали бы это первыми. Мы публикуем все его произведения. Но он перестал писать.

— Понимаю. Спасибо.

Когда Оуэн Келлог вошёл в её кабинет, она с удовлетворением отметила, что её смутные воспоминания о его внешности оказались верны — его лицо было как у молодого тормозного кондуктора в поезде, лицо человека, с которым она могла работать.

— Присаживайтесь, мистер Келлог, — сказала она, но он остался стоять перед её столом.

— Вы меня однажды попросили предупредить, если я решу сменить работу, мисс Тэггарт, — сказал он. — Поэтому я пришёл сказать, что увольняюсь.

Она ожидала чего угодно, кроме этого; ей потребовалась чуть времени, чтобы тихо спросить:

— Почему?

— По личной причине.

— Вас здесь что-то не устроило?

— Нет.

— Вам сделали лучшее предложение?

— Нет.

— На какую железную дорогу вы собираетесь перейти?

— Я не собираюсь переходить ни на какую железную дорогу, мисс Тэггарт.

— Тогда на какую работу вы устраиваетесь?

— Я это пока не решил.

Она рассматривала его с чувством лёгкого дискомфорта. На его лице не было враждебности; он смотрел прямо в глаза и отвечал просто и прямо, как тот, кому нечего скрывать или выставлять напоказ; лицо было вежливым и бесстрастным.

— Тогда почему вы хотите уйти?

— Из личных соображений.

— Вы больны? Ресь о вашим здоровье?

— Нет.

— Вы покидаете город?

— Нет.

— Вы получили наследство и можете не работать?

— Нет.

— Вы собираетесь продолжать зарабатывать на жизнь?

— Да.

— Но вы не хотите работать в «Трансконтинентальной Тэггарта»?

— Нет.

— В таком случае что-то здесь произошло, что послужило причиной вашего решения. Что?

— Ничего, мисс Тэггарт.

— Я бы хотела, чтобы вы мне сказали. Мне следует знать.

— Вы поверите мне на слово, Мисс Тэггарт?

— Да.

— Ни один человек, дело или событие, связанное с моей работой здесь, не оказало никакого влияния на моё решение.

— У вас нет конкретных претензий к «Трансконтинентальной Тэггарта»?

— Никаких.

— Тогда, я думаю, вы могли бы пересмотреть своё решение, когда узнаете, что я хочу вам предложить.

— Извините, мисс Тэггарт. Я не могу.

— Могу я сказать, что я имею в виду?

— Да, если желаете.

— Вы поверите мне на слово, если я скажу, что решила предложить вам должность, которую собираюсь предложить, ещё до того, как вы попросили о встрече со мной? Я хочу, чтобы вы это знали.

— Я всегда поверю вам на слово, мисс Тэггарт.

— Это должность суперинтенданта отделения Огайо. Она ваша, если хотите.

На его лице ничего не отразилось, словно эти слова значили для него не больше, чем для дикаря, который никогда не слышал о железных дорогах.

— Я не хочу, мисс Тэггарт, — ответил он.

Спустя мгновение она сказала твёрдым голосом:

— Напишите свои условия, Келлог. Назовите свою цену. Я хочу, чтобы вы остались. Я могу предложить столько же, сколько любая другая железная дорога.

— Я не собираюсь работать на другой железной дороге.

— Я думала, что вы любите свою работу.

Это был первый проблеск его эмоций, глаза чуть расширились, а голос прозвучал неожиданно тихо и выразительно, когда он ответил:

— Люблю.

— Тогда скажите, что мне следует сказать, чтобы удержать вас!

Это вырвалось непроизвольно и так очевидно искренне, что он посмотрел на неё, словно слова действительно достигли его.

— Возможно, я поступил нечестно, прийдя сюда сказать, что ухожу, мисс Тэггарт. Я знаю, вы попросили предупредить вас, чтобы вы могли сделать мне контрпредложение. Так что, если я пришёл, то я будто бы готов к сделке. Но это не так. Я пришёл лишь потому, что… хотел сдержать данное вам слово.

Эта единственная заминка в его голосе внезапной вспышкой показала ей, сколько для него значило её интерес и её просьба; и что решение не было лёгким.

— Келлог, разве нет ничего, что я могу вам предложить? — спросила она.

— Ничего, мисс Тэггарт. Ничего на свете.

Он повернулся и начал уходить. Впервые в жизни она почувствовала себя бессильной и побеждённой.

— Почему? — спросила она, уже не обращаясь к нему.

Он остановился. Он пожал плечами и улыбнулся; на мгновение он ожил, и эта улыбка была самой загадочной, какую она когда-либо видела: в ней было и скрытое веселье, и сердечная боль, и безграничная горечь. Он ответил:

— Кто такой Джон Голт?

Глава 2

Цепь

Началось с нескольких огоньков. По мере того как поезд линии Тэггарта подъезжал к Филадельфии, в темноте появилась россыпь сверкающих огней; они казались бесцельными посреди голой равнины, и всё же черезчур яркими для безцельности. Пассажиры смотрели на них равнодушно и без интереса.

Затем появились чёрные очертания сооружения, едва различимые на фоне неба, затем — большое здание возле путей; здание было тёмным, и отражения огней поезда скользили по сплошному стеклу его стен.

Встречный грузовой поезд закрыл вид и заполнил окна проносящимся шумом. В неожиданном промежутке над вагонами-платформами, пассажиры увидели далёкие сооружения с тусклым, красноватым заревом в небе над ними. Зарево беспорядочно пульсировало, будто сооружения дышали.

Когда грузовой поезд проехал, они увидели угловатые здания, окутанные клубами пара, сквозь которые прорезались лучи нескольких мощных прожекторов. Пар был красным, как и небо.

То, что показалось дальше, выглядело не как здание, а как ракушка из мозаичного стекла, охватывающая балки, краны и ферменные конструкции в круг сплошного ослепительного оранжевого пламени.

Люди в поезде не могли понять всей сложности того, что казалось городом, протянувшимся на километры и функционирующего без признаков человеческого присутствия. Они видели башни, похожие на перекрученные небоскрёбы, мосты, висящие в воздухе, и внезапно появляющиеся раны, извергавшие пламя из-за массивных стен. Они видели цепочку светящихся цилиндров, плывущих сквозь ночную тьму; цилиндры были раскаленным металлом.

Около путей появилось офисное здание. Большая неоновая вывеска на его крыше осветила интерьеры вагонов, когда они проезжали мимо. Было написано: СТАЛЬ РИАРДЕНА.

Пассажир, профессор экономики, заметил своему соседу: «Что может значить индивид в титанических коллективных достижениях нашей индустриальной эпохи?» Другой пассажир, журналист, сделал заметку для будущей статьи: «Хэнк Риарден из того типа людей, что ставит своё имя на всё, к чему прикасается. Из этого вы можете сделать собственный вывод о характере Хэнка Риардена».

Поезд уносился во тьму, когда из-за высокого строения небо осветил красный всплеск. Пассажиры внимания не обратили; выпуск очередной плавки не был событием, которому их учили придавать значение.

Это была первая плавка первого заказа на Металл Риардена.

Для людей, находившихся у лётки печи внутри сталелитейного завода, первый выпуск жидкого металла наружу воспринимался как потрясающее ощущение наступившего утра. Растекавшаяся по жёлобу узкая жидкая полоска искрилась белизной солнечного света. Озарённые ярко-красными вспышками клубы пара с шипением вздымались вверх. Фонтаны искр судорожно били в разные стороны, словно кровь из лопнувшей артерии. Казалось, что, отражая бушующее пламя, пространство разорвётся в клочья. Что раскалённый извивающийся поток вырвется из-под контроля человека и поглотит всё вокруг. Но в само́м жидком металле не было и намёка на неистовство. Длинный белый ручеёк струился с мягкостью нежной ткани, излучая сияние, подобное тому, что исходит от дружеской улыбки. Он послушно стекал по глиняному жёлобу и падал с высоты шести метров в литейный ковш, рассчитанный на двести тонн. Над плавным потоком поднимались снопы искр, казавшиеся изящными, как кружево, и безобидными, как бенгальские огни. Лишь присмотревшись, можно было заметить, что этот ручеёк кипит. Временами из него вылетали огненные брызги и падали вниз, на землю. Это были брызги расплавленного металла. Ударившись о землю, они остывали и окутывались пламенем.

Двести тонн металла более прочного, чем сталь, текучая жидкая масса температурой четыре тысячи градусов была способна уничтожить всё вокруг. Но каждый миллиметр потока, каждая молекула вещества, составлявшего этот ручеёк, контролировались создавшим его человеком, являлись результатом упорных десятилетних исканий его разума.

Озарявшие темноту ослепительно-алые отблески время от времени освещали лицо человека, стоявшего в дальнем углу цеха. Он стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. На мгновение ярко-красная вспышка отразилась в бледно-голубых, как лёд, глазах, затем, пробежав по тёмному ребру колонны, осветила пепельные пряди волос и опустилась на пояс и карманы пальто, в которые были засунуты руки. Это был высокий худощавый мужчина. Он всегда был слишком высок для окружающих. У него было скуластое, изрезанное морщинами лицо. Но это были не те морщины, которые появляются с возрастом. Они всегда были у него; из-за них он выглядел значительно старше, когда ему было двадцать, и казался намного моложе теперь, в сорок пять. С тех пор как он себя помнил, ему всё время говорили, что у него неприятное лицо, потому что оно было непреклонным и суровым, лишённым всякого выражения. Оно ничего не выражало и сейчас, когда он стоял, глядя на расплавленный поток. Это был Хэнк Риарден.

Расплавленная масса заполнила ковш и начала обильно переливаться через край. Затем ослепительно-белые струйки побагровели и через мгновение превратились в серые железные сосульки, которые одна за другой начали крошиться и падать на землю. Поверхность остывавшего в ковше металла начала затягиваться бугристой, похожей на земную кору коркой шлака. Она становилась всё толще и толще, в нескольких местах образовывались кратеры, в которых всё ещё кипела расплавленная масса.

Высоко над головой в воздухе проплыла кабина крана, в которой сидел рабочий. Одной рукой он небрежно переключил рычаг, и огромные стальные крюки, свисавшие с цепей, поползли вниз, зацепили дужки ковша и легко, словно бидон с молоком, подняли его вверх.

Двести тонн расплавленного металла легко плыли по воздуху по направлению к литейным формам.

Хэнк Риарден откинул голову назад и закрыл глаза. Он чувствовал, как от грохота крана дрожит колонна. «Дело сделано», — подумал он.

Рабочий увидел его и понимающе улыбнулся; это была улыбка собрата по великому торжеству, который знал, почему этот высокий светловолосый человек должен был быть здесь сегодня вечером. Риарден улыбнулся в ответ. Улыбка рабочего была единственным поздравлением, которое он получил. Он повернулся и пошёл обратно в свой кабинет. Лицо его вновь ничего не выражало.

Было уже очень поздно, когда он вышел из кабинета и пошёл домой. Дом был довольно далеко от завода, и ему предстояло пройти несколько километров по безлюдной, пустынной местности, но, сам не зная почему, он решил пойти пешком.

Он шёл, держа руку в кармане и сжимая в пальцах браслет. Он был сделан из Металла Риардена и был в форме цепочки. Его пальцы шевелились, перебирая звенья браслета. Понадобилось десять лет, чтобы сделать этот бласлет. Десять лет, думал он, это долгий срок.

Дорога была тёмная, с обеих сторон поросшая деревьями. Глядя вверх, он увидел на фоне звёздного неба несколько высохших, свернувшихся листочков, которые вот-вот должны были опасть. Впереди в окнах домов, стоявших поодаль друг от друга, горел свет, и от этого дорога казалась ещё более безлюдной и затерянной в темноте.

Он никогда не чувствовал одиночество, за исключением моментов, когда был счастлив. Время от времени он оборачивался, чтобы взглянуть на разливавшееся в небе над заводом зарево.

Он не думал о десяти годах. К этому дню от них осталось лишь чувство, которому он сам не мог дать точного определения, оно было спокойным и торжественным. Это чувство было итогом, и ему незачем было вновь пересчитывать составлявшие его слагаемые. Но слагаемые, хотя он и не вспоминал о них, оставались с ним.

Это были ночи, проведённые у огнедышащих печей в исследовательских лабораториях, ночи, проведённые в трудах над листами бумаги, которые он исписывал формулами и рвал в клочья, доведённый до отчаяния очередной неудачей.

Это были дни, когда небольшая группа молодых исследователей, которых он отобрал себе в помощь, ждала его указаний, как солдаты, готовые к безнадёжному сражению, истощившие все силы, но по-прежнему рвущиеся в бой, только уже молча; и в их молчании слышались непроизнесённые слова: «Мистер Риарден, это невозможно».

Это были минуты, когда он вскакивал, не закончив еду, из-за стола, внезапно озарённый новой идеей, которой нельзя было дать ускользнуть, которую нужно было осуществить и проверить, над которой он затем работал долгие месяцы, чтобы в конце концов отвергнуть как очередную неудачу.

Это были минуты, которые он пытался урвать от совещаний и деловых встреч, которые он, будучи человеком чрезвычайно занятым, человеком, которому принадлежали лучшие сталелитейные заводы в стране, пытался выкроить всеми способами, при этом почти чувствуя вину, словно он спешил на тайное свидание.

Все эти десять лет, что бы он ни делал и что бы ни видел, он был одержим одной мыслью. Эта мысль не давала ему покоя, когда он смотрел на городские здания, на железную дорогу, на отдалённые огни в окнах фермерских домов, на нож в руке безупречной светской женщины, отрезавшей кусочек фрукта во время банкета. Всё это время, всегда и везде, он думал о металлическом сплаве, который превзошёл бы сталь во всех отношениях, о сплаве, который по отношению к стали стал бы тем, чем стала сталь по отношению к чугуну.

Это был длительный процесс самоистязания, когда он, потеряв всякую надежду и выбросив очередной забракованный образец, не позволял себе признаться в том, что устал, не давал себе времени чувствовать, а подвергая себя мучительным поискам, твердил: «Не то… всё ещё не то», — и продолжал работать, движимый лишь твёрдой верой в то, что сделать это — возможно.

Потом настал день, когда это свершилось, — результат был назван Металлом Риардена.

Всё это, доведённое до белого каления, растеклось и переплавилось в его душе — и сплавом этого стало странное спокойное чувство, которое заставляло его улыбаться, идя по тёмной, пустынной дороге, и изумляться тому, что счастье может причинять боль.

Он вдруг осознал, что думает о прошлом так, словно некоторые из минувших дней разворачивались перед ним, требуя, чтобы на них взглянули вновь. Ему не хотелось этого делать. Он презирал воспоминания, видя в них лишь бессмысленное потворство своим слабостям. Но он позволил себе оглянуться назад, на прожитые годы, вдруг поняв, что вспоминает о них из-за того браслета, который лежал сейчас у него в кармане.

Ему вспомнился день, когда, стоя на выступе скалы, он чувствовал, как струйки пота стекают по виску вниз, к шее. Ему было тогда четырнадцать лет, и это был его первый трудовой день на руднике в Миннесоте. Ему было тяжело дышать из-за жгучей боли в груди, и он стоял, ругая себя за то, что устал. Постояв так с минуту, он снова принялся за дело, решив, что боль не является достаточно веской причиной, чтобы прекратить работу.

Он вспомнил день, когда, стоя у окна своего кабинета, смотрел на рудник, с того утра принадлежащий ему. Тогда ему было тридцать.

То, что произошло с ним за шестнадцать лет, разделявших эти два дня, не имело никакого значения, так же как когда-то для него ничего не значила боль. Всё это время он работал на рудниках и сталелитейных заводах севера страны, упорно продвигаясь к избранной цели. Единственным запомнившимся ему за время работы во всех этих местах было то, что люди вокруг, казалось, никогда не знали, что нужно делать, в то время как он знал это всегда. Он вспомнил, что задавался вопросом, почему по всей стране закрывалось столько рудников, как закрылся бы и этот, если бы он его не купил. Он мысленно взглянул на выступы маячившей в далёком прошлом скалы. Там рабочие укрепляли над воротами новую вывеску: «Рудники Риардена».

Ему вспомнился день, когда он сидел у себя в кабинете, навалившись всем телом на стол. Было уже поздно, служащие разошлись по домам, и он мог лежать так. Он очень устал. Он словно участвовал в изнурительной гонке против собственного тела, и усталость, накопившаяся за эти годы, усталость, в которой он не хотел себе признаться, вдруг навалилась на него всей своей тяжестью и прижала к крышке стола. Он ничего не чувствовал, кроме желания не шевелиться. У него не было сил чувствовать, не было сил даже страдать. Казалось, он сжёг всю свою энергию, извёл на искры, приведшие в действие великое множество дел, и теперь, когда у него не было сил даже подняться, он спрашивал себя, может ли кто-нибудь вдохнуть в него ту единственную искорку, которая была ему так нужна. Он спрашивал себя, кто привёл в движение его самого, кто поддерживает в нём это движение. Потом он поднял голову и медленно, с невероятным усилием поднял туловище и выпрямился в кресле, опёршись дрожащей рукой о стол. Никогда больше он не задавал себе этого вопроса.

Он вспомнил день, когда, стоя на вершине холма, смотрел на угрюмо-безжизненные строения заброшенного сталелитейного завода, который купил накануне. Дул сильный ветер, и в сумрачном свете, пробивавшемся из-под нависших над головой туч, он видел грязно-красную, словно мёртвая кровь, ржавчину на теле гигантских кранов и ярко-зелёные полчища сорняков, разросшихся над кучами битого стекла у подножья зияющих голыми каркасами стен. Вдали у ворот виднелись тёмные силуэты людей. Это были безработные из когда-то процветавшего, но пришедшего в упадок и теперь неторопливо умиравшего городка. Они молча глядели на роскошную машину, которую он оставил у заводских ворот, и спрашивали себя, действительно ли человек, стоящий на холме, — тот самый Генри Риарден, о котором так много говорят, и правда ли, что заводы вскоре вновь откроются. В те дни газеты писали: «Очевиден тот факт, что сталелитейное дело в Пенсильвании идёт на спад. Эксперты единодушно сходятся в одном — затея Риардена со сталью обречена на провал. Возможно, вскоре мы станем свидетелями скандального конца скандального Генри Риардена».

Это было десять лет назад. Холодный ветер, дувший сейчас ему в лицо, словно долетел из того далёкого дня. Он оглянулся. В небе над заводом полыхало алое зарево. В этом зрелище чувствовалось таинство рождения жизни, подобное восхождению утреннего солнца.

Это были этапы его пути — станции, которые оставил позади его поезд. Между этими станциями пролегли годы, но он осознавал их очень смутно и расплывчато — так всё расплывается перед глазами от ветра, когда мчишься на огромной скорости.

Но все мучения и нечеловеческие усилия, думал он, стоили того, потому что благодаря им настал этот день, день, когда была выплавлена первая партия Металла Риардена, которая станет рельсами для «Трансконтинентальной Тэггарта».

Он прикоснулся пальцами к лежавшему в кармане браслету. Этот браслет он сделал для своей жены из первой плавки нового металла.

Риарден вдруг осознал, что подумал о чём-то абстрактном, именуемом «моя жена», а не о женщине, на которой был женат. Он пожалел внезапно, что сделал браслет, и вслед за этим ощутил угрызения совести за это сожаление.

Он тряхнул головой. Сейчас не время для былых сомнений. Сейчас он мог бы простить что угодно и кому угодно, потому что счастье облагораживает. Он ощущал уверенность в том, что сегодня каждый человек желал ему только добра. Ему очень хотелось кого-нибудь встретить, встать с распростёртыми объятиями перед первым встречным незнакомым человеком и сказать: «Посмотри на меня». Он думал о том, что людям так не хватает радости и они жаждут малейшего её проявления, чтобы хоть на мгновение освободиться от мрачного бремени страдания, которое казалось ему, сполна изведавшему эту жажду, таким необъяснимым и ненужным. Он так и не смог понять, почему люди должны быть несчастны.

Погружённый в свои мысли, он не заметил, как дошёл до вершины холма. Он остановился и обернулся. Далеко на востоке узкой полоской полыхало зарево, а над ним на фоне ночного неба висели казавшиеся отсюда маленькими неоновые буквы: «Сталь Риардена».

Он стоял выпрямившись, как перед судом, и думал о том, что в разных концах страны в темноте этой ночи полыхают неоном слова: «Рудники Риардена», «Угольные шахты Риардена», «Каменоломни Риардена».

Он подумал о прожитых годах, и ему вдруг захотелось зажечь над ними слова «Жизнь Риардена».

Он резко повернулся и пошёл дальше.

Он заметил, что по мере того, как он приближался к дому, его шаги становились медленнее, а радостное настроение постепенно улетучивалось. Он ощутил смутное нежелание входить в дом. Он вовсе не хотел его чувствовать. Нет, думал он, не сегодня; сегодня они поймут. Но он не знал и никогда не мог точно определить, какого именно понимания он ожидал от них.

Подойдя к дому, он увидел свет в окнах гостиной. Дом стоял на холме, возвышаясь над ним белой громадой. Его украшали лишь несколько псевдоколониальных пилястр, и то как бы неохотно. Дом представал в безрадостной наготе, лишённой какой бы то ни было привлекательности.

Риарден не был уверен, что жена заметила его, когда он вошёл в комнату. Она говорила, сидя у камина и, грациозно жестикулируя, пытаясь придать особую выразительность своим словам. Он услышал, как она на мгновение запнулась, и решил было, что она его увидела, но, не поворачивая головы, она продолжала говорить.

— …дело в том, что человеку искусства совершенно неинтересны так называемые чудеса технической изобретательности, — говорила она. — Он попросту не желает восторгаться водопроводом. — Тут она повернула голову, посмотрела на стоявшего в тени Риардена и, всплеснув изящными, как лебединая шея, руками, спросила с нарочито весёлым изумлением: — О, дорогой. Не рановато ли ты сегодня? Неужели не возникло необходимости замести шлак или надраить заслонки?

Все повернулись к нему: мать, его брат Филипп и Пол Ларкин — давний друг их семьи.

— Извините. Я знаю, что уже поздно, — сказал он.

— Я не хочу слышать никаких извинений, — сказала его мать. — Ты мог хотя бы позвонить.

Он посмотрел на неё, смутно пытаясь что-то вспомнить.

— Ты обещал быть сегодня к ужину.

— Да, действительно обещал. Извини, мама, но сегодня на заводе мы выплавили… — Он вдруг замолчал не договорив. Он не знал, что помешало ему выговорить то, что он так хотел сказать. Лишь добавил: — Я просто… просто забыл.

— Именно это мама и имела в виду, — сказал Филипп.

— Ой, да дайте же ему прийти в себя. Он мыслями всё ещё на своём заводе, — весело сказала его жена. — Да сними же пальто, Генри.

Пол Ларкин сидел, глядя на него по-собачьи преданными глазами.

— Привет, Пол. Ты давно ждёшь? — спросил Риарден. Пол улыбнулся в благодарность за проявленное к нему внимание:

— Да нет. Мне удалось вскочить в пятичасовой из Нью-Йорка.

— Что, какие-нибудь проблемы?

— А у кого в наши дни нет проблем? — На его лице появилась покорная улыбка, дававшая понять, что замечание чисто философского характера. — Нет, на этот раз никаких проблем. Просто решил повидаться с тобой.

Жена рассмеялась:

— Ты разочаровал его, Пол. — Она повернулась к Peaрдэну: — Генри, это что, комплекс неполноценности или превосходства? Ты полагаешь, что с тобой никто не желает повидаться просто так, или считаешь, что никто не может обойтись без твоей помощи?

Он хотел было сердито возразить, но она улыбнулась ему так, словно это всего лишь шутка, а у него уже просто не осталось сил на несерьёзную болтовню, поэтому он ничего не ответил. Он стоял, глядя на неё, и размышлял о том, чего никогда не мог понять.

Лилиан Риарден все считали красивой женщиной. Она была высокого роста, и у неё была очень грациозная фигура, казавшаяся особенно привлекательной в платьях стиля ампир с высокой талией, которые она любила. У неё был изысканный профиль, его чистые, гордые линии и блестящие пряди светло-каштановых волос, уложенных с классической простотой, создавали впечатление строгой аристократической красоты. Но когда она поворачивалась в фас, люди обычно испытывали лёгкое разочарование. Её лицо нельзя было назвать красивым, особенно глаза — какие-то водянисто-бледные, не серые и не карие, они казались безжизненно-пустыми, лишёнными всякого выражения. Риардена всегда удивляло, почему на её лице никогда не было выражения радости, ведь она так часто смеялась.

— Дорогой, мы с тобой уже встречались раньше, — сказала она в ответ на его пристальный взгляд. — Хотя, кажется, ты в этом не уверен.

— Генри, ты ужинал сегодня? — спросила его мать укоризненно-раздражённым голосом, словно то, что он был голоден, являлось для неё личным оскорблением.

— Да… Нет… я не был голоден.

— Я скажу прислуге, чтобы…

— Нет, мама, не сейчас. Это неважно.

— Вот оттого-то мне с тобой так трудно. — Она не смотрела на него и говорила в пустоту. — О тебе бесполезно заботиться, ты всё равно этого не ценишь. Я никогда не могла заставить тебя правильно питаться.

— Генри, ты слишком много работаешь, — сказал Филипп, — нельзя так.

Риарден рассмеялся:

— Мне это нравится.

— Ты просто убеждаешь себя в этом. Это, знаешь, форма невроза. Когда человек с головой уходит в работу, чтобы убежать от чего-то. Тебе следует найти себе какое-нибудь хобби.

— Перестань ради бога, Фил, — сказал Риарден и пожалел, что его голос прозвучал так раздражённо.

Филипп никогда не мог похвалиться крепким здоровьем, хотя доктора не находили никаких особых дефектов в его долговязо-нескладном теле. Ему было тридцать восемь лет, но из-за хронического выражения усталости на лице иногда казалось, что он старше своего брата.

— Ты должен научиться как-то развлекаться, — продолжал Филипп, — иначе ты станешь скучным и ограниченным. Зациклишься. Пора тебе выбраться из своей норы и взглянуть на мир. Ты же не хочешь вот так загубить свою жизнь.

Подавляя гнев, Риарден убеждал себя, что это у Филиппа такой способ заботиться. Он говорил себе, что негодовать несправедливо: они все хотели показать, что беспокоятся о нём. Но ему хотелось, чтобы выбор предмета их беспокойства был не таким.

— Я сегодня прекрасно развлёкся, Фил, — сказал он улыбаясь и удивился, почему тот не спросил его, чем именно.

Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь его об этом спросил. Ему было трудно сосредоточиться. Белая струя металла всё ещё стояла у него перед глазами, целиком заполняя сознание и не оставляя места ни для чего другого.

— Вообще-то мог бы и извиниться, но я слишком хорошо тебя знаю и на извинения не рассчитываю.

Голос принадлежал его матери. Он обернулся. Она смотрела на него обиженным взглядом беззащитного, а потому обречённого на смирение человека.

— Сегодня у нас ужинала мисс Бичэм.

— Кто?

— Мисс Бичэм, моя подруга.

— Да?

— Я тебе много раз рассказывала о ней, но ты никогда ничего не помнишь из того, что я говорю. Она так хотела познакомиться с тобой, но должна была уйти сразу после ужина. Мисс Бичэм очень занятой человек. Ей хотелось рассказать тебе о том, что мы делаем в приходской школе, о занятиях слесарным делом и о резных дверных ручках, которые детишки делают своими руками.

Ему потребовалось всё самообладание, чтобы из уважения к матери ответить спокойным голосом:

— Извини, мама. Мне очень жиль, что я расстроил тебя.

— Да ничего тебе не жаль. Ты вполне мог бы прийти, если бы захотел. Но разве ты хоть раз сделал что-то для кого-нибудь, кроме себя? Мы все тебе глубоко безразличны, тебя не интересует, что мы делаем. Ты считаешь, что раз ты оплачиваешь счета, то этого вполне достаточно. Деньги! Ты только это и знаешь. И ничего, кроме денег, мы от тебя не видим. Ты хоть раз уделил кому-нибудь из нас хоть капельку внимания?

Если она хотела сказать, что скучает по нему, это означало, что она его любит; а раз она его любит, с его стороны несправедливо испытывать тяжёлое, мрачное чувство, которое вынуждало его молчать, чтобы его голос не выдал, что это чувство — отвращение.

— Тебе на всё наплевать, — продолжала она умоляюще язвительным тоном. — Ты сегодня был нужен Лилиан по очень важному делу, но я сразу сказала, что бесполезно тебя дожидаться.

— Мама, это не имеет никакого значения. Во всяком случае, для Генри, — сказала Лилиан.

Он повернулся к ней. Он стоял посреди комнаты, так и не сняв пальто, словно всё вокруг него было нереальным и далёким от действительности.

— Это не имеет совершенно никакого значения, — весело повторила Лилиан.

Он не мог определить, каким тоном она говорила — оправдывающимся или самодовольным.

— Это некоммерческий вопрос. Он не имеет никакого отношения к бизнесу.

— И что же это?

— Просто я хочу устроить приём.

— Приём?

— О, не пугайся, дорогой, не завтра. Я знаю, что ты очень занят, но я планирую его через три месяца и хочу, чтобы это было большим, особым событием, поэтому не мог бы ты мне пообещать, что будешь в этот вечер дома, а не где-то в Миннесоте, Колорадо или Калифорнии?

Она как-то странно смотрела на него. Её слова звучали легко, беспечно и в то же время многозначительно, её улыбка, казавшаяся подчёркнуто простодушной, таила какой-то подвох.

— Через три месяца? Но ты же прекрасно понимаешь, что я не знаю наперёд, какие неотложные дела могут заставить меня уехать из города.

— О, я понимаю. Но могу я назначить тебе деловое свидание, как управляющий железной дорогой, автомобилестроительным заводом или сборщик мусора… то есть, металлолома? Говорят, о деловых встречах ты не забываешь. Разумеется, ты волен выбрать тот день, который тебя больше устроит. — Она смотрела ему прямо в глаза, слегка наклонив голову, и в её взгляде, направленном снизу вверх, сквозила какая-то особая женская мольба. Она спросила слегка небрежно и вместе с тем очень осторожно: — Я имела в виду десятое декабря, но может быть, тебя больше устроит девятое или одиннадцатое?

— Мне всё равно.

— Десятое декабря — годовщина нашей свадьбы, Генри, — нежно сказала она.

Все смотрели на него, ожидая увидеть на его лице осознание своей вины, но по нему промелькнула лишь едва уловимая улыбка, словно слова жены лишь несколько позабавили его.

Нет, думал Риарден, едва ли она рассчитывала этим уязвить его, ведь ему достаточно отказаться признать за собой какую-либо вину за свою забывчивость, и тогда уязвлённой окажется она. Она знает, что может рассчитывать на его чувства к ней. Её мотивом, думал он, было желание проверить его чувства и признаться в своих. Приём был не его, а её способом отмечать торжество. Для него приём ровным счётом ничего не значил, в её же понимании это лучшее, что она могла предложить в знак любви к нему и в память об их браке. Он должен уважать её намерения, хотя и не разделяет её представлений и не уверен, что какие бы то ни было знаки внимания с её стороны ему до сих пор небезразличны. Он вынужден был уступить, потому что она полностью сдалась на его милость.

Он искренне и дружелюбно улыбнулся, признавая её победу.

— Хорошо, Лилиан, обещаю быть дома вечером десятого декабря, — сказал он спокойно.

— Спасибо, дорогой.

Она как-то загадочно улыбнулась, и ему на мгновение показалось, что его ответ всех разочаровал.

Если она доверяла ему, если ещё сохранила какие-то чувства к нему, то и он готов ответить ей тем же.

Он должен был это сказать, потому что хотел сделать это, как только вошёл; только об этом он и мог говорить сегодня.

— Лилиан, извини, что я вернулся так поздно, но сегодня мы выдали первую плавку Металла Риардена.

На минуту воцарилась тишина. Затем Филипп сказал:

— Что ж, очень мило.

Другие промолчали.

Он сунул руку в карман. Прикоснувшись пальцами к браслету, он словно вернулся в реальный мир и опять ощутил чувство, охватившее его, когда он смотрел на поток расплавленного металла.

— Лилиан, я принёс тебе подарок, — сказал он, протягивая ей браслет.

Он не знал, что, опуская на её ладонь браслет, стоит навытяжку, что его рука повторяет жест крестоносца, вручающего любимой свои трофеи.

Лилиан взяла браслет кончиками пальцев и подняла вверх, к свету. Звенья цепочки были тяжело-грубоватыми, какого-то странного зеленовато-голубого оттенка.

— Что это?

— Это первая вещь, сделанная из капель первой плавки Металла Риардена.

— Ты хочешь сказать, что это по ценности не уступает куску железнодорожной рельсы?

Он посмотрел на неё несколько озадаченно. Она стояла, позвякивая блестевшим в ярком свете браслетом.

— Генри, это просто очаровательно! Как оригинально! Я произведу фурор, появившись в Нью-Йорке в украшениях, сделанных из того же металла, что и опоры мостов, моторы грузовиков, кухонные духовки, пишущие машинки и — что ты мне ещё говорил? — а… суповые кастрюли.

— О господи, Генри, какое тщеславие! — сказал Филипп.

— Он просто сентиментален, как все мужчины. Спасибо, дорогой, я оценила его. Я понимаю, что это не просто подарок.

— А я считаю, что это чистой воды эгоизм, — сказала мать. — Другой на его месте принёс бы браслет с бриллиантами, потому что хотел бы доставить подарком удовольствие ей, а не себе. Но он считает, что если изобрёл очередную железку, то она для всех дороже бриллиантов только потому, что её изобрёл он. Он уже в пять лет был таким, и я всегда знала, что он вырастет самым эгоистичным созданием на свете.

— Ну что вы, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой.

Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловала Риардена в щёку. Он не пошевелился и не наклонился к ней.

Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, в стороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости.

Он не слушал, о чём они говорят, едва различая голос Лилиан, которая, защищая его, спорила с его матерью.

— Я знаю его лучше, чем ты, — говорила мать. — Его никто и ничто не интересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Я всю жизнь пыталась воспитать в нём хоть чуточку человечности, но всё было бесполезно.

Риарден предоставил матери неограниченные средства, так что она могла жить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том, чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для неё, и если так, что-то их всё же связывает, что-то такое, чего он не может не признать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он не станет ей в этом отказывать.

— Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, — сказал Филипп.

— Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, — сказала Лилиан. — Беда как раз в том, что у Генри есть все задатки святого.

Чего они от меня хотят? — думал Риарден. Чего добиваются? Ему от них никогда ничего не было нужно. Это они всё время что-то требовали от него, и, хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намного тяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презирал незаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-то непонятным причинам и игнорировали всё то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, — если только им нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, всё, что он говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его существование. «Перестань воображать всякую чепуху», — приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.

Чувство усталости всё нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль.

Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему для доверительного разговора.

— Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой Металл — сто́ящая вещь. Ты сделаешь на нём состояние, как и на всём, за что берёшься.

— Да, — сказал Риарден. — Я знаю.

— Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Ну, я не знаю… ты же знаешь, как всё обстоит сейчас… есть люди, которые… не знаю… всякое может случиться.

— Что может случиться?

Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Его короткое пухловатое тело казалось каким-то незащищённым и незавершённым, будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятаться при малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная, обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, как у мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой Вселенной. Ему было пятьдесят три года.

— Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова.

— Ну и что?

— Ты непопулярен, Хэнк.

— Я не получал никаких жалоб от моих клиентов.

— Я не о том. Тебе нужен хороший пресс-агент, который продавал бы публике тебя.

— Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь.

— Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение — это, знаешь ли, штука важная.

— Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на это наплевать.

— Газеты против тебя.

— Им делать нечего. В отличие от меня.

— Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо.

— Что?

— То, что о тебе пишут.

— А что обо мне пишут?

— Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегда всё делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твоя единственная цель — делать сталь и делать деньги.

— Но это действительно моя единственная цель.

— Но не надо говорить этого.

— А почему бы и нет? Что же мне говорить?

— Ну, не знаю… Но твои заводы…

— Но это же мои заводы, не так ли?

— Да, но не надо слишком громко напоминать об этом. Ты же знаешь, как всё сейчас обстоит… Они считают, что твоя позиция антиобщественна.

— А мне наплевать, что там они считают.

Пол Ларкин вздохнул.

— В чём дело, Пол? К чему ты клонишь?

— Ни к чему конкретно. Только в наше время всякое может случиться. Нужна осторожность.

Риарден усмехнулся:

— Ты что, волнуешься за меня?

— Просто я твой друг, Хэнк. Ты же знаешь, как я восхищаюсь тобой.

Полу Ларкину всегда не везло. За что бы он ни брался, всё у него не ладилось. Не то чтобы он прогорал, скорее не преуспевал. Он был бизнесменом, но не мог удержаться подолгу ни в одной сфере бизнеса. Сейчас у него был небольшой завод по производству шахтного оборудования.

Он просто боготворил Риардена. Он приходил к нему за советом, изредка брал небольшие займы, которые неизменно выплачивал, хотя и не всегда вовремя. Казалось, основой их дружеских отношений было то, что он, глядя на Риардена, будто заряжался и черпал энергию, которой Генри обладал в избытке.

Когда Риарден смотрел на Ларкина, у него возникало чувство, которое он ощущал при виде муравья, с невероятными усилиями волочившего спичку. Это так трудно для него, думал он тогда, и так просто для меня. Поэтому он всегда, когда мог, давал Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливый интерес к его делам.

— Я твой друг, Хэнк.

Риарден пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в сторону, молча обдумывая что-то.

— Как твой человек в Вашингтоне? — спросил он через некоторое время.

— По-моему, в порядке.

— Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень важно.

— Да, пожалуй, ты прав.

— Я вообще-то именно это и пришёл тебе сказать.

— Для этого есть особые причины?

— Нет.

Риардену не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему нужен человек, который отстаивал бы его интересы перед законодателями. Все предприниматели вынуждены были содержать таких людей, но он никогда не придавал этой стороне дела особого значения, не мог убедить себя, что это так уж необходимо. Какое-то необъяснимое отвращение — смесь брезгливости и скуки — всегда останавливало его при мысли об этом.

— Проблема в том, Пол, что для этих дел приходится подбирать таких гнусных людей, — сказал Риарден, думая вслух.

— Ничего не поделаешь. Такова жизнь, — сказал Ларкин, глядя в сторону.

— Но почему, чёрт возьми, так происходит? Ты можешь мне это объяснить? Что происходит с миром?

Ларкин грустно пожал плечами:

— Зачем задавать вопросы, на которые никто не может ответить? Насколько глубок океан? Насколько высоко небо? Кто такой Джон Голт?

Риарден встал.

— Нет, — сказал он резко. — Нет никаких оснований для подобных настроений.

Усталость исчезла, когда он заговорил о деле. Он ощутил внезапный прилив сил и острую потребность чётко сформулировать для самого себя собственное понимание жизни и утвердиться в этом понимании, которое он столь ясно ощутил по дороге домой и которому сейчас угрожало что-то непонятное и необъяснимое.

Он энергично ходил взад-вперёд по комнате. Он смотрел на свою семью. Они были похожи на несчастных, сбитых с толку детей, даже мать, и глупо негодовать по поводу их убожества, порождённого не злобой, а беспомощностью. Он должен научиться понимать их, раз уж вынужден так много им давать и раз они не могут разделить его чувство радостной, безграничной мощи.

Он посмотрел на них. Мать и Филипп о чём-то оживлённо разговаривали, но он заметил, что они выглядят какими-то нервными и взвинченными. Филипп сидел в низком кресле, выпятив живот и слегка ссутулившись, словно неудобство его позы должно было служить укором смотревшим на него.

— Что случилось, Фил? — спросил Риарден подходя. — У тебя такой пришибленный вид.

— У меня был тяжёлый день, — ответил тот неохотно.

— Не ты один много работаешь, — сказала Риардену мать. — У других тоже есть проблемы, даже если это не миллиардные супертрансконтинентальные проблемы, как у тебя.

— Ну почему же, это очень хорошо. Я всегда думал, что Филиппу нужно найти занятие по душе.

— Очень хорошо? Ты хочешь сказать, что тебе нравится наблюдать, как твой брат надрывается на работе? Похоже, тебя это забавляет, не так ли?

— Почему, мама, нет. Я просто хотел бы помочь.

— Ты не обязан ему помогать. Ты вообще не обязан ничего чувствовать по отношению к нам.

Риарден никогда толком не знал, чем занимается его брат или чем он хотел бы заниматься. Он оплатил обучение Филиппа в колледже, но тот так и не решил, чему посвятить себя. По понятиям Риардена было ненормально, что человек не стремится получить какую-нибудь высокооплачиваемую работу, но он не хотел заставлять Филиппа жить по своим правилам; он мог позволить себе содержать брата и не замечать тех расходов, которые нёс. Все эти годы он думал, что Филипп сам должен избрать карьеру по душе, не будучи вынужденным бороться за существование и зарабатывать себе на жизнь.

— Что ты делал сегодня, Фил? — спросил он покорно.

— Тебе это неинтересно.

— Мне это очень интересно, поэтому я и спрашиваю.

— Я сегодня носился по всему штату от Реддинга до Уилмингтона и разговаривал с двадцатью разными людьми.

— Зачем тебе нужно было встречаться с ними?

— Я пытаюсь найти спонсоров для общества «Друзья всемирного прогресса».

Риарден не мог уследить за множеством организаций, в которых состоял его брат, и не имел чёткого представления о характере их деятельности.

Он смутно помнил, что последние полгода Филипп изредка упоминал это общество. Кажется, они устраивали бесплатные лекции по психологии, народной музыке и коллективному сельскому хозяйству. Риарден презирал подобные организации и не видел никакого смысла вникать в характер их деятельности.

Он молчал.

— Нам нужно десять тысяч долларов на очень важную программу, — продолжал Филипп, — но выбить на это деньги — поистине мученическая задача. В людях не осталось ни капли сознательности. Когда я думаю о тех денежных мешках, с которыми сегодня разговаривал… Они тратят намного больше на любой свой каприз, но я не смог вытрясти из них даже жалкой сотни с носа. У них нет никакого чувства морального долга, никакого… Ты чего смеёшься? — спросил он резко.

Риарден стоял перед ним улыбаясь.

Это было так по-детски, так очевидно и грубо — в одной фразе намёк и оскорбление! Что ж, совсем нетрудно ответить Филиппу оскорблением, тем более убийственным, что оно было бы чистой правдой. Но именно из-за этой простоты он не мог раскрыть рта. Конечно же, думал Риарден, бедняга знает, что он в моей власти, что он сам себя подставил, а я вот возьму и промолчу — такой ответ поймёт даже он. До чего же он всё-таки докатился!

Риарден вдруг подумал, что мог бы пробиться сквозь броню убожества, сковавшую брата, приятно ошеломить его, удовлетворив его безнадёжное желание. Он думал — какая разница, в чём оно заключается? Это его желание; как Металл Риардена, который значит для меня столько же, сколько для него эти десять тысяч долларов; пусть он хоть раз почувствует себя счастливым, может быть, это его чему-нибудь научит, разве не я говорил, что счастье облагораживает? У меня сегодня праздник, пусть он будет и у него — для меня это так мало, а для него это может означать так много.

— Филипп, — сказал он улыбаясь, — позвони завтра мисс Айвз в мой офис, она выдаст тебе чек на десять тысяч долларов.

Филипп озадаченно посмотрел на него. В его взгляде не было ни удивления, ни радости. Он просто смотрел пустыми, словно стеклянными, глазами.

— О, очень мило с твоей стороны, — сказал он. В его голосе не было никаких эмоций, даже обычной жадности.

Риарден не мог разобраться в возникшем чувстве. Он ощутил странную пустоту, словно что-то рушилось внутри него, и вместе с тем необъяснимо обременительную тяжесть. Он знал, что это разочарование, но спрашивал себя, почему оно такое мрачное и уродливое.

— Очень мило с твоей стороны, Генри, — сухо повторил Филипп. — Я удивлён. Не ожидал этого от тебя.

— Неужели ты не понимаешь, Фил? — весело сказала Лилиан. — Генри сегодня выплавил свой металл. — Она повернулась к Риардену: — Дорогой, может, объявить по этому поводу национальный праздник?

— Ты добр, Генри, — сказала мать, — но не так часто, как хотелось бы.

Риарден стоял, глядя на Филиппа и будто ожидая чего-то. Филипп посмотрел в сторону, затем поднял голову и взглянул ему прямо в глаза:

— Ты ведь не очень-то беспокоишься об обездоленных? — спросил он, и Риарден, с трудом веря в это, услышал в его голосе укоризненные нотки.

— Нет, Филипп, не очень. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.

— Но эти деньги — не для меня. Я собираю их не в личных целях. У меня нет абсолютно никаких корыстных интересов. — Он говорил холодно, с сознанием собственной добродетели.

Риарден отвернулся. Он вдруг почувствовал сильное отвращение; не потому, что Филипп лицемерил, а потому, что он говорил правду. Риарден знал, что Филипп именно так и думает.

— Кстати, Генри, ты не возражаешь, если я попрошу тебя распорядиться, чтобы мисс Айвз выдала мне сумму наличными?

Риарден обернулся и удивлённо посмотрел на него.

— Видишь ли, «Друзья всемирного прогресса» — очень прогрессивная организация, и они всегда утверждали, что ты представляешь собой наиболее реакционный общественный элемент в стране; нам неловко вносить твоё имя в список благотворителей — нас могут обвинить в том, что мы тебе продались.

Он хотел влепить Филиппу пощёчину. Но почти невыносимое презрение заставило его лишь закрыть глаза.

— Хорошо, — сказал он тихо, — ты получишь деньги наличными.

Он отошёл к окну в дальнем конце комнаты и стоял, глядя на зарево, полыхавшее в небе над заводами.

Он услышал, как Ларкин выкрикнул ему в спину:

— Чёрт побери, Хэнк, тебе не следовало давать ему эти деньги!

Затем он услышал холодно-весёлый голос Лилиан:

— Ты не прав, Пол. Ох как не прав! Что бы случилось с его тщеславием, если бы он время от времени не давал нам подачек? Что стало бы с его силой, если бы он не подчинял себе людей послабее? Что бы с ним стало, если бы он не содержал нас? Это совершенно нормально, я его ни в чём не обвиняю. Такова человеческая природа.

Она взяла браслет и вытянула руку вверх, показав, как сверкает металл в свете лампы.

— Цепь, — сказала она. — Символично, правда? Это цепь, которой он держит всех нас сковаными.

Глава 3

Вершина и дно

Потолок был низким и тяжёлым — как в подвале, и, проходя по комнатам, люди невольно пригибали голову, словно тяжесть нависавшего сверху панельного свода давила на плечи. Круглые кабинки, обитые тёмно-красной кожей, были встроены в каменные стены, выглядевшие так, словно их разъели время и сырость. Окон не было, лишь полоски голубоватого света, напоминавшего о светомаскировке при военном положении, пробивались сквозь проёмы в каменной кладке. Узкая, длинная лестница вела вниз, словно спускаясь глубоко под землю. Это был самый дорогой бар Нью-Йорка, и находился он на крыше небоскрёба.

За столом сидели четверо мужчин. Находясь на высоте шестидесяти этажей над городом, они разговаривали негромко, не так, как человек обычно говорит на большой высоте, охваченный чувством свободы при виде простирающегося перед ним пространства; их голоса звучали приглушённо, под стать подвальной обстановке.

— Условия и обстоятельства, Джим, — сказал Оррен Бойл, — условия и обстоятельства, абсолютно непредвиденные. У нас всё было готово для производства этих рельсов, но произошёл непредвиденный поворот событий, который никто не в силах был предотвратить. Если бы ты дал нам хоть какой-то шанс, Джим.

— По-моему, разобщённость является главной причиной всех социальных проблем, — медленно, растягивая слова, сказал Тэггарт. — Моя сестра имеет некоторое влияние в определённых кругах наших акционеров, и мне не всегда удаётся противостоять их разрушительным действиям.

— Точно, Джим. Разобщённость — вот в чём проблема. Я абсолютно уверен, что в нашем сложном индустриальном обществе ни одна сфера бизнеса не может развиваться успешно, не взяв на себя часть проблем других отраслей.

Тэггарт сделал глоток из своей рюмки и поставил её обратно на стол.

— На их месте я бы уволил бармена, — сказал он.

— Возьмём, к примеру, «Ассоциацию стали». У нас самые современные заводы в стране и самая лучшая организация производства. Это неоспоримый факт — в прошлом году журнал «Глобус» присудил нам премию за эффективность производства. Поэтому мы можем утверждать, что сделали всё, что в наших силах, и никто не имеет права нас в чём-либо обвинять. Но что же поделаешь, если дефицит железной руды — национальная проблема. Мы не могли получить руду, Джим.

Тэггарт ничего не ответил. Он сидел за столом, широко расставив локти, хотя стол и без того был маленьким и неудобным. Троим его собеседникам пришлось потесниться, но они, казалось, воспринимали это как само собой разумеющееся.

— Сейчас никто не может получить руду, — продолжал Бойл. — Природные запасы исчерпаны, оборудование изношено, материалов не хватает, с транспортом перебои… имеются и другие неизбежные трудности.

— Горнодобывающая промышленность разваливается. Отсюда и крах бизнеса шахтного оборудования, — сказал Пол Ларкин.

— Общеизвестно, что все сферы экономики взаимосвязаны и взаимозависимы, — сказал Оррен Бойл. — Поэтому каждый обязан брать на себя часть бремени всех остальных.

— По-моему, так оно и есть, — сказал Уэсли Моуч, но на него никто никогда не обращал внимания.

— Моей целью, — продолжал Бойл, — является сохранение свободной рыночной экономики, которая, по всеобщему мнению, проходит сейчас своего рода проверку. Если она не докажет своей социальной значимости и не примет на себя ответственности за судьбу всего общества, народ такую экономику не поддержит. Она просто рухнет, если не выработает в себе дух коллективизма, в этом нет никакого сомнения.

Оррен Бойл возник неизвестно откуда пять лет назад, и с тех пор его портрет систематически появлялся на обложках всех журналов страны. Он начал своё дело, имея всего сто тысяч личного капитала и получив займ в двести миллионов от правительства. В настоящее время он возглавлял огромный концерн, поглотивший множество компаний поменьше. Как он любил повторять, его пример наглядно доказывал, что у человека всё ещё есть шанс преуспеть в этом мире благодаря личным способностям.

— Единственным оправданием частной собственности — сказал Бойл, — является её служение обществу.

— По-моему, так оно и есть, — сказал Уэсли Моуч.

Оррен Бойл шумно отхлебнул ликёр из своей рюмки. Он был крупным мужчиной, и у него была привычка, разговаривая, сильно и размашисто жестикулировать. Всё в его внешности говорило о том, что он полон жизни, за исключением маленьких и узких, как щёлочки, глаз.

— Джим, — сказал он, — похоже, что Металл Риардена — сплошное надувательство. Я слышал, что ни один из экспертов не дал ему положительной оценки.

— Да, ни один.

— Мы долгие годы усиленно работали над проблемой улучшения качества стальных рельсов, но при этом увеличивается и их вес. Это правда, что рельсы из Металла Риардена легче, чем рельсы, изготовленные из самой дешёвой марки стали?

— Да, правда, — сказал Тэггарт. — Легче.

— Но это же просто смешно, Джим. Это же невозможно. Физически. На твоей загруженной, скоростной, магистральной линии?

— Да.

— Ты же сам себе создаёшь проблемы.

— Не я, моя сестра.

Тэггарт сидел, медленно вращая двумя пальцами ножку рюмки. На мгновение воцарилась тишина.

— Национальный совет по вопросам металлургической промышленности, — сказал Бойл, — принял резолюцию об организации комитета с целью изучения Металла Риардена. Ввиду того, что его практическое применение может представлять опасность для общества.

— По-моему, мудрое решение, — сказал Уэсли Моуч.

— Когда все сходятся в одном, — голос Тэггарта вдруг стал хриплым, — когда все абсолютно единодушны, как смеет один человек пренебрегать общим мнением и выражать несогласие? По какому праву? Вот что я хочу понять — по какому праву?

Взгляд Бойла был устремлён прямо на Тэггарта, но в полумраке, царившем в баре, было невозможно отчётливо рассмотреть лицо: он различил лишь расплывчато-водянистое голубоватое пятно.

— Если задуматься о природных ресурсах, недостаток которых мы ощущаем столь остро; если задуматься о жизненно важном сырье, которое отдельные частные лица изводят на безответственные эксперименты; если задуматься о руде… — Бойл не договорил и снова посмотрел на Тэггарта.

Но Тэггарт, казалось, знал, что Бойл ждёт ответа, и с удовольствием растягивал паузу.

— Общество, Джим, жизненно заинтересовано в природных ресурсах, таких, как железная руда, — продолжал Бойл. — И оно не может оставаться равнодушным к бездумному расточительству какого-то антиобщественного индивидуума. Ведь частная собственность есть лишь доверительное пользование имуществом во имя благосостояния всего общества в целом.

Тэггарт взглянул на Бойла и многозначительно улыбнулся. Эта улыбка, казалось, говорила, что те слова, которые он сейчас произнесёт, послужат, в какой-то мере, ответом на рассуждения Бойла.

— Это не выпивка, а какие-то помои. Наверное, такова цена, которую вынужден платить интеллигентный человек, чтобы не тереться бок о бок со всяким сбродом. Но всё же им следовало бы знать, что они имеют дело с людьми, которые знают, что такое хорошее спиртное. Раз уж я плачу, мне хотелось бы получить всё сполна и в своё удовольствие.

Бойл ничего не ответил. Его лицо вдруг стало мрачным и угрюмым.

— Послушай, Джим… — начал он медленно.

Тэггарт улыбнулся:

— Что? Я тебя слушаю.

— Джим, я уверен, ты согласен с тем, что нет ничего разрушительнее монополии.

— Да, это так, — сказал Тэггарт. — С одной стороны. С другой стороны — пагубное влияние необузданной конкуренции.

— Ты прав. Ты абсолютно прав. Нет ничего лучше золотой середины. Поэтому я считаю, что долг общества состоит именно в том, чтобы устранять крайности, ты согласен?

— Да, согласен.

— Давай теперь рассмотрим, как обстоят дела в горнодобывающей промышленности. Валовой объём добычи руды катастрофически падает. Это ставит под угрозу существование сталелитейной промышленности как таковой. Сталелитейные заводы закрываются один за другим по всей стране. Остался только один, который по удачному стечению обстоятельств всеобщий кризис обошёл стороной. Там вроде бы добывают много руды и всегда поставляют в срок. Но кто получает прибыль? Никто, кроме владельца. Как по-твоему, это справедливо?

— Нет, не справедливо.

— Большинство из нас не является владельцами рудников. Как же мы можем конкурировать с человеком, заполучившим чуть ли не монопольное право на природные ресурсы, принадлежащие, в конечном счёте, всем? Ничего удивительного, что ему всегда удаётся вовремя поставлять сталь, в то время как нам приходится бороться за каждый килограмм руды, ждать, терять клиентов и в конце концов разоряться. Разве это в интересах общества — позволить одному человеку уничтожить целую отрасль?

— Конечно же, нет, — ответил Тэггарт.

— Мне кажется, что национальная политика должна быть направлена на то, чтобы каждый получал по праву причитающуюся ему долю рудных ресурсов с целью сохранения всей отрасли в целом. Как ты считаешь, это справедливо?

— Справедливо.

Бойл вздохнул и осторожно сказал:

— Но, наверное, в Вашингтоне не так много людей, которые могли бы понять социально-прогрессивную политику?

— Такие люди есть, их, конечно, немного, и к ним требуется особый подход, но они есть. Может быть, я поговорю с ними.

Бойл взял свою рюмку и залпом опустошил её — так, будто он уже услышал всё, что хотел услышать.

— Раз уж мы заговорили о прогрессивной политике, Оррен, — сказал Тэггарт, — ты мог бы задать себе следующий вопрос: сейчас, в период острого кризиса в сфере транспортных услуг, когда десятки железных дорог становятся банкротами и огромные территории остаются без железнодорожного сообщения, отвечают ли интересам общества совершенно ненужное чрезмерное скопление железных дорог в одном районе и хищническая конкуренция со стороны новичков на территориях, где давно обосновавшиеся компании имеют исторически сложившийся приоритет?

— Ну что ж, — сказал Бойл довольным голосом, — мне кажется, это очень интересный вопрос и его стоит рассмотреть более детально. Я мог бы поговорить об этом кое с кем из моих друзей в Национальном железнодорожном союзе.

— Друзья, — лениво промолвил Тэггарт, — ценнее золота. — Он неожиданно повернулся к Ларкину: — Ты согласен, Пол?

— Что? А, да. Да, конечно, — ответил тот удивлённо.

— Я рассчитываю на тебя, Пол.

— Гм?

— Я рассчитываю на твои обширные дружеские связи.

Казалось, все прекрасно знали, почему Ларкин ответил не сразу. Он как-то сник и, съёжившись, придвинулся к столу.

— Если все объединятся во имя общей цели, никто же не пострадает! — выкрикнул он вдруг полным отчаяния голосом. Он заметил, что Тэггарт пристально смотрит на него, и умоляюще добавил: — Мне бы очень не хотелось, чтобы из-за нас кто-нибудь пострадал.

— Это совершенно антиобщественная позиция, — медленно растягивая слова, сказал Тэггарт. — Тот, кто боится признать необходимость определённых жертв, не имеет никакого права говорить об общей цели.

— Я изучаю историю, — выпалил Ларкин, — и признаю существование исторической необходимости.

— Вот и хорошо, — сказал Тэггарт.

— Я ведь не могу выступать против общемировой тенденции? — взмолился Ларкин.

— Конечно же, нет, — сказал Уэсли Моуч. — Нас с вами никто не упрекнёт, если мы…

При звуке его голоса Пол вздрогнул и отпрянул от стола. Его словно покоробило. Он органически не выносил Моуча.

— Надеюсь, ты хорошо провёл время в Мексике, Оррен? — вдруг громко-непринуждённым тоном спросил Тэггарт.

Казалось, все понимали, что цель сегодняшней встречи достигнута и они получили ответы на все интересовавшие их вопросы.

— Мексика — прекрасная страна, — бодро ответил Бойл, — она вдохновляет и даёт обильную пищу для размышлений. Продуктовые пайки у них, правда, не ахти. Я даже приболел немного. Но они там вовсю стараются поставить страну на ноги.

— И как у них идут дела?

— По-моему, прекрасно, просто прекрасно. Правда, сейчас там… Но в конце концов, они ведь нацелены на будущее. У Народной Республики Мексика большое будущее, это я вам точно говорю. Через пару лет они всех нас заткнут за пояс.

— Ты был на рудниках Сан-Себастьян?

Все четверо за столом сразу выпрямились и внутренне напряглись. Каждый из них вложил уйму денег в акции этих рудников.

Бойл ответил не сразу, и от этого его голос неожиданно прозвучал неестественно громко, когда он выпалил:

— О да, конечно. Именно за этим я и ездил в Мексику.

— И?..

— Что «и»?

— Как там у них дела?

— Прекрасно. Прекрасно. В той горе бесспорно самое богатое месторождение меди в мире.

— Ну и как они — работают?

— Я в жизни не видел такой бурной деятельности.

— И чем конкретно они занимаются?

— Знаешь, у них там управляющий мексикашка какой-то, я не понял и половины из того, что он мне говорил. Но работают они много, это точно.

— Какие-нибудь… проблемы?

— Проблемы? Где угодно, только не там. Рудники Сан-Себастьян — последнее оставшееся в Мексике частное предприятие, и это многое меняет. Именно поэтому там кипит работа.

— Оррен, — осторожно произнёс Тэггарт, — а как насчёт слухов, что рудники Сан-Себастьян собираются национализировать?

— Клевета, — ответил Бойл. — Просто грязные слухи. Уж я-то знаю. Я ужинал с министром культуры Мексики и обедал с прочими шишками.

— Следовало бы издать закон об ответственности за распространение слухов и сплетен, — угрюмо проронил Тэггарт. — Давайте выпьем ещё.

Он раздражённо махнул рукой, подавая знак официанту. В тёмном углу зала была небольшая стойка, за которой стоял старый, с изрезанным морщинами лицом бармен. Он подолгу стоял неподвижно и, когда его подзывали, передвигался с высокомерной медлительностью. Его обязанностью было так обслуживать посетителей, чтобы, находясь в этом баре, они получали максимум удовольствия, но он вёл себя как издёрганный фельдшер на приёме венерических больных.

Все четверо молча сидели за столом, пока официант не принёс очередную порцию выпивки. Он поставил бокалы на стол — в полутьме они напоминали четыре бледно-голубых язычка слабого пламени. Тэггарт взял свой бокал и вдруг улыбнулся.

— Давайте выпьем за жертвы во имя исторической необходимости, — сказал он, глядя на Ларкина.

На мгновение наступила тишина. В освещённой комнате это было бы состязанием людей, смотрящих в глаза друг другу, но здесь, в полумраке, каждый видел лишь тёмные провалы глазниц других. Затем Пол Ларкин поднял бокал.

— Плачу за всех, ребята, — сказал Тэггарт.

Никто не нашёлся, что ответить, пока Бойл с вежливым любопытством не заговорил:

— Послушай, Джим, я хотел у тебя спросить, что, чёрт побери, творится с поездами на линии Сан-Себастьян?

— Что ты хочешь сказать? Что там не так?

— Ну, не знаю, но пускать всего один пассажирский поезд в день — это…

— Один поезд в день?!

— …это просто курам на смех, к тому же ещё какой поезд. Ты, наверное, унаследовал эти доисторические вагоны от своего прапрадедушки, да и он, должно быть, гонял их нещадно. А где ты откопал дровяной паровоз?

— Дровяной?

— Именно, дровяной. Я, кроме как на фотографиях, раньше такого не видел. В каком музее ты его раздобыл? Ну-ну, не делай вид, будто ничего не знаешь, скажи, что ты затеял?

— Да, конечно, я знаю, — поспешно сказал Тэггарт. — Это всего лишь… Ты случайно оказался там именно на той неделе, когда у нас возникла небольшая заминка с локомотивами — давно заказали новые, но вышла заминка, — ты ведь знаешь, какие у нас проблемы с вагоностроителями, но это временно.

— Конечно, — сказал Бойл, — заминки неизбежны. Тем не менее на таком ужасном поезде я ещё не ездил. Чуть душу из меня не вытряс.

Через несколько минут все заметили, что Тэггарт замолчал. Казалось, он был поглощён собственными проблемами. Когда он резко, без извинений поднялся, остальные тоже встали, восприняв это как приказ.

— Было очень приятно, Джим. Очень приятно. Вот так и рождаются великие проекты — за бокалом вина с друзьями, — пробормотал Ларкин, напряжённо улыбаясь.

— Социальные преобразования происходят медленно, — холодно сказал Тэггарт, — нужно набраться терпения и быть осторожными. — Впервые за весь вечер он повернулся к Уэсли Моучу: — Что мне в тебе нравится, Моуч, так это то, что ты не болтлив.

Уэсли Моуч был человеком Риардена в Вашингтоне.

В небе ещё виднелись отблески заката, когда Тэггарт и Бойл вышли на улицу. Резкая перемена обстановки слегка шокировала их — сумрачный бар невольно нагонял чувство, что и весь город погружён в непроглядную темень.

Огромное здание тянулось к небу, возвышаясь над ними, прямое и острое, как занесённый над головой меч. Вдалеке наверху зависло табло гигантского календаря.

На улице было прохладно; Тэггарт нервно, раздражённым жестом поднял воротник и застегнул пуговицы пальто. Он не собирался возвращаться вечером на службу, но пришлось. Ему нужно было переговорить с сестрой.

— …впереди у нас трудное дело, Джим, — говорил Бойл, — трудное дело, в котором так много опасностей и осложнений, в котором так много поставлено на карту…

— Всё зависит от знакомства с теми, от кого всё зависит. Осталось только выяснить, от кого именно всё зависит, — медленно произнёс Тэггарт.

∗ ∗ ∗

Дэгни Тэггарт было девять лет, когда она решила, что когда-нибудь будет управлять «Трансконтинентальной железной дорогой Тэггарта». В тот день она стояла посреди железнодорожного полотна, глядя на две ровные линии стальных рельсов, которые, устремившись вперёд, сливались где-то вдали в одну точку. Дорога прорезала лес и совсем не гармонировала с окружавшими её вековыми деревьями, ветви которых опускались на зелёные шапки кустарников и росшие то тут, то там полевые цветы. Глядя на неё, Дэгни испытывала гордую радость. Стальные рельсы блестели на солнце, а чёрные шпалы напоминали ступени лестницы, по которым ей предстояло подняться.

Её решение не было внезапным — в словах запечатлелось то, что она знала давным-давно. С молчаливого согласия, словно связанные клятвой, давать которую не было никакой необходимости, она и Эдди посвятили себя железной дороге с детства, едва начав что-то понимать в окружающем мире.

Она испытывала полное безразличие к миру, непосредственно окружавшему её, — и к взрослым, и к детям. Она воспринимала то, что ей пришлось оказаться в окружении тупых, серых людей, как некое печальное недоразумение, которое надо перетерпеть. Она замечала вокруг проблески иного мира и знала, что он существует, мир, в котором строились поезда и возводились мосты, мир, который создал телеграфную связь и семафоры, мигающие в ночной темноте зелёными и красными огнями.

Дэгни никогда не задумывалась, почему она так любит железную дорогу, — она знала, что это чувство невозможно с чем-то сравнить или объяснить. Она испытывала подобное в школе на уроках математики. Это был единственный предмет, который ей действительно нравился. Решая задачи, она ощущала необыкновенное волнение, дерзкое чувство восторга от того, что приняла брошенный вызов и без труда победила, и страстное желание и решимость идти дальше, справиться с очередным, куда более трудным испытанием. Хотя математика давалась ей очень легко, она испытывала растущее чувство уважения к этой точной, предельно рациональной науке. Она часто думала: «Как хорошо, что люди дошли до этого, и как хорошо, что я в этом сильна». Два чувства росли и крепли в ней: искреннее восхищение этой царицей наук и радость от осознания собственных способностей. То же самое она ощущала по отношению к железной дороге: преклонение перед гением человеческого разума, благодаря которому это стало возможным, но преклонение со скрытой улыбкой, словно она хотела сказать, что знает, как сделать железную дорогу ещё лучше, и когда-нибудь сделает. Она смиренно бродила вокруг железнодорожного полотна и паровозных депо, но в этом смирении чувствовался оттенок гордости и величия — величия, которого ей предстояло добиться собственным трудом.

С детства она постоянно слышала в свой адрес две фразы. «Ты невыносимо заносчива», — часто говорили ей, хотя Дэгни никогда не пыталась доказать, что она умнее других, и «Ты эгоистична». Хотя когда она спрашивала, что значат эти фразы, ей ничего не отвечали. Она смотрела на взрослых, удивляясь, как они могут предполагать, что она почувствует вину, если сами обвинения не сформулированы.

Ей было двенадцать лет, когда она сказала Эдди Уиллерсу, что будет управлять железной дорогой, когда вырастет. В пятнадцать лет она впервые задумалась над тем, что женщины железными дорогами не управляют и что людям это может не понравиться. Ну и чёрт с ним, подумала она и больше не переживала по этому поводу.

Ей было шестнадцать лет, когда она начала работать в «Трансконтинентальной Тэггарта». Её отец ничего не имел против, это лишь несколько позабавило и удивило его. Сначала она работала ночным диспетчером на небольшой загородной станции. Несколько лет она работала по ночам, а днём училась в инженерном колледже.

Джеймс Тэггарт, которому был двадцать один год, начал карьеру одновременно с ней — в отделе связей с общественностью.

Продвижение Дэгни среди мужчин, управлявших «Трансконтинентальной Тэггарта», шло быстро и не оспаривалось. Она занимала ответственные должности, потому что больше занять их было некому. Немного талантливых работников было в её окружении, но с каждым годом их становилось всё меньше. Её начальники, обладающие властью, похоже, избегали эту власть использовать и уходили от принятия решений; поэтому именно она говорила людям, что делать, и её распоряжения исполнялись. И на каждой ступеньке своего продвижения она вела всю реальную работу задолго до того, как получала соответствующую должность. Она словно переходила из одной пустой комнаты в другую. Никто не препятствовал ей, но никто и не одобрял её продвижения.

Её отец, казалось, был удивлён и в то же время гордился ею, но он ничего не говорил, и она замечала на его лице выражение грусти, когда он смотрел на неё. Он умер, когда ей было двадцать девять лет. «Всегда найдётся Тэггарт, способный управлять компанией» — это были последние слова, которые он сказал ей. И при этом как-то странно посмотрел на неё. Взгляд выражал и поздравление, и сочувствие.

Контрольный пакет акций перешёл к Джеймсу Тэггарту. В тридцать четыре года он стал президентом компании. Дэгни предвидела, что совет директоров выберет именно его, но так и не смогла понять, почему они сделали это так охотно. Они говорили что-то о традициях, о том, что президентом компании всегда был старший из сыновей Тэггартов. Казалось, выбирая Тэггарта президентом компании, они руководствовались тем же чувством, которое заставляло их сворачивать, если дорогу им перебегала чёрная кошка, — страхом. Они говорили о его особом даре «создавать железным дорогам солидную репутацию», о благосклонности к нему прессы, о его «связях в Вашингтоне». Он был необычайно искусен в снискании благосклонности у законодателей.

Дэгни ничего толком не знала о том, что называли связями в Вашингтоне и что эти связи могли означать. Но похоже, это было необходимо, поэтому она выбросила это из головы и не возвращалась больше к этому вопросу, полагая, что в мире существует множество различных работ, которые малоприятны, но тем не менее необходимы, такие, к примеру, как очистка сточных канав. Кто-то же должен этим заниматься, а Джиму, похоже, это нравилось.

Она никогда не стремилась к президентскому креслу; операционный отдел был её единственной заботой, больше её ничто не волновало. Когда она выезжала с очередной проверкой на линию, старые работники «Трансконтинентальной Тэггарта», которые ненавидели Джима, сказали ей: «Всегда найдётся Тэггарт, способный управлять компанией». При этом она замечала на их лицах то же выражение, которое видела на лице отца незадолго до смерти. Она была уверена, что Джим не настолько умён, чтобы причинить большой вред компании, и что она всегда сможет выправить положение, что бы он ни натворил.

В шестнадцать лет, сидя за диспетчерским пультом и глядя на освещённые окна проезжавших мимо поездов, она думала, что наконец-то нашла свой мир. Годы спустя она поняла, что это не так. Она вдруг обнаружила, что вынуждена бороться с тем, на что не стоило затрачивать ни малейших усилий. Она сочла бы за честь противопоставить себя сильному противнику и оспаривать своё превосходство в беспощадном поединке, но вместо этого ей приходилось бороться с серостью, заурядностью и полным отсутствием профессионализма. Словно огромный ком ваты, мягкий и бесформенный, который никому и ничему не мог оказать ни малейшего сопротивления, непреодолимым препятствием встал на её пути. Дэгни была обескуражена и сбита с толку этим загадочным явлением. Она спрашивала себя, как такое могло случиться и в чём причина, но не находила ответа.

Только первые несколько лет она временами ощущала в себе беззвучный крик о проблеске человеческих способностей, о хотя бы едином проблеске чистой, твёрдой, блистательной компетентности. Приходили приступы мучительной тоски по другу или врагу, который оказался бы умнее её. Но тоска прошла. У неё было что делать. У неё не было времени чувствовать боль, во всяком случае, такие минуты выдавались нечасто.

Первым решением, которое принял Джеймс Тэггарт, став президентом компании, был запуск строительства линии Сан-Себастьян. Много людей были ответственны за это, но для Дэгни за этим предприятием стояла подпись только одного человека, имя, что затмевало все прочие. С этим именем было связано затянувшееся на пять лет строительство многокилометровой абсолютно бесполезной железнодорожной ветки, с этим именем были связаны огромные убытки её компании — цифры, которые перетекали со страницы на страницу отчётов, словно струйка крови из незатягивающейся раны. Это имя можно было увидеть на лентах телетайпных сообщений, поступающих со всех ещё уцелевших бирж мира, и на дымовых трубах заводов, освещённых алым заревом, вырывавшимся из медеплавильных печей. Это имя мелькало в скандальных газетных заголовках и на пергаментных страницах старинных дворянских альманахов; это имя стояло на карточках, прикреплённых к букетам цветов в будуарах женщин, живших в разных местах и на разных континентах.

Этим человеком был Франциско д’Анкония.

В двадцать три года, унаследовав состояние своего отца, Франциско д’Анкония стал известен как медный король мира.

Сейчас, в тридцать шесть, он был известен как самый богатый человек и самый скандальный, никчёмный плейбой на земле. Он был последним потомком одного из самых знатных семейств Аргентины. Ему принадлежали множество пастбищ, на которых разводили скот, кофейные плантации и бо́льшая часть медных рудников в Чили. Фактически он был хозяином доброй половины Южной Америки и владельцем множества рудников, рассыпанных по всем Соединённым Штатам, словно горсть медных монет.

Когда Франциско д’Анкония купил огромный участок пустынных гор на территории Мексики, прошёл слух, что он обнаружил там огромные залежи меди. Он без малейшего труда распродал акции своего предприятия, не было отбоя от желающих их приобрести, и он просто выбрал среди подавших заявку тех, кого хотел. Он был гением финансовых операций, его талант называли феноменальным. Ни один человек не сумел превзойти его ни в одном предприятии, и любое дело, до которого он снисходил, увеличивало его и без того баснословное богатство.

Те, кто громче всего поносил его, первыми пытались ухватиться за любую возможность погреть руки за счёт его таланта и урвать кусок его нового приобретения. Джеймс Тэггарт, Оррен Бойл и их друзья были в числе основных акционеров проекта, который Франциско д’Анкония назвал «Рудники Сан-Себастьян».

Дэгни так и не смогла понять, что заставило Джеймса Тэггарта построить железную дорогу из Техаса в пустынные районы Сан-Себастьян. Похоже, он и сам этого толком не понимал. Он был как поле, не защищённое от ветра лесополосой, открытое всем порывам ветра, им вертели как хотели, а результат получался совершенно случайно. Лишь немногие из совета директоров проголосовали против этого проекта. Компании нужны были все свободные средства на реконструкцию «Линии Рио-Нортэ», она не могла позволить себе и то и другое. Но Джеймс Тэггарт был новым президентом компании. Это был первый год его правления. Он победил.

Правительство Мексики с чрезвычайной радостью подписало контракт, гарантировавший «Трансконтинентальной Тэггарта» право собственности на железнодорожную линию в течение двухсот лет — в стране, где не признавали никаких прав собственности. Франциско д’Анкония получил аналогичную гарантию на свои рудники.

Дэгни всячески пыталась воспрепятствовать строительству этой железной дороги. Но она была слишком молода и, будучи в ту пору ассистентом операционного отдела, не обладала достаточной властью. Её никто не послушал.

Она никак не могла понять — ни тогда, ни сейчас, — какими мотивами руководствовались те, кто решил построить эту линию. Сидя беспомощным зрителем на одном из заседаний совета, она вдруг почувствовала, что в кабинете царит какая-то странная атмосфера уклончивости. Эта уклончивость чувствовалась в каждом слове, в каждом доводе, словно так и не сформулированная истинная причина решения была предельно ясна всем — всем, кроме неё.

Они говорили о важности будущих торговых связей с Мексикой, о будущем огромном потоке грузовых перевозок, о неимоверных доходах, которые гарантированы эксклюзивному перевозчику неисчерпаемых запасов меди. Они приводили в качестве основного довода былые достижения Франциско д’Анкония, но никто не упомянул результатов минералогического исследования рудников Сан-Себастьян. Фактических данных почти не было. Та информация, которую обнародовал Франциско д’Анкония, конкретностью не отличалась. Но казалось, факты никого не интересовали.

Они много говорили о том, в каком бедственном положении находится Мексика и как отчаянно она нуждается в железных дорогах:

— У них никогда не было возможности сбросить вековую отсталость… Я считаю нашим долгом помочь отсталой стране развить собственную индустрию. Мне кажется, мы не имеем права оставаться безучастными к трудностям наших ближайших соседей.

Она сидела, слушала и думала о тех ветках, которые компания вынуждена была бросить на произвол судьбы. В течение многих лет доходы «Трансконтинентальной Тэггарта» медленно, но неуклонно снижались. Она думала о жизненной необходимости ремонтных работ, которыми с преступной безответственностью пренебрегали на всех линиях огромной железнодорожной системы. У компании вообще отсутствовала программа действий в сфере технического обслуживания линий. То, что они делали, напоминало игру с куском резины, который можно чуть растянуть, а через какое-то время растянуть ещё.

— Мне кажется, мексиканцы — очень трудолюбивый народ, но их экономика застряла на пещерном уровне. Как они могут осуществить индустриализацию страны, если им никто не помогает? По-моему, рассматривая вопросы наших инвестиций, мы должны прежде всего принимать во внимание человеческие ценности, а не исходить из чисто материальных соображений.

Дэгни думала о локомотиве на «Линии Рио-Нортэ», который валялся во рву из-за разрушевшейся накладки рельсового стыка. Она думала о тех пяти днях, когда движение на этой линии остановилось из-за обвала подпорной стены и тонн горной породы, осыпавшейся на железнодорожное полотно.

— Как человек всегда должен думать о благе своего ближнего, а лишь потом о своём собственном, так и страна должна в первую очередь думать о благоденствии своего соседа и лишь потом о собственном благополучии.

Дэгни думала об Эллисе Уайете, который недавно появился в Колорадо и за действиями которого все пристально наблюдали, — то, что он делал, было лишь первым слабым ручейком огромного потока изобилия, который вот-вот должен хлынуть с некогда пустынных просторов этого штата. «Линию Рио-Нортэ» довели до грани краха как раз в тот момент, когда её полная рабочая мощность так необходима.

— Материальное благополучие — это ещё далеко не всё. Надо подумать и о нематериальном — о принципах.

— Мне, признаться, становится просто стыдно, когда я думаю о той огромной системе железных дорог, которой мы располагаем, в то время как во всей Мексике существует лишь пара недоразвитых узкоколеек. Старая теория об экономической самодостаточности давно изжила себя. Просто невозможно и недопустимо, чтобы одна отдельно взятая страна процветала, в то время как остальные бедствуют.

Дэгни думала, что для того, чтобы возродить былую мощь «Трансконтинентальной Тэггарта», потребуется каждый имеющийся в наличии рельс, костыль, доллар — а всего этого осталось катастрофически мало.

На том же заседании в той же восторженной манере говорили об организационном уровне мексиканского правительства, которое всё держало под контролем. У Мексики большое будущее, говорили они, и через пару лет эта страна превратится в довольно опасного конкурента. У них там дисциплина, неустанно повторяли они с ноткой зависти в голосе.

Неопределёнными намёками и недоговорками Джеймс Тэггарт дал понять, что его друзья в Вашингтоне, имён которых он никогда не называл, очень заинтересованы в строительстве этой линии, потому что это способствовало бы решению определённых дипломатических проблем, и что признательность мировой общественности сторицей окупит все расходы «Трансконтинентальной Тэггарта».

Они проголосовали за строительство Сан-Себастьян и выделили на это тридцать миллионов долларов.

Когда Дэгни вышла из здания компании и вдохнула чистый холодный воздух улицы, в её голове многоголосым эхом звучало лишь одно слово: уйти… уйти… уйти…

Она ошеломлённо слушала. Мысль об уходе из «Трансконтинентальной Тэггарта» была непостижимой, невозможной. Её охватил ужас — не от того, что она так подумала, а от того, что заставило её так подумать. Дэгни сердито тряхнула головой и сказала себе, что именно теперь она, как никогда, нужна «Трансконтинентальной Тэггарта».

Двое из совета директоров и вице-президент по операционной деятельности подали в отставку. На его место Тэггарт назначил одного из своих друзей.

На просторах Мексиканской пустыни началось строительство новой линии, в то время как на «Линию Рио-Нортэ» поступило распоряжение снизить скорость движения поездов, потому что путь очень ненадёжен.

Железнодорожную станцию из железобетона с зеркалами и мраморными колоннами построили посреди пыльной незаасфальтированной площади мексиканской деревни — а на «Линии Рио-Нортэ» из-за того, что не выдержали рельсы, пошёл под откос и взорвался состав с нефтью. Эллис Уайет не стал дожидаться, пока суд определит, было ли это крушение вызвано волей божьей, как поспешно заявил Тэггарт. Он передал право на перевозку нефти «Финикс — Дуранго», небольшой и малоизвестной железнодорожной компании, которая упорно и не без успеха цеплялась за жизнь, изо всех сил стараясь встать на ноги. Нефть Уайета стала своего рода катализатором для «Финикс — Дуранго». Компания начала стремительно расти вместе с нефтяными промыслами Уайета, с фабриками и заводами на пустынных просторах Колорадо.

А в это время через чахлые маисовые поля Мексики со скоростью восемь километров в месяц продвигалась прокладка линии Сан-Себастьян.

Дэгни было тридцать два года, когда она заявила Джеймсу Тэггарту, что уходит из компании. Последние три года, не занимая соответствующей должности и не имея фактически никакой власти, она руководила работой операционного отдела. Содрогаясь от омерзения, она тратила драгоценное время на нейтрализацию действий приятеля Джима, который занимал должность вице-президента по операционной деятельности. У него не было никакой программы действий, и все решения, которые он принимал, были её решениями, но принимал он их, лишь предприняв всё возможное, чтобы её решения не прошли. В конце концов она поставила Тэггарту ультиматум.

— Но, Дэгни, ты же женщина! Женщина — и вдруг вице-президент компании?! Да это просто неслыханно! Совет директоров никогда на это не пойдёт.

— В таком случае я умываю руки.

Она не думала о том, как проведёт остаток своей жизни. Решение уйти из «Трансконтинентальной Тэггарта» было для неё таким же мучительным, как ожидание ампутации обеих ног.

Но она всё же решилась на это и была готова принять любое испытание, которое выпадет на её долю.

Она так и не смогла понять, почему совет директоров единодушно проголосовал за то, чтобы назначить её вице-президентом компании.

Именно она завершила в конце концов строительство Сан-Себастьян. Когда она приняла дела, работы шли уже в течение трёх лет. Была проложена лишь треть общей протяжённости пути, но затраты уже превысили сметную стоимость всего строительства. Она уволила всех друзей Джима и нашла подрядчика, который в течение года завершил работы.

Сан-Себастьян начала функционировать, но ни ожидаемого объёма перевозок, ни поездов, гружённых медью, так и не последовало, лишь изредка с гор с диким лязгом спускались составы из двух-трёх вагонов. Рудники, сказал Франциско д’Анкония, всё ещё в стадии разработки. «Трансконтинентальная Тэггарта» продолжала нести убытки.

Сейчас, как и много вечеров подряд, Дэгни сидела за столом в своём кабинете, пытаясь определить, какие линии и как скоро смогут спасти компанию.

«Линия Рио-Нортэ» после реконструкции с лихвой покрыла бы все убытки. Глядя на листы цифр, которые означали убытки и ещё раз убытки, Дэгни не думала о затянувшейся бессмысленной агонии их начинания в Мексике. Она думала о телефонном звонке.

— Хэнк, ты можешь спасти нас? Ты можешь в кратчайшие сроки поставить нам рельсы и предоставить максимальную отсрочку платежа?

— Могу, — ответил ей ровный, уверенный голос на другом конце линии.

Эта уверенность придала ей сил. Она склонилась над листами на столе, обнаружив вдруг, что ей стало легче сосредоточиться. Наконец-то у неё появилось хоть что-то, на что она могла рассчитывать, уверенная, что её не подведут в решающий момент.

∗ ∗ ∗

Джеймс Тэггарт прошёл через приёмную кабинета Дэгни, всё ещё сохраняя на лице выражение уверенности, которую он чувствовал, сидя в баре в окружении своих друзей. Когда он открыл дверь кабинета, это выражение моментально исчезло. Он подошёл к её столу словно ребёнок, которого куда-то тащат, чтобы наказать.

Дэгни сидела, склонившись над листами бумаги, пряди её растрёпанных волос поблёскивали в свете настольной лампы, складки белой блузки, спадавшей с плеч, подчёркивали грациозность фигуры.

— В чём дело, Джим? — спросила она.

— Что ты пытаешься провернуть на Сан-Себастьян?

— Провернуть? С чего ты взял? — подняла голову Дэгни.

— Что за график движения ты установила на этой линии и какие ты по ней пускаешь поезда?

Дэгни рассмеялась. Её смех звучал весело и чуть устало.

— Послушай, Джим, тебе хоть иногда нужно читать отчёты, которые ты получаешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что мы работаем по этому графику и пускаем эти поезда уже целых три месяца.

— Один пассажирский поезд в день?

— По утрам. И один товарный через день.

— Боже мой! И это на такой важной линии?!

— Твоя важная линия не покрывает расходов даже на эти два поезда.

— Но население Мексики ожидает от нас настоящих, качественных транспортных услуг.

— Не сомневаюсь.

— Им нужны поезда.

— Для чего?

— Для… Чтобы помочь развитию местной промышленности. Неужели ты ожидаешь, что они будут развиваться экономически, если мы не предоставляем им соответствующих транспортных ресурсов?

— Я от них развития не ожидаю.

— Ну, знаешь, это твоё личное мнение. Не понимаю, по какому праву ты сократила график движения. Да одна только транспортировка меди с лихвой покроет все расходы.

— Когда?

Он посмотрел на неё, и на его лице появилось то довольное выражение, которое замечаешь на лице человека, собирающегося сказать что-то, что наверняка причинит боль.

— Ну ты же не сомневаешься в успехе медных рудников, раз уж этим занимается сам… Франциско д’Анкония? — Тэггарт произнёс это имя с особым ударением и сейчас наблюдал за её реакцией.

— Может быть, он твой друг, но… — начала Дэгни.

Тэггарт перебил её:

— Mой? Я всё время думал, что он твой друг.

— Только не последние десять лет, — спокойно возразила Дэгни.

— А жаль, правда? Тем не менее он один из самых удачливых предпринимателей в мире. Ещё ни разу не бывало, чтобы он потерпел неудачу, я имею в виду бизнес, и он всадил миллионы в эти рудники, поэтому, мне кажется, на него можно положиться.

— Когда ты наконец поймёшь, что Франциско д’Анкония превратился в абсолютно никчёмного человека?

Тэггарт рассмеялся:

— Что касается его личностных качеств, то я всегда был о нём именно такого мнения. Но в этом ты со мной не соглашалась. Ещё как не соглашалась! Ты, конечно же, помнишь наши бесконечные ссоры по этому поводу? Напомнить тебе кое-что из того, что ты о нём говорила? Я могу лишь предполагать о вещах, которые ты делала.

— Ты что, пришёл обсуждать Франциско д’Анкония?

Её лицо не выражало абсолютно никаких эмоций, и поэтому на лице Тэггарта проступила озлобленность — опять у него ничего не получилось.

— Чёрт возьми, ты прекрасно знаешь, почему я пришёл, — огрызнулся он. — То, что я сегодня узнал о нашей линии в Мексике, просто уму непостижимо.

— Что?

— Какой подвижной состав ты используешь на Сан-Себастьян?

— Худшее из того, что смогла найти.

— Ты не отрицаешь этого?

— Я сообщала тебе об этом в своих отчётах.

— Это правда, что ты выпускаешь на линию дровяные паровозы?

— Эдди нашёл эти паровозы по моему указанию в одном из заброшенных депо Луизианы. Он не смог даже узнать, как называлась та железная дорога.

— И это старьё ты пускаешь на линию как поезд нашей компании?

— Да.

— Ничего не скажешь, хорошенькая идейка. Что, чёрт побери, происходит? Слышишь, я хочу знать, что происходит?!

Глядя на него в упор, она спокойно ответила:

— Если хочешь знать, я не оставила на Сан-Себастьян ничего, кроме металлолома, да и того как можно меньше. Я убрала оттуда всё, что можно было убрать: всё маневровое и ремонтное оборудование, даже пишущие машинки и зеркала.

— Какого чёрта? Зачем?

— Затем, чтобы грабителям как можно меньше досталось, когда они отнимут линию.

Тэггарт вскочил:

— Ну, я этого так не оставлю. На этот раз номер у тебя не пройдёт. Это ж надо сотворить такое низкое, такое неслыханное… Да как ты посмела… лишь из-за каких-то грязных слухов, в то время как у нас подписан контракт на двести лет и…

— Джим, — медленно произнесла она, — у нас нет ни одного вагона, ни одного локомотива, ни единой тонны угля, чтобы перебросить на ветку в Мексике.

— Нет, я этого не допущу, я решительно не позволю предпринимать такие возмутительные действия по отношению к дружественной стране, которой так нужна наша помощь. Погоня за материальными благами — это ещё далеко не всё. Существуют и определённые моральные обязательства, моральные ценности, хотя тебе этого не понять.

Она придвинула к себе блокнот и взяла карандаш:

— Хорошо, Джим, сколько поездов ты хочешь пустить по Сан-Себастьян?

— Гм?

— С какой линии снять поезда, чтобы перевести их в Мексику?

— Я не хочу ниоткуда ничего снимать.

— Откуда в таком случае я возьму оборудование для линии в Мексике?

— А это уже твои проблемы. Это твоя работа.

— Здесь я бессильна. Решать придётся тебе.

— Опять твой обычный грязный трюк — сваливаешь всю ответственность на меня.

— Я жду указаний, Джим.

— Ничего не выйдет. Я не позволю тебе заманить меня в ловушку.

Она бросила карандаш на стол:

— В таком случае в Мексике всё остаётся по-старому.

— Ну, погоди, дождись только заседания совета директоров в следующем месяце. Я потребую решения раз и навсегда относительно того, как далеко может заходить операционный отдел в превышении своих полномочий. Ты за это ответишь.

— Отвечу.

Прежде чем дверь кабинета закрылась за его спиной, она вернулась к работе.

Когда она закончила и, отодвинув бумаги в сторону, подняла глаза, за окном царила непроглядная тьма, домов не было видно, и город превратился в бесконечную цепь поблёскивающих окон. Она неохотно встала из-за стола. Она не хотела признаться себе, что устала, это было бы равноценно признанию своего, пусть незначительного, поражения. Но сегодня она действительно чувствовала усталость.

В здании компании было темно и пусто. Служащие давно разошлись по домам, и лишь Эдди Уиллерс всё ещё сидел за своим столом, отгороженным от остальной части комнаты стеклянной перегородкой. От этого казалось, что он сидит в углу, в квадрате света, окружённый со всех сторон темнотой. Проходя мимо, она махнула ему рукой.

Она спустилась на лифте не к парадному входу, а к вестибюлю Терминала Тэггарта. Ей нравилось ходить домой именно этой дорогой.

Ей всё время казалось, что вестибюль Терминала чем-то напоминает храм. Взглянув вверх, на висевший высоко над головой потолок, она увидела его ярко освещённые своды, которые подпирали мощные гранитные колонны, и верхнюю часть широких, словно застеклённых ночной темнотой окон. Своды вестибюля, замершие высоко вверху, словно оберегая суетящихся под ними людей, создавали мирно-торжественную атмосферу — как в соборе.

На самом видном месте в вестибюле стоял памятник Натаниэлю Тэггарту — основателю компании. К нему уже так привыкли, что не обращали на него никакого внимания, воспринимая как неотъемлемую часть интерьера. Дэгни была единственным человеком, который замечал памятник и никогда не считал его присутствие здесь чем-то само собой разумеющимся. Всегда, проходя по вестибюлю Терминала, она смотрела на этот памятник, и для неё это было единственной молитвой, которую она знала.

Натаниэль Тэггарт начинал в своё время рядовым искателем приключений без гроша за душой. Он явился откуда-то из Новой Англии и построил железную дорогу через весь континент в те годы, когда стальные рельсы только-только появились. Его дорога выдержала все выпавшие на её долю испытания, а её строительство стало настоящей легендой, потому что в то время люди либо не понимали этого, либо просто не верили, что такое возможно.

Он был убеждён в том, что никто не может и не имеет права его остановить. Он избрал цель и неуклонно двигался к ней, и путь его был таким же твёрдым и прямым, как железнодорожные рельсы. Он никогда не пытался заручиться благосклонностью правительства, получить от него ссуду или землю для строительства железной дороги. Он получал деньги от тех, у кого они были; он ходил из дома в дом, его можно было увидеть в роскошных кабинетах богатых банкиров и на приходящих в упадок фермах. Он никогда не говорил об общественном благосостоянии, он просто говорил людям, что они получат огромную прибыль с его железной дороги, объяснял, почему рассчитывает на большие доходы, и приводил свои доводы. А у него были очень веские доводы. В течение всех последующих поколений «Трансконтинентальная Тэггарта» была одной из немногих железных дорог, которая ни разу не обанкротилась, и единственной компанией, контрольный пакет акций которой, принадлежавший её основателю, остался в руках его потомков.

При жизни имя Нэта Тэггарта было известно всем, но не пользовалось особой популярностью: его произносили не с уважением, а с ноткой негодующего любопытства, и если кто-нибудь и восхищался им, то так, как восхищаются удачливым грабителем. Но ни один цент из его состояния не был добыт силой или мошенничеством, за ним не было никакой вины, за исключением того, что он собственным трудом заработал своё состояние и никогда не забывал о том, что оно принадлежит только ему.

О нём ходило множество слухов. Поговаривали даже, что в одном из западных штатов он убил местного законодателя, который пытался аннулировать предоставленную ему концессию в то время, как его железная дорога была наполовину проложена через территорию штата. Кое-кто из законодателей хотел, сыграв на понижение, сколотить состояние на акциях Нэта Тэггарта. Тэггарта обвиняли в убийстве, но его вину так и не доказали. С тех пор у него не было никаких проблем с законодательной властью.

Говорили также, что ради строительства железной дороги Нэт Тэггарт неоднократно ставил на карту собственную жизнь, а однажды поставил и нечто большее. Отчаянно нуждаясь в средствах, когда строительство его линии было приостановлено, он спустил с лестницы одного высокопоставленного чиновника, который предложил ему правительственный займ. Затем он предоставил собственную жену в залог за займ, полученный от одного миллионера, который ненавидел его, но восхищался красотой его жены. Он выплатил всю сумму в срок, сохранив таким образом право на жену. Эта сделка была заключена с её согласия. Она была необычайно красива и принадлежала к благородному семейству одного из южных штатов, но её лишили права на наследство за то, что она сбежала с Нэтом Тэггартом, когда тот был ещё молодым безвестным оборванцем.

Дэгни иногда сожалела о том, что Нэт Тэггарт был её предком. То, что она чувствовала по отношению к нему, не относилось к категории семейной привязанности, когда не приходится выбирать, кого любить. Она не хотела, чтобы её чувство было сродни тому, что человек должен испытывать к своим родственникам. Она любила лишь то, что хотела любить, и её всегда возмущало, когда любви от неё требовали. Но если бы можно было выбирать предков, она, не колеблясь, с величайшим почтением и благодарностью выбрала бы Нэта Тэггарта.

Скульптуру Нэта Тэггарта лепили с портрета работы неизвестного художника. Кроме этого портрета, не сохранилось ни одного снимка, ничего запечатлевшего его внешность. Он дожил до глубокой старости, но его можно было представить только молодым и полным сил, каким изобразил его неизвестный художник.

Ещё в детстве с этой скульптурой накрепко связались её первые представления о великом.

Когда Дэгни слышала это слово в школе или церкви, она думала, что знает его истинное значение, — она вспоминала об этой скульптуре — о высоком молодом человеке со стройным, гибким телом и скуластым лицом. Он стоял, высоко подняв голову, готовый к любым испытаниям, на его лице светилась радость от сознания своей силы. Всё, чего Дэгни хотела от жизни, заключалось в желании держать голову так же, как он, — высоко и гордо.

Сегодня вечером, проходя по вестибюлю, Дэгни вновь посмотрела на скульптуру. На мгновение она ощутила необычайное облегчение. Словно какое-то неведомое гнетущее бремя вдруг исчезло, и она почувствовала, будто слабый поток воздуха нежно одувал её лицо.

В углу, рядом с парадным входом в вестибюль Терминала, стоял газетный киоск. Он принадлежал тихому, немногословно вежливому старику, который, будучи одновременно и продавцом, вот уже двадцать лет стоял за прилавком. В своё время у него была табачная фабрика, но он разорился, и у него остался только этот киоск, из которого он изо дня в день наблюдал за водоворотом сновавших мимо незнакомых лиц. Все его родственники и друзья давно умерли, и единственной радостью в его жизни осталось хобби. Он коллекционировал сигареты — все, которые производились в мире. Он знал все марки сигарет, как нынешние, так и те, что когда-либо выпускались.

Дэгни любила по пути домой останавливаться у его киоска. Он был неотъемлемой частью Терминала Тэггарта, как сторожевой пёс, слишком старый и слабый, чтобы охранять, но само присутствие которого внушало чувство уверенности. Ему нравилось наблюдать за ней, его забавляла мысль, что он единственный человек, осознающий всю значимость этой молодой женщины в плаще и шляпе набекрень, которая, стараясь не привлекать внимания, всё время куда-то спешила, торопливо пробираясь сквозь толпу.

Сегодня вечером она как обычно остановилась у киоска, чтобы купить пачку сигарет.

— Как ваша коллекция? Появилось что-нибудь новенькое? — спросила она.

— Нет, мисс Тэггарт, — ответил он, грустно улыбаясь и отрицательно качая головой. — Новых сортов сейчас не выпускают вообще, даже старые исчезают один за другим. В продаже осталось лишь пять-шесть видов сигарет, а когда-то их было очень много. Сейчас вообще ничего нового не производят.

— Будут производить. Всё это лишь временно.

Старик посмотрел на неё, но ничего не ответил. Затем он сказал:

— Мне нравятся сигареты, мисс Тэггарт. Мне нравится думать об огне, который человек держит в своих руках. Огонь, эта могучая, опасная сила, которую человек укротил и держит у кончиков своих пальцев. Я часто думаю о тех минутах, когда человек сидит в полном одиночестве, смотрит на дым своей сигареты и размышляет. Я часто задавал себе вопрос, какие великие свершения выросли из таких минут. Когда человек думает, в его сознании вспыхивает искорка живого огня, и в такие минуты огонёк дымящейся сигареты является как бы отражением его личности.

— А думают ли люди вообще? — Слова вырвались у неё непроизвольно, и она тут же замолчала. Этот вопрос давно мучил её, и ей не хотелось обсуждать его.

Старик посмотрел на неё так, словно заметил внезапную заминку в её голосе и понял её причину. Но он не стал продолжать эту тему, лишь сказал:

— Мне не нравится то, что происходит сейчас с людьми, мисс Тэггарт.

— Что вы имеете в виду?

— Не знаю. Но я наблюдаю за людьми вот уже двадцать лет и заметил большие перемены. Я помню, как когда-то они торопливо проходили мимо, и мне нравилось наблюдать за ними. Да, все спешили, но знали, куда именно они спешат, и им очень хотелось туда успеть. Сейчас люди торопятся оттого, что им страшно. Ими движет не целеустремлённость, нет. Ими движет страх. Они никуда не спешат, они просто убегают, и я далеко не уверен в том, что они сами знают, от чего бегут. Они не смотрят друг на друга. Да, они часто улыбаются, пожалуй, даже слишком часто, но какой-то скверной улыбкой. Она выражает не радость, а мольбу. Нет, я не понимаю, что происходит с миром. — Он пожал плечами. — Кто такой Джон Голт?

— Это всего лишь ничего не значащая фраза. — Дэгни вздрогнула, услышав, как резко прозвучал её голос, и, словно извиняясь, добавила: — Мне очень не нравится это вульгарно-бессмысленное выражение. Что оно значит? Откуда взялось?

— Этого никто не знает, — медленно ответил старик.

— Но тогда почему все его повторяют? Похоже, никто не может толком объяснить, в чём его смысл, но тем не менее все произносят его с таким видом, будто знают, что оно означает.

— А почему это вас так беспокоит? — спросил он.

— Мне не нравится то, что подразумевается, когда произносят эти слова.

— Мне тоже, мисс Тэггарт.

∗ ∗ ∗

Эдди Уиллерс ужинал в рабочей столовой Терминала Тэггарта. В главном здании находился ресторан для высокопоставленных работников компании, но Эдди он не нравился. Он чувствовал себя куда более уютно в этой столовой, которая словно являлась частью железной дороги.

Столовая располагалась под землёй и представляла собой просторный зал, стены которого были выложены белым, сверкавшим в свете электрических лампочек кафелем. Высокие потолки, блестящие стойки из стекла и хрома создавали ощущение пространства и света.

В столовой Эдди время от времени встречал одного рабочего. Ему нравилось его лицо. Однажды они разговорились и с тех пор всегда, когда встречались, ужинали вместе.

Эдди забыл, спрашивал ли он когда-нибудь, как зовут его собеседника и кем конкретно он работает. Судя по всему, тот явно не занимал высокой должности — его сшитая из грубой ткани спецовка была во многих местах испачкана машинным маслом. Этот рабочий был для Эдди не столько личностью, сколько молчаливым слушателем, проявлявшим живой интерес к тому, что было смыслом и его жизни: к «Трансконтинентальной Тэггарта».

Сегодня, спустившись поздно вечером в столовую, Эдди заметил его в углу полупустого зала. Эдди радостно улыбнулся, махнул рукой в знак приветствия и направился со своим подносом к его столу.

Сидя в этом укромном уголке, расслабившись после бесконечно-напряжённого трудового дня, Эдди чувствовал себя очень уютно. Здесь он мог говорить так, как никогда не говорил в другом месте, признаваться в том, в чём никогда и никому не признавался. Здесь, глядя во внимательные глаза рабочего, он мог просто размышлять вслух.

— «Линия Рио-Нортэ» — наша последняя надежда, — сказал Эдди, — но она спасёт нас. Во всяком случае у нас будет хоть одна линия в хорошем состоянии, и как раз там, где она больше всего нужна. Это поможет спасти всю компанию. Смешно, правда, говорить о последней надежде для «Трансконтинентальной Тэггарта»… Ты поверишь, если кто-то скажет, что с Землёй столкнётся метеорит и уничтожит её?.. Я тоже не поверю…

— «От океана до океана, навсегда» — с самого детства мы слышали эти слова, она и я. Нет, никто не говорил «навсегда», но подразумевается именно это… Я обыкновенный человек. Я не смог бы построить эту железную дорогу. Если она погибнет, я не смогу воскресить её. Мне придётся уйти вместе с ней… Ты не обращай на меня внимания. Не знаю, почему лезут в голову такие вещи. Наверное, я немного устал. Да, я сегодня работал допоздна. Она не просила меня задержаться, но у неё в кабинете горел свет после того, как все давно разошлись по домам… Да, она уже ушла… Проблемы? Проблемы всегда найдутся. Но она спокойна. Она знает, что справится… Конечно же, дела наши плохи. У нас намного больше аварий, чем ты думаешь. На прошлой неделе мы потеряли ещё два локомотива. Один, можно сказать, рассыпался от старости, а другой столкнулся со встречным поездом… Да, мы заказали локомотивы в «Объединённом предприятии локомотивов», но ждём их уже целых два года. Я даже не знаю, получим ли мы их когда-нибудь вообще… А как они нам нужны! Тяговый подвижной состав [Движущая причина] — ты не представляешь себе, как это важно… Это основа всего… Чего ты смеёшься?.. Да, я уже говорил, что дела наши плохи. Но хорошо хоть, что с «Линией Рио-Нортэ» всё уладилось. Через пару недель мы получим первую партию рельсов, а через год по полностью обновлённой линии пойдут поезда. На этот раз нас ничто не остановит… Конечно, я знаю, кто будет класть рельсы, — Макнамара из Кливленда, тот самый подрядчик, что избавил нас от мороки с Сан-Себастьян. Здесь мы можем быть спокойны. Он знает своё дело. Хороших подрядчиков осталось не так уж много… Мы чертовски торопимся, но мне это нравится. В последнее время я прихожу в контору на час раньше, чем обычно, но она всегда на месте, задолго до меня… Что? Не знаю, что она делает по ночам. Ничего особенного, я думаю… Нет, она ни с кем никуда не ходит. Большей частью сидит дома и слушает музыку. Она слушает пластинки. Какие? А тебе что за дело? Ну, Ричарда Халлея… Ей очень нравится его музыка. Кроме железной дороги это единственное, что она по-настоящему любит.

Глава 4

Недвижимые перводвигатели

«Движущая причина, — подумала Дэгни, глядя на возвышающийся в сумерках Здание Тэггарта, — вот что ему необходимо в первую очередь; движущая причина, чтобы это здание стояло; движение, чтобы оно оставалось недвижимым. Оно покоится не на сваях, вбитых в гранит; оно покоится на двигателях, работающих по всему континенту».

Дэгни испытывала лёгкое беспокойство. Она только что вернулась из поездки на завод «Объединённого предприятия локомотивов» в Нью-Джерси, куда отправилась, чтобы лично встретиться с президентом компании. Она ничего не узнала — ни причины задержек, ни когда будут готовы тепловозы. Президент компании проговорил с ней два часа, но его ответы не имели отношения к её вопросам. Каждый раз, когда она пыталась сделать беседу более конкретной, в его тоне появлялся какой-то особый снисходительный упрёк, будто она нарушала некое общеизвестное неписаное правило, выказывая тем самым плохое воспитание.

Идя по заводу, она увидела заброшенные в углу двора остатки огромного механизма. Некогда это был прецизионный станок — таких сейчас нигде и не найти. Станок не был изношен — он пришёл в негодность от людской небрежности, разъеден ржавчиной и чёрными каплями грязного масла. Она отвернулась при виде его. Подобные вещи всегда на мгновение ослепляли её вспышкой жесточайшего гнева. Она не знала почему; она не могла объяснить этого чувства, лишь осознавала в нём крик протеста против несправедливости. Это была реакция на нечто большее, чем старый станок.

Когда она вошла в приёмную своего кабинета, там уже никого не было, кроме ожидавшего её Эдди Уиллерса. По тому, как он посмотрел на неё и молча последовал за ней в кабинет, Дэгни сразу поняла, что что-то случилось.

— В чём дело, Эдди?

— Макнамара ушёл.

Она озадаченно посмотрела на него:

— Что значит — ушёл?

— Ушёл. Оставил работу. Закрыл дело.

— Макнамара, наш подрядчик?

— Да.

— Но этого же не может быть!

— Знаю.

— Что случилось, почему?

— Никто не знает.

Дэгни, стараясь не спешить, расстегнула пальто, села за стол и начала снимать перчатки. Затем сказала:

— Давай с самого начала, Эдди. Садись.

Он говорил спокойно, продолжая стоять:

— Я разговаривал с его главным инженером, по междугородной. Этот главный инженер звонил нам из Кливленда, чтобы предупредить. Это всё, что он сказал. Он больше ничего не знает.

— Что он сказал?

— Что Макнамара закрыл своё дело и исчез.

— Куда?

— Он не знает. Никто не знает.

Дэгни заметила, что забыла снять вторую перчатку. Она стянула её и бросила на стол.

Эдди сказал:

— У него была куча контрактов, которые могли принести целое состояние. У него клиенты были расписаны на три года вперёд. — Она молчала. Он добавил, уже спокойнее: — Я бы не боялся, если бы мог понять… Но когда не видишь никакой причины… — Она продолжала молчать. — Он был лучшим подрядчиком в стране.

Они посмотрели друг на друга. Дэгни хотела сказать: «О боже, Эдди!» Вместо этого она произнесла ровным голосом:

— Не волнуйся. Мы найдём другого подрядчика для «Линии Рио-Нортэ».

Было уже поздно, когда Дэгни вышла из офиса. Она остановилась на тротуаре у входа в здание компании, глядя на улицу. Она вдруг почувствовала, что у неё не осталось энергии, цели, желаний, будто внутри перегорел и заглох мотор.

За домами высоко в небе струился слабый свет — отражение тысяч неизвестных огней, электрическое дыхание города. Ей хотелось отдохнуть. Отдохнуть, подумала она, и развлечься.

Ничего, кроме работы, в её жизни не было, да ей и не хотелось ничего другого. Но иногда наступали такие моменты, как сегодня, когда она внезапно чувствовала невыносимую пустоту, даже не пустоту, а безмолвие, не отчаяние, а неподвижность, будто в ней самой без каких-либо особых неполадок всё остановилось. Тогда она ощущала желание получить кратковременную радость извне, желание быть сторонним наблюдателем чужой работы или величия. Не обладать, а лишь отдаваться; не действовать, а только реагировать; не создавать, а восхищаться. Без этого мне дальше не двинуться, подумала Дэгни. Без радости мы как машина без топлива.

Дэгни закрыла глаза, и на её лице проступила лёгкая улыбка горького удовлетворения. Движущей силой собственного счастья всегда была она сама. Сейчас же ей хотелось чувствовать себя увлечённой силой чужих свершений. Как люди любят смотреть из темноты прерии на освещённые окна проносящегося мимо поезда — её поезда, символа силы и целеустремлённости, который придавал им уверенность посреди пустоты пространства и ночи, — так и она хотела на мгновение ощутить короткое приветствие, мимолётное видение, просто радость помахать рукой и сказать: «Кто-то куда-то едет».

Она медленно двинулась вперёд — руки в карманах пальто, тень шляпы, слегка сдвинутой набок, падает на лицо. Здания вокруг неё взметнулись так высоко, что невозможно было увидеть небо, не запрокинув головы. Она подумала: «Сколько же вложено в этот город — и сколько он мог бы дать!..»

Из квадратного рта динамика, установленного над дверью магазина, на улицу лились звуки. Это был симфонический концерт, который шёл где-то в городе. Звуки напоминали долгий бесформенный скрип, лишённый всякой мелодии, всякой гармонии, всякого ритма. Если музыка — это эмоция, а эмоцию порождает мысль, то эти звуки были криком хаоса, безрассудства, беспомощности, криком самоотречения.

Дэгни продолжала идти. Она остановилась у витрины книжного магазина, где была выставлена пирамида томов в коричневато-пурпурных обложках — «Гриф линяет». Рекламный плакат рядом сообщал: «Роман века, кропотливое исследование алчности бизнесмена. Смелая попытка показать деградацию человека».

Она шла мимо кинотеатра. Его огни залили полквартала, и только в вышине можно было разглядеть огромную фотографию и часть надписи. Фотография изображала улыбающуюся молодую женщину. Даже тем, кто видел её лицо впервые, оно казалось примелькавшимся. Надпись гласила: «…в эпохальной драме, дающей ответ на извечный вопрос: „Надо ли женщине признаваться?“»

Она шла мимо ночного клуба. Из его дверей, пошатываясь, вышла пара и направилась к такси. Лицо девушки блестело, сильно накрашенные глаза казались тёмными пятнами. На ней была накидка из горностая и роскошное вечернее платье, спадавшее с одного плеча подобно халату неряшливой домохозяйки, открывая грудь больше, чем следует, — не дерзко, не вызывающе, а с каким-то усталым безразличием. Спутник вёл её, держа за обнажённую руку; на лице его была хитрая усмешка, подобающая не мужчине, живущему предвосхищением романтического приключения, а мальчишке, который вот-вот нацарапает на заборе неприличное слово.

«Что я рассчитывала увидеть?» — спросила себя Дэгни, продолжая идти. Этим люди живут, в этом проявляется их душа, их культура, их представления о счастье. Нигде ничего другого она не видела по крайней мере много лет.

На углу улицы, на которой она жила, Дэгни купила газету и направилась домой.

Её квартира состояла из двух комнат на верхнем этаже небоскрёба. Стёкла углового окна делали помещение похожим на рубку плывущего корабля, а огни города превращались в блики чёрных волн из стали и камня. Она включила лампу, и длинные треугольники теней прорезали голые стены геометрическим узором из лёгких линий, составленных прямыми углами немногочисленных предметов мебели.

Она стояла посреди комнаты, одна между небом и городом. Только одно могло дать ей то чувство, которое она хотела сегодня испытать; это была единственная форма радости, которую она открыла. Она включила проигрыватель и поставила пластинку Ричарда Халлея.

Это был Четвёртый концерт — последняя написанная им вещь. Гром вступительных аккордов вымел из её сознания все видения улицы. Концерт был мощным кличем восстания. Это было «нет», брошенное всем необозримым, бесконечным пыткам; отрицание страдания, отрицание, которое несло в себе агонию борьбы за освобождение. Звуки были подобны голосу, говорящему: «Нет никакой необходимости в боли — почему же тогда самую мучительную боль испытывают те, кто отрицает её неизбежность? Мы, несущие любовь и тайну радости, к какому наказанию мы приговорены за это и кем?» Мучения превратились в вызов, страдания — в гимн видению будущего, ради которого стоило терпеть, стоило вынести всё, даже это. Это была песнь неповиновения и отчаянного поиска.

Она сидела неподвижно, с закрытыми глазами и слушала.

Никто не знал, что случилось с Ричардом Халлеем. История его жизни была подобна коротенькой повести, написанной, чтобы проклясть величие и показать, какую цену приходится за него платить. Это были долгие годы, проведённые на чердаках и в подвалах, годы, впитавшие серый тон стен, в которых был заточён человек, чья музыка изобиловала яркими красками. Это была бесконечная изнурительная борьба против длинных пролётов неосвещённых лестниц, против замёрзшего водопровода, против цены бутерброда в вонючей закусочной, против лиц людей, слушавших музыку с пустыми глазами.

Это была битва, в которой не было возможности снять напряжение в активных боевых действиях, в которой невозможно было распознать конкретного противника и приходилось лишь биться в глухую стену, стену безразличия, идеально поглощающую любой звук — удары, аккорды и крики; битва молчания для человека, который наделял звуки необычайной выразительностью; молчание безвестности, одиночества, ночей, когда случайный оркестр играл одну из его работ, а он смотрел в темноту, сознавая, что его душа изливается в дрожащих, расходящихся из радиоцентра кругах и проносится над городом, где нет ни единого человека, который её услышит.

«Музыка Ричарда Халлея несёт в себе героическое начало. Наш век перерос это», — утверждал один критик.

«Музыка Ричарда Халлея несозвучна нашему времени. В ней слышен экстаз, самозабвенный порыв. Кому это нужно в наши дни?» — говорил другой.

Его жизнь была кратким изложением жизней всех тех, чья награда — памятник в парке через сто лет после того, когда награда могла что-либо значить, разве что Ричард Халлей не поспешил умереть. Он дожил до того дня, который — согласно общепризнанным законам истории — не должен был увидеть. Ему было сорок три, и это был день премьеры «Фаэтона» — оперы, которую он написал в двадцать четыре года. Он сознательно изменил древнегреческий миф в соответствии со своей целью, наделив его иным смыслом: Фаэтон — юный сын Гелиоса, укравший колесницу отца и с честолюбиво-безрассудной смелостью попытавшийся перевезти солнце через небо, — не погиб, как в мифе; в опере Фаэтону удалось то, к чему он стремился. Тогда, девятнадцать лет назад, оперу поставили и сняли после первого же представления — под свист и улюлюканье публики. В ту ночь Ричард Халлей ходил по улицам до самого рассвета, пытаясь найти ответ на один вопрос, но так и не нашёл.

Через девятнадцать лет, когда оперу поставили вновь, последние звуки музыки слились с громом величайшей овации, какую только слышал оперный театр. Восторг зрителей вырвался из древних стен театра, крики восхищения выплеснулись в фойе, на лестницы, на улицы, долетев до юноши, который бродил по этим улицам девятнадцать лет назад.

Дэгни была в опере в ту памятную ночь. Она была одной из немногих, кто открыл для себя музыку Ричарда Халлея намного раньше, но она никогда не видела его самого. И вот она увидела, как его вытолкнули на сцену, смотрела, как он стоял перед гигантской волной машущих рук и приветственно кивающих голов. Он стоял неподвижно — высокий, очень худой человек с седеющей головой. Он не кланялся, не улыбался, просто стоял и смотрел на толпу. Его лицо было спокойным — честный, невозмутимый взгляд всерьёз задумавшегося над непонятным вопросом человека.

«Музыка Ричарда Халлея, — написал один критик на следующее утро, — принадлежит человечеству. Она порождена величием народа и это величие выражает». «В жизни Ричарда Халлея, — сказал один священнослужитель, — содержится вдохновляющий урок. Он проложил себе путь в жестокой борьбе, но имеет ли это значение сейчас? Сколько справедливости и благородства заключено в том, что он вынес страдания, несправедливость, жестокость и оскорбления из уст братьев своих, — иначе он не сумел бы обогатить их жизни и научить их ценить красоту великой музыки».

На следующий день после премьеры Ричард Халлей исчез.

Он не оставил никаких объяснений. Просто заявил своим издателям, что его карьера окончена. Он продал им права на свои работы за скромную сумму, хотя знал, что теперь авторские гонорары могли принести ему целое состояние. Он исчез, не оставив адреса. Это было восемь лет назад, и никто не видел его с тех пор.

Дэгни слушала Четвёртый концерт, закрыв глаза и запрокинув голову. Она лежала, вытянувшись на краю кушетки, её тело было расслаблено и спокойно; но напряжение подчёркивал рот на замершем лице — чувственный рот, очерченный линиями неутолённого желания.

Через некоторое время она открыла глаза и заметила газету, которую бросила на кушетку. Она рассеянно потянулась за газетой, чтобы быстренько пробежаться по крикливым заголовкам и убрать газету с глаз долой. Газета упала и раскрылась. Дэгни увидела знакомое лицо на фотографии и заголовок статьи. Она сложила газету и отбросила её в сторону.

Это было лицо Франциско д’Анкония. Газетный заголовок сообщал о его приезде в Нью-Йорк. Ну и что из этого, подумала Дэгни. Она не обязана видеть его. Она не видела его уже столько лет.

Она села, глядя на лежавшую на полу газету. Не читай её, подумала Дэгни, не смотри на неё. Но его лицо — она успела заметить — не изменилось. Как лицо может оставаться таким же, когда всё остальное ушло? Напрасно они напечатали снимок, на котором он улыбается. Такая улыбка не для газет. Это улыбка человека, который способен видеть, знать и придавать существованию величие. Это насмешливо-вызывающая улыбка блестящего интеллекта. Не читай, подумала Дэгни, не сейчас, не под эту музыку, только не под эту музыку!

Она дотянулась до газеты и раскрыла её.

В статье говорилось, что сеньор Франциско д’Анкония любезно согласился дать интервью прессе в своих апартаментах в отеле «Уэйн-Фолкленд». Он сообщил, что приехал в Нью-Йорк по двум важным причинам: гардеробщица клуба «Каб» и ливерная колбаса из магазина «Деликатесы Моу» на Третьей авеню. Ему нечего сказать о предстоящем бракоразводном процессе мистера и миссис Джилберт Вейл.

Миссис Вейл — дама благородного происхождения и необычайной привлекательности — нанесла своему знатному молодому мужу сокрушительный удар, публично заявив, что хочет избавиться от него ради любовника — Франциско д’Анкония. Она представила прессе подробный отчёт о своём тайном романе, включая описание ночи накануне Нового года, которую она провела на вилле д’Анкония в Андах. Её муж пережил этот удар и подал на развод. Она подала встречный иск на половину его состояния, исчислявшегося миллионами, сопровождая его изложением личной жизни мужа, на фоне которой, по её словам, её собственная жизнь выглядела совершенно невинно. Всё это в красках расписывали газеты в течение многих недель. Но когда репортёры поинтересовались у сеньора д’Анкония, ему нечего было сказать на этот счёт. «Станете ли вы отрицать рассказ миссис Вейл?» — спросили его. «Я никогда ничего не отрицаю», — ответил он. Репортёров удивил его внезапный приезд в город; они полагали, что он не захочет присутствовать при скандале, который вот-вот достигнет высшей точки и выплеснется на первые полосы газет. Но они ошиблись. Франциско д’Анкония сделал ещё одно замечание по поводу своего приезда. «Мне захотелось стать свидетелем фарса», — заявил он.

Дэгни выпустила газету из рук. Затем села и наклонилась, положив голову на руки. Она не двигалась, лишь пряди волос, свисавших к коленям, время от времени резко вздрагивали.

Величественные аккорды музыки Халлея продолжали литься, наполняя комнату, и, проходя сквозь стёкла окон, вырывались на улицы города. Она слушала музыку. Это был её поиск, её плач.

∗ ∗ ∗

Джеймс Тэггарт оглядел гостиную своей квартиры, пытаясь угадать, который час; ему не хотелось искать часы.

Он сидел в кресле, в помятой пижаме, босой — лень было отыскивать туфли. Свет серого неба в окне резал глаза, ещё слипавшиеся от сна. Он чувствовал в голове ужасную тяжесть, предвещавшую боль. Джеймс сердито подумал, зачем он торчит в гостиной. Ах да, вспомнил он, посмотреть, сколько времени.

Он перегнулся через ручку кресла, чтобы разглядеть часы на соседнем доме: двадцать минут первого.

Через открытую дверь спальни он слышал, как Бетти Поуп чистит зубы в ванной. Её пояс валялся на полу рядом со стулом, где лежала остальная её одежда; пояс был бледно-розовый со сломанными застёжками.

— Давай побыстрее, а? — раздражённо крикнул ей Тэггарт. — Мне нужно одеться.

Бетти не ответила. Она оставила дверь ванной открытой, и было слышно, как она полощет горло.

«Зачем я всё это делаю?» — подумал он, вспоминая прошедшую ночь. Но искать ответ на этот вопрос казалось слишком хлопотным.

Бетти Поуп вышла в гостиную, поправляя складки своего атласного в оранжевую и пурпурную клетку пеньюара. «Она выглядит ужасно в этом пеньюаре, — подумал Тэггарт, — намного лучше она смотрится на страницах светской хроники, в костюме для верховой езды». Она была высокой и худощавой — одни кости и суставы, да и те двигались не очень плавно. У неё было заурядное лицо, нездоровый цвет кожи и вызывающе снисходительный взгляд, происхождение которого объяснялось тем фактом, что она принадлежала к одному из самых известных семейств.

— А, чёрт, — сказала она, не имея в виду ничего конкретного, и потянулась, чтобы размяться. — Джим, где у тебя маникюрные ножницы? Мне нужно подстричь ногти на ногах.

— Не знаю. У меня голова раскалывается. Дома подстрижёшь.

— Утром ты выглядишь неаппетитно, — сказала она безразлично. — Как улитка.

— Может, закроешь рот?

Она бесцельно бродила по комнате.

— Я не хочу домой, — сказала она, не вкладывая в слова особого чувства. — Не люблю утро. Ещё один день, и опять нечего делать. Сегодня днём я пью чай у Лиз Блейн. Может, будет весело, потому что Лиз стерва. — Она взяла бокал и одним глотком выпила то, что осталось в нём с вечера. — Почему ты не починишь кондиционер? Здесь так пахнет.

— Ты закончила в ванной? — спросил он. — Мне нужно одеться. У меня сегодня важная встреча.

— Заходи. Мне всё равно. Мы тут и вдвоём поместимся. Ненавижу, когда меня торопят.

Бреясь, он смотрел сквозь открытую дверь ванной, как она одевается. Она долго пристраивала на талии пояс, пристёгивала к нему чулки, надевала неказистый, но дорогой твидовый костюм. Клетчатый пеньюар, рекламу которого она увидела в популярном журнале мод, был по своему назначению подобен мундиру — его предписывалось надевать в определённых случаях. Когда подобные случаи возникали, она покорно влезала в пеньюар, а потом столь же покорно сбрасывала его.

Природа их отношений была того же свойства — ни страсти, ни желания, ни настоящего удовольствия, ни даже чувства стыда. Половой акт для них не был ни наслаждением, ни грехом. Он ничего не значил. Они слышали, что мужчинам и женщинам полагается спать вместе, потому так и поступали.

— Джим, почему бы тебе не пригласить меня в армянский ресторан сегодня вечером? — спросила она. — Я обожаю шашлык.

— Не могу, — сердито пробурчал он сквозь мыльную пену на лице. — У меня сегодня будет кошмарный день.

— А почему бы тебе не отменить всё это?

— Что?

— Ну что там у тебя?

— Это очень важно, дорогая. Это заседание совета директоров.

— Ой, кончай ты про свою чёртову железную дорогу. Надоело. Терпеть не могу бизнесменов. Они ужасные зануды.

Он не ответил.

Она лукаво взглянула на него, и её голос приобрёл живую нотку, когда она проговорила с манерной медлительностью:

— Джон Бенсон сказал, что ты не очень-то много значишь на этой своей железной дороге, потому что всем руководит твоя сестра.

— Что? Он так сказал?

— Я думаю, твоя сестра — это что-то ужасное. Я думаю, это отвратительно — женщина, которая ведёт себя как какой-то механик, а корчит из себя большую шишку. Это так неженственно. Да что она о себе думает, в самом деле?

Тэггарт шагнул на порог и облокотился на дверной косяк, изучая Бетти Поуп. На его лице проступила тонкая улыбка — саркастическая и самоуверенная. Всё-таки кое-что нас объединяет, подумал он.

— Может, тебе это покажется интересным, дорогая, — сказал он. — Сегодня я намерен разобраться с ней раз и навсегда.

— Не может быть, — заинтересованно проговорила она. — В самом деле?

— Именно поэтому сегодняшнее заседание совета так важно.

— Ты серьёзно хочешь вышвырнуть её?

— Нет. Это ненужно и нежелательно. Я просто поставлю её на место. Долго я ждал этой возможности.

— У тебя есть на неё что-то? Что-нибудь компрометирующее?

— Нет, нет. Ты не поймёшь. Она просто зашла слишком далеко, и её нужно спустить с небес на землю. Она совершила непозволительные поступки, ни с кем не посоветовавшись, и серьёзно обидела наших мексиканских соседей. Когда совет узнает об этом, они напишут для операционного отдела пару новых указаний, и с моей сестрой будет легче управляться.

— А ты умный, Джим, — сказала Бетти.

— Мне нужно одеваться. — Его голос прозвучал удовлетворённо. Он повернулся к раковине и весело добавил: — Вполне возможно, что я приглашу тебя куда-нибудь сегодня и угощу шашлыком.

Зазвонил телефон.

Он поднял трубку. Оператор сообщил, что звонят из Мексики.

Это был его человек из мексиканских политических кругов.

— Я ничего не мог сделать, Джим! — захлёбывался он. — Я ничего не мог сделать!.. Нас не предупредили, клянусь богом, никто не подозревал, никто не знал, что его готовят, я сделал всё что мог, ты не можешь меня винить, Джим, это было как гром с ясного неба! Указ вышел сегодня утром, пять минут назад, они обрушили его на нас внезапно, без предупреждения! Правительство Мексики национализировало рудники и железнодорожную линию Сан-Себастьян.

∗ ∗ ∗

— …и таким образом, джентльмены, я могу уверить вас, членов совета, что причин для паники нет. События сегодняшнего утра — печальный факт, но я верю, опираясь на знание внутренних процессов, которые формируют в Вашингтоне нашу внешнюю политику, что наше и мексиканское правительства придут к разумному соглашению и что мы получим полную и справедливую компенсацию за свою собственность. — Джеймс Тэггарт стоял за длинным столом, обращаясь к совету директоров. Его голос был отчётлив и ровен; он внушал доверие. — Тем не менее рад сообщить вам, что я предвидел возможность такого поворота событий и принял все необходимые меры, чтобы защитить интересы «Трансконтинентальной Тэггарта». Несколько месяцев назад я поручил операционному отделу сократить количество поездов на линии Сан-Себастьян до одного в день, снять ценное оборудование и заменить его устаревшим, а также снять или заменить всё, что только можно. Мексиканскому правительству достались лишь несколько деревянных вагонов и устаревший паровоз. Моё решение сохранило нашей компании миллионы долларов. Однако я полагаю, что наши акционеры вправе ожидать, чтобы люди, ответственные за это мероприятие, теперь ответили за последствия своей халатности. Таким образом, я предлагаю попросить уйти со своих постов мистера Кларенса Эддингтона, экономического консультанта, который предложил строительство линии Сан-Себастьян, и мистера Жюля Мотта, нашего представителя в Мексике.

Члены совета сидели вокруг длинного стола и слушали. Они думали не о том, что им делать, а о том, что им сказать людям, которых они представляли. Речь Тэггарта дала то, что им было нужно.

∗ ∗ ∗

Когда Тэггарт вернулся в свой кабинет, его ждал Оррен Бойл. Как только они остались одни, поведение Тэггарта изменилось. Он навалился на крышку стола, ссутулился, его лицо побледнело.

— Ну и?.. — спросил он.

Бойл беспомощно развёл руками:

— Я проверил, Джим. Всё чисто. Д’Анкония потерял на этих рудниках пятнадцать миллионов долларов собственных денег. Никакого обмана, никаких трюков — он вложил собственные деньги, а теперь их потерял.

— И что он теперь собирается делать?

— Этого я не знаю. Никто не знает.

— Он же не позволит, чтобы его ограбили, так ведь? Он слишком умён. Должно быть, у него что-то припасено в рукаве.

— Надеюсь.

— Он перехитрил кучу самых ловких стяжателей в этом мире. Неужели он даст околпачить себя кучке мексиканских политиканов с их указом? У него наверняка есть на них кое-что, и последнее слово будет за ним. Поэтому нам тоже нужно быть начеку.

— Ну, это за тобой, Джим. Ты его друг.

— Друг, чёрт возьми. Я его ненавижу.

Он нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь вошёл неуверенно, с несчастным видом. Это был молодой человек, уже не слишком молодой, с бледным лицом и благовоспитанными манерами добропорядочного бедняка.

— Ты договорился о моей встрече с д’Анкония? — резко спросил Тэггарт.

— Нет, сэр.

— Но я же, чёрт побери, велел тебе позвонить.

— Мне не удалось, сэр. Я пытался.

— Попробуй ещё раз.

— Я имею в виду, что мне не удалось договориться о встрече.

— Почему?

— Он отклонил её.

— Ты хочешь сказать, он отказался встретиться со мной?

— Да, сэр. Я это имел в виду.

— Так он не хочет видеть меня?

— Нет, сэр, не хочет.

— Ты говорил с ним лично?

— Нет, я разговаривал с его секретарём.

— Что он сказал? Ну, что он конкретно сказал?

Молодой человек замялся и стал выглядеть ещё более несчастным.

— Что он конкретно сказал?

— Он сказал, что сеньор д’Анкония сказал, что вы ему надоели, мистер Тэггарт.

∗ ∗ ∗

Резолюция, которую они приняли, была известна под названием «Правило против хищнической конкуренции». Стоял тёмный осенний вечер. Сидя в огромном зале заседаний, члены Национального железнодорожного союза пытались не смотреть друг на друга.

Национальный железнодорожный союз являлся организацией, созданной с целью защиты интересов и благосостояния железных дорог в целом. Как заявили его организаторы, этого можно было достичь путём развития сотрудничества во имя общей цели, а для этого каждому члену вменялось в обязанность подчинить собственные интересы интересам всей отрасли, которые определялись большинством голосов. Любое решение, одобренное большинством членов союза, было законом для остальных, законом, которому следовало беспрекословно подчиняться.

— Люди одной профессии или занятые в одной отрасли промышленности должны держаться вместе, — заявили организаторы союза. — У нас общие проблемы, общие интересы и общие враги. Мы бесцельно тратим силы в борьбе друг против друга вместо того, чтобы объединиться. Наш бизнес будет расти и процветать, если мы объединим усилия.

— Против кого создаётся союз? — спросил какой-то скептик.

— Что значит — против кого? Ни против кого. Но если уж вы так ставите вопрос, то его деятельность будет нацелена против грузоотправителей, товаропроизводителей, вообще против любого, кто попытается нажиться за наш счёт. Да возьмите любой союз, против кого он создаётся?

— Именно это я и хотел бы знать, — сказал скептик.

Когда резолюция «Против хищнической конкуренции» была выдвинута на голосование на ежегодном заседании союза, она была впервые предана широкой огласке. Но все члены союза давно уже знали о ней, и она активно обсуждалась в узких кругах, особенно в последние несколько месяцев. Все присутствовавшие в зале заседаний были президентами железнодорожных компаний. Они были далеко не в восторге от этой резолюции и надеялись, что она никогда не будет поставлена на голосование. Но когда это всё-таки произошло, они проголосовали за.

Никто из выступавших перед голосованием не упомянул ни одной конкретной железной дороги, на которую должна была распространяться эта резолюция. Они говорили лишь об общественном благосостоянии и о том, что в то время, как оно находится под угрозой в связи с острым кризисом в сфере транспортных услуг, железные дороги уничтожают друг друга, руководствуясь хищническими законами, где сильный пожирает слабого. Они говорили и о том, что наряду с районами, охваченными глубокой депрессией, где не осталось фактически ни одной функционирующей железной дороги, существуют обширные территории, где две или даже несколько железных дорог ожесточённо конкурируют, тогда как каждая из них одна могла бы предоставить все необходимые транспортные ресурсы. По их словам, перед сравнительно новыми железнодорожными компаниями открывались широкие возможности именно в кризисных зонах. Конечно, там вряд ли можно ожидать большой прибыли, зато можно будет обеспечить транспортом нуждающееся население. Ведь не прибыль, а служение обществу является первоочередной задачей железных дорог.

Затем они говорили о том, что большие, давно и прочно стоящие на ногах железнодорожные компании есть необходимый фактор общественного блага, что крушение даже одной из них стало бы национальной катастрофой и что, если одна из таких компаний в своём стремлении к общественному благу и упрочению доброй воли между народами разных стран оказалась на грани краха, долг и прямая обязанность всех и каждого помочь ей перенести этот удар и выстоять.

Конкретно не упоминалась ни одна железная дорога, но, когда председатель союза торжественно поднял руку, подавая знак к началу голосования, все посмотрели в сторону Дэна Конвэя — президента «Финикс — Дуранго».

Лишь пятеро из членов союза проголосовали против, но когда председатель огласил, что резолюция принята большинством голосов, не последовало ни обычного оживления, ни одобрительных возгласов. В зале воцарилась мёртвая тишина. Вплоть до последней минуты каждый надеялся, что кто-то спасёт его от этого.

Резолюция «Против хищнической конкуренции» подавалась как некая мера «добровольного саморегулирования», призванная «способствовать исполнению» законов, давно принятых Национальным законодательным собранием. В соответствии с ней всем членам Национального железнодорожного союза категорически запрещалось предпринимать любые действия, которые бы могли рассматриваться как «хищническая конкуренция». Это означало, что в районах, которые попадали под ограничение, могла функционировать лишь одна железнодорожная компания, что преимущество в этих районах отдавалось старым, давно укоренившимся железным дорогам и что новички, несправедливо вторгшиеся на чужую территорию, обязаны свернуть свою деятельность в течение девяти месяцев по получении соответствующего распоряжения.

И только Исполнительный комитет Национального железнодорожного союза был уполномочен решать, на какие районы распространяются данные ограничения.

После закрытия заседания все быстро разошлись. Никто из присутствовавших не задержался, как обычно, чтобы обсудить происшедшее. Огромный зал моментально опустел. Никто даже не посмотрел в сторону Дэна Конвэя, никто не сказал ему ни слова.

В вестибюле Джеймс Тэггарт встретил Оррена Бойла. Они не договаривались о встрече, но Тэггарт не мог не заметить крупного мужчину, стоявшего, прислонившись к мраморной стене, и узнал Бойла прежде, чем увидел его лицо.

Они подошли друг к другу, и Бойл сказал, улыбаясь уже не так заискивающе, как обычно:

— Я своё дело сделал. Теперь твоя очередь, Джимми.

— Тебе не следовало сюда приходить. Зачем ты пришёл? — угрюмо спросил Тэггарт.

— Так, ради удовольствия, — ответил Бойл.

Дэн Конвэй сидел в одиночестве среди пустых кресел. Он всё ещё оставался на своём месте, когда пришла уборщица, чтобы убрать в зале. Когда она окликнула его, он покорно поднялся и побрёл к двери. Проходя мимо неё, он пошарил в кармане и протянул ей пятидолларовую купюру, — протянул молчаливо, покорно, не глядя ей в лицо. Казалось, он толком не соображал, что делает. Судя по его поведению, он считал, что находится в таком месте, где приличия требуют оставить перед уходом чаевые.

∗ ∗ ∗

Дэгни всё ещё сидела за своим столом, когда дверь с шумом распахнулась и в её кабинет влетел Тэггарт. Никогда раньше он не позволял себе так врываться к ней. Он выглядел очень возбуждённым и взволнованным.

Она не видела его с тех пор, как стало известно о национализации линии Сан-Себастьян.

Он не искал случая обсудить это с ней, и она ничего ему не говорила. Её правота подтвердилась настолько красноречиво и ярко, что комментарии были излишни. Отчасти чувство такта, отчасти жалость не позволяли ей указать ему, какие выводы следует сделать из происшедшего. А по всей логике он мог сделать только один вывод. Ей рассказали, что́ он говорил на совете директоров. В ответ Дэгни лишь пожала плечами, презрительно улыбнувшись. Раз уж он столь хладнокровно присвоил себе её заслуги, то уж теперь-то ради собственной выгоды оставит её в покое и предоставит ей свободу действий.

— Так, значит, ты считаешь, что никто, кроме тебя, ничего для дороги не делает?

Она изумлённо посмотрела на него. Он стоял перед её столом, дрожа от возбуждения. Его голос перешёл почти на хрип, граничащий с воплем:

— Значит, ты считаешь, что я развалил компанию, не так ли? И теперь никто, кроме тебя, не в состоянии спасти нас? Думаешь, у меня нет никаких способов компенсировать наши мексиканские потери?

— Что тебе от меня надо? — медленно спросила она.

— Я хочу сообщить тебе кое-какие новости. Помнишь, несколько месяцев назад я тебе говорил о резолюции «Против хищнической конкуренции»? Тебе тогда эта мысль не понравилась, ещё как не понравилась.

— Ну и что?

— Её утвердили.

— Что утвердили?

— Эту резолюцию. Приняли всего несколько минут назад, на заседании союза. Так вот, через девять месяцев в Колорадо от «Финикс — Дуранго» не останется и следа.

Она вскочила, опрокинув пепельницу, которая разбилась о пол.

— Вот мерзавцы!

Он стоял не двигаясь и улыбался.

Она чувствовала, что дрожит всем телом, дрожит от бессильной ярости. Она понимала, что сейчас полностью беззащитна перед ним и что ему это нравится. Но всё это не имело для неё никакого значения. Затем она заметила гнусную улыбку на его лице, и внезапно её слепая ярость исчезла. Она больше ничего не чувствовала. Она стояла молча, изучая его улыбку с каким-то холодным, бесстрастным любопытством.

Они стояли, глядя друг на друга, и на его лице было такое выражение, словно сейчас впервые в жизни он не боялся её. Он ликовал. Эта резолюция значила для него что-то куда большее, чем устранение конкурента. Это была победа не над Дэном Конвэем, это была победа над ней. Она не знала почему, но была уверена, что он думает именно так.

У неё промелькнуло в голове, что в лице Тэггарта, в том, что заставило его так улыбаться, скрывается какая-то тайна, о которой она даже не подозревала и узнать которую теперь очень важно. Но эта мысль лишь на мгновение мелькнула у неё в голове и исчезла.

Она подбежала к шкафу, рывком открыла дверцу и схватила своё пальто.

— Куда это ты собралась? — В голосе Тэггарта прозвучали разочарование и лёгкая озабоченность.

Она ничего не ответила и выбежала из кабинета.

∗ ∗ ∗

— Дэн, ты должен бороться. Я помогу тебе. Я сделаю всё, что в моих силах.

Дэн Конвэй отрицательно покачал головой.

Он сидел в плохо освещённой комнате, на столе перед ним лежала раскрытая конторская книга с выцветшими страницами. Когда Дэгни вбежала в кабинет, она застала Конвэя в этой позе, и за то время, что она находилась там, он её так и не изменил. Когда она вошла, он улыбнулся и сказал мягким и каким-то безжизненным голосом:

— Забавно, я так и знал, что ты придёшь.

Они не очень хорошо знали друг друга, но встречались несколько раз в Колорадо.

— Нет, — сказал он. — Что толку?

— То есть из-за этой резолюции союза, которую ты подписал? Её правомочность сомнительна. Это экспроприация. Да ни один суд не подтвердит её законность, а если Джим попытается прикрыться своим грабительским лозунгом о благосостоянии общества, я сама выйду и поклянусь, что «Трансконтинентальная Тэггарта» никогда одна не справится с грузооборотом в Колорадо. Даже если суд примет решение не в твою пользу, ты можешь подать апелляцию и оспаривать это решение по меньшей мере лет десять.

— Да, — сказал он, — я мог бы это сделать. Не уверен, что выиграл бы, но я бы мог попытаться и протянуть таким образом ещё несколько лет, но… Нет, в любом случае я сейчас думаю не о юридической стороне этого дела. Дело не в этом.

— Тогда в чём?

— Дэгни, я не хочу бороться.

Она недоверчиво посмотрела на него. Она была абсолютно уверена, что он ещё никогда в жизни не произносил этих слов, а в таком возрасте человеку уже просто не переделать себя.

Дэну Конвэю было под пятьдесят. У него было широкое, бесстрастное лицо упрямо-неподатливого человека, которое куда больше подошло бы машинисту локомотива, чем президенту компании. Это было лицо настоящего бойца. У него была свежая загорелая кожа и начинавшие седеть волосы. В своё время он купил небольшую железную дорогу в Аризоне, дела которой шли из рук вон плохо. Прибыль, которую она приносила, была намного меньше прибыли преуспевающего бакалейного магазина. Он сделал её лучшей железной дорогой Юго-Запада. Он был неразговорчив, мало читал и никогда не учился в колледже. Все сферы человеческой деятельности, за одним исключением, были ему абсолютно безразличны. Фактически он был начисто лишён того, что люди называют культурой. Но он прекрасно разбирался в железных дорогах.

— Почему ты не хочешь бороться?

— Потому что они имели право сделать то, что сделали.

— Дэн, ты сошёл с ума.

— Я ни разу в жизни не нарушал данного мною слова. Мне наплевать, что решит суд. Я обещал подчиняться большинству, и я вынужден подчиниться.

— А ты мог ожидать, что это большинство так поступит с тобой?

— Нет. — По его бесстрастному лицу пробежала тень. — Нет. Я этого не ожидал. Они целый год говорили об этой резолюции, но я не верил. Даже когда началось голосование, я всё ещё не верил, что это может случиться. — Он говорил мягко, не глядя на неё и всё ещё переживая в душе бессильное удивление.

— Чего же ты ожидал?

— Я думал… Они говорили, что все мы должны работать во имя всеобщего блага. Мне казалось, что то, что я сделал в Колорадо, было во благо — во благо для всех. Я думал, что делаю хорошее дело.

— Глупец! Неужели ты не понимаешь, что тебя именно за это и наказали — за то, что ты делал своё дело.

Он покачал головой:

— Я этого не понимаю и не вижу никакого выхода.

— Разве ты обещал им уничтожить себя?

— Мне кажется, ни у кого из нас уже просто нет выбора.

— Что ты хочешь сказать?

— Дэгни, сейчас весь мир в ужасном состоянии. Не знаю, что с ним произошло, но что-то ужасное. Люди должны объединиться и найти выход из сложившегося положения. Кто же, если не большинство, должен решать, что делать? Мне кажется, что это единственный справедливый способ принятия решений, во всяком случае, я другого не вижу. В данном положении без жертв не обойтись, и раз уж это выпало мне, я не имею никакого права жаловаться. Правда на их стороне. Люди должны объединиться.

Она вся дрожала от гнева, и ей пришлось сделать невероятное усилие, чтобы её голос звучал спокойно:

— Если это достигается такой ценой, то будь я проклята, если захочу так жить с людьми на одной планете. Если остальные могут выжить, лишь уничтожив нас, то почему мы вообще должны хотеть, чтобы они выжили? Нет ничего, что могло бы оправдать самопожертвование. Ничто не может оправдать превращения людей в жертвенных животных. Ничто не может оправдать истребление лучших. Человека нельзя наказывать за способности, за умение делать дело. Если уж это справедливо, то лучше нам всем начать убивать друг друга, поскольку никакой справедливости в мире не осталось.

Он ничего не ответил. Он смотрел на неё с выражением полного бессилия.

— Ну как? Можно жить в таком мире? — спросила она.

— Я не знаю, — прошептал он.

— Дэн, неужели ты и вправду считаешь, что это правильно? Честно, положа руку на сердце — разве это правильно?

Он закрыл глаза.

— Нет, — сказал он. Затем посмотрел на неё, и впервые она заметила в его глазах мучительную боль. — Именно это я и хочу понять. Я знаю, что должен считать это правильным — но не могу. У меня язык не поворачивается сказать это. У меня всё время перед глазами моя железная дорога, все её мосты, семафоры, все те бессонные ночи, когда… — Он уронил голову на руки: — О боже, так это чертовски нечестно!

— Дэн, — процедила Дэгни сквозь зубы, — борись.

Он поднял голову. Его взгляд был совершенно пустым.

— Нет, это было бы неправильно. Я слишком эгоистичен.

— Перестань молоть чушь. Ты же прекрасно понимаешь, что это чепуха.

— Я не знаю. — Он говорил очень устало. — Я сидел здесь и пытался понять… Я больше не знаю, что правильно, а что нет. По-моему, мне уже всё равно.

Она вдруг поняла, что дальнейшие уговоры бессмысленны, что Дэн Конвэй никогда больше не будет человеком дела, таким, каким он был. Она не знала, что заставило её почувствовать уверенность в этом.

— Но ты же никогда раньше не сдавался, никогда не отступал.

— Никогда. — Он говорил с каким-то спокойным, безразличным удивлением. — Я боролся с бурями и наводнениями, с оползнями и трещинами в рельсах. Я знал, как бороться с этим, и мне это нравилось… Но в этой битве борьба бесполезна, она просто невозможна.

— Почему?

— Не знаю. Кто знает, отчего мир таков? Кто такой Джон Голт?

Дэгни поморщилась:

— И что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Я хочу сказать… — Она замолчала на полуслове. Он знал, что она имела в виду.

— Дело всегда найдётся. — Он говорил без особой уверенности. — По-моему, они собираются ввести ограничения только в Колорадо и Нью-Мексико. У меня всё ещё есть железная дорога в Аризоне, как и двадцать лет назад. Ею и займусь. Я устал, Дэгни. У меня как-то не было времени заметить это, но по-моему, я действительно устал.

Она ничего не могла сказать.

— Я не собираюсь строить дорогу через одну из кризисных зон, — сказал он всё тем же безразличным тоном. — Они пытались всучить мне это в качестве утешительного приза. Но всё это лишь пустые разговоры. Нельзя строить железную дорогу там, где на сотни километров лишь пара чахлых ферм, которым с трудом удаётся прокормить самих себя. В таких районах невозможно добиться, чтобы дорога окупилась и дала прибыль. А если этого не сделаешь ты, то кто это сделает за тебя? Это просто чушь. Они сами не знали, что говорили.

— К чёрту их кризисные зоны. Я думаю о тебе. Что ты будешь делать с самим собой?

— Не знаю… Есть масса вещей, на которые раньше у меня просто не было времени. Рыбалка, например. Мне всегда нравилось рыбачить. Может быть, я начну читать книги, я всегда этого хотел. Буду жить не спеша. Рыбачить. Знаешь, в Аризоне есть такие тихие и спокойные места, где на километры вокруг не встретишь ни души. — Он посмотрел на неё и добавил: — Выбрось это из головы. Зачем тебе переживать за меня?

— Не за тебя, — сказала вдруг она. — Это… Надеюсь, ты понимаешь, что я хотела помочь тебе бороться не ради тебя.

Он улыбнулся. Это была лёгкая, дружеская улыбка.

— Я понимаю.

— Я хотела тебе помочь не из жалости, сочувствия или ещё какой-нибудь мерзости. Послушай, я собиралась устроить тебе в Колорадо сущий ад. Я собиралась влезть в твой бизнес и, если понадобится, просто размазать тебя по стенке и выжить оттуда.

Он слабо рассмеялся, давая понять, что должным образом оценил услышанное.

— Да, уж ты бы постаралась, — сказал он.

— Только я полагала, что в этом не будет надобности. Я думала, что там хватило бы места для нас обоих.

— Да, хватило бы.

— И тем не менее, если бы я поняла, что нам двоим там тесно, я бы сделала свою дорогу лучше твоей, разорила бы тебя, и мне было бы наплевать, что случится с тобой потом. Но это… Дэн, мне кажется, я даже смотреть не смогу на «Линию Рио-Нортэ». Боже мой, Дэн, я не хочу быть грабителем!

Какое-то время он молча смотрел на неё, смотрел как-то странно, словно со стороны, а затем мягко сказал:

— Эх, девочка, тебе бы следовало родиться на сотню лет раньше. Тогда бы у тебя был шанс.

— К чёрту это. Я сама себе этот шанс организую.

— И у меня в твоём возрасте были такие намерения.

— У тебя это получилось.

— Ты так думаешь?

Она сидела неподвижно, не в силах даже шелохнуться. Он вдруг выпрямился и сказал резко, словно отдавая приказ:

— Тебе нужно всерьёз заняться «Линией Рио-Нортэ», и чем скорее, тем лучше. Ты должна подготовить всё до того, как я уйду оттуда, потому что, если ты не успеешь, это будет равносильно смертному приговору для Эллиса Уайета и других предпринимателей Колорадо, самых лучших людей, оставшихся в этой стране. Ты должна не допустить этого. Теперь тебе одной придётся нести на своих плечах этот груз. Твоему брату бесполезно объяснять, что, если бы ты боролась со мной, тебе было бы намного легче. Но мы с тобой знаем это. Поэтому приготовься заранее. Что бы ты ни делала, ты не будешь ни грабителем, ни нахлебником. В той части страны ни один грабитель долго не протянет, и всё, чего ты добьёшься, будет заработано честным трудом. А такие, как твой брат, не в счёт. Теперь всё зависит только от тебя.

Дэгни сидела, глядя на него, и спрашивала себя, что могло сломить такого человека; она твёрдо знала одно: только не Джеймс Тэггарт.

Она заметила, что Конвэй смотрит на неё так, словно его тоже мучает какой-то вопрос. Затем он улыбнулся, и она с удивлением отметила, что его улыбка выражала горечь, жалость и сочувствие.

— Не надо меня жалеть, — сказал он. — Я думаю, что из нас двоих именно тебе придётся пережить очень трудные времена, и тебе будет намного больнее и труднее, чем мне.

∗ ∗ ∗

Дэгни позвонила на завод и договорилась встретиться в полдень с Хэнком Риарденом. Едва она повесила трубку и склонилась над картами «Линии Рио-Нортэ», разостланными на её столе, как дверь кабинета открылась. Дэгни вздрогнула, она никого не ожидала и не думала, что кто-то может войти к ней без приглашения.

В кабинет вошёл незнакомый человек. Это был молодой, высокий мужчина. Что-то в его внешности говорило о взрывном темпераменте, хотя она и не могла понять, что именно. Возможно, ей так показалось потому, что ей сразу бросилось в глаза его самообладание, казавшееся чуть ли не вызывающим. У него были тёмные глаза и растрёпанные волосы. На нём была очень дорогая одежда, но он носил её так, словно ему было абсолютно безразлично, как он одет.

— Эллис Уайет, — представился он.

Она непроизвольно поднялась. Ей стало ясно, почему никто не смог остановить его в приёмной.

— Присаживайтесь, мистер Уайет, — сказала она улыбаясь.

— В этом нет необходимости. — Он не улыбнулся в ответ. — Я не веду долгих разговоров.

Медленно, словно в раздумье, продолжая смотреть на него, она села, откинулась на спинку кресла и сказала:

— Я вас слушаю.

— Я пришёл поговорить с вами, потому что, насколько я понимаю, вы единственный человек в этой команде бестолочей, у которого ещё остались мозги.

— Чем могу быть вам полезна?

— Я пришёл предъявить вам ультиматум. — Он изъяснялся предельно ясно, произнося каждое слово необыкновенно чётко. — Я требую, чтобы «Трансконтинентальная Тэггарта» через девять месяцев наладила движение в Колорадо так, как того требует мой бизнес. Если ваша грязная интрига, которая помогла вам отделаться от «Финикс — Дуранго», имела целью оградить вас от необходимости работать должным образом, то заявляю, что номер не пройдёт. Я не предъявлял к вам никаких претензий, никаких требований, когда вы не смогли предоставить мне тот уровень услуг, в котором я нуждался. Я просто нашёл того, кто мог это сделать. Теперь же вы хотите вынудить меня иметь дело только с вами и надеетесь диктовать свои условия, не оставляя мне выбора. Вы надеетесь, что мне придётся снизить уровень производительности до уровня вашей некомпетентности. Так вот, вы крупно просчитались.

Медленно, с усилием она спросила:

— Хотите, я расскажу вам, что собираюсь сделать с нашей линией в Колорадо?

— Нет. Меня не интересуют ваши намерения, и я не собираюсь обсуждать их. Что и как вы будете делать, меня не волнует. Это ваша работа. Я вас просто предупреждаю. Все, кто хочет работать со мной, должны либо принимать мои условия, либо не иметь со мной дела вообще. Но запомните, я не заключаю никаких сделок с некомпетентностью. Если уж вы хотите зарабатывать на перевозках моей нефти, вы должны быть так же хороши в своём деле, как я в своём. Я хочу, чтобы вы это поняли.

— Я понимаю, — сказала она спокойно.

— Я не стану попусту тратить время, доказывая вам, почему вы должны серьёзно отнестись к моим словам. Вы и сами всё поймёте, раз уж вы настолько умны, что в состоянии заставить эту прогнившую лавочку хоть как-то работать. Мы с вами прекрасно понимаем, что, если «Трансконтинентальная Тэггарта» будет работать в Колорадо так, как пять лет назад, это разорит меня. Я знаю, что именно этого вы и добиваетесь. Вы хотите кормиться за мой счёт, а потом, выжав из меня всё что можно, возьмётесь за кого-то другого. Сейчас почти все так делают. Поэтому вот мой ультиматум: сейчас я в вашей власти, и вы в силах уничтожить меня. Возможно, мне придётся уйти, но учтите, что, уходя, я не забуду прихватить всех вас с собой.

Где-то глубоко внутри, под покровом бесчувственности, с которой она выслушивала эти резкие, как пощёчина, слова, Дэгни почувствовала капельку жгучей боли, словно от ожога. Ей хотелось рассказать ему о долгих годах, которые она провела в поисках такого человека, как он, с которым ей хотелось бы работать; она хотела сказать, что его враги были и её врагами, что у них общая цель и они по одну сторону баррикады. Ей хотелось крикнуть ему в лицо: «Я не одна из них!», но она знала, что не сделает этого. Она несла ответственность за «Трансконтинентальную Тэггарта» и за всё, что делалось от имени компании. Сейчас она не имела никакого права оправдываться.

Выпрямившись в кресле и глядя на него тем же пристальным и открытым взглядом, что и он, она спокойно ответила:

— Вы получите необходимый вам транспорт, мистер Уайет.

Она увидела на его лице едва заметное удивление. Похоже, он не ожидал такого ответа, возможно, его больше всего удивило то, что она не пыталась защититься или оправдаться. Какое-то время он молча пристально рассматривал её, затем сказал, уже не так резко:

— Хорошо. Спасибо. До свидания.

Она склонила голову. Он слегка поклонился и вышел из кабинета.

∗ ∗ ∗

— Вот такие дела, Хэнк. Я разработала практически нереальный график, чтобы реконструировать «Линию Рио-Нортэ» за двенадцать месяцев, теперь придётся сделать это за девять. Ты должен был завершить поставку рельсов в течение года. Сможешь сделать это за девять месяцев? Если есть хоть какой-то способ сделать это, сделай. Если нет, мне придётся искать какие-то другие варианты, чтобы завершить начатое.

Риарден сидел за столом, полуприкрыв свои холодно-голубые глаза. Он сказал ровным, уверенным голосом:

— Я это сделаю.

Дэгни откинулась на спинку стула. Она почувствовала невероятное облегчение. Пожалуй, даже больше: она вдруг поняла, что ей не нужно никаких гарантий того, что всё будет сделано. Не нужно было никаких доказательств, вопросов или объяснений; сложнейшая ситуация была решена лишь тремя словами, сказанными человеком, который знал, что говорил.

— Не показывай, что у тебя гора с плеч свалилась, — сказал он насмешливо, — во всяком случае не так явно. — Он наблюдал за ней прищуренными глазами и c непроницаемой улыбкой. — А то я могу подумать, что «Трансконтинентальная Тэггарта» в моей власти.

— Ты это и так знаешь.

— Знаю. И собираюсь заставить тебя заплатить за это.

— Я в этом не сомневаюсь. Сколько?

— Дополнительные двадцать долларов с каждой тонны, поставленной после сегодняшнего дня.

— Довольно круто, Хэнк. Это лучшая цена, что ты можешь предложить?

— Нет. Но это цена, которую я собираюсь получить. Я мог бы запросить вдвое больше, и ты бы заплатила.

— Да, заплатила бы. Но ты этого не сделаешь.

— Почему?

— Потому что ты тоже заинтересован в успехе «Линии Рио-Нортэ». Это первый опыт практического применения Металла Риардена.

Он рассмеялся:

— Это ты точно подметила. Мне нравится иметь дело с человеком, у которого нет иллюзий относительно того, что ему сделают одолжение.

— Знаешь, почему мне стало так легко, когда ты решил воспользоваться своим преимуществом и запросили высокую цену?

— Почему?

— Потому что я наконец имею дело с человеком, который не притворяется, что делает одолжение.

Он снова улыбнулся. Ему определённо всё это очень нравилось.

— Ты всегда играешь в открытую, да? — спросил он.

— Я никогда не замечала, чтобы ты поступал иначе.

— Я думал, что я единственный человек, который может себе это позволить.

— Хэнк, я человек решительный, меня в этом смысле не сломать.

— Думаю, однажды я сломаю вас именно в этом смысле.

— Зачем?

— Мне всегда хотелось.

— Разве тебе не хватает трусов вокруг тебя?

— Именно поэтому мне так хочется сделать это — потому что ты единственное исключение. Так значит ты считаешь, я поступил бы правильно, стараясь выжать из вас всё до последнего цента, пользуясь вашим критическим положением?

— Конечно. Я не глупая. Твой бизнес состоит не в том, чтобы оказывать мне благодеяния.

— Разве тебе не хотелось бы этого?

— Я не попрошайка, Хэнк.

— А тебе не будет затруднительно платить?

— Это моя проблема, не твоя. Мне нужны эти рельсы.

— За двадцать долларов дополнительно за тонну?

— Идёт, Хэнк.

— Прекрасно. Ты получишь рельсы. Я могу получить баснословную прибыль, если «Трансконтинентальная Тэггарта» не обанкротится раньше, чем я получу оплату.

Дагни ответила без улыбки:

— Если я не перестрою линию за девять месяцев, «Трансконтинентальная Тэггарта» станет банкротом.

— Не станет, пока ей управляешь ты.

Когда он не улыбался, его лицо казалось каким-то неодушевлённым, лишь глаза всё время оставались живыми, с какой-то холодной, сияющей чистотой, восприимчивые и проницательные.

Но никто не мог сказать, какие чувства возникали в его душе под влиянием того, что он замечал. Наверное, он и сам этого не знал.

— Они здорово постарались, чтобы максимально усложнить тебе жизнь, правда?

— Да. Я рассчитывала, что компанию спасёт Колорадо, но теперь спасение Колорадо полностью зависит от меня. Через девять месяцев Дэн Конвэй закроет свою дорогу. Если к этому сроку «Линия Рио-Нортэ» не будет готова, бессмысленно заканчивать реконструкцию. Этот район не протянет без железной дороги и дня, не говоря уже о неделе или месяце. Все предприятия штата просто задохнутся без транспорта. Они росли и развивались с такой скоростью, что просто невозможно представить, что с ними случится, если они хоть на мгновение остановятся. Это всё равно что рвануть стоп-кран, когда поезд несётся со скоростью триста километров в час.

— Я знаю.

— Я могу поставить дело на железной дороге. Но я не могу гонять поезда по стране издольщиков, не способных даже толком вырастить репу. Мне нужны такие люди, как Эллис Уайет, люди, которые производили бы то, что я буду перевозить. Поэтому через девять месяцев я должна предоставить ему самую лучшую железнодорожную линию и столько составов, сколько ему нужно. Даже если нам всем придётся разбиться в лепёшку.

Риарден улыбнулся:

— Ты настроена весьма решительно, не так ли?

— А ты?

Он ничего не ответил, просто продолжал улыбаться.

— Разве тебя это не волнует? — спросила она почти сердито.

— Нет.

— Значит, ты просто не понимаешь, что это значит и насколько это важно.

— Я знаю одно: я должен выплавить рельсы, а ты — уложить колею за девять месяцев.

Она улыбнулась — расслабленно, устало, слегка виновато:

— Да. И я знаю, что мы сделаем это. Я понимаю, что бесполезно сердиться на таких людей, как Джим с его друзьями. Нам некогда этим заниматься. Сначала надо уничтожить плоды их деятельности. А потом… — Она вдруг замолчала и пожала плечами. — Потом они уже не будут иметь никакого значения.

— Да, это так. Не будут иметь значения. Когда я узнал об этой их резолюции, мне стало просто противно. Но пусть тебя не беспокоят эти ублюдки. — Последнее слово прозвучало особенно яростно от того, что он говорил ровным голосом, а его лицо было совершенно спокойно. — Мы с тобой всегда сумеем спасти страну от последствий их действий. — Он встал и принялся ходить по комнате. — Колорадо им не остановить. И это сделаешь ты. А потом вернутся Дэн Конвэй и другие. Всё это безумие ненадолго. Оно само себя уничтожит. Просто тебе и мне какое-то время придётся работать ещё больше, вот и всё.

Она смотрела, как он расхаживал по кабинету. Этот кабинет очень подходил ему. В нём стояла лишь самая необходимая мебель, строго функциональная, очень качественная по материалам и разработке. Вся комната чем-то напоминала двигатель, помещённый в большую стеклянную коробку. Но Дэгни заметила одну удивительную деталь — нефритовую вазу, стоявшую в бюро. Ваза была густого тёмно-зелёного цвета, и при взгляде на её гладкую, изгибающуюся поверхность возникало неудержимое желание потрогать, прикоснуться к ней. Ваза казалась неуместной в этом кабинете, абсолютно несовместимой со строгостью обстановки — в ней был лёгкий оттенок чувственности.

— Колорадо — замечательное место, — сказал Риарден. — Скоро оно будет лучшим в стране. Ты сомневаешься, что меня волнует его судьба? Этот штат становится моим основным потребителем. Ты должна знать об этом, если у тебя есть время читать отчёты о грузовых перевозках.

— Я знаю. Я читала их.

— Я подумываю о том, чтобы через пару лет построить там свой завод. Тогда им не придётся платить тебе за доставку стали. — Он посмотрел на неё: — Ты много потеряешь, если я сделаю это.

— Действуй. Меня вполне устроит грузооборот, связанный с доставкой оборудования, снабжением и перевозкой продуктов для твоих рабочих. К тому же за тобой последуют и другие, а они тоже обратятся ко мне. Я даже не замечу потерь, связанных с прекращением транспортировки твоей стали… Ты чего смеёшься?

— Замечательно.

— Что?

— То, как ты на всё реагируешь. Совсем не так, как другие.

— Тем не менее я должна признать, что на данный момент ты — наш основной грузоотправитель.

— А ты что, думаешь, я этого не знаю?

— Тогда я не понимаю, почему Джим… — Она замолчала на полуслове.

— …пытается всячески навредить мне? Потому что идиот.

— Я в этом не сомневаюсь. Но здесь замешано что-то большее. Это намного хуже, чем просто глупость.

— Не трать зря времени, пытаясь понять это. Пусть хоть лопнет, всё равно он ни для кого не представляет никакой опасности. Такие люди, как Джим, — просто мусор.

— Надо думать.

— Кстати, что бы ты делала, если бы я сказал, что не смогу поставить тебе рельсы в срок?

— Закрыла бы какую-нибудь линию, любую, и сняла с неё рельсы, чтобы достроить «Линию Рио-Нортэ» в срок.

Он рассмеялся:

— Вот потому-то я и не волнуюсь за «Трансконтинентальную Тэггарта». Но тебе не придётся этого делать, во всяком случае, пока я занимаюсь своим делом.

Она вдруг подумала, что была не права, считая его бесчувственным, — скрытым мотивом его поведения была радость. Она внезапно поняла, что всегда чувствовала себя в его присутствии легко и раскованно, и знала, что он испытывает то же самое. Из всех, кого она знала, он был единственным человеком, с которым она могла разговаривать совершенно естественно, не напрягаясь. Это, думала она, человек большого ума и достойный соперник. И тем не менее их всегда что-то разделяло, словно между ними была закрытая дверь. В его манерах, его поведении всегда чувствовалось что-то безличное, непроницаемое.

Он остановился у окна и какое-то время смотрел в него.

— Ты знаешь, что сегодня вам доставят первую партию рельсов?

— Конечно, знаю.

— Подойди сюда.

Она подошла. Он указал пальцем вдаль, где за заводскими зданиями на запасном пути вытянулась цепочка вагонов. Над вагонами возвышался кран. Его огромный магнит цепко удерживал словно прилипший к нему груз — рельсы. Стояла пасмурная погода, небо было покрыто хмурыми серыми тучами, и, тем не менее, рельсы блестели, словно металл отражал свет из космоса.

Цепь крана поползла вниз, опуская зеленовато-голубые рельсы в вагон. Затем кран с величественным безразличием двинулся обратно. Он был похож на гигантский чертёж геометрической теоремы, вычерченный в небе и легко проплывавший над головами людей.

Они стояли у окна и молча наблюдали. Дэгни заговорила, лишь когда по воздуху поплыла вторая партия груза. Слова, которые она произнесла, были не о рельсах, не о железной дороге, не о выполненном в срок заказе. Они прозвучали салютом новому явлению природы:

— Металл Риардена.

Он услышал, но ничего не ответил. Посмотрел на неё и отвернулся.

— Хэнк, это великолепно.

— Да. Я знаю.

Он сказал это очень просто и откровенно. В его голосе не было ни самодовольного тщеславия, ни излишней скромности. Она знала, что его слова были данью признательности — редчайшей признательности, которой один человек может отплатить другому, — человеку, который понимает и осознаёт величие другого.

— Когда я думаю о том, что может этот металл, что станет возможным с его применением… Хэнк, это самое важное событие в сегодняшнем мире, и никто не знает этого.

— Мы знаем.

Они не смотрели друг на друга. Они наблюдали за работой крана. Вдалеке, на лобовой части локомотива она различила две буквы — «ТТ».

— Я собираюсь заказать локомотивы из Металла Риардена, как только найду производителя, способного это сделать.

— Они тебе очень пригодятся. С какой скоростью ходят твои поезда на «Линии Рио-Нортэ»?

— Сейчас? Мы счастливы, если удаётся выжать из них тридцать километров в час.

Он указал в сторону вагонов:

— Когда ты проложишь линию из этих рельсов, то сможешь пускать поезда со скоростью четыреста километров в час.

— Думаю, через пару лет именно так и будет — когда у меня появятся вагоны из Металла Риардена, которые будут вдвое легче и надёжней стальных.

— Тебе стоит подумать о воздушных линиях. Мы сейчас проектируем самолёт из Металла Риардена. Это будет очень лёгкий самолёт, который сможет поднять в небо любой груз. Не за горами тот день, когда воздушные перевозки тяжёлых грузов станут обычным делом.

— Знаешь, я как-то думала о том, какие двигатели можно сделать из этого металла. Им же сносу не будет.

— А ты думала, каким будет проволочное ограждение из Металла Риардена? Самое обыкновенное проволочное ограждение для птицефабрики. Да километр такого забора обойдётся в копейки, а простоит годы. А кухонная посуда?.. Она будет самой дешёвой в мире, и ею сможет пользоваться не одно поколение. А океанские лайнеры? Им будет нипочём любая торпеда. Я тебе говорил, что мы проводим испытания линии связи с использованием Металла Риардена? Я сейчас провожу столько разных испытаний, что, кажется, никогда не смогу показать людям всё, чего можно достичь с помощью этого металла.

Они говорили о Металле Риардена и его беспредельных возможностях так, словно стояли на вершине горы и смотрели на безграничную равнину, простиравшуюся внизу, и бесчисленные, расходившиеся в разные стороны дороги. На самом деле разговор состоял преимущественно из цифр — они говорили о весе, давлении, сопротивлении, производственных затратах.

Она забыла о своём брате и его железнодорожном союзе. Она забыла всех и всё, что было в прошлом, всё это словно окуталось туманом, это следовало отбросить в сторону и мчаться вперёд, не останавливаясь, потому что прошлое было каким-то незавершённым и нереальным.

Но это уже стало реальностью, это были чёткие, определённые перспективы, это было чувство целеустремлённости, света и надежды. Именно так она хотела жить — ей всегда хотелось, чтобы ни один час её времени, ни один совершённый ею поступок не были по значимости меньше этого.

Дэгни взглянула на Риардена как раз в тот момент, когда он повернулся к ней. Они стояли очень близко друг к другу, и она заметила по его глазам, что он чувствовал то же, что и она. Если радость — цель и смысл существования, думала она, и если то, что может заставить человека чувствовать себя счастливым, является величайшей тайной человеческой души, то в этот момент они увидели друг друга обнажёнными.

Он сделал шаг назад и сказал каким-то странным бесстрастным голосом:

— А ведь мы с тобой — пара негодяев, правда?

— Почему?

— У нас нет никаких духовных идеалов и целей. Мы оба вполне удовлетворены материальным миром.

Она посмотрела на него, не в силах понять его слова. Но его взгляд был устремлён мимо неё, вдаль, в сторону работавшего крана. Она пожалела, что он сказал это. Само по себе обвинение ничуть не волновало её. Она никогда не была о себе такого мнения и никогда не мыслила такими понятиями, а потому была просто не в состоянии испытывать чувство вины за то, что она такая, какая есть. Но у неё возникла смутная тревога — словно то, что побудило его произнести эти слова, было чревато серьёзными последствиями, опасными для него. Он сказал это не просто так, но в его голосе не было никаких чувств — ни раскаяния, ни стыда. Он сказал это безразлично, равнодушно, словно констатируя факт.

Но по мере того как она смотрела на него, опасение исчезало. Он смотрел в окно на свой завод. На его лице не было вины или сомнения, было лишь полное спокойствие, основанное на безграничной вере в себя, в свои силы.

— Дэгни, — сказал он, — кем бы мы ни были, мы движем этим миром, и спасём его тоже мы.

Глава 5

Вершина рода д’Анкония

Когда Эдди вошёл в её кабинет, первым, что она заметила, была крепко зажатая в его руке газета. Она подняла голову и посмотрела на него — его лицо было напряжённым и озадаченным.

— Дэгни, ты очень занята?

— А что такое?

— Я знаю, ты не любишь говорить о нём, но здесь есть кое-что, на что, мне кажется, тебе стоит взглянуть.

Она молча протянула руку и взяла газету.

В статье, помещённой на первой полосе, говорилось о том, что после национализации рудников Сан-Себастьян правительство Народной Республики Мексика вдруг обнаружило: рудники не имеют никакой ценности и абсолютно бесперспективны. Они нисколько не оправдали ни пяти лет, ушедших на разработку, ни многомиллионных затрат. Несколько небольших жил, которые всё же были обнаружены, не представляли никакого интереса для дальнейшей разработки. Крупных залежей меди здесь не было и быть не могло, и не было никаких признаков, способных ввести кого-либо в заблуждение. Правительство Народной Республики Мексика проводило одно чрезвычайное заседание за другим в атмосфере негодования и возмущения. Они чувствовали себя обманутыми.

Наблюдая за Дэгни, Эдди заметил, что, закончив читать, она ещё долго сидела, глядя на газету. Он знал, что лёгкий испуг, который он испытал, прочитав эту статью, имел под собой основание, хотя и не мог сказать, что именно напугало его.

Эдди ждал. Она подняла голову, но не смотрела на него. Её пристальный, напряжённо-внимательный взгляд был устремлён мимо него, словно она пыталась рассмотреть что-то вдали.

Низким, приглушённым голосом Эдди сказал:

— Франциско — не дурак. Каким бы он ни был и независимо от того, насколько глубоко он погряз в безнравственности и порочности — а я уже давно не пытаюсь разобраться, почему это с ним случилось, — он далеко не дурак. Он не мог совершить подобной ошибки. Это невозможно. Я этого не понимаю.

— А я начинаю кое-что понимать.

Она резко выпрямилась в кресле, отчего по её лицу словно пробежала дрожь, и сказала:

— Позвони в «Уэйн-Фолкленд» и скажи этому негодяю, что я хочу с ним встретиться.

— Дэгни, — грустно сказал Эдди с укоризной в голосе, — это же Фриско д’Анкония.

— Он был им.

∗ ∗ ∗

Над городом уже начали сгущаться сумерки, когда она шла по улицам, направляясь к отелю «Уэйн-Фолкленд». Эдди сказал, что д’Анкония готов принять её в любое удобное для неё время. Высоко под облаками, в окнах небоскрёбов загорелись первые огоньки. Небоскрёбы походили на заброшенные маяки, посылавшие слабые, едва заметные сигналы в пустынные просторы моря, где уже не осталось ни одного корабля. Несколько снежинок, кружась, пролетели мимо тёмных витрин пустых магазинов и растаяли в грязи на обочине тротуара. Ряд красных фонарей пересекал улицу, уходя в мрачную, пасмурную даль.

Она спрашивала себя, почему ей хочется бежать, почему у неё такое чувство, будто она бежит, но не вниз по улице, нет, — вниз по склону холма под лучами палящего солнца, к дороге на берегу Гудзона, откуда начиналось поместье Тэггартов. Она всегда так бежала, когда, крикнув: «Это Фриско д’Анкония», Эдди бросался вниз по холму к машине, ехавшей вдоль берега Гудзона.

Он был единственным гостем, чей приезд в пору их детства всегда был событием, величайшим событием. Этот забег навстречу друг другу стал для них троих своего рода состязанием. На склоне холма, как раз посредине между дорогой и домом, росла берёза. Дэгни и Эдди всегда старались добежать до берёзы раньше, чем Фриско поднимется к ней вверх по холму. Но каждое лето в день своего приезда Франциско добегал до берёзы первым. Им никогда не удавалось обогнать его. Франциско всегда побеждал — всегда и во всём.

Его родители были старыми друзьями Тэггартов. Он был единственным ребёнком в семье и с раннего детства путешествовал по всему свету; говорили, что отец хотел воспитать его так, чтобы он воспринимал весь мир как свой будущий дом, свои будущие владения. Эдди и Дэгни никогда не знали наперёд, где Франциско проведёт зиму, но раз в год, каждое лето, строгий гувернёр привозил его на месяц в поместье Тэггартов.

Франциско считал само собой разумеющимся, что дети Тэггартов его друзья. Они были наследниками «Трансконтинентальной Тэггарта», а он — наследником «Меди д’Анкония». Когда ему было четырнадцать лет, он сказал Дэгни:

— Мы — единственная аристократия, оставшаяся в мире. Аристократия денег. Это единственная настоящая аристократия, только люди этого не понимают.

У Франциско была собственная кастовая система: для него детьми Тэггарта были не Дэгни и Джим, а Дэгни и Эдди. Он редко снисходил до того, чтобы замечать существование Джима. Однажды Эдди спросил его:

— Франциско, ты ведь принадлежишь к благородному роду, правда?

Он ответил:

— Пока ещё нет. Наш род просуществовал так долго лишь потому, что никому из нас не позволялось считать, что он родился д’Анкония. Д’Анкония нужно стать.

Он произнёс своё имя так, словно хотел одним его звучанием поразить и облагородить слушавших.

Его предок, Себастьян д’Анкония, покинул Испанию много веков назад, ещё во времена, когда Испания была самой могущественной державой в мире; он принадлежал к высшему слою испанской знати. Он покинул Испанию, потому что главе святой инквизиции не понравился образ его мышления и на дворцовом балу тот посоветовал д’Анкония пересмотреть свои взгляды. Себастьян д’Анкония выплеснул ему в лицо вино из своего бокала и бежал, прежде чем его успели схватить. Он бросил всё: богатство, поместье, мраморный дворец, девушку, которую любил, и уплыл к берегам Нового Света.

Его первым поместьем в Аргентине стала деревянная лачуга у подножия Анд. Фамильный герб д’Анкония, прикреплённый над входом, светился, словно маяк, отражая лучи палящего солнца, в то время как Себастьян д’Анкония разрабатывал свой первый медный рудник.

Долгие годы он вместе с дезертировавшими из армии солдатами, беглыми заключёнными и полуголодными индейцами с рассвета до заката долбил киркой скалы.

Спустя пятнадцать лет Себастьян д’Анкония послал за любимой, которая по-прежнему ждала его. Приехав, она увидела серебряный фамильный герб д’Анкония над входом в мраморный замок, увидела сады огромного поместья, а вдали — горы и медные карьеры. Он поднял её на руки и внёс в дом. Он выглядел моложе, чем пятнадцать лет назад, когда она видела его последний раз.

— Наши с тобой предки, — однажды сказал он Дэгни, — они бы подружились.

Все годы своего детства Дэгни жила в мире будущего, в мире, который она надеялась найти и в котором ей не пришлось бы испытывать ни презрения, ни скуки. Но один месяц в году она чувствовала себя свободной. Этот месяц она могла жить в настоящем. Когда Дэгни бежала вниз по склону холма навстречу Франциско д’Анкония, она будто покидала темницу.

— Привет, Слаг!

— Привет, Фриско!

Сначала им обоим не понравились эти прозвища. Она сердито спросила его:

— Ты что, собственно, хочешь этим сказать?

Он ответил:

— Если ты не знаешь — слаг означает сильное пламя, пылающее в паровозной топке.

— От кого ты это услышал?

— От джентельмена из «Трансконтинентальной Тэггарта».

Он знал пять языков и говорил по-английски без малейшего акцента — безупречным литературным языком, который намеренно смешивал со слэнгом. В ответ она прозвала его Фриско. Он рассмеялся, удивлённый и раздосадованный:

— Раз уж вы так варварски исковеркали название одного из своих величайших городов, ты могла бы хоть со мной воздержаться от этого.

Но со временем они привыкли к своим прозвищам. Они им даже нравились.

Это началось, когда Франциско гостил у них второй раз. Ему тогда было двенадцать лет, ей — десять. Этим летом по каким-то загадочным причинам Франциско каждое утро исчезал. Ещё до рассвета он уезжал на велосипеде и возвращался точно к обеду, когда все собирались на террасе за прозрачным, как хрусталь, столом, всегда подчёркнуто вежливый и совершенно невозмутимый. Когда Дэгни и Эдди начинали его расспрашивать, он лишь смеялся и отказывался отвечать. Однажды они попытались последовать за ним в холодной предрассветной темноте, но им пришлось отказаться от этой затеи: никто не мог уследить за ним, если он этого не хотел.

Через некоторое время миссис Тэггарт начала волноваться и решила выяснить, в чём дело. Она так и не смогла понять, как ему удалось обойти законы по трудоустройству детей, но обнаружила, что Франциско работает посыльным, заключив устный договор с диспетчером одной из местных линий «Трансконтинентальной Тэггарта», находившейся в пятнадцати километрах от поместья. Диспетчер был крайне удивлён, когда миссис Тэггарт лично пришла к нему. Он и понятия не имел, что его посыльный — гость Тэггартов. Местные рабочие знали его как Фрэнки, и миссис Тэггарт сочла лишним называть его полное имя. Она просто объяснила, что он работал без ведома и разрешения своих родителей и должен немедленно уйти. Диспетчеру было жаль расставаться с ним. Он сказал, что Фрэнки самый лучший посыльный, который когда-либо у него работал.

— Я хотел бы оставить его. Может быть, мы могли бы договориться с его родителями? — предложил он.

— Боюсь, это невозможно, — ответила миссис Тэггарт.

— Франциско, что сказал бы твой отец, если бы узнал об этом? — спросила она его, вернувшись домой.

— Отец спросил бы, хорошо ли я делал своё дело. Его интересовало бы только это.

— Перестань, я спрашиваю вполне серьёзно.

Франциско любезно смотрел на неё, у него были манеры, которые впитывались в кровь д’Анкония столетиями, но что-то в этом взгляде заставило её усомниться в его учтивости.

— Прошлой зимой я устроился юнгой на сухогруз, который перевозил медь моего отца. Отец искал меня три месяца, но, когда я вернулся, он задал мне только этот вопрос, — ответил он.

— Так вот, значит, как ты проводишь зимы? — ухмыльнулся Джим Тэггарт. В его ухмылке сквозило превосходство — превосходство от того, что он обнаружил нечто дававшее повод для презрения.

— Это было прошлой зимой, — любезно ответил Франциско невинно-спокойным тоном. — До этого я провёл зиму в Испании, в поместье герцога Альба.

— А почему тебе захотелось поработать именно на железной дороге? — спросила Дэгни.

Они стояли, глядя друг на друга: её взгляд выражал восхищение, его — насмешку, но это была не злая насмешка, а словно приветственная улыбка.

— Чтобы самому почувствовать, что это такое. И ещё — чтобы сказать тебе, Слаг, что я работал в «Трансконтинентальной Тэггарта» раньше, чем ты, — ответил он.

Дэгни и Эдди проводили зимы, пытаясь научиться чему-то новому, чтобы удивить Франциско и хоть раз в чём-то превзойти его. Им это никогда не удавалось. Когда они показали ему, как играть в бейсбол, — эта игра была ему незнакома, — он немного понаблюдал за ними и сказал: «Кажется, я понял, как это делается. Дайте мне попробовать». Он взял биту и так ударил по мячу, что тот перелетел полосу дубов на дальнем краю поля.

Когда Джиму подарили на день рождения катер, они все стояли на причале, наблюдая, как инструктор обучает Джима управлять им. До этого никто из них не катался на катере. Белое, блестящее судёнышко в форме пули неуклюже двигалось по воде, прерывисто фыркая мотором и оставляя за собой неровный пенистый след, в то время как инструктор, сидевший рядом с Джимом, то и дело перехватывал у него штурвал. Вдруг Джим ни с того ни с сего поднял голову и крикнул Франциско:

— Думаешь, ты сможешь лучше, чем я?

— Смогу.

— Тогда попробуй.

Когда катер причалил и Джим с инструктором вылезли на берег, Франциско проскользнул к штурвалу.

— Подождите минуточку, я хочу взглянуть, что здесь к чему, — сказал он инструктору, который всё ещё стоял на мостике.

Инструктор не успел и глазом моргнуть, как катер рванул на середину реки, словно выпущенная из пистолета пуля. Прежде чем все поняли, что происходит, он стрелой унёсся вдаль, навстречу солнцу; Дэгни видела лишь чёткий пенистый след на воде, смотрящего только вперёд водителя и слышала мерный гул двигателя.

Она заметила странное выражение на лице отца, который смотрел вслед исчезавшему вдали катеру. Он ничего не сказал. Просто стоял и смотрел. Она вспомнила, что уже видела однажды на его лице похожее выражение, — когда он осматривал сложную систему блоков, которую соорудил двенадцатилетний Франциско, чтобы построить подъёмник на вершину скалы, с которой он учил Дэгни и Эдди нырять в Гудзон. Листы с расчётами валялись рядом, разбросанные по земле; отец собрал их, просмотрел и спросил:

— Франциско, сколько лет ты изучал алгебру?

— Два года.

— А кто научил тебя этому?

— Я сам догадался.

Она не знала, что на мятых листках, которые держал в руках её отец, было начертано примитивное подобие дифференциального уравнения.

Наследниками Себастьяна д’Анкония всегда были старшие сыновья, которые умели с честью носить имя своего рода. Уже стало семейным преданием, что тот из наследников, кто не сумеет преумножить доставшееся ему состояние, опозорит род. На протяжении столетий, из поколения в поколение род д’Анкония не ведал этого позора. Аргентинская легенда гласила, что руки д’Анкония имеют чудодейственную силу святых — только это была способность не исцелять, а творить.

Все наследники рода д’Анкония были людьми незаурядных способностей. Но никто из них не выдерживал никакого сравнения с тем, чем обещал стать Франциско. Словно столетия пропустили все свойства этой семьи сквозь мелкое сито и, отбросив несущественное и незначительное, оставили лишь чистый, сияющий талант, словно по воле счастливого случая наконец было сотворено существо, близкое к совершенству, лишённое каких бы то ни было случайных черт.

Франциско удавалось всё, за что он брался; он мог сделать это лучше, чем кто бы то ни было, не затрачивая особых усилий. Он осознавал это, но в его манерах не было и тени хвастовства, он даже не думал о каком-то сравнении. Его позицией было не «я могу это сделать лучше тебя», а просто «я могу это сделать», но под этим он подразумевал: сделать наилучшим образом.

Отец Франциско стремился дать ему всестороннее образование, и, какие бы предметы ему ни приходилось изучать, он, смеясь, с лёгкостью овладевал ими в совершенстве. Отец обожал его, но тщательно это скрывал, как и то, что гордится, осознавая, какой изумительный талант он воспитывает. Все в один голос твердили, что Франциско станет вершиной рода д’Анкония.

— Не знаю, какой девиз выбит на фамильном гербе д’Анкония, но уверена, что Франциско изменит его на «Для чего?», — сказала однажды миссис Тэггарт.

Это был первый вопрос, который он обычно задавал, когда ему предлагали что-то сделать, и ничто не могло заставить его действовать, если он не получал убедительно-веского ответа. Он словно ракета нёсся сквозь дни летнего месяца и, если кто-то останавливал его в этом полёте, всегда мог определить смысл и цель каждой минуты своей жизни. Для него невозможными были лишь две вещи: бездействие и отсутствие цели. «Давайте выясним» — вот слова, которыми он аргументировал свои действия Дэгни и Эдди, берясь за что-то, или: «Давайте сделаем». Для него это было единственной формой радости и наслаждения.

— Я могу это сделать, — сказал он, когда, прильнув к склону скалы и вбивая в гранитную твердь железные клинья, строил свой подъёмник. Он работал мастерски, со знанием дела, не обращая внимания на пятнышки крови, выступавшие из-под повязки на запястье. — Нет, мы не можем работать по очереди, Эдди. Ты ещё слишком мал и не управишься с молотком. Лучше выдирай сорняки и расчищай мне место. Всё остальное я сделаю сам… Кровь? А, это я вчера порезался. Дэгни, сбегай в дом, принеси чистый бинт.

Джим наблюдал за ними. Они с ним не общались, но часто видели, как, стоя в стороне, он как-то особенно пристально наблюдает за Франциско.

Он редко разговаривал в присутствии Франциско, но однажды остановил Дэгни и, презрительно улыбнувшись, сказал:

— Воображаешь себя железной леди с собственными убеждениями? Да ты просто тряпка и размазня, бесхребетное, бесхарактерное существо — вот кто ты такая. Просто отвратительно, как ты позволяешь этому самодовольному, тщеславному молокососу указывать тебе. Он крутит тобой как хочет. У тебя совсем нет гордости. Стоит ему свистнуть, и ты, как собака, бежишь и ждёшь его указаний. Почему ты ему ботинки не начищаешь?

— Потому что он не сказал, — ответила Дэгни.

Франциско мог победить в любом из проводившихся в округе состязаний, но он никогда в них не участвовал. Он мог стать президентом местного юношеского клуба, но игнорировал все попытки его руководителей принять в клуб самого именитого наследника в мире. Дэгни и Эдди были его единственными друзьями. Они не могли определённо сказать, кто кому принадлежал — они ему или он им. Но это не имело никакого значения. В любом случае они были счастливы.

Каждое утро они втроём отправлялись в одно из своих путешествий. Однажды пожилой профессор литературы, друг миссис Тэггарт, увидел их на автомобильной свалке. Они разбирали на части кузов. Он остановился, покачал головой и сказал Франциско:

— Молодому человеку вашего положения подобало бы проводить время в библиотеках, изучая историю мировой цивилизации.

— А чем, по-вашему, я занимаюсь? — ответил Франциско.

Поблизости не было никаких заводов, но Франциско научил Эдди и Дэгни ездить, прицепившись к вагонам, и они отправлялись в отдалённые города, где, перебравшись через забор, гуляли по заводским дворам или наблюдали через окна за работой станков и машин, как другие дети смотрят кино. «Когда я буду управлять „Трансконтинентальной Тэггарта“…» — говорила иногда Дэгни. «Когда я стану хозяином „Меди д’Анкония“…» — говорил Франциско.

Им не нужно было ничего объяснять друг другу. Каждый знал мотивы и цели другого.

Иногда проводникам удавалось поймать их, и тогда начальник станции, находящейся за полторы сотни километров от поместья, звонил миссис Тэггарт и говорил: «У нас тут трое малолетних бродяг, которые говорят, что они…» — «Да, это действительно они. Отправьте их, пожалуйста, обратно», — отвечала миссис Тэггарт.

— Франциско, — спросил однажды Эдди, когда они стояли на одной из станций «Трансконтинентальной Тэггарта», — ты побывал во всех уголках света. Скажи, что самое важное на земле?

— Это, — ответил Франциско, указывая на эмблему «ТТ» на локомотиве. И добавил: — Жаль, что мне не довелось знать Нэта Тэггарта.

Он заметил, как посмотрела на него Дэгни. Он больше ничего не сказал, но несколько минут спустя, когда они шли по узкой, сырой тропинке, произнёс:

— Дэгни, я всегда готов преклонить колени перед фамильным гербом. Я всегда буду преклоняться перед символами благородства. Мне же положено быть аристократом. Но мне наплевать на всякие там замшелые башни старинных замков или облезлых единорогов. Геральдику наших дней можно увидеть на рекламных тумбах и рекламных страницах популярных журналов.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Эдди.

— Торговые марки промышленных компаний, — ответил Франциско. Тогда ему было пятнадцать лет.

«Когда я стану хозяином медных рудников д’Анкония…»; «Я изучаю горное дело и минералогию, потому что должен быть готов стать хозяином „Меди д’Анкония“»; «Я изучаю электромашиностроение, потому что энергетические компании являются основными клиентами „Меди д’Анкония“»; «Я собираюсь изучать философию, — мне это понадобится, чтобы защищать „Медь д’Анкония“».

— Ты когда-нибудь думаешь о чём-нибудь кроме «Меди д’Анкония»? — спросил его однажды Джим.

— Нет.

— Мне кажется, что в мире существуют и другие вещи.

— Пусть о них думают другие.

— Разве это не эгоистичная позиция?

— Эгоистичная.

— Чего ты добиваешься?

— Денег.

— У тебя их что, недостаточно?

— Каждый из моих предков за свою жизнь увеличивал производительность компании д’Анкония примерно на десять процентов. Я собираюсь увеличить её на сто.

— «Для чего?» — спросил Джим, с сарказмом подражая голосу Франциско.

— После смерти я надеюсь попасть в рай, хотя одному чёрту известно, что это такое, и хочу быть в состоянии заплатить цену, открывающую дорогу в рай.

— Добродетель — вот цена, открывающая дорогу в рай.

— Именно это я и имел в виду, Джеймс. Я хочу иметь право заявить, что обладал величайшей добродетелью в мире — был человеком, который делал деньги.

— Любой дурак может делать деньги.

— Джеймс, когда-нибудь ты поймёшь, что у слов есть точные значения.

Франциско улыбнулся; его улыбка излучала насмешку. Глядя на Франциско и Джима, Дэгни вдруг подумала о разнице между ними. Оба улыбались насмешливо. Но казалось, что Франциско смеялся над многим потому, что видел нечто более великое. Джим же смеялся так, словно хотел, чтобы в мире не осталось ничего великого.

Однажды ночью она вновь заметила на губах Франциско особенную улыбку. Той ночью они сидели втроём вокруг костра, который разожгли в лесу. Отблески огня словно укрыли их за забором из прерывистых, лижущих языков пламени, в которых потрескивали поленья и ветки и отражались далёкие звёзды. У Дэгни было такое чувство, будто за этим забором ничего нет, — ничего, кроме тёмной пустоты, скрывающей какое-то захватывающее дух, пугающее пророчество… Как будущее. Но будущее, думала она, будет как улыбка Франциско. Эта улыбка — вот ключ к будущему, предупреждение, дававшее понять характер того, что ждёт впереди; будущее отражалось на его лице, в пламени костра под ветками сосен. И внезапно она испытала чувство невыносимого счастья, невыносимого, потому что оно было слишком полным и она не знала, как его выразить. Она взглянула на Эдди. Он смотрел на Франциско. Эдди как-то по-своему чувствовал то же, что и она.

— Почему тебе нравится Франциско? — спросила она его неделю спустя, когда Франциско уехал.

Эдди удивлённо посмотрел на неё. Ему даже в голову не приходило, что восхищение Франциско может вызвать какие-то вопросы или сомнения.

— С ним я чувствую себя в безопасности, — ответил он.

— А я с ним всегда ожидаю чего-то волнующего и опасного, — сказала Дэгни.

Следующим летом Франциско исполнилось шестнадцать. В тот день она стояла рядом с ним на вершине скалы у реки. На них были изорванные рубахи и шорты. Они порвали их во время подъёма. Они смотрели вниз, на Гудзон; говорили, что с этой скалы в ясный, безоблачный день виден Нью-Йорк. Но они видели лишь лёгкую дымку — это сливались вдали река, небо и свет солнца.

Она встала на колени на выступе скалы и наклонилась вперёд, пытаясь рассмотреть далёкий город. Развевавшиеся на ветру волосы спадали ей на глаза. Она оглянулась через плечо и увидела, что Франциско не смотрит вдаль, — он смотрел на неё. Это был странный взгляд — пристальный, без тени улыбки. Некоторое время она стояла неподвижно, упёршись напряжёнными руками в скалу; каким-то необъяснимым образом его взгляд заставил её осознать позу, в которой она стояла, заставил подумать о плечах, высунувшихся из-под разорванной рубахи, и длинных загорелых ногах.

Она сердито встала и отошла от него. И, подняв голову, негодующим взглядом отвечая на его строгий взгляд, уверенная в том, что взгляд этот выражал осуждение и враждебность, она услышала свой вызывающе смеющийся голос:

— Что тебе нравится во мне?

Он рассмеялся. Поражённая, она спрашивала себя, что заставило её произнести это.

— Вот что мне нравится в тебе, — сказал он, указывая вдаль, в сторону блестевших на солнце рельсов «Трансконтинентальной Тэггарта».

— Это не моё, — сказала она с грустью.

— Мне нравится, что это будет твоим.

Она радостно улыбнулась, признавая за ним победу. Она не знала, почему он так странно посмотрел на неё, но чувствовала, что он увидел какую-то связь, которую она не осознавала, между её телом и чем-то внутри неё, чем-то, что когда-нибудь даст ей силы управлять железной дорогой.

— Давай посмотрим, виден ли Нью-Йорк, — сказал он и подтолкнул её к краю скалы.

Она думала, что он как-то по-особенному сжал ей руку, держа её вдоль своего тела, она стояла, прижавшись к нему, и чувствовала тепло солнца, исходящее от его ног, прижатых к её ногам. Они стояли, всматриваясь вдаль, но не видели ничего, кроме лёгкой туманной дымки.

Когда тем летом Франциско уехал, она подумала, что его отъезд похож на переход границы: закончилось его детство — осенью он должен был поступить в университет. Затем настанет её очередь. Она чувствовала живое нетерпение с примесью волнующего страха, словно Франциско грозила неведомая опасность. Она вспомнила, как когда-то, много лет назад, он первым прыгнул со скалы в Гудзон и скрылся под водой, а она стояла и смотрела, зная, что через мгновение он появится на поверхности и затем придёт её очередь нырять.

Она отбросила страх. Для Франциско опасность была лишь возможностью ещё раз с блеском проявить себя; не было такого сражения, которое он мог бы проиграть, не было такого врага, который мог бы его победить. Затем она вспомнила слова, которые услышала несколько лет назад. Эти слова показались ей очень странными, странным было и то, что они сохранились в её памяти, ведь тогда она сочла их бессмыслицей. Их произнёс старый профессор математики, друг её отца, который гостил у них тем летом. Ей нравилось его лицо, и она до сих пор помнила странное выражение грусти в его глазах, когда однажды вечером, сидя в сгущавшихся сумерках на террасе с её отцом, он указал на гулявшего в саду Франциско и сказал: «Этому мальчику придётся нелегко. У него слишком развита способность радоваться. Что он будет делать с ней в мире, где почти нет места для радости?»

Франциско стал студентом самого престижного университета Соединённых Штатов. Его отец давным-давно решил, что он будет учиться именно в Университете Патрика Генри в Кливленде — лучшем высшем учебном заведении в мире. Этой зимой он не приехал навестить её в Нью-Йорк, хотя дорога заняла бы всего одну ночь. Они не переписывались, они вообще никогда не писали друг другу.

Но она знала, что летом он приедет на месяц к ним в поместье.

Этой зимой её несколько раз посещало какое-то неясное опасение: на ум постоянно приходили слова, сказанные профессором, — смысл этого предупреждения Дэгни не могла разгадать и поэтому постаралась его забыть. Думая о Франциско, она чувствовала крепнущую уверенность в том, что этот месяц приблизит её к будущему, словно в подтверждение того, что мир, который она видела впереди, реален, хотя и чужд окружавшим её людям.

∗ ∗ ∗

— Привет, Слаг!

— Привет, Фриско!

Стоя на склоне холма в первое мгновение их новой встречи, она вдруг поняла смысл того мира, в котором они оба существовали вопреки всем остальным. Это длилось лишь мгновение, она почувствовала, как край юбки, развевавшийся на ветру, бьёт её по коленям, почувствовала лучи солнца на своих ресницах и толкавшую вверх вызванную громадным облегчением силу — она упёрлась ногами в поросшую травой землю, подумав, что сейчас, преодолев ветер, невесомая, поднимется вверх.

Это было внезапное чувство свободы и безопасности — она поняла, что ничего не знает о его жизни, никогда не знала, и что в этом никогда не будет необходимости. Мир случайностей — семей, званых обедов, школ, людей без цели, гнущихся под бременем неведомой вины, — не был их миром, не мог изменить его, ничего не значил. Они никогда не обсуждали то, что случалось с ними, лишь делились своими мыслями и планами на будущее.

Она молча смотрела на него и слушала внутренний голос, который говорил ей: «Не то, что есть сейчас, а то, что мы создадим… Ты и я… Нас не остановить. Прости, что я боялась потерять тебя, боялась, что ты уйдёшь к ним; прости меня за мои сомнения, им никогда не достичь твоей высоты; я больше никогда не буду бояться за тебя…»

Он тоже замер на миг, глядя на неё, и в его взгляде она прочла не только приветствие после долгой разлуки. Так мог смотреть лишь тот, кто весь год думал о ней каждый день. Дэгни не была в этом уверена — это длилось лишь мгновение, такое короткое, что, едва уловив его, она увидела, как он повернулся, указывая на берёзу позади себя, и сказал так, как они говорили в детстве, играя в эту игру:

— Когда ты наконец научишься бегать быстрее? Мне всегда приходится ждать тебя.

— А ты будешь ждать меня? — весело спросила она.

Он ответил без улыбки:

— Всегда.

Они поднимались по холму к дому, и всю дорогу он разговаривал с Эдди, а она молча шла рядом. Она чувствовала, что в их отношениях появилась какая-то сдержанность, которая, как ни странно, как-то по-новому сближала их.

Она не спросила о его учёбе в университете. Много дней спустя поинтересовалась лишь, нравится ли ему там.

— Сейчас там преподают много чепухи, — ответил он, — но некоторые предметы мне нравятся.

— Ты нашёл там друзей?

— Двоих.

Больше он ничего ей не сказал.

К этому времени Джим перешёл на последний курс колледжа в Нью-Йорке. Годы, проведённые в колледже, придали его манерам странную воинственность, словно он обрёл какое-то новое оружие. Однажды он ни с того ни с сего остановил Франциско посреди лужайки и заявил агрессивно-праведным тоном:

— Мне кажется, теперь, когда ты вырос и учишься в университете, тебе пора узнать кое-что об идеалах. Пора забыть эгоистичную алчность и подумать об ответственности перед обществом, потому что те миллионы, которые ты унаследуешь, не предназначены для твоего личного удовольствия, они вверяются тебе во имя блага бедных и терпящих лишения. И я считаю, что тот, кто этого не понимает, принадлежит к самому порочному типу людей.

Франциско вежливо ответил:

— Не стоит высказывать непрошенные мнения, Джеймс. Тебе следует беречь себя от неприятного обнаружения их истинной ценности для собеседника.

Когда они отошли в сторону, Дэгни спросила его:

— В мире много таких людей, как Джим?

Франциско рассмеялся:

— Очень много.

— Тебя это не тревожит?

— Нет. Мне не нужно иметь с ними дело. А почему ты спросила об этом?

— Потому что я думаю, что они чем-то опасны… Не знаю, чем именно…

— Боже мой, Дэгни! Ты думаешь, я буду бояться таких субъектов, как Джеймс?

Несколько дней спустя, когда они шли вдвоём по лесу вдоль берега реки, она спросила:

— Франциско, а кого ты считаешь самым порочным типом людей?

— Человека без цели.

Она стояла, глядя на ровные стволы деревьев, над которыми возвышалась сияющая полоса горизонта.

Лес был сумрачен и прохладен, но на ветвях деревьев играли горячие серебристые лучи солнца, отражённые гладью реки. Дэгни спрашивала себя, почему ей вдруг так понравился этот вид, — раньше она никогда не обращала внимания на окружавшую её природу, — почему она так ясно и отчётливо осознавала радость и наслаждение, чувствовала каждое движение своего тела. Ей не хотелось смотреть на Франциско. Она чувствовала его присутствие более реально, не глядя на него, словно её острое ощущение себя исходило от него, как отражённый водой солнечный свет.

— Так ты считаешь себя хорошей?

— Всегда так считала, — не оборачиваясь, с вызовом ответила она.

— Что ж, представь мне доказательства. Покажи, чего ты достигнешь, руководя компанией. Как бы ты ни была хороша, я ожидаю, что ты выжмешь из себя всё, стараясь стать ещё лучше. А когда ты, отдав последние силы, достигнешь цели, я ожидаю, что ты немедленно начнёшь двигаться к новой.

— Почему ты считаешь, что я хочу что-то тебе доказать? — спросила она.

— Хочешь, чтобы я ответил?

— Нет, — прошептала она, пристально глядя на маячивший вдали противоположный берег.

Он засмеялся и спустя некоторое время сказал:

— Дэгни, в жизни ничто не имеет значения, кроме одного — насколько хорошо ты делаешь своё дело. Ничего. Только это. Всё прочее выходит из этого. Это единственное мерило ценности человека. Все моральные кодексы, которые они будут стараться запихнуть тебе в глотку, — гора бумажных денег, выпущенных мошенниками для того, чтобы скупить у людей достоинство. Кодекс компетентности — единственная система нравственности, отвечающая золотому стандарту. Когда станешь старше, поймёшь, что я имею в виду.

— Я и сейчас понимаю. Но… Франциско, об этом знаем, похоже, только мы с тобой?

— Почему тебя заботят другие?

— Потому что я хочу понимать, и есть нечто, что я людях не могу понять.

— Что?

— Я никогда не пользовалась популярностью в школе, и меня это не волновало, но теперь я поняла причину. Причина просто невероятна: меня не любят не потому, что я всё делаю плохо, а потому, что я всё делаю хорошо. Меня не любят потому, что я всегда была лучшей ученицей в классе. Мне даже не нужно учиться. Я всегда получаю отличные оценки. Может быть, для разнообразия начать получать двойки и стать самой популярной девушкой в школе?

Франциско остановился, посмотрел на неё и ударил её по лицу.

Всё, что она почувствовала, вместилось в единое мгновение, когда земля пошатнулась под её ногами, в единый порыв эмоций. Она знала, что убила бы любого другого, посмевшего поднять на неё руку, чувствовала неистовую ярость, которая придала бы ей силы сделать это, — и такое же неистовое удовольствие от того, что это сделал Франциско. Она чувствовала удовольствие от тупой, жгучей боли и привкуса крови в уголках губ. Она почувствовала удовольствие от того, что внезапно поняла в нём, в себе и в его мотивах.

Она напрягла ноги, чтобы остановить головокружение; высоко подняла голову и стояла, глядя на него с осознанием своей новой силы, с насмешливой торжествующей улыбкой, впервые чувствуя себя равной ему.

— Я сделала тебе столь же больно? — спросила она.

Он выглядел удивлённым. И вопрос, и улыбка были явно не детскими.

— Да, если тебе угодно.

— Угодно.

— Никогда больше так не делай. Не шути подобным образом.

— Не будь глупцом. С чего ты взял, что я хочу быть популярной?

— Когда вырастешь, ты поймёшь, какую низость сказала.

— Я и сейчас понимаю.

Он резко отвернулся, достал свой носовой платок и смочил его в воде.

— Подойди сюда, — приказал он.

Она засмеялась, отступив назад:

— Ну уж нет! Я хочу оставить всё, как есть. Надеюсь, щека страшно распухнет. Мне это нравится.

Он долго смотрел на неё, потом медленно и очень серьёзно сказал:

— Дэгни, ты прекрасна.

— Я думала, что ты всегда так считал, — ответила она вызывающе безразличным тоном.

Когда они вернулись домой, она сказала матери, что разбила губу, упав на камень. Она солгала первый раз в жизни. Она сделала это не для того, чтобы защитить Франциско, — она сказала так потому, что чувствовала: по какой-то непонятной ей самой причине это происшествие — тайна слишком драгоценная, чтобы посвящать в неё кого-то.

Следующим летом, когда Франциско снова приехал к ним в поместье, ей было уже шестнадцать. Она бросилась вниз по холму ему навстречу, но вдруг резко остановилась. Он увидел это, тоже остановился, и какое-то время они стояли, глядя друг на друга через разделявшее их зелёное пространство длинного склона. Потом он двинулся к ней, очень медленно, а она стояла и ждала.

Когда он подошёл, она невинно улыбнулась, словно между ними и не подразумевалось никакого соперничества.

— Тебе, наверное, будет приятно узнать, что я уже работаю на железной дороге. Ночным диспетчером на станции Рокдейл.

Он рассмеялся:

— Ну хорошо, «Трансконтинентальная Тэггарта», гонка началась. Посмотрим, кто кому окажет бо́льшую честь: ты — Нэту Тэггарту или я — Себастьяну д’Анкония.

Этой зимой она упорядочила свою жизнь до сияющей простоты геометрического чертежа, несколько прямых линий — в инженерный колледж и обратно каждый день, на работу и обратно каждую ночь и замкнутая окружность её комнаты, заваленной чертежами двигателей, синьками стальных конструкций и железнодорожными расписаниями.

Миссис Тэггарт с грустью и замешательством наблюдала за дочерью. Она могла бы простить ей все странности, кроме одной: Дэгни абсолютно не интересовали мужчины, она была начисто лишена романтических наклонностей. Миссис Тэггарт не одобряла крайностей и при необходимости готова была справиться с крайностью противоположного рода; но словила себя на мыслях, что это — хуже. Она чувствовала себя неловко, когда ей пришлось признать, что у её дочери в семнадцать лет нет ни одного поклонника.

— Дэгни и Франциско д’Анкония? — горько улыбалась она в ответ на вопросы любопытных друзей. — О нет, это не роман. Это какого-то рода международный промышленный картель. Это, похоже, единственное, что их интересует.

Миссис Тэггарт услышала, как однажды вечером в присутствии гостей Джеймс сказал с ноткой странного удовольствия в голосе:

— Дэгни, хоть тебя и назвали в честь красавицы-жены Нэта Тэггарта, ты больше похожа на него, чем на неё.

Миссис Тэггарт не знала, что расстроило её больше: слова Джеймса или то, что Дэгни восприняла их как комплимент.

Миссис Тэггарт думала, что ей так и не удалось сформировать какое-то целостное представление о дочери. Для неё Дэгни была фигурой, в спешке влетающей в апартаменты и вылетающей из них, тонкой фигурой в кожаной куртке с поднятым воротником и короткой юбке, с длинными ногами манекенщицы. Она шла, пересекая комнату, с мужской прямолинейной резкостью, однако она обладала специфической грацией движений, которые были быстры, упруги и как-то странно, вызывающе женственны.

Временами, взглянув на лицо Дэгни, миссис Тэггарт замечала выражение, которого не могла точно определить: оно было не просто весёлостью, оно было столь незапятнанно чистой удовлетворённостью, что она считала это аномалией — ни одна молодая девушка не могла быть столь нечувствительной, чтобы не открыть для себя печаль жизни. Она пришла к заключению, что её дочь не способна эмоционально реагировать.

— Дэгни, неужели тебе никогда не хочется хорошо провести время? — спросила она однажды.

Дэгни недоверчиво посмотрела на неё и ответила:

— А как я, по-твоему, его провожу?

Решение вывести Дэгни в свет стоило миссис Тэггарт долгих и тревожных раздумий. Она не знала, кого представляет высшему свету — мисс Дэгни Тэггарт из «Светского альманаха» или ночного диспетчера со станции Рокдейл. Она склонялась к тому, что последнее куда ближе к истине, и была уверена, что Дэгни наверняка отклонит подобное предложение. Она очень удивилась, когда, по непонятным причинам, радуясь, как ребёнок, Дэгни охотно приняла его.

Она вновь испытала крайнее удивление, когда увидела Дэгни одетой к банкету. Это было первое нарядное платье, которое она надела, — белое, шифоновое, с огромной юбкой, похожей на плывущее по небу облако. Миссис Тэггарт боялась, что у Дэгни будет нелепый вид, но она выглядела красавицей. В этом платье она казалась старше и ещё невиннее, чем обычно; стоя перед зеркалом, она держала голову так, как держала бы её жена Нэта Тэггарта.

— Вот видишь, Дэгни, как прекрасна ты можешь быть, если захочешь, — нежно, с лёгкой укоризной в голосе сказала миссис Тэггарт.

— Да, — ответила она без тени замешательства.

Миссис Тэггарт лично руководила украшением банкетного зала в отеле «Уэйн-Фолкленд», у неё был изысканно-артистический вкус, и убранство зала стало её шедевром.

— Дэгни, я хочу, чтобы ты научилась замечать такие вещи, как освещение, цветы, музыка, цветовая гамма. Не так уж они незначительны, как ты думаешь, — сказала миссис Тэггарт.

— Я никогда так не думала, — радостно ответила Дэгни.

Впервые миссис Тэггарт почувствовала какую-то связь с дочерью, что-то общее между ними. Дэгни смотрела на неё с детской благодарностью и доверием.

— Все эти вещи вносят в жизнь красоту. Дэгни, я хочу, чтобы этот вечер был наполнен для тебя красотой. Первый бал — самое романтическое событие в жизни.

Но самым удивительным для миссис Тэггарт стало мгновение, когда она увидела Дэгни, которая стояла в свете люстр, глядя на танцевальный зал. Это был не ребёнок, не девушка, а женщина, наделённая столь уверенной и опасной силой, что, глядя на неё, миссис Тэггарт замерла от восторга. В век повседневного, циничного, равнодушного однообразия, среди людей, которые держались так, словно их тела были не из плоти, а из дряблого мяса, осанка Дэгни казалась чуть ли не неприличной, потому что женщина могла стоять так, обернувшись лицом к залу, лишь много веков назад, когда демонстрация полуобнажённого тела восторженным взглядам мужчин была дерзким поступком, когда это имело значение, единственное значение, признаваемое всеми, — вызов. И это, думала миссис Тэггарт, девушка, которую я считала лишённой сексуальной привлекательности. Она почувствовала необыкновенное облегчение, и вместе с тем её несколько позабавило, что подобное открытие вызвало такое облегчение.

Но это облегчение длилось недолго. Под конец вечера в углу зала она заметила Дэгни, которая, сидя на балюстраде, как на заборе, болтала ногами под шифоновой юбкой, словно на ней были брюки, а не вечернее платье. Она разговаривала с парой молодых людей беспомощного вида. Её лицо было презрительно пустым.

По дороге домой они не сказали друг другу ни слова. Но несколько часов спустя, под воздействием внезапного порыва, миссис Тэггарт вошла в комнату дочери. Дэгни стояла у окна, на ней всё ещё было вечернее платье, похожее на облако, поддерживающее тело, — тело, которое теперь казалось слишком худым, миниатюрное тело с узкими плечами. За окном, освещённым первыми лучами восходящего солнца, по небу плыли серые, хмурые тучи.

Когда Дэгни обернулась, миссис Тэггарт заметила на её лице замешательство и беспомощность. Лицо было спокойным, но в нём был нечто такое, что заставило миссис Тэггарт пожалеть о том, что она желала дочери открыть для себя печаль жизни.

— Мама, неужели они думают, что всё наоборот? — сказала она.

— Что? — озадаченно спросила миссис Тэггарт.

— Вещи, о которых ты говорила: огни и цветы. Неужели они думают, что это огни и цветы делают их романтичными, а не наоборот?

— Дорогая, что ты имеешь в виду?

— Там не было ни одного человека, которому бы всё это нравилось, или который способен думать или чувствовать, — безжизненным голосом сказала Дэгни. — Они расхаживали по залу и повторяли те же скучные вещи, которые говорят где угодно. Наверное, решили, что огни сделают их чушь блистательной.

— Дорогая, ты воспринимаешь всё слишком серьёзно. На балу не принято быть интеллектуалом. Принято просто развлекаться.

— Как? Будучи глупым?

— Ну, например, разве тебе не было приятно общаться с молодыми людьми?

— С какими людьми? Там не было мужчин, которых я не смогла бы раздавить десятками.

Много дней спустя, сидя за столом на станции Рокдейл и чувствуя себя в своей тарелке, Дэгни вспомнила о бале и пожала плечами, с презрением упрекнув себя за то, что испытала разочарование. Она подняла голову. Стояла весна, и в темноте за окном она различила листья на ветвях деревьев: было тепло и безветренно. Она спрашивала себя, чего ожидала от этого бала. Ответа на этот вопрос она не знала. Но вновь почувствовала это сейчас, здесь, склонившись над видавшим виды столом и вглядываясь в темноту, — предвкушение чего-то неведомого медленно, как тёплая жидкость, поднималось в ней. Она прилегла грудью на стол, не чувствуя ни утомления, ни желания работать.

Когда летом Франциско приехал в поместье, она рассказала ему о бале и о своём разочаровании. Он слушал молча, впервые глядя на неё тем насмешливым взглядом, которым обычно смотрел на других. Этот взгляд, казалось, видел слишком многое. У неё было ощущение, будто он услышал в её словах гораздо больше, чем она сказала.

Она увидела то же выражение в его глазах в тот вечер, когда очень рано ушла от него. Они сидели вдвоём на берегу реки. У неё был час свободного времени до работы. По небу тянулись лёгкие, тонкие полоски алого заката, а красные искорки его отблесков лениво плыли по воде. Он долго молчал, и она резко поднялась и сказала, что должна идти. Он не пытался остановить её; откинулся назад, упёршись локтями в траву, и, не двигаясь, смотрел на неё; казалось, он хотел сказать, что понимает, что с ней происходит.

Быстро и сердито шагая к дому вверх по склону холма, она спрашивала себя, что заставило её уйти, — и не знала. Это было внезапное беспокойство, порождённое чувством, определить которое она смогла лишь теперь — чувством надежды.

Каждый вечер она садилась в машину и проезжала восемь километров от поместья до станции. Возвращалась на рассвете, спала несколько часов и вставала вместе с остальными. Ей совсем не хотелось спать. Раздеваясь, чтобы лечь в постель при первых лучах восходящего солнца, она чувствовала насыщенное, радостное, беспричинное нетерпение, желание поскорее встретить зарождающийся новый день.

Она вновь увидела это насмешливое выражение в глазах Франциско, когда он смотрел на неё, стоя на противоположной стороне теннисного корта. Она не помнила начала этой игры; они часто играли в теннис, и он всегда выигрывал. Она не знала, в какое именно мгновение решила в этот раз выиграть. Когда она осознала это, в ней поднялась тихая ярость. Она не знала, почему должна выиграть, не понимала, почему это так необходимо. Знала лишь, что должна победить и победит.

Казалось, она играла очень легко. Её воля словно исчезла, и чужая сила играла за неё. Она посмотрела на Франциско, на его стройное, стремительное в движениях тело с загорелой кожей, которая выделялась на фоне белой рубашки. Наблюдая за его мастерством его движений, она ощутила чувство надменного удовольствия, потому что именно это мастерство она собиралась победить, — поэтому каждый его удачный выпад становился её победой, а совершенство его движений — её триумфом.

Она чувствовала нарастающую боль усталости, — не осознавая, что это боль, — ощущала её внезапные приступы в разных частях тела и в следующее мгновение забывала о них… В плече, в лопатках, в бёдрах, к которым прилипли мокрые края шорт, в мышцах ног, когда она подпрыгивала, чтобы достать мяч, и не помнила, опустилась ли потом на землю, в веках, когда небо вдруг сделалось тёмно-красным, и из этой темноты на неё кружащимся белым пламенем полетел мяч, словно электрический разряд выстрелил из лодыжки, обжёг спину и устремился дальше, направляя мяч прямо во Франциско. Она испытывала ликующее торжество, потому что каждый приступ боли, начинавшийся в её теле, должен был закончиться в его теле, потому что он, так же как и она, выбился из сил, потому что то, что она делала с собой, она делала и с ним, — вот что он сейчас чувствует, вот до чего она его довела; она ощущала в своём теле не свою, а его боль.

В те мгновения, когда ей удавалось увидеть его лицо, она замечала, что он смеётся. Он смотрел на неё так, словно всё понимал. Он играл не ради победы, а чтобы сделать игру тяжелее и изнурительнее для неё: он то лупил по мячу, заставляя её носиться по всему корту, то, намеренно теряя очки, посылал мяч под левую руку и смотрел, как она мучительно выгибается всем телом, нанося ответный удар, то стоял неподвижно, позволяя ей надеяться, что не возьмёт подачу, и лишь в последний момент небрежно выбрасывал руку и посылал мяч через сетку с такой силой, что достать его было практически невозможно. Дэгни казалось, что она больше не в силах двинуться, но она с удивлением осознавала, что бежит в другой конец корта, поспевает к мячу и бьёт — с такой силой, словно хочет разнести его в клочья, бьёт словно не по мячу, а по лицу Франциско.

Ещё один удар, думала она, даже если сейчас хрустнут мои кости… Ещё один удар — даже если лёгкие, судорожно выталкивающие воздух, откажут и я задохнусь. Потом она уже ничего не чувствовала — ни боли, ни своих мышц, была лишь одна мысль: победить, увидеть его выбившимся из сил, свалившимся от усталости и в следующее мгновение умереть самой.

Она выиграла. Может быть, он впервые в жизни проиграл из-за того, что смеялся. Она стояла неподвижно; Франциско подошёл к сетке и бросил свою ракетку к её ногам, словно знал, что именно этого она хотела. Он отошёл от корта и в изнеможении повалился на траву, уронив голову на руки.

Дэгни медленно подошла к нему. Она стояла над ним и смотрела на его тело, раскинувшееся у её ног, на взмокшую от пота рубашку и рассыпавшиеся по руке пряди волос. Он поднял голову. Его взгляд медленно устремился вверх по ногам, по шортам, по блузке — к её глазам. Это был насмешливый взгляд, казалось, он видел её насквозь, читал её мысли. Этот взгляд словно говорил, что на самом деле победила не она, а он.

В эту ночь она сидела за рабочим столом в старом здании станции, глядя через окно на тёмное небо. Ей больше всего нравилось это время суток, когда верхние рамы становились светлее, а рельсы, просматривавшиеся в нижней части окна, делались похожими на ниточки нечищеного серебра. Она выключила настольную лампу и смотрела, как над неподвижной землёй беззвучно встаёт рассвет. Было тихо и спокойно, ни один листок не дрожал на ветвях деревьев, небо утратило свой прежний цвет и превратилось в полосу сверкающей водной глади.

В это время суток телефон молчал, словно движение остановилось на всей линии. Вдруг она услышала шаги. Вошёл Франциско. Он никогда раньше не приходил сюда, но она не удивилась, увидев его.

— Что ты здесь делаешь в такое время? — спросила она.

— Мне не спалось.

— А как ты добрался? Я не слышала, чтобы подъезжала машина.

— Я пришёл пешком.

Прошло много времени, прежде чем она поняла, что так и не спросила, зачем он пришёл, и не хотела спрашивать.

Он бродил по комнате, рассматривая путевые листы, густо развешанные по стенам, календарь с изображением «Кометы Тэггарта», снятой в момент стремительного приближения к объективу. Он вёл себя как дома, словно понимал, что это место принадлежит им, — они всегда чувствовали себя так везде, куда бы ни пришли вместе. Казалось, ему не хотелось говорить. Задал несколько вопросов о её работе и замолчал.

По мере того как за окном светало, движение на линии оживлялось, и в тишине начал звонить телефон. Она вернулась к работе. Он сидел в углу, перекинув одну ногу через подлокотник кресла, и ждал.

Дэгни работала быстро, чувствуя необыкновенную ясность ума. Она находила удовольствие в быстрых, точных движениях своих рук. Она сосредоточилась на резком, звонком звуке телефона, на номерах поездов, вагонов и заказов. Больше она ничего не осознавала. Для неё больше ничего не существовало.

Но когда тонкий лист бумаги слетел на пол, она, наклонившись поднять его, вдруг с особой остротой ощутила текущий момент, себя и свои движения. Заметила серую ткань своей льняной юбки, закатанные рукава серой блузки и тянувшуюся за листом бумаги обнажённую руку. Она почувствовала, что безо всяких на то причин её сердце остановилось, — остановилось судорожно, как в момент предчувствия. Она подняла бумагу и вернулась к работе.

Почти рассвело; мимо станции, не останавливаясь, прошёл поезд. В чистом утреннем свете длинная цепочка вагонных крыш слилась в непрерывную серебристую ленту; поезд, казалось, повис над землёй и, не касаясь её, нёсся по воздуху мимо здания станции. Пол дрожал, в окнах дребезжали стёкла. Восторженно улыбаясь, Дэгни смотрела на проносившийся мимо поезд. Она взглянула на Франциско. Он смотрел на неё, улыбаясь точно так же.

Когда пришёл её сменщик, она сдала дела, и они с Франциско вышли на улицу. Солнце ещё не взошло, но там, где оно поднималось, воздух блестел и переливался. Дэгни не чувствовала усталости. Она словно только что проснулась. Когда она направилась к машине, Франциско сказал:

— Давай пойдём пешком. Вернёмся за машиной позже.

— Хорошо.

Она не удивилась и ничего не имела против того, чтобы пройти восемь километров до дома пешком. Это казалось совершенно естественным; естественным для реальности этого мгновенья, реальности, которая была отчётливо явственна, но словно отрезана от остального мира, непосредственна, но ни с чем не связана, как яркий островок в густой пелене тумана, — такие обострённые ощущения бывают в состоянии лёгкого опьянения.

Дорога шла через лес. Они спустились с шоссе и пошли по старой тропинке, которая, извиваясь, тянулась между деревьями сквозь километры девственного леса. Вокруг не было и следа присутствия человека. При взгляде на старые выбоины, поросшие травой, существование других людей казалось ещё более призрачным, словно к отдалённости пространства прибавлялась отдалённость во времени. Над землёй ещё клубилась лёгкая сумрачная дымка, но в просветах между стволами деревьев висели сияющие зеленью листья, словно освещавшие лес. Они шли вдвоём сквозь безмолвно-застывший мир. Она вдруг осознала, что за долгое время ни один из них не проронил ни слова.

Они вышли на опушку. Это была небольшая лощина на дне оврага, куда спускались крутые скалистые склоны холмов. По траве извивался ручеёк, и деревья клонили свои ветви вниз, к земле, словно живой зелёный занавес. Журчание ручейка подчёркивало царившую вокруг тишину.

Маячившая далеко вверху прорезь неба делала это место ещё более защищённым от посторонних глаз. Высоко на гребне холма первые лучи восходящего солнца осветили верхушки деревьев.

Они остановились и посмотрели друг на друга. Лишь когда он сделал это, она поняла, что знала: так и будет. Он схватил её, она ощутила на губах его поцелуй, почувствовала, как её руки неистово обнимают его в ответ, и впервые осознала, как сильно ей этого хотелось.

На мгновение она ощутила рвущийся изнутри протест и лёгкий страх. Франциско настойчиво прижимал её к себе, гладил её грудь, словно заново познавал близость её тела, уже на правах собственника — для такой близости не нужно было её согласия. Она попыталась отстраниться от него, но лишь откинулась назад, чтобы видеть его лицо и улыбку, — улыбку, которая говорила ей, что он давно уже получил её согласие. Она понимала, что должна бежать, но вместо этого наклонила к себе его голову, и их губы слились в поцелуе.

Она знала, что лёгкий страх, который она испытывала, не имеет значения: Франциско сделает то, что хочет, всё решал он один, он не оставил ей выбора, ничего, кроме одного, и именно этого она больше всего хотела — покориться. Всякое сознательное представление о его намерениях у Дэгни исчезло. Она была не в состоянии поверить, что это происходит с ней. Знала лишь, что ей страшно, но то, что она чувствовала, было похоже на крик: «Только не спрашивай меня… не спрашивай… сделай!»

На мгновение она напряглась, как бы сопротивляясь, но его губы были прижаты к её губам, и, не прерывая поцелуя, они медленно опустились на землю. Она лежала неподвижно. Он сделал это очень просто, не колеблясь ни секунды, словно по праву, — по праву того невыносимого наслаждения, которое они получили.

Потом он объяснил, что это означало для них обоих. Это были его первые слова после того, что произошло. Он сказал:

— Мы должны были узнать это друг от друга.

Она посмотрела на его стройное тело, растянувшееся на траве рядом с ней; он был в лёгких чёрных брюках и чёрной рубашке. Её взгляд остановился на ремне, стягивавшем его стройную талию, и она вдруг ощутила чувство переполнявшей её гордости от того, что обладала этим телом, что оно принадлежало ей. Она лежала на спине, глядя в небо, не чувствуя никакого желания шевелиться, думать или осознавать, что за этим мгновением существует время.

Вернувшись домой, она легла в постель обнажённой, потому что её тело сделалось незнакомым и слишком драгоценным для прикосновения ночной рубашки, ей было приятно чувствовать свою наготу и представлять тело Франциско на белой простыне своей постели. Она решила, что не будет спать, потому что ей не хотелось утратить самое прекрасное утомление, которое она когда-либо испытывала. Засыпая, она думала о том, сколько раз не находила способа выразить мгновенное осознание чувства, которое было куда больше счастья, — это было словно благословение всему миру, влюблённость в собственное существование, и существование именно в этом мире. Дэгни подумала, что пережитое ею сегодня и есть способ выразить это чувство. Возможно, это и была серьёзная и важная мысль, она этого не знала. Ничто не могло быть серьёзным в мире, где не было места самому понятию боли. Она не могла оценить важности своих выводов. Она спала в тихой, залитой солнцем комнате, и на её лице застыла слабая, едва уловимая улыбка.

Этим летом они встречались в лесу, в укромных уголках у реки, в заброшенном шалаше и в подвале дома — в эти мгновения она училась ощущать прекрасное. Она носила лёгкие брюки и летние платья из хлопка и всё-таки никогда не выглядела так женственно, как в минуты, когда стояла рядом с ним, замирая в его объятиях, отдаваясь всему, чего он хотел, признавая его власть сделать её беспомощной перед тем райским блаженством, которое он способен был ей подарить. Он научил её всем способам чувственности, которые только мог придумать.

— Разве не прекрасно, что наши тела могут давать такое наслаждение? — просто сказал он.

Они были счастливы и ослепительно невинны. Они даже не допускали мысли, что радость может быть греховной.

Они хранили свои отношения в тайне, но не потому, что считали их постыдными, а потому, что это касалось только их и никто не имел права это обсуждать или оценивать. Ей были хорошо известны взгляды на секс, которых в той или иной форме придерживалось общество: секс — это уродливая, низменная человеческая слабость, с которой, к сожалению, приходится мириться. Целомудрие заставляло её воздерживаться — но не от желаний своего тела, а от контактов с людьми, разделявшими такие взгляды.

Этой зимой Франциско приезжал в Нью-Йорк с непредсказуемыми перерывами. Он мог исчезнуть на месяцы, а иногда прилетал из Кливленда без предупреждения два раза в неделю. Бывало, сидя на полу своей комнаты, окружённая со всех сторон чертежами и синьками, она слышала стук в дверь и, крикнув: «Я занята», слышала за дверью насмешливый голос: «В самом деле?» Она вскакивала с пола и, открыв дверь, видела Франциско; они уходили в небольшую квартирку, которую он снял в тихом районе города.

— Франциско, — сказала она однажды, внезапно удивлённая своей мыслью, — я что, твоя любовница?

— Именно так оно и есть, — рассмеялся он в ответ.

Она ощутила гордость, которую полагается испытывать женщине, удостоенной титула жены.

В долгие месяцы его отсутствия она никогда не задумывалась над тем, верен ли он ей. Она знала, что да. Знала — хотя и была слишком молода, чтобы понимать причину, — что неразборчивость в желаниях, беспорядочные половые связи возможны лишь для тех, кто расценивает секс и самих себя как зло.

Она мало знала о жизни Франциско. Шёл последний год его обучения в университете. Он редко говорил об этом, и она никогда его не расспрашивала. Она подозревала, что он очень много работает, потому что временами замечала неестественное возбуждение на его лице, которое появляется, когда напрягаешься выше допустимого предела. Однажды она поддела его, похвастав, что давно работает в «Трансконтинентальной Тэггарта», в то время как он ещё не начал зарабатывать на жизнь.

— Отец запретил мне работать в своей компании, пока я не закончу учёбу, — сказал он.

— С каких это пор ты стал таким послушным?

— Я должен уважать его мнение. Он хозяин «Меди д’Анкония»… Однако не все медные компании в мире принадлежат ему. — В его улыбке пряталось лукавство.

Она узнала всё лишь следующей осенью, когда Франциско, закончив университет, вернулся в Нью-Йорк после того, как съездил в Буэнос-Айрес к отцу. Он рассказал ей, что за последние четыре года прошёл два курса обучения: в Университете Патрика Генри и на медеплавильном заводе на окраине Кливленда. «Мне нравится до всего доходить самому», — сказал он. В шестнадцать лет Франциско начал работать у печи на этом заводе; теперь, когда ему было двадцать, он стал его владельцем. Он получил свидетельство о праве собственности, чуть-чуть приврав насчёт даты своего рождения, в тот же день, когда ему вручили университетский диплом. Оба документа он послал отцу.

Он показал фотографию своего завода. Это был маленький, невзрачный, видавший виды заводик, о котором никто не слышал. Над воротами у входа, словно новый флаг на мачте ветхого корабля, висела вывеска: «Медь д’Анкония».

Ответственный по связям с общественностью в нью-йоркском филиале фирмы его отца негодующе простонал:

— Но, дон Франциско, нельзя же так! Что скажут газеты? Это имя — и над каким-то захудалым заводишком!

— Это моё имя, — ответил Франциско.

Войдя в кабинет отца в Буэнос-Айресе — большую комнату, строгую и современную, как лаборатория, единственным украшением которой были фотографии крупнейших рудников и медеплавильных заводов, на самом почётном месте — напротив рабочего стола отца он увидел фотографию кливлендского заводика с новой вывеской над воротами.

Отец перевёл взгляд с фотографии на Франциско:

— Не рановато ли ты начал?

— Я не мог целых четыре года только ходить на лекции.

— Где ты взял деньги, чтобы купить этот заводик?

— Играл на Нью-йоркской фондовой бирже.

— Что? Кто тебя этому научил?

— Вовсе не трудно вычислить, какие предприятия будут иметь успех, а какие нет.

— А где ты брал деньги для игры на бирже?

— Из того, что ты высылал мне, и из своих заработков на заводе.

— Когда же у тебя было время наблюдать за рынком?

— Когда я писал работу о влиянии теории Аристотеля о перводвигателе на последующие философские учения.

Этой осенью Франциско пробыл в Нью-Йорке недолго. Отец послал его в Монтану помощником управляющего на рудник д’Анкония.

— Отец считает, что было бы опрометчивым позволить мне подняться слишком быстро. Раз уж ему нужна демонстрация моих способностей, я согласен на его условия, — улыбаясь, сказал он Дэгни.

Весной Франциско вернулся и возглавил нью-йоркский филиал «Меди д’Анкония».

Следующие два года они виделись редко. Через день после встречи она даже не знала, где он, в каком городе, на каком континенте. Он всегда приходил неожиданно, и ей это нравилось, потому что делало его присутствие в её жизни постоянным, словно скрытый луч света, который в любую минуту мог озарить её жизнь.

Всякий раз, видя Франциско в своём кабинете, она думала о его руках, как в тот день, когда он сидел за штурвалом катера. Он вёл своё дело так же рискованно и стремительно, уверенный в себе и в своих силах. Но один незначительный случай врезался в её память потрясением, это было на него не похоже. Однажды вечером она видела, как, стоя у окна в своём кабинете, он смотрел на тёмные зимние сумерки, окутавшие город. Он долго стоял не двигаясь. Его лицо было напряжённым и озабоченным; на нём застыло выражение, которое она считала невозможным для Франциско, — горькое, бессильное негодование.

— В мире что-то не так. Всегда было не так. Нечто, чему никто не дал ни названия, ни объяснения, — сказал он. Он не сказал, что имеет в виду.

Когда она увидела его вновь, от этого негодования не осталось и следа. Была весна, и они стояли вдвоём на крыше — террасе ресторана. На ней было вечернее платье из лёгкого шёлка, развевавшееся на ветру рядом с его стройной фигурой в строгом чёрном костюме. Она смотрела на город. Позади них в зале играла музыка. Это был этюд из концерта Ричарда Халлея. Имя Халлея было известно немногим, но они вместе открыли для себя его музыку, и она им понравилась.

— Нам не нужно всматриваться в небоскрёбы вдали, правда? Мы достигли их высоты, — сказал Франциско.

Она улыбнулась и ответила:

— Я думаю, мы уже миновали их… Я почти боюсь… Мы будто поднимаемся на скоростном лифте.

— Конечно. А чего ты боишься? Пусть он мчится. Разве должен быть предел?

Ему было двадцать три года, когда умер его отец и он уехал в Буэнос-Айрес, чтобы взять в свои руки дела и имущество д’Анкония, принадлежавшие теперь ему. Она не видела его целых три года.

Сначала он изредка писал ей: о своей компании, о состоянии мирового рынка и делах, затрагивающих интересы «Трансконтинентальной Тэггарта». Его письма были короткими, написанными от руки и, как правило, ночью.

Без него она не чувствовала себя несчастной. Она делала свои первые шаги к власти над будущим королевством. Крупные промышленники, друзья её отца, говорили, что за молодым д’Анкония нужен глаз да глаз, — если эта компания была могущественной и раньше, то в будущем, в связи с надеждами, которые подавал Франциско, она обещала перевернуть мир. Слыша это, Дэгни улыбалась, не испытывая ни малейшего изумления. Бывали минуты, когда она чувствовала неистовое желание видеть его, но это была не боль, а нетерпение. Она пыталась не думать об этом, уверенная, что они оба работают во имя будущего, которое даст им всё, чего они хотят, в том числе и друг друга. Потом он перестал писать.

В тот весенний день, когда ей исполнилось двадцать четыре года, на её столе в офисе Здания Тэггарта зазвонил телефон.

— Дэгни, — сказал голос, который она сразу узнала, — я в отеле «Уэйн-Фолкленд». Давай поужинаем вдвоём сегодня вечером, в семь часов. Приходи.

Он даже не поздоровался, словно они расстались вчера. Ей потребовалось время, чтобы восстановить дыхание, — она впервые в жизни осознала, как много значит для неё этот голос.

— Хорошо, Франциско, — ответила она. Больше им ничего не нужно было говорить друг другу. Вешая трубку, она подумала, что его возвращение вполне естественно, всё было именно так, как она себе представляла, если не считать того, что ей вдруг захотелось произнести вслух его имя, — она не ожидала, что, произнеся его, почувствует счастье.

Войдя в этот вечер в его номер, она остановилась на пороге, поражённая. Он стоял посреди комнаты и смотрел на неё. Она увидела улыбку, которая медленно, словно против воли, появилась на его лице, будто он утратил способность улыбаться и был удивлён тем, что эта способность вернулась к нему. Он недоверчиво смотрел на неё, словно не веря, что это она, и не веря в свои чувства. Этот взгляд был как крик о помощи, как плач человека, не способного плакать. Когда она вошла, он начал с их обычного «привет», но осёкся. Через какое-то мгновение он сказал:

— Ты прекрасна, Дэгни. — Он произнёс это так, словно слова причиняли ему боль.

— Франциско, я…

Он покачал головой, не позволяя ей произнести слова, которых они никогда не говорили друг другу, хотя в ту минуту оба услышали их.

Он подошёл, обнял её, поцеловал в губы и долго не выпускал из своих объятий. Взглянув ему в лицо, Дэгни увидела, что он самоуверенно и насмешливо улыбается. Эта улыбка говорила, что он полностью контролирует себя, её — всё; улыбка приказывала ей забыть то, что она увидела в первое мгновение встречи.

— Привет, Слаг, — сказал он.

Чувствуя неуверенность во всём, кроме одного — не надо ни о чём спрашивать, Дэгни улыбнулась и сказала:

— Привет, Фриско.

Она поняла бы любую перемену в нём, только не то, что видела. На его лице не осталось и искорки жизни, ни следа той радости, которую она привыкла видеть. Его лицо стало безжалостным. Мольба, которая отразилась в его первой улыбке, не была свидетельством слабости. Он выглядел как человек, преисполненный решимости, — решимости, которая казалась беспощадной. Он вёл себя как человек, который старается выстоять под невыносимым бременем. Она увидела то, во что никогда бы не поверила: горечь на его лице; он выглядел так, словно что-то причиняло ему страшные мучения.

— Дэгни, не удивляйся ничему, что я делаю, — сказал он, — и ничему, что я когда-либо сделаю в будущем.

Это было единственное объяснение, которое он ей дал, продолжая вести себя так, словно объяснять было нечего.

Она испытала лишь лёгкое беспокойство; было просто невозможно бояться за его судьбу и вообще чего-нибудь бояться в его присутствии. Когда он засмеялся, ей показалось, что они снова вернулись в лес на берегу Гудзона; он не изменился, думала она, и никогда не изменится.

Ужин подали в номер. Она находила несколько забавным сидеть напротив него за столом, накрытым с ледяной официальностью и шиком, в гостиничном номере, который больше походил на европейский дворец.

«Уэйн-Фолкленд» был самым прославленным из оставшихся в мире отелей. Его праздная роскошь, бархатные портьеры, лепнина, скульптура, свечи, казалось, противоречили его назначению: гостеприимство этого отеля могли позволить себе лишь бизнесмены, приезжавшие в Нью-Йорк по делам мирового масштаба. Она видела, что официанты, накрывавшие на стол, относятся к Франциско с исключительным почтением, что означало статус особого клиента, но он этого даже не замечал. Он относился ко всему равнодушно, словно был у себя дома. Он давно привык к тому, что он — сеньор д’Анкония, хозяин «Меди д’Анкония».

Но ей показалось странным, что он не заговорил о своей работе. Она ожидала, что именно этим он захочет поделиться с ней в первую очередь. Он ничего об этом не сказал. Вместо этого вынудил её говорить о своей работе, о продвижении по службе, об отношении к своей компании. Она рассказывала, как всегда, признавая, что он единственный человек, который может понять её страстную преданность «Трансконтинентальной Тэггарта». Он не делал никаких замечаний, только внимательно слушал.

Официант включил музыку. Они не обратили на это внимания. Но вдруг неистовый ураган звуков заполнил комнату, и здание словно потряс подземный толчок, стены задрожали. Потрясение было вызвано не громкостью, а насыщенностью звуков. Это был новый, недавно написанный концерт Халлея — Четвёртый.

Они молча слушали это олицетворение бунта — гимн триумфа, гимн величия тех, кто отказался признать боль. Франциско слушал, глядя через окно на город.

Без всякого перехода или предисловия он спросил странным безцветным тоном:

— Дэгни, что бы ты сказала, если бы я попросил тебя бросить «Трансконтинентальную Тэггарта» и позволить ей катиться в преисподнюю, что непременно случится, если дела примет твой брат?

— А что бы я сказала, если бы ты предложил мне совершить самоубийство? — сердито ответила она.

Он промолчал.

— Почему ты спросил об этом? Не думала, что ты будешь шутить на эту тему. Это на тебя не похоже.

На его лице не было и тени юмора. Он ответил тихо, серьёзно:

— Нет. Конечно. Не стал бы.

Дэгни заставила себя заговорить о его работе. Он на вопросы отвечал, но сам инициативы не проявлял. Она повторила ему то, что слышала о блестящих перспективах «Меди д’Анкония» под его руководством.

— Это правда, — сказал он безжизненным тоном.

Внезапно взволновавшись, не понимая, что подтолкнуло её, она спросила:

— Франциско, зачем ты приехал в Нью-Йорк?

— Встретиться с другом, который позвал меня, — медленно ответил он.

— Бизнес?

Глядя мимо неё, словно отвечая на какие-то свои мысли, с горькой улыбкой, но странно мягким и печальным голосом он ответил:

— Да.

Когда Дэгни проснулась, было уже далеко за полночь. Город внизу не издавал ни звука. В тишине казалось, что жизнь на время замерла. Разморившись от счастья и утомления, она лениво повернулась и взглянула на Франциско. Он лежал на спине, на фоне туманного ночного неба за окном она видела его профиль. Глаза его были открыты. Он не спал. Губы у него были плотно сжаты — как у человека, который испытывает невыносимую боль, смирился с ней и терпит, не пытаясь скрыть свои мучения.

Она так испугалась, что не могла шелохнуться. Франциско почувствовал её взгляд и повернулся к ней. Он внезапно вздрогнул, сорвал с неё одеяло, посмотрел на её обнажённое тело и уткнулся лицом ей в грудь. Он обнимал её за плечи, вздрагивая всем телом. Потом прижался губами к её коже, и она услышала его приглушённый голос:

— Я не могу бросить! Не могу!

— Что? — прошептала она.

— Тебя.

— А зачем…

— И всё остальное.

— Почему ты должен это бросить?

— Дэгни! Помоги мне остаться. Отказаться. Даже при том, что он прав!

Она ровным тоном спросила:

— Отказаться от чего, Франциско?

Он не ответил, лишь сильнее прижался к ней.

Она лежала неподвижно, осознавая только одно: ей нужно быть предельно осторожной. Его голова лежала у неё на груди, а она, глядя в потолок, нежно перебирала его волосы и, онемев от ужаса, ждала.

— Это правильно, но это так тяжело! О боже, как же это тяжело! — простонал он.

Через некоторое время он поднял голову и сел. Он перестал дрожать.

— Что случилось, Франциско?

— Я не могу тебе сказать. — Он говорил просто, открыто, не пытаясь скрыть страдание, но это был голос владеющего собой человека. — Ты не готова услышать это.

— Я хочу помочь тебе.

— Ты не можешь мне помочь.

— Ты сказал: помочь тебе отказаться.

— Я не могу отказаться.

— Тогда позволь мне разделить это с тобой.

Он покачал головой.

Он сидел, глядя на неё, словно раздумывая, спросить или не спросить. Потом вновь покачал головой, отвечая уже самому себе.

— Если я не уверен, что сам смогу это вынести, то как же справишься ты? — сказал он, и в его голосе прозвучали новые, странные нотки нежности.

Медленно, с усилием, стараясь удержать рвавшийся наружу крик, она сказала:

— Франциско, я должна знать.

— Ты простишь меня? Я знаю, ты напугана, и это жестоко. Но можешь ли ты ради меня — оставить всё как есть, просто как есть и не спрашивать меня ни о чём?

— Я…

— Это всё, что ты можешь сделать для меня. Можешь?

— Да, Франциско.

— Не бойся за меня. Это только сегодня. Больше такого со мной не будет. Это станет намного проще… со временем.

— Если бы я могла…

— Нет. Спи, любимая.

Впервые он применил это слово.

Утром он смотрел на неё открыто, не пытаясь избегать её встревоженного взгляда, но не говорил о случившемся ночью. Она заметила на его лице выражение и спокойствия, и страдания, выражение, похожее на страдальческую улыбку, хотя он не улыбался. Как ни странно, от этого он казался моложе. Теперь он выглядел не как мученик, а как человек, который видел, ради чего стоит терпеть пытку.

Она не задавала никаких вопросов. Лишь спросила, прежде чем уйти:

— Когда я снова тебя увижу?

Он ответил:

— Я не знаю. Не жди меня, Дэгни. В следующий раз, когда мы встретимся, ты не захочешь меня видеть. У меня есть причина сделать то, что я собираюсь сделать, но тебе я этой причины сказать не могу, и ты будешь вправе меня проклинать. Я не совершать этот презренный поступок — просить тебя поверить мне на слово. Ты должна жить собсвтенными знаниями и суждениями. Ты будешь проклинать меня. Тебе будет больно. Постарайся, чтобы эта боль не была слишком сильной. Помни, что я тебе это говорил, и что это всё, что я мог сказать.

Она не получала от него известий и ничего о нём не слышала целый год. Когда она начала слушать сплетни и читать сообщения в газетах, то поначалу не верила, что это относится к Франциско д’Анкония. Вскоре ей пришлось в это поверить.

Она читала статью о вечеринке, которую он устроил на своей яхте в гавани Вальпараисо. Гости были в купальных костюмах, и всю ночь на палубу падал искусственный дождь из шампанского и лепестков роз.

Она читала статью о вечеринке, которую он устроил на курорте в алжирской пустыне. Он построил огромный павильон из тонкого льда и каждой из приглашённых дам подарил манто из горностая, при условии, что по мере того, как будут таять ледяные стены, будет снято это манто, потом вечернее платье, потом всё остальное.

Она читала отчёты о деловых проектах, которые он предпринимал через длительные промежутки времени. Они были необыкновенно успешны и разоряли его конкурентов. Но делами он занимался редко, это для него было словно мимолётное спортивное увлечение. Он совершал неожиданный налёт, а затем год или два о нём ничего не было слышно. Он исчезал, оставляя «Медь д’Анкония» на попечение управляющих.

Она читала интервью, в которых он говорил:

— К чему мне стремиться делать деньги? У меня их столько, что три поколения моих потомков смогут так же наслаждаться жизнью, как и я.

Она встретила его однажды на дипломатическом приёме в Нью-Йорке. Он вежливо поклонился, улыбнулся и посмотрел на неё так, словно между ними ничего не было. Она отвела его в сторону. Она спросила лишь:

— Франциско, почему?

— Что — почему? — спросил он.

Она отвернулась.

— Я же тебя предупреждал, — сказал он.

Она не пыталась больше искать с ним встреч.

Она пережила это. Она могла это пережить потому, что в страдание не верила. Она признала — с удивлением и негодованием, — что ей больно, но не допустила, чтобы это как-то повлияло на неё. Страдание было для неё бессмысленным проишествием, оно никогда не было — в её понимании — частью жизни. Дэгни не позволила боли стать чем-то важным. Она не могла обозначить словами ни сопротивление, что оказывала, ни ту эмоцию, из которой сопротивление возникало. Однако в качестве эквивалента в её сознании были следюущие слова: это ничего не значит, это нельзя принимать всерьёз. Она помнила эти слова, даже в моменты, когда в душе не оставалось ничего, кроме крика, и когда ей хотелось утратить разум, чтобы разум не мог сказать ей, что то, что правдой быть не может, было правдой. Нельзя воспринимать всерьёз, — повторяла её непоколебимая уверенность, — боль и уродство нельзя воспринимать всерьёз.

Она поборола это. Она оправилась. Годы помогли ей дожить до того дня, когда она смогла спокойно вспоминать прошлое, а затем и до дня, когда она перестала думать о прошлом. С этим покончено, и это больше не имело значения.

В её жизни не было других мужчин. Дэгни не знала, была ли она несчастлива из-за этого. Она обрела чистый, ясный смысл жизни в работе — именно к такой жизни она всегда стремилась, именно так всегда хотела жить. Однажды Франциско подарил ей чувство, которое принадлежало одному миру с её работой. Все мужчины, которых ей довелось встретить после этого, были похожи на тех, кого она видела на своём первом балу.

Она выиграла сражение с собственными воспоминаниями. Но всё же одна из форм пытки осталась нетронутой годами — пытка слова «почему?»

Какой бы ни была трагедиея, с которой столкнулся Франциско, — почему он избрал самый отвратительный путь побега, столь же низкий как и путь какого-нибудь бесхребетного алкоголика? Тот юноша, которого она знала, не мог превратиться в ничтожного труса. Ум, которому нет равных, — не мог обратить свою гениальность на изобретение тающих банкетных залов. Однако это произошло, и не было никакого объяснения, которое помогло бы постичь возможность такого и спокойно забыть Франциско. Она не могла сомневаться в факте, кем он был; она не могла сомневаться в факте, кем он стал. Однако одно исключало другое. Были времена, когда она почти усомнилась в собственной разумности или в существовании разумности вообще где-либо, однако это было то сомнение, которое она не позволила бы никому. И всё же не было никакого объяснения, никакой причины, никакой нити хоть к какому-то мыслимому объяснению. За все десять лет она не обнаружила и намёка на разгадку.

Нет, думала она, идя по окутанному сумерками городу, мимо пустых витрин разорившихся магазинов, к отелю «Уэйн-Фолкленд», на этот вопрос нет ответа. Она не будет искать его. Теперь это уже не имеет значения.

Остаток негодования, чувство, мелкой дрожью нараставшее в её душе, не относилось к тому человеку, с которым она должна была встретиться, — это был крик протеста против святотатства, против гибели былого величия.

В просвете между домами она увидела башни отеля. Дэгни почувствовала лёгкую дрожь в ногах, у неё перехватило дыхание, и на мгновение она остановилась. Затем спокойно двинулась дальше.

К тому времени как она прошла через мраморный холл к лифту и вышла в тихие, широкие, щедро покрытые бархатными коврами коридоры отеля, Дэгни не чувствовала ничего, кроме злости, которая с каждым шагом становилась всё холоднее и холоднее.

Дэгни была уверена, что чувствует злость, когда постучала в дверь номера. Она услышала, как он ответил «войдите», толкнула дверь и вошла.

Франциско Доминго Карлос Андрес Себастьян д’Анкония сидел на полу и играл в шарики.

Люди обычно не задумывались, красив ли Франциско д’Анкония, — это казалось совершенно излишним. Когда он входил в комнату, смотреть на кого-то другого было просто невозможно. Он был высок, необыкновенно строен и двигался так, словно у него за плечами развевался рыцарский плащ. Говорили, что во Франциско д’Анкония бурлит энергия великолепного здорового животного, но, говоря так, люди смутно осознавали, что ошибаются: в нём кипела энергия здорового человека — явление настолько редкое, что никто не мог его определить.

Никто не отзывался о его внешности как о романской, но именно это слово больше всего подходило к нему — не в современном, а в изначальном значении, когда оно относилось не к Испании, а к Древнему Риму. Его фигура была гибка и худощава, тело — упруго. У него были длинные ноги, его движения отличались плавностью и стремительностью. Фигура и лицо поражали изумительной чёткостью и правильностью линий, которые можно увидеть лишь в скульптуре. У него были прямые чёрные волосы, которые он отбрасывал со лба назад. Загар лишь подчёркивал изумительный контраст чёрных волос и чисто-голубого цвета глаз. У него было открытое лицо, живая мимика которого отражала всё, что он чувствовал, словно ему нечего скрывать. Выражение его глаз всегда оставалось спокойным; глядя в них, невозможно было догадаться, о чём он думает.

Он сидел на полу в гостиной, в пижаме из тонкого чёрного шёлка. Шарики, лежавшие на полу вокруг него, были выточены из полудрагоценных камней, встречающихся в Аргентине: сердолика и горного хрусталя. Когда Дэгни вошла, он не встал. Он сидел, глядя на неё; хрустальный шарик, словно слезинка, скатился с его ладони. Он улыбнулся неизменившейся дерзкой ослепительной улыбкой, как в детстве:

— Привет, Слаг!

Она услышала свой голос, покорно, беспомощно, радостно отозвавшийся:

— Привет, Фриско.

Она смотрела на его лицо — это было лицо, которое она знала. На нём не было ни следа той жизни, которую он вёл, ни напоминания о том, что произошло в их последнюю ночь. Никаких признаков пережитой трагедии — ни горечи, ни напряжения, лишь подчёркнутое и окрепшее с годами ироническое выражение, опасная, непостижимая весёлость и безмятежное душевное спокойствие, лишённое чувства вины. Но это, думала она, невозможно. Это ещё ужаснее, чем всё остальное.

Он внимательно рассматривал её: на ней было наброшенное на плечи поношенное пальто и серый костюм, похожий на служебную форму.

— Если ты специально так оделась, чтобы я не заметил, как ты хороша, то ты просчиталась. Ты прекрасна. Жаль, что я не могу тебе сказать, какое это облегчение — увидеть умное и при этом женское лицо. Но у тебя нет никакого желания выслушивать это. Ты ведь не для этого пришла, — сказал он.

Его слова были совершенно неуместны во многих отношениях, но его непринуждённость вернула её к реальности, к той злости, которую она чувствовала, и к цели её визита. Она стояла и смотрела на него, её лицо не выражало никаких чувств, ничего личного.

— Я пришла задать тебе один вопрос, — сказала она.

— Спрашивай.

— Ты сказал репортёрам, что прилетел в Нью-Йорк, чтобы стать свидетелем фарса. О каком фарсе ты говорил?

Он громко рассмеялся, как человек, которому редко выпадает возможность повеселиться над тем, чего он совершенно не ожидал.

— Знаешь, Дэгни, это мне больше всего в тебе нравится. В Нью-Йорке живёт семь миллионов человек. Из этих семи миллионов ты — единственная, кому пришло в голову, что я говорил не о скандальном разводе Вейлов.

— Тогда о чём?

— А как ты думаешь?

— О сан-себастьянском крахе.

— Это куда забавнее развода Вейлов, правда?

— Ты сделал это осознанно, хладнокровно и намеренно, — сказала она жёстким, безжалостным, обвиняющим тоном.

— Тебе не кажется, что будет лучше, если ты снимешь пальто и сядешь?

Дэгни поняла, что допустила ошибку, дав ему понять, насколько это её задело. Она холодно повернулась, сняла пальто и отбросила его в сторону. Он не поднялся помочь ей.

Она села в кресло. Он по-прежнему сидел на полу на расстоянии от неё, но ей казалось, что он сидит у её ног.

— Так что я сделал намеренно?

— Вся эта афера с рудниками Сан-Себастьян.

— И каковы были мои истинные намерения?

— Именно это я и хочу знать.

Он рассмеялся, словно она просила объяснить в нескольких словах сложную науку, изучить которую можно, лишь посвятив ей всю жизнь.

— Ты знал, что эти рудники гроша ломаного не стоят. Знал ещё до того, как начал это мерзкое дело.

— Тогда почему я начал его?

— Только не надо говорить, что ты с этого ничего не получил. Я и так знаю. Я знаю, что ты потерял на этой авантюре пятнадцать миллионов долларов. И тем не менее ты сделал это намеренно.

— Ты видишь какие-нибудь мотивы, которые толкнули меня на это?

— Нет. Это просто непостижимо.

— Неужели? Ты полагаешь, что у меня гениальный ум, выдающиеся знания и незаурядные организаторские способности; всё, за что я берусь, непременно приносит успех. И при этом заявляешь, что у меня не было никакого желания сделать всё, что в моих силах, на благо Народной Республики Мексика. Непостижимо, правда?

— Ещё до того, как купил эту землю, ты знал, что Мексика находится в руках правительства грабителей. Ты не обязан был начинать для них разработку этих рудников.

— Не обязан.

— В любом случае тебе наплевать на мексиканское правительство, потому что…

— Вот здесь ты не права.

— …ты знал, что рано или поздно они отберут у тебя рудники. Акционеры в Америке — вот что тебя интересовало. Ты хотел разорить их.

— Это правда. — Франциско смотрел ей прямо в глаза. Он не улыбался, его лицо было серьёзным. — Часть правды, — добавил он.

— В чём же заключается остальная часть правды?

— Я добивался не только этого.

— Чего же ещё?

— Это ты должна выяснить сама.

— Я пришла сказать тебе, что начинаю понимать, какова твоя цель.

Он улыбнулся:

— Если бы ты знала, то не пришла бы сюда.

— Ты прав. Я её не понимаю и, возможно, никогда не пойму. Я всего лишь начинаю догадываться кое о чём.

— О чём?

— Ты исчерпал все мыслимые формы порочности и стремился к новым острым ощущениям путём надувательства таких людей, как Джим и его дружки. Тебе хотелось посмотреть, как они будут корчиться и извиваться. Не знаю, до какой степени испорченности надо дойти, чтобы наслаждаться подобным зрелищем, но именно ради этого ты и приехал в Нью-Йорк.

— Надо признать, покорчились они изрядно. В частности твой брат Джеймс.

— Они безмозглые глупцы, но в данном случае единственное их преступление заключается в том, что они поверили тебе. Поверили твоему имени и твоей чести.

Дэгни увидела, что его лицо вновь стало серьёзным; она знала, что он был искренен, когда сказал:

— Да. Они поверили. Я знаю.

— И находишь это смешным.

— Нет, я не нахожу это смешным.

Рассеянно и равнодушно он продолжал играть шариками, время от времени бросая их. Она вдруг заметила, что он ни разу не промахнулся. Он бросал мастерски. Взмах кисти — и шарик катится по ковру, неизменно ударяясь в конце о другой. Ей вспомнилось детство и её уверенность, что всё, за что он возьмётся, будет сделано как нельзя лучше.

— Нет, — повторил он, — я не нахожу это смешным. Твой брат и его друзья ничего не смыслят в горнодобывающей промышленности. И ничего не знают о том, как делать деньги. Считают, что вовсе необязательно этому учиться. Считают, что знания излишни, а понимание не обязательно. Они знают, что в мире есть я и что я сделал для себя честью знать всё. Они думали, что могут довериться моей чести. Ведь человек никогда не обманывает подобного рода доверие, правда?

— Так значит, ты намеренно обманул их доверие?

— Это уж тебе решать. Ты заговорила об их доверии и моей чести. Я подобного рода понятиями больше не мыслю… — Он пожал плечами и добавил: — Да мне наплевать на твоего брата и его друзей. Их теория стара как мир. К ней прибегали на протяжении столетий. Но она не стопроцентна. Здесь есть одна сторона, которой они не учли. Они считали, что вполне безопасно наживаться за счёт моего ума, полагая, что моей единственной целью является богатство. Все их расчёты строились на том, что я хотел делать деньги. А что, если я этого не хотел?

— Тогда чего же ты хотел?

— Они никогда меня не спрашивали. Не вникать в мои цели, мотивы, желания является основной частью их теории.

— Но если ты не хотел делать деньги, чего же ты хотел?

— Да чего угодно. Например, тратить.

— Тратить деньги на предприятие, которое обречено на провал?

— А откуда я мог знать, что эти рудники обречены на провал?

— А как ты мог этого не знать?

— Да очень просто. Не думал о них.

— Ты начал проект, не думая о том, что делаешь?

— Нет, не совсем так. Но предположим, я оступился? Ведь я лишь человек. Я ошибся. Потерпел неудачу.

Он взмахнул кистью руки — хрустальный шарик, сверкая, покатился по полу и с силой ударил по коричневому шарику в другом конце комнаты.

— Я не верю, — сказала она.

— Не веришь? Но разве я не имею права быть тем, что теперь именуется человеком? Почему я должен платить за чьи-то ошибки и не могу позволить себе совершить хотя бы одну?

— Это на тебя не похоже.

— Не похоже? — Он лениво растянулся во весь рост на полу и расслабился. — Ты хотела дать мне понять, что раз уж я сделал это намеренно, то ты делаешь мне честь, признавая, что у меня всё же есть какая-то цель? Ты всё ещё не можешь поверить, что я обычный лоботряс?

Она закрыла глаза и услышала его смех. Это был очень весёлый смех. Она поспешно открыла глаза, но на его лице не было и капли жестокости. Он просто смеялся.

— Мотив моего поступка, Дэгни? А ты не думала, что это, может быть, самая простая вещь на свете — минутная прихоть?

Нет, думала она, это неправда, неправда, раз он так смеётся, раз у него такое лицо. Безответственные тупицы, думала она, не способны так безмятежно радоваться; никчёмный, лишённый цели в жизни человек не может обладать таким непоколебимым спокойствием духа, научиться так смеяться можно только в результате самых глубоких размышлений.

Глядя на его тело, растянувшееся на ковре у её ног, она бесстрастно отметила, какие воспоминания это у неё вызвало: чёрная пижама подчёркивала его стройность, под распахнутым воротником виднелась молодая, гладкая, загорелая кожа, и ей вспомнился юноша в лёгких чёрных брюках и рубашке, который когда-то на рассвете лежал, растянувшись рядом с ней на траве. Тогда её обуревала гордость от того, что это тело принадлежало ей; она всё ещё чувствовала его. Она вдруг вспомнила, как много раз они были близки; теперь это воспоминание должно было быть оскорбительным для неё. Но она не чувствовала ничего подобного. Она ощущала по-прежнему гордость, гордость без сожаления или надежды — чувство уже не было настолько сильным, чтобы расшевелить её, но и подавить его она не могла.

Необъяснимо, по какой-то сильно удивившей её эмоциональной ассоциации, она вспомнила о том, что совсем недавно передало ей такое же ощущение чистой радости, какое исходило сейчас от него.

— Франциско, — мягко сказала она, — мы оба любили музыку Ричарда Халлея…

— Я и сейчас её люблю.

— Ты когда-нибудь встречался с ним?

— Да. А что?

— Ты случайно не знаешь, не написал ли он Пятый концерт?

Он замер. Она думала, что он невосприимчив к каким бы то ни было потрясениям. Но он был потрясён. Она даже не пыталась понять, почему из всего сказанного ею только это действительно задело его. Его замешательство длилось лишь мгновение, затем он спокойно спросил:

— А почему ты думаешь, что он его написал?

— Так написал или нет?

— Ты знаешь, что у него только четыре концерта?

— Да. Мне просто интересно, не написал ли он ещё один.

— Он перестал писать.

— Я знаю.

— Тогда почему ты спросила?

— Так, вдруг пришло в голову. А что он сейчас делает? Где он?

— Не знаю. Я давно его не видел. Что заставило тебя считать, что есть Пятый концерт?

— Я не сказала, что он есть. Я просто интересуюсь этим.

— Почему ты вспомнила о Халлее?

— Потому что… — Она почувствовала, что её самообладание несколько пошатнулось. — Потому что я не могу постичь разумом такой резкий скачок: от музыки Халлея до… миссис Джилберт Вейл.

Он с облегчением рассмеялся:

— А, это… Между прочим, если ты читала, что обо мне писали газеты, то, наверное, заметила одно забавное несоответствие в интервью миссис Вейл.

— В газетах я на такие вещи не обращаю внимания.

— А следовало бы. Она предоставила газетчикам такое яркое описание того дня накануне Нового года, что мы провели вместе на моей вилле в Андах. Лунный свет над горными вершинами, красные, как кровь, цветы, свисающие с виноградной лозы у открытых окон. Замечаешь, что не так в этой картинке?

— Я могла бы спросить об этом тебя, но не собираюсь этого делать, — сказала она тихо.

— О… В принципе всё правильно, за исключением того, что в канун Нового года я был в Эль-Пасо, на открытии линии Сан-Себастьян. Тебе следовало бы помнить об этом, хотя ты и не сочла нужным присутствовать на церемонии. У меня есть фотография, где я стою, обнявшись с твоим братом и сеньором Орреном Бойлом.

У неё перехватило дыхание. Она вспомнила, что это действительно было так, и вспомнила то, что прочитала в интервью миссис Вейл.

— Франциско, что… что это значит?

Он рассмеялся:

— Делай выводы, Дэгни. — Его лицо вдруг стало серьёзным. — Почему ты решила, что Халлей написал Пятый концерт? Не симфонию, не оперу, а именно концерт?

— Почему это тебя волнует?

— Это меня вовсе не волнует. — И мягко добавил: — Мне по-прежнему нравится его музыка, Дэгни. — Затем он снова заговорил непринуждённо: — Но она из прошлой жизни. В наши дни развлечения носят несколько иной характер.

Он перевернулся на спину и лежал, заложив руки за голову. Он лежал, глядя в потолок, словно там разворачивались сцены экранизированного фарса.

— Дэгни, разве тебя не позабавило поведение мексиканского правительства в связи с рудниками Сан-Себастьян? Ты читала передовицы и правительственные заявления в их газетах? Они называют меня грязным, беспринципным мошенником, который бессовестно обманул их. Они надеялись прибрать к рукам процветающий концерн. Я не имел права так разочаровывать их. Ты читала о том паршивом бюрократишке, который хотел, чтобы на меня подали в суд?

Он рассмеялся, лёжа на спине. Его руки были широко раскинуты, образуя крест. Он казался совершенно беззащитным, раскрепощённым и молодым.

— Во что бы ни обошёлся этот фарс, он того стоил. Цена представления оказалась мне по карману. Если бы я поставил его сознательно, то побил бы рекорд императора Нерона. Он всего лишь сжёг Рим; а я сорвал крышку с люка, ведущего в ад, и показал, каково там.

Он встал, подобрал несколько шариков и снова сел, рассеянно подбрасывая их на ладони. Они звенели мягким, чистым звуком — так звенит драгоценный камень. Она вдруг поняла, что игра в шарики — это отнюдь не поза. В ней проявлялась его неугомонность; он просто не мог долго пребывать в бездействии.

— Правительство Мексики выпустило прокламацию, призывая народ проявить терпение и смириться ещё на некоторое время с трудностями. Похоже, их Госплан имел серьёзные виды на медь Сан-Себастьян. Это должно было поднять уровень жизни населения и обеспечить кусок жареной свинины по воскресеньям каждому жителю Мексики — мужчинам, женщинам, детям и недоноскам. Теперь эти плановики взывают к народу с просьбой винить не правительство, а порочного богача, потому что я оказался не алчным капиталистом, каким мне пристало быть, а безответственным плейбоем. Откуда мы знали, спрашивают они, что он нас так подведёт? Что ж, очень даже верно. Откуда они могли это знать?

Она заметила, как он перебирает пальцами шарики. Он делал это бессознательно, мрачно глядя в пространство, но она не сомневалась, что это действие приносит ему облегчение. Пальцы его двигались медленно, с чувственным удовольствием ощупывая фактуру камня. Она не усмотрела в этом ничего вульгарного. Напротив, здесь было нечто необъяснимо притягательное — как будто чувственность вовсе не имела физической природы, а проистекала из духовной проницательности.

— Но это далеко не всё. Им ещё многое предстоит узнать. Например, строительство жилья для рабочих рудников. Оно обошлось в восемь миллионов долларов. Дома из стальных конструкций, с водопроводом, электричеством и кондиционерами. А также школа, церковь, больница и кинотеатр. Всё это построено для людей, которые ютились в жалких лачугах. В награду за это мне планировалось дать возможность унести ноги целым и невредимым — особая уступочка за то, что я по несчастному стечению обстоятельств не являюсь уроженцем Мексики. Этот рабочий посёлок тоже входил в их планы как блистательный образец прогрессивного государственного жилищного строительства. Так вот, эти дома — просто картонные коробки! Они не простоят и года. Трубы для водопровода, как и большая часть оборудования для рудников, куплены у дельцов, главным источником снабжения которых являются городские свалки Буэнос-Айреса и Рио-де-Жанейро. Водопроводу я дам месяцев пять, а электропроводке — с полгода. Прекрасные дороги, которые мы там построили, протянут не больше чем пару зим: они из дешёвого цемента и уложены наголо, без фундамента, а ограждения на опасных поворотах сделаны из крашеных досок. Один хороший оползень — и всё. Церковь будет стоять. Её построили на совесть. Она пригодится.

— Франциско, — прошептала Дэгни, — ты что, специально так сделал?

Он поднял голову; Дэгни удивилась, заметив на его лице бесконечную усталость.

— Специально, по небрежности или по глупости — не имеет никакого значения, неужели ты не понимаешь? В любом случае недостаёт одного и то же.

Дэгни дрожала. Несмотря на всё своё самообладание, она закричала:

— Франциско! Если ты видишь, что творится в мире, понимаешь всё, о чём говорил, ты не можешь смеяться! Ты, именно ты должен бороться с ними.

— С кем?

— С грабителями и с теми, кто позволяет рвать мир на части. С мексиканским Госпланом и им подобными.

Его улыбка стала опасной.

— Нет, дорогая. Это с тобой я должен бороться.

Она посмотрела на него, ничего не понимая:

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что на строительство жилья для рабочих пошло восемь миллионов. На деньги, ушедшие на эти карточные домики, можно было бы построить добротное жильё. Так же я заплатил и за остальное. Деньги ушли к людям, которые богатеют подобным способом. Но такие люди долго богатыми не останутся. Деньги утекут не к тем, кто лучше всех производит, а к самым продажным. По меркам нашего времени побеждает именно тот, кто меньше всего создаёт. Эти деньги пойдут прахом на проекты вроде рудников Сан-Себастьян.

— Так вот чего ты добиваешься, — сказала она с усилием.

— Да.

— Ты находишь это забавным?

— Да.

— Я думаю о твоём имени, — сказала она, в то время как её разум кричал, что упрёки бесполезны. — В роду д’Анкония сложилась традиция, что каждый должен оставить после себя большее состояние, чем унаследовал.

— О да, мои предки обладали незаурядной способностью вовремя предпринимать верные действия, а также правильно и своевременно делать капиталовложения… Конечно, капиталовложения — понятие довольно относительное. Всё зависит от того, чего ты хочешь добиться. Возьмём, например, рудники Сан-Себастьян. Они обошлись мне в пятнадцать миллионов долларов, но в сорок миллионов — «Трансконтинентальной Тэггарта», в тридцать пять миллионов — таким акционерам, как Джеймс Тэггарт и Оррен Бойл, и в сотни миллионов косвенных потерь. Не такая уж плохая отдача на вложенный капитал, правда, Дэгни?

Она сидела, выпрямившись в кресле.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— О, в полной мере. Мне опередить тебя и перечислить тебе последствия этого фарса, которыми ты собиралась меня упрекнуть? Во-первых, я не думаю, что «Трансконтинентальная Тэггарта» сможет возместить потери от этой идиотской линии Сан-Себастьян. Ты думаешь, что вы выкарабкаетесь, но это не так. Во-вторых, Сан-Себастьян помог твоему брату уничтожить «Финикс — Дуранго», которая была, пожалуй, последней хорошей железной дорогой.

— Ты всё это понимаешь?

— Не только это. Я понимаю куда больше.

Она не знала, почему сказала это, просто вспомнила вдруг лицо с неукротимыми тёмными глазами, которые, казалось, сейчас смотрели на неё.

— Ты… ты знаешь Эллиса Уайета?

— Конечно.

— Ты понимаешь, что это для него значит?

— Конечно. Теперь его очередь.

— Ты что, находишь это… забавным?

— Куда более забавным, чем крах мексиканского правительства.

Она встала. Долгие годы она считала его порочным. Боялась этого. Думала об этом, пыталась забыть и больше никогда к этому не возвращаться, но даже не подозревала, что его порочность зашла так далеко.

Дэгни смотрела мимо него; она не сознавала, что произнесла вслух слова, сказанные когда-то им:

— Кто окажет бо́льшую честь великим предкам: ты — Нэту Тэггарту или я — Себастьяну д’Анкония…

— Неужели ты не поняла, что я назвал эти рудники в честь моего великого предка? Такую дань его памяти он несомненно одобрил бы.

Дэгни словно на время ослепла. Она никогда не задумывалась, что означает слово «кощунство» и что чувствует человек, столкнувшись с этим, — теперь она знала, что это такое.

Он встал и учтиво стоял рядом, с улыбкой глядя на неё сверху вниз. Это была холодная, безликая, не выдававшая чувств улыбка.

Она вся дрожала, но это не имело значения. Ей было безразлично, что он видел, что понял и над чем смеялся.

— Я пришла, потому что хотела знать причину того, что ты сделал со своей жизнью, — сказала она без злости в голосе.

— Я назвал тебе причину, — сказал он бесстрастно, — но ты не хочешь в неё поверить.

— Я всё время видела тебя таким, каким ты был. Не могла забыть. И то, каким ты стал, это не укладывается в рациональную Вселенную.

— Не укладывается? А мир, который ты видишь вокруг себя, укладывается?

— Ты был человеком, которого никакой мир не мог сломить.

— Да, это правда.

— Тогда — почему?

Он пожал плечами:

— Кто такой Джон Голт?

— Только не говори языком подворотни.

Он посмотрел на неё. На его губах застыла тень улыбки, но голубые глаза были спокойны, серьёзны и в это мгновенье до неприятного проницательны.

Он ответил так же, как десять лет назад, в их последнюю ночь в этой же гостинице:

— Ты ещё не готова услышать это.

Он не проводил её к выходу. Она положила руку на ручку двери, обернулась и остановилась. Он стоял посреди комнаты и смотрел на неё. Это был взгляд, обращённый ко всему её естеству; она знала его значение и застыла на месте.

— Я по-прежнему хочу спать с тобой, — сказал он, — но для этого я недостаточно счастлив.

— Недостаточно счастлив? — повторила она в полном замешательстве.

Он рассмеялся:

— Ну разве нормально, что это первое, что ты ответила?

Он ждал, но она молчала.

— Ты ведь тоже этого хочешь, правда?

Она чуть не ответила «нет», но поняла, что правда ещё хуже.

— Да, хочу, — холодно сказала она, — но то, что я хочу этого, не имеет для меня никакого значения.

Он улыбнулся в знак признательности, давая понять, что знает, чего ей стоило сказать это.

Но когда она открыла дверь, собираясь уйти, он без улыбки сказал:

— В тебе очень много смелости, Дэгни. Когда-нибудь тебе это надоест.

— Что надоест? Смелость?

Но он не ответил.

Глава 6

Некоммерческое

Стараясь ни о чём не думать, Риарден прижался лбом к зеркалу.

Иначе у меня не хватит сил продолжать, сказал он себе. Он сосредоточился на прохладном прикосновении зеркальной поверхности и размышлял, что же делать, чтобы отрешиться от всего и ни о чём не думать, особенно если вся жизнь прожита в соответствии с аксиомой, что постоянное, чётко-безжалостное функционирование разума есть первостепенная обязанность. Он спрашивал себя, почему ему всегда казалось, что в мире нет ничего, с чем бы он не справился, и всё-таки не мог собраться с духом, чтобы прикрепить несколько запонок из чёрного жемчуга к своей накрахмаленной манишке.

Была годовщина его свадьбы, и все последние три месяца он знал, что приём состоится именно сегодня, как того хотела Лилиан. Он обещал ей присутствовать на торжестве, чувствуя себя спокойным при мысли, что от этого дня его отделяют три долгих месяца и что, когда придёт время, он воспримет это как должное и отнесётся к этому как к многочисленным обязанностям своего перегруженного рабочего дня. Затем, работая по восемнадцать часов в сутки, он благополучно забыл об этом, пока полчаса назад, поздно вечером, к нему не зашла секретарь и не сказала:

— Мистер Риарден, ваш приём.

— О боже! — вскричал он, сорвавшись с места.

Он бросился домой, взбежал вверх по ступенькам, скинул одежду и начал переодеваться, осознавая лишь, что нужно спешить, но не осознавая почему. Когда Риарден вдруг понял, зачем он это делает, он остановился.

— Тебя ничего не интересует, кроме бизнеса.

Он слышал это всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Он всегда знал, что бизнес считают своего рода тайным и постыдным культом, которому невинный обыватель предаваться не станет, что люди относятся к бизнесу как к гадкой необходимости, от которой никуда не денешься, но упоминать о которой не следует, что разговор о делах считается оскорблением более высоких чувств, — человек смывает с рук машинное масло, прежде чем войти в дом, и так же он должен, входя в гостиную, выбросить из головы мысли о делах. Он никогда не придерживался таких взглядов, но не находил ничего неестественного в том, что его семья разделяет их. Риарден считал само собой разумеющимся — как бывает с чувством, которое впитываешь в детстве и с которым живёшь, не подвергая его сомнениям и не подбирая ему названия, — что, словно мученик какого-то тайного религиозного культа, посвятил себя служению вере, ставшей его страстью, но сделавшей его изгоем среди людей, от которых он не мог ожидать сочувствия.

Он понимал, что должен посвятить жене часть своей жизни, в которой не должно быть места бизнесу, но так и не нашёл в себе сил сделать это или хотя бы почувствовать себя виноватым. Он не мог ни изменить себя, ни обвинять её, когда она осуждала его.

Месяцами он не уделял Лилиан ни минуты, — нет, подумал он, годами, все восемь лет их совместной жизни. Ему были абсолютно безразличны её интересы, он даже не знал, в чём они заключались. У неё был широкий круг друзей, и он слышал, что их имена составляют гордость национальной культуры, но у него никогда не было времени познакомиться с ними или, по крайней мере, дать себе труд узнать, какими именно достижениями они стяжали себе славу. Он знал лишь, что часто видел их имена на обложках журналов в газетных киосках. Если Лилиан возмущает такое его отношение, думал он, — она права. Если её отношение к нему предосудительно — он заслужил это. Если семья называет его бессердечным — это правда.

Он никогда не жалел себя. Когда на заводе возникали какие-нибудь проблемы, его первой заботой было установить, какую он допустил ошибку, — он не искал виновного, он обвинял себя; от себя он требовал совершенства. И сейчас он тоже не искал себе оправдания; он признал свою вину. Но на заводе это подталкивало его к немедленному действию, чтобы исправить промах, а сейчас это не срабатывало… Ещё хоть несколько минут, думал он, с закрытыми глазами стоя у зеркала.

Он никак не мог прервать поток слов, возникающих в его сознании, — всё равно что пытаться голыми руками заткнуть фонтан, бьющий из сломанной колонки. Жгучие струи полуслов-полуобразов обстреливали его мозг. Сколько часов, думал он, придётся провести, глядя в лица гостей и видя, как взгляды тяжелеют от трезвой скуки или мутнеют и глупеют от выпитого, притворяться, что не замечаешь ни того, ни другого, мучительно придумывать, что бы сказать, тогда как ему не о чем с ними говорить, в то время как эти часы нужны ему, чтобы срочно решить важный вопрос, — необходимо найти замену начальнику прокатного цеха, который внезапно, без всяких объяснений уволился, он должен сделать это немедленно — таких работников, как бывший начальник, найти крайне сложно; а если цех прекратит выпуск проката… Из него делали рельсы для «Трансконтинентальной Тэггарта»… Он вспомнил молчаливый упрёк, осуждение и накопившееся презрение, которые видел в глазах родных всегда, когда им удавалось найти хоть какое-то свидетельство его страстной привязанности к своему делу, и тщетность своего молчания, своей надежды, что они не догадаются, насколько дорога ему его работа, — он вёл себя как закоренелый пьяница, напускающий на себя притворное безразличие к выпивке в кругу людей, которые, прекрасно зная о его постыдной слабости, смотрят на него с презрительной усмешкой.

— Я слышала, вчера ты пришёл домой в два часа ночи. Где ты был? — спрашивала за ужином мать.

— Где ещё, конечно же, на заводе, — отвечала Лилиан таким тоном, каким другие жены говорят: «В кабаке, где же ещё…»

Или Лилиан с хитроватой усмешкой спрашивала его:

— Что ты делал вчера в Нью-Йорке?

— Был с друзьями в ресторане.

— Бизнес?

— Да.

— Ну конечно.

И Лилиан отворачивалась, не говоря больше ни слова, а у него не оставалось ничего, кроме стыда, — он поймал себя на мысли, что ему очень хочется, чтобы Лилиан подумала, будто он летал в Нью-Йорк на холостяцкую пирушку. Во время шторма на озере Мичиган затонул сухогруз, тысячи тонн руды, предназначавшейся для «Стали Риардена», пошли ко дну. Эти суда давно дышат на ладан, и если он не возьмёт на себя проблемы, связанные с ремонтом, владельцы единственной ещё не разорившейся в районе озера Мичиган транспортной компании обанкротятся…

— Этот уголок? — спросила после перестановки в гостиной Лилиан, указывая на диваны и кофейные столики. — Нет, Генри, что ты, они не новые, но наверное, я должна чувствовать себя польщённой: не прошло и трёх недель, а ты уже заметил. Это мой вариант утренней приёмной, вроде той, что в Лувре, но подобные вещи тебя вряд ли заинтересуют. Это ведь не цены на фондовом рынке…

Заказ на медь, который он разместил полгода назад, до сих пор не выполнен. Дата поставки переносилась уже три раза: «Мы ничего не можем поделать, мистер Риарден»; пришлось налаживать связи с другой компанией. Поставки меди с каждым днём становились всё более и более ненадёжными… Филипп не улыбнулся, когда, разговаривая с одним из друзей матери об организации, в которую он вступил, поднял глаза и взглянул на Риардена, но на его оплывшем лице появилось выражение, похожее на улыбку превосходства, когда он сказал:

— Нет, Генри, тебя это не касается. Это не имеет отношения к бизнесу, никакого. Это совершенно некоммерческое предприятие…

Его подрядчик в Детройте, который занимался реконструкцией большой фабрики, рассматривал возможность использования конструкций из Металла Риардена; нужно слетать в Детройт и переговорить с ним лично — он должен был сделать это ещё неделю назад, он мог бы сделать это сегодня вечером…

— Ты меня не слушаешь, — сказала мать, рассказывая ему за завтраком сон, который она видела ночью, в то время как все его мысли были заняты ценами на уголь. — Ты никогда в жизни никого не слушал. Тебя никто и ничто не интересует, кроме тебя самого. Тебе наплевать на всех и на каждого…

Отпечатанные страницы, лежавшие на столе в его кабинете, содержали результаты испытаний авиационного двигателя, сделанного из Металла Риардена. Пожалуй, сейчас больше всего на свете ему хотелось прочесть этот доклад — текст пролежал на его столе три дня, а он даже не притронулся к нему, у него не было времени; почему бы ему не прочитать его сейчас и…

Открыв глаза, он отошёл от зеркала и яростно тряхнул головой.

Он хотел взять жемчужные запонки, но его рука потянулась к стопке деловых писем, лежавших на туалетном столике. Письма были отобраны как срочные, и прочесть их нужно было сегодня же, но он не успел сделать это в кабинете. Секретарь сунула их ему в карман, когда он уходил. Дома, раздеваясь, он бросил их на туалетный столик.

Из стопки на пол выпала газетная вырезка. Это была передовица, которую мисс Айвз пометила, сердито перечеркнув красным карандашом. Статья называлась «О равных возможностях». Он не мог не прочитать её. За последние три месяца вокруг этого законопроекта было слишком много шума — угрожающе много.

Он читал, слыша голоса и наигранный смех, доносившиеся снизу и напоминавшие, что гости собрались, приём начался и ему предстоит встретить горькие, полные упрёка взгляды родных, когда он спустится вниз.

В статье говорилось: несправедливо в период спада производства, сокращения рынков сбыта и всё уменьшающихся возможностей заработать на жизнь позволять одному человеку владеть множеством предприятий в различных отраслях, в то время как другие не имеют ничего; на экономике страны пагубно отражается тот факт, что кучка предпринимателей сосредоточила в своих руках все природные ресурсы, не оставив тем самым никаких шансов другим; конкуренция, писала газета, играет первостепенную роль в жизни общества, и долг общества заключается в том, чтобы не позволить никому подняться на уровень, ставящий его вне конкуренции. Автор статьи предсказывал, что предложенный на рассмотрение Законодательного собрания законопроект о равных возможностях, запрещающий любому человеку или корпорации владеть предприятиями более чем в одной отрасли, вскоре будет принят.

Уэсли Моуч, человек Риардена в Вашингтоне, сказал, что для беспокойства нет никаких оснований. Предстоит драчка, но законопроект не пройдёт. Риарден ничего не смыслил в битвах такого рода. Он предоставил всё Моучу и его людям. У него едва хватало времени бегло просматривать доклады Моуча из Вашингтона и подписывать чеки на суммы, которые Моуч запрашивал для ведения борьбы.

Риарден не верил, что законопроект пройдёт. Он просто не мог в это поверить. Всю жизнь имея дело с чистой реальностью технологий, металла и производства, он обрёл твёрдую уверенность, что человек должен заниматься тем, что разумно, а не безумно, что человек всегда должен стремиться к правильному, потому что реальность в конечном итоге всегда берёт верх, а бессмысленное, неправильное и несправедливое не имеет будущего, не может привести к успеху, не может ничего — только уничтожить себя. Бороться против таких вещей, как этот законопроект, казалось ему нелепостью, он даже слегка стыдился этого, словно ему вдруг предложили помериться силами с человеком, который при изготовлении стальных сплавов полагался на средневековую нумерологию.

Он говорил себе, что этот законопроект таит опасность. Но даже самые громкие вопли в самых истеричных передовицах не вызывали в нём никаких эмоций, тогда как, узнав из доклада о лабораторных испытаниях об изменении характеристик Металла Риардена на одну десятую, он вскакивал с места от радости или беспокойства. Ни на что другое у него уже не хватало сил.

Риарден скомкал передовицу и бросил её в корзину для бумаг. Он почувствовал, как на него медленно наваливается гнетущая усталость, которой он никогда не ощущал на работе, опустошённость, которая, казалось, поджидала и охватывала его, как только он переключался на что-то другое. Сейчас у него осталось одно-единственное желание. Ему страшно хотелось спать.

Он сказал себе, что должен спуститься к гостям, что родные вправе требовать от него этого, что он должен научиться получать удовольствие от того, что приятно им, — не ради себя, ради них.

Риарден задавался вопросом, почему осознание этого не имеет над ним никакой власти, не побуждает к действию. Всю жизнь, когда бы он ни приходил к убеждению, что какой-либо его поступок будет правильным, желание действовать появлялось автоматически. «Что со мной происходит?» — спрашивал он себя. Нежелание поступать правильно — разве это не явное проявление морального разложения? Признать свою вину и при этом чувствовать лишь глубочайшее, холодное равнодушие — разве это не измена тому, что являлось мотором всей его жизни и его гордости?

Он не дал себе времени на поиск ответа. Он закончил одеваться — быстро, безжалостно.

С тонким белым платочком в нагрудном кармане чёрного вечернего костюма, высокий и стройный, с присущей ему спокойной уверенностью в себе, Риарден неторопливо спустился по лестнице в гостиную — являя собой, на радость наблюдавших за ним матрон, идеальное воплощение великого промышленника.

У подножья лестницы он увидел Лилиан. Аристократические складки лимонно-жёлтого вечернего платья в стиле ампир выгодно подчёркивали грациозность её фигуры; она стояла с горделивым видом человека, полностью владеющего собой. Он улыбнулся. Ему нравилось видеть её счастливой. Это служило своеобразным оправданием приёма.

Он подошёл к ней и остановился. Она никогда не надевала слишком много украшений, проявляя привитый вкус. Но сегодня вечером она разоделась — бриллиантовое ожерелье, серьги, кольца и броши. В глаза сразу бросалось, что на руках у неё ничего не было, лишь правое запястье украшал браслет из Металла Риардена. Рядом со сверкающими бриллиантами он выглядел дешёвой побрякушкой, купленной в магазине бижутерии.

Переведя взгляд с её запястья на лицо, он заметил, что она смотрит на него. Она слегка прищурилась, и он не мог определить выражения её глаз; затуманенный, словно с поволокой взгляд был слишком многозначительным, в нём явно что-то скрывалось, но невозможно было определить что.

Ему захотелось сорвать браслет с её руки, но он лишь покорно кивал головой в знак приветствия, пока Лилиан весёлым голосом представляла ему стоявших рядом дам. Его лицо ничего не выражало.

— Что такое человек? Всего лишь набор химических компонентов в соединении с манией величия, — говорил доктор Притчет группе гостей. Он взял с хрустального подноса канапе с икрой и, подержав его двумя пальцами, целиком засунул в рот. — Метафизические притязания человека просто нелепы. Ничтожное количество протоплазмы, полное каких-то уродливых понятий и мелочных, жалких чувств, — и это воображает себя чем-то значимым! Нет, воистину именно в этом сокрыт корень всех бед человечества.

— Профессор, а какие понятия не являются уродливыми и жалкими? — спросила жена одного автопромышленника.

— Нет таких понятий, — сказал доктор Притчет, — во всяком случае, в пределах человеческих возможностей.

— Но если мы начисто лишены каких бы то ни было хороших понятий, то каким образом мы можем определить, что наделены лишь уродливыми? Я хочу сказать — по каким критериям? — нерешительно спросил один молодой человек.

— А нет никаких критериев.

Эта фраза заставила слушателей замолчать.

— Философы прошлого были дилетантами, — продолжал доктор Притчет. — Именно нашему веку выпала участь заново определить цель философии. Она состоит не в том, чтобы помочь людям найти смысл жизни, а в том, чтобы доказать им, что его попросту не существует.

— А кто может это доказать? — с негодованием спросила симпатичная молодая девушка, отец которой владел угольной шахтой.

— Это пытаюсь сделать я, — сказал доктор Притчет. Последние три года он заведовал кафедрой философии в Университете Патрика Генри.

Лилиан Риарден подошла к окружившим доктора Притчета гостям; её бриллианты сверкали в свете люстр. На её лице играла чуть обозначенная нежная улыбка, лёгкая, как тень.

— Человек своеволен лишь потому, что упрямо пытается докопаться до смысла своего существования, — продолжал доктор Притчет. — Но поняв однажды, что он ничтожен в сравнении с бескрайней Вселенной, что его действия ничего не значат и совершенно неважно, жив он или умер, человек станет куда более… послушным. — Он пожал плечами и потянулся за очередным канапе.

— Я хотел спросить вас, профессор, что вы думаете о законопроекте о равных возможностях? — с тревогой в голосе спросил один бизнесмен.

— А, о законопроекте… Но, по-моему, я ясно дал понять, что одобряю его, так как являюсь сторонником экономической свободы, которая невозможна без конкуренции. Следовательно, людей нужно принудить к конкуренции, а значит, мы должны держать их под контролем, чтобы заставить быть свободными.

— Но послушайте… разве одно не противоречит другому?

— В высшем философском смысле — нет. Надо научиться смотреть дальше закостенелых догм устаревшего мышления. В мире нет ничего неизменного. Всё постоянно меняется.

— Но ведь это вполне соответствует здравому смыслу, когда…

— Здравый смысл, мой дорогой друг, — самый наивный из всех предрассудков. В наше время это уже общепризнанно.

— Но я не совсем понимаю, как можно…

— Вы разделяете самое распространённое в мире заблуждение — считаете, что всё можно понять. Вы не осознаёте, что мир — это сплошное противоречие.

— Противоречие в чём? — спросила жена автопромышленника.

— В самом себе.

— Как это?

— Видите ли, мадам, долг мыслителя — не объяснять, а показать, что невозможно ничего объяснить.

— Да, конечно… только…

— Цель философии — не добиваться знаний, а доказать, что человек и знание несовместимы.

— Но что же останется, когда мы докажем это? — спросила молодая девушка.

— Инстинкт, — почтительно ответил доктор Притчет.

В другом конце гостиной группа гостей собралась вокруг Больфа Юбэнка. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, пытаясь таким образом придать как можно более достойный вид своему лицу и тучному телу, которые, как правило, расплывались, когда он расслаблялся.

— Вся литература прошлого, — говорил Больф Юбэнк, — была дешёвым надувательством. Она приукрашивала действительность в угоду денежным мешкам, которым прислуживала. Мораль, добрая воля, великие свершения, торжество добра и человек как некое героическое существо — всё это сегодня не вызывает ничего, кроме смеха. Показав истинный смысл жизни, наш век впервые за всю историю придал литературе глубину.

— А что является истинным смыслом жизни, мистер Юбэнк? — застенчиво спросила молодая девушка в белом вечернем платье.

— Страдание, — ответил Юбэнк. — Принятие неизбежного и страдание.

— Но почему? Люди ведь счастливы… иногда… Разве не так?

— Это лишь иллюзия, возникающая у людей, которым чужда глубина чувств.

Девушка покраснела. Богатая дама, которая унаследовала нефтеперерабатывающий завод, виновато спросила:

— Мистер Юбэнк, а что нужно сделать, чтобы улучшить литературный вкус людей?

— Это первостепенная социальная проблема, — ответил Юбэнк. Он считался звездой первой величины в современной литературе, но за всю жизнь не написал ни одной книги, которая разошлась бы тиражом больше трёх тысяч экземпляров. — Я лично считаю, что законопроект о равных возможностях, применённый в литературе, стал бы решением этой проблемы.

— А применение этого законопроекта в промышленности вы поддерживаете? Я вот даже не знаю, что о нём и думать.

— Конечно, поддерживаю. Наша культура погрязла в болоте материализма. Люди утратили духовные ценности, обманывая друг друга в погоне за материальными благами. Они слишком хорошо живут. Но они вернутся к более благородному образу жизни, если мы научим их жить в нужде. Следовательно, нужно поумерить их алчность.

— Это мне и в голову не приходило, — извиняющимся тоном сказала дама.

— Но как вы собираетесь применить законопроект о равных возможностях в литературе, Рольф? — спросил Морт Лидди. — Для меня это что-то новое.

— Меня зовут Больф, — сердито сказал Юбэнк. — А для вас это ново потому, что это я сам придумал.

— Ну хорошо, хорошо. Я вовсе не хочу ссориться. Мне просто интересно, — сказал Морт Лидди, нервно улыбаясь. Он был композитором и писал традиционную музыку к фильмам и модернистские симфонии для немногочисленной публики.

— Всё очень просто, — сказал Больф Юбэнк. — Нужно принять закон, ограничивающий тираж книги до десяти тысяч экземпляров. Это откроет литературный рынок для новых талантов, свежих идей и некоммерческой литературы. Если людям запретят раскупать миллионами экземпляров всякую макулатуру, им просто придётся покупать хорошие книги.

— Да, в этом что-то есть, — сказал Морт Лидди. — Но не ударит ли это по карману писателей?

— Тем лучше. Писать книги должен лишь тот, кто действует не из корыстных побуждений и не гонится за наживой.

— Но, мистер Юбэнк, а что, если больше десяти тысяч человек захотят купить какую-то книгу? — спросила девушка в белом платье.

— Десять тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.

— Я имела в виду не это. Что, если они захотят купить?

— Это не имеет никакого значения.

— Но почему, если интересный сюжет…

— В литературе сюжет — это всего лишь примитивная вульгарность, — презрительно произнёс Больф Юбэнк.

Доктор Притчет, направлявшийся через гостиную к бару, остановился и заметил:

— Вполне с вами согласен. Равно как и логика — примитивная вульгарность в философии.

— Или мелодия, которая является лишь примитивной вульгарностью в музыке, — сказал Морт Лидди.

— О чём это вы спорите? — спросила, подойдя к ним, Лилиан.

— Лилиан, дорогая, — протянул Больф Юбэнк, — я не говорил, что посвятил тебе свой новый роман?

— Нет, Больф, дорогой, спасибо.

— А как называется ваш новый роман? — спросила одна небедная дама.

— «Сердце — это молочник».

— А о чём он?

— О разочаровании.

— Но, мистер Юбэнк, — густо покраснев, спросила молодая девушка в белом платье, — если в мире существуют лишь разочарование и безысходность, ради чего тогда жить?

— Ради любви к ближнему, — мрачно ответил Юбэнк.

Бертрам Скаддер стоял, склонившись над стойкой бара. Его длинное, худое лицо словно запало внутрь, лишь рот и глаза выдавались вперёд тремя мягкими выпуклостями. Он был редактором журнала «Будущее», в котором опубликовал свою статью о Хэнке Риардене, которая называлась «Спрут».

Бертрам Скаддер поднял свой пустой бокал и молча протянул бармену. Он отпил глоток, заметил пустой бокал стоявшего рядом с ним Филиппа Риардена и молча указал на него пальцем бармену. На пустой бокал Бетти Поуп, которая стояла рядом с Филиппом, он не обратил никакого внимания.

— Послушай, дружище, — сказал Бертрам Скаддер, устремив взгляд куда-то рядом с Филиппом, — нравится это тебе или нет, но законопроект о равных возможностях — большой шаг вперёд.

— А что даёт вам основания полагать, будто я не одобряю его? — растерянно спросил Филипп.

— Ну, ведь это будет не безболезненно, ты согласен? Длинная рука общества пошерстит кое-чью чековую книжку.

— А почему вы считаете, что я являюсь противником этого?

— А разве не так? — спросил Бертрам Скаддер без особого любопытства.

— Нет, не так, — горячо сказал Филипп. — Я всегда ставил общественное благосостояние превыше любых личных интересов. Я пожертвовал время и деньги ассоциации «Друзья всемирного прогресса» и лично участвую в их кампании в поддержку законопроекта. Я считаю вопиющей несправедливостью даже теоретическую возможность того, что один человек приберёт к рукам всё, ничего не оставив другим.

Бертрам Скаддер пристально, но без особого интереса посмотрел на Филиппа:

— Что ж, это необычайно мило с твоей стороны.

— Некоторые, мистер Скаддер, действительно серьёзно подходят к вопросам морали, — с мягко подчёркнутой гордостью сказал Филипп.

— О чём он говорит, Филипп? — спросила Бетти Поуп. — Среди наших знакомых нет никого, кто бы владел предприятиями более чем в одной отрасли, не так ли?

— Ох, помолчи, — сказал Бертрам Скаддер скучающим тоном.

— Я не понимаю, почему вокруг этого законопроекта столько шума, — вызывающе продолжала Бетти Поуп тоном эксперта-экономиста. — Не понимаю, почему бизнесмены всячески противятся ему. Ведь это для их же пользы. Если все, кроме них, будут бедны, они лишатся рынков сбыта для своих товаров. Если они перестанут быть эгоистами и поделятся тем, что у них есть, у них появится возможность работать в полную силу и произвести ещё больше.

— А я не понимаю, почему вообще надо принимать во внимание промышленников, — сказал Скаддер. — Когда массы терпят лишения при наличии товаров и средств, было бы просто идиотизмом полагать, что людей может остановить какая-то бумажка, дающая право на частную собственность. Право на собственность — это предрассудок. Собственность принадлежит кому-то лишь по милости тех, кто её не отбирает. Народ может захватить её в любой момент. А раз так, почему бы им не сделать это?

— Они должны сделать это, — сказал Клод Слэгенхоп. — Она нужна народу. А потребности — это единственное, что нужно принимать в расчёт. Когда народ нуждается, надо сначала всё забрать, а потом уже рассуждать.

Клод Слэгенхоп подошёл к бару и втиснулся между Филиппом и Скаддером, невзначай оттеснив журналиста в сторону. Слэгенхоп был невысок, но крепко сложён, с переломанным носом. Он был президентом ассоциации «Друзья всемирного прогресса».

— Голод не тётка, — продолжил Слэгенхоп. — Слова, идеи — всё это пустое сотрясение воздуха. Пустой желудок — вот веский аргумент. Я во всех своих выступлениях говорю, что вовсе необязательно много разглагольствовать. В настоящий момент общество страдает от недостатка возможностей в области предпринимательства, поэтому мы вправе ухватиться за все существующие возможности и использовать их. Справедливо всё, что полезно обществу.

— Он же не сам добывал эту руду! — вдруг хрипло выкрикнул Филипп. — Для этого ему пришлось нанять сотни рабочих. Именно они всё сделали. Почему же он считает себя чуть ли не богом?

Стоявшие рядом мужчины взглянули на него. При этом Скаддер лишь повёл бровью, а на лице Слэгенхопа не отразилось никаких эмоций.

— О господи! — вскрикнула Бетти Поуп, что-то вспомнив.

Хэнк Риарден стоял у окна, уединившись в отдалённом уголке гостиной. Он надеялся, что здесь его какое-то время не заметят. Он только что отделался от дамы средних лет, рассказывавшей ему о своём отношении к медитации. Он стоял и смотрел в окно. Вдали по небу плыло зарево, полыхавшее над его сталелитейными заводами. Он смотрел на это зарево, чтобы хоть на миг почувствовать облегчение.

Он обернулся и оглядел гостиную. Ему никогда не нравился их дом. Он был обставлен во вкусе Лилиан. Но сегодня мелькание разноцветных вечерних платьев залило собой гостиную, наполнив её атмосферой радужного веселья. Ему нравилось смотреть, как люди веселятся, хотя сам он ничего весёлого в такого рода времяпровождении не находил.

Он посмотрел на цветы, на искорки света, игравшие в хрустальных бокалах, на обнажённые руки и плечи женщин. За окном, разгуливая по пустынным просторам, дул холодный ветер. Риарден увидел, как тонкие ветви дерева согнулись под его порывом, словно молящие о помощи руки. В небе за деревом полыхало алое зарево «Стали Риардена».

Он не понимал, что с ним происходит.

В этом чувстве ощущалась радость, радость торжественная, словно он преклонял голову, но перед кем — он не знал.

Когда он вернулся к гостям, на его лице играла улыбка, но она исчезла, когда он увидел, как в гостиную вошла ещё одна гостья. Это была Дэгни Тэггарт.

Лилиан пошла навстречу Дэгни, с любопытством рассматривая её. Они встречались раньше всего несколько раз, и ей было непривычно видеть Дэгни в вечернем платье. Оно было чёрное, с накидкой, спадавшей на одно плечо, оставляя другое обнажённым. На платье не было никаких украшений. Все привыкли видеть Дэгни Тэггарт в деловом костюме, и никто не задумывался, какая у неё фигура. Чёрное вечернее платье открывало глаза на Дэгни — невозможно было не изумиться, увидев, как изящны, хрупки и прекрасны очертания её плеч, а бриллиантовый браслет на запястье обнажённой руки придавал ей необыкновенную женственность: вид закованной в цепи.

— Мисс Тэггарт, какой приятный сюрприз, — сказала Лилиан, изобразив радушную улыбку. — Я не смела даже надеяться, что моё приглашение сможет оторвать вас от ваших куда более значительных дел. Прошу вас, позвольте мне чувствовать себя польщённой.

Джеймс Тэггарт вошёл вместе с сестрой. Лилиан поспешно улыбнулась ему, словно только сейчас заметила его:

— Здравствуйте, Джеймс. Я была так изумлена, увидев здесь вашу сестру, что вас просто не заметила. Такова цена признания в свете.

— По части признания в свете никто не сравнится с вами, Лилиан, — сказал Тэггарт, мило улыбнувшись. — Более того, не заметить вас просто невозможно.

— Меня? О, я вполне удовлетворена тем, что скромно стою на заднем плане, в тени моего мужа. Я смиренно отдаю себе отчёт в том, что жена выдающегося человека вынуждена довольствоваться лишь отблесками его славы, не правда ли, мисс Тэггарт?

— Нет, я так не считаю, — сказала Дэгни.

— Это комплимент или упрёк, мисс Тэггарт? Но, прошу вас, простите меня, если я созналась в своей беспомощности. Кому вы хотите, чтобы я представила вас? Боюсь, я могу предложить вам лишь писателей и художников, но они, вероятно, вас вовсе не интересуют.

— Я хотела бы найти Хэнка и поздороваться с ним.

— Ну конечно же. Джеймс, помните, вы говорили, что хотели бы познакомиться с Больфом Юбэнком? Да, он здесь. Я скажу ему, что вы восторженно отозвались о его последнем романе на ужине у миссис Виткомб.

Пересекая комнату, Дэгни спрашивала себя, почему она сказала, что хочет найти Хэнка Риардена и что помешало ей сознаться в том, что она заметила его, как только вошла.

Риарден стоял в другом конце большой гостиной и смотрел на неё. Он наблюдал, как она приближается к нему, но не сделал и шага навстречу.

— Привет, Хэнк.

— Добрый вечер. — Он учтиво, но холодно поклонился, движения его были под стать вычурной официальности костюма. Он не улыбнулся.

— Спасибо, что пригласил меня сегодня, — весело сказала она.

— Должен признаться, я не знал, что ты придёшь.

— Вот как? В таком случае я рада, что миссис Риарден вспомнила обо мне. Мне хотелось сделать исключение.

— Исключение?

— Я редко бываю на приёмах.

— Очень рад, что в виде исключения выбран именно этот случай. — Он не добавил: «мисс Тэггарт», но его слова прозвучали так, словно он сказал это.

Официальность его поведения была столь неожиданной, что Дэгни никак не могла подстроиться к ней.

— Я хотела отпраздновать, — сказала она.

— Отпраздновать годовщину моей свадьбы?

— А сегодня годовщина твоей свадьбы? Я не знала. Поздравляю, Хэнк.

— Что ты хотела отпраздновать?

— Я подумала, что могу позволить себе отдохнуть. Решила устроить свой собственный праздник в твою честь и в мою.

— По какому поводу?

Она думала о новом железнодорожном полотне на скалистых склонах Колорадских гор, которое медленно тянулось к далёкой цели — нефтяным промыслам Уайета. Она видела среди засохшей травы, голых камней и убогих хибарок голодных селений зеленовато-голубые отблески рельсов на замёрзшей земле.

— В честь первых ста километров железной дороги из Металла Риардена, — ответила она.

— Очень признателен, — произнёс Риарден тоном, который больше подошёл бы к словам: «Впервые об этом слышу».

Она не нашлась, что сказать. Она чувствовала себя так, словно говорила с абсолютно незнакомым человеком.

— Мисс Тэггарт, неужели это вы! — прервал молчание жизнерадостный голос. — Именно это я и имею в виду, когда говорю, что Хэнк Риарден способен сотворить любое чудо.

Знакомый бизнесмен подошёл к ним с улыбкой искреннего, приятного изумления на лице. Они часто собирались втроём на экстренные совещания по поводу тарифов на грузовые перевозки и проблем, связанных с доставкой стали. Он смотрел на неё во все глаза, и по его лицу было видно, что он поражён разительной переменой в её внешности, переменой, думала она, которой Риарден не заметил.

Она рассмеялась, отвечая на его приветствие, не давая себе и секунды, чтобы осознать охватившее её разочарование, чтобы не поймать себя на мысли, что ей хотелось увидеть восхищение на лице Риардена. Она перекинулась с бизнесменом парой слов, а когда повернулась, Риардена уже не было рядом.

— Так это и есть ваша знаменитая сестра? — спросил Больф Юбэнк Джеймса Тэггарта, глядя на Дэгни.

— Я не знал, что моя сестра — знаменитость, — сказал Тэггарт с язвительной интонацией.

— Но, дорогой мой, она ведь незаурядное явление в области экономики, нет ничего удивительного в том, что о ней так много говорят. Ваша сестра олицетворяет болезнь нашего столетия. Разлагающийся продукт века машин. Машины уничтожили человечность, оторвали людей от земли, загубили их души и превратили их в бесчувственных роботов. Ваша сестра — наглядный тому пример: женщина, которая управляет железной дорогой вместо того, чтобы познавать искусство прялки и рожать детей.

Риарден пробирался среди гостей, стараясь ни с кем не разговаривать. Он осмотрел гостиную, но не увидел никого, к кому бы ему хотелось подойти.

— Послушай, Хэнк Риарден, а ты вовсе не такой плохой парень, когда тебя видишь вблизи, прямо в твоём логове. Тебе следует хоть изредка устраивать пресс-конференции, и ты завоюешь наши сердца.

Риарден обернулся и окинул говорившего скептическим взглядом. Это был неряшливо одетый молодой журналист из радикальной бульварной газетёнки. Его оскорбительная фамильярность, похоже, означала лишь одно: он открыто грубил Риардену, потому что знал, что тот никогда не опустился бы до общения с таким человеком, как он.

Риарден не пустил бы этого человека даже на порог своего завода, но он был гостем Лилиан. Риарден взял себя в руки и холодно спросил:

— Что вам угодно?

— Ты не такой уж плохой парень. У тебя талант. Технологический талант. Но вот насчёт Металла Риардена я с тобой, конечно же, не согласен.

— Я вас и не прошу соглашаться со мной.

— Видишь ли, Бертрам Скаддер сказал, что твои действия… — вызывающе начал было журналист, указывая в сторону бара, но вдруг замолчал, словно зашёл слишком далеко.

Риарден посмотрел на неопрятного мужчину, склонившегося над стойкой бара. Лилиан представляла их друг другу, но тогда он не обратил на него никакого внимания. Он резко повернулся и ушёл с таким видом, который не позволил юному хаму последовать за ним.

Риарден подошёл к Лилиан, стоявшей в кругу гостей, и, ни слова не сказав, отвёл её в сторону, где их никто не мог слышать.

— Это Скаддер из журнала «Будущее»? — спросил он, указывая.

— Да, а что?

Он молча смотрел на неё, не в силах поверить этому, не в силах найти хоть какую-то нить, которая помогла бы ему что-то понять. Она внимательно следила за ним.

— Как ты могла пригласить его? — спросил он.

— О, Генри, не будь смешным. Ты же не хочешь выглядеть ограниченным человеком, не так ли? Ты должен научиться терпимо относиться к мнению других и уважать их право на свободу слова.

— В моём собственном доме?

— О, Генри, ну будет тебе!

Риарден молчал, его сознание было занято двумя картинами, которые настойчиво вставали у него перед глазами. Он видел перед собой статью «Спрут», написанную Бертрамом Скаддером. Это было не выражение мыслей и идей, это было ведро помоев, публично выплеснутое на него. Статья не содержала ни единого, даже надуманного факта, лишь поток глумливых насмешек и набор эпитетов, из которых ничего не было ясно, кроме грязной злобы и ничем не подтверждённых обвинений. Ещё он видел перед собой очертания профиля Лилиан, горделивую чистоту, к которой он стремился, женившись на ней.

Взглянув на неё, он сообразил, что видит этот профиль только мысленно, потому что она стояла анфас и пристально смотрела на него. Он вдруг заметил в её взгляде такое выражение, словно всё это доставляло ей удовольствие. Но в следующее мгновение Риарден напомнил себе, что он пока ещё не сошёл с ума, и следовательно, этого не может быть.

— Ты в первый раз пригласила этого… — он с холодной точностью вставил крепкое словцо, — в мой дом. И в последний.

— Да как ты смеешь со мной так…

— И не спорь, Лилиан. Ещё одно слово, и я вышвырну его вон.

Он дал ей минуту, чтобы ответить, возразить, зарычать на него, если ей хотелось. Она стояла молча, не глядя на него, лишь её гладкие щёки, казалось, слегка запали.

Слепо продираясь сквозь море света, звуков и запахов, он ощутил холодное прикосновение страха. Он понимал, что должен разобраться наконец в натуре Лилиан, — то, что он увидел сегодня, нельзя было оставить без внимания. Но он не думал о ней и чувствовал страх потому, что знал: ответ на эту загадку перестал его интересовать уже давно.

Риарден вновь почувствовал наплыв усталости. У него было такое ощущение, словно он видел, как волны её растут и крепчают, но не внутри его, а снаружи, растекаясь по всей комнате. На мгновение у него возникло такое чувство, словно он затерялся в угрюмо-безжизненной пустыне, нуждается в помощи, но прекрасно понимает, что ждать её неоткуда.

Он остановился как вкопанный. В дверях гостиной он увидел высокого, стройного мужчину, который, прежде чем войти, на мгновение остановился. Они стояли в разных концах комнаты. Риарден не был знаком с этим человеком, но из всех знаменитостей, чьи фотографии часто появлялись на страницах газет, этот вызывал у него наибольшее презрение. В дверях стоял Франциско д’Анкония.

Риарден никогда не принимал всерьёз таких людей, как Бертрам Скаддер. Но каждую минуту своей жизни, каждую секунду, когда он чувствовал гордость от того, что от напряжения у него рвутся мышцы и раскалывается голова, с каждым шагом, который он делал, чтобы подняться из глубин рудников Миннесоты и превратить свои усилия в золото, со своим глубочайшим уважением к деньгам и тому, что они значат, он презирал этого пустого мота, не имевшего никакого понятия о том, что такой великий дар, как унаследованное богатство, надо ещё оправдать. Вот, думал он, самый презренный представитель этой породы.

Он видел, как Франциско д’Анкония вошёл в гостиную, поклонился Лилиан и смешался с толпой гостей, словно был хозяином этого дома, а не пришёл сюда впервые в жизни.

Все головы оборачивались ему вслед, как приклеенные.

Подойдя ещё раз к Лилиан, Риарден беззлобно, но с презрением, переходящим в насмешку, сказал:

— Я не знал, что ты и с этим знакома.

— Мы встречались несколько раз на приёмах.

— Он что, тоже один из твоих друзей?

— Конечно, нет, — ответила Лилиан с искренним негодованием в голосе.

— Тогда зачем ты его пригласила?

— Когда он в стране, невозможно устроить приём, я имею в виду достойный приём, не пригласив его. Если он приходит, это, конечно, весьма неприятно, а если нет — позор в глазах общества.

Риарден рассмеялся. Он явно застал Лилиан врасплох своим вопросом. Сознаваться в подобных вещах было не в её правилах.

— Послушай, — сказал он устало, — я не хочу портить тебе вечер. Но держи этого человека подальше от меня и не пытайся представить его мне. Я не хочу его знать. Не знаю, как это у тебя получится, но ты опытная хозяйка, так что уж постарайся.

Дэгни замерла, увидев подходившего к ней Франциско. Он учтиво поклонился ей. Она заметила, как он слегка улыбнулся, показав, что что-то понял, но не захотел дать ей понять, что именно.

Дэгни отвернулась. Она надеялась, что остаток вечера ей удастся избегать его.

Больф Юбэнк присоединился к группе гостей, собравшихся вокруг доктора Притчета, и с недовольным видом говорил:

— …нет никакой надежды на то, что люди смогут понять высшие идеалы философии. Культуру нужно вырвать из рук охотников за наживой. Литература должна финансироваться из госбюджета. Ведь это же просто позор: к мастерам искусства относятся как к коробейникам, а их работы продаются, как мыло.

— Похоже, вас не устраивает именно то, что они продаются не так хорошо, как мыло? — спросил Франциско д’Анкония.

Никто не заметил, как он подошёл. Разговор резко прервался. Большинство присутствующих не были знакомы с Франциско, но сразу узнали его.

— Я хотел сказать… — сердито начал Больф Юбэнк и тут же замолчал. На лицах слушателей он увидел выражение живого интереса, но уже не к философии.

— О, профессор, здравствуйте, — сказал Франциско, кланяясь доктору Притчету.

Доктор Притчет без особого удовольствия ответил на приветствие и представил Франциско кое-кому из собравшихся.

— Мы как раз обсуждали с доктором Притчетом очень интересный вопрос. Он говорил, что всё — это ничто, — серьёзным тоном произнесла важная дама.

— Он без сомнения знает об этом больше, чем кто бы то ни было, — не менее серьёзно ответил Франциско.

— Я бы никогда не подумала, что вы, сеньор д’Анкония, так хорошо знаете доктора Притчета, — сказала она и удивилась, заметив, что профессору явно не понравилось её замечание.

— Я выпускник знаменитого Университета Патрика Генри, где сейчас работает профессор Притчет. Но моим учителем был один из его предшественников — Хью Экстон.

— Хью Экстон, — с удивлением сказала привлекательная молодая женщина. — Но, сеньор д’Анкония, этого не может быть. Вы же так молоды. Я думала, он один из выдающихся философов прошлого века.

— Вероятно, по духу, мадам, но не в действительности.

— Но я думала, он давно умер.

— Почему? Он жив.

— Но почему тогда о нём ничего не слышно?

— Он уволился девять лет назад.

— Как странно. Когда подаёт в отставку политический деятель или перестаёт сниматься кинозвезда, мы узнаём об этом из передовиц газет, но когда прекращает работать философ, люди этого даже не замечают.

— Рано или поздно замечают.

— Я думал, Хью Экстон один из классиков, которых сейчас не изучают, разве что по истории философии, — с удивлением сказал один молодой человек. — Я недавно читал статью, в которой он представлен как последний из великих сторонников разума.

— А чему учил Хью Экстон? — спросила важная дама.

— Он учил, что всё — это нечто, — ответил Франциско.

— Ваша преданность своему учителю достойна похвалы, сеньор д’Анкония, — холодно сказал доктор Притчет. — Можно ли рассматривать вас как практический результат его учения?

— Несомненно.

Джеймс Тэггарт подошёл к собравшимся и ждал, когда его заметят.

— Привет, Франциско.

— Добрый вечер, Джеймс.

— Какое счастливое совпадение, что я встретил тебя здесь. Мне очень хотелось поговорить с тобой.

— Это что-то новое. Раньше за тобой такого не замечалось.

— Всё шутишь, как в старые добрые времена. — Тэггарт медленно, как бы без умысла, отодвинулся от группы гостей, надеясь увести Франциско за собой. — Ты же прекрасно знаешь, что в этом зале нет человека, который не хотел бы поговорить с тобой.

— Неужели? Я склонен подозревать обратное.

Франциско послушно последовал за Тэггартом, но остановился на таком расстоянии, чтобы их могли слышать.

— Я всячески пытался связаться с тобой, но… обстоятельства не позволили… — начал Тэггарт.

— Ты что, пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встретиться с тобой?

— Нет… то есть… почему ты отказался?

— Просто не мог себе представить, о чём ты хочешь со мной поговорить.

— Конечно же, о рудниках Сан-Себастьян, — сказал Тэггарт, слегка повысив голос.

— Да ну? А что в них такого особенного?

— Но… Послушай, Франциско, это серьёзно. Это же катастрофа, беспрецедентная катастрофа — и никто в этом не может разобраться. Я не знаю, что и думать. Ничего не могу понять. В конце концов, я имею право знать.

— Право? Джеймс, ты старомоден. И что же ты хочешь знать?

— Прежде всего эта национализация; что ты собираешься делать в связи с этим?

— Ничего.

— Ничего?!

— Но ты, конечно, не хочешь, чтобы я что-либо предпринял? Мои рудники и твоя железная дорога национализированы по воле народа. Неужели ты хочешь, чтобы я противился воле народа?

— Франциско, это нешуточное дело.

— А я никогда и не считал его шуткой.

— Я требую объяснений. Ты должен ответить перед своими акционерами за всё это бесчестное предприятие. Зачем ты купил рудники, которые и гроша ломаного не стоят? Зачем вышвырнул на ветер миллионы долларов? Что за грязную аферу ты провернул?

Франциско стоял, глядя на него с вежливым изумлением:

— Ты что, Джеймс? Я думал, ты одобришь мои действия.

— Одобрю?

— Я думал, ты расценишь рудники Сан-Себастьян как практическое воплощение моральных идеалов высшего порядка. Помня о том, что было причиной наших разногласий в прошлом, я думал, что доставлю тебе радость, действуя в соответствии с твоими принципами.

— О чём ты говоришь?

Франциско с сожалением покачал головой:

— Я не понимаю, почему ты называешь Сан-Себастьян грязной аферой. Я думал, ты расценишь это как благородную попытку воплотить в жизнь то, чему учат сейчас весь мир. Разве не общепризнанно, что эгоизм — порок? Что касается Сан-Себастьян, я был начисто лишён эгоизма. Разве не порочно преследовать личные интересы? Никаких личных корыстных целей я не преследовал. Разве не порочно работать ради прибыли? Я не гнался за наживой — я понёс убытки. Разве не общепризнанно, что целью и оправданием любого промышленного предприятия является не производство, а благосостояние рабочих? Сан-Себастьян стал самым успешным предприятием в истории промышленности! Рудники не дали ни грамма меди, но обеспечили благосостояние тысячам людей, которые за всю свою жизнь не достигли бы того, что получили за один рабочий день, не ударив пальцем о палец. Разве не общепризнанно, что владелец — паразит и эксплуататор, что всю работу выполняют рабочие и лишь благодаря им становится возможным производство? Я никого не эксплуатировал. Я не обременял Сан-Себастьян своим бесполезным присутствием, я оставил рудники в руках более достойных людей. Я не делал никакой оценки этой собственности. Я предоставил это горному инженеру. Он не очень хороший специалист, но ему очень нужна была работа. Разве не общепринято, что когда нанимаешь человека на работу, то прежде всего нужно принимать во внимание его потребности, а не то, какой он специалист? Разве не общепринято, что для того, чтобы получить благо, достаточно нуждаться в нём? Я исполнил все моральные заповеди нашего времени. И ожидал благодарности и слов похвалы. И не понимаю, почему меня проклинают.

Все слушали в гробовой тишине, единственной реакцией на его слова прозвучал внезапный хрипловатый смешок Бетти Поуп: она не поняла ничего из сказанного, но видела беспомощную ярость на лице Джеймса Тэггарта.

Все смотрели на Тэггарта, ожидая, что он ответит. Они были абсолютно равнодушны к теме разговора, их просто забавлял вид человека, попавшего в неловкое положение. Тэггарт выдавил из себя снисходительную улыбку:

— Неужели ты думаешь, что я приму всё это всерьёз?

— Было время, когда я не верил, что кто-нибудь может принимать это всерьёз. Я ошибался.

— Это возмутительно! — Тэггарт повысил голос. — Это просто неслыханно — относиться к своим общественным обязанностям с такой безответственностью. — Он поспешно повернулся, собираясь уйти.

Разведя руками, Франциско пожал плечами:

— Вот видишь? Я так и думал, что ты не захочешь со мной разговаривать.

Риарден стоял в дальнем конце гостиной. Заметив это, Филипп подошёл к нему и движением руки подозвал Лилиан.

— Лилиан, по-моему, Генри скучает, — сказал он насмешливо, улыбаясь так, что невозможно было определить, кому предназначалась эта насмешка — Лилиан или Риардену. — Неужели нельзя его как-нибудь развеселить?

— Да бросьте вы! — сказал Риарден.

— Ах, Филипп, если бы я знала, как это сделать. Я всегда хотела, чтобы Генри научился отдыхать и расслабляться. Он всегда и во всём такой серьёзный — настоящий пуританин. Мне всегда хотелось хотя бы раз увидеть его пьяным, но я давно оставила надежды на это. А что ты предлагаешь?

— Ну, не знаю. Но как-то нехорошо, что он стоит совсем один.

— Хватит вам, — сказал Риарден. Смутно понимая, что не должен задевать их чувств, он всё же не удержался и добавил: — Если бы вы знали, как непросто было остаться одному.

— Ну вот, что я говорила! — сказала Лилиан, улыбаясь Филиппу. — Наслаждаться жизнью и обществом не так просто, как выплавить тонну стали. Интеллигентности на рынке не научишься.

Филипп усмехнулся:

— Меня беспокоит отнюдь не его интеллигентность. Ты уверена, что он такой уж пуританин, Лилиан? На твоём месте я бы не позволил ему стоять здесь одному и глазеть по сторонам. Здесь сегодня слишком много красивых женщин.

— Чтобы у Генри возникла мысль о супружеской измене? Филипп, ты ему льстишь. Ты его переоцениваешь, он не настолько смел. — Она холодно улыбнулась Риардену и ушла.

Риарден посмотрел на брата:

— Какого чёрта, Филипп? Что ты несёшь?

— А, кончай корчить из себя пуританина. Что, уже и пошутить нельзя?

Бесцельно пробираясь сквозь толпу гостей, Дэгни спрашивала себя, почему она приняла приглашение прийти сюда. Ответ изумил её. Она пришла потому, что хотела увидеть Хэнка Риардена. Наблюдая за ним в толпе гостей, она впервые осознала, как разительно он отличается от других. Их лица были словно сплошная масса, состоящая из чередующихся схожих обликов, которые выглядели так, словно таяли под лучами солнца. Лицо Риардена выделялось резкими чертами, а в сочетании с холодно-голубыми глазами и волосами пепельного цвета казалось твёрдым, как лёд, и отличалось необыкновенной чистотой линий. На фоне других он выглядел так, словно шёл сквозь туман, ведомый ярким лучом света.

Её взгляд непроизвольно возвращался к нему, но она ни разу не заметила, чтобы он смотрел в её сторону. Дэгни не могла поверить, что он намеренно избегает её, этому не было разумного объяснения, но она была уверена, что это именно так. Ей хотелось подойти к нему и убедиться, что она ошибается. Но что-то, чего она не могла понять, останавливало её.

Риарден терпеливо вынес разговор с матерью и двумя её приятельницами, развлекая их рассказами о своей молодости и тернистом пути к успеху. Об этом его попросила мать, и он подчинился, сказав себе, что она по-своему гордится им. Но он чувствовал, что она как бы давала понять, что всячески поддерживала его в самые трудные минуты и была источником его успеха. Он был рад, когда она наконец отпустила его, и опять уединился в укромном уголке у окна.

Он стоял там некоторое время, наслаждаясь уединением, словно оно было для него своего рода опорой.

— Мистер Риарден, — прозвучал очень спокойный голос у него за спиной, — разрешите представиться. Меня зовут Франциско д’Анкония.

Риарден с удивлением обернулся. Манеры и голос д’Анкония имели особенность, с которой он встречался крайне редко: в них чувствовалось искреннее, неподдельное уважение.

— Очень приятно. — Его голос прозвучал холодно и резко, но он всё же ответил.

— Я заметил, что миссис Риарден пытается избежать необходимости представить меня вам, и догадываюсь почему. Может быть, вам угодно, чтобы я оставил ваш дом?

То, что он прямо подошёл к неприятной стороне вопроса, вместо того чтобы всячески избегать её, было так не похоже на поведение всех тех, кого он знал, и принесло такое неожиданное, огромное облегчение, что Риарден некоторое время молча пристально изучал лицо Франциско д’Анкония. Франциско сказал всё очень просто. Это не было ни упрёком, ни мольбой, но каким-то необъяснимым образом подчёркивало достоинство Риардена, не умаляя при этом и его собственного.

— Нет, — сказал Риарден, — не знаю, о чём вы догадываетесь, но этого я не говорил.

— Спасибо. В таком случае, можно ли мне с вами поговорить?

— А почему вы хотите со мной поговорить?

— В данный момент мои мотивы вас не заинтересуют.

— Разговор со мной вам тоже будет отнюдь не интересен.

— Вы ошибаетесь насчёт одного из нас, мистер Риарден, или насчёт обоих. Я пришёл на этот приём лишь для того, чтобы встретиться с вами.

Поначалу в голосе Риардена звучали едва уловимые насмешливые нотки; сейчас он посуровел и в его словах почувствовался оттенок презрения:

— Вы начали игру в открытую. Продолжайте в том же духе. Зачем вы хотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести убытки?

Франциско посмотрел ему прямо в глаза:

— Возможно — при определённых условиях.

— Ну и что же на этот раз? Золотая жила?

Франциско медленно и грустно покачал головой:

— Нет, я ничего не собираюсь продавать вам. По правде говоря, я и Джеймсу Тэггарту ничего не пытался продать. Он сам ко мне пришёл. Вы не придёте.

Риарден усмехнулся:

— Раз уж вы так много понимаете, у нас по крайней мере есть почва для разговора. Продолжайте в том же духе. Если вы пришли не для того, чтобы сделать мне заманчивое предложение о вложении капиталов, то чего же вам нужно? Почему вы хотели встретиться со мной?

— Чтобы познакомиться.

— Это не ответ. Вы говорите то же самое, только другими словами.

— Не совсем, мистер Риарден.

— Если только вы не имеете в виду, что хотите завоевать моё доверие.

— Нет. Мне не нравятся люди, которые говорят или думают о том, как бы завоевать доверие другого. Если человек поступает честно, ему не нужно завоёвывать доверие другого, достаточно разумного анализа его действий. Тот, кто всячески пытается заручиться доверием другого, имеет нечестные намерения, независимо от того, признаётся он себе в этом или нет.

Риарден с удивлением посмотрел на Франциско. Его взгляд был словно непроизвольно протянутая рука, отчаянно шарящая в поисках опоры. Этот взгляд выдавал, как сильно ему хотелось найти такого человека, как тот, которого он сейчас видел перед собой. Затем он медленно опустил веки, почти закрыв глаза, намеренно отсекая от себя и это желание, и образ собеседника. Его лицо стало жёстким; на нём появилось выражение суровости, внутренней суровости, направленной на самого себя. Он выглядел строгим и одиноким.

— Хорошо, — сказал он без всякого выражения, — чего же вы хотите, если не моего доверия?

— Я хочу понять вас.

— Зачем?

— У меня есть на то причина. Но сейчас это не должно вас волновать.

— Что именно вы хотите понять?

Франциско молча смотрел в царившую за окном темноту. Зарево над заводами постепенно угасало. Осталась лишь слабая красная полоска у самого края земли, на фоне которой вырисовывались обрывки облаков, растерзанных бушующей в небе грозой. Смутные, расплывчатые очертания, исчезая, проносились в пространстве. Это были ветви деревьев, но казалось, что по небу металась ставшая зримой холодная ярость ветра.

— Эта ночь — сущий кошмар для любого животного, застигнутого грозой и не нашедшего убежища на равнине, — сказал Франциско д’Анкония. — В такие минуты начинаешь понимать, что это такое — быть человеком.

Некоторое время Риарден молчал, затем с ноткой удивления в голосе сказал, словно отвечая самому себе:

— Забавно…

— Что?

— Вы произнесли то, о чём я думал всего несколько минут назад…

— Неужели?

— …только я не мог до конца выразить это словами.

— Хотите, я скажу до конца?

— Давайте.

— Вы стояли и смотрели на грозу с величайшим чувством гордости, какое может испытывать человек, — потому что в эту ужасную ночь ваш дом полон летних цветов и прекрасных полуобнажённых женщин, а это доказательство вашей победы над бушующей стихией. И если бы не вы, большинство присутствующих здесь были бы брошены беспомощными посреди голой равнины на милость бушующей стихии.

— Как вы догадались?

Одновременно с вопросом Риарден осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаённое чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.

— Что вы можете знать о такой гордости? — резко спросил Риарден, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.

— Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.

Риарден взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точёные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, — это было открытое лицо человека, готового принять любой удар.

— Почему вам хочется говорить об этом? — спросил Риарден, неохотно поддавшись мимолётному наплыву сочувствия.

— Скажем — из благодарности, мистер Риарден.

— Из благодарности мне?

— Если вы её примете.

— Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, — сказал Риарден ожесточившись.

— А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.

После минутного молчания Риарден спросил:

— К чему вы клоните? — Его голос звучал низко, почти угрожающе.

— Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.

— И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! — В презрительном тоне Риардена прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности д’Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрёл уверенность в себе. — Вы всё равно не поймёте, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своём горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чём вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчёт труда во благо других. Я работаю только ради себя.

Впервые за всё время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, — в его глазах появилась заинтересованность.

— Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. — Пока Риарден в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. — Почему вы готовы тащить их?

— Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я — я даже не замечаю их тяжести.

— А почему вы не скажете им это?

— Что?

— Что вы работаете ради себя, не ради них.

— Они это знают.

— О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно — чтобы вы этого никогда не узнали.

— А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?

— Потому что это битва, в которой человек должен чётко определить, на чьей он стороне.

— Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.

— Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.

— Да? И в чём же, по-вашему, оно проявляется?

— Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.

Риарден мог стерпеть любые упрёки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:

— Чего вы хотите? Чего добиваетесь?

— Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в своё время вам понадобятся.

— Зачем вы говорите со мной на эту тему?

— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

Риарден понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.

— Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? — спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.

— Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.

Кроме гнева Риарден испытывал ещё одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что всё ещё слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность…» Риарден слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чём нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.

Вслух же он сказал:

— Я не искал возможности поговорить с вами. Вы сами попросили об этом, и теперь вам придётся выслушать до конца. Для меня есть только один вид человеческого порока — это человек без цели.

— Вы абсолютно правы.

— Я могу простить остальных, они не порочны, они просто беспомощны. Но вы — вам не было и нет прощения.

— Именно от греха всепрощения я и хотел предостеречь вас.

— У вас была блестящая возможность преуспеть в жизни. И что же вы с ней сделали? Если вы настолько умны, что понимаете всё, что сказали, как у вас поворачивается язык разговаривать со мной? Как вы можете смотреть людям в глаза после ваших безответственных действий в Мексике?

— Вы вправе осуждать меня за это, если хотите.

Дэгни стояла рядом, по другую сторону окна, и слушала. Они не заметили её. Она увидела их вдвоём и подошла, влекомая каким-то необъяснимым порывом, которому не в силах была противостоять. Ей очень важно было знать, о чём говорят эти двое.

Она услышала несколько последних фраз. Она никогда не думала, что когда-нибудь увидит, как Франциско безмолвно терпит трёпку. В любой стычке он мог спокойно раздавить противника. Но он даже не пытался защищаться. Дэгни понимала, что это не было безразличием.

Она слишком хорошо знала Франциско, чтобы не заметить по его лицу, чего ему стоило спокойствие.

— Из всех живущих за чужой счёт вы — самый большой паразит, — сказал Риарден.

— У вас есть основания для такого мнения.

— Тогда по какому праву вы рассуждаете о том, что значит быть человеком? Вы, предавший человека в себе?

— Мне очень жаль, если я оскорбил вас тем, что вы по праву можете счесть необоснованными притязаниями. — Франциско поклонился и повернулся, собираясь уйти.

— А что вы хотели понять во мне? — спросил Риарден. Это вырвалось у него непроизвольно, он не осознавал, что этим вопросом начисто перечеркнул свой гнев и негодование, что это всего лишь предлог, чтобы остановить, удержать этого человека.

Франциско обернулся. Его лицо по-прежнему выражало учтивость и искреннее уважение.

— Всё, что мне было нужно, я понял, — ответил он. Риарден стоял и смотрел вслед Франциско, пока тот не смешался с толпой гостей. Дворецкий с хрустальным блюдом в руке и доктор Притчет, нагнувшийся над очередным канапе, убрали Франциско из виду. Риарден посмотрел в окно, но ничего не увидел. В царившей за окном тьме слышалось лишь завывание ветра.

Когда он отошёл от окна, к нему подошла Дэгни. Она улыбнулась, открыто вызывая его на разговор. Он остановился. Ей показалось, что он сделал это неохотно. Чтобы нарушить молчание, она поспешно заговорила:

— Хэнк, почему здесь сегодня так много интеллигентов с наклонностями грабителей? Я бы не пустила их и на порог своего дома.

Она заметила, как сузились его глаза, — так сужается просвет, когда закрывается дверь.

— Я не вижу особых оснований не приглашать их, — холодно ответил он.

— Я вовсе не собираюсь критиковать выбор гостей, но… Я не пыталась выяснить, кто из них Бертрам Скаддер. Если узнаю, влеплю ему пощёчину. — Она старалась держаться непринуждённо. — Не хотелось бы устраивать сцену, но боюсь, мне будет трудно держать себя в руках. Я не поверила своим ушам, когда мне сказали, что миссис Риарден пригласила его.

— Я пригласил его.

— Но… почему? — Голос её дрогнул.

— Я не придаю особого значения подобного рода приёмам.

— Извини, Хэнк. Я не знала, что ты настолько терпим. О себе я этого сказать не могу.

Он промолчал.

— Я знаю, что ты не любишь званые вечера. Я тоже их не люблю. Но знаешь, Хэнк, мне иногда кажется, что только мы и можем по-настоящему получать от них удовольствие.

— Боюсь, у меня нет таких способностей.

— Неужели ты думаешь, что кто-то из них действительно наслаждается всем этим? Они всего лишь пытаются быть ещё более бездумными, чем обычно. Быть раскованными и несерьёзными. Мне же кажется, что человек может чувствовать себя легко, раскованно и непринуждённо, лишь когда осознаёт свою важность и значимость.

— Я не знаю.

— Просто эта мысль иногда беспокоит меня… Со времени моего первого бала… Я по-прежнему уверена, что приём должен быть праздником, торжеством, а праздники должны быть у тех, кому есть что праздновать.

— Я никогда не думал об этом.

Дэгни никак не могла свыкнуться с его холодной официальностью, никак не могла подобрать нужные слова. Она не верила своим глазам. У него в кабинете они всегда чувствовали себя непринуждённо друг с другом. Сейчас же на него словно надели смирительную рубашку.

— Хэнк, только представь себе! Как прекрасно было бы здесь, если бы мы не знали никого из этих людей! Краски, наряды… А сколько понадобилось воображения, чтобы всё это было так…

Дэгни разглядывала гостиную. Он смотрел вниз, на тени на её обнажённом плече, мягкие голубые тени от света, пробивавшегося сквозь пряди её волос.

— Зачем мы отдали всё это глупцам? Это должно принадлежать нам.

— Но каким образом?

— Не знаю. Я почему-то всегда думала, что праздники должны быть чем-то возбуждающим, ослепительным, как изысканное вино. — Она рассмеялась. В её смехе прозвучали нотки грусти. — Но я не пью. Это лишь ещё один символ, не означающий того, что призван означать.

Риарден молчал.

— Может быть, мы что-то упустили?

— Может быть. Я не знаю.

Дэгни вдруг ощутила пустоту и обрадовалась, что он не понял её. Она смутно осознавала, что наговорила лишнего, во многом призналась, хотя и не знала точно, в чём именно. Она нервно пожала плечами.

— Это всего лишь моё давнее наваждение, — сказала она безразличным тоном. — На меня изредка находит. Раз или два в год. Но достаточно мне взглянуть на последний прейскурант на сталь, как я начисто забываю об этом.

Когда Дэгни отошла, Риарден смотрел ей вслед. Но она этого не знала.

Ни на кого не глядя, она медленно шла по гостиной. Она заметила небольшую группу гостей, сидевших у неразожжённого камина. В комнате не было холодно, но они собрались у камина, словно греясь у несуществующего огня.

— Не знаю, что со мной происходит, но я начинаю бояться темноты. Нет, не сейчас, только когда я одна. Меня пугает ночь. Ночь как таковая, — сказала пожилая старая дева с выражением полной беспомощности.

Рядом сидели ещё три женщины и двое мужчин. Они были хорошо одеты, кожа на их лицах была гладкой и ухоженной, но держались они с опаской и настороженностью, разговаривая на тон ниже, чем обычно. От этого разница в их возрасте начисто стёрлась. Они все выглядели какими-то поношенными. Дэгни остановилась и прислушалась.

— Но, дорогая моя, почему вас это пугает? — спросил кто-то.

— Не знаю, — продолжала старая дева. — Я не боюсь ни воров, ни грабителей. Но я не могу уснуть всю ночь. Засыпаю лишь на рассвете. Это очень странно. Каждый вечер, когда начинает темнеть, у меня появляется чувство, что это навсегда, что солнце больше не взойдёт.

— Моя кузина живёт на побережье, в штате Мэн. В своих письмах она пишет то же самое, — сказала одна из женщин.

— Прошлой ночью, — сказала старая дева, — я никак не могла уснуть из-за канонады. Где-то в море всю ночь палили пушки. Я не видела никаких вспышек, лишь слышала выстрелы, которые изредка гремели в тумане где-то над Атлантикой.

— Я читал в сегодняшних утренних газетах, что это были учения корпуса береговой охраны.

— Да какие там учения, — безразлично произнесла старая дева. — Все на побережье прекрасно знают, что это было. Береговая охрана опять гонялась за Рагнаром Даннескьолдом.

— Рагнар Даннескьолд — в заливе Делавэр?

— Да. И не в первый раз.

— Его поймали?

— Нет.

— Никто не может его поймать, — сказал один из мужчин.

— Народная Республика Норвегия объявила вознаграждение в миллион долларов за его голову.

— Не многовато ли за голову пирата?

— Но откуда же возьмётся порядок и о какой безопасности в мире или планах на будущее можно говорить, если этот пират спокойно разгуливает по морям и океанам?

— А вы знаете, что он захватил прошлой ночью? — сказала старая дева. — Огромное судно с гуманитарной помощью, которую мы посылали Народной Республике Франция.

— А как он сбывает захваченные товары?

— Этого никто не знает.

— Я как-то разговаривал с одним матросом. Их судно было захвачено пиратами. Он видел Рагнара Даннескьолда. Матрос рассказывал, что у него огненно-рыжие волосы и самое ужасное лицо, какое он когда-либо видел. Абсолютно бесчувственное. Он сказал, что если и есть на свете человек без сердца, то это Рагнар Даннескьолд.

— Мой племянник однажды ночью видел пиратский корабль у берегов Шотландии. Он писал мне, что не поверил своим глазам. Корабль пиратов намного лучше, чем любой в военно-морском флоте Народной Республики Великобритания.

— Говорят, он прячется в одном из фиордов Норвегии, где ни бог, ни человек его не отыщут. В средние века там прятались викинги.

— Народные республики Португалия и Турция тоже объявили вознаграждение за его голову.

— Говорят, что в Норвегии это настоящий национальный скандал. Даннескьолд происходит из одного из самых знаменитых семейств страны. Их род давно обеднел, но у него самые что ни на есть благороднейшие корни. В Норвегии до сих пор сохранились руины их фамильных замков. Его отец епископ. Он отрёкся от сына и отлучил его от церкви. Но это ничего не изменило.

— А вы знаете, что Рагнар Даннескьолд учился в США? Он выпускник Университета Патрика Генри.

— Да что вы говорите! Не может быть.

— Да. Можете навести справки, если не верите.

— Знаете, что меня тревожит? Мне очень не нравится, что он появился в наших водах. Я думал, такое может твориться только в Европе. Но чтобы в наши дни этот разбойник появился в заливе Делавэр!

— Его видели и в Нантакете, и в Бар Харборе. Газетам запретили писать об этом.

— Почему?

— Не хотят, чтобы люди знали, что военно-морской флот не может справиться с ним.

— Мне это не нравится. Это просто смешно. Просто средневековье какое-то.

Дэгни подняла глаза и увидела Франциско д’Анкония, стоявшего в стороне в нескольких шагах от неё. Он насмешливо смотрел на неё с подчёркнутым вниманием.

— Мы живём в каком-то странном мире, — сказала старая дева низким голосом.

— Я читала одну статью. В ней говорилось, что трудные времена нам на пользу и хорошо, что люди беднеют, потому что терпеливо переносить лишения — добродетель, — сказала одна из женщин.

— Пожалуй, это верно, — неуверенно заметила другая.

— Нам не следует волноваться. Я слышала одну речь, оратор говорил, что нет смысла беспокоиться или кого-либо обвинять. Человек не в силах противостоять своим побуждениям, таким уж его сотворила природа. От нас ничего не зависит. Мы не в силах ничего изменить. Мы должны лишь научиться терпеть.

— Всё равно что толку? Что такое судьба человека? Надежды, которым не суждено сбыться. Так было всегда. Мудрый человек — это тот, кто даже не пытается надеяться.

— Вот это правильный подход.

— Не знаю… Я больше не знаю, что правильно, а что нет… Откуда мы можем это знать?

— Да. Кто такой Джон Голт?

Дэгни резко повернулась и отошла. Одна из женщин последовала за ней.

— Но я-то знаю, — сказала она тихим и загадочным голосом, словно посвящая Дэгни в великую тайну.

— Что вы знаете?

— Я знаю, кто такой Джон Голт.

— Знаете? — резко произнесла Дэгни и остановилась.

— Я знаю человека, который был лично знаком с Джоном Голтом. Этот человек — старый друг моей двоюродной бабушки. Он был там и видел, как всё произошло. Мисс Тэггарт, вы знаете легенду об Атлантиде?

— О чём?

— Об Атлантиде.

— Знаю, правда, не очень хорошо. А что?

— Острова блаженных. Так тысячи лет назад называли их греки. Они полагали, что в Атлантиде в тайне от остального мира счастливо обитают души героев. Попасть туда могли лишь души храбрецов и героев, и попадали они туда не умирая, потому что уносили с собой тайну жизни. Уже тогда Атлантида была потеряна для человечества. Но греки знали, что она существует. Они пытались отыскать её. Некоторые из них говорили, что она под землёй, в самом сердце планеты. Но большинство верило, что Атлантида — остров. Сияющий остров в океане на западе. Может быть, то, что они называли Атлантидой, была Америка. Они так и не нашли её. Столетия спустя люди решили, что это всего лишь легенда. Они не верили в Атлантиду, но всё время искали её, потому что знали, что найти её надо непременно.

— А при чём здесь Джон Голт?

— Он нашёл её.

Дэгни утратила всякий интерес к разговору.

— Кто он был такой?

— Джон Голт был миллионером. Он был сказочно богат. Однажды ночью, пересекая на своей яхте просторы Атлантики, он попал в страшный шторм. Тогда-то он и нашёл её. В глубине океана он увидел остров, который затонул, став недосягаемым для людей. Он увидел сиявшие на дне океана башни Атлантиды. Это было зрелище, однажды взглянув на которое, человеку больше не хотелось видеть остальной мир. Джон Голт затопил свой корабль и пошёл ко дну вместе со всей командой. Они сделали это добровольно. Мой друг был единственным человеком, который спасся.

— Как интересно.

— Мой друг видел всё это собственными глазами, — обиделась женщина. — Это случилось много лет назад, но семье Джона Голта удалось замять эту историю.

— А что случилось с его состоянием? Я никогда в жизни не слышала о состоянии Джона Голта.

— Оно затонуло вместе с ним, — вызывающе ответила женщина. — Хотите верьте, хотите нет, мисс Тэггарт.

— Мисс Тэггарт не верит вам, — сказал Франциско д’Анкония. — А вот я верю.

Женщины обернулись. Он шёл за ними и всё слышал, а сейчас стоял и с подчёркнутой и даже несколько вызывающей серьёзностью смотрел на них.

— Вы вообще когда-нибудь во что-нибудь верили, сеньор д’Анкония? — сердито спросила женщина.

— Нет, мадам.

Женщина тотчас же отошла в сторону. Франциско рассмеялся.

— И в чём же соль шутки? — холодно спросила Дэгни.

— В глупости этой женщины. Она даже не подозревает, что сказала тебе правду.

— И ты думаешь, я поверю этому?

— Нет.

— Тогда что же ты находишь столь забавным?

— О, я вижу здесь сегодня много забавного. А ты что, не видишь?

— Нет.

— Это я также нахожу забавным.

— Франциско, оставь меня, пожалуйста, в покое.

— А я что, навязываюсь тебе? Разве ты не заметила, что первая заговорила со мной сегодня?

— Почему ты всё время следишь за мной?

— Из любопытства.

— И что же тебя интересует?

— Твоя реакция на вещи, которые ты не находишь забавными.

— Какое тебе дело, как я на них реагирую?

— Это один из моих способов хорошо проводить время. Мне весело, чего, кстати, не скажешь о тебе, Дэгни. Или я не прав? К тому же ты здесь единственная женщина, на которую приятно посмотреть.

И он посмотрел на неё так, что ей следовало бы рассердиться и уйти. Но она стояла неподвижно, тем самым бросая ему вызов. Она стояла в своей обычной позе — выпрямившись, высоко подняв голову, в неженственной позе руководителя. Но обнажённое плечо выдавало хрупкость скрытого под чёрным платьем тела, и поэтому её поза придавала ей истинную женственность. Её гордая сила как бы бросала вызов силе ещё большей, а хрупкость напоминала о возможности поражения. Она этого не осознавала. Она не знала никого, кто смог бы это увидеть.

Глядя на неё, Франциско сказал:

— Дэгни, какое бесполезное великолепие!

Ей ничего не оставалось, как повернуться и поспешно уйти. Впервые за многие годы она почувствовала, что краснеет, — краснеет потому, что вдруг поняла: Франциско выразил словами то, что она ощущала весь вечер.

Она почти бежала, стараясь ни о чём не думать. Её остановила музыка. Это были звуки, внезапно донёсшиеся из радиоприёмника. Она заметила, как Морт Лидди, включивший его, замахал руками, подзывая своих друзей и выкрикивая: «Вот она! Вот она! Я хочу, чтобы вы послушали».

Величественный всплеск звуков был прелюдией из Четвёртого концерта Халлея. Звук нарастал в мучительном триумфе, выражая отрицание боли, гимн далёкому видению. Потом мелодия оборвалась. В музыку словно швырнули пригоршню булыжников, смешанных с грязью, затем раздался звук перекатывающихся камней и капающей воды. Это был концерт Халлея, переделанный в популярный мотивчик. Возвышенная радость превратилась в пошлое кабацкое веселье. И всё же именно следы музыки Халлея придавали форму этой мелодии, поддерживая её, словно спинной хребет.

— Неплохо, да? — хвастливо сказал Морт Лидди, нервно улыбаясь. — Очень даже недурно, да? Лучшая киномузыка года. Премия на фестивале и долгосрочный контракт. Это ведь моя музыка к фильму «Небеса на твоём заднем дворе».

Дэгни стояла, обводя взглядом гостиную, словно её вид должен был стереть в сознании звуки мелодии. Она медленно озиралась в поисках убежища и вдруг увидела Франциско, который стоял, прислонившись к колонне и скрестив руки на груди. Он смотрел ей прямо в глаза и смеялся.

Не дрожи так, подумала Дэгни. Уходи отсюда. Её захлёстывал гнев, который она была не в силах сдержать. Не говори ничего. Иди спокойно. И уходи, уходи отсюда, говорила она себе.

Дэгни пошла к выходу. Она двинулась медленно и осторожно, но услышала слова Лилиан и остановилась. За вечер Лилиан повторила это уже множество раз в ответ на один и тот же вопрос, но Дэгни услышала её слова впервые.

— Это? — говорила Лилиан, выставив руку с металлическим браслетом на обозрение двум холёным дамам. — Почему же, нет. Это не из скобяной лавки, это особо ценный подарок моего мужа. О да, я понимаю, он ужасен. Но видите ли, по идее этот браслет просто бесценен. Конечно, я охотно поменяла бы его на обыкновенный бриллиантовый, но почему-то мне никто этого не предлагает, хотя ему цены нет. Почему? Дорогая моя, это первая вещь, сделанная из Металла Риардена.

Дэгни больше не видела и не слышала ничего вокруг. Она чувствовала, как гробовая тишина давит ей на барабанные перепонки. Она утратила чувство времени. Сейчас она не осознавала никого: ни себя, ни Лилиан, ни Риардена — и не осознавала смысла своего поступка. Это было мгновение, вырванное из времени. Она видела лишь браслет из зеленовато-голубого металла.

Дэгни сорвала со своей руки бриллиантовый браслет и услышала свой спокойно-ледяной, лишённый эмоций голос, прозвучавший в мёртвой тишине:

— Если вы смелее, чем мне представляется, вы поменяетесь со мной.

Она протянула свой бриллиантовый браслет Лилиан.

— Мисс Тэггарт, вы что, шутите? — сказал женский голос.

Говорила не Лилиан. Лилиан смотрела прямо в глаза Дэгни и понимала, что та говорила серьёзно.

— Дайте мне этот браслет, — сказала Дэгни, подняв руку выше. Бриллиантовый браслет заискрился под лучами света.

— Это просто возмутительно! — выкрикнула какая-то женщина. Её голос прозвучал необыкновенно резко.

Дэгни наконец осознала, что вокруг стоят люди и что все они молчат. Теперь она слышала звуки, даже музыку: откуда-то издалека доносился изувеченный концерт Халлея.

Она заметила Риардена. У него было такое лицо, словно в душе его тоже что-то исковеркано, как и музыка, но она не могла понять что. Он наблюдал за ними.

Лилиан изобразила на лице жалкое подобие улыбки. Она сняла браслет, положила его на ладонь Дэгни и взяла бриллианты.

— Спасибо, мисс Тэггарт, — сказала она.

Дэгни сжала в ладони металлические звенья. Она чувствовала только их, больше ничего.

Лилиан обернулась — к ней подошёл Риарден. Он взял бриллиантовый браслет, надел его на запястье жены, поднёс её руку к губам и поцеловал.

На Дэгни он даже не взглянул.

Лилиан засмеялась. Засмеялась весело и непринуждённо. Это разрядило обстановку и вернуло всё на своё место.

— Мисс Тэггарт, когда передумаете, можете его забрать, — сказала Лилиан.

Дэгни отвернулась. Она чувствовала себя спокойной и раскованной. Её больше ничто не угнетало. Желание уйти исчезло.

Она застегнула браслет на запястье. Ей нравилось ощущать его тяжесть. Она вдруг почувствовала женское тщеславие, которого раньше никогда за собой не замечала: ей хотелось, чтобы все увидели её с этим украшением на руке.

До неё доносились возмущённые голоса: «В жизни не видела такого оскорбительного поступка… Это просто возмутительно… Лилиан правильно сделала, что поймала её на слове и взяла этот браслет. Так ей и надо, раз вздумалось выбросить несколько тысяч долларов».

Остаток вечера Риарден не отходил от жены. Он участвовал в её разговорах, смеялся вместе с её друзьями. Он вдруг превратился во внимательного, любящего мужа, который восхищается своей женой. Дэгни подошла к нему, когда он пересекал гостиную, держа в руках поднос с бокалами, — кому-то из гостей захотелось выпить. Такого рода «неформальный» жест был для него чрезвычайно нехарактерен и очень ему не шёл.

Она остановилась и посмотрела на него так, словно они были у него в кабинете. Она стояла с высоко поднятой головой, в позе руководителя. Он посмотрел на неё. Его взгляд скользнул от кончиков пальцев Дэгни до её лица, но он видел только свой браслет на её руке.

— Извини, Хэнк, но я вынуждена была так поступить, — сказала она.

Его взгляд ничего не выражал, но ей вдруг стало предельно ясно, что он чувствует. Она была уверена, что ему хочется дать ей пощёчину.

— В этом не было необходимости, — холодно ответил он и пошёл дальше.

∗ ∗ ∗

Когда Риарден вошёл в спальню жены, было уже очень поздно. Лилиан ещё не спала. На ночном столике горел свет.

Она лежала в кровати, обложенная подушками в бледно-зелёных льняных наволочках. На Лилиан была пижама из бледно-зелёного атласа, которая сидела на ней с безупречностью, которую можно увидеть лишь на манекене в витрине магазина. Свет затемнённой лампы напоминал цветущую яблоню, он падал на столик, где стоял стакан с фруктовым соком, лежала книга и серебряные туалетные принадлежности, блестевшие как хирургические инструменты. Кожа рук Лилиан была фарфорово нежна. На губах блестели остатки бледно-розовой помады. Глядя на Лилиан, никак нельзя было сказать, что вечер утомил её, — в ней настолько отсутствовали признаки жизни, что и утомляться было нечему. Спальня напоминала композицию из модного журнала: дама отходит ко сну, и тревожить её нельзя.

Риарден был по-прежнему в смокинге, но он ослабил галстук, и прядь волос свисала ему на лицо. Она посмотрела на него без тени удивления, словно прекрасно знала, как отразился на нём последний час, проведённый в своей комнате.

Он молча смотрел на неё. Он уже давно не заходил к ней в спальню и сейчас сожалел, что вошёл.

— Разве в таких случаях не полагается немного побеседовать, Генри?

— Если хочешь.

— Ты не мог бы прислать кого-нибудь из своих гениальных экспертов, чтобы он проверил нашу печь? Она погасла во время приёма, и бедный Саймонс намаялся, пока сумел её растопить. Миссис Вестон сказала, что лучшее, что у нас есть, — это повар, ей очень понравились закуски… Больф Юбэнк очень забавно отозвался о тебе. Он сказал, что ты крестоносец, шлем которого украшают не перья, а дым, валящий из заводской трубы… Я рада, что тебе не понравился Франциско д’Анкония. Я его терпеть не могу.

Он совсем не думал о том, как объяснить свой приход, не знал, скрыть своё поражение или признать его, уйдя из спальни. Ему вдруг стало совершенно безразлично, что она могла подумать или почувствовать. Он подошёл к окну и стоял, глядя на улицу.

«Почему она вышла за меня замуж?» — думал он. Восемь лет назад, в день их свадьбы, он не задавался этим вопросом. С тех пор, чувствуя мучительное одиночество, он спрашивал себя об этом множество раз, но так и не нашёл ответа.

Она вышла за него не ради положения в обществе и не ради денег. Семья Лилиан имела и то и другое. Правда, их фамилия не значилась среди самых знаменитых и состояние было довольно скромным, но всё же этого было вполне достаточно для того, чтобы открыть ей доступ в высшее общество Нью-Йорка, где Риарден и встретил её. Девять лет назад его появление в Нью-Йорке было подобно взрыву бомбы. Он появился озарённый блестящим успехом «Стали Риардена», тогда как лучшие эксперты считали этот успех невозможным. Именно его безразличие и равнодушие стали причиной столь пристального внимания к нему. Он не знал, что в высших кругах полагали, что он захочет купить себе доступ в высший свет, и предвкушали удовольствие, которое они получат, отвергнув его. У Риардена не было времени заметить, как сильно он их разочаровал.

Он нехотя посетил несколько приёмов, на которые его приглашали люди, стремившиеся заручиться его доверием и завоевать его расположение. Он не знал, но они знали, что его учтивая вежливость была просто снисходительностью к людям, которым полагалось бы смотреть на него свысока, к людям, которые твердили, что время великих свершений давно миновало.

Его привлекла строгость Лилиан, — вернее, несоответствие между строгостью её характера и её поведением. Ему никогда никто не нравился, и он в свою очередь не рассчитывал кому-нибудь понравиться. Его внимание привлекла женщина, которая явно преследовала его, но со столь явной неохотой, словно это происходило помимо её воли, словно она боролась с желанием, внушавшим ей отвращение. Именно она назначала ему свидания, а затем встречала его с холодком, словно ей было безразлично, как он к этому относится. Говорила она мало и казалась загадочной; это словно подсказывало ему, что он никогда не сможет преодолеть её горделивое отчуждение. И в то же время в ней было что-то весёлое, насмехавшееся над его и её собственной страстью.

В жизни Риардена было мало женщин. Он шёл к своей цели, отметая всё, что не имело к ней отношения, — как в окружающем мире, так и в себе самом. Преданность работе была пламенем, с которым он привык иметь дело, огнём, который сжигал всё незначительное, всякую примесь, попадавшую в поток чистого расплавленного металла. Ни до чего другого ему не было дела. Но иногда его охватывало желание, желание настолько неистовое и страстное, что он не мог совладать с ним. Несколько раз за долгие годы он поддавался ему, поддавался с женщинами, которые, как он думал, были ему небезразличны. Но потом чувствовал лишь пустоту, — ему хотелось вкусить сладость победы, хотя он и не знал, какой именно, а он получал лишь готовность разделить с ним мимолётное удовольствие и прекрасно осознавал, что победы его лишены смысла. У него не было ощущения, что он что-то приобрёл, лишь чувство собственного падения. Он стал ненавидеть своё желание. Пытался подавить его. Он начал верить, что желание имеет чисто физиологическую природу, — жаждет не сознание, а плоть, — и восстал против мысли, что его плоть может свободно выбирать и этот выбор не подвластен воле его разума. Он провёл жизнь на рудниках и заводах, придавая материи форму, которая ему была нужна. Он делал это с помощью силы своего разума, и для него была невыносима мысль, что он не может подчинить разуму материю собственного тела. Он выигрывал все сражения с неживой природой, но эту битву он проиграл.

Он хотел Лилиан потому, что она казалась недоступной. Она казалась женщиной, достойной пьедестала и знающей это. Именно поэтому Риардену хотелось стащить её вниз, к себе в постель. «Стащить её вниз» — эти слова всё время вертелись у него в голове. От этих слов он получал какое-то непонятное удовольствие, в них заключался смысл победы, которая стоила того, чтобы её одержать.

Он не мог понять, считая это каким-то необъяснимым противоречием, признаком своей скрытой внутренней порочности, почему вместе с тем он гордился собой при мысли о том, что избранная им женщина будет называться его женой. Это было высокое и светлое чувство, словно, обладая женщиной, он хотел оказать ей великую честь. Лилиан как будто соответствовала тому образу, который он, сам того не сознавая, вообразил, но он не знал, что ищет именно это. Он видел в ней изящество, гордость, чистоту. Тогда он не знал, что видит в ней лишь собственное отражение.

Он вспомнил день, когда Лилиан приехала из Нью-Йорка в его офис, — приехала сама и попросила показать ей завод. Он слышал нотки восхищения в её голосе, когда она, осматриваясь вокруг, расспрашивала его о работе. Он смотрел на её грациозную фигуру, освещённую вырывавшимися из печи огненными вспышками, смотрел, как она легко и быстро шагала рядом с ним на своих высоких каблуках мимо груд шлака. Когда она смотрела на текущую расплавленную массу, её лицо словно выражало чувство, которое испытывал он сам и которое теперь мог наблюдать со стороны. Когда она взглянула на него, он увидел в её глазах то же выражение, но ещё более сильное, отчего она казалась совершенно беспомощной и покорной. В тот вечер, за ужином, он сделал ей предложение.

Вскоре после свадьбы он признался самому себе, что их брак — это пытка. Он хорошо помнил тот вечер, когда сказал себе, что заслужил эту муку и будет безропотно терпеть её. В тот вечер он стоял у кровати и смотрел на жену. Вены на его запястьях судорожно вздулись. Лилиан не смотрела на него. Она расчёсывала волосы. «Можно мне теперь уснуть?» — спросила она.

Лилиан никогда ни в чём не противилась ему, ни разу в чём не отказала. Она отдавалась ему всегда, когда он этого хотел. Она подчинялась ему, словно считала, что иногда просто обязана превратиться в неодушевлённый предмет, которым пользуется её муж.

Она не осуждала его. Она ясно дала понять, что принимает как должное тот факт, что мужчинам свойственны низменные инстинкты и желания, которые составляют скрытую, уродливую сторону брака. Была снисходительно терпима. Насмешливо и брезгливо улыбалась при виде той неистовой страсти, которая охватывала его во время близости. «Это самое недостойное занятие, которое я знаю, — сказала она однажды, — но я никогда не питала иллюзий относительно того, что мужчины чем-то отличаются от животных».

Его страсть к ней умерла в первую же неделю после свадьбы, осталась лишь потребность, против которой он был бессилен. Он никогда в жизни не был в публичном доме, но иногда ему казалось, что презрение к себе, которое он испытал бы, войдя туда, было бы под стать чувству, которое он испытывал, когда, не устояв перед желанием, входил в спальню жены.

Часто он заставал её читающей. Она откладывала книгу в сторону, заложив страницу белой ленточкой. Когда он, обессилев, лежал с закрытыми глазами и судорожно дышал, она включала свет, открывала книгу и спокойно продолжала читать.

Он говорил себе, что заслужил эти мучения, потому что ему хотелось больше никогда не прикасаться к ней, но он был не в силах следовать своему решению. Он презирал себя за это. Он презирал эту потребность, в которой не осталось и тени радости или смысла, которая стала лишь потребностью в женском теле — чужом теле, принадлежавшем женщине, о которой он обязан был забыть, обнимая это тело. Он пришёл к убеждению, что эта потребность глубоко порочна.

Он не осуждал Лилиан. Он испытывал к ней холодно-равнодушное уважение. Ненавидя своё желание, он уверовал в то, что чистая женщина — это женщина, неспособная получать физическое наслаждение.

Все мучительные годы своего брака Риарден не позволял себе даже мысли о супружеской измене. Он дал себе слово и решил держать его. Это не было верностью Лилиан. Не личность Лилиан он хотел защитить от бесчестья — личность своей жены.

Сейчас, стоя у окна, он думал об этом. Он не хотел входить в её спальню. Он сопротивлялся этому. Но ещё яростнее он пытался подавить в себе осознание причины, по которой сегодня был не в силах одолеть искушение. Увидев Лилиан, он вдруг понял, что даже не прикоснётся к ней, — не прикоснётся по той же причине, по которой пришёл в её спальню.

Он стоял неподвижно, чувствуя себя свободным от желания, чувствуя облегчение от осознания равнодушия к собственной плоти, к этой комнате, даже к своему присутствию в ней. Он отвернулся, чтобы не видеть целомудренной чистоты Лилиан. Он думал, что должен испытывать к ней уважение, но ощутил отвращение.

— …доктор Притчет сказал, что наша культура гибнет потому, что наши университеты вынуждены зависеть от подачек мясников, сталеваров и хлебопёков…

«Почему она вышла за меня замуж?» Этот чистый, звонкий голос звучал не случайно. Лилиан знала, почему он пришёл. Знала, каково ему будет, когда он увидит, как она возьмёт серебряную пилочку и, продолжая весело болтать, начнёт полировать ногти. Она говорила о вечере, не упоминая Бертрама Скаддера или Дэгни Тэггарт.

К чему она стремилась, выходя за него замуж? Он чувствовал, что она руководствовалась холодным расчётом, но не видел, в чём её можно обвинить. Она никогда не пыталась использовать его. Ничего от него не требовала. Её не интересовал престиж, основанный на индустриальной мощи, она пренебрегала им и предпочла собственный круг друзей. Деньги её тоже не интересовали. Она тратила мало и была абсолютно равнодушна к той роскоши, которую он мог бы ей позволить.

Он был не вправе осуждать её, и у него никогда не было никаких оснований для расторжения брака. Она была честной женщиной. От него ей не нужно было ничего материального.

Он повернулся и устало посмотрел на неё:

— В следующий раз, когда будешь устраивать приём, приглашай лишь людей своего круга. Не нужно приглашать тех, кого ты считаешь моими друзьями. Я не хочу встречаться с ними в обществе.

Довольная его словами, Лилиан удивлённо рассмеялась:

— Целиком разделяю твои чувства, дорогой.

Он вышел из спальни, не прибавив ни слова.

Чего она от него хотела? Чего добивалась? В том мире, в котором жил Риарден, на этот вопрос не было ответа.

Глава 7

Эксплуататоры и эксплуатируемые

Рельсы сквозь скалы тянулись к нефтяным вышкам, а вышки тянулись к небесам. Дэгни стояла на мосту и смотрела на вершину холма, где лучи солнца падали на самый верх вышки. Металлический отблеск походил на белый факел.

К весне, думала она, эта дорога состыкуется с линией, которую тянут от Шайенна. Она смотрела на зеленовато-голубые рельсы, которые спускались от вышек вниз через мост и уходили дальше. Она повернула голову и посмотрела вдаль, куда на многие километры вперёд, извиваясь вдоль подножия гор, уходила новая железная дорога. В самом конце строящейся линии, словно рука с оголёнными костями и нервами, на фоне неба возвышался кран.

Мимо Дэгни проехал гружённый зеленовато-голубыми болтами тягач. Снизу мерной дрожью отдавался звук работающих отбойных молотков. Это рабочие, раскачиваясь на металлических тросах, срезали выступ скалы на стене каньона, чтобы укрепить опоры моста. Вниз по полотну рабочие укладывали шпалы. Стоя на мосту, она могла различить, как напряжены их мышцы.

— Мышцы, мисс Тэггарт — вот всё, что нужно, чтобы построить что угодно, — сказал Бен Нили, её подрядчик.

Похоже, таких подрядчиков, как Макнамара, в мире больше не осталось. Дэгни наняла Бена Нили, потому что не смогла найти никого лучше. Никому из инженеров «Трансконтинентальной Тэггарта» нельзя было доверить руководство работами. Все они относились к новому металлу весьма скептически.

— Мисс Тэггарт, я буду с вами откровенен. Поскольку этот эксперимент проводится впервые, я считаю, что взваливать на меня ответственность за него просто несправедливо, — сказал главный инженер.

— Вся ответственность на мне, — ответила Дэгни. Главному инженеру было уже за сорок. Он закончил колледж и до сих пор сохранил шумные студенческие повадки. В своё время главным инженером в «Трансконтинентальной Тэггарта» был молчаливый, седоволосый мужчина. Он был самоучкой, но равных ему не было ни на одной железной дороге. Он уволился пять лет назад.

Дэгни посмотрела вниз. Она стояла на мосту, под которым простиралась бездна глубиной в пятьсот метров. На дне каньона она различила смутные очертания высохшего русла реки, кучи валунов и искорёженных деревьев. Она спрашивала себя, достаточно ли одних мышц, камней и стволов, чтобы перекинуть мост через этот каньон. И неожиданно для самой себя подумала о том, что давным-давно на его дне столетиями жили голые дикари.

Она посмотрела на нефтяные вышки Уайета. Железнодорожный путь расходился на множество веток, которые вели к нефтяным скважинам. Она видела маленькие кружочки железнодорожных стрелок, точками выделявшиеся на снегу. Это были металлические стрелки такого же типа, как и те, что тысячами разбросаны по всей стране, не привлекая к себе никакого внимания. Но эти стрелки сверкали на солнце зеленовато-голубыми отблесками. Для неё эти отблески означали долгие часы уговоров, терпеливые попытки переубедить мистера Моуэна, президента Объединённой компании по производству железнодорожных стрелок и сигнальных систем из штата Коннектикут.

— Но, мисс Тэггарт, дорогая мисс Тэггарт! Моя компания находила общий язык с несколькими поколениями вашей семьи. Ваш дед был первым клиентом моего деда, поэтому у вас нет оснований сомневаться в нашей готовности сделать для вас что угодно, но… вы сказали — стрелки из Металла Риардена?

— Да.

— Но, мисс Тэггарт, только подумайте, во что обойдётся нам работа с этим металлом. Вы знаете, что для выплавки нужна температура не ниже двух тысяч двухсот градусов? Как вы сказали — здорово? Может быть, это здорово для тех, кто производит двигатели, для меня же это означает новую конструкцию печи, абсолютно новую технологию, рабочих, которых нужно обучить, срыв производственного графика, — словом, полную неразбериху, и один господь знает, что из всего этого выйдет… Откуда вы знаете, мисс Тэггарт? Откуда вы знаете, если этого до вас никто не делал?.. Я не могу сказать, что этот металл хорош, и не могу утверждать обратного… Нет, я не знаю, что это: гениальное изобретение или очередное мошенничество, как заявляют многие, мисс Тэггарт, очень многие. Нет, кто что говорит, для меня ничего не решает, но я не могу рисковать, взявшись за такую работу.

Она удвоила стоимость своего заказа. Риарден откомандировал двух специалистов-металлургов, чтобы обучить рабочих Моуэна, показать, объяснить каждый шаг всего технологического процесса. Он же платил жалование рабочим Моуэна, пока те учились.

Она посмотрела на костыли, крепившие рельсы к шпалам, и вспомнила тот день, когда узнала, что компания «Литьё высшего уровня» из штата Иллинойс, единственная компания, которая взялась изготовить костыли из Металла Риардена, обанкротилась, выполнив лишь половину заказа. Той же ночью она вылетела в Чикаго, подняла с постели троих адвокатов, судью и местного законодателя, подкупила двоих из них и, запугав остальных, получила документ, дававший ей чрезвычайные полномочия на законных основаниях. Она так всё запутала и замела следы, что, если бы кто и захотел докопаться до истины, ничего бы не вышло. Запертые ворота завода компании были открыты, и ещё до рассвета наспех собранная, полуодетая бригада рабочих взялась за дело. Работой руководили инженер из «Трансконтинентальной Тэггарта» и металлург Риардена. Строительство «Линии Рио-Нортэ» не остановилось.

Она прислушалась к рёву бурильных машин. Был такой период, когда работы по возведению опор моста пришлось приостановить.

— Я ничего не мог сделать, мисс Тэггарт, — обиженно сказал тогда Бен Нили. — Вы же знаете, как быстро изнашиваются коронки. Я давным-давно заказал новые, но у «Корпорации инструментов» произошёл сбой. Их тоже нельзя винить. «Ассоциация стали» не поставила им вовремя сталь, поэтому нам ничего не остаётся, кроме как ждать. Что толку расстраиваться, мисс Тэггарт. Я делаю всё, что в моих силах.

— Я наняла вас для того, чтобы вы делали дело, а не всё, что в ваших силах, каковы бы они ни были.

— Как странно вы рассуждаете. Такие взгляды нынче не в ходу, мисс Тэггарт, ой как не в ходу.

— Никакой «Корпорации инструментов». Никакой стали. Закажите коронки из Металла Риардена.

— Только не я. С меня хватит неприятностей из-за этих ваших рельсов, чёрт бы их побрал. Я не собираюсь портить своё оборудование.

— Одна коронка из Металла Риардена прослужит дольше, чем три из стали.

— Возможно.

— Я сказала — закажите их.

— А кто за это заплатит?

— Я.

— А кто найдёт того, кто захочет за это взяться?

Она позвонила Риардену. Он нашёл заброшенный, давно закрытый инструментальный завод. В течение часа он купил его у родственников последнего владельца. Через день завод заработал. Через неделю коронки из Металла Риардена были доставлены в Колорадо.

Она посмотрела на мост. Он представлял собой задачу, решённую не лучшим образом, но ей пришлось смириться с этим. Этот мост, триста шестьдесят метров стали, переброшенных через чёрную пропасть, был построен, когда компанией руководил сын Нэта Тэггарта. Уже давным-давно он стал далеко не безопасен. Его укрепляли продольными стальными, железными, а затем и деревянными балками. Сейчас едва ли стоило реставрировать его. Дэгни уже подумывала про новый мост из Металла Риардена. Она попросила главного инженера представить проект моста и ориентировочную смету. Представленный проект был вариантом стального моста, неумело переделанного с учётом большей прочности нового металла, а предполагаемые затраты оказались баснословными — проект был снят с рассмотрения.

— Простите, мисс Тэггарт, — обиженно сказал главный инженер, — но я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря, что я не использовал свойств Металла Риардена. В этом проекте я учёл дизайн лучших мостов. Чего же ещё вы от меня хотели?

— Нового метода строительства.

— Нового метода? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что, когда появилась достаточно прочная сталь, стальные мосты не строили по образцу деревянных, — сказала Дэгни и устало добавила: — Подготовьте план всего, что нужно сделать, чтобы старый мост протянул ещё лет пять.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — бодро сказал главный инженер. — Если мы укрепим мост сталью…

— Мы укрепим мост Металлом Риардена.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — холодно ответил он.

Дэгни смотрела на заснеженные горы. В Нью-Йорке ей иногда казалось, что у неё трудная работа. Иногда она останавливалась посреди своего кабинета, парализованная отчаянием от сознания, что время неумолимо. Это были дни, когда срочные деловые встречи шли одна за другой, когда ей приходилось заниматься неисправными локомотивами, гниющими товарными вагонами, выходящими из строя сигнальными системами, падающими доходами, в то время как все её мысли были заняты критическим состоянием «Линии Рио-Нортэ», а перед глазами стояли две зеленовато-голубые полоски металла. Это были дни, когда она прерывала совещания, вдруг вспомнив, почему то или иное событие взволновало её, и, схватив телефонную трубку, звонила своему подрядчику:

— Кто вам поставляет продукты для рабочих?.. Я так и думала. Эта компания вчера обанкротилась, срочно найдите другого поставщика, если не хотите голодать.

Она руководила строительством дороги из своего кабинета в Нью-Йорке. Это было трудно. Но сейчас она смотрела на дорогу и знала, что строительство будет завершено в срок.

Она услышала торопливые шаги и обернулась. По полотну шёл высокий молодой человек, одетый в кожаную куртку-спецовку. Но он был не похож на обыкновенного рабочего, очень уж властной и уверенной была его походка. Она узнала его, лишь когда он подошёл ближе. Это был Эллис Уайет. После единственной встречи в её кабинете она его больше не видела.

Он подошёл, остановился, посмотрел на неё и улыбнулся:

— Привет, Дэгни.

Она поняла всё, что он хотел сказать этими двумя словами. Это было извинение, понимание, признание. Это было приветствие.

Она рассмеялась, как ребёнок, счастливая от того, что всё может быть так просто и так правильно.

— Привет, — сказала она, протягивая руку.

Он задержал её ладонь в своей на мгновение дольше, чем требовало обычное рукопожатие. Это была своего рода подпись, скрепившая заключённое между ними соглашение. Они поняли друг друга.

— Скажи Нили, чтобы установил новые снегозащитные заграждения длиной в два с половиной километра в районе перевала Гранада. Старые совсем сгнили. Следующей пурги они не выдержат. Пришли ему новый снегоочиститель. Тот, что я видел у него, — куча металлолома, который не выметет как следует даже задний двор. Сейчас можно в любой день ожидать сильных снегопадов.

Некоторое время она пристально рассматривала его:

— Как часто ты это делаешь?

— Что?

— Приходишь посмотреть, как идут дела.

— Когда есть время. А что?

— Ты был здесь в тот вечер, когда произошёл оползень?

— Да.

— Я, помнится, удивилась, прочитав в отчёте, как быстро расчистили путь. Даже подумала, что Нили куда лучший специалист, чем я полагала.

— Специалист он никудышный.

— Это ты организовал доставку материалов к линии?

— Конечно, я. Его люди бегали полдня, чтобы достать всё что нужно. Скажи ему, пусть присмотрит за цистернами с водой, а то как бы они не замёрзли однажды ночью. Да посмотри, не надо ли пригнать новый экскаватор. Мне не нравится, как выглядит тот, что у него есть. И проверь систему электропроводки.

Она некоторое время смотрела на него, потом сказала:

— Спасибо, Эллис.

Он улыбнулся и пошёл дальше. Дэгни смотрела, как он перешёл через мост и начал подниматься к нефтяным вышкам.

— Похоже, он думает, что всё это принадлежит ему.

Она с удивлением обернулась. Рядом с ней, указывая пальцем в сторону Уайета, стоял Бен Нили.

— Что всё?

— Железная дорога, мисс Тэггарт, ваша железная дорога, а может быть, и весь мир. Во всяком случае он так считает.

Бен Нили был тучным мужчиной с одутловатым, угрюмым лицом. Взгляд его был упрям и пуст. В голубоватом отблеске снега его кожа казалась желтоватой, как сливочное масло.

— Что он всё время здесь ошивается? Как будто кроме него никто ничего не умеет. Пижон сопливый. Кого он из себя корчит?

— Катись-ка ты ко всем чертям, — спокойно, не повышая голоса, сказала Дэгни.

Нили не знал, что побудило её так сказать, но подспудно чувствовал это. Её поразило, что эти слова вовсе не удивили его. Он промолчал.

— Пойдём к тебе в бытовку, — сказала она устало, указывая на стоявший поодаль старый вагон. — Возьми с собой кого-нибудь, чтобы делал заметки.

— Насчёт этих шпал, мисс Тэггарт, — торопливо начал Нили, когда они вошли, — мистер Коулман, который у вас работает, их не забраковал. Я не понимаю, почему вы считаете…

— Я же тебе сказала, их надо заменить.

Выйдя из бытовки, Дэгни почувствовала себя смертельно усталой. Целых два часа она терпеливо объясняла, разжёвывала, отдавала необходимые распоряжения. Внизу, на грязной изрытой дороге, стоял новенький чёрный, блестящий двухместный автомобиль. В эти дни новая машина была необычным зрелищем — они попадались не так уж часто.

Она огляделась и открыла рот от удивления, увидев высокого мужчину, стоявшего возле моста. Это был Хэнк Риарден. Дэгни не ожидала встретить его в Колорадо. Он стоял с карандашом и блокнотом в руках, погружённый в какие-то расчёты. По той же причине, что и машина, в глаза сразу бросалась его одежда. На нём были обычное пальто и шляпа с узкими полями, но такого изумительного качества и такие дорогие, что среди серой толпы казалось, будто он разоделся напоказ. Это выглядело ещё более заметным потому, что он носил одежду очень естественно.

Дэгни вдруг поняла, что бежит к нему. Усталость как рукой сняло. Но неожиданно она вспомнила, что не видела его с того вечера, и остановилась.

Он заметил её, махнул рукой в знак удивлённого, радостного приветствия и пошёл навстречу. Он улыбался.

— Привет, — сказал он. — Первый раз здесь?

— Пятый за три месяца.

— А я не знал, что ты приехала. Мне не сказали.

— Я знала, что однажды ты не выдержишь.

— Не выдержу?

— И приедешь посмотреть на всё это. Вот он — твой Металл. Как тебе это нравится?

Он огляделся вокруг:

— Если когда-нибудь решишь уволиться с железной дороги, дай мне знать.

— Ты возьмёшь меня на работу?

— В любой момент.

Некоторое время она смотрела на него, затем сказала:

— Ты говоришь наполовину в шутку, наполовину всерьёз, Хэнк. Приди я просить у тебя работу, тебе бы это понравилось. Тебе бы понравилось видеть меня своим подчинённым, а не клиентом, командовать мною, давать мне указания.

— Да, понравилось бы.

— Не уходи из сталелитейного бизнеса, Хэнк. Я тебе на железной дороге работы не предложу, — сказала она.

Он рассмеялся:

— Дэгни, даже не пытайся.

— Что?

— Выиграть сражение, когда условия ставлю я.

Дэгни ничего не ответила. Она была поражена тем, как подействовали на неё эти слова. Это было не чувство, а физическое удовольствие, которое она не могла понять или как-то определить.

— Между прочим, я здесь не впервые. Я был здесь и вчера.

— Правда? Почему?

— Я приехал в Колорадо по одному делу и решил заглянуть сюда.

— И чего же ты хочешь?

— А с чего ты взяла, что я чего-то хочу?

— Ты бы не стал попусту терять время и не приехал бы лишь для того, чтобы посмотреть. Во всяком случае не дважды.

Он рассмеялся:

— Ты права. Меня интересует вот это. — Риарден указал на мост.

— А что в нём такого особенного?

— Ему пора на свалку.

— Ты думаешь, я этого не знаю?

— Я видел перечень деталей из Металла Риардена, которые ты заказала для укрепления моста. Ты зря выбрасываешь деньги. Разница между стоимостью деталей, с помощью которых мост протянет ещё пару лет, и новым мостом из Металла Риардена так мала, что я не понимаю, зачем ты хочешь сохранить этот музейный экспонат.

— Я думала про новый мост из Металла Риардена и попросила своих инженеров произвести расчёты предполагаемых затрат.

— И что они тебе сказали?

— Два миллиона долларов.

— Боже мой!

— А что скажешь ты?

— Восемьсот тысяч.

Дэгни посмотрела на него. Она знала, что Риарден ничего не говорит зря.

— Каким образом? — спросила она, пытаясь говорить спокойно.

— А вот так.

Он показал ей свой блокнот.

Она увидела множество пометок, цифр и несколько сделанных наспех набросков. Дэгни разобралась во всём раньше, чем он закончил объяснения. Она не заметила, что они присели на кучу промёрзших стройматериалов, что её ноги прижаты к грубым доскам и ощущают их холод сквозь тонкие чулки. Они сидели, склонившись над двумя листками бумаги, благодаря которым тысячи тонн грузов смогут пересечь зиявшую неподалёку пропасть. Его голос звучал резко и отчётливо. Он говорил о системе опор, силе тяги, нагрузке, направлении ветра. По замыслу Риардена, мост представлял собой пролётное строение длиной почти в триста шестьдесят метров. Он придумал принципиально новый способ соединения пролётов, который можно было осуществить на практике лишь при помощи конструкций, обладавших лёгкостью и прочностью Металла Риардена.

— Хэнк, ты что, придумал всё это за два дня? — спросила она.

— Чёрт побери, нет. Я изобрёл всё это задолго до того, как у меня появился Металл Риардена. Я всё рассчитал, ещё когда производил сталь для мостов. Я захотел иметь металл, с которым станет возможным осуществить этот проект и многие другие. Я приехал посмотреть, какой интерес могут представлять для меня твои проблемы, связанные с этим мостом.

Он усмехнулся, заметив, как она медленно провела ладонью по векам, и увидел на её лице след горечи, словно она старалась стереть всё то, против чего вела изнурительную борьбу.

— Это только набросок, но думаю, ты понимаешь, что можно сделать.

— Я не могу тебе сказать всё, что понимаю, Хэнк.

— И не надо. Я и сам это знаю.

— Ты уже во второй раз спасаешь «Трансконтинентальную Тэггарта».

— Дэгни, когда-то ты лучше разбиралась в психологии.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да какое мне дело до «Трансконтинентальной Тэггарта»? Чего ради я должен её спасать? Разве ты не понимаешь, что мне нужен мост из Металла Риардена, чтобы показать стране?

— Да, Хэнк. Я понимаю.

— Сейчас на всех углах вопят, что Металл Риардена небезопасен. Я подумал, что неплохо бы подбросить им что-нибудь действительно стоящее, пусть покричат. Я покажу им мост из Металла Риардена.

Она посмотрела на него и рассмеялась с искренним удовольствием.

— Чего ты смеёшься? — спросил он.

— Знаешь, Хэнк, я не знаю ни одного человека, кроме тебя, который при подобных обстоятельствах мог бы додуматься до такого ответа всем этим людям.

— А ты? Ты хотела бы ответить им вместе со мной и услышать, как они завопят?

— Конечно, Хэнк. И ты это прекрасно знаешь.

— Да, знаю.

Он посмотрел на неё прищурившись. Он не рассмеялся, как она, но его глаза смеялись.

Она вдруг вспомнила их последнюю встречу на приёме. Это воспоминание казалось просто невероятным. Как легко им было тогда друг с другом — легко до головокружения; и каждый из них сознавал, что нигде больше не обретёт такой лёгкости. После этого сама мысль о какой-то взаимной недоброжелательности была невозможной. И всё же она помнила об этом вечере, он же вёл себя так, словно его никогда не было.

Они подошли к краю каньона и заглянули в тёмную пропасть, посмотрели на возвышавшуюся над ней скалу и солнце над нефтяными вышками Уайета. Дэгни стояла на холодных камнях, широко расставив ноги, чтобы выдержать порыв ветра. Не касаясь груди Риардена, она чувствовала её у себя за плечами, а ветер хлестал по его ногам полами её пальто.

— Хэнк, мы построим мост к сроку? Осталось ведь всего полгода.

— Конечно. На это уйдёт значительно меньше времени и сил, чем на строительство любого другого моста. Мои инженеры разработают проект в общих чертах, и я пришлю его тебе. От тебя я не требую никаких обязательств. Посмотришь проект и решишь, осилишь ли это строительство по деньгам. Я знаю, что осилишь. А детали пусть доработают твои умники с дипломами.

— А как насчёт металла?

— Я обеспечу тебя металлом в необходимом количестве, даже если для этого мне придётся отказаться от всех других заказов.

— Ты выплавишь его в такие сжатые сроки?

— Я хоть раз затягивал выполнение твоих заказов?

— Нет. Но ты же знаешь, как сейчас обстоят дела. Может случиться так, что ты будешь не в силах что-то сделать.

— С кем, чёрт возьми, ты разговариваешь — с Орреном Бойлом?

Она рассмеялась:

— Ну хорошо. Постарайся как можно скорее прислать мне чертежи. Я просмотрю их и в течение сорока восьми часов сообщу о своём решении. А что до моих умников с дипломами… — Она замолчала и нахмурилась. — Хэнк, почему сейчас так трудно найти толковых людей для любой работы?

— Не знаю…

Он окинул взглядом горы, которые словно врезались в небо. Тоненькая струйка дыма тянулась ввысь с отдалённой равнины.

— Ты видела новые города и фабрики Колорадо? — спросил он.

— Да.

— Это просто чудо. Сколько крутого народу собралось здесь со всех концов страны. Все они молоды, все начинали с нуля, а сейчас сворачивают горы.

— А какую гору решил свернуть ты?

— То есть?

— Что ты делаешь в Колорадо?

Он улыбнулся:

— Подыскиваю себе рудничок.

— Какой?

— Медный.

— Боже мой, у тебя что, мало работы?

— Я знаю, что это дело непростое. Но поставки меди становятся всё более непредсказуемыми и ненадёжными. В этой стране, похоже, не осталось ни одной стоящей компании, занимающейся этим, а с «Медью д’Анкония» я не хочу иметь дела. Я не доверяю этому плейбою.

— Я тебя за это не осуждаю, — сказала она, глядя в сторону.

— Раз уж не осталось ни одного компетентного человека, который бы мог всё это делать, придётся самому добывать медь, как я добываю железную руду. Я не могу рисковать и не могу допустить, чтобы из-за каких-то сбоев и проволочек простаивали мои заводы. Для Металла Риардена нужно много меди.

— Ты уже купил рудник?

— Пока нет. Сначала надо решить ряд проблем: нанять рабочих, закупить оборудование, решить вопросы транспортировки.

— Ага… — Дэгни усмехнулась. — Хочешь поговорить со мной о строительстве дополнительной ветки.

— Может быть. Возможности этого штата неисчерпаемы. Ты знаешь, что здесь есть все виды полезных ископаемых? Месторождения не тронуты и ждут своего часа. А как стремительно здесь разрастаются заводы! Я чувствую себя на десять лет моложе, когда приезжаю сюда.

— А я нет. — Она смотрела за горы, на восток. — Я думаю о разнице между Колорадо и другими местами, где проходят пути «Трансконтинентальной Тэггарта». Грузооборот неуклонно падает, с каждым годом продукции производится всё меньше и меньше. Словно… Хэнк, что происходит со страной?

— Не знаю.

— Помнится, в школе нам рассказывали, что солнце с каждым годом теряет свою энергию и постепенно остывает. Я тогда пыталась представить себе, каким будет конец света. Думаю, это было бы похоже на то… что происходит сейчас. Становится всё холоднее и холоднее, всё замирает.

— А я никогда не верил в конец света. Я всегда верил, что к тому времени, как солнце угаснет, люди найдут ему замену.

— Правда? Забавно. Я тоже так думала.

Он указал на струйку дыма:

— Вот, это восходит новое солнце. Всё остальное будет черпать энергию из него.

— Если его не остановят.

— А ты что, считаешь, что всё это можно остановить?

Она взглянула на рельсы под ногами:

— Нет.

Риарден улыбнулся. Он посмотрел вниз, на рельсы, затем поднял глаза на поднимавшееся по склонам гор в направлении далёкого крана железнодорожное полотно. Какое-то мгновение она видела лишь его профиль и петляющую зеленовато-голубую ленту.

— Мы это сделали, правда?

Это мгновение было наградой за всё. Это была плата за напряжение, за каждую бессонную ночь, за безмолвную борьбу с отчаянием.

— Да, — повторила она, — мы это сделали.

Она посмотрела в сторону, заметила старый кран, стоявший на запасном пути, и подумала, что нужно заменить его износившиеся тросы. Ею овладела необыкновенная ясность, которая наступает лишь по ту сторону чувств — когда испытаны все чувства, какие только возможно испытать. Всё, чего они достигли, и одно короткое мгновение, вместившее в себя их заслуги, понимание того, что всё это принадлежит им двоим, — что могло быть выше такой формы близости между двумя людьми? И теперь она вольна была обратиться к самым будничным, сиюминутным заботам, ибо всё, что находилось в её поле зрения, было исполнено глубокого смысла.

Дэгни спрашивала себя, откуда у неё такая полная уверенность в том, что он чувствует то же самое. Риарден резко повернулся и пошёл к машине. Она последовала за ним. Они шли, не глядя друг на друга.

— Через час я уезжаю на восток, — сказал Риарден.

— Где ты её купил? — спросила Дэгни, указывая на машину.

— Здесь. Это «хэммонд». Их выпускают здесь, в Колорадо. Это единственная компания, где ещё умеют делать классные машины.

— Сработано на совесть.

— Это точно.

— В Нью-Йорк поедешь на ней?

— Нет. Мне её туда доставят. Я прилетел на своём самолёте.

— Правда? Я приехала из Шайенна, нужно было осмотреть линию, но теперь я должна как можно быстрее вернуться домой. Можно мне полететь с тобой?

Он ответил не сразу. Возникла короткая пауза.

— Мне очень жаль, — его голос прозвучал резковато, а может, ей это лишь показалось, — но я лечу не в Нью-Йорк. Через час я отправляюсь в Миннесоту.

— Что ж, значит, полечу на лайнере, если, конечно, сегодня есть рейс.

Она смотрела, как его машина, петляя по извилистой дороге, скрылась за поворотом. Часом позже она приехала в аэропорт. Небольшое лётное поле находилось в долине между цепочками гор.

Местами промёрзшая неровная поверхность поля была покрыта снегом. С краю возвышался радиомаяк. С него на землю свисали провода. Остальные маяки свалило бурей.

Её встретил скучающий дежурный.

— Нет, мисс Тэггарт, — сказал он с сожалением, — самолёт будет лишь послезавтра. Здесь каждые два дня совершает посадку трансконтинентальный лайнер. Тот, который должен был прилететь сегодня, совершил вынужденную посадку в Аризоне. Всё та же история — отказал двигатель. Жаль, что вы не приехали чуть раньше, — добавил он. — Совсем недавно мистер Риарден улетел в Нью-Йорк на своём личном самолёте.

— А разве он полетел в Нью-Йорк?

— Да, а что? Во всяком случае он так сказал.

— Вы в этом уверены?

— Он сказал, что у него на сегодняшний вечер назначена важная встреча в Нью-Йорке.

Дэгни пустым взглядом смотрела на небо, в сторону востока. Ничто не могло объяснить ей, почему он так поступил.

∗ ∗ ∗

— Чёрт бы побрал эти улицы, — сказал Джеймс Тэггарт. — Мы опаздываем.

Дэгни посмотрела вперёд, выглядывая из-за спины шофёра. Шёл мокрый снег. Сквозь прочищаемое дворниками лобовое стекло она видела чёрные крыши потрёпанных, неказистых машин, которые выстроились в длинную неподвижную линию. Далеко впереди над тротуаром висел красный фонарь, указывающий, что идут ремонтные работы.

— Какую улицу ни возьми, везде какие-то неполадки. Почему никто не наведёт порядок? — нервно пробурчал Тэггарт.

Дэгни откинулась на спинку сиденья, кутаясь в воротник своей накидки. К концу дня она чувствовала себя смертельно усталой. Она пришла в офис в семь утра, но ей пришлось прервать рабочий день, не завершив дела, и поспешить домой, чтобы переодеться. Она пообещала Джиму выступить сегодня на приёме делового совета Нью-Йорка. «Они хотят послушать, что мы думаем о Металле Риардена. Ты сделаешь это намного лучше, чем я. Для нас очень важно произвести нужное впечатление. Сейчас по поводу этого Металла ведутся ожесточённые споры».

Сидя рядом с ним в машине, Дэгни жалела, что согласилась выступить на этом приёме. Она смотрела на улицы Нью-Йорка и думала о гонке между металлом и временем, между строящейся «Линией Рио-Нортэ» и уходящими днями. Её нервы были напряжены до предела — машина застыла на месте, и целый вечер проходит впустую, когда каждый час на вес золота.

— Учитывая, что сейчас Риарден со всех сторон подвергается всяческим нападкам, ему может понадобиться помощь друзей, — сказал Джим.

Дэгни с удивлением посмотрела на него:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься поддержать его?

Он ответил не сразу:

— Что ты думаешь об отчёте, представленном спецкомитетом Национального совета по вопросам металлургической промышленности?

— Ты прекрасно знаешь, что я о нём думаю.

— В нём сказано, что Металл Риардена представляет угрозу общественной безопасности, потому что его химическая формула нестабильна, он хрупок, распадается на молекулярном уровне и может дать трещину в любой момент.

Он замолчал, словно умоляя её что-нибудь ответить. Она молчала.

— Ты ведь не изменила своего мнения об этом? — спросил он озабоченно.

— О чём?

— О Металле.

— Нет, Джим, не изменила.

— Хотя они ведь эксперты, представители этого комитета… Лучшие эксперты. Главные инженеры-технологи, работающие в крупнейших корпорациях и имеющие множество учёных степеней разных университетов, — сказал он удручённо, словно умоляя её заставить его усомниться в этих людях и их мнении.

Дэгни удивлённо смотрела на него — это было на него не похоже.

Машина тронулась с места. Она медленно двигалась по проезду мимо траншей, вырытых на участке, где прорвало водопровод. Она увидела недавно проложенные новые трубы. На трубах стояла фабричная марка изготовителя: Литейный цех Стоктона, Колорадо. Она отвернулась. Сейчас ей не хотелось думать о Колорадо.

— Я не могу этого понять… — жалко проговорил Тэггарт. — Лучшие эксперты Национального совета по вопросам металлургической промышленности…

— Кто президент этого совета, Джим? Оррен Бойл, если не ошибаюсь?

Тэггарт не повернулся к ней, но она увидела, как у него отвисла челюсть.

— Если этот жирный болван думает, что может… — начал он, но замолчал на полуслове.

Она подняла глаза и увидела висящий на углу фонарь. Это был светящийся стеклянный шар. Он освещал заколоченные досками окна и потрескавшиеся тротуары. Остальные фонари не горели. На другом берегу реки на фоне зарева над каким-то заводом она различила едва заметные очертания теплоэлектростанции. Закрывая обзор, мимо, блистая яркой новой краской, неподвластной слякоти, проехала машина — из тех, что развозят мазут для теплоэлектростанций. Грузовик был зелёного цвета, на нём белыми буквами выделялась надпись: Нефть Уайета, Колорадо.

— Дэгни, ты слышала о встрече представителей профсоюза литейщиков в Детройте?

— Нет, а что?

— Это было во всех газетах. Они обсуждали один-единственный вопрос: разрешать или нет членам профсоюза работать с Металлом Риардена. Они не пришли к единому мнению, но и этого оказалось достаточно, чтобы один подрядчик, который собирался рискнуть с Металлом Риардена, тут же аннулировал заказ. А что, если… что, если все выскажутся против Металла?

— Ну и пусть.

По ровной линии к вершине невидимого в темноте небоскрёба поднималась светящаяся точка. Это был лифт большого отеля. Из стоявшего у подъездной дорожки грузовика рабочие переносили в подвал запакованное тяжёлое оборудование. На одном из ящиков Дэгни увидела фабричную марку: Моторы Нильсена, Колорадо.

— Мне не нравится резолюция, которую принял съезд школьных учителей Нью-Мексико, — сказал Тэггарт.

— Какая резолюция?

— Они запретили учащимся ездить по «Линии Рио-Нортэ Трансконтинентальной Тэггарта», когда её строительство будет завершено. Запретили потому, что это опасно. Они выразились предельно ясно — новая линия «Трансконтинентальной Тэггарта». Об этом писали во всех газетах. Нам такой рекламы не нужно… Дэгни, как, по-твоему, мы должны им ответить?

— Пустить первый поезд по «Линии Рио-Нортэ».

Тэггарт долго молчал. Он выглядел необыкновенно подавленным. Она не могла этого понять: он не злорадствовал, не спорил с ней, ссылаясь на мнение высокопоставленных лиц. Он словно умолял, чтобы его утешили.

Мимо промчалась машина; за короткое мгновение Дэгни успела оценить её мощь, плавность и уверенность хода, великолепный дизайн. Она узнала марку машины: Хэммонд, Колорадо.

— Дэгни, мы… мы успеем в срок завершить строительство линии?

Обычно Тэггарт старался тщательно скрывать свои эмоции, но сейчас в его вопросе явно сквозило одно-единственное чувство — животный страх.

— Успеем. А если нет, то боже спаси и помилуй этот город, — ответила она.

Машина завернула за угол. Над чёрными крышами домов показалось табло календаря, которое высвечивало дату: двадцать девятое января.

— Дэн Конвэй — ублюдок, — внезапно со злостью выпалил Тэггарт, словно был больше не в силах сдерживаться.

Дэгни удивлённо посмотрела на него:

— Почему?

— Он отказался продать нам свою линию в Колорадо.

— Ты что… — начала было она и замолчала. — Ты что, предложил ему продать её нам? — спросила она, силясь говорить спокойно, не крича.

— Конечно.

— Но ты же не надеялся… что он её продаст… продаст тебе!

— А почему бы и нет? — К Тэггарту вернулась его обычная истерическая воинственность. — Я предложил ему больше, чем другие. Нам даже не пришлось бы снимать и перевозить рельсы. Мы могли использовать его дорогу прямо на месте, и это была бы для нас прекрасная реклама — мы отказываемся от железной дороги из Металла Риардена, учитывая мнение широкой общественности. Но этот сукин сын отказал мне. Он заявил, что не продаст нашей компании и метра своей дороги. Он продаёт рельсы по частям первому встречному, каким-то захудалым железным дорогам в Арканзасе или Северной Дакоте. Продаёт себе в убыток, ублюдок. Его не интересует даже прибыль. Если бы ты только знала, сколько стервятников к нему слетелось. Ещё бы, они ведь прекрасно понимают, что рельсы больше нигде не достать.

Она сидела, опустив глаза. Ей было противно даже смотреть на него.

— Я думаю, что это противоречит положениям резолюции «Против хищнической конкуренции», — сердито сказал он. — Я считаю, что задачей и целью Национального железнодорожного союза является сохранение и защита интересов крупнейших железных дорог, а не вшивых узкоколеек Северной Дакоты. Но сейчас я не могу собрать союз, чтобы проголосовать за это. Все сбежались в Колорадо и грызутся из-за этих рельсов.

— Теперь я понимаю, почему ты хочешь, чтобы я защитила Металл Риардена, — медленно проговорила Дэгни, словно сожалея, что на ней нет перчаток и она может замарать руки этими словами.

— Не понимаю, к чему ты клонишь…

— Замолчи, Джим, — тихо сказала она.

Некоторое время Тэггарт сидел молча. Затем он откинул назад голову и вызывающе сказал:

— Ты уж постарайся отстоять Металл Риардена, потому что кто-кто, а Бертрам Скаддер умеет съязвить и ужалить.

— Бертрам Скаддер?

— Сегодня он будет одним из докладчиков.

— Одним из… Ты не говорил, что кроме меня будет выступать ещё кто-то.

— Я… А впрочем, что это меняет? Ты же не боишься его?

— Деловой совет Нью-Йорка… и вы пригласили Бертрама Скаддера?

— А почему бы и нет? Разве это не разумный шаг? Ведь на самом деле он не имеет ничего против бизнесменов и принял приглашение. Мы хотим показать, что терпимо относимся к самым разным мнениям, и, кроме того, попробуем переманить его на свою сторону… Что ты на меня так смотришь? Ты же сможешь переспорить его?

— Переспорить?

— По радио. Будет радиотрансляция. Ты выступишь против Скаддера в дискуссии «Металл Риардена — смертоносное детище в погоне за наживой».

Дэгни наклонилась вперёд и опустила окошко, отделявшее их от водителя.

— Остановите машину, — сказала она.

Она не слышала, что говорил Тэггарт, лишь смутно осознавала, что его голос перешёл в крик:

— Они же ждут… приглашено пятьсот человек, трансляция будет идти на всю страну. Ты не можешь со мной так поступить! — Он схватил её за руку и закричал: — Но почему?

— Идиот несчастный, неужели ты думаешь, что я считаю этот вопрос спорным?

Машина остановилась, Дэгни выскочила и побежала.

Первое, что она вскоре заметила, были её вечерние туфли. Она неторопливо шла по улице, и ей было непривычно ощущать холодный тротуар под тонкими подошвами.

Она откинула волосы со лба и почувствовала тающие на ладони снежинки. Сейчас она была спокойна; слепящая ярость улеглась. Она не чувствовала ничего, кроме гнетущей усталости. У неё побаливала голова, она вспомнила, что ничего не ела и собиралась поужинать на деловом совете. Она шла по улице. Есть она уже не хотела; ей хотелось лишь выпить где-нибудь чашку кофе, потом взять такси и поехать домой.

Дэгни осмотрелась — такси нигде не было. Этот район она не знала, и он ей не нравился. Она увидела заброшенный парк, прорехой зияющий между далёкими небоскрёбами и невысокими фабричными трубами. Она увидела свет в окнах обветшалых домов, несколько невзрачных лавочек, закрытых на ночь, и туман, поднимавшийся над Ист-Ривер в двух кварталах впереди.

Дэгни повернулась и пошла назад, к центру. Перед ней вырос тёмный силуэт разрушенного здания. Когда-то давным-давно здесь размещался офисный центр. Сквозь голый стальной каркас и обломки кирпичной кладки просматривалось небо. В тени руин, словно травинка, выросшая у корней мёртвого дерева-исполина, ютилась небольшая закусочная. В её окнах горел яркий свет. Дэгни открыла дверь и вошла.

Она увидела чистый хромированный прилавок и блестящий металлический бойлер. В помещении, где находилось несколько человек, стоял густой запах кофе. За стойкой хозяйничал крепкий пожилой мужчина в белой, с закатанными по локоть рукавами рубашке. В закусочной было тепло, и Дэгни вдруг почувствовала, что замёрзла. Она поплотнее закуталась в чёрную бархатную накидку, села у стойки и заказала чашку кофе. Люди за столиками безразлично скользили по ней глазами. Никто не удивился, увидев в захудалой закусочной женщину в вечернем платье. Нынче ничто никого не удивляло. Хозяин, безразлично отвернувшись, готовил кофе. В его бесстрастном равнодушии проявлялась своего рода деликатность, не позволявшая ему задавать вопросы.

Дэгни никак не могла определить, кем были четверо сидевших в кафе: безработными бродягами или людьми, которые зарабатывали себе на хлеб трудом. Нынче ничего нельзя было установить ни по одежде, ни по манерам. Ей подали кофе. Она охватила чашку ладонями и сидела, пропитываясь исходившим от её стенок теплом.

Дэгни огляделась вокруг и подумала, подсчитывая в силу профессиональной привычки: «Как хорошо, что человек может купить так много всего за десять центов». Она перевела взгляд с блестящей поверхности бойлера на сковородку, полки для бокалов, эмалированную раковину и хромированные лопасти миксера. Хозяин готовил тосты. Дэгни с удовольствием наблюдала, как кусочки хлеба медленно проплывают по миниконвейеру мимо раскалённой спирали. На тостере стояла марка производителя: Марш, Колорадо.

Дэгни уронила голову на руки.

— Бесполезно, леди, — сказал старый бродяга, сидевший рядом.

Она подняла голову и насмешливо улыбнулась — ему и самой себе:

— Неужели?

— Точно. Плюньте на всё. Не стоит себя обманывать.

— В чём?

— В том, что в этом мире что-то имеет значение. Всё это грязь, леди, грязь и кровь. Не верьте сказкам, которыми вас пичкают, и вам не будет больно.

— Каким сказкам?

— Тем, которые рассказывают в детстве — о душе. У человека нет души. Человек — всего лишь жалкое животное, бездушное, безмозглое, лишённое добродетели и совести. Животное, которое способно только есть и размножаться.

Его исхудалое, вытянутое лицо с широко раскрытыми глазами и некогда приятными, а теперь отталкивающими чертами ещё сохранило остатки индивидуальности. Он походил на проповедника или профессора эстетики, который провёл долгие годы в забытых богом и людьми музеях. Дэгни спросила себя, что погубило его, довело до такой жизни.

— Вы идёте по жизни в поисках красоты, величия, благородных свершений. И что находите в итоге? Вы видите повсюду лишь всякую хитрую механику, чтобы делать шикарные авто да пружинные матрасы.

— А что плохого в этих матрасах? — спросил мужчина, похожий на водителя грузовика. — Не обращайте на него внимания, леди. Он любит разговаривать сам с собой. Он вовсе не хочет вас обидеть.

— Единственный человеческий талант заключается в подлом коварстве и хитрости, направленных на удовлетворение потребностей плоти, — сказал старый бродяга. — Для этого особого ума не надо. Не верьте россказням о разуме, душе, идеалах и неограниченных возможностях человека.

— А я в них и не верю, — сказал молодой парень в драном пальто, сидевший в конце стойки. У него было такое выражение лица, словно он испытал на своём веку все горести и тяготы жизни.

— Душа… — продолжал между тем бродяга. — В производстве и в сексе нет никакой души. А что ещё волнует человека? Материя — вот всё, что он знает и о чём печётся. Свидетельство тому — всемогущая промышленность, являющаяся единственным достижением нашей мнимой цивилизации и созданная вульгарными материалистами с интересами и моралью свиней. Чтобы собрать на конвейере десятитонный грузовик, нравственность не нужна.

— А что такое нравственность? — спросила Дэгни.

— Критерий, по которому отличают истинное от ложного, способность видеть правду, преданность идеалам добра, честность и готовность во что бы то ни стало, любой ценой отстоять их. Но где сейчас такое найдёшь?

— Кто такой Джон Голт? — усмехнулся молодой парень. Дэгни пила кофе, с удовольствием ощущая, как горячая жидкость растекается по жилам, вливая в них жизнь.

— Могу рассказать, кто он такой, — проронил щуплый бродяга в надвинутой на глаза шляпе. — Я знаю.

Его никто не услышал и не обратил на него ни малейшего внимания. Молодой парень сидел, уставившись на Дэгни напряжённым, бессмысленным взглядом.

— Вы не боитесь, — вдруг произнёс он категорично и отрывисто, но с ноткой удивления.

Дэгни посмотрела на него.

— Нет, — сказала она, — не боюсь.

— Я знаю, кто такой Джон Голт, — повторил бродяга. — Это тайна, но я её знаю.

— Кто же он? — спросила Дэгни без особого интереса.

— Путешественник и первооткрыватель. Величайший в мире. Человек, который нашёл источник вечной молодости.

— Ещё один чёрный кофе, — сказал старый бродяга, протягивая чашку.

— Джон Голт искал его долгие годы. Он переплыл моря, пересёк пустыни, спускался на много километров под землю, в заброшенные шахты и рудники. Он нашёл источник на вершине горы. Ему понадобилось десять лет, чтобы взобраться на неё. Он переломал все кости, содрал всю кожу с рук, лишился всего — дома, имени, любви. Но он всё-таки взобрался на эту гору. Джон Голт нашёл источник вечной молодости, который хотел подарить людям. Но он так и не вернулся к ним.

— Почему? — спросила она.

— Потому что обнаружил, что этот источник нельзя перенести к людям.

∗ ∗ ∗

У человека, сидевшего за столом напротив Риардена, было невыразительное лицо и манеры, начисто лишённые какой-то доминирующей линии, так что нельзя было составить чёткого представления о его внешности или определить, что им движет. Казалось, его единственной индивидуальной чертой был слишком большой, выдающийся вперёд нос. Человек вёл себя сдержанно, даже кротко, но в этой кротости, как ни странно, ощущалась угроза, угроза, которую он намеренно пытался скрыть, но делал это так, чтобы Риарден всё же мог её почувствовать. Хэнк никак не мог понять цели его визита. Этим человеком был доктор Поттер, занимавший какую-то неопределённую должность в Государственном научном институте.

— Чего вы хотите? — в третий раз спросил Риарден.

— Я прошу вас принять во внимание социальную сторону вопроса, мистер Риарден, — мягко произнёс доктор Поттер. — Я призываю вас подумать о том, в какое время мы живём. Наша экономика не готова к этому.

— К чему?

— Экономическое положение в настоящий момент весьма шатко и ненадёжно. Мы все должны объединить усилия, чтобы не допустить краха.

— Чего вы хотите от меня?

— Меня просили обратить ваше внимание именно на эти аспекты, мистер Риарден. Я представляю Государственный научный институт.

— Это я уже слышал. Зачем вы хотели встретиться со мной?

— Институт придерживается весьма неблагосклонного мнения о вашем Металле.

— Это вы тоже уже говорили.

— Разве вам не следует принять во внимание этот момент?

— Нет.

Дни стали короче, и за окном начинало темнеть. Риарден увидел, как на щеке доктора Поттера появилась неправильных очертаний тень, падавшая от его выдающегося вперёд носа, и заметил устремлённые на него тусклые глаза; взгляд был миролюбиво-рассеянным и вместе с тем целенаправленным.

— Мистер Риарден, в нашем институте собраны лучшие умы страны.

— Я об этом наслышан.

— Вы же не станете противопоставлять своё мнение их мнению.

— Стану.

Доктор Поттер посмотрел на Риардена так, словно молил о помощи, как будто Риарден нарушил неписаный закон, требовавший, чтобы он давно всё понял. Риарден остался безучастным к его беззвучной мольбе.

— Это всё, что вы хотели знать? — спросил он.

— Это лишь вопрос времени, мистер Риарден, — умиротворяюще сказал Поттер. — Лишь небольшая отсрочка. Просто нужно дать экономике шанс вновь стабилизироваться. Если бы вы подождали каких-нибудь два года…

Риарден презрительно усмехнулся:

— Так вот чего вы добиваетесь. Хотите, чтобы я убрал свой металл с рынка? Почему?

— Лишь на несколько лет, мистер Риарден. Лишь до тех пор, пока…

— Послушайте, — сказал Риарден, — теперь я задам вам вопрос. Ваши учёные пришли к выводу, что Металл Риардена совсем не то, за что я его выдаю?

— Мы не делали подобных заявлений.

— Они пришли к выводу, что Металл Риардена плох?

— Прежде всего нужно принимать во внимание социальные последствия внедрения вашего продукта. Мы думаем о стране в целом. Нас волнует благосостояние всего общества и тот ужасный кризис, который мы переживаем в настоящий момент.

— Металл Риардена хорош или плох?

— Если рассматривать проблему с точки зрения роста безработицы, которая принимает угрожающие размеры, то…

— Хорош или плох?

— В период катастрофической нехватки стали мы не можем допустить расширения и роста одной компании, производящей слишком много, потому что в результате могут оказаться за бортом компании, которые производят слишком мало. Это может привести к дисбалансу в экономике, и тогда…

— Вы собираетесь отвечать на мой вопрос или нет?

Поттер пожал плечами:

— Ценности всегда относительны. Если Металл Риардена плох, то он представляет собой физическую угрозу обществу, если хорош — социальную.

— Если у вас есть что сказать о физической опасности металла, говорите. Остальное меня не интересует. И давайте побыстрее, я не умею разговаривать на вашем языке.

— Но вопросы общественного благосостояния…

— Я сказал — меня это не интересует.

Поттер, казалось, был совершенно сбит с толку, словно у него выбили почву из-под ног.

— Что же тогда представляет для вас главный интерес?

— Рынок.

— То есть?

— У Металла Риардена есть рынок сбыта, и я намерен сполна воспользоваться этим.

— Разве рынок не является понятием гипотетическим в своём роде? Реакция общественности на ваш Металл, мягко говоря, оставляет желать лучшего. За исключением «Трансконтинентальной Тэггарта», у вас нет ни одного…

— Если вы считаете, что Металл Риардена не будет пользоваться спросом и клиенты не пойдут ко мне, чего же вы тогда переживаете?

— Мистер Риарден, потеряв клиентов, вы понесёте колоссальные убытки.

— Это уже мои проблемы.

— В то время как, заняв конструктивную позицию и согласившись подождать несколько лет…

— С какой стати я должен ждать?

— Но по-моему, я ясно дал понять, что в настоящий момент Государственный научный институт не одобряет применения Металла Риардена в металлургии.

— А мне на это наплевать.

— Мистер Риарден, вы очень тяжёлый человек, — вздохнул доктор Поттер. Предвечернее небо темнело, как бы сгущаясь за окнами. Казалось, что на фоне чётких прямых линий мебели очертания собеседника слились в серое пятно.

— Я согласился встретиться с вами, — сказал Риарден, — так как вы сказали, что хотите обсудить со мной вопрос чрезвычайной важности. Если это всё, что вы хотели мне сказать, прошу меня извинить. У меня очень много дел.

Поттер откинулся на спинку кресла:

— Если я не ошибаюсь, на создание Металла Риардена у вас ушло десять лет. Во сколько вам это обошлось?

Риарден поднял глаза. Он не мог понять столь внезапной смены темы, и тем не менее в голосе Поттера слышалась явная настойчивость. Его голос стал намного жёстче.

— Полтора миллиона долларов, — сказал Риарден.

— Сколько вы хотите за него?

Риарден ответил не сразу. Он просто не мог в это поверить.

— За что? — спросил он глухо.

— За все права на Металл Риардена.

— Я думаю, вам лучше уйти.

— Я не вижу причин для подобного отношения. Вы бизнесмен. Я делаю вам деловое предложение, предлагаю сделку. Назовите вашу цену.

— Права на Металл Риардена не продаются.

— Я уполномочен говорить об огромных суммах денег. Правительственных денег.

Риарден сидел не двигаясь, стиснув зубы. Но в его взгляде было безразличие и лишь слабая искорка нездорового любопытства.

— Вы бизнесмен, мистер Риарден. Я делаю вам предложение, от которого вы не можете отказаться. С одной стороны, вы сталкиваетесь с огромными трудностями: общественное мнение далеко не в вашу пользу. Вы рискуете потерять всё, что вложили в Металл Риардена. С другой стороны, вы могли бы свести риск к нулю и сбросить с себя бремя ответственности. При этом вы получите огромную прибыль, значительно больше того, что можете получить за двадцать лет от внедрения Металла.

— Государственный научный институт — научное заведение, а не коммерческая организация, — сказал Риарден. — Чего они так боятся?

— Вы говорите гадкие, ненужные слова, мистер Риарден. Предлагаю держать разговор в дружеском русле. Вопрос очень серьёзен.

— Я начинаю понимать это.

— Мы предлагаем вам практически неограниченную сумму. Чего вы ещё хотите? Назовите вашу цену.

— О продаже прав на Металл Риардена не может быть и речи. Если у вас есть ещё что сказать, пожалуйста, говорите и уходите.

Поттер подался вперёд, окинул Риардена скептическим взглядом и спросил:

— Чего вы добиваетесь?

— Я? Что вы имеете в виду?

— Вы занимаетесь бизнесом, чтобы делать деньги, так?

— Так.

— И хотите получить максимальную прибыль?

— Совершенно верно.

— Тогда почему вы предпочитаете ценой невероятных усилий долгие годы выдавливать свою прибыль по центу, а не получить за Металл Риардена сразу целое состояние? Почему?

— Потому что он — мой. Вы понимаете смысл этого слова?

Поттер вздохнул и поднялся.

— Надеюсь, мистер Риарден, вам не придётся сожалеть о своём решении, — сказал он тоном, подразумевающим обратное.

— Всего доброго, — сказал Риарден.

— Мне кажется, я должен предупредить вас, что Государственный научный институт может сделать официальное заявление, осуждающее Металл Риардена.

— Это его право.

— Это заявление сильно усложнит вам жизнь.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Что же касается дальнейших последствий… — Поттер пожал плечами. — Те, кто сегодня отказывается от сотрудничества, просто обречены. У них нет будущего. В наши дни человеку нужны друзья. Ведь вы, мистер Риарден, не пользуетесь особой популярностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну вы, конечно же, понимаете меня.

— Ничуть.

— Общество, мистер Риарден, — это очень сложный социальный механизм. Сейчас накопилось множество нерешённых вопросов. Всё висит на волоске. Когда будет решён тот или иной вопрос и что станет решающим фактором, который склонит чашу весов в ту или иную сторону, предсказать просто невозможно. Я понятно изъясняюсь?

— Нет.

Красный отблеск плавки прорезал сумерки. Стена за столом Риардена окрасилась оранжево-золотым сиянием, которое осветило его лоб. Лицо Риардена было неподвижным и серьёзным.

— Государственный научный институт — правительственная организация, мистер Риарден. Сейчас в законодательных кругах рассматривается ряд законопроектов, которые могут быть приняты в любую минуту. В настоящий момент бизнесмены очень уязвимы. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

Улыбаясь, Риарден встал из-за стола. Он выглядел так, словно от его внутреннего напряжения не осталось и следа.

— Нет, доктор Поттер, не понимаю, — сказал он. — Если бы я понял, мне пришлось бы вас убить.

Поттер направился к двери, остановился, обернулся и посмотрел на Риардена. Впервые в его взгляде появилось простое человеческое любопытство. Риарден непринуждённо стоял за столом, сунув руки в карманы.

— Скажите, чисто между нами, я спрашиваю исключительно из любопытства: зачем вы это делаете?

— Я отвечу, но вы не поймёте, — тихо сказал Риарден. — Потому что Металл Риардена хорош.

∗ ∗ ∗

Дэгни не могла понять мистера Моуэна. Руководство его компании внезапно известило её, что компания отказывается от её заказа. Ничего не случилось, Дэгни не видела никаких причин для отказа, а компания не сочла нужным предоставить ей какие-либо разъяснения.

Она срочно выехала в Коннектикут, чтобы лично переговорить с мистером Моуэном, но единственным результатом их встречи стало тяжёлое, гнетущее недоумение. Моуэн заявил, что сворачивает производство стрелок из Металла Риардена. В качестве единственного объяснения он сказал, стараясь не смотреть ей в глаза:

— Слишком многим это не нравится.

— Что — металл или то, что вы делаете из него стрелки?

— И то и другое… Людям это не нравится… Я не хочу неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Любых.

— Вы слышали, чтобы хоть что-то из всего, что говорят о Металле Риардена, оказалось правдой?

— Кто знает, что правда, а что нет? В резолюции Национального совета по вопросам металлургической промышленности сказано…

— Послушайте, вы проработали с металлом всю жизнь. Последние месяцы вы работали с Металлом Риардена. Неужели вы не поняли, что лучше этого металла в мире ничего нет?

Моуэн не ответил.

— Неужели вы этого не поняли?

— Чёрт возьми, мисс Тэггарт, я бизнесмен. Я человек маленький! Я просто хочу делать деньги.

— А как же, по-вашему, их делают?

Дэгни понимала, что все её усилия тщетны. Глядя на лицо Моуэна, на его глаза, взгляд которых она никак не могла поймать, она испытала то же чувство, что однажды на одном из отдалённых участков железной дороги, когда буря оборвала телефонные провода; связь прервалась, и слова превратились в ничего не значащий набор звуков.

Дэгни подумала, что бесполезно спорить и удивляться людям, которые не в состоянии ни опровергнуть факты, ни согласиться с ними. Возвращаясь в Нью-Йорк, она не могла уснуть. Сидя в поезде, она внушала себе, что теперь ни Моуэн, ни все остальные не имеют никакого значения, важно одно: найти человека, который согласится изготовить стрелки. Она мысленно перебирала имена, размышляя, кого будет легче убедить, уговорить или подкупить.

Едва переступив порог приёмной своего кабинета, Дэгни поняла, что что-то случилось. Её поразила неестественная тишина и устремлённые на неё взгляды сотрудников, словно все они с надеждой и страхом ждали её прихода.

Эдди Уиллерс встал и направился к двери её кабинета, словно знал, что она всё поймёт и последует за ним. Она увидела выражение его лица. Что бы ни случилось, ей не хотелось, чтобы Эдди так переживал.

Когда за ними закрылась дверь, Эдди тихо, подавленно сказал:

— Государственный научный институт сделал официальное заявление, предостерегающее от использования Металла Риардена. Оно передавалось по радио и опубликовано в газетах.

— Что они сказали?

— Дэгни, они ничего не сказали… Фактически ничего. Они не сказали ни да, ни нет. Они не высказались прямо против Металла Риардена, но преподнесли всё именно таким образом, вот что ужасно.

Он изо всех сил старался говорить спокойно, но не мог. Слова вырывались, словно выталкиваемые распиравшим его невероятным негодованием, похожим на возмущение ребёнка, который кричит в знак протеста, впервые в жизни столкнувшись с несправедливостью и злом.

— Что они сказали, Эдди?

— Они… Тебе лучше самой прочитать. — Он указал на газету, которую оставил на её столе. — Они не заявили, что Металл Риардена плох или опасен. То, что они сделали, это… — Он беспомощно всплеснул руками.

Дэгни поняла всё с первого взгляда. Перед её глазами замелькали предложения. «После длительной эксплуатации возможно появление трещин, хотя предсказать, когда это может произойти, в данный момент не представляется возможным… Нельзя сбрасывать со счетов и возможность неожиданного молекулярного распада… Несмотря на очевидный высокий запас прочности металла на растяжение, ряд вопросов относительно его поведения при необычных нагрузках всё же вызывает определённые сомнения… Хотя нет никаких доводов в поддержку мнения о запрещении использования Металла, дальнейшее изучение его свойств представляется весьма целесообразным…»

— Мы не можем с этим бороться. Мы не можем ничего ответить, — медленно говорил Эдди. — Мы не можем потребовать официального опровержения. Не можем показать им результаты наших испытаний или что-нибудь доказать. Они не сказали ничего, что можно было бы опровергнуть, поставив тем самым под сомнение их компетентность как специалистов. Они поступили как последние трусы. Подобного можно было бы ожидать от какого-нибудь мошенника или шантажиста. Но, Дэгни! Это же Государственный научный институт!

Дэгни молча кивнула. Она стояла, пристально вглядываясь в какую-то точку за окном. В конце тёмной улицы, словно злобно подмигивая, то гасли, то вспыхивали огни вывески.

Эдди собрался с духом и по-военному доложил:

— Цены на наши акции резко упали. Бен Нили уволился. Национальный союз рабочих железных дорог и автострад запретил своим членам работать на «Линию Рио-Нортэ». Джим уехал из города.

Дэгни разделась, медленно пересекла кабинет и села за стол. Перед ней лежал большой коричневый конверт с адресом отправителя: «Сталь Риардена».

— Мы получили это с посыльным сразу после твоего отъезда, — сказал Эдди.

Дэгни положила руку на конверт, но не стала вскрывать его. Она знала, что внутри чертежи моста. Через некоторое время она спросила:

— Кто автор этого заявления?

Эдди посмотрел на неё и горько улыбнулся, отрицательно покачав головой.

— Нет, — сказал он, — я тоже сразу об этом подумал. Я разговаривал с институтом по междугородной и навёл справки. Нет, заявление сделано от имени доктора Флойда Ферриса, главного администратора.

Дэгни промолчала.

— Всё равно институт возглавляет доктор Стэдлер. Институт — это он. Он не мог не знать от этом. Это заявление сделано с его ведома и, стало быть… от его имени. Доктор Роберт Стэдлер… Помнишь, в колледже… когда мы говорили о выдающихся людях… людях чистейшего интеллекта… мы всегда называли его одним из них и… — Он замолчал. — Извини, Дэгни. Я понимаю, что ни говори — всё без толку… Только…

Она сидела, положив руку на коричневый конверт.

— Дэгни, что происходит с людьми? Почему это заявление имеет такую силу? Это же грязная клевета, неприкрытая и гнусная. Прочитав это заявление, порядочный человек выбросил бы его к чёртовой матери в мусорный ящик. Как он мог… — В голосе Эдди нарастали отчаяние и гнев. — Как они могли поверить? Неужели они ничего не понимают? Неужели люди разучились трезво мыслить? Дэгни, что позволяет людям так поступать, и как можно с этим жить?

— Спокойно, Эдди, — сказала она. — Спокойно. Не бойся.

∗ ∗ ∗

Государственный научный институт находился в штате Нью-Гэмпшир. Здание стояло на склоне одинокого холма, на полпути между рекой и небом. Издали оно походило на одинокий монумент, поставленный в девственном лесу. Его окружали аккуратно высаженные, ухоженные деревья. Дорожки были выложены, как в парке. Отсюда открывался вид на крыши небольшого городка, расположенного в долине в нескольких километрах от института. Но в непосредственной близости от здания не было ничего, что могло бы сгладить его величественную строгость.

Белые мраморные стены придавали зданию классическое величие, а прямоугольная композиция корпусов — рационализм и красоту современной промышленной постройки. Это было одухотворённое строение.

Люди смотрели на это здание через реку с глубоким уважением и думали о нём, как о памятнике живому человеку души столь же благородной, как облик здания. Над входом в институт была высечена надпись: «Неустрашимому Разуму. Неосквернённой Истине». В тихом крыле, в одном из безлюдных коридоров небольшая медная табличка, ничем не отличавшаяся от множества других табличек на дверях кабинетов, гласила: «Доктор Роберт Стэдлер».

В возрасте двадцати семи лет доктор Стэдлер написал трактат о космическом излучении, который опроверг большинство теорий, выдвинутых до него. Все научные труды, написанные после выхода этой работы в свет, любые исследования в той или иной степени основывались на его теории. В тридцать лет он был признан величайшим физиком своего времени. В тридцать два года он возглавил кафедру физики в Университете Патрика Генри, в те дни, когда этот университет ещё был достоин своей славы. Именно о нём один писатель сказал: «Пожалуй, среди всех явлений Вселенной, которые изучает доктор Стэдлер, самым чудесным является его мозг». Именно доктор Стэдлер однажды поправил студента: «Независимое научное исследование? Первое прилагательное излишне».

В сорок лет, подписывая петицию об учреждении Государственного научного института, доктор Стэдлер обратился с воззванием к нации: «Избавьте науку от диктата доллара». Какое-то время этот вопрос оставался нерешённым. Но группе неизвестных учёных удалось без лишнего шума протащить законопроект об учреждении института через длинные коридоры законодательной власти. Принятие этого законопроекта сопровождалось определённой нерешительностью, чувствовались сомнения и обеспокоенность, источник и причину которых никто не мог определить. Но имя доктора Стэдлера действовало, как космическое излучение, — оно преодолело преграды. Страна построила величественное здание из белого мрамора в качестве личного подарка одному из величайших её представителей.

Кабинет доктора Стэдлера был невелик и походил больше на кабинет бухгалтера какой-нибудь второразрядной фирмы. Обстановка состояла из неказистого дешёвого стола жёлтого дуба, шкафа для хранения документов, двух стульев и исписанной математическими формулами доски. Сидя на одном из стульев напротив голой стены, Дэгни думала, что в атмосфере кабинета есть что-то вычурное и вместе с тем изящное: вычурное, потому что непритязательность обстановки подразумевала величие хозяина, который мог позволить себе подобный интерьер, не опасаясь, что это отразится на его репутации. Изящество же заключалось в том, что этому человеку действительно ничего не было нужно, кроме той мебели, что находилась в кабинете.

Дэгни несколько раз встречалась с доктором Стэдлером на банкетах, которые устраивали видные бизнесмены или ведущие промышленные компании страны по случаю того или иного торжественного события. Она участвовала в этих банкетах очень неохотно и обнаружила, что доктору Стэдлеру нравилось беседовать с ней. «Мисс Тэггарт, я никогда не надеюсь на встречу с умным человеком. Но встретить здесь вас — это неслыханное облегчение!» — сказал он ей однажды. Дэгни пришла к нему, помня об этих словах. Она сидела и смотрела на него с видом исследователя: не делая никаких предположений и отбросив эмоции. Она хотела одного: увидеть и понять.

— Мисс Тэггарт, — сказал он, — вы мне очень интересны. Меня вообще интересует всё, что представляет собой исключение из правила. Как правило, я не очень люблю посетителей. Не скрою, я удивлён тем, что очень рад видеть вас. Знаете ли вы, что это такое — почувствовать вдруг, что можно говорить с собеседником свободно, не напрягаясь и не пытаясь выдавить что-то вроде понимания из вакуума?

Доктор Стэдлер сидел на краю стола с весёлым, непринуждённым видом. Он был невысокого роста, но благодаря своей стройности казался молодым, почти по-мальчишески энергичным. По лицу трудно было определить, сколько ему лет, оно было простоватым, но в больших серых глазах светился такой ум, что всё остальное не привлекало к себе внимания. Когда он смеялся, в уголках его глаз появлялись морщинки, а в складке губ чувствовалась едва уловимая горечь. Он вовсе не походил на человека, которому уже за пятьдесят. Единственным признаком возраста были седеющие волосы.

— Расскажите мне побольше о себе, — сказал доктор Стэдлер. — Мне всегда хотелось спросить, почему вы избрали карьеру именно в промышленной сфере, ведь это весьма необычно для женщины.

— Я не могу отнимать у вас много времени, доктор Стэдлер, — вежливо и деловито сказала она. — Я пришла обсудить с вами вопрос чрезвычайной важности.

Он рассмеялся:

— Вот отличительная черта бизнесмена — стремление сразу перейти к делу. Что ж, давайте, давайте. Но не беспокойтесь о моём времени — оно в вашем распоряжении. Так что, вы сказали, вы хотите обсудить со мной? Ах да, Металл Риардена. Я не сказал бы, что информирован о нём наилучшим образом, но если я чем-нибудь могу быть вам полезен… — Он ободряюще махнул рукой.

— Вам известно о заявлении, которое сделал ваш институт относительно Металла Риардена?

Стэдлер слегка нахмурился:

— Да, я что-то об этом слышал.

— Вы читали его?

— Нет.

— Это заявление преследует цель не допустить практического применения Металла Риардена.

— Да-да. Это я понял.

— Вы можете сказать мне почему?

Стэдлер развёл руками. У него были красивые руки — длинные, тонкие, исполненные энергии и силы.

— Я, по правде сказать, не знаю. Это епархия доктора Ферриса. Уверен, у него были на то причины. Вы хотели бы поговорить с ним?

— Нет. Доктор Стэдлер, вы знакомы с физическими свойствами Металла Риардена?

— Да, немного. Но скажите, почему это вас так волнует?

Искорка интереса вспыхнула и погасла в её глазах. Всё тем же бесстрастным тоном она сказала:

— Я строю новую линию из Металла Риардена, которая…

— Ну конечно же! Я действительно кое-что об этом слышал. Извините, мисс Тэггарт, я читаю газеты не так часто, как следовало бы. Так значит, ваша компания строит эту дорогу?

— Существование моей компании зависит от того, будет ли закончено строительство этой новой линии, и у меня есть основания полагать, что от этого зависит и существование всей страны.

Стэдлер улыбнулся, и в уголках его глаз появились морщинки.

— Вы можете делать подобные заявления с полной уверенностью, мисс Тэггарт? Я вот не могу.

— В данном случае?

— В любом случае. Никто не в силах предсказать, как сложится будущее страны. Этот процесс не поддаётся расчёту, он хаотичен, и в любой данный момент развитие может пойти в любом направлении.

— Доктор Стэдлер, как вы считаете, является ли производство необходимым условием существования страны?

— Да. Несомненно.

— Строительство моей новой линии приостановлено в результате заявления, сделанного вашим институтом.

Стэдлер не улыбнулся и не ответил.

— Это заявление можно рассматривать как ваше заключение о свойствах Металла Риардена?

— Я же сказал, что даже не читал его, — произнёс Стэдлер с едва уловимой резкостью в голосе.

Дэгни открыла свою сумочку, достала газетную вырезку и протянула её Стэдлеру:

— Прочитайте и скажите, прилично ли науке говорить таким языком?

Стэдлер просмотрел текст, презрительно улыбнулся и с отвращением отшвырнул статью в сторону.

— Просто отвратительно, — сказал он. — Подумать только, какая низость, но что поделать, когда имеешь дело с людьми.

— Стало быть, вы не одобряете этого заявления? — спросила Дэгни, не поняв смысла его высказывания.

Стэдлер пожал плечами:

— Моё одобрение или неодобрение не имеет никакого значения.

— У вас есть собственное суждение о Металле Риардена?

— Сопромат не совсем моя специальность.

— Вы просмотрели какие-нибудь данные о Металле Риардена?

— Мисс Тэггарт, я не понимаю, в чём смысл ваших вопросов. — В его голосе прозвучало лёгкое раздражение.

— Мне бы хотелось знать ваше личное мнение о Металле Риардена.

— Для чего?

— Чтобы я могла передать его прессе.

Стэдлер встал:

— Это невозможно.

— Я предоставлю вам всю необходимую информацию, — сказала она напряжённым голосом, изо всех сил стараясь добиться понимания.

— Я не могу делать никаких официальных заявлений на эту тему.

— Почему?

— Я не могу объяснить вам в обычном разговоре всю сложность сложившейся ситуации.

— Но если вы поймёте, что Металл Риардена действительно очень ценен, что…

— Это не имеет никакого значения.

— Металл Риардена не имеет никакого значения?

— Мисс Тэггарт, это очень сложный вопрос, где играют важную роль не только факты.

— Что же, если не факты, представляет важность для науки? — сказала Дэгни, не веря собственным ушам.

Горькие морщинки в уголках его губ сложились в подобие улыбки.

— Мисс Тэггарт, вы не понимаете научных проблем.

— Мне кажется, вы знаете, что на самом деле представляет собой Металл Риардена, — медленно произнесла Дэгни, словно сама поняла это в тот момент, когда выговаривала эти слова.

Стэдлер пожал плечами:

— Да, я знаю. Судя по тому, что мне известно, — это необыкновенная вещь, блестящее достижение — с технической точки зрения. — Он раздражённо ходил взад-вперёд по кабинету. — Честно говоря, я и сам был бы не прочь заказать специальную лабораторную установку из Металла Риардена, которая выдерживала бы сверхвысокие температуры. Эта установка представляла бы огромную ценность в связи с рядом явлений, за которыми мне хотелось бы понаблюдать. Я обнаружил, что, если разогнать элементарные частицы до скорости, близкой к скорости света, они…

— Доктор Стэдлер, — медленно проговорила Дэгни, — вы знаете правду и, тем не менее, не хотите заявить об этом публично.

— Мисс Тэггарт, вы оперируете отвлечёнными понятиями, в то время как речь идёт о вопросах практических.

— Речь идёт о вопросах науки.

— Науки… А вы не путаетесь в терминологии? Лишь в области чистой, фундаментальной науки истина — абсолютный критерий. Сталкиваясь с прикладной наукой, мы имеем дело с людьми. А имея дело с людьми, нужно принимать во внимание ещё ряд соображений помимо истины.

— Каких соображений?

— Я не технолог, мисс Тэггарт. И у меня нет ни способностей, ни желания иметь дело с людьми. Я не могу заниматься так называемыми практическими вопросами.

— Это заявление было сделано от вашего имени.

— Я не имею к нему никакого отношения.

— Но репутация института, его имя — ответственность за это несёте вы.

— Это абсолютно необоснованное предположение.

— Люди думают, что честь вашего имени — своего рода гарант действий института.

— Я ничего не могу поделать с тем, что люди так думают, если они вообще думают.

— Они поверили вашему заявлению. А это была ложь.

— А о какой истине можно говорить, имея дело с людьми?

— Я не понимаю вас.

— Вопросы истины не входят в круг общественных проблем. Принципы никогда не оказывали никакого влияния на общество.

— Чем же тогда человек руководствуется в своих поступках?

Стэдлер пожал плечами:

— Практической целесообразностью данного момента.

— Доктор Стэдлер, — сказала Дэгни, — мне кажется, я должна объяснить вам, что означает приостановка строительства моей новой линии и к каким последствиям это может привести. Мне не дают работать во имя общественной безопасности, потому что я использую при строительстве самые лучшие рельсы из всех, которые когда-либо производились. Через шесть месяцев, если я не закончу строительство, самый развитый промышленный район страны останется без транспортного сообщения. Он будет уничтожен потому, что это самый богатый район и кое-кто счёл целесообразным прибрать к рукам часть его богатств.

— Что ж, может быть, это несправедливо, бесстыдно, но такова уж жизнь в обществе. Кого-то всегда приносят в жертву — и, как правило, несправедливо. Другого способа жить среди людей просто не существует. Что может сделать один человек?

— Вы можете сказать правду о Металле Риардена.

Стэдлер промолчал.

— Я могла бы умолять вас сделать это, чтобы спасти меня или предотвратить национальную катастрофу. Но я не стану этого делать. Возможно, это не самые веские причины. Причина одна — вы должны опровергнуть заявление вашего института потому, что это ложь.

— Со мной никто не консультировался по поводу обнародования этого заявления! — непроизвольно выкрикнул Стэдлер. — Я бы не допустил этого. Но я не могу выступить с публичным опровержением.

— С вами никто не советовался? Так неужели вам не хочется выяснить причины, которые кроются за этим заявлением?

— Я не могу сейчас уничтожить институт.

— Неужели вам не хочется выяснить причины?

— А что мне выяснять, я и так всё знаю. Мне ничего не говорят, но я всё знаю и не могу сказать, что осуждаю их за это.

— Тогда назовите эти причины мне, доктор Стэдлер.

— Назову, если хотите. Ведь вы хотите знать истину, не так ли? Доктор Феррис не виноват, что эти идиоты, от которых зависит финансирование нашего института, настаивают на, как они выражаются, практических результатах. Такого понятия, как чистая, фундаментальная наука для них просто не существует. Они могут судить о науке лишь по количеству полученных благодаря ей технологических новинок. Не знаю, как доктор Феррис умудряется удерживать институт на плаву. Я могу лишь восхищаться его практическими способностями. Феррис никогда не был первоклассным учёным, но он — слуга науки, причём слуга, которому нет цены. Я знаю, что в последнее время ему приходится несладко, он меня ни во что не вмешивал и полностью оградил от всех проблем, но слухи дошли и до меня. Наш институт подвергается резкой критике за то, что недостаточно производит. Общественность требует экономии. В такие времена, какие мы переживаем, когда поставлено под угрозу удовлетворение элементарных человеческих потребностей, можно не сомневаться в том, что первой в жертву принесут именно науку. Этот институт — последнее научное учреждение. Частных научных фондов практически не осталось. Только посмотрите на алчных негодяев, которые заправляют промышленностью страны! Науке от них ждать нечего.

— А кто финансирует вас сейчас? — глухо спросила Дэгни.

Стэдлер пожал плечами:

— Общество.

— Вы собирались назвать мне причины, которые кроются за этим заявлением.

— Я думаю, вы сами легко могли бы их установить. Учитывая, что в институте уже тринадцать лет существует отдел металловедения, который проглотил более чем двадцать миллионов долларов, а произвёл только политуру-серебрянку да антикоррозийный препарат, который, по-моему, хуже старого, можете себе представить реакцию общественности, если частное лицо предложит продукт, который произведёт революцию в металлургии и будет иметь сенсационный успех.

Дэгни опустила голову и промолчала.

— Я ни в чём не обвиняю наш металловедческий отдел, — сердито сказал Стэдлер, — я понимаю, невозможно предсказать, сколько времени потребует получение подобных результатов, но общественность-то этого не поймёт. Чем же мы должны пожертвовать: куском железа, пусть необыкновенно ценным, или последним в мире научным центром и всем будущим человеческого знания? Вот выбор, перед которым мы стоим.

Дэгни сидела, склонив голову. Через некоторое время она сказала:

— Хорошо, доктор Стэдлер, я не буду спорить.

Он увидел, как она потянулась за сумочкой, собираясь встать и выйти, движения её были чисто автоматическими, словно она не осознавала, что делает.

— Мисс Тэггарт, — тихо, умоляюще сказал он.

Дэгни подняла глаза. Её лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Он подошёл ближе и опёрся рукой о стену над головой Дэгни, словно пытаясь удержать её.

— Мисс Тэггарт, — мягко, с горечью сказал он, пытаясь убедить её. — Я старше вас. Поверьте мне, другого способа жить в этом мире просто не существует. Людям недоступны истина и разум. Они глухи к ним. Разум против них бессилен, и, тем не менее, мы вынуждены жить в этом мире. Если мы хотим чего-нибудь достичь, мы должны обманом вынудить людей позволить нам этого достичь. Или силой. Иначе с ними нельзя. Другого языка они не понимают. Мы не можем рассчитывать на поддержку разумных начинаний или высоких духовных устремлений. Люди — это порочные животные, алчные хищники, гонящиеся за наживой и потакающие своим прихотям.

— Я одна из тех, кто гонится за наживой, доктор Стэдлер, — глухо сказала Дэгни.

— Вы — необыкновенный одарённый ребёнок, который видел в жизни не так уж много, чтобы постичь масштабы человеческой глупости. Я боролся против неё всю свою жизнь. Я очень устал. — В голосе Стэдлера прозвучала неподдельная искренность. Он медленно отошёл от стены. — Было время, когда, видя этот сумасшедший дом, в который превратили мир, я хотел кричать, умолять выслушать меня — я мог научить людей жить намного лучше. Но слушать меня было некому, да и они всё равно не услышали бы меня, потому что были глухи… Интеллект? Это случайная искорка, которая изредка на миг сверкнёт среди людей и тут же погаснет. Никто не знает её природы… её будущего… или гибели…

Дэгни привстала со стула.

— Не уходите, мисс Тэггарт. Я хотел бы, чтобы вы меня поняли.

Она посмотрела на него с покорным безразличием и осталась сидеть. Нельзя было сказать, что она побледнела, но черты её лица проступили необычайно отчётливо, словно кожа утратила все оттенки.

— Вы молоды, — сказал Стэдлер, — в ваши годы я тоже верил в безграничную силу разума. Тогда человек представлялся мне воистину существом разумным. С тех пор я так много повидал на своём веку и так часто испытывал глубочайшее разочарование… Расскажу вам в качестве примера одну историю.

Он стоял у окна своего кабинета. На улице уже стемнело. Казалось, темнота подступает снизу, с чёрной поверхности реки, где в воде дрожало отражение нескольких огоньков, долетавших с равнины между холмами на другом берегу. В неподвижном тёмно-голубом вечернем небе низко над землёй горела одинокая звезда. Она казалась необыкновенно большой, и от этого небо выглядело ещё более тёмным.

— Когда я работал в Университете Патрика Генри, у меня было трое учеников. Я знал многих одарённых студентов, но эти трое были той наградой, о которой учитель может только мечтать. Они были воплощением человеческого разума в его величайшем проявлении. Это был тот тип интеллекта, от которого ждёшь, что когда-нибудь он изменит судьбу человечества. Они вышли из разных социальных слоёв, но были неразлучными друзьями. Все трое сделали необычный выбор предметов. Они заканчивали одновременно по двум специальностям — моей и Хью Экстона. Философия и физика. В наши дни подобного сочетания уже не встретишь. Хью Экстон был выдающимся философом, человеком необычайного ума… не то что этот недоумок, который сейчас занимает его место. Экстон и я ревновали друг к другу этих студентов. Это было своего рода состязанием между нами, дружеским состязанием, потому что мы понимали друг друга. Однажды Экстон сказал мне, что относится к ним как к своим сыновьям. Меня это задело… потому что я сам относился к ним точно так же.

Стэдлер обернулся и посмотрел на Дэгни. На его лице резко проступили морщины.

— Когда я выступил за учреждение этого института, один из троих проклял меня. С тех пор я его не видел. Первые несколько лет это меня беспокоило. Я спрашивал себя, не был ли он прав. Теперь это меня уже не тревожит.

Он улыбнулся. Его лицо не выражало ничего, кроме горечи.

— Эти трое, перед которыми были открыты все возможности, благодаря их дару, их величайшему разуму, эти трое, которым прочили такое блестящее будущее… Одним из них был Франциско д’Анкония, который превратился в никчёмного плейбоя. Вторым — Рагнар Даннескьолд, который стал обыкновенным пиратом. Ничего не скажешь, достойное воплощение тех надежд, что подавал великий человеческий разум.

— А кто был третьим? — спросила Дэгни. Стэдлер пожал плечами:

— Третий не добился даже такой неблаговидной известности. Он бесследно исчез — утонул в трясине посредственности. Возможно, работает где-то младшим помощником бухгалтера.

∗ ∗ ∗

— Это ложь. Я не сбежал, — кричал Джеймс Тэггарт. — Я приехал сюда, потому что заболел. Спроси доктора Вильсона, если не веришь. Он тебе подтвердит. Это разновидность гриппа. И как ты узнала, что я здесь?

Дэгни стояла посреди комнаты. На воротнике её пальто и полях шляпы таяли, превращаясь в капельки воды, снежинки. Она огляделась вокруг, ощущая неосознанную грусть.

Они находились в доме старого поместья Тэггартов на берегу Гудзона. Поместье досталось Джиму по наследству, но он редко приезжал сюда. В дни их детства это был кабинет отца. Сейчас он выглядел заброшенной комнатой, которой время от времени пользуются, но в которой не живут. Все стулья, за исключением двух, были зачехлены. Камин не горел, жалкую дозу тепла давал лишь электрический обогреватель, шнур которого тянулся по полу через всю комнату. Письменный стол блистал пустой стеклянной столешницей.

Джим лежал на кушетке, обмотав горло полотенцем. На стоявшем рядом стуле Дэгни увидела полную окурков пепельницу, бутылку виски и смятый бумажный стакан. На полу валялись беспорядочно разбросанные газеты двухдневной давности. Над камином висел портрет их деда в полный рост, на заднем плане смутно вырисовывались очертания железнодорожного моста.

— У меня нет времени препираться, Джим.

— Это была твоя идея. Надеюсь, ты признаешь это на совете директоров. Вот до чего довёл нас твой проклятый Металл Риардена, чёрт бы его побрал. Если бы мы подождали, пока Оррен Бойл…

На его перекошенном небритом лице отразился панический страх, смешанный со злорадством, ненавистью и облегчением от того, что он нашёл виноватого и может на нём отыграться. И в то же время в его взгляде сквозила осторожная, едва уловимая мольба — это были глаза человека, у которого появилась надежда.

Тэггарт выжидающе замолчал, но Дэгни ничего не ответила. Она стояла молча, сунув руки в карманы, и смотрела на него.

— Теперь мы не в силах что-либо сделать, — простонал он. — Я пытался связаться с Вашингтоном, чтобы заставить их прибрать к рукам «Финикс — Дуранго» и ввиду чрезвычайных обстоятельств передать эту дорогу нам. Но они даже слышать об этом не захотели. Сказали, что очень многим это не понравится. Боятся создать прецедент… Я добился в Национальном железнодорожном союзе разрешения, позволяющего Дэну Конвэю остаться в Колорадо ещё на год, это дало бы нам время и шанс выкарабкаться, но он отказался. Я пытался договориться с Эллисом Уайетом и его друзьями в Колорадо. Я хотел, чтобы они заставили Вашингтон потребовать, чтобы Конвэй остановил сворачивание своей линии, но Уайет и остальные ублюдки из Колорадо отказали мне. Речь идёт об их шкуре, они в ещё худшем положении, чем мы, и наверняка прогорят — и они отказались.

Дэгни слегка улыбнулась, но ничего не сказала.

— Теперь у нас нет выхода. Мы в ловушке. Мы не можем бросить эту линию и не можем завершить строительство. Не можем ни остановиться, ни идти вперёд. У нас нет денег. От нас все бегут, как от прокажённых. Что мы можем без «Линии Рио-Нортэ»? Но у нас нет никакой возможности завершить её. Нам объявят бойкот и занесут в чёрный список. Профсоюз железнодорожников подаст на нас в суд. Вот увидишь, непременно подаст, есть такой закон. Мы не можем завершить строительство этой линии. Господи! Что же нам делать?

Дэгни ждала.

— Ты всё сказал, Джим? Если всё, то я скажу, что мы будем делать.

Тэггарт молчал, глядя на неё исподлобья.

— Это не предложение, Джим. Это ультиматум. Выслушай и соглашайся. Я завершу строительство «Линии Рио-Нортэ». Я лично — не «Трансконтинентальная Тэггарта». Я временно уйду с поста вице-президента и создам собственную частную компанию. Твой совет передаст «Линию Рио-Нортэ» мне. Я буду сама себе подрядчиком. Сама изыщу средства. Всю ответственность я тоже возьму на себя. Я завершу строительство в срок. После того как ты увидишь линию в деле, я верну её «Трансконтинентальной Тэггарта» и займу прежнее место. Это всё.

Тэггарт молча смотрел на неё, кончиками пальцев покачивая домашнюю туфлю. Она никогда не думала, что выражение надежды на лице человека может вызывать отвращение. Но это было именно так. На лице Тэггарта смешались надежда, хитрость и коварство. Она отвернулась от него, спрашивая себя, как он мог в такую минуту думать о том, как бы её повыгоднее использовать.

— А кто будет всё это время управлять «Трансконтинентальной Тэггарта»? — озабоченно спросил Тэггарт.

Вопрос показался Дэгни совершенно абсурдным и бессмысленным. Она рассмеялась. Звук собственного смеха удивил её. Это был горький смех старухи, всё изведавшей и во всём разуверившейся.

— Эдди Уиллерс, — сказала она.

— О нет! Он не справится.

Дэгни опять так же невесело рассмеялась:

— А я думала, что в подобных вопросах ты разбираешься лучше меня. Эдди просто займёт пост вице-президента. Он будет сидеть в моём кабинете, за моим столом. Как ты думаешь, кто в действительности будет управлять «Трансконтинентальной Тэггарта»?

— Но я не понимаю, каким образом…

— Я буду прилетать из Колорадо. К тому же существует междугородная связь. Я буду делать то же, что и раньше. Ничего не изменится, не считая спектакля, который ты устроишь для своих друзей, и некоторых дополнительных трудностей для меня.

— Какого спектакля?

— Джим, ты прекрасно меня понимаешь. Я не имею ни малейшего понятия, в чём ты там замешан и в какие игры играешь, ты и твой совет директоров. Я этого не знаю, и мне на это глубоко наплевать. Вы все можете спрятаться за моей спиной. Раз уж вы все так боитесь, потому что повязаны с дружками, для которых Металл Риардена представляет страшную угрозу, вот вам возможность убедить их, что вы ни при чём, что всё это затеяла я, а не вы. Можете всячески поносить меня вместе с ними. Можете сидеть дома, ничем не рисковать и не наживать себе врагов. Просто не мешайте мне.

— Что ж, — медленно произнёс Тэггарт, — проблемы, которые неизбежно возникают в процессе функционирования огромной железнодорожной системы, достаточно сложны… в то время как небольшая независимая компания может позволить себе…

— Да, Джим, да. Я всё это знаю. Как только ты объявишь, что передаёшь «Линию Рио-Нортэ» мне, акции «Трансконтинентальной Тэггарта» пойдут вверх. Все эти клопы перестанут лезть из всех щелей, потому что у них уже не будет перспективы сосать кровь из большой компании. А пока они решат, что делать со мной, я завершу строительство. Что до меня, то я не хочу видеть ни тебя, ни твой совет директоров, перед которым нужно отчитываться и с которым нужно спорить, чтобы вымолить для себя необходимые полномочия. На это нет времени, если я хочу сделать то, что необходимо сделать. Поэтому я сделаю это одна, без вас.

— А… если у тебя ничего не выйдет?

— Если у меня ничего не выйдет, пойду ко дну я одна.

— Ты понимаешь, что в таком случае «Трансконтинентальная Тэггарта» никак не сможет помочь тебе?

— Понимаю.

— Ты не будешь рассчитывать на нас?

— Нет.

— Ты прервёшь все официальные связи с нами, чтобы твои действия не отразились на нашей репутации?

— Да.

— Я думаю, нам нужно договориться, что в случае неудачи или публичного скандала твой временный уход станет постоянным… то есть ты не вернёшься на должность вице-президента компании.

На мгновение она закрыла глаза:

— Хорошо, Джим. В таком случае я не вернусь.

— Прежде чем мы передадим тебе «Линию Рио-Нортэ», нужно подписать соглашение, что в случае, если линия окажется рентабельной, ты вернёшь нам её вместе с контрольным пакетом акций. Иначе, воспользовавшись тем, что линия нам крайне нужна, ты можешь попытаться выжать из нас все соки.

Лишь на мгновение в её глазах промелькнуло возмущённое удивление.

Затем она безразлично произнесла:

— Конечно, Джим. Пусть к завтрашнему дню подготовят все бумаги.

Её слова прозвучали так, словно она швырнула ему милостыню.

— Теперь насчёт твоего временного заместителя.

— Что?

— Неужели ты действительно хочешь, чтобы это был Эдди Уиллерс?

— Да, хочу.

— Но ведь он не сможет даже сыграть вице-президента. У него не тот имидж — не та внешность, не те манеры…

— Он знает своё дело и в курсе моих дел. Он знает, чего я хочу. Я ему доверяю и могу работать с ним.

— Может быть, лучше выбрать кого-нибудь из более известных молодых сотрудников, выходца из богатой семьи, человека с именем?

— Джим, вице-президентом будет Эдди Уиллерс.

— Ну хорошо, — вздохнул Тэггарт, — только нужно быть очень осторожными. Нам ведь ни к чему, чтобы люди заподозрили, что ты по-прежнему управляешь компанией. Об этом никто не должен знать.

— Об этом будут знать все. Но поскольку никто не заявит об этом в открытую, все будут довольны.

— Но мы должны сохранять видимость.

— Ну конечно. Тебе не обязательно узнавать меня на улице, если ты этого не хочешь. Можешь сказать, что никогда в жизни меня не видел, а я скажу, что никогда в жизни не слышала о «Трансконтинентальной Тэггарта».

Тэггарт молча размышлял о чём-то, уставившись в пол. Дэгни отвернулась и посмотрела в окно. Небо было ровного серовато-белого зимнего цвета.

Далеко внизу, на берегу Гудзона, она видела дорогу, за которой наблюдала в детстве в ожидании, когда подъедет машина Франциско, видела возвышавшуюся над рекой скалу, на которую они взбирались в надежде увидеть небоскрёбы Нью-Йорка, а где-то за лесом проходили рельсы, ведущие к станции Рокдейл, где она когда-то давным-давно работала. Сейчас земля была покрыта снегом, и то, что осталось от той местности, напоминало чертёж — блеклый рисунок, на котором из снега тянулись к небу голые ветви. Рисунок был чёрно-белым, как старая фотография, которую хранят на память, но которая ничего не может вернуть.

— Как ты собираешься назвать её?

Она вздрогнула и обернулась:

— Что?

— Свою компанию.

— А, вот ты о чём. Наверное, «Линия Дэгни Тэггарт», а что?

— Но… разумно ли это? Это могут неверно истолковать. «Тэггарт» может быть понято как…

— Как же ты хочешь, чтобы я её назвала? — вспылила Дэгни, вконец теряя терпение. — «Мисс Никто»? «Мадам Икс»? «Джона Голта»? — Она вдруг замолчала и улыбнулась. Это была холодная, угрожающая улыбка. — Вот именно так я её и назову: «Линия Джона Голта».

— О господи, нет!

— Да.

— Но ведь это… это же бессмысленное выражение.

— Да.

— Но нельзя же сделать посмешищем такой серьёзный проект. Ты не можешь быть такой вульгарной и неблагородной!

— Разве?

— Но, господи, почему?

— Потому что это шокирует их всех, так же как тебя.

— Я что-то не припомню, чтобы ты старалась бить на эффект.

— Что ж, на этот раз постараюсь.

— Но… Послушай, Дэгни, это плохой знак… То, что означают эти слова…

— А что они означают?

— Не знаю… но когда люди их произносят, кажется, что ими движет…

— Страх? Отчаяние? Безнадёжность?

— Да… да, именно так.

— Вот я и докажу обратное.

Тэггарт заметил сверкнувшие в её глазах искорки гнева и понял, что лучше помолчать.

— Подготовь все документы для «Линии Джона Голта», — сказала Дэгни.

— Что ж, как знаешь. Это твоя линия, — вздохнул Тэггарт.

— Ещё бы.

Он удивлённо посмотрел на неё. Сейчас своим поведением она нисколько не напоминала вице-президента огромной компании. Казалось, она с радостью и облегчением перешла на уровень рабочего депо или строителя.

— Что касается бумаг и юридической стороны вопроса, — сказал Тэггарт, — то здесь могут возникнуть определённые трудности. Нам придётся запросить разрешения…

Дэгни резко повернулась к нему. На её лице сохранялось оживлённое выражение, но весёлость уже ушла. Дэгни больше не улыбалась. В её глазах появилось что-то первобытное. Посмотрев на неё, Тэггарт про себя взмолился, чтобы ему больше никогда не довелось видеть её такой.

— Послушай, Джим, — сказала она; ему никогда раньше не приходилось слышать подобного тона. — В этой сделке ты можешь быть полезен лишь в одном, и лучше тебе хорошенько постараться: держи своих парней из Вашингтона подальше от меня. Позаботься о том, чтобы они предоставили мне все разрешения, санкции, права и прочую макулатуру, положенную по их законам. Пусть даже и не пытаются остановить меня. Если они попробуют… Джим, говорят, что наш предок, Нэт Тэггарт, убил чиновника, попытавшегося отказать ему в разрешении, которого не следовало и просить. Не знаю, действительно он его убил или нет, скажу тебе одно: я знаю, каково ему было, если он всё же его прикончил. Если он этого не делал — я могу сделать это, чтобы поддержать семейную легенду. Я не шучу, Джим, учти это.

∗ ∗ ∗

Франциско д’Анкония сидел за столом напротив неё. Его лицо было совершенно бесстрастным. Оно оставалось бесстрастным, пока Дэгни чётко, по-деловому объясняла цель создания своей железнодорожной компании. Он слушал молча.

Она впервые видела на его лице полную апатию. В нём не проскальзывало ни насмешки, ни веселья, ни протеста. Он словно отключился от жизни, и его было ничем не пронять. Тем не менее он внимательно смотрел на неё и, казалось, видел больше, чем она подозревала. Его глаза напоминали затемнённое стекло, которое поглощает лучи света, не отражая их.

— Франциско, я попросила тебя прийти именно сюда, потому что хотела, чтобы ты увидел меня в моём кабинете. Ты ведь никогда его не видел. Раньше это что-то значило бы для тебя.

Он медленно осмотрелся. Стены кабинета украшали лишь карты «Трансконтинентальной Тэггарта», изображение Нэта Тэггарта в карандаше — именно с него делали скульптуру — и большой железнодорожный календарь, пестревший яркими красками. Такие календари, всякий раз с новой картинкой, ежегодно рассылались по всем станциям компании. Календарь вроде этого висел и на станции Рокдейл, когда Дэгни работала там.

Франциско встал и едва слышно сказал:

— Дэгни, ради себя самой и, — какое-то едва уловимое мгновение он колебался, — из жалости ко мне, если у тебя ещё осталась хоть капля её, не проси у меня того, что хочешь попросить. Не надо. Позволь мне уйти.

Это было вовсе не похоже на него. Она никогда не думала, что может услышать от него нечто подобное. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла спросить:

— Почему?

— Я не могу тебе сказать. Не могу ответить ни на один вопрос. Это одна из причин, почему нам лучше не говорить об этом.

— Ты знаешь, о чём я хочу тебя попросить?

— Да. — Увидев в её полном отчаяния взгляде красноречивый вопрос, он вынужден был добавить: — Я знаю, что собираюсь тебе отказать.

— Почему?

Он горько улыбнулся и развёл руками, словно давая ей понять, что именно это он предвидел и этого хотел избежать. Её голос прозвучал очень тихо:

— Я должна попытаться, Франциско. Со своей стороны, я вынуждена обратиться к тебе с этой просьбой. Как поступать тебе — это уже твоё дело. Но я буду знать, что испробовала всё.

Он остался стоять, но слегка склонил голову в знак согласия и сказал:

— Я выслушаю, если тебе от этого будет легче.

— Мне нужно пятнадцать миллионов долларов, чтобы завершить строительство «Линии Рио-Нортэ». Я получила семь миллионов, заложив свой пакет акций «Трансконтинентальной Тэггарта». Больше мне денег взять негде. Я выпущу облигации своей новой компании на сумму восемь миллионов долларов. Я пригласила тебя, чтобы попросить купить эти облигации.

Франциско молчал.

— Франциско, я просто нищенка, которая просит у тебя денег. Я всегда думала, что в бизнесе не просят милостыню. Я всегда была твёрдо убеждена, что в бизнесе человек исходит из того, что может предложить, и рассчитывает на взаимовыгодный обмен ценностями. Сейчас это уже не так, хотя я и не понимаю, как мы можем продолжать существовать, поступая иначе. Исходя из объективных фактов «Линия Рио-Нортэ» будет лучшей железнодорожной линией в стране. По всем критериям это наиболее выгодное капиталовложение. Но именно из-за этого у меня ничего не выходит. Я не могу получить нужную сумму, предлагая людям выгодное деловое предприятие. Тот неоспоримый факт, что оно выгодно, заставляет людей отказываться от него. Ни один банк не купит облигации, выпущенные моей компанией. Поэтому я не могу просить денег, основываясь на достоинствах моего предприятия. Я могу лишь просить милостыню. — Дэгни говорила с бесстрастной чёткостью. Она замолчала и ждала ответа.

Франциско молчал.

— Я знаю, что мне нечего тебе предложить, — сказала она. — Я не могу говорить с тобой о капиталовложениях. Деньги тебя не интересуют. Индустриальные проекты уже давно ничего не значат для тебя. Поэтому я не стану притворяться, что это честная взаимовыгодная сделка. Я просто прошу подаяния. — Она перевела дух и добавила: — Дай мне эти деньги как милостыню, как подачку, потому что для тебя они ничего не значат.

— Не надо, Дэгни, — глухо произнёс Франциско; она не поняла, что звучало в его голосе: боль или гнев. Он стоял, опустив глаза.

— Ты дашь мне денег, Франциско?

— Нет.

Помолчав немного, она сказала:

— Я пригласила тебя не потому, что рассчитывала на твоё согласие, а потому, что ты единственный человек, который может меня понять. Поэтому я должна была попытаться. — Она говорила всё тише и тише, словно надеялась, что это помешает ему понять её чувства. — Понимаешь, я до сих пор не могу поверить, что ты конченый человек… потому что ты… я знаю, ты всё ещё можешь услышать меня. Ты ведёшь распутную жизнь, но твои поступки, даже то, как ты говоришь о них, свидетельствуют об обратном… Я должна была попытаться… Я больше не могу терзаться сомнениями и теряться в догадках, пытаясь понять тебя.

— Я подскажу тебе. Противоречий не существует. Всякий раз, когда ты считаешь, что сталкиваешься с противоречием, проверь исходные положения. Ты обнаружишь, что одно из них ошибочно.

— Франциско, — прошептала она, — почему ты не хочешь сказать мне, что с тобой произошло?

— Потому что в данный момент ответ причинит тебе неизмеримо бо́льшую боль, чем сомнения.

— Неужели он так ужасен?

— До этого ответа ты должна дойти сама.

Дэгни покачала головой:

— Не знаю, что тебе предложить. Я больше не знаю, что представляет для тебя ценность. Ведь даже нищий должен что-то давать взамен, должен придумать какую-то причину, по которой ты можешь захотеть помочь ему. Я думала… успех — когда-то для тебя это значило очень много. Успех в промышленном предприятии. Помнишь, как мы с тобой когда-то говорили об этом? Ты был очень строг. Ты от меня многого ожидал. Ты сказал мне, что я должна оправдать твои ожидания. Я так и сделала. Тебе было интересно, каких высот я достигну в «Трансконтинентальной Тэггарта». — Она обвела рукой кабинет. — Вот как высоко я поднялась… И я подумала… если воспоминание о том, что когда-то представляло для тебя ценность, ещё что-то значит, — пусть это насмешка, или мимолётная грусть, или просто чувство, подобное тому, что человек испытывает, возлагая цветы на могилу… может быть, во имя этого… ты дашь мне денег.

— Нет.

— Эти деньги ничего для тебя не значат — ты потратил куда больше на бессмысленные увеселения, ты вышвырнул куда больше на бесполезную затею с рудником Сан-Себастьян…

Он поднял глаза и посмотрел ей прямо в лицо. Впервые за всё время она увидела, как в его глазах блеснула искорка живого отклика, ясный, безжалостный и необыкновенно гордый взгляд, словно то, в чём она его обвиняла, придавало ему сил.

— О да, — медленно протянула Дэгни, словно отвечая на его мысль. — Я понимаю, всё понимаю. Я всячески поносила и осуждала тебя из-за этих рудников, я всеми возможными способами выразила тебе своё презрение, а теперь вернулась к тебе за деньгами. Как Джим, как все те попрошайки, с которыми тебе приходилось сталкиваться. Я знаю, что ты торжествуешь, что можешь рассмеяться мне в лицо и имеешь полное право презирать меня. Что ж, может, такое удовольствие я могу тебе доставить. Если ты хочешь развлечься, если тебе было приятно смотреть, как Джим и эти мексиканские прожектёры пресмыкаются перед тобой, — может быть, тебе доставит удовольствие сломить и меня? Разве это не будет тебе приятно? Неужели ты не хочешь услышать из моих уст, что ты побил меня по всем статьям? Неужели ты не хочешь увидеть, как я ползаю перед тобой на коленях? Скажи, что тебе больше по нраву, и я покорюсь.

Его движения были так стремительны, что она ничего не успела понять; ей лишь показалось, что сначала он вздрогнул. Франциско обошёл вокруг стола, взял её руку, поднёс к своим губам и поцеловал. Это был знак глубочайшего уважения, словно он хотел придать ей сил. Но пока он стоял, прижимая к губам, а потом к лицу её руку, она поняла, что он сам хочет почерпнуть сил у неё.

Франциско отпустил её руку и посмотрел ей в глаза. Он улыбнулся, даже не пытаясь скрыть страдание, гнев и нежность.

— Дэгни, ты хочешь пресмыкаться передо мной? Ты не знаешь, что это значит, и никогда не узнаешь. Человек не пресмыкается, когда заявляет об этом так честно, как это сделала ты. Неужели ты думаешь, я не понимаю, что попросить у меня денег было с твоей стороны самым смелым поступком. Но… не проси меня, Дэгни.

— Во имя всего, что я когда-нибудь для тебя значила, — прошептала она, — всего, что ещё осталось в тебе…

В то же мгновение, когда она подумала, что видела это выражение на его лице раньше, в их последнюю ночь, она услышала его крик — крик, который прежде никогда не вырывался у него в её присутствии:

— Любимая, я не могу!

Они посмотрели друг на друга, замолчав от удивления, и она увидела, как изменилось его лицо. Оно вдруг резко огрубело. Он рассмеялся, отошёл от неё и сказал оскорбительно безразличным тоном:

— Прошу простить мне манеру выражаться. Мне приходилось говорить это многим женщинам, но по несколько иному поводу.

Она уронила голову и сидела, съёжившись и не беспокоясь о том, что он это видит. Когда она подняла глаза, на её лице застыло полное безразличие.

— Хорошо, Франциско. Неплохо сыграно! Я действительно поверила. Если ты решил таким образом воспользоваться моим предложением и доставить себе удовольствие, тебе это удалось. Я ничего не буду у тебя просить.

— Я тебя предупреждал.

— Не понимаю, на чьей ты стороне. Это кажется невероятным, но ты на стороне Оррена Бойла, Бертрама Скаддера и твоего бывшего учителя.

— Моего бывшего учителя? — резко спросил Франциско.

— Доктора Роберта Стэдлера.

Он облегчённо усмехнулся:

— А, этого. Он — грабитель, который считает, что его цель оправдывает захват моих средств. — И добавил: — Дэгни, я хочу, чтобы ты хорошенько запомнила свои слова — на чьей стороне, как ты говоришь, я нахожусь. Однажды я напомню тебе об этом, и тогда посмотрим, захочешь ли ты повторить их.

— Тебе не понадобится напоминать мне об этом.

Франциско повернулся, собираясь уйти, и, непринуждённо кивнув на прощанье, сказал:

— Если бы «Линию Рио-Нортэ» можно было построить, я бы пожелал тебе удачи.

— Её построят. И она будет называться «Линией Джона Голта».

— Что? — вскрикнул Франциско.

Дэгни насмешливо усмехнулась:

— «Линия Джона Голта».

— Дэгни, во имя небес, почему?

— Разве это название тебе не нравится?

— Как тебе пришло в голову выбрать его?

— Во всяком случае звучит куда лучше, чем мистер Немо или мистер Ноль, правда?

— Дэгни, но почему именно это?

— Потому что оно тебя пугает.

— Что, по-твоему, оно значит?

— Невозможное. Недостижимое. И то, что вы все боитесь моей линии, как боитесь этого имени.

Франциско рассмеялся. Он смеялся, не глядя на неё, и каким-то необъяснимым образом она чувствовала уверенность, что он забыл о ней, что сейчас он где-то далеко, он смеялся в неудержимом приступе веселья и горечи над чем-то, к чему она не имела никакого отношения.

Потом он повернулся к ней и сказал совершенно серьёзно:

— Дэгни, на твоём месте я бы этого не делал.

Она пожала плечами:

— Джиму это название тоже не понравилось.

— А что тебе в нём нравится?

— Я ненавижу это имя. Ненавижу всеобщее ожидание конца света, ненавижу обречённость и этот бессмысленный вопрос, который всегда звучит как крик о помощи. Я по горло сыта ссылками на Джона Голта. Я собираюсь объявить ему войну.

— Ты её уже объявила, — ровным голосом сказал Франциско.

— Я построю для него железную дорогу. Пусть придёт и заявит свои права на неё.

Франциско грустно улыбнулся и кивнул:

— Он это сделает.

∗ ∗ ∗

Отблески алого зарева, исходившего от расплавленной стали, прокатились по потолку и рассыпались по стене. Риарден сидел за столом в своём кабинете, освещённом лишь настольной лампой. За кругом её света темнота кабинета сливалась с мраком за окном. Напротив него сидела Дэгни.

Сбросив пальто, она сидела в сером, облегавшем её стройную фигуру костюме, склонившись к столу. Лишь её рука лежала в круге света на краю стола, за ним Риарден смутно различал её лицо, белую ткань блузки и треугольник расстёгнутого воротника.

— Хорошо, Хэнк, — сказала она, — начинаем строительство нового моста из Металла Риардена. Вот тебе официальный заказ от владельца «Линии Джона Голта».

Он усмехнулся, глядя на чертежи моста, разложенные в свете лампы на столе.

— У тебя было время ознакомиться с представленным проектом?

— Да. Ты не нуждаешься ни в моих комментариях, ни в комплиментах. Всё сказано заказом.

— Очень хорошо. Спасибо. Я начну выпуск металла.

— А ты не хочешь спросить меня, имеет ли «Линия Джона Голта» законное право размещать заказы и законна ли вообще эта компания?

— Это лишнее. Раз ты пришла, значит, всё в порядке.

Она улыбнулась:

— Ты прав. Всё улажено, Хэнк. Я пришла сказать тебе об этом и обсудить ряд деталей относительно моста.

— Ладно, мне интересно, кто является держателем облигаций «Линии Джона Голта».

— Я не думаю, что у кого-то из них есть лишние капиталы. Всем нужны деньги на расширение собственных заводов и фабрик. Но им нужна эта линия, и они наскребли, кто что мог. — Она достала из сумки лист бумаги и протянула Риардену: — Вот — «Джон Голт инкорпорейтэд».

Большинство имён в списке были ему хорошо знакомы. Эллис Уайет, «Нефть Уайета», Колорадо. Тед Нильсен, «Моторы Нильсена», Колорадо. Лоуренс Хэммонд, «Автомобили Хэммонда», Колорадо. Эндрю Стоктон, «Литейный цех Стоктона», Колорадо. В списке было несколько человек из других штатов, среди них: Кеннет Денеггер, «Уголь Денеггера», Пенсильвания. Размеры вкладов варьировались от пятизначных до шестизначных чисел.

Он взял ручку, дописал в конце: «Генри Риарден, „Сталь Риардена“, Пенсильвания, — 1 000 000» — и протянул список Дэгни.

— Хэнк, — сказала она тихо, — я не хочу, чтобы ты был в этом списке. Ты так много вложил в металл, тебе намного тяжелее, чем другим. Ты не можешь позволить себе ещё раз рисковать.

— Я никогда не принимал никаких одолжений, — холодно произнёс Риарден.

— Что ты хочешь сказать?

— В своих предприятиях я никогда никого не прошу рисковать больше, чем я сам. Если уж играть, то наравне со всеми. И потом, разве ты не говорила, что эта железная дорога станет лучшей рекламой моей продукции, покажет, чего стоит мой металл?

Дэгни склонила голову и с уважением сказала:

— Хорошо, Хэнк. Спасибо.

— Между прочим, я вовсе не намерен терять эти деньги. Мне прекрасно известны условия, при которых по моему выбору эти облигации могут быть конвертированы в акции. Поэтому я рассчитываю получить непристойную прибыль — а ты мне её заработаешь.

Дэгни рассмеялась:

— Боже мой, Хэнк, за это время я переговорила с таким количеством трусливых придурков, что они почти заразили меня мыслью о том, что «Линия Джона Голта» — безнадёжное предприятие. Спасибо, что напомнил мне. Да, думаю, я смогу принести тебе непристойную прибыль.

— Если бы не эти трусливые придурки, то никакого риска не было бы вообще. Но ничего, мы им покажем. Слава богу, толковые люди пока ещё не перевелись. — Он отобрал среди бумаг на столе две телеграммы и протянул их Дэгни: — Взгляни, думаю, тебе это будет интересно.

Одна из телеграмм гласила: «Я рассчитывал приступить к работе лишь через два года, но заявление Государственного научного института вынуждает меня действовать незамедлительно. Можете рассматривать эту телеграмму как официальный заказ на строительство трубопровода из Металла Риардена от Колорадо до Канзас-Сити длиной в тысячу километров, диаметр трубы триста миллиметров. О деталях позже. Эллис Уайет».

В другой телеграмме говорилось: «Относительно наших переговоров о моём заказе. Приступайте. Кен Денеггер».

— Он тоже не собирался размещать этот заказ прямо сейчас. Это восемь тысяч тонн металла. Прокат. Для угольных шахт, — объяснил Риарден.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Комментарии были излишни.

Когда Дэгни протянула ему телеграммы, Риарден посмотрел на её руку, кожа которой словно просвечивала в свете лампы. У неё были руки молоденькой девушки, с длинными, тонкими пальцами, которые она на мгновение расслабила.

— Компания «Литейный цех Стоктона» из Колорадо закончит для меня заказ, от которого отказалась компания Моуэна. Они свяжутся с тобой насчёт металла, — сказала она.

— Этот вопрос уже улажен. Как у тебя со строительными бригадами?

— Лучшие инженеры Нили, как раз те, что мне нужны, остаются, и большинство прорабов тоже. А от Нили всё равно толку было мало.

— А рабочие?

— Желающих даже больше, чем нужно. Не думаю, что профсоюз вмешается. Большинство рабочих, те, что состоят в профсоюзе, записаны под вымышленными именами. Им очень нужна работа. У меня будет несколько охранников на линии, но не думаю, что возникнут какие-нибудь осложнения.

— А как с Джимом и его советом директоров?

— Они сейчас заняты тем, что дают интервью газетчикам, клянясь в своей непричастности к «Линии Джона Голта» и всячески осуждая это предприятие. Они приняли все мои условия.

Её плечи были напряжены и расправлены, словно она изготовилась к полёту. Казалось, напряжение вполне естественно для неё, оно свидетельствовало не о беспокойстве, а о радости и истинном удовольствии.

— Должность вице-президента компании занял Эдди Уиллерс. Если тебе что-нибудь понадобится, всё решай через него. Сегодня вечером я улетаю в Колорадо.

— Сегодня?

— Да. Нужно наверстать упущенное время. Мы потеряли целую неделю.

— Полетишь на своём самолёте?

— Да. Дней через десять я вернусь. Мне нужно бывать в Нью-Йорке хотя бы пару раз в месяц.

— А где ты будешь жить в Колорадо?

— Прямо на месте. В своём вагоне, то есть в вагоне Эдди, который я у него на время одолжу.

— А это не опасно?

— Опасно? — Дэгни удивлённо рассмеялась. — Послушай, Хэнк, ты впервые за всё время, что я тебя знаю, вспомнил о том, что я не мужчина. Не беспокойся, я буду в полной безопасности.

Он не смотрел на неё. Его взгляд был устремлён на испещрённый цифрами лист бумаги, лежавший на столе.

— Мои инженеры подготовили смету и приблизительный график строительства. Именно это я и хотел обсудить с тобой, — сказал Риарден, протягивая ей бумаги. Дэгни откинулась на спинку кресла и принялась читать.

Полоска света упала на её лицо, и он увидел строгую и в то же время чувственную линию губ. Она откинулась назад, и он мог различить лишь смутные очертания губ и тени её опущенных ресниц.

Разве я не думал об этом с первого дня, когда увидел её? Разве не об этом я только и думал все эти два года?.. Он сидел неподвижно и смотрел на Дэгни. Он слышал слова, которых никогда не смел выговорить, слова, которые знал, чувствовал, но в которых не мог сознаться, не позволял себе произнести их даже мысленно. Сейчас он словно говорил эти слова ей… С первого дня, когда я увидел тебя… Лишь твоё тело, твои губы и то, как ты смотришь на меня, словно… Ты ведь верила мне? Признать твоё величие? Относиться к тебе так, как ты заслуживаешь, — словно ты мужчина? Неужели ты думаешь, что я не понимаю, какое предательство я совершил? Единственная яркая личность, которую я встретил в жизни, единственный человек, которого я глубоко уважаю, лучший бизнесмен, которого я знаю, мой союзник, мой напарник в отчаянном сражении… И на самое возвышенное, что я видел в жизни, я отвечаю самым низменным из желаний… Да знаешь ли ты, кто я такой? Я думал об этом потому, что мысль об этом недопустима. Из-за этой низменной потребности, которая ни в коем случае не должна запятнать тебя… Я никогда не желал никого, кроме тебя… Не знал, что это такое — желать, пока не увидел тебя. Думал: только не я… это не должно меня сломить… с тех пор… целых два года… неустанно… Ты знаешь, что это такое — желать? Хочешь, я скажу, о чём я думаю, когда смотрю на тебя… лежу в постели, не в силах уснуть… слышу твой голос по телефону… работаю, но не могу избавиться от наваждения? Унизить тебя самым немыслимым образом — и знать, что это сделал я. Унизить тебя до крика плоти, поведать тебе о низменном сладострастии, знать, как ты хочешь, нуждаешься в этом, слышать, как ты просишь меня об этом, и видеть, как твой замечательный дух зависит от этой постыдной, первобытной страсти. Знать тебя такой, какая ты есть, какой предстаёшь перед миром: чистой, горделивой, уверенной в себе… а потом увидеть у себя в постели, покоряющейся любому моему желанию, делающей всё, что я захочу. И всё это с единственной целью: увидеть бесчестие, которому ты добровольно предаёшься ради неповторимых ощущений… Я хочу тебя — и будь я проклят за это!..

Дэгни читала, а он смотрел на отблески света, игравшие в её волосах и опускавшиеся к плечам и дальше вниз по руке к оголённому запястью.

…знаешь, о чём я сейчас думаю? Твой серый костюм и расстёгнутый воротник… ты выглядишь такой молодой, такой строгой и уверенной в себе… А как бы ты выглядела, если бы я запрокинул тебе голову, положил тебя в этом строгом сером костюме, сорвал юбку…

Дэгни подняла глаза. Риарден смотрел на бумаги, лежавшие на столе. Немного помолчав, он сказал:

— Реальная стоимость моста будет меньше суммы, указанной в предварительной смете. Кроме того, его прочность позволяет провести ещё второй путь. Думаю, затраты окупятся сторицей за несколько лет. Если тебе удастся растянуть затраты на строительство на период в…

Он говорил, а она смотрела на его лицо, отчётливо проступившее в свете лампы на фоне царившей в кабинете темноты. У неё было такое ощущение, словно это его лицо освещает лежавшие на столе бумаги. Его лицо, его чёткий, чистый голос, его ясный разум и неудержимое стремление к цели. Его лицо походило на его слова, как будто всё — и прямой взгляд, и мышцы худых щёк, и чуть презрительно опущенные уголки рта — свидетельствовало только об одном — бескомпромиссном аскетизме.

∗ ∗ ∗

День начался с известия о страшной катастрофе: в горах Нью-Мексико товарный состав «Атлантической южной» столкнулся на крутом повороте с пассажирским поездом. Склоны гор были усеяны товарными вагонами, гружёнными пятью тысячами тонн медной руды, добытой в Аризоне и предназначавшейся для заводов Риардена.

Риарден немедленно созвонился с главным управляющим «Атлантической южной», но тот твердил одно: «Господи, мистер Риарден, откуда я знаю? Никто не может сказать, сколько времени потребуется, чтобы расчистить путь и ликвидировать последствия аварии. Я не помню крушений ужасней… Не знаю, мистер Риарден. Нет, в этой части страны других железных дорог нет. На участке примерно в четыреста метров путь полностью разрушен. К тому же произошёл оползень. Наш аварийно-спасательный поезд не может пробиться в район крушения. Я не представляю себе, как и когда мы сможем вновь поставить эти вагоны на рельсы… По всей видимости, не раньше чем через две недели… Три дня? Но, мистер Риарден, это же невозможно!.. Мы ничего не можем поделать… Вы можете сказать своим клиентам, что это форс-мажор, стихийное бедствие… Неужели это так страшно, если вы немного опоздаете с выполнением заказа? В этом нет вашей вины, и в данном случае никто не сможет вас ни в чём обвинить».

В следующие два часа с помощью своего секретаря, двух молодых инженеров из транспортного отдела, карты автомобильных дорог и телефона Риарден всё спланировал и договорился о снаряжении целой армии грузовиков к месту крушения. Товарные вагоны должны были ждать их на ближайшей к месту аварии станции «Атлантической южной».

Вагоны Риарден получил от «Трансконтинентальной Тэггарта», а грузовики съезжались со всех уголков Нью-Мексико, Аризоны и Колорадо. Люди Риардена обзванивали всех частных владельцев и предлагали такую оплату, которая сразу снимала все вопросы.

Это была последняя из трёх партий медной руды, поставки которой ожидал Риарден. Первые два заказа так и не были выполнены: одна компания просто разорилась, а вторая постоянно оттягивала сроки поставки, ссылаясь на объективные, не зависящие от неё причины.

Он решил проблему, не отложив ни одной деловой встречи, ни разу не повысив голос, не проявив никаких признаков напряжения, неуверенности или опасения; он действовал с быстротой и точностью боевого командира, чьё подразделение накрыло внезапным огнём противника, а Гвен Айвз, его секретарь, проявила себя как хладнокровный адъютант. Ей было под тридцать, и её спокойно-непроницаемое лицо удивительно гармонировало с первоклассным офисным оборудованием. Она была одним из самых компетентных его работников. Гвен относилась к своим обязанностям с необыкновенным здравомыслием и считала любое проявление чувств на рабочем месте непростительной безнравственностью.

Когда все экстренные меры были приняты, она лишь заметила:

— Мистер Риарден, мне кажется, надо попросить всех наших поставщиков отправлять грузы исключительно по линиям «Трансконтинентальной Тэггарта».

— Я тоже об этом подумал, — сказал Риарден и добавил: — Отправьте телеграмму Флемингу в Колорадо. Пусть покупает медный рудник, который я выбрал.

Он вернулся к столу и заговорил по двум телефонам одновременно — с управляющим и с начальником отдела поставок, проверяя даты поступления каждой тонны сырья, — он не мог переложить на кого-нибудь ответственность за хотя бы часовой перерыв в работе печей. Когда шла последняя плавка для «Линии Джона Голта», раздался звонок и Гвен объявила, что его мать требует, чтобы он принял её.

Риарден просил членов своей семьи никогда не приходить на завод, не договорившись с ним заранее. Он был очень рад, что они ненавидят это место и крайне редко появляются в его кабинете. Им овладело неудержимое желание выставить мать за ворота. Но, сделав над собой усилие куда большее, чем для решения проблемы с аварией, он спокойно сказал:

— Хорошо. Пусть войдёт.

Мать вошла с воинственным видом. Она осмотрелась вокруг, словно знала, что для него значит его кабинет, и выражала своё глубочайшее возмущение всем, что представляло для него бо́льшую важность, чем её персона. Она долго устраивалась в кресле, укладывала и перекладывала свою сумочку, перчатки, расправляла складки платья, недовольно ворча между делом:

— Ничего не скажешь, просто превосходно — мать вынуждена ждать в приёмной и спрашивать разрешения у какой-то машинистки, прежде чем ей позволят увидеть собственного сына, который…

— Мама, у тебя действительно что-то важное? Я очень занят сегодня.

— Ты не единственный, у кого есть проблемы. Конечно, это важно. Стала бы я из-за пустяка сюда приезжать!

— Так в чём же дело?

— Это касается Филиппа.

— Я слушаю.

— Он очень несчастлив.

— Неужели?

— Он вынужден зависеть от твоей благотворительности, получать подачки, не имея возможности рассчитывать на собственные средства.

Риарден удивлённо улыбнулся:

— Я ждал, когда же он наконец это поймёт.

— Несправедливо, что такой чувствительный человек, как он, находится в таком положении.

— Конечно, несправедливо.

— Я рада, что ты со мной согласен. Ты должен дать ему работу.

— Дать… что?

— Ты должен дать ему работу, здесь, на заводе, но хорошую, чистую работу, с отдельным кабинетом и хорошим окладом, чтобы он был подальше от твоих работяг и дымных печей.

Он слышал её слова, но не мог заставить себя поверить в это.

— Мама, ты что, шутишь?

— Вовсе нет. Я случайно узнала, что он хочет именно этого, но он слишком горд, чтобы просить тебя. А если ты сам предложишь ему работу и преподнесёшь это так, словно просишь его об одолжении, уверена, он охотно согласится. Вот почему мне пришлось приехать сюда, чтобы он не догадался, что это я тебя надоумила.

То, что он услышал, было для него непостижимо. Одна-единственная мысль молнией пронеслась у него в голове, и он не мог понять, как над этим можно было не задуматься. Эта мысль вылилась в недоумённый возглас:

— Но он же ровным счётом ничего не смыслит в металлургии!

— А какое это имеет значение? Ему нужна работа.

— Но он же с ней не справится!

— Ему необходимо приобрести уверенность в себе и почувствовать, что он тоже чего-то стоит.

— Но какой мне от него будет прок?

— Он должен почувствовать, что он нужен.

— Где, здесь? Зачем он мне здесь нужен?

— Ты принимаешь на работу множество людей, которых совсем не знаешь.

— Я беру на работу тех, кто умеет делать дело. А что мне может предложить он?

— Но ведь он же твой брат.

— Ну и что? При чём тут это?

Она замолчала, потрясённая его словами. Некоторое время они сидели, глядя друг на друга так, словно их разделяла космическая даль.

— Он твой брат, — сказала она; её слова прозвучали как заезженная пластинка, неустанно воспроизводящая магическое заклинание, усомниться в котором непозволительно. — Ему нужно найти своё место в этом мире. Ему нужен хороший заработок, чтобы он чувствовал, что получает деньги по праву, а не как милостыню.

— По праву? Но мне от него и на цент пользы не будет.

— Так ты об этом думаешь в первую очередь? О собственной выгоде, о прибыли? Я прошу тебя помочь брату, а ты прикидываешь, сможешь ли обогатиться за счёт его труда, и не поможешь ему, если не увидишь в этом выгоды для себя. Я правильно поняла? — Она увидела выражение его глаз, отвернулась и поспешно продолжила, повысив голос: — Да, конечно, ты помогаешь ему, как помог бы первому встречному нищему. Материальная помощь — ты не признаёшь и не понимаешь ничего другого. Ты задумывался хоть раз о его духовных потребностях, о том, что такое положение делает с его чувством собственного достоинства? Он не желает жить как нищий. Он хочет быть независимым от тебя.

— Получая от меня деньги, которые не способен заработать, за работу, которую не умеет делать?

— Ты бы от этого не очень пострадал. Здесь предостаточно людей, которые работают и делают для тебя деньги.

— Ты просишь, чтобы я помог ему обманывать?

— Вовсе необязательно называть это так.

— Это обман или нет?

— С тобой просто невозможно разговаривать. Ты начисто лишён человечности. У тебя нет ни капли жалости к брату, ни капли сострадания к его чувствам.

— Это обман или нет?

— Тебе никого не жалко.

— Ты считаешь, что было бы правильно пойти на обман?

— Ты самый аморальный человек на свете. Все твои мысли заняты лишь заботой о правильности. Ты никого не любишь.

Риарден резко поднялся, давая понять, что разговор окончен и посетителю следует убраться восвояси.

— Мама, я хозяин сталелитейного завода, а не публичного дома.

— Генри! — с негодованием выдавила из себя мать, поражённая тем, что он посмел так разговаривать с ней.

— Никогда больше даже не заикайся мне о работе для Филиппа. Я не подпущу его и к воротам моего завода и не доверю даже метлу — заметать пепел у печей. Я хочу, чтобы ты поняла это раз и навсегда. Помогай ему любыми другими способами, но о моём заводе забудь и думать.

— Да что ты возомнил о своём заводе? Это что, святой храм? — сказала она с презрительной издёвкой в голосе.

— Гм… Несомненно, — негромко ответил Риарден, сам удивлённый этой мыслью.

— Неужели ты никогда не думаешь о других людях и своих моральных обязательствах перед ними?

— Мне чуждо то, что ты называешь моралью. Нет, я не думаю о других людях, но знаю одно: если бы я дал работу Филиппу, то не смог бы смотреть в глаза компетентному человеку, которому эта работа нужна и который её достоин.

Она встала и, втянув голову в плечи, принялась снизу вверх бросать в него слова, полные благородного негодования:

— Вот твоя жестокость. Именно в ней корень твоей низости и эгоизма. Если бы ты любил брата, то дал бы ему работу, которой он недостоин, именно потому, что он не заслуживает её, — это было бы проявлением истинной доброты и братской любви. Зачем тогда любовь, если не для этого? Дать работу тому, кто её достоин, — не добродетель. Истинная добродетель — вознаградить недостойного.

Риарден смотрел на неё как ребёнок, который не приходит в ужас при виде кошмара лишь потому, что не может в него поверить.

— Мама, — сказал он, — ты сама не знаешь, что говоришь. Я никогда не смогу презирать тебя настолько, чтобы поверить, что ты действительно так думаешь.

Больше всего его удивило её лицо: это было лицо человека, потерпевшего поражение, но в нём проглядывало лукавство и циничное коварство, — словно на мгновение она стала воплощением житейской мудрости, насмехавшейся над его наивностью и простодушием.

Её лицо постоянно всплывало в его сознании, стояло перед глазами, словно сигнал, предупреждающий об опасности и говорящий о чём-то, что необходимо понять, в чём нужно разобраться. Но он не мог заставить себя задуматься над этим как над чем-то серьёзным, он не ощущал ничего, кроме смутного чувства беспокойства и отвращения, сейчас не было времени размышлять над этим — за столом напротив него уже сидел следующий посетитель. Риарден слушал человека, который умолял спасти его от гибели.

Посетитель не сказал этого прямо, но Риарден знал, что пятьсот тонн стали, о которых просил этот человек, были для него вопросом жизни или смерти.

Его посетителем был мистер Уорд из Миннесоты — президент компании по производству комбайнов. Эта неприметная компания с незапятнанной репутацией принадлежала к тому типу предприятий, которые крайне редко разрастаются, но никогда не разоряются. Мистер Уорд представлял четвёртое поколение владельцев компании и, как все его предшественники, делал для её процветания всё, что было в его силах.

Ему было уже за пятьдесят, и, глядя на его бесстрастно-непроницаемое лицо, можно было с уверенностью сказать, что он счёл бы проявление душевных терзаний крайне неприличным, всё равно что прилюдно раздеться догола. Изъясняясь чётко и по-деловому, он сообщил, что, как и его отец, всю жизнь получал сталь от небольшой сталелитейной компании, которую поглотила «Ассоциация стали» Оррена Бойла. Он прождал целый год, надеясь получить наконец свой последний заказ; весь последний месяц он потратил на то, чтобы добиться личной встречи с Риарденом.

— Мистер Риарден, я знаю, что ваши заводы работают на полную мощность и вам сейчас не до новых заказов, раз уж даже самым крупным старейшим клиентам приходится терпеливо ждать своей очереди, поскольку вы единственный порядочный, я имею в виду — надёжный, производитель стали в стране. Я не знаю, чем аргументировать свою просьбу, чтобы вы сделали для меня исключение, да и с какой стати вы должны его делать. Но мне больше ничего не остаётся, разве что навсегда закрыть ворота завода, а я… — его голос слегка дрогнул, — мне трудно даже представить это… во всяком случае пока… поэтому я решил поговорить с вами, даже если у меня очень мало шансов… всё равно я должен сделать всё, что в моих силах.

Такой язык был понятен Риардену.

— Мне очень хотелось бы вам помочь, — сказал Риарден, — но боюсь, что ничего не смогу для вас сделать, поскольку сейчас я занят очень крупным спецзаказом, который должен выполнить в первую очередь.

— Я знаю. Но, мистер Риарден, вы могли бы просто выслушать меня?

— Конечно.

— Если дело в деньгах, я заплачу, сколько вы скажете. Если вы сочтёте это выгодным, пожалуйста, я готов заплатить вдвое больше обычной цены, только дайте мне сталь. Пусть даже мне придётся продавать в этом году комбайны себе в убыток, лишь бы не закрывать завод. Моих личных сбережений достаточно, чтобы протянуть так пару лет, если нужно. Надо удержаться на плаву, потому что, мне кажется, долго так продолжаться не может. Жизнь обязательно улучшится, непременно, иначе мы… — Он замолчал, но через мгновение уверенно произнёс: — Непременно улучшится.

— Непременно, — согласился Риарден. Уверенность собственных слов напомнила ему о «Линии Джона Голта», мысль о которой вихрем пронеслась у него в голове. Строительство линии шло полным ходом. Нападки на Металл Риардена прекратились. У него возникло такое чувство, словно он и Дэгни Тэггарт, разделённые сотнями километров, стояли свободными посреди пустого пространства и ничто не мешало им закончить начатое дело. «Они оставят нас в покое, и мы завершим строительство», — подумал он. «Они оставят нас в покое», — он повторял это про себя, словно слова боевого гимна.

— Мощность моего завода — тысяча комбайнов в год, — сказал мистер Уорд. — В прошлом году мы выпустили лишь триста, но даже для этого я еле-еле умудрился наскрести сталь. Скупал на распродажах, когда разорялась какая-нибудь сталелитейная компания, выпрашивал тонну-другую то у одного, то у другого крупного концерна, как мусорщик, шатался по всяким свалкам… Не буду надоедать вам рассказами, просто я никогда не думал, что доживу до таких дней, когда придётся вести дело подобным образом. И всё это время мистер Оррен Бойл клялся мне, что поставит сталь на следующей неделе. Но всё, что ему удавалось выплавить, отправлялось его новым клиентам — о причинах предпочитают помалкивать, но поговаривают, что это люди с определёнными политическими связями. А сейчас я не могу даже встретиться с Орреном Бойлом. Он уже больше месяца в Вашингтоне, а его управляющие только и твердят, что ничего не могут поделать, потому что невозможно достать руду.

— Вы зря тратите время, — сказал Риарден. — От них вы ничего не получите.

— Знаете, мистер Риарден, — сказал Уорд таким тоном, словно сделал открытие, в которое сам не мог поверить, — мне кажется, мистер Бойл не совсем чисто ведёт дела. Я никак не пойму, чего он добивается. Половина его печей простаивает, но в прошлом месяце все газеты пестрели огромными статьями об «Ассоциации стали». О том, сколько они производят стали? Да что вы, нет. О том, как прекрасно мистер Бойл решил жилищную проблему для своих рабочих. На прошлой неделе он разослал по всем школам цветной фильм о том, как выплавляется сталь и какое значение она имеет для общества. Сейчас мистер Бойл участвует в радиопередачах — разглагольствует о важности сталелитейной промышленности для судеб страны и постоянно повторяет, что надо заботиться о сохранении этой отрасли промышленности в целом. Не понимаю, что он имеет в виду под словами «вся отрасль в целом».

— А я понимаю. Но забудьте об этом. У него ничего не выйдет.

— Мистер Риарден, мне не нравятся люди, которые на всех углах кричат о том, что трудятся исключительно на благо общества. Это неправда, а если бы даже и было правдой, то всё равно, по-моему, это неправильно. Поэтому я скажу, что сталь мне нужна лишь для того, чтобы спасти мой бизнес. Потому что он мой. Потому что, если мне придётся закрыть завод… Только всё равно в наши дни никто этого не понимает.

— Я понимаю.

— Да, я думаю, вы действительно понимаете. Сохранить своё дело — вот что для меня главное. И потом, у меня ведь есть клиенты. Они долгие годы покупали комбайны только у меня. Они на меня рассчитывают. Сейчас ведь практически невозможно достать сельскохозяйственную технику. Только представьте себе, что случится у нас в Миннесоте, если у фермеров не будет техники, если в разгар жатвы машины начнут выходить из строя и не будет запчастей, ничего… кроме цветного кино мистера Бойла… А, да что тут говорить… Потом, у меня ведь рабочие, некоторые работали на заводе ещё при моём отце. Им некуда идти. Во всяком случае сейчас.

Риарден думал о том, что у него нет никакой возможности выдавить из заводов ещё пятьсот тонн стали, когда каждая печь, каждый час и каждая тонна на строгом учёте и распределены по срочным заказам на полгода вперёд. Но… «Линия Джона Голта», подумал он. Если он смог сделать это, то сможет что угодно. У него появилось желание взяться сразу за целую дюжину новых задач. Он неожиданно почувствовал себя так, словно в этом мире для него не было ничего невозможного.

— Послушайте, — сказал он, потянувшись к телефону, — сейчас я свяжусь с управляющим и проверю, что там у нас на ближайшие несколько недель. Может быть, я найду способ перехватить кое-что из других заказов, и тогда вы получите сталь.

Мистер Уорд быстро отвёл взгляд в сторону, но Риарден всё же успел заметить выражение, появившееся на его лице.

Для него это значит так много, а мне ничего не стоит, подумал Риарден.

Он поднял телефонную трубку, но тут же бросил, потому что дверь внезапно распахнулась и в кабинет вбежала его секретарь.

Трудно было поверить, что Гвен Айвз может позволить себе подобным образом ворваться к нему в кабинет; её спокойно-непроницаемое лицо исказилось до неузнаваемости, глаза застилала неукротимая ярость.

— Прошу простить, что прерываю вас, мистер Риарден, — сказала она; он знал, что, кроме него, она ничего не видела: ни кабинета, ни мистера Уорда. — Я должна вам сообщить, что Законодательное собрание только что утвердило Закон о равных возможностях.

— О боже, нет. Нет! — вскричал мистер Уорд, глядя на Риардена широко раскрытыми глазами.

Риарден вскочил с места и в неестественной позе застыл над столом, выставив одно плечо вперёд. Это длилось лишь мгновение. Затем он огляделся, словно вновь обретя способность видеть, сказал «прошу прощения», обращаясь к секретарю и Уорду, и сел на место.

— Нас информировали о том, что законопроект передан на рассмотрение? — сдержанно спросил он, полностью овладев собой.

— Нет, мистер Риарден. Скорее всего это был внезапный манёвр. На ратификацию ушло всего сорок пять минут.

— Это известие от Моуча?

— Нет, мистер Риарден, — сказала Гвен, сделав ударение на слове «нет». — Ко мне прибежал посыльный с пятого этажа и сказал, что только что услышал об этом по радио. Я обзвонила редакции нескольких газет и проверила информацию. Они его действительно утвердили. Я пыталась дозвониться до Моуча в Вашингтон, но в его кабинете никто не отвечает.

— Когда от него были последние известия?

— Десять дней назад, мистер Риарден.

— Хорошо. Спасибо, Гвен. Продолжайте набирать Вашингтон и постарайтесь связаться с Моучем.

— Хорошо, мистер Риарден.

Гвен вышла из кабинета. Мистер Уорд стоял у стола, нервно теребя в руках свою шляпу.

— Наверное, мне лучше… — начал он упавшим голосом.

— Сядьте, — резко бросил ему Риарден.

Уорд послушно опустился на стул, глядя на Риардена широко раскрытыми глазами.

— Мы с вами ещё не закончили. Мы ведь договаривались о сделке, правда? — сказал Риарден. — Мистер Уорд, за что эти вшивые ублюдки помимо всего прочего нас больше всего осуждают? Да, за наш девиз: «Дело прежде всего». Так вот, мистер Уорд, вернёмся к делу. Дело прежде всего. — Он поднял телефонную трубку и попросил соединить его с управляющим. — Послушай, Пит… Что?.. Да, я уже знаю… Поговорим об этом позже. Я хочу знать, сможешь ли ты в ближайшие несколько недель выкроить вне графика пятьсот тонн стали?.. Да, я знаю… Знаю, что это невозможно… Назови мне даты и цифры.

Он слушал, быстро делая пометки на листке бумаги, затем сказал: «Хорошо. Спасибо» — и повесил трубку. Некоторое время он молча изучал цифры, что-то подсчитывая на полях. Затем поднял голову и сказал:

— Всё в порядке, мистер Уорд. Вы получите сталь через десять дней.

Когда Уорд ушёл, Риарден вышел в приёмную.

— Гвен, пошлите телеграмму Флемингу в Колорадо. Он поймёт, почему я вынужден отменить покупку рудника, — обычным тоном сказал он секретарю.

Не глядя на него, Гвен послушно кивнула. Риарден обернулся к очередному посетителю и сказал, жестом приглашая пройти в кабинет:

— Добрый день. Входите, пожалуйста.

Я подумаю об этом позже, говорил он себе. Человек идёт вперёд шаг за шагом, и ничто не может остановить его. На мгновение его сознание заполнила одна-единственная необыкновенно ясная и примитивно простая мысль: «Это не остановит меня!»

∗ ∗ ∗

Эта мысль как будто ни с чем не была связана. Он не думал о том, что именно его не остановит, и не знал, почему эта мысль была настолько важной и не допускающей сомнений. Она полностью завладела его сознанием, и он послушно следовал ей. Он шёл вперёд, шаг за шагом, и, как и намечал, принял всех посетителей, не отменив ни одной встречи.

Было уже поздно, когда он наконец освободился и вышел из кабинета. Гвен Айвз сидела за столом в пустой приёмной. Все служащие давно разошлись по домам. Она неподвижно и прямо сидела на стуле, сложив руки на коленях. Голову она держала неестественно прямо. По щекам её застывшего, окаменевшего лица катились слёзы. Гвен увидела его и виновато сказала:

— Извините, мистер Риарден. — Она даже не пыталась скрыть от него своё лицо.

Риарден подошёл к ней.

— Спасибо, — мягко сказал он.

Она удивлённо взглянула на него.

— Гвен, мне кажется, вы недооцениваете меня. Не слишком ли рано вы меня оплакиваете?

— Я вынесла бы всё что угодно, — прошептала она, — но они называют этот закон торжеством «антиалчности». — Гвен указала на газеты на столе.

Риарден рассмеялся:

— Я понимаю, что подобное искажение английского языка приводит вас в ярость. Но подумайте, стоит ли из-за этого расстраиваться?

Она посмотрела на него, слегка улыбнувшись. Человек, которого выбрали жертвой этого закона и которого она была не в силах защитить, был для неё единственным утешением в мире, где всё рушилось.

Риарден медленно провёл ладонью по её лбу. Этим несвойственным ему «внеслужебным» жестом он показал, что сложившаяся ситуация отнюдь не смехотворна.

— Идите домой, Гвен. Сегодня вы мне больше не понадобитесь. Нет, не нужно меня ждать.

Уже за полночь, сидя за столом, склонившись над чертежами моста, Риарден вдруг прекратил работу — внезапный шквал эмоций, которые он больше не мог сдерживать, наконец настиг его, словно кончилось действие наркоза.

Всё ещё сопротивляясь, он, подался вперёд и застыл, слегка наклонив голову и упёршись грудью в край стола, словно у него хватало сил только на то, чтобы не уронить голову на чертежи. Так он сидел какое-то время, не чувствуя и не осознавая ничего, кроме невыразимой, безгранично-кричащей боли, которая лишала его способности мыслить, терзала тело или разум, — он сам не понимал что.

Через мгновение всё прошло. Риарден поднял голову и выпрямился, откинувшись на спинку стула. Он понимал, что был прав, пытаясь оттянуть это мгновение, а то и вовсе избежать его; он не думал об этом, потому что думать, в сущности, не о чем.

Мысль, говорил он себе, это оружие, которым человек пользуется для того, чтобы действовать. Сейчас он уже ничего не мог сделать. Мысль — это инструмент, с помощью которого человек создаёт выбор. Ему не оставили выбора. Посредством мысли человек определяет для себя цель и способы её достижения. Дело всей его жизни рвали на куски, а он не имел права голоса, его лишили выбора, цели, лишили возможности защищаться. Риарден думал об этом с удивлением. Он впервые в жизни понял, что никогда ничего не боялся, потому что у него было универсальное лекарство от любой беды — возможность действовать. Нет, думал он, не уверенность в победе — кто может быть в этом уверен? — всего лишь возможность действовать — вот что нужно человеку в подобных обстоятельствах. Сейчас впервые в жизни он отстранённо наблюдал картину, ужасней которой не бывает: его волокут к пропасти. А руки связаны за спиной.

Пусть у тебя связаны руки, думал он, всё равно иди вперёд. Пусть ты в оковах. Иди вперёд. Не останавливайся. Иди. Это не должно остановить тебя. Но другой голос, которого он не хотел слышать, с которым боролся, пытаясь заглушить, подсказывал: «Не стоит ломать над этим голову… Всё бесполезно… Ради чего?.. Выбрось из головы!»

Риарден не мог заглушить этот голос. Он неподвижно сидел над чертежами моста для «Линии Джона Голта» и думал лишь об одном: они решили всё без него. Они не позвали его, не спросили, не дали ему и слова вымолвить… Не сочли нужным даже поставить его в известность о том, что отсекли часть его жизни и отныне ему придётся жить калекой… Среди всех людей, кто бы они ни были, он был единственным, кого не посчитали нужным принять во внимание, — неважно, по какой причине.

Вывеска из далёкого прошлого гласила: «Рудники Риардена». Она висела над тёмными штабелями металла… висела долгие годы, днём и ночью… Она вобрала в себя годы, дни, часы, секунды, на протяжении которых он с радостью и ликованием по капле отдавал собственную кровь за тот далёкий день, когда всё это будет принадлежать ему одному и он увидит над землёй эти слова… Он заплатил за это своими усилиями, своим здоровьем, силой своего разума и надеждой… И всё это будет уничтожено по прихоти людей, которые только и умели, что голосовать… Кто знает, своим ли умом они приходили к принимаемым решениям?.. По чьей воле им в руки дана власть?.. Чем они руководствовались?.. Что они знали?.. Кто из них смог бы самостоятельно добыть хоть один камешек руды из недр земли?.. Всё это погибнет по прихоти людей, которых он никогда не видел и которые никогда не видели выплавленного металла… Всё это будет уничтожено, потому что они так решили. По какому праву?

Риарден покачал головой. Есть вещи, над которыми не стоит ломать голову, подумал он, потому что зло способно заразить того, кто о нём думает. Существует предел тому, что человек имеет право понимать, не поступаясь своей порядочностью. Есть вещи, о которых думать нельзя, нельзя даже пытаться понять их истоки, и не стоит сушить мозги, копать глубже и пытаться понять природу того, что понимать не до́лжно и чего всё равно не понять.

Спокойный и опустошённый, Риарден подумал, что уже завтра он будет в полном порядке и простит себе сегодняшнюю слабость. Эта слабость была как слёзы во время похорон, когда человек может расплакаться не стыдясь; затем пройдёт время, человек свыкнется и научится жить с незаживающей раной в душе или… с искалеченным заводом.

Он встал и подошёл к окну. Завод казался безмолвным и безлюдным. Он увидел едва заметные алые сполохи над вентиляционными трубами, поднимающиеся вверх клубы пара и напоминающие паутину косые сплетения кранов и мостов.

Никогда ещё он не чувствовал себя таким одиноким. Он подумал, что Гвен и мистер Уорд могли, опираясь на него, найти проблеск надежды, облегчение и утешение, почерпнуть мужества. А на кого опереться ему? Кто мог дать ему всё это? Сейчас ему впервые в жизни нужна была поддержка. Ему вдруг захотелось иметь друга, перед которым он мог бы не стесняться своих страданий, на которого он мог бы опереться и сказать: «Я очень устал», чтобы хоть на мгновение обрести покой. Был ли среди тех, кого он знает, хоть один человек, которого он хотел бы сейчас видеть? Его разум мгновенно отреагировал на этот вопрос, и он с ужасом осознал, что подумал о Франциско д’Анкония.

Он сердито рассмеялся, и это вернуло его к реальности. Нелепость собственного стремления заставила его мгновенно успокоиться. Вот что бывает, подумал он, когда позволяешь себе быть слабым.

Он стоял у окна, стараясь ни о чём не думать. Но в его подсознании ещё звучали слова: «Рудники Риардена… Угольные шахты Риардена… Сталь Риардена… Металл Риардена…» Что толку?.. Зачем он добивался этого?.. Зачем ему ещё к чему-то стремиться?..

Он вспомнил свой первый рабочий день, когда стоял у рудника на вершине холма… День, когда он стоял на вершине холма, глядя на развалины сталелитейного завода… День, когда он стоял здесь, в своём кабинете, и думал о том, что мост сможет выдержать неимоверные нагрузки всего на нескольких планках металла, если соединить мостовую ферму с арочным пролётным строением, если поставить диагональные распорки, загнутые вверх к…

Риарден замер на месте. В тот день он не думал о том, что можно соединить мостовую ферму с пролётным строением.

В следующее мгновение он уже склонился над столом, опёршись коленом на сиденье стула и даже не подумав сесть. Без разбора, на первой попавшейся бумажке, на чертежах, чьих-то письмах, промокательной бумаге он чертил прямые, выводил окружности, рисовал треугольники, делал в столбик длинные расчёты.

Час спустя он заказал по междугородной Колорадо, и в стоявшем на запасном пути вагоне зазвонил телефон.

— Дэгни! Этот наш мост — выброси к чёрту все чертежи, которые я направил тебе, потому что… Что? А, ты о законе? Ну и чёрт с ним! Плевал я на грабителей и их законы! Забудь об этом! Пусть катятся ко всем чертям! Послушай, ты помнишь штуковину, которую ты назвала мостовой фермой Риардена и которой так восхищалась? Она ни к чёрту не годится. Я тут такое придумал! Твой мост выдержит одновременно четыре состава, простоит триста лет и обойдётся не дороже самой дешёвой водосточной трубы! Через два дня я отправлю тебе все чертежи, но я хотел рассказать тебе об этом сейчас же. Нужно всего лишь соединить ферму с аркой. Если поставить диагональные распорки и… Что?.. Я тебя не слышу. Ты простудилась?.. За что ты меня благодаришь? Дай я сначала тебе всё объясню.

Глава 8

«Линия Джона Голта»

Рабочий улыбнулся Эдди Уиллерсу через стол. Они сидели в подземной столовой «Трансконтинентальной Тэггарта».

— У меня такое чувство, будто я беглец, — сказал Эдди Уиллерс. — Думаю, ты понимаешь, почему я несколько месяцев здесь не был. Считается, что теперь я вице-президент по операционной деятельности. Только ради бога не принимай это всерьёз. Я держался сколько было сил и всё же вынужден был убежать, хоть на вечер… Когда я в первый раз после своего мнимого повышения пришёл в эту столовую, все так смотрели на меня, что я просто не смел сюда вернуться. Ну и пусть смотрят. Ты же не пялишься на меня во все глаза. Я рад, что для тебя это ничего не меняет… Нет, я уже две недели не видел её. Но я каждый день разговариваю с ней по телефону, иногда даже два раза в день… Да, я знаю, что она чувствует: ей это нравится. Что мы слышим, когда разговариваем по телефону, — колебания звука? Её голос словно преобразуется в колебания света, если, конечно, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ей нравится вести эту ужасную борьбу в одиночку и побеждать… Да, она побеждает. Знаешь, почему газеты в последнее время ничего не пишут о «Линии Джона Голта»? Потому что строительство продвигается просто прекрасно… только… Линия из Металла Риардена станет лучшей железной дорогой в истории человечества. Но что толку, если у нас не будет достаточно мощных локомотивов, чтобы воспользоваться её преимуществами? Ты только взгляни на латаные-перелатаные паровозы, что у нас остались, — их скорость едва достаточна для старых трамвайных рельсов… Но всё-таки надежда есть. Компания «Объединённое предприятие локомотивов» обанкротилась. Для нас это шанс, потому что завод перекупил Дуайт Сандерс. Он талантливый молодой инженер, и ему принадлежит последний оставшийся в стране надёжный авиационный завод. Для того чтобы купить «Объединённое предприятие локомотивов», ему пришлось оформить его на своего брата. Это всё из-за Закона о равных возможностях. Конечно, он схитрил, но разве можно его винить? Как бы то ни было, «Объединённое предприятие локомотивов» теперь заработает, и мы получим локомотивы. Дуайт Сандерс всё сдвинет с места… Да, она рассчитывает на него. А почему это тебя интересует?.. Да, для нас он сейчас очень много значит. Мы недавно подписали с ним контракт на первые десять локомотивов. Когда я позвонил и сообщил ей, что контракт подписан, она засмеялась и сказала: «Вот видишь, Эдди? А ты боялся». Она сказала так, потому что знает — я никогда ей об этом не говорил, но она знает, — что я боюсь… Да, боюсь… Не знаю… Если бы знал почему, не боялся бы… Я бы что-нибудь сделал… Но это… Скажи, неужели ты не презираешь меня за то, что я вице-президент по операционной деятельности? Но неужели ты не понимаешь, что это просто отвратительно?.. Какая, к чёрту, честь? Я сам не знаю, кто я такой: клоун, призрак, дублёр или подставное лицо, марионетка в чьих-то руках. А сидя в её кабинете, в её кресле, за её столом, чувствую себя ещё хуже. У меня появляется такое ощущение, словно я убийца… Конечно, я понимаю, что выступаю в роли её подставного лица, и это для меня честь, но… у меня такое ужасное ощущение, словно каким-то необъяснимым образом я — подставное лицо Джима Тэггарта. Почему ей пришлось устраивать весь этот цирк с подменой? Почему она вынуждена скрываться? Почему они выдворили её из здания компании? Ты знаешь, что ей пришлось переехать в какую-то дыру в глухом переулке, напротив нашего служебного входа для почты и багажа? Сходи как-нибудь посмотри. Это офис компании «Джон Голт инкорпорейтэд». А ведь все прекрасно знают, что именно она по-прежнему управляет «Трансконтинентальной Тэггарта». Почему она вынуждена скрывать, что прекрасно справляется со своей работой? Почему они не ценят её, не воздают ей по заслугам? Почему её обворовывают, а мне приписывают её заслуги? Почему они делают всё, что в их силах, лишь бы не позволить ей добиться успеха, тогда как она одна спасает их от полнейшего краха? Почему они мучают её за это?.. Эй, что с тобой?.. Почему ты на меня так смотришь?.. Да, я вижу, ты всё понимаешь. В этом есть что-то такое, в чём я никак не могу разобраться, чего никак не могу понять. Однако чувствую в этом какое-то тайное зло. Вот почему я боюсь… От этого никуда не денешься. Странно, конечно, но я думаю, они тоже знают об этом. Джим и ему подобные… да все в компании. Сейчас во всём нашем здании чувствуется что-то подлое и трусливое. Подлое, трусливое и мёртвое. «Трансконтинентальная Тэггарта» сейчас похожа на человека, который потерял свою душу… который предал свою душу… Нет, к этому она относится спокойно. Когда она последний раз была в Нью-Йорке, то пришла ко мне без предупреждения. Я сидел в своём, то есть в её кабинете, когда дверь вдруг открылась, она вошла и сказала: «Мистер Уиллерс, я ищу работу диспетчера. Не могли бы вы мне помочь?» Мне хотелось проклясть их всех, но я только рассмеялся. Я был так рад её видеть, и она так весело и радостно смеялась… Она приехала прямо из аэропорта. На ней были слаксы и летняя куртка. Она была так красива. Её обветренное лицо казалось загоревшим, словно она только что вернулась с морского курорта. Она настояла, чтобы я остался в её кресле, а сама присела на край стола и принялась рассказывать о строительстве «Линии Джона Голта» и новом мосте… Нет, я не спрашивал, почему она выбрала это название… Не знаю, что оно для неё значит. Наверное, своего рода вызов… Только не знаю кому… Это ничего не значит, потому что нет никакого Джона Голта, но лучше бы она назвала свою компанию как-то иначе. Мне это название не нравится, а тебе?.. Нравится, говоришь? По твоему тону этого не скажешь.

∗ ∗ ∗

Окна офиса компании «Джон Голт инкорпорейтэд» выходили в тёмный переулок. Сидя за столом, Дэгни не видела неба, перед ней возвышалась стена. Это была боковая стена небоскрёба «Трансконтинентальной Тэггарта».

Офис её новой компании размещался в двух комнатах на первом этаже полуразвалившегося здания. Здание с грехом пополам ещё стояло, но верхние этажи были заколочены как опасные. Здесь находились офисы полуразорившихся компаний, которые, двигаясь по инерции, умудрялись кое-как держаться на плаву.

Дэгни нравился её новый офис: он обошёлся дёшево, что позволило ей здорово сэкономить. В помещении не было ничего лишнего — ни мебели, ни людей. Мебель она закупила уценённую, а немногочисленный штат набрала из лучших специалистов, которых смогла найти. Во время редких приездов в Нью-Йорк ей некогда было обращать особое внимание на свой кабинет: она заметила лишь, что он полностью соответствует назначению.

Она не знала, что заставило её сегодня вечером остановиться и взглянуть на тонкие струйки дождя, стекавшие по оконному стеклу и на стену стоявшего напротив огромного здания.

Было уже за полночь. Её немногочисленные служащие давно разошлись по домам. В три часа утра она должна была быть в аэропорту, чтобы лететь в Колорадо. Работы осталось мало, нужно было лишь прочитать несколько отчётов, которые подготовил Эдди. Можно было не торопиться, и, почувствовав, что напряжение спало, она остановилась, не в силах продолжать работу. Казалось, чтобы дочитать эти отчёты, требовалось невероятное усилие, которое было выше её сил. Идти домой поспать было уже слишком поздно, а ехать в аэропорт — слишком рано. «Ты устала», — думала Дэгни и с суровым, презрительным спокойствием наблюдала за своим состоянием, зная, что это пройдёт.

Решение лететь в Нью-Йорк пришло внезапно. Через двадцать минут после короткого сообщения в сводке новостей она уже сидела в самолёте. По радио сообщили, что совершенно неожиданно, без всяких причин и объяснений закрыл своё дело Дуайт Сандерс. Дэгни спешно вылетела в Нью-Йорк в надежде найти и остановить его. Но, пересекая континент, она предчувствовала, что его уже и след простыл.

За окном, нависая над городом, словно неподвижная тонкая пелена тумана, моросил весенний дождь. Дэгни сидела, глядя на почтово-багажный въездной тоннель Терминала Тэггарта. Вверху, под самым потолком, среди стальных балок и перекрытий горели лампочки, на видавшем виды бетонном полу, сваленный грудами, лежал багаж.

Вокруг никого не было. Лишённая всяких признаков жизни сортировочная казалась заброшенной.

Дэгни посмотрела на кривую трещину, проходившую по стене её кабинета. Вокруг не было ни звука. Она знала, что в полуразрушенном здании, кроме неё, никого не осталось. У неё возникло такое ощущение, словно во всём городе нет ни единой живой души, кроме неё. Дэгни вдруг ощутила давно забытое чувство: чувство одиночества. Это чувство возникло не сейчас, не из-за гробовой тишины, царившей в кабинете и на пустынной, поблёскивающей мокрыми тротуарами улице; это чувство породила царящая вокруг угрюмая, унылая пустота, где не к чему стремиться, где нет ничего, за что стоит бороться, добиваясь своей цели. Такое одиночество она часто испытывала в детстве.

Дэгни встала и подошла к окну. Прижавшись лицом к стеклу, она могла видеть всё Здание Тэггарта, очертания которого, вздымаясь ввысь, резко переходили в зависший высоко в небе шпиль. Она посмотрела вверх, на тёмные окна комнаты, которая совсем недавно была её кабинетом. У неё возникло ощущение, что она приговорена к пожизненной ссылке, словно от здания компании её отделяло не только оконное стекло, пелена дождя и промежуток времени в несколько месяцев.

Она стояла, прижавшись к оконному стеклу, и смотрела на недосягаемые очертания того, что так страстно любила. Она не знала, в чём причина её одиночества. Она могла выразить это только словами: «Это не тот мир, на который я надеялась».

Однажды, когда ей было шестнадцать лет, глядя на уходящие вдаль железнодорожные рельсы, которые, как и очертания небоскрёба, сливались где-то за горизонтом в одну точку, она сказала Эдди Уиллерсу, что ей всегда казалось, будто эти рельсы держит в руке один человек, — нет, не её отец и не кто-то из работников их компании — и однажды она встретится с ним.

Дэгни тряхнула головой и отошла от окна.

Она села в кресло и потянулась было за подготовленными Эдди отчётами, но внезапно повалилась на стол, уронив голову на руки. Встань, приказала она себе, но даже не шелохнулась. Ей было всё равно. Вокруг нет ни души. Её никто не увидит.

Ею овладели страшная тоска и страстное желание, в котором она никогда раньше не позволяла себе признаться. Если чувство — это реакция человека на окружающий его мир, думала Дэгни, если она любила железную дорогу, свою компанию, более того, дорожила своей любовью ко всему этому, то одного, самого важного чувства так и не испытала. Ей хотелось обрести чувство, суммирующее смысл всего, что она любила, что ей было дорого в этом мире. Найти человека, подобного ей, который заключил бы в себе смысл её мира, а она воплотила бы в себе его мир… Нет, думала она, не Франциско д’Анкония, не Хэнк Риарден — никто из тех, кого она знала, кем восхищалась… Этот человек существовал лишь в её сознании — сознании того, что она способна испытывать чувство, за которое готова отдать жизнь… Ценой невероятных усилий, всё ещё прижимаясь грудью к столешнице, она слегка пошевелилась. Каждым нервом, каждой клеткой своего тела она чувствовала страстное желание.

Неужели это всё, что тебе нужно? Неужели это так просто? — думала Дэгни, зная, что это далеко не просто. Между её любовью к работе и желаниями её тела существовала неразрывная связь, словно одно давало ей право на другое, словно эти чувства дополняли друг друга, а потребности её тела мог удовлетворить лишь человек, равный ей.

Лёжа на столе с прижатой к лицу рукой, она медленно покачала головой. Этого ей никогда не найти. Она могла только мечтать о том, какой была бы жизнь в мире, который она хотела видеть, и этому миру суждено существовать лишь в её воображении. Лишь мечты и выпавшие на её долю редкие мгновения — отражение огоньков, долетевших из этого воображаемого мира… Лишь её идеал, о котором нельзя забывать и которому надо следовать до конца…

Дэгни подняла голову. За окном, на тротуаре, она увидела тень человека, стоявшего у дверей её офиса.

Дверь находилась от неё в нескольких шагах; она не видела ни человека, ни горевшего за ним фонаря — лишь тень на камнях мостовой. Он стоял совершенно неподвижно.

Он стоял совсем рядом с дверью, будто собирался войти, и Дэгни ждала, что он вот-вот постучит. Но тень вдруг резко дёрнулась, словно человека толкнули, он повернулся и отошёл от двери. Человек остановился — на земле очертилась линия его плеч и полей шляпы. Тень на мгновение замерла и снова начала расти — человек двинулся обратно.

Дэгни не чувствовала страха. Она неподвижно сидела за столом и бесстрастно наблюдала за происходящим. Человек остановился, затем вновь развернулся и пошёл прочь. Он постоял посреди переулка, сделал несколько торопливых, беспокойных шагов и опять замер на месте. Его тень, как маятник, раскачивалась по тротуару, отражая ход беззвучной борьбы: либо войти в дверь, либо уйти.

Дэгни наблюдала за происходящим с необыкновенным спокойствием. У неё не было сил реагировать, она могла лишь смотреть. Она как-то отвлечённо спрашивала себя: кто он, этот человек? Наблюдал ли он за ней из темноты? Видел ли, как она обессиленно повалилась на стол? Был ли он свидетелем её отчаянного одиночества, как сейчас она была свидетелем его одиночества? Она ничего не чувствовала. Они были одни в молчании мёртвого города, — ей казалось, что он где-то далеко, что он просто отражение страдания, некто, сумевший, как и она, уцелеть, и его проблемы далеки от неё, как и ей чужды его горести. Он то уходил, то возвращался. Она сидела и наблюдала за метавшейся по блестящему мокрому тротуару немого переулка тенью неведомых ей мучительных сомнений.

Тень вновь двинулась прочь. Дэгни ждала, но человек не возвращался. Она вскочила со стула. Ей хотелось увидеть исход этого сражения; теперь, когда он победил или проиграл, ей вдруг очень захотелось узнать, кто он, этот человек, и что ему было нужно. Она пробежала через тёмную приёмную, открыла дверь и выглянула на улицу.

В переулке никого не было. Постепенно сужаясь, он уходил вдаль, поблёскивая мокрым тротуаром, словно освещённая редкими огоньками зеркальная полоска. Дэгни увидела тёмный проём выбитой витрины заброшенного магазина. За ним виднелись подъезды нескольких жилых домов. Капли дождя падали на землю в свете фонаря, склонившегося над чёрной пустотой открытых ворот, ведущих в подземные тоннели «Трансконтинентальной Тэггарта».

∗ ∗ ∗

Риарден подписал бумаги, отодвинул их на край стола и отвёл взгляд, надеясь, что ему больше не придётся о них думать. Сейчас ему хотелось перенестись в будущее, чтобы это мгновение оказалось далеко позади.

Пол Ларкин нерешительно потянулся к бумагам. Вид у него был заискивающий и беспомощный.

— Хэнк, это всего лишь юридические тонкости, чистая формальность, — говорил он. — Ты же знаешь, что для меня эти рудники всегда будут твоими и только твоими.

Риарден медленно покачал головой. Его лицо оставалось невозмутимым и бесстрастным, словно он разговаривал с совершенно чужим человеком.

— Нет, — сказал он. — Собственность либо принадлежит мне, либо не принадлежит. Третьего не дано.

— Но… ты же знаешь, что можешь доверять мне. Можешь не волноваться о поставках руды. Мы заключили соглашение. Ты же знаешь, что можешь положиться на меня.

— Не знаю. Надеюсь, что могу.

— Но я же дал тебе слово!

— Я никогда раньше не зависел от чужого слова.

— Зачем… ну зачем ты так говоришь? Мы же друзья. Я сделаю для тебя всё что захочешь. Ты будешь получать всю добываемую руду. Эти рудники по-прежнему твои — всё равно что твои. Тебе нечего бояться. Я… Хэнк, что с тобой?

— Помолчи.

— Но в чём дело, Хэнк?

— Я не люблю обещаний. Не нужно делать вид, что моё положение надёжно и безопасно. Это далеко не так. Мы заключили соглашение, выполнения которого я не имею формального права требовать. Я хочу, чтобы ты знал, что я прекрасно понимаю, в каком положении нахожусь, и полностью отдаю себе в этом отчёт. Если ты намерен сдержать своё слово, не нужно уверять меня в этом, просто сдержи его и всё.

— Почему ты смотришь на меня так, словно я во всём виноват? Ты же прекрасно знаешь, как это мне не нравится. Я купил рудники лишь потому, что думал, что это поможет тебе выйти из затруднительного положения, что лучше уж тебе продать их своему другу, чем незнакомому человеку. Я не виноват. Мне самому очень не нравится этот гнусный закон. Я не знаю, кто за всем этим стоит, и никогда не думал, что его могут принять. Для меня было таким потрясением, когда они…

— Ладно, не будем об этом.

— Но я только хотел…

— Почему ты настаиваешь на продолжении этого разговора?

— Я предложил тебе самую высокую цену, Хэнк, — сказал Ларкин умоляющим тоном. — В законе сказано «разумная компенсация», я предложил тебе больше, чем другие.

Риарден посмотрел на лежавшие на столе бумаги. Он думал о деньгах, которые, согласно этим бумагам, должен получить за свои рудники. Две трети этой суммы Ларкин получил в качестве государственного займа. Это предусматривалось законом, чтобы «предоставить новым владельцам равные возможности, которых они были лишены раньше». Оставшуюся треть суммы Ларкин занял у самого Риардена. А эти государственные деньги, подумал вдруг Риарден, деньги, которыми мне заплатили за рудники, — откуда они взялись? Кто их заработал?

— Тебе не о чем беспокоиться, Хэнк, — сказал Ларкин с настойчиво-умоляющей ноткой в голосе. — Это чистая формальность, твои рудники принадлежат мне лишь на бумаге.

Риарден пытался понять, чего хочет от него Ларкин. Он чувствовал, что этот человек ожидает чего-то большего, каких-то слов, которые он, Риарден, якобы должен произнести, рассчитывает на милосердие и сострадание, которые Риарден обязан к нему проявить. Сейчас, в момент своего триумфа, Ларкин представлял собой жалкое зрелище. Он был похож на нищего, который просит милостыню.

— Почему ты сердишься, Хэнк? Это всего-навсего новая бюрократическая формальность. В связи с изменившимися историческими условиями. А раз так, то уже ничего не поделаешь и никто тут не виноват. Но выход всегда можно найти. Посмотри на других. Они не принимают всё так близко к сердцу. Они…

— Они назначают управлять отобранной у них собственностью подставных лиц, которых полностью контролируют и держат в узде. Я же…

— Зачем ты так говоришь, Хэнк?

— Я хочу повторить тебе только одно, думаю, ты и сам это знаешь: я в такие игры не играю. У меня нет ни времени, ни желания состряпать что-то против тебя, связать тебя по рукам и ногам шантажом и по-прежнему, но уже через тебя владеть своими рудниками. Для меня собственность — это то, чем я ни с кем не делюсь. Я не хочу владеть рудниками благодаря твоей трусости — всё время бороться, пытаясь перехитрить тебя, и постоянно тебе угрожать. Я не веду дела подобным образом и никогда не связываюсь с трусами. Рудники твои. Если ты намерен продавать мне всю добываемую руду — пожалуйста, ничто не мешает тебе так поступить. Захочешь обмануть меня — что ж, это тоже целиком в твоей власти.

Ларкин выглядел обиженным.

— Это несправедливо с твоей стороны, Хэнк, — сказал он с упрёком. — Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.

Он торопливо взял со стола бумаги. Риарден увидел, как они исчезли во внутреннем кармане его пальто. Он успел заметить, что рубашка Ларкина потемнела от пота.

В его памяти вдруг ни с того ни с сего всплыло лицо проповедника, которого он видел двадцать семь лет назад, проходя по улице города, название которого уже забыл. Он помнил лишь дождливый осенний вечер, тёмные стены трущоб и злобное лицо человека, с чувством собственной непогрешимости вещавшего в темноту глухого, грязного закоулка: «…вот благороднейший из идеалов: чтобы во имя ближних своих жил человек, и вместо слабых работали сильные, и способные служили неспособным…»

Затем Риарден вспомнил юношу, которым был он сам в восемнадцать лет. Он видел сосредоточенное лицо, стремительную походку, пьянящее веселье и, несмотря на бессонные ночи, бьющую фонтаном энергию. Он шёл с гордо поднятой головой, у него были ясные, спокойно-безжалостные глаза человека, который, не щадя себя, идёт к поставленной цели. Он увидел Пола Ларкина таким, каким тот, должно быть, был в те годы, — юнцом с лицом пожилого младенца, который безрадостно, заискивающе улыбался, прося сжалиться над ним, умоляя окружающих дать ему хоть какой-то шанс. Если бы в те годы Риардену показали этого юнца и сказали: вот к кому приведут тебя твои устремления, вот кто примет энергию твоих натруженных мышц — он бы тогда…

Это была даже не мысль — его мозг словно содрогнулся, как от удара. Когда к нему вернулась способность мыслить, Риарден понял, что у восемнадцатилетнего юноши, каким он был тогда, возникло бы единственное желание: наступить на эту мерзость по имени Ларкин и растоптать, как червя, чтоб не осталось и мокрого места.

Никогда раньше он не испытывал подобного чувства. Ему потребовалось время, чтобы осознать: то, что он чувствовал, называется ненавистью.

Риарден заметил, что, уходя и бормоча что-то вроде «до свиданья», Ларкин обиженно поджал губы и посмотрел на него с укоризной, словно пострадавшей стороной, человеком, с которым обошлись несправедливо, был именно он.

Риарден спрашивал себя, почему, когда он продал свои угольные шахты Кену Денеггеру, владельцу самой большой в Пенсильвании угольной компании, это прошло практически безболезненно. Он не испытывал ненависти. Кен Денеггер, которому минуло пятьдесят, был человеком с суровым неприветливым лицом. Свой путь он начал простым шахтёром.

Когда Риарден протянул Денеггеру документ, подтверждающий его право на собственность, тот безразлично сказал:

— По-моему, я забыл упомянуть, что за весь полученный от меня уголь ты будешь платить по себестоимости.

Риарден удивлённо посмотрел на него:

— Но это же противозаконно.

— А кто узнает, что за деньги ты от меня получаешь в собственной гостиной?

— Иными словами, ты предлагаешь мне скидку.

— Да.

— Это противоречит куче законов. Если тебя поймают на этом, тебе придётся несладко, куда хуже, чем мне.

— Конечно. Таким образом ты подстрахуешься, чтобы не зависеть от моей воли.

Риарден улыбнулся. Это была счастливая улыбка, но он прикрыл глаза, словно получил удар, и отрицательно покачал головой:

— Спасибо, но я не из этих и не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня себе в убыток.

— Я тоже не из их компании, — сердито сказал Денеггер. — Послушай, Риарден, ты думаешь, я не понимаю, что получаю то, чего не заработал? Деньгами за это не заплатишь. Тем более сейчас.

— Ты не изъявлял желания купить мои шахты. Я сам об этом попросил. Мне хочется, чтобы в горнодобывающей отрасли нашёлся такой человек, как ты, которому я мог бы со спокойной совестью передать свои рудники, не опасаясь, что они попадут в плохие руки. К сожалению, такого человека нет. Если ты действительно хочешь оказать мне услугу, не предлагай скидки. Лучше запроси любую цену, лишь бы я получал уголь в первую очередь. Со своей стороны я сделаю всё что надо. Только дай мне уголь.

— Ты его получишь.

Первое время Риарден удивлялся, почему ничего не слышно от Моуча. Его звонки в Вашингтон оставались без ответа. Затем он получил письмо, состоявшее из единственного предложения, в котором сообщалось, что мистер Моуч оставляет службу у Риардена. Две недели спустя он узнал из газет, что Уэсли Моуч назначен заместителем директора Отдела экономического планирования и национальных ресурсов.

Не думай об этом, повторял себе Риарден, пытаясь подавить приступ ранее неведомого ему чувства, испытывать которое ему вовсе не хотелось. Мир полон низости и зла, ты это знаешь, и бесполезно ломать голову над их частными проявлениями. Ты просто должен работать ещё больше и ещё упорней. Не позволяй сломить себя. Будь выше этого.

Детали из Металла Риардена ежедневно отправлялись с его заводов к месту строительства «Линии Джона Голта», где, поблёскивая зеленовато-голубыми искорками в первых лучах весеннего солнца, вздымались конструкции будущего моста через каньон. У Риардена не было времени страдать, не было сил сердиться. Через несколько недель всё прошло, ослепляющие приступы ненависти прекратились и больше не возвращались.

В тот вечер, когда он позвонил Эдди Уиллерсу, к нему уже полностью вернулись его обычные уверенность и самообладание.

— Эдди, я в Нью-Йорке, в отеле «Уэйн-Фолкленд». Приходи позавтракать со мной завтра утром. Мне нужно кое-что обсудить с тобой.

Эдди Уиллерс шёл к Риардену с тяжёлым чувством вины. Он ещё не оправился от потрясения, пережитого после утверждения Закона о равных возможностях. Подобно тому, как после удара на теле остаётся синяк, этот закон оставил в его душе тупую, ноющую боль. Ему не нравился город — в нём словно таилась неведомая, зловещая угроза. Эдди с тяжёлым сердцем шёл на встречу с человеком, который стал жертвой нового закона: у него было такое чувство, будто он каким-то необъяснимым образом тоже в ответе за это.

Когда он увидел Риардена, это чувство исчезло. Глядя на Хэнка, никак нельзя было сказать, что он жертва. Утренние лучи весеннего солнца поблёскивали, отражаясь в оконных стёклах. Бледно-голубое, нежное небо дышало свежестью и чистотой. Двери офисов были ещё закрыты, и город казался уже не зловещим, а готовым подобно Риардену с надеждой и радостью окунуться в дела. Проведя спокойную ночь и хорошо выспавшись, Риарден выглядел свежим и отдохнувшим. На нём был халат, и казалось, необходимость переодеться несколько раздражала его, как будто ему не терпелось перейти к своим захватывающе интересным делам.

— Доброе утро, Эдди. Извини, что заставил тебя встать в такую рань, но другого времени у меня нет. Сразу после завтрака я улетаю в Филадельфию. Поговорим за столом.

На нагрудном кармане его тёмно-голубого фланелевого халата белыми нитками были вышиты инициалы «Г. Р.».

Он выглядел молодым и чувствовал себя в шикарном номере отеля легко и непринуждённо, как дома.

Эдди наблюдал, как официант с профессиональной сноровкой вкатил в номер сервировочный столик на колёсиках. Он ощутил необычайное удовольствие при виде свеженакрахмаленной скатерти, поблёскивающих в лучах солнца серебряных столовых приборов и двух ведёрок с колотым льдом, в которых охлаждались графины с апельсиновым соком. Он даже не подозревал, что подобные вещи могут так воодушевить его.

— Мне не хотелось беспокоить по этому поводу Дэгни, у неё и без того хватает забот. Мы с тобой сами можем за пару минут решить этот вопрос, — сказал Риарден.

— Если я вправе его решать.

Риарден улыбнулся.

— Вправе, Эдди, не переживай. — Он наклонился к Уиллерсу через стол и спросил: — Каково в данный момент финансовое положение «Трансконтинентальной Тэггарта»? Безнадёжное?

— Хуже, мистер Риарден.

— Вы в состоянии платить по счетам?

— Не совсем. Мы держим это в тайне, но я думаю, все и так знают. Мы кругом в долгах, и Джим уже не знает, как оправдываться.

— Ты знаешь, что со следующей недели вы должны начать платежи за рельсы из моего металла?

— Да, знаю.

— Давай заключим мораторий. Я отсрочу выплаты, вы внесёте первый взнос лишь спустя полгода после открытия «Линии Джона Голта».

Не зная, что сказать, Эдди со стуком поставил на стол чашку кофе.

Риарден усмехнулся:

— Что с тобой, Эдди? У тебя же достаточно полномочий, чтобы принять такое предложение?

— Мистер Риарден… я даже не знаю… что вам сказать.

— Просто скажи, что согласен. Этого вполне достаточно.

— Я согласен, мистер Риарден, — еле слышно вымолвил Эдди.

— Я подготовлю и перешлю тебе все бумаги. Можешь сказать Джиму, пусть подпишет.

— Хорошо, мистер Риарден.

— Я не хотел решать этот вопрос с Джимом. Он потратил бы битых два часа, пытаясь убедить себя, что убедил меня, что, принимая это предложение, оказывает мне неоценимую услугу.

Эдди неподвижно сидел за столом, уставившись в тарелку.

— В чём дело, Эдди?

— Мистер Риарден… Я хотел бы поблагодарить вас, но у меня просто нет слов, чтобы выразить…

— Послушай Эдди, у тебя есть все задатки для того, чтобы стать хорошим бизнесменом, поэтому ты должен раз и навсегда кое-что уяснить для себя. В подобных ситуациях нет и не может быть никаких слов благодарности. Я делаю это не для «Трансконтинентальной Тэггарта». С моей стороны это себялюбивый, чисто деловой ход. Зачем мне сейчас требовать с вас деньги, если это нанесёт смертельный удар вашей компании? Если бы я видел, что «Трансконтинентальная Тэггарта» — предприятие никудышное, я бы без колебаний содрал с вас эти деньги. Я не играю в благотворительность и не связываюсь с некомпетентными партнёрами. Но вы по-прежнему лучшая железная дорога в стране. После завершения строительства «Линии Джона Голта» ваша компания станет самой надёжной и платёжеспособной. Поэтому у меня есть веские основания подождать. Кроме того, проблемы у вас возникли именно из-за моих рельсов. Мне хочется стать свидетелем вашей победы.

— Я всё равно должен поблагодарить вас, мистер Риарден… за что-то куда большее, чем благотворительность.

— Да нет же, Эдди. Ну как ты не понимаешь? Я только что получил крупную сумму денег, которые мне сейчас ни к чему. Мне не во что их вложить. Для меня они сейчас мёртвый груз. Я даже получу удовольствие, использовав эти деньги в борьбе против тех, благодаря кому их получил. Они предоставили мне возможность дать вам эту отсрочку и помочь в борьбе против них же.

Риарден заметил, как Эдди вздрогнул, словно задели его больное место.

— Это-то и ужасно.

— Что?

— То, что они сделали с вами, и то, как вы поступаете в ответ. Я хочу сказать… — Он замолчал. — Простите меня, мистер Риарден. Я знаю, что так о делах не говорят.

Риарден улыбнулся:

— Спасибо, Эдди. Я знаю, что ты хотел сказать. К чёрту их всех. Забудь об этом.

— Хорошо. Только… мистер Риарден, могу я вам кое-что сказать? Я понимаю, что это не имеет никакого отношения к делу, и говорю не как вице-президент компании.

— Я тебя слушаю.

— Мне не нужно говорить вам, что́ значит ваше предложение для Дэгни и каждого порядочного человека в нашей компании. Вы и сами знаете. Вы также знаете, что можете положиться на нас. Но… по-моему, ужасно несправедливо, что Джим Тэггарт тоже извлечёт из этого выгоду, что вы, именно вы спасаете его и ему подобных после того, что они сделали…

Риарден рассмеялся:

— Эдди, да начхать нам на Тэггарта и таких, как он. Мы ведём экспресс, а они едут на крыше и надрывно кричат о том, что они всем руководят и всё зависит только от них. Пусть кричат. Мы ведь не надорвёмся, везя их?

∗ ∗ ∗

— Ничего у них не выйдет.

Лучи летнего солнца полыхали в городских окнах и искрились, поблёскивая в уличной пыли. Похожие на лёгкую дымку потоки горячего воздуха поднимались с раскалённых крыш к белому табло календаря, который висел над городом, отсчитывая последние дни июня.

— Ничего у них не выйдет, — твердили все в один голос. — Когда пустят первый поезд по «Линии Джона Голта», рельсы треснут. Им не доехать до моста. А если и доедут, мост рухнет под тяжестью состава.

Со склонов Колорадских гор грузовые составы спускались по железной дороге «Финикс — Дуранго» к северу — до Вайоминга и дальше, к главной линии «Трансконтинентальной Тэггарта» и к югу — до Нью-Мексико и магистрали «Атлантической южной». Длинные составы сверкающих на солнце цистерн расходились во всех направлениях от нефтяных вышек Уайета к предприятиям отдалённых штатов. Но эти составы не были темой для разговоров. Для общества они скользили так же бесшумно, как солнечные лучи, их замечали, лишь когда нефть превращалась в свет электрических лампочек, жар печей, работу моторов. Но самих составов никто не замечал. Они воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Закрытие железной дороги «Финикс — Дуранго» было назначено на 25 июля.

— Хэнк Риарден — одержимое алчностью чудовище, — говорили люди. — Посмотрите, какое он сколотил состояние. Он хоть когда-нибудь дал что-то взамен? Хоть раз проявил чувство гражданского долга? Его интересуют только деньги. Ради них он готов на всё. Ему плевать, что, если мост рухнет, погибнут люди.

— Тэггарты из поколения в поколение были стаей стервятников, — говорили люди, — это у них в крови. Вспомните их родоначальника Нэта Тэггарта, самого отъявленного негодяя на земле, который по капле высосал из страны всю кровь, чтобы нажить своё богатство. Можно не сомневаться, что эта семейка без колебаний поставит на карту человеческие жизни, лишь бы заграбастать побольше прибыли. Тэггарты купили никудышные риардэновские рельсы потому, что они дешевле стальных, им плевать на катастрофы и искалеченных людей, ведь денежки за провоз они уже получили.

Люди говорили так, потому что слышали это от других. Они не знали, почему вокруг этого поднят такой шум. Они ни от кого не требовали разумных объяснений.

— Разум, — сказал им доктор Притчет, — это самый наивный из предрассудков!

— Источник общественного мнения? — сказал Клод Слэгенхоп в своём выступлении по радио. — Да нет никакого источника. Общественное мнение стихийно, самопроизвольно и единодушно. Это рефлекс, явление сугубо инстинктивное, исходящее от коллективного сознания.

Оррен Бойл, в свою очередь, дал интервью журналу «Глобус» — самому массовому изданию. Интервью было посвящено проблеме социальной ответственности металлургов перед обществом. Основное внимание в нём уделялось тому факту, что металл имеет огромное значение и зачастую жизни людей зависят от его качества.

— По-моему, недопустимо, чтобы при внедрении в жизнь нового, ранее не опробованного продукта людей использовали в качестве подопытных кроликов, — сказал Бойл, не назвав никаких имён.

— Нет, я не заявляю, что мост рухнет, — сказал главный инженер «Ассоциации стали» в выступлении по телевидению. — Я этого не говорю. Я лишь хочу сказать, что, если бы у меня были дети, я не позволил бы им ехать на первом поезде, который пересечёт этот мост. Но это моё личное мнение, не более. Просто я очень люблю детей.

— Я не утверждаю, что железное детище Хэнка Риардена и Дэгни Тэггарт рухнет, — писал Бертрам Скаддер в журнале «Будущее». — Может быть, рухнет, а может быть, и нет. Это не столь важно. Важно другое: как обществу оградить себя от самонадеянности, эгоизма и алчности двоих необузданных индивидуалистов, которые за всю свою жизнь не совершили ни одного общественно полезного поступка? Судя по всему, эти двое готовы поставить на карту жизни людей, основываясь лишь на тщеславной уверенности в правильности своих суждений и оценок, тогда как подавляющее большинство признанных специалистов придерживается обратного мнения. Должно ли общество допустить это? Если мост действительно рухнет, не поздно ли будет принимать меры предосторожности? Стоит ли махать кулаками после драки? Автор этих строк хранит верность своему убеждению, что ради блага общества кое-кому следует дать по рукам, не дожидаясь драки.

Группа, именовавшая себя Комитетом незаинтересованных граждан, собрала подписи под петицией, требовавшей в течение года провести детальное обследование «Линии Джона Голта» комиссией государственных экспертов, прежде чем линия будет введена в эксплуатацию. В петиции подчёркивалось, что подписавшиеся под ней руководствуются лишь «чувством гражданского долга». Первыми подписались Больф Юбэнк и Морт Лидди. Газеты уделили этой петиции много места, сопровождая её подробными комментариями. К ней отнеслись с большим вниманием и уважением, так как она исходила от незаинтересованных лиц.

Газеты не написали ни строчки об успехах строительства «Линии Джона Голта». Ни один репортёр не приехал осмотреть всё на месте. Позиция прессы была сформулирована одним видным журналистом ещё пять лет назад.

— Фактов нет, — сказал он. — Есть только их интерпретация. Поэтому писать о фактах нет смысла.

Несколько бизнесменов решили, что стоит подумать о возможной коммерческой ценности Металла Риардена. Они занялись изучением этого вопроса, но не наняли ни специалистов в области металлургии, чтобы сделать анализ образцов металла, ни инженеров, чтобы те посетили место строительства. Они провели опрос общественного мнения. Среди десяти тысяч опрошенных были люди самого разного уровня интеллектуального развития. На вопрос: «Вы воспользовались бы „Линией Джона Голта“?» подавляющее большинство ответили: «Нет, уважаемый сэр!»

Ни один человек не высказался в защиту Металла Риардена, и никто не придал значения тому, что акции «Трансконтинентальной Тэггарта» медленно, почти незаметно пошли вверх. Но некоторые пристально наблюдали за ситуацией и тайно, втихую играли на бирже. Мистер Моуэн купил акции «Трансконтинентальной Тэггарта» на имя своей сестры, Бен Нили — на имя двоюродной сестры, а Пол Ларкин — под вымышленным именем.

— Здесь надо всё делать тихо — вопрос-то неоднозначный, — сказал один из них.

— Да, работы идут строго по графику, — пожимая плечами, сказал Джим Тэггарт на совете директоров. — Можете не сомневаться. Моя дражайшая сестра не человек, а двигатель внутреннего сгорания, так что её успехи отнюдь не удивительны.

Когда прошёл слух, что несколько мостовых опор треснули и, рухнув, убили троих рабочих, Тэггарт вскочил с места и, вбежав в приёмную, приказал секретарю немедленно соединить его с Колорадо. Он ждал, прислонившись к столу, словно ища защиты; в его глазах застыл панический страх. Тем не менее его губы дрогнули и расплылись в жалком подобии злорадной улыбки, когда он сказал:

— Я отдал бы всё на свете, чтобы посмотреть сейчас на лицо Риардена.

Узнав, что слух ложный, он проронил:

— Слава тебе господи, — но его голос прозвучал разочарованно.

— Не знаю, — сказал своим друзьям Филипп Риарден по поводу того же слуха, — возможно, он тоже хоть изредка совершает ошибки. Может быть, мой великий брат не так велик, как мнит.

— Дорогой, — сказала мужу Лилиан Риарден, — вчера за чаем я поссорилась с подругами, которые утверждали, что Дэгни Тэггарт — твоя любовница… Господи, да не смотри ты на меня так! Я знаю, что это полнейшая нелепость, и задала им такого жару! Эти безмозглые идиотки просто не могут себе представить, почему женщина идёт наперекор обществу исключительно ради твоего Металла. Ну конечно, я-то всё понимаю. Я знаю, что для такой женщины, как Дэгни Тэггарт, секс ровным счётом ничего не значит, и на тебя как на мужчину ей плевать. И ещё, дорогой, я знаю, что, если бы у тебя хватило смелости на что-то подобное, в чём я сильно сомневаюсь, ты не стал бы увиваться за вычислительной машиной в юбке, а нашёл бы себе белокурую, женственную девочку из варьете, которая… Генри, не смотри так: я просто пошутила!

— Дэгни, — жалким тоном сказал Джеймс Тэггарт, — что с нами будет? Наша компания стала такой непопулярной!

Дэгни весело рассмеялась — так, будто веселье постоянно таилось где-то внутри её и нужна была самая малость, чтобы оно выплеснулось наружу. Она непринуждённо смеялась, раскрыв рот и обнажив зубы, казавшиеся необыкновенно белыми на загорелом лице. Она словно всматривалась вдаль. Это выражение появилось в её глазах с тех пор, как она переехала в Колорадо. Во время своих последних наездов в Нью-Йорк она заметила, что смотрит на Джима, словно не видя его.

— Общественное мнение к нам крайне недоброжелательно. Что нам делать?

— Джим, ты помнишь, что рассказывали о Нэте Тэггарте? Он сказал, что завидует лишь одному из своих конкурентов, человеку, который сказал: «К чёрту общественное мнение». Он жалел, что сам не сказал этого.

Летними днями и вечерами, когда на город опускалась гнетущая тишина, какой-нибудь одинокий человек, сидя на скамейке в парке или у открытого окна, прочитав в газете коротенькое сообщение об успехах в строительстве «Линии Джона Голта», смотрел на город с внезапным приливом надежды. Это были либо очень молодые люди, которые страстно желали увидеть, как происходят подобные события, либо очень старые, которые ещё застали мир, где такие события действительно случались. Их мало волновали железные дороги, они ничего не смыслили в бизнесе, они знали одно: кто-то борется с огромными трудностями и побеждает. Они не восхищались целью, которую преследовал этот человек, они верили гласу общественного мнения. И всё же, когда они читали, что строительство продвигается, у них на мгновение становилось теплее на душе и они с удивлением спрашивали себя, почему теперь их собственные проблемы уже не кажутся такими неразрешимыми.

В атмосфере полного умалчивания, в неведении для всех и вся, за исключением грузового склада «Трансконтинентальной Тэггарта» в Шайенне и офиса «Джон Голт инкорпорейтэд» в тёмном переулке, росла стопка заказов на вагоны и беспрерывно поступали грузы для первого состава, который пройдёт по новой линии. Дэгни Тэггарт объявила, что вопреки традиции это будет не пассажирский экспресс, набитый знаменитостями и политиками, а специальный товарный состав.

Грузы поступали со всех концов страны — с ферм, лесных складов, рудников, из отдалённых мест, для которых последней надеждой на выживание были новые заводы и фабрики Колорадо. Ни одна газета не писала об этих грузоотправителях, потому что они не принадлежали к числу незаинтересованных граждан.

Железная дорога «Финикс — Дуранго» закрывалась двадцать пятого июля, двадцать второго июля по «Линии Джона Голта» должен был пройти первый состав.

— Видите ли, какое дело, мисс Тэггарт, — заявил представитель профсоюза машинистов, — не думаю, что мы позволим вам пустить этот поезд.

Дэгни сидела в своём кабинете за видавшим виды столом напротив покрытой пятнами стены.

— Вон отсюда, — сказала она не шелохнувшись.

Этот человек в жизни не слышал ничего подобного в безукоризненно обставленных кабинетах руководящих работников железных дорог. Он растерянно произнёс:

— Я пришёл сказать вам…

— Если у вас есть что сказать, то начните с начала.

— Что?

— Не говорите о том, что вы намерены мне не позволить.

— Я хочу сказать, что мы не позволим вести ваш поезд членам нашего профсоюза.

— Это другое дело.

— Мы так решили.

— Кто мы?

— Наш комитет. То, что вы делаете, — нарушение прав человека. Вы не имеете права обрекать людей на смерть, когда рухнет этот мост, только ради того, чтобы обогатиться.

Дэгни взяла со стола чистый лист бумаги и протянула его собеседнику:

— Изложите всё в письменном виде, и мы с вами заключим контракт.

— Какой контракт?

— Что никто из членов вашего профсоюза никогда не получит работу на «Линии Джона Голта».

— Почему… одну минутку… Я не говорил, что…

— Вы не хотите подписывать такой контракт?

— Нет. Я…

— Почему, если вы уверены, что мост рухнет?

— Я всего лишь хочу…

— Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите держать за горло своих людей, манипулируя рабочими местами, которые даю им я, и меня — манипулируя своими людьми. Вы хотите, чтобы я создала рабочие места, и в то же время пытаетесь помешать мне предоставить людям работу. Выбирайте. Двадцать второго июля этот поезд выйдет на линию. Здесь у вас нет выбора, но вы можете выбирать, позволить или не позволить вашим людям вести этот состав. Если вы остановитесь на втором варианте, поезд всё равно пойдёт, даже если мне самой придётся сесть на место машиниста. Если мост рухнет, в стране не останется ни одной железной дороги. Но если он устоит, ни один из членов вашего профсоюза никогда не получит работу на «Линии Джона Голта». Если вы думаете, что ваши люди нужны мне больше, чем я им, — выбирайте соответствующим образом. Вы знаете, что я могу повести поезд, а они не могут построить железную дорогу, — делайте свой выбор исходя из этого. Ну так как, вы запретите своим людям вести мой поезд?

— Я не говорил, что мы запретим это. Я ничего не говорил о запрете. Но… вы не имеете права заставлять людей рисковать жизнью, отправляя их на эту линию.

— Я не собираюсь никого принуждать вести этот поезд.

— Как же вы поступите?

— Найду добровольцев.

— А если таковых не окажется?

— Это уже моя проблема, не ваша.

— Что ж, в таком случае позвольте мне сказать, что я буду настоятельно рекомендовать им отказаться.

— Пожалуйста. Говорите, советуйте им всё что угодно. Но оставьте право выбора за ними. Не пытайтесь запретить им это.

На объявлении, которое появилось в каждом депо «Трансконтинентальной Тэггарта», стояла подпись: «Эдвин Уиллерс, вице-президент по операционной деятельности». В нём говорилось, что машинисты, желающие повести первый поезд по «Линии Джона Голта», должны сообщить об этом мистеру Уиллерсу не позже чем к одиннадцати часам утра пятнадцатого июля.

Пятнадцатого июля в 10:15 в кабинете Дэгни зазвонил телефон. Это был Эдди, звонящий с высоты Здания Тэггарта за её окном.

— Дэгни, я думаю, тебе стоит прийти, — загадочно сказал он.

Она выбежала на улицу, торопливо прошла по мраморному полу вестибюля к двери, на которой по-прежнему висела стеклянная табличка: «Дэгни Тэггарт».

Дэгни вошла. Приёмная была полна народу. Между столами, у стен, повсюду тесной толпой стояли люди. При её появлении все замолчали и сняли шляпы. Она видела седеющие волосы, крепкие плечи, улыбающиеся лица сидевших за столами служащих и Эдди Уиллерса, стоявшего в другом конце комнаты. Все понимали, что слова излишни.

Эдди стоял у открытых дверей её кабинета. Толпа расступилась, давая ей пройти. Эдди указал рукой сначала на собравшихся, затем на стопку писем и телеграмм.

— Дэгни, все машинисты «Трансконтинентальной Тэггарта»! Те, кто смог, пришли сюда, многие приехали издалека, здесь несколько человек из нашего отделения в Чикаго. — Он указал на стопку телеграмм: — Здесь остальные. Если быть точным, я не получил никаких известий лишь от троих: один проводит отпуск где-то в лесах на севере, второй в больнице, а третий в тюрьме за лихачество на своём автомобиле.

Дэгни оглядела собравшихся.

Она заметила скрытые улыбки на их серьёзных лицах и в знак признательности склонила голову. Мгновение она так и стояла, склонив голову, словно выслушивая вердикт, который относится к ней, к собравшимся в приёмной людям, ко всему миру за стенами этого здания.

Большинство машинистов много раз видели её раньше. Но сейчас, глядя, как она поднимает голову, многие из них впервые с удивлением подумали, что лицо их вице-президента было лицом женщины, и женщины необыкновенно красивой.

Кто-то из толпы вдруг весело выкрикнул:

— К чёрту Джима Тэггарта!

За возгласом последовал взрыв. Люди смеялись, одобрительно свистели и наконец разразились аплодисментами. Ответная реакция не шла ни в какое сравнение с самим возгласом, он был лишь поводом. Казалось, люди аплодируют сказавшему эти слова в знак своего пренебрежения к вышестоящему начальству, но каждый в этой комнате прекрасно понимал, кого именно они приветствуют.

Дэгни, смеясь, подняла руку:

— Мы рано торжествуем. Подождите неделю. Тогда и отпразднуем. И поверьте мне, праздник состоится.

Бросили жребий, кому выпадет право вести первый поезд. Дэгни вытащила маленький листочек бумаги из кучи подобных, где были написаны имена. Человека, которому выпал жребий, среди присутствующих не было. Им оказался Пэт Логан, машинист «Кометы Тэггарта» из отделения в Небраске, один из лучших машинистов «Трансконтинентальной Тэггарта».

— Пошли Пэту телеграмму и сообщи, что его перевели на товарный, — сказала она Эдди и добавила словно между прочим, как будто приняла решение в последний момент: — Да, вот ещё что, извести его, что я поеду с ним.

Стоявший рядом с ней старый машинист усмехнулся:

— Я так и знал, что вы поедете, мисс Тэггарт.

∗ ∗ ∗

Риарден был в Нью-Йорке в тот день, когда Дэгни позвонила ему из своего офиса.

— Хэнк, я собираюсь завтра устроить пресс-конференцию.

— Не может быть, — рассмеялся он.

— Может, — сказала она серьёзно, даже угрожающе серьёзно. — Газетчики вдруг вспомнили обо мне и задают вопросы. Я собираюсь ответить им.

— Желаю тебе хорошо провести время.

— Непременно. Ты будешь завтра в городе? Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал.

— Хорошо. Мне не хотелось бы пропустить такое событие.

Репортёры, собравшиеся на пресс-конференцию в офисе «Джон Голт инкорпорейтэд», были молодыми людьми, которых учили думать, что их работа заключается в том, чтобы скрывать от мира природу происходящих в нём событий. Их повседневной обязанностью было выступать слушателями какого-нибудь общественного деятеля, который тщательно подобранными фразами, лишёнными всякого смысла, разглагольствовал о благосостоянии общества. Их повседневная работа заключалась в том, чтобы собрать эти слова в любых приемлемых сочетаниях, но так, чтобы они не выстраивались в последовательную цепочку, выражающую что-то определённое. Они не могли понять того, что сейчас говорила Дэгни.

Она сидела за столом в своём похожем на заброшенный подвал кабинете. На ней была белая блузка и синий идеально сшитый и очень дорогой костюм, отчего она выглядела очень официально и почти по-военному элегантно. Она сидела за столом с видом подчёркнутого, несколько преувеличенного достоинства.

Риарден сидел в углу, развалившись в ломаном кресле. Всем своим весом он опирался на один подлокотник, свесив ноги через другой. В его поведении чувствовались раскованность и нарочитая неофициальность.

Чётким, ровным голосом, каким обычно докладывают военные, не заглядывая в бумажки и глядя прямо на журналистов, Дэгни изложила технические данные «Линии Джона Голта», назвала точные цифры, касающиеся рельсов, предельной грузоподъёмности моста, метода строительства и затрат. Затем холодным, бесстрастным тоном банкира обрисовала финансовые перспективы новой линии и назвала огромную норму прибыли, на которую рассчитывала.

— Это всё, — сказала она.

— Всё? — спросил кто-то из репортёров. — Разве вы не хотите передать послание общественности?

— Это и было моим посланием.

— Но, чёрт побери, неужели вы не собираетесь защищаться?

— От чего?

— Разве вы не хотите сказать что-нибудь в оправдание вашей новой линии?

— Я это уже сказала.

— Я хочу спросить вас о том, на что в своё время указал Бертрам Скаддер: как нам обезопасить себя, если ваша линия всё же окажется ненадёжной? — поинтересовался репортёр, губы которого были сжаты в складку, напоминавшую не сходящую с лица презрительную усмешку.

— Не пользуйтесь ею, — ответила Дэгни.

— Какими мотивами вы руководствовались при строительстве линии? — спросил кто-то другой.

— Я уже сказала: я рассчитываю на прибыль.

— О, мисс Тэггарт, не говорите так! — выкрикнул молодой парень. Он был новичком в журналистике и всё ещё честно и добросовестно относился к своей работе. Сам не зная почему, он чувствовал, что симпатизирует Дэгни Тэггарт. — Вы говорите не то. Это другие так о вас говорят.

— Неужели?

— Я уверен, что вы хотели сказать совсем другое… и думаю, вы захотите внести ясность в этот вопрос.

— Хорошо, раз вы этого хотите. В настоящий момент среднегодовой показатель рентабельности железных дорог составляет два процента от капиталовложений. Такую низкую рентабельность в такой крупной отрасли можно считать безнравственной. Как я уже объяснила, исходя из соотношения капитальных затрат на «Линию Джона Голта» и предполагаемого грузооборота и пропускной способности я вправе рассчитывать по крайней мере на пятнадцать процентов прибыли от общих затрат. Разумеется, любая доля прибыли, превышающая четыре процента, считается сейчас ростовщической. Тем не менее я сделаю всё возможное, чтобы «Линия Джона Голта» приносила мне прибыль в двадцать процентов, если, конечно, это в моих силах. Это и есть мотив, которым я руководствовалась при строительстве линии. Надеюсь, теперь вам всё ясно?

Молодой репортёр беспомощно смотрел на неё.

— Вы же не имели в виду, что рассчитываете получить прибыль для себя лично? Мисс Тэггарт, вы хотели сказать, что надеетесь заработать её для мелких акционеров? — подсказал он с надеждой в голосе.

— Почему? Нет. Мне принадлежит один из самых крупных пакетов акций «Джон Голт инкорпорейтэд», соответственно моя доля прибыли будет одной из самых больших. А вот мистер Риарден находится в ещё более выгодном положении, потому что у него нет акционеров и ему не нужно ни с кем делиться. Или, может быть, мистер Риарден предпочитает сделать собственное заявление?

— С удовольствием, — сказал Риарден. — Поскольку формула Металла Риардена известна мне одному, а также принимая во внимание тот факт, что его выплавка стоит намного меньше, чем вы, ребята, можете себе представить, я рассчитываю в ближайшие годы содрать с общества прибыль в двадцать пять процентов.

— Мистер Риарден, что значит — содрать с общества? — спросил молодой репортёр. — В вашей рекламе говорится, что срок эксплуатации Металла Риардена в три раза дольше, чем у любого другого металла, и что он в два раза дешевле. Если это правда, разве общество не окажется в выигрыше?

— О, так вы и это заметили? — спросил Риарден.

— Вы хоть понимаете, что всё сказанное вами будет напечатано в газетах? — спросил репортёр с презрительно сжатыми губами, обращаясь к Дэгни и Риардену.

— Но, мистер Хопкинс, — сказала Дэгни с вежливым удивлением в голосе, — зачем мы стали бы разговаривать с вами, если не для того, чтобы наше интервью попало в печать?

— Вы хотите, чтобы мы напечатали всё, что вы сказали?

— Надеюсь, так оно и будет. Не могли бы вы передать мою следующую фразу дословно? — Она выдержала паузу, подождав, пока они подготовят блокноты и ручки, затем продиктовала: — Мисс Тэггарт сказала… откройте кавычки… я рассчитываю получить с «Линии Джона Голта» кучу денег. И я их получу. Закройте кавычки. Большое спасибо.

— Джентльмены, ещё вопросы будут? — спросил Риарден.

Репортёры молчали.

— Теперь несколько слов об открытии «Линии Джона Голта», — сказала Дэгни. — Первый поезд отправится двадцать второго июля в четыре часа пополудни со станции «Трансконтинентальной Тэггарта» в Шайенне, штат Вайоминг. Это будет специальный товарный состав, состоящий из восьмидесяти вагонов. Его будет тянуть четырёхсекционный дизельный тепловоз мощностью в восемь тысяч лошадиных сил, который я арендую у «Трансконтинентальной Тэггарта». Поезд проследует без остановок до Узла Уайета в Колорадо со средней скоростью сто шестьдесят километров в час… Прошу прощения? — спросила она, услышав чей-то протяжный свист.

— Как вы сказали, мисс Тэггарт?

— Я сказала — сто шестьдесят километров в час, с учётом спусков, подъёмов, поворотов и прочем.

— Но не лучше ли снизить скорость до обычной, чем… Мисс Тэггарт, неужели вам абсолютно безразлично общественное мнение?

— Да нет же. Если бы меня не волновало общественное мнение, средней скорости в сто километров в час было бы вполне достаточно.

— А кто поведёт этот поезд?

— Здесь возникли определённые сложности. Дело в том, что все машинисты «Трансконтинентальной Тэггарта» изъявили желание первыми выйти на линию. То же можно сказать о помощниках машинистов, тормозных кондукторах и проводниках. Пришлось тянуть жребий. Он выпал Пэту Логану, машинисту «Кометы Тэггарта», и помощнику машиниста Рэю Маккиму. Я поеду с ними.

— В самом деле?!

— Приходите на открытие. Церемония состоится двадцать второго июля. Присутствие прессы чрезвычайно желательно и важно. Вопреки своей обычной политике, я хочу как можно больше рекламы. Нет, правда. Я бы хотела, чтобы там были прожекторы, микрофоны и телекамеры. Советую вам установить несколько камер вокруг моста. Когда он рухнет, у вас будет возможность снять ряд весьма интересных кадров.

— Мисс Тэггарт, почему вы не сказали, что я тоже еду с вами? — спросил Риарден.

Дэгни взглянула на Риардена. На мгновение они забыли о репортёрах, словно в комнате, кроме них, смотревших друг на друга, никого не было.

— Да, конечно, мистер Риарден, — ответила она.

∗ ∗ ∗

Дэгни увидела его вновь лишь двадцать второго июля — они смотрели друг на друга, стоя на платформе станции «Трансконтинентальной Тэггарта» в Шайенне.

Выйдя на платформу, она никого не искала взглядом: все её чувства притупились, и она не могла различить ни неба, ни солнца, ни шума огромной толпы, ощущая лишь свет и внутреннее возбуждение.

Он был первым, кого она заметила, и Дэгни не знала, как долго она видела лишь его одного. Риарден стоял у локомотива в голове состава и разговаривал с кем-то находившимся вне её поля зрения. В рубашке и серых слаксах он был похож на настоящего машиниста, но люди вокруг во все глаза смотрели на него, потому что он был Хэнком Риарденом, президентом «Стали Риардена». Высоко над его головой она увидела две буквы «ТТ», красовавшиеся на посеребрённой лобовой части застывшего на старте локомотива.

Их разделяла толпа, но он заметил её, как только она ступила на платформу. Они посмотрели друг на друга, и Дэгни поняла, что Риарден чувствует то же, что она. Это была уже не серьёзнейшая акция, от которой зависело их будущее, а просто день их радости. Они сделали своё дело, и на мгновение будущее перестало существовать. Они заслужили право на настоящее.

Можно чувствовать себя поистине легко и непринуждённо, лишь когда осознаёшь свою значимость, как-то сказала ему она.

Что бы ни значил сегодняшний пробег для остальных, для Дэгни и Риардена весь смысл этого дня заключался в них самих. К чему бы ни стремились в жизни другие, эти двое стремились лишь обрести право чувствовать то, что они чувствовали сейчас. Казалось, стоя на платформе, разделённые толпой, они мысленно сказали это друг другу.

Затем Дэгни отвернулась. Она вдруг заметила, что на неё тоже смотрят, что её окружила толпа, что она смеётся и отвечает на вопросы.

Она не ожидала, что соберётся так много народу. Люди заполнили платформу, наводнили пути и площадь за станционным павильоном; они взобрались на крыши товарных вагонов, стоявших на запасных путях, выглядывали из окон домов. Что-то притягивало их, что-то, что в последний момент заставило Джеймса Тэггарта захотеть явиться на открытие линии. Но Дэгни категорически запретила. «Джим, если ты придёшь, я прикажу вышвырнуть тебя с твоей же собственной станции. Тебе не доведётся увидеть открытие линии», — сказала она ему. Представителем от «Трансконтинентальной Тэггарта» она избрала Эдди Уиллерса.

Дэгни взглянула на собравшихся и испытала два противоположных чувства. Её удивляло, что все смотрят на неё, тогда как для неё это являлось глубоко личным событием и она не считала возможным делить его с другими. И всё же их присутствие на открытии линии было вполне уместным и закономерным, потому что возможность стать свидетелем великого свершения — самый большой подарок, который один человек может предложить другому.

Сейчас Дэгни ни на кого не сердилась. Всё, что ей пришлось пережить, отступило на задний план, как боль, которая ещё существует, но уже не в силах заслонить собой мир. Всё это не соответствовало реальности момента. Смысл этого дня был ясен, как ослепительные вспышки солнечных лучей на посеребрённой поверхности локомотива. Сейчас это должны были осознать все, в этом никто больше не мог сомневаться, и ей некого было ненавидеть.

Эдди Уиллерс наблюдал за ней. Он стоял на платформе в окружении руководящих сотрудников «Трансконтинентальной Тэггарта», управляющих отделениями, политических деятелей и местных должностных лиц разного масштаба, которых переубедили, подкупили или запугали, чтобы получить разрешение провести поезд со скоростью сто шестьдесят километров в час в черте населённых пунктов. Впервые за всё время, во имя этого дня и этого события, он действительно почувствовал себя вице-президентом и держался соответственно. Но разговаривая со стоявшими вокруг него людьми, он неотрывно следил за Дэгни сквозь толпу. На ней были голубые слаксы и рубашка. Она совершенно забыла о своих официальных обязанностях, возложив заботу об этом на него. Сейчас её волновал лишь поезд, словно она была членом поездной бригады, и только.

Она увидела Эдди, подошла и пожала ему руку. Её улыбка заменяла все слова, которые им не нужно было говорить друг другу.

— Эдди, сегодня «Трансконтинентальная Тэггарта» — это ты.

— Да, — тихо и торжественно ответил он.

К Дэгни со всех сторон лезли репортёры, и они оттеснили её от него. Ему тоже задавали вопросы: «Мистер Уиллерс, какой позиции придерживается „Трансконтинентальная Тэггарта“ по отношению к „Линии Джона Голта“?»; «Так значит, „Трансконтинентальная Тэггарта“ выступает лишь в качестве незаинтересованного наблюдателя?». Эдди как мог отвечал на вопросы. Он смотрел на лучи солнца, игравшие на серебристой поверхности локомотива, но видел опушку леса и двенадцатилетнюю девочку, которая говорила ему, что когда-нибудь он будет помогать ей управлять железной дорогой.

Он издали наблюдал, как поездная бригада выстраивается в шеренгу перед локомотивом, чтобы предстать перед вспышками фотокамер. Дэгни и Риарден улыбались так, словно позировали для фотографии в память о летнем отпуске. Пэт Логан, невысокий, жилистый, с седеющими волосами и презрительно непроницаемым лицом, позировал с безразличным видом человека, которого всё это слегка забавляет. Помощник машиниста Рэй Макким, молодой мускулистый великан, широко улыбался с некоторым смущением и превосходством одновременно. Остальные члены бригады держались так, будто вот-вот подмигнут в объектив.

— Ребята, пожалуйста, не могли бы вы скорчить обречённые физиономии? Я знаю, что именно этого жаждет мой редактор, — смеясь, бросил один из фотографов.

Затем Дэгни и Риарден отвечали на вопросы журналистов. Теперь в их ответах не было ни насмешки, ни горечи. Они делали это с удовольствием, говорили так, словно вопросы задавались честно, по совести, и постепенно, никто не заметил, в какой именно момент, всё стало действительно так.

— Как вы думаете, что произойдёт во время этого пробега? Вы верите, что доберётесь? — спросил репортёр одного из тормозных кондукторов.

— Да, верю. Мы доедем. И ты, братишка, тоже в это веришь.

— Мистер Логан, у вас есть дети? Вы застраховали свою жизнь? Я думаю про этот мост…

— Не подходите к мосту, пока я по нему не проеду, — презрительно ответил Логан.

— Мистер Риарден, откуда вы знаете, что ваши рельсы выдержат?

— Человек, который изобрёл печатный станок, — ответил Риарден, — откуда он знал?

— Мисс Тэггарт, скажите, что удержит состав весом в семь тысяч тонн на мосту, который весит на четыре тысячи тонн меньше?

— Моё суждение, — ответила Дэгни.

Журналисты, презиравшие свою профессию, не понимали, почему сегодня они работают с удовольствием. Один из них, молодой, но уже несколько лет широко известный репортёр с циничным выражением лица, которое можно увидеть у людей вдвое старше, вдруг сказал:

— Я знаю, чего я хотел бы — освещать новости.

Стрелки часов на станционном павильоне показывали три сорок пять. Бригада двинулась к служебному вагону, находившемуся в конце состава. Шум толпы постепенно стихал.

Диспетчер получил подтверждения от всех дежурных по линии длиной в пятьсот километров, которая, извиваясь среди гор, вела к нефтяным вышкам Уайета. Он вышел из станционного павильона и, глядя на Дэгни, подал знак, что путь свободен. Стоя у локомотива, Дэгни ответила ему тем же жестом, дав знать, что приняла и поняла сигнал.

За локомотивом тянулась длинная, состоящая из прямоугольных звеньев, похожая на спинной хребет цепочка товарных вагонов. Далеко в конце состава проводник дал отмашку. Дэгни махнула рукой в ответ.

Риарден, Логан и Макким молча стояли у локомотива по стойке смирно, предоставляя ей право первой подняться в кабину. Когда Дэгни начала взбираться по лестнице, кто-то из репортёров вдруг вспомнил, что забыл задать ей один вопрос.

— Мисс Тэггарт, а кто такой Джон Голт? — крикнул он ей вдогонку.

Дэгни обернулась, ухватившись одной рукой за металлический поручень, и на мгновение зависла над толпой.

— Мы, — ответила она.

За ней в кабину взобрался Логан, затем Макким. Риарден влез последним, решительно захлопнув за собой дверцу, — словно запечатав.

На сигнальном мостике горел зелёный свет. Между путями, низко над землёй горели зелёные огоньки, уходившие вдаль, к тому месту, где дорога делала поворот и на фоне похожей на зелёные огоньки листвы маячил зелёный глаз семафора.

Два человека стояли перед локомотивом, натянув белую шёлковую ленту. Это были управляющий отделением «Трансконтинентальной Тэггарта» в Колорадо и главный инженер Бена Нили, оставшийся на строительстве после того, как Нили отказался продолжать работы. Эдди должен был перерезать ленту, открыв таким образом «Линию Джона Голта».

Фотографы долго выбирали место для Эдди, старательно устанавливая его с ножницами в руках спиной к локомотиву. Они объяснили Эдди, что он должен будет повторить церемонию открытия два или три раза, чтобы предоставить им возможность выбрать лучший кадр; у них были заготовлены новые ленточки. Эдди согласился было, но в последний момент передумал.

— Нет, — сказал он. — Никакой липы.

Спокойным и властным тоном вице-президента компании он приказал фотографам:

— Отойдите подальше. Сделаете снимок, когда я перережу ленту, и быстро освободите путь.

Фотографы повиновались, поспешно отбежав подальше от локомотива. На часах было без одной минуты четыре. Эдди повернулся спиной к объективам и встал между рельсами лицом к локомотиву, готовый перерезать ленту. Он снял шляпу и отбросил её в сторону. Он смотрел вверх, на локомотив. Лёгкий ветерок теребил его светлые волосы. Локомотив походил на огромный серебряный щит, на котором красовался герб Нэта Тэггарта.

Ровно в четыре часа Эдди поднял руку и крикнул:

— Давай, Пэт! Вперёд!

Когда поезд тронулся, Эдди перерезал ленту и отскочил в сторону. Он увидел в окне кабины Дэгни, которая махнула рукой в ответ на его сигнал. Локомотив отъехал, а Эдди остался, глядя на запруженную людьми платформу, которая то появлялась, то исчезала в просветах между проходившими мимо вагонами.

∗ ∗ ∗

Зеленовато-голубые рельсы бежали навстречу, как две струи, вытекавшие из одной точки где-то за горизонтом. Шпалы сливались в сплошной ровный поток, уходивший под колёса поезда. Низко над землёй, обтекая бока локомотива, неслась мощная дрожащая лавина воздуха. Деревья и телеграфные столбы неожиданно возникали в поле зрения и тут же исчезали. За окошком локомотива неторопливо проплывали зелёные просторы равнин. У самого горизонта длинная гряда гор, казалось, следовала за поездом.

Дэгни не ощущала стука колёс под ногами. Движение напоминало плавный полёт, локомотив словно висел над рельсами, плывя в струе воздуха. Она не чувствовала скорости. Ей казалось странным, что зелёные огни семафора каждые несколько секунд мелькают за окном. Она знала, что семафоры стоят на расстоянии трёх километров друг от друга. Стрелка спидометра стояла на отметке «сто шестьдесят».

Дэгни сидела на месте помощника машиниста и время от времени поглядывала на Логана. Он сидел, чуть подавшись вперёд, легко и свободно, словно случайно положив одну руку на дроссель; но его глаза пристально всматривались в простиравшееся впереди железнодорожное полотно. В нём чувствовались непринуждённость и раскованность высококлассного машиниста, уверенность в себе, казавшаяся обыденной, но эта внешняя лёгкость давалась ценой громадной, безжалостной, всепоглощающей сосредоточенности. На скамейке за ними сидел Рэй Макким. Посреди кабины, широко расставив ноги и сунув руки в карманы, стоял Риарден. Он смотрел вперёд, на дорогу. Всё остальное не представляло для него сейчас ни малейшего интереса.

Право собственности, подумала Дэгни, оглянувшись на него, разве нет людей, не имеющих ни малейшего представления о его природе и сомневающихся в его реальности? Нет, оно даётся не документами, печатями и концессиями. Вот оно, это право, думала она, в его глазах.

Звук, заполнявший кабину, казалось, был частью пересекаемого ими пространства. В нём слышался низкий гул моторов, резкий перестук множества механизмов, звучавших каждый на свой лад, и высокий тонкий звон дребезжащего от скорости стекла.

Поезд нёсся вперёд. За окном мелькали цистерны с водой, деревья, хижины, силосные башни. Путь напоминал траекторию движения дворников по лобовому стеклу автомобиля: он то поднимался вверх, описывая дугу, то летел вниз. Линии телеграфных проводов, как будто состязаясь в скорости с поездом, мерно поднимались и опускались от столба к столбу — вычерченная в небе кардиограмма ровного сердцебиения.

Дэгни смотрела вдаль, туда, где рельсы таяли, превращаясь в расплывчатую дымку, из которой в любой момент могло появиться нечто смертельно опасное. Она задавалась вопросом, почему сейчас чувствует себя в большей безопасности, чем тогда, когда ехала в вагоне за локомотивом, почему ей спокойнее здесь, когда, возникни вдруг любое препятствие, она первая, сметая всё с пути, врежется грудью в лобовое стекло. Дэгни улыбнулась, поняв, что знает ответ на этот вопрос. Она чувствовала себя в безопасности, потому что была первой и осознавала свой путь к поставленной цели, а не руководствовалась слепым чувством, когда человека тянет в неизвестность неведомая сила. Это было величайшее ощущение жизни — не верить, а знать.

Из окон кабины просторы полей казались шире: земля выглядела открытой навстречу движению, как она была открыта взору. И не было ничего далёкого и недосягаемого. Едва впереди блеснула водная гладь, как они уже оказались рядом, а ещё через мгновение озеро скрылось из виду.

Словно сократился промежуток между взглядом и прикосновением, между желанием и его исполнением, между — эти слова отчётливо прозвучали в её сознании после недоумённой паузы — душой и телом. Сначала видение — затем его материальное воплощение. Сначала мысль — затем целенаправленное движение по единственному пути к избранной цели. Может ли одно иметь хоть какой-то смысл без другого? Разве это не порок — желать чего-то и бездействовать или действовать, не имея цели? Какое зло витает в мире, силясь разорвать две половинки, составляющие единое целое, и настроить их друг против друга?

Дэгни тряхнула головой. Ей не хотелось размышлять, почему оставшийся позади мир был таким, каков он есть. Ей было всё равно. Она летела от него прочь со скоростью сто шестьдесят километров в час. Она наклонилась к открытому окну и почувствовала, как стремительный поток ветра развевает упавшие на лоб волосы. Дэгни запрокинула голову, не чувствуя ничего, кроме удовольствия от теребившего её волосы ветра.

И всё же её разум бодрствовал. Обрывки мыслей проносились у неё в голове, как телеграфные столбы, мелькавшие у обочины. Физическое наслаждение? — думала Дэгни. Стальной поезд, бегущий по рельсам из Металла Риардена, приводимый в движение энергией сгорающей нефти и электрогенератора… физическое ощущение движения сквозь пространство… не это ли причина и смысл того, что я сейчас чувствую?.. Низменное, животное удовольствие, так, кажется, называют это чувство. Пусть рельсы вдруг треснут и разлетятся под нами на кусочки — этого, конечно, не произойдёт, — мне всё равно, ведь я испытала его, это порочное, низменное, животное наслаждение. Закрыв глаза, Дэгни улыбалась. Поток ветра теребил её волосы.

Она открыла глаза и увидела, что Риарден смотрит на неё так же, как недавно смотрел на рельсы. Она почувствовала, что от слабого дуновения ветерка её сила воли словно улетучилась и она не в силах шелохнуться. Она смотрела ему в глаза, откинувшись в кресле, потоки ветра прижимали к груди тонкую ткань блузки.

Риарден отвернулся, и Дэгни вновь поглотило зрелище раскрывавшегося перед ними пространства.

Ей не хотелось думать, но мысли продолжали звучать в её сознании, как гул двигателей. Дэгни обвела взглядом кабину. Потолок из тонких стальных листов, скреплённых заклёпками, — кто его создал? Грубая сила мышц? Благодаря кому три циферблата и три рычага управляют огромной мощью шестнадцати двигателей, гудевших у них за спиной, и благодаря кому Пэт Логан может легко, одной рукой управлять ими? Кто сделал возможным всё это?

Все эти вещи и способности, благодаря которым они появились, — это люди считают злом? Это они называют постыдным преклонением перед материальным миром? Является ли это полным подчинением человеческого духа его плоти?

Дэгни тряхнула головой, словно хотела выбросить эту мысль в окно, чтобы она разбилась под колёсами поезда. Она посмотрела на озарявшее летние поля солнце. Нет, об этом не нужно думать, потому что эти проблемы лишь частности известной ей истины. Пусть они пролетают мимо, как телеграфные столбы. Та истина, которую она знала, представлялась ей летящей над головой беспрерывной линией проводов, и она могла сказать о ней словами, которые относились и к её чувству, и к этому путешествию, и ко всему человечеству: «Это так просто и так правильно».

Дэгни выглянула в окно. Она уже некоторое время замечала стоявших у дороги людей. Но земля проносилась мимо так стремительно, что было не понять, что они там делают, пока фрагменты увиденного не слились, словно кадры киноплёнки, в единое целое, и тогда она всё поняла. С тех пор как завершилось строительство, линию охраняли, но Дэгни не нанимала этих людей, выстроившихся цепочкой вдоль полотна. У каждого километрового столба стоял человек. Некоторые из охранников были школьниками, другие были так стары, что на фоне неба отчётливо выступали их согбенные силуэты. Все вооружились тем, что смогли найти, — от дорогих винтовок до древних мушкетов. У всех на головах красовались железнодорожные фуражки. Это были сыновья работников «Трансконтинентальной Тэггарта» и старые железнодорожники, которые ушли на пенсию, проработав всю жизнь на дорогах компании. Их никто не звал, они сами пришли охранять этот поезд. Когда он проезжал мимо, каждый из них по-военному отдавал честь, стоя по стойке смирно с ружьём на плече.

Когда до Дэгни дошёл смысл происходящего, она рассмеялась, рассмеялась резко и внезапно — как заходятся в безутешном плаче. Она смеялась, дрожа всем телом, как ребёнок; её смех звучал как всхлипывания роженицы. Пэт Логан с едва уловимой усмешкой кивнул ей; он давно заметил этот почётный караул. Дэгни подскочила к открытому окну и торжествующе помахала рукой стоявшим вдоль дороги людям.

Вдалеке, на склоне холма, она увидела толпу размахивавших руками людей. Внизу, на равнине, рассыпались невзрачные серые деревенские домики, словно их когда-то поставили здесь, а потом забыли. Крыши покосились, годы смыли краску со стен. Наверное, здесь жили поколения людей, для которых единственным событием, отмечавшим течение дней, было движение солнца с востока на запад. Сегодня эти люди взобрались на вершину холма, чтобы посмотреть, как сереброголовая комета, словно зов горна, разрывающий вековое молчание, рассекает просторы их равнин.

Дома стали попадаться чаще, теперь они придвинулись ближе к железнодорожному полотну. Дэгни видела людей на крышах, в окнах, на крылечках. Она видела толпы, перегородившие дороги у переездов. Дороги мелькали перед её глазами, как лопасти вентилятора, она не могла различить силуэты людей, а видела лишь руки, приветствовавшие поезд и колышащиеся словно ветви деревьев на ветру. Люди стояли у переездов, над их головами мигали красные огни семафоров и возвышались знаки «Внимание, переезд!», «Осторожно».

Станция, которую они миновали, проехав город со скоростью сто шестьдесят километров в час, представляла собой колышущуюся массу людей, заполнивших всё пространство от платформы до крыши вокзального павильона. Дэгни видела машущие руки, подброшенные в воздух шляпы, заметила, как что-то рассыпалось, ударившись в лобовое стекло, — из толпы бросили навстречу поезду букет цветов.

Они неслись вперёд, минуя города и станции, поезд не останавливался, но его ожидали толпы людей, пришедших лишь для того, чтобы увидеть их, поприветствовать и обрести надежду. Под покрытыми копотью и сажей карнизами старого станционного здания Дэгни увидела гирлянды цветов, а на покалеченных временем стенах красовались бело-красно-синие флаги. Это напоминало картинки, которые она рассматривала в учебниках истории, с завистью думая о тех временах, когда люди собирались, чтобы поприветствовать пробег первого поезда. Это напоминало эпоху, когда Нэт Тэггарт продвигался через континент; там, где он останавливался, собирались люди, мечтавшие стать свидетелями величайшего свершения. Она думала, что это время давно миновало, что поколения людей прожили жизнь, видя лишь трещины, расползающиеся на возведённых Нэтом Тэггартом стенах. Но люди пришли, как приходили в его время, влекомые всё тем же желанием увидеть нечто достойное восхищения.

Дэгни оглянулась на Риардена. Он стоял, прислонившись к переборке, безразличный к толпам людей и их восторгу. Он сосредоточенно, с глубочайшей профессиональной заинтересованностью наблюдал за дорогой и движением поезда, всем своим видом давая понять, что для него не имеет значения мысль: «Им это нравится»; всё его сознание заполняло одно-единственное слово: «Получилось!»

Высокий, в однотонной серой рубашке и лёгких брюках, он выглядел раскрепощённым и готовым к действию. Лёгкие брюки подчёркивали его длинные ноги и непринуждённую, уверенную позу — в нём не ощущалось и тени напряжения. Риарден расстегнул пуговицы на рубашке, и Дэгни видела упругую кожу его груди и сильные, жилистые руки.

Она отвернулась, внезапно осознав, что слишком часто оглядывается на него. Но сегодняшний день не был связан ни с прошлым, ни с будущим, она осознавала лишь сиюминутную глубину чувства, ощущала, что заключена в едином пространстве с ним, что его присутствие подчёркивает значение этого дня, как его рельсы подчёркивали стремительный полёт поезда.

Она ещё раз оглянулась. Риарден смотрел на неё. Он не отвернулся, а холодно, подчёркнуто выдержал её взгляд. Дэгни с вызовом улыбнулась, не осознавая до конца смысл своей улыбки, зная лишь, что это самый болезненный удар, какой она могла нанести по его непроницаемому лицу. Ей вдруг захотелось увидеть, как он задрожит, услышать вырвавшийся у него крик. Дэгни медленно отвернулась, чувствуя безрассудную радость и удивляясь, почему ей вдруг стало тяжело дышать.

Она сидела, откинувшись на спинку кресла, и смотрела вперёд, зная, что он так же остро осознаёт её присутствие, как она — его. Это вызывало приятное ощущение какой-то особой неловкости и смущения. Когда она забрасывала ногу на ногу, наклонялась к окну или откидывала назад спадавшую на лоб прядь волос, каждое её движение было проникнуто чувством, выражавшимся словами, в которых она себе не признавалась: «Видит ли он?»

Города остались далеко позади. Сейчас дорога поднималась вверх, проходя по всё более неприветливой местности, которая нехотя пропускала поезд в свои владения. Рельсы то и дело исчезали за поворотом, а холмы подступали всё ближе и ближе, словно равнины собирались в складки. Каменные уступы Колорадских гор приближались к краю полотна, а далёкие просторы неба переходили в голубоватые гребни горных вершин.

Далеко впереди Дэгни увидела лёгкий дымок над заводскими трубами, затем паутину электростанции и одиноко стоящую стальную конструкцию. Они подъезжали к Денверу.

Она взглянула на Пэта Логана. Машинист сидел, наклонившись вперёд; Дэгни заметила, что его пальцы слегка напряглись, а взгляд стал ещё сосредоточеннее. Он, как и она, прекрасно понимал, насколько опасно проезжать город на такой огромной скорости.

Пролетели одна за другой несколько минут, но они показались им одним мигом. Сначала они увидели проносящиеся за окном одинокие силуэты заводов и фабрик, затем их очертания слились в расплывчатые полоски улиц, и наконец впереди раскинулась дельта рельсов — словно жерло дымохода, засасывавшего поезд в глубину станции, где единственной защитой были лишь разбросанные над землёй маленькие зелёные огоньки. С высоты кабины они видели, как мимо сплошной лентой промелькнули крыши стоящих на запасных путях товарных вагонов. Тёмный зев вагонного депо нёсся им навстречу. Поезд мчался в вихре звуков: стука колёс, восторженных криков приветствующей толпы, которая, как жидкость, бурлила в темноте среди стальных колонн. Они стремительно неслись к арке, за которой на фоне открытого неба горели зелёные огни семафора. Эти огни словно одну за другой открывали перед ними двери в пространство. Затем, исчезая позади, замелькали забитые транспортом улицы, люди в открытых окнах домов; слышался вой сирен, сверху опустилось облако бумажных снежинок-конфетти, сброшенных с крыши небоскрёба, откуда кто-то наблюдал, как серебристая пуля летит сквозь пристально следящий за её полётом город.

Они вновь очутились на скалистом склоне, и перед ними с потрясающей внезапностью возникли горы, словно город швырнул поезд прямо на гранитную стену и лишь в самый последний момент его успела подхватить спасительная тонкая полоска рельсов. Поезд жался к краю отвесной скалы; исчезая из виду, внизу дрожала земля, гигантские ярусы искорёженных валунов вздымались ввысь, закрывая небосклон, а люди в поезде неслись вперёд сквозь голубоватую пелену сумерек, не видя ни земли, ни неба.

Повороты превратились в витки спирали, закручивавшейся среди скалистых стен, которые угрожающе надвигались со всех сторон, словно хотели раздавить поезд и сбросить вниз. Но рельсы ныряли в гранит, и горы расступались, расправляясь, как два крыла, — одно густо поросло соснами и походило на толстый зелёный ковёр, другое состояло из голой красно-коричневой породы.

Дэгни высунулась из окна и посмотрела вниз. Она увидела нависавший над пропастью серебристый бок локомотива. Далеко внизу виднелась тоненькая ниточка ручейка, падавшего с уступа на уступ, а к воде склонялись похожие сверху на папоротник верхушки берёз. Она увидела длинный хвост тянувшихся за локомотивом товарных вагонов и раскручивающуюся за составом зеленовато-голубую спираль рельсов.

Внезапно на их пути выросла скалистая стена. В кабине стало темно. Стена была так близко, что казалось, избежать столкновения невозможно. Но Дэгни услышала, как колёса заскрипели на повороте, и кабина вновь наполнилась светом. Они очутились на узком уступе горы, который, обрываясь, уходил в пропасть. Голова локомотива была нацелена прямо в небо. Ничто не могло удержать их, кроме двух зеленовато-голубых полосок металла, протянувшихся по дуге вдоль узкого уступа.

Выдержать ревущее неистовство шестнадцати двигателей, тяжесть семи тысяч тонн груза и удержать состав на крутом вираже, думала Дэгни. С этой казавшейся невыполнимой задачей справились две зеленовато-голубые полоски металла шириной с её ладонь. Что сделало это возможным? Что вложило в невидимый набор молекул силу, от которой зависела их жизнь и жизни множества людей, ожидавших прибытия этих восьмидесяти вагонов? Дэгни увидела мерцание, освещавшее лицо и руки человека, склонившегося ночью в лаборатории над белой расплавленной массой опытного образца металла.

Она испытала наплыв чувств, которые не в силах была сдерживать, они рвались наружу. Дэгни повернулась и открыла дверь машинного отделения. Её обдало ревущим потоком звуков, и в следующее мгновение она скрылась в лихорадочно бьющемся сердце локомотива.

На мгновение все её чувства слились в одно — слух. До её ушей доносился долгий то нарастающий, то затихающий пронзительный гул. Она стояла, глядя на гигантские генераторы. Ей захотелось увидеть их, потому что торжество, бушевавшее в её душе, было тесно связано с ними, с её любовью к ним, со смыслом дела, которому она посвятила жизнь. Дэгни вдруг с необыкновенной ясностью ощутила, что чувствует себя так, словно вот-вот поймёт нечто, чего никогда не знала, но обязана узнать. Она громко рассмеялась, но не услышала себя. В беспрерывном грохоте было просто невозможно что-нибудь услышать.

— «Линия Джона Голта»! — прокричала Дэгни в наплыве чувств.

Дэгни медленно шла через машинное отделение по узкому проходу между двигателями и стенкой локомотива.

Она чувствовала некоторую неловкость, как человек, бесцеремонно вторгшийся туда, куда его не звали, она словно пробралась внутрь живого существа, под его серебристую кожу, и наблюдала за его жизнью, пульсирующей в металлических цилиндрах, катушках, сваренных трубах и неистовом вращении подшипников. Неукротимая сила, яростно бушевавшая в сложных механизмах, сводилась к хрупким стрелкам циферблатов, зелёным и красным огонькам, мигавшим на панелях, и длинным электрическим щитам с надписью «Высокое напряжение».

Почему, глядя на машины, она всегда испытывала радостную уверенность? Во всех этих гигантских формах блистательно отсутствовали две черты, характерные для неодушевлённых предметов: беспричинность и бесцельность. Каждая деталь была воплощением ответа на вопросы «почему?» и «зачем?» — подобно этапам жизненного пути того вида разума, который она боготворила. Эти двигатели были воплощённым в стали нравственным кодексом.

Они живые, думала Дэгни, потому что являются материальной формой действия живой силы — человеческого разума, который в состоянии постичь их сложность, определить их предназначение, придать им необходимую форму. На мгновение ей показалось, что двигатели прозрачны и она видит их нервную систему. Это была система куда более сложная и важная, чем все её цепи и проводки: система разумных связей, созданная человеческим разумом, который изобрёл каждую её деталь.

Они живые, думала Дэгни, но их душа управляет ими опосредованно — она существует в каждом живом человеке, который обладает равными им по величию способностями. Исчезни с лица земли душа, и моторы остановятся, потому что это и есть сила, поддерживающая их в движении; не нефть, которая вновь стала бы грязью первобытных болот, не стальные цилиндры, которые превратились бы в пятна ржавчины на стенах пещер, где дрожат от страха дикари, — сила человеческого разума: сила мысли, выбора и цели.

Дэгни шла обратно в кабину. Ей хотелось засмеяться, упасть на колени или взмахнуть руками, хотелось высвободить всё то, что она чувствует, но она знала, что это невозможно выразить.

Она остановилась. В дверях кабины стоял Риарден и смотрел на неё так, словно знал, почему она убежала и что она чувствует. Они стояли неподвижно, превратившись в два взгляда, которые встретились в узком проходе машинного отделения. Её сердце билось в такт двигателям, и она чувствовала себя так, словно биение исходило от Риардена. Этот гулкий ритм лишил её воли. Они молча возвратились в кабину, зная, что между ними произошло то, о чём нельзя упоминать.

Скалы впереди походили на расплавленное золото. Внизу, на равнине, удлинялись полоски тени, падавшие с гор. Солнце клонилось к вершинам гор на западе. Поезд мчался вверх — на запад, навстречу солнцу.

Начинало темнеть, когда они увидели вдали на равнине дымовые трубы. Это был один из новых городов Колорадо, которые росли и становились всё сильнее, как сияние, исходившее от нефтяных вышек Уайета. Дэгни увидела угловатые очертания современных домов, их плоские крыши и большие окна. Они проезжали слишком далеко от города, и она не могла различить людей. В то мгновение, когда она подумала, что люди не будут наблюдать за поездом с такого большого расстояния, высоко над городом взлетела ракета и рассыпалась на фоне темнеющего неба фонтаном золотистых звёздочек. Люди, которых Дэгни не могла видеть, издали следили за тем, как серебристая полоска поезда летит вперёд, огибая гору, и посылали своё приветствие — одинокую огненную вспышку в пламенеющем небе, символ торжества или крик о помощи.

За следующим поворотом, во внезапно открывшемся впереди пространстве, низко над землёй Дэгни увидела две точки — электрические огни, белый и красный. Это были не самолёты — она видела конусообразные металлические балки, поддерживавшие огоньки; и в то мгновение, когда она поняла, что это нефтяные вышки «Нефти Уайета», поезд стремительно метнулся вниз, земля распахнулась, словно горы разбросало по сторонам, и внизу, у подножия нефтяных вышек Уайета, Дэгни увидела мост из Металла Риардена, переброшенный через тёмную пропасть каньона.

Они летели вниз. Дэгни забыла о крутых поворотах на спуске, ей казалось, что поезд падает с высоты. Она смотрела на мост, который всё рос и рос, приближаясь, — небольшой прямоугольный тоннель из металлического кружева и несколько зеленовато-голубых балок, перекрещённых в воздухе, освещённые длинными лучами заходящего солнца, долетавшими сквозь просвет в скалистой гряде гор. У моста толпой стояли люди, но ей не было до них дела. Она слышала нарастающий стук колёс и, в унисон, звуки какой-то мелодии. Мелодия звучала всё громче и громче, заполняя кабину, но Дэгни знала, что музыка звучит лишь в её сознании. Это был Пятый концерт Ричарда Халлея. В честь какого события он написал его? Было ли ему ведомо то чувство, что испытываю я? — думала Дэгни. Поезд мчался всё быстрее, ей казалось, что они слетели с гор, как с трамплина, и несутся по воздуху. Это испытание, думала Дэгни, будет нечестным, потому что мы даже не коснёмся моста, мы перелетим его. Риарден стоял рядом с ней, и она видела его лицо. Поезд с шумом влетел в тоннель моста, они услышали резкий звон дребезжащего металла, почувствовали глухую дрожь под ногами и увидели диагональные балки, которые стремительно мелькали за окном, заполняя кабину шумом, похожим на звук, возникающий, когда металлическим прутом проводят по частоколу. Затем всё исчезло ещё внезапнее, чем появилось. Поезд мчался вверх по холму, впереди вырастали нефтяные вышки «Нефти Уайета». Пэт Логан повернулся и с едва уловимой улыбкой посмотрел на Риардена.

— Вот и всё, — сказал Хэнк.

Вывеска на крыше гласила: «Узел Уайета». Дэгни смотрела на неё, чувствуя, что в этом есть что-то странное, пока наконец не поняла, что именно: вывеска не двигалась. Дэгни испытала самое большое потрясение за всё время путешествия, осознав, что поезд стоит.

До неё донеслись голоса. Она взглянула вниз и увидела, что платформа полна народа. Затем дверца локомотива распахнулась; она знала, что должна сойти вниз первой, и ступила на верхнюю ступеньку лесенки. На мгновение она ощутила стройность своего тела, лёгкость человека, стоящего в полный рост лицом к потоку свежего воздуха. Ухватившись за металлические поручни, Дэгни начала спускаться вниз. Она спустилась лишь наполовину, когда почувствовала, как чьи-то руки подхватили её за талию, оторвали от лестницы, пронесли по воздуху и поставили на землю. Она не могла поверить, что молодой парень, смеявшийся ей в лицо, был Эллисом Уайетом. На его лице, которое она помнила напряжённым, полным презрения, лежала печать чистоты и радостной доброжелательности ребёнка, попавшего в мир, для которого он был рождён.

Он стоял, обняв её за талию, Дэгни опёрлась на его плечо, чувствуя себя неустойчиво на твёрдой земле. Она смеялась, слушала, что он говорит, отвечала на его вопросы:

— А то ты не знал, что всё будет нормально? — говорила она.

Через мгновение она начала узнавать лица стоявших вокруг людей. Это были акционеры «Джон Голт инкорпорейтэд»: Нильсен, Хэммонд, Стоктон и остальные. Дэгни молча пожимала им руки; она чуть склонилась, опёршись на Эллиса Уайета, отбрасывая с глаз пряди волос, оставляя на лбу полоски сажи. Так же молча она пожала руки членам поездной бригады. Они широко улыбались ей. Вокруг сверкали вспышки фотокамер. Дэгни видела людей, приветственно махавших руками с нефтяных вышек на склонах гор. Над её головой и над толпой на серебристом щите в лобовой части локомотива красовались две буквы «ТТ», освещённые последними лучами заходящего солнца.

Эллис Уайет взял бразды правления в свои руки. Он куда-то вёл Дэгни, раздвигая рукой толпу и освобождая проход. Кто-то из репортёров протиснулся к ним и сказал:

— Мисс Тэггарт, не могли бы вы сделать заявление для общественности?

— Она его уже сделала, — ответил Эллис Уайет, указав на длинную цепочку товарных вагонов.

Потом она сидела на заднем сиденье машины с открытым верхом, поднимавшейся вверх по извилистой горной дороге. Рядом с ней сидел Риарден. Машину вёл Уайет.

Они остановились около дома, стоявшего на самом краю скалы. Вокруг не было никакого жилья, лишь нефтяные вышки внизу, на склонах гор.

— Конечно, вы оба переночуете у меня, — сказал Уайет, когда они вошли в дом. — А где ты собиралась остановиться?

Дэгни рассмеялась:

— Не знаю. Я как-то не думала об этом.

— Ближайший город в часе езды отсюда. Туда отвезли твою поездную бригаду. Рабочие вашего отделения в этом городе устроили банкет в их честь, а вместе с ними и весь город. Я сказал Нильсену и всем остальным, что для тебя не надо устраивать банкеты и произносить громкие хвалебные речи. Если ты, конечно, сама этого не захочешь.

— Боже мой, нет. Спасибо, Эллис, — сказала Дэгни. Было уже темно, когда они сели ужинать в комнате с большими окнами и дорогой мебелью. Ужин подал пожилой, молчаливый, одетый в белое индеец с непроницаемым лицом и безукоризненно почтительными манерами. Кроме него и Уайета, в этом огромном доме никто не жил. В оконном стекле дрожало отражение нескольких огненных точек: пламя стоявших на столе свечей, огни нефтяных вышек и сиявшие в тёмном небе звёзды.

— Думаешь, теперь у тебя полно работы? — говорил Эллис Уайет. — Дай мне только год, и у тебя действительно будет дел невпроворот. Что такое два состава в день? Дэгни, я заполню четыре, шесть составов — да сколько хочешь. — Он указал рукой в сторону гор: — Это? Да это ничто по сравнению с тем, что у меня на подходе. — Уайет указал на запад: — Перевал Буэна-Эсперанса. Это в восьми километрах отсюда. Всех очень интересует, что я там делаю. Сланцевая нефть. Сколько лет назад там прекратили добычу нефти из-за того, что это обходилось очень дорого? Я выплесну им в лицо самую дешёвую нефть в истории человечества, непочатые безграничные запасы, по сравнению с которыми самый большой нефтяной бассейн покажется грязной лужей… Трубопровод? Нам с тобой придётся строить трубопроводы во всех направлениях… О, прошу прощения. По-моему, я не представился, когда разговаривал с вами на станции. Я даже не сказал, как меня зовут.

Риарден широко улыбнулся:

— К этому времени я уже сам догадался.

— Прошу простить мою невнимательность, но я был слишком взволнован.

— Чем? — спросила Дэгни, насмешливо сощурившись. Уайет взглянул ей прямо в глаза; в его ответе прозвучала глубокая торжественность, странно не сочетавшаяся со смеющимся голосом:

— Самой звонкой оплеухой в своей жизни, которую вполне заслужил.

— Ты имеешь в виду нашу первую встречу?

— Именно.

— Не надо, Эллис. Ты был прав.

— Да, во всём, кроме одного. Я ошибся в тебе. Дэгни, встретить исключение после стольких лет… А, да ну их всех к чёрту! Хочешь, я включу радио, и мы послушаем, что о вас говорят?

— Нет.

— Хорошо. Я тоже не желаю их слышать. Пусть сами глотают свои речи. Они все сейчас пытаются примазаться к победителям. Мы — победители. — Он посмотрел на Риардена: — Хэнк, чему ты улыбаешься?

— Мне всегда было очень любопытно, какой ты на самом деле.

— До сегодняшнего дня у меня не было возможности быть таким, какой я есть.

— Ты что, так и живёшь здесь один, вдали от всего?

— Я лишь в нескольких шагах от всего, — ответил Уайет, указав на окно.

— А как же люди?

— В моём доме есть комнаты для гостей, предназначенные для тех, кто приезжает ко мне по делу. А что до людей другого рода, то чем больше километров отделяет их от меня, тем лучше. — Уайет наклонился вперёд, чтобы вновь наполнить вином их бокалы. — Хэнк, почему бы тебе не переехать в Колорадо? К чёрту Нью-Йорк и Восточное побережье. Здесь столица Возрождения. Второго Возрождения — не картин, писанных масляными красками, и соборов, а нефтяных вышек, электростанций и двигателей из Металла Риардена. Был же каменный век, железный век, а это столетие будут называть веком Металла Риардена, потому что твой металл открыл перед человечеством безграничные возможности.

— Я собираюсь купить несколько квадратных километров земли в Пенсильвании, — сказал Риарден. — Вокруг моих заводов. Конечно, было бы намного дешевле построить филиал здесь, как, собственно, я и хотел, но ты знаешь, почему я не могу этого сделать. Что ж, пусть они катятся ко всем чертям. Так или иначе, я положу их на обе лопатки. Я собираюсь расширить свои заводы, и если Дэгни сможет три раза в неделю перевозить мои грузы в Колорадо, то я потягаюсь с тобой насчёт того, где быть столице Возрождения.

— Дайте мне год поработать на «Линии Джона Голта», — сказала Дэгни, — дайте мне время поставить «Трансконтинентальную Тэггарта» на ноги, и три раза в неделю я буду перевозить твои грузы по линиям из Металла Риардена через весь континент, от океана до океана.

— Кто из великих сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю»? — спросил Эллис Уайет. — Так вот, уберите с моего пути все препятствия, и я сделаю то же самое.

Дэгни спрашивала себя, что ей так нравилось в смехе Эллиса Уайета. В их голосах, даже в её собственном, звучали нотки, которых она никогда раньше не слышала. Когда они встали из-за стола, Дэгни с удивлением заметила, что комната освещена лишь свечами, стоявшими на столе, в то время как ей казалось, что столовая залита необыкновенно ярким светом.

Эллис Уайет поднял свой бокал, посмотрел на их лица и сказал:

— За мир, каким он видится нам сейчас.

Он залпом выпил содержимое бокала.

Дэгни увидела, как Уайет широко размахнулся, и услышала звон бокала, с неистовой силой разбитого о стену. Это не был обычный жест, когда в день праздника бокал разбивают на счастье, это был жест мятежного гнева, яростный жест, заменивший крик боли.

— Эллис, — прошептала она, — что с тобой?

Он обернулся и посмотрел на неё. Его взгляд столь же внезапно прояснился, а на лице вновь появилось выражение невозмутимого спокойствия. Но она испугалась, увидев, как он нежно улыбнулся.

— Извините, — сказал он. — Ничего. Будем надеяться, что мир достаточно долго останется таким, каким он видится сейчас.

Земля была залита лунным светом, когда Уайет провёл их по наружной лестнице на второй этаж, к открытой террасе, куда выходили двери комнат для гостей. Он пожелал им спокойной ночи, повернулся и начал спускаться вниз. Лунный свет словно поглощал звуки — так же, как он впитал в себя все краски дня. Шаги Уайета удалялись, и, когда они затихли, вокруг воцарилась тишина, походившая на длившееся целую вечность одиночество, словно нигде вокруг не осталось ни души.

Дэгни не прошла мимо дверей своей комнаты. Риарден стоял не двигаясь. Узкие угловатые перила террасы спускались вниз, отбрасывая тень, похожую на стальной узор нефтяных вышек, — скрещённые чёрные линии, отчётливо проступавшие на освещённой лунным светом скалистой поверхности. Несколько красных и белых огоньков дрожали в воздухе, словно капельки дождя, упавшие на концы стальных балок. Вдали виднелись три небольшие зелёные капельки, выстроившиеся в ряд вдоль железнодорожного полотна. За ними у самого горизонта висел паутинчатый прямоугольник моста.

Дэгни ощутила беззвучный ритм, напряжение, словно она всё ещё мчалась в поезде по «Линии Джона Голта». Медленно, отвечая на немой зов и сопротивляясь ему, она развернулась и посмотрела на Риардена.

Увидев его лицо, она поняла, что знала уже давно: конец их путешествия будет именно таким. Он смотрел на неё совсем не так, как обычно смотрят на желанную женщину, — слегка приоткрыв рот, с безумным голодом в глазах. Напряжение придавало его лицу особую чистоту и чёткость форм, отчего он казался очень молодым. Плотно сжатые губы подчёркивали линию рта. Лишь глаза словно затянуло поволокой, и их затуманенный пристальный взгляд напоминал о ненависти и боли.

Дэгни стояла, словно оцепенев. Она чувствовала, как что-то сдавило ей горло и живот, и не осознавала ничего, кроме этой конвульсии, лишившей её способности дышать. Но она чувствовала: да, Хэнк, да, сейчас — это продолжение того же сражения, я не могу этого объяснить, но это именно так… это будет подтверждением того, что мы против них… доказательством нашей великой способности, за которую они нас так мучают, способности быть счастливыми… Сейчас, вот так, не говоря ни слова и ни о чём не спрашивая… потому что мы этого хотим.

Это было похоже на взрыв ненависти, на обжигающий удар плетью, опоясавшей её тело: он обнял её, привлёк к себе, прижался к ней так, что она, откинув голову, отклонилась назад и почувствовала, как их губы слились в поцелуе.

Её руки скользнули с плеч Риардена на талию, к его ногам, высвобождая желание, которое она испытывала при каждой встрече с ним и в котором отказывалась признаться самой себе. Когда Дэгни оторвала от него губы, она беззвучно торжествующе смеялась, словно говоря: Хэнк Риарден, суровый, неприступный Хэнк Риарден из кабинета, похожего на монашескую келью; деловые встречи, резкие споры — помнишь ли ты их сейчас? Я думаю о них, потому что мне приятно осознавать: к этому мгновению привела тебя я. Риарден не улыбался, его лицо оставалось жёстким и напряжённым. Это было лицо врага. Он запрокинул Дэгни голову и вновь прильнул к её губам, словно хотел ранить её, причинить ей боль.

Дэгни чувствовала, что он дрожит всем телом, и подумала, что это именно тот крик, который она хотела вырвать из него — поражение после длительного, мучительного сопротивления. И в то же время она понимала, что это его триумф, что её смех был данью уважения к нему, что её вызывающее поведение было ничем иным, как повиновением, что целью её яростного сопротивления было сделать его победу ещё величественнее. Риарден крепко прижимал её к себе, словно давая ей понять, что сейчас она для него лишь предмет удовлетворения желания, страсти, и Дэгни очень хотелось, чтобы он одержал эту победу. Кем бы я ни была, думала Дэгни, каким бы чувством собственного достоинства ни обладала, как бы ни гордилась своим мужеством, своей работой, разумом и свободой, — всё это я предлагаю тебе в обмен на то неописуемое наслаждение, которое дарит мне твоё тело; я хочу, чтобы ты пользовался всем этим, и то, что ты хочешь им пользоваться, является для меня самым большим вознаграждением.

В комнатах за их спиной горел свет. Риарден взял её за руку и втолкнул в свою комнату, давая понять, что не нуждается ни в согласии, ни в сопротивлении. Глядя ей прямо в глаза, он закрыл за собой дверь. Выпрямившись и не сводя с него глаз, Дэгни протянула руку к лампе, стоявшей на столе, и выключила её. Риарден подошёл к ней и одним презрительным движением руки вновь зажёг свет. Она заметила, как впервые за всё время на его лице медленно проступила насмешливая сладострастная улыбка, подчёркивавшая цель его действий.

Дэгни полулежала на кровати, а он, целуя её, срывал с неё одежду. Она целовала его губы, шею, плечи. Она понимала, что каждое проявление её страстного желания принадлежать ему было для него ударом по больному месту, что внутри он весь дрожал от неудержимого гнева, но знала и то, что никакие свидетельства её страсти не насытят его алчного желания видеть их снова и снова.

Риарден стоял, глядя на её обнажённое тело. Он склонился над ней, и она услышала его голос — это больше походило на утверждение, произнесённое с презрительным триумфом, чем на вопрос:

— Ты хочешь этого?

Дэгни лежала, закрыв глаза и приоткрыв губы.

— Да, — задыхаясь, выдавила она из себя.

Она чувствовала ткань его рубашки под своими ладонями, его губы на своих губах, но их плоть слилась воедино, как душа и тело. Все прожитые годы они шаг за шагом неуклонно следовали по избранному пути; их любовь к жизни выросла из осознания того, что ничто в ней не даётся даром, что человек должен сам понять, в чём заключается его желание, и обязан сам добиваться его исполнения. Они шли по жизни, движимые мыслью, что человек переделывает окружающий мир себе на радость, что дух человека придаёт значение и смысл неодушевлённой материи, заставляя её служить достижению намеченной цели. Этот путь привёл их к мгновению, когда дух берёт положенное ему от плоти, растворяясь в таком глубочайшем ощущении радости, что во всех других мотивах существования отпадает необходимость. В то мгновение, когда Риарден услышал стон, вырвавшийся из её груди, Дэгни почувствовала, как по его телу пробежала дрожь.

Глава 9

Святое и осквернённое

Дэгни смотрела на сияющие полоски, браслетами охватившие её руку от запястья до самого плеча. Это полоски солнечного света падали сквозь жалюзи на окне незнакомой ей комнаты. Её рука лежала поверх одеяла, и чуть повыше локтя она заметила синяк. Она чувствовала свои ноги и бёдра, но остальное её тело было невесомо, словно она застыла в висящей в воздухе клетке из солнечных лучей.

Поворачиваясь, чтобы взглянуть на Риардена, Дэгни подумала: и это Хэнк Риарден, с его отчуждённостью, непробиваемой ледяной официальностью, его гордостью, основанной на том, что ничто не в силах возбудить в нём какие-либо чувства, лежит рядом с ней в постели после часов неописуемой, неистовой страсти, страсти, которая читалась в их глазах, когда они смотрели друг на друга, страсти, которую они хотели подчеркнуть и бросить друг другу в лицо.

Риарден увидел лицо молодой девушки, смотревшей на него с едва уловимой улыбкой, словно её естественным состоянием было лучезарное великолепие. На плечо Дэгни спадала прядь волос; она смотрела на Риардена так, словно готова согласиться со всем, что он скажет, — как с готовностью приняла всё, что он с ней сделал.

Он протянул руку и осторожно поднял волосы с её щеки, словно они были очень хрупкими. Он держал эту прядь в пальцах и смотрел в лицо Дэгни. Затем его пальцы внезапно сжались, он поднёс её волосы к губам и поцеловал. В том, как он коснулся их губами, чувствовалась нежность, но его сжатые пальцы выдавали отчаяние.

Риарден откинулся на подушку и замер, закрыв глаза. Когда он отдыхал, его лицо казалось очень молодым. Увидев его лицо лишённым неизменного напряжения, Дэгни вдруг поняла, насколько он был несчастен и как тяжело было гнетущее бремя, которое он носил в себе. Но теперь это всё в прошлом, думала она, теперь этому пришёл конец.

Не глядя на неё, Риарден встал с кровати. Его лицо вновь стало непроницаемым. Он подобрал валявшуюся на полу одежду и, стоя посреди комнаты вполоборота к ней, начал одеваться. Он вёл себя не так, словно её не было в комнате, а так, словно её присутствие не имело значения. Он застёгивал пуговицы рубашки и затягивал ремень брюк быстрыми и точными движениями человека, выполняющего привычный ритуал.

Дэгни, откинув голову на подушку, с удовольствием наблюдала за ним. Ей нравились его серые брюки и рубашка. Опытный машинист с «Линии Джона Голта», думала Дэгни, весь в полосках солнечного света и тени — как заключённый за решёткой. Но эти полоски не были тюремной решёткой, это были трещины на стене его неуязвимости, разрушенной ею, напоминание о том, что их ожидает за окнами этого дома. Она подумала об обратном пути по новой дороге, на первом поезде, вышедшем с Узла Уайета, о возвращении в свой кабинет в Здании Тэггарта и обо всём, что ждало её впереди. Но она была вправе повременить, ей не хотелось сейчас думать об этом. Дэгни думала о его первом поцелуе — ничто не мешало ей остановить то мгновение, когда всё остальное не представляло для неё никакого интереса. Она с вызовом улыбнулась, глядя сквозь жалюзи на полоски неба.

Риарден стоял у кровати, уже одетый, и смотрел на неё.

— Я должен тебе кое-что сказать. Я хочу, чтобы ты знала это.

Он произнёс эти слова отчётливо, ровным голосом. Дэгни послушно подняла на него глаза.

— Я презираю тебя. Но это ничто по сравнению с презрением, которое я испытываю к себе. Я не люблю тебя. Я никогда никого не любил. Но я хотел тебя с нашей первой встречи. Хотел, как хотят проститутку, по той же причине и с той же целью. Два года я проклинал себя, считая, что ты выше подобного желания. Но ты такое же животное, как я. То, что я открыл это для себя, должно вызывать у меня отвращение. Но я его не чувствую. Ещё вчера я убил бы любого, кто сказал бы мне, что ты примешь то, что сделал с тобой я. Сегодня я отдал бы жизнь, лишь бы ты не стала другой, лишь бы оставалась той самкой, какая ты на самом деле. Всё величие, которое я вижу в тебе, — я не променял бы его на твой бесстыдный талант к животному наслаждению. Ты и я — мы были великими людьми, мы гордились своей силой и мужеством, не так ли? Вот всё, что осталось от нас, и я не хочу никакого лицемерия и самообмана.

Риарден говорил медленно, словно стегал себя словами. В его начисто лишённом эмоций голосе звучало лишь безжизненное усилие. Он произносил слова не как человек, который хочет говорить, а как человек, который обязан сказать из чувства долга, хотя это причиняет ему мучительные страдания.

— Я всегда гордился тем, что мне никто не нужен. Теперь мне нужна ты. Я гордился тем, что всегда поступал в соответствии со своими убеждениями. Я поддался желанию, которое презираю. Это желание унижает мой разум, мою волю, мою силу, всё моё естество и ставит их в унизительную зависимость от тебя — даже не от Дэгни Тэггарт, которой я восхищался, а от твоего тела, твоих рук, твоих губ и нескольких секунд твоих содроганий. Я никогда не нарушал своего слова. Вчера я нарушил клятву всей своей жизни. Я ни разу в жизни не совершил ничего, что следовало бы скрывать. Теперь мне придётся лгать, изворачиваться, притворяться. Чего бы я ни захотел раньше, я мог громко заявить об этом и на глазах у всего мира добиваться своего. Сейчас моим единственным желанием стало то, о чём даже я сам не могу думать без отвращения. Но это единственное, чего я хочу. Ты будешь принадлежать мне, ради этого я готов бросить всё, что у меня есть, — мои заводы, мой металл, достижения всей моей жизни. Я хочу владеть тобой, отдав за это нечто большее, чем жизнь, — отдав моё самоуважение, и я хочу, чтобы ты знала это. Я хочу называть вещи своими именами. Я не хочу никакого притворства насчёт любви, верности или уважения, не хочу ни крупицы чести и благородства, которой мы могли бы оправдаться. Я никогда не просил пощады. Я сам выбрал этот путь, и я возьму на себя все его последствия, включая полное осознание своего выбора. Это падение — я признаю и воспринимаю всё как есть, но нет таких вершин добродетели, которыми бы я не пожертвовал ради этого. Теперь, если хочешь, можешь влепить мне пощёчину. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поступила именно так.

Дэгни слушала, сидя на кровати и прикрываясь одеялом, которое прижимала к горлу. Сначала он заметил, как её глаза затуманились от изумления. Затем ему показалось, что она слушает с большим вниманием, но видит не только его лицо, хотя и смотрит ему прямо в глаза. Она словно пристально изучала что-то ставшее для неё откровением, что-то, с чем она никогда раньше не сталкивалась. У него было такое ощущение, словно от его лица тянется луч света, потому что он видел его отражение в её глазах, смотревших на него. Риарден заметил, как потрясение, а потом и удивление исчезли с её лица, уступив место какому-то необыкновенному спокойствию. Когда он замолчал, Дэгни рассмеялась.

Его поразило, что в её смехе не слышалось гнева. Она смеялась легко и непринуждённо, с радостью и облегчением — не как человек, нашедший решение проблемы, а как человек, который вдруг обнаружил, что проблемы и не существовало.

Дэгни намеренно размашистым движением сбросила с себя одеяло и встала с кровати. Она увидела свою одежду, лежавшую на полу, и ногой отбросила её в сторону. Она, обнажённая, стояла перед ним и смотрела ему в лицо.

— И я хочу тебя, Хэнк. Я ещё больше животное, чем ты думаешь. Я хотела тебя с той самой минуты, как впервые увидела, и стыжусь только того, что не знала этого. Я не знала, почему целых два года самыми яркими минутами в моей жизни были те, когда я сидела у тебя в кабинете, где могла поднять голову и посмотреть на тебя. Я не знала природы того, что чувствовала в твоём присутствии, не понимала причины этого чувства. Теперь я это знаю. Это всё, чего я хочу, Хэнк. Я хочу, чтобы ты был в моей постели, — всё остальное время ты от меня свободен. Тебе не придётся притворяться, не думай обо мне, ничего ко мне не чувствуй — мне не нужен твой разум, твоя воля, твоя душа, лишь бы ты приходил ко мне, чтобы удовлетворить самое низменное из всех своих желаний. Я — животное, жаждущее того самого животного наслаждения, которое ты так презираешь, и я хочу получать его от тебя. Ты говоришь, что пожертвовал бы высочайшей добродетелью ради этой низменной страсти, мне же… мне нечем жертвовать. Я настолько низка, что променяла бы всю красоту мира на то, чтобы увидеть тебя стоящим в кабине локомотива. И глядя на тебя, я не могу оставаться равнодушной. Ты не должен бояться, что попадёшь в зависимость от меня. Это я теперь буду зависеть от малейшего твоего каприза. Я буду твоей всегда, когда ты захочешь, в любое время, в любом месте, на любых условиях. Ты назвал это бесстыдным талантом животного наслаждения? Благодаря ему ты владеешь мной безраздельнее, чем любой другой собственностью, которая тебе принадлежит. Ты можешь в любой момент отказаться от меня. Я не боюсь признаться в этом, потому что мне нечего защищать от тебя и нечего таить. Ты видишь в случившемся угрозу всему, чего достиг, я о себе этого сказать не могу. Я буду сидеть за столом, работать, а когда всё вокруг станет невыносимым, буду думать о том, что в награду проведу ночь с тобой. Ты называешь это развратом? Я намного развратней тебя: для тебя это грех, для меня гордость. Я горжусь этим больше, чем тем, что когда-либо сделала в своей жизни, даже больше, чем строительством линии. Если у меня спросят, чем я больше всего горжусь, я скажу: «Я спала с Хэнком Риарденом. Я это заслужила».

Он опрокинул её на кровать, и их тела слились, словно два звука, встретившихся в пространстве комнаты, — его сдавленный стон и её смех.

∗ ∗ ∗

Дождь невидимой пеленой висел в уличной мгле, но в свете фонаря на перекрёстке он спадал на землю сверкающей бахромой абажура. Порывшись в карманах, Джеймс Тэггарт обнаружил, что потерял носовой платок. Он шёл, злобно ругаясь вполголоса, словно потерянный платок, дождь и его простуда были частью заговора против него.

Мостовые были покрыты жидкой кашицей грязи. Она чавкала под подошвами, а от холодного ветерка, то и дело задувавшего за воротник, по телу пробегала дрожь. Тэггарт бесцельно брёл по городу, сам не зная куда.

Выйдя из своего кабинета после заседания совета директоров, Тэггарт вдруг понял, что на сегодня все дела закончены и его ожидает длинный вечер, который ему предстоит провести в одиночестве. Газеты вовсю кричали о триумфе «Линии Джона Голта», как вчера об этом всю ночь кричали по радио. Имя «Трансконтинентальной Тэггарта», как и железнодорожные линии этой компании, протянулось в заголовках газет через всю страну, и он улыбался в ответ на поздравления. Он улыбался, сидя во главе длинного стола на заседании совета, когда директора говорили о стремительном взлёте курса акций «Трансконтинентальной Тэггарта» на фондовой бирже, когда они осторожно просили его показать им — так, на всякий случай — соглашение, которое он подписал с Дэгни, и, комментируя его, говорили, что всё в порядке, что Дэгни несомненно придётся возвратить новую линию «Трансконтинентальной Тэггарта», рассуждали об ожидающем их блестящем будущем и о глубочайшей признательности, которую компания обязана выразить Джеймсу Тэггарту.

Сидя на совете, он хотел, чтобы совещание поскорее закончилось и можно было уйти. Выйдя на улицу, он вдруг понял, что у него не хватает духу отправиться сейчас домой. Он не хотел быть один, во всяком случае последующие несколько часов, но зайти было не к кому. Он никого не хотел видеть. Он всё ещё видел глаза директоров, говоривших о его заслугах: мутновато-хитрые, коварные взгляды, в которых сквозило презрение к нему и, что ещё ужаснее, к самим себе.

Он шёл, опустив голову, капли дождя изредка падали ему на шею. Всякий раз, проходя мимо газетных киосков, он отворачивался. Газеты словно выкрикивали имя Джон Голт, и ещё одно, которое он не хотел слышать: Рагнар Даннескьолд. Прошлой ночью он захватил корабль со станками, направлявшимися в дар бедствующей Народной Республике Норвегия. Происшествие как-то очень по личному взволновало и встревожило его. Это чувство было сродни тому, что он испытывал по отношению к «Линии Джона Голта».

Это всё из-за того, что я простудился, думал Тэггарт; если бы не простуда, я бы не чувствовал себя так паскудно; когда человек болен, не стоит надеяться, что он будет в наилучшей форме; что я мог поделать; чего они ожидали от меня сегодня? Что я буду петь и плясать? Тэггарт сердито швырял эти вопросы в воображаемых судей своего дурного настроения. Он опять порылся в карманах в поисках носового платка, выругался и решил зайти куда-нибудь и купить пачку разовых бумажных платков.

Через площадь некогда оживлённого квартала он увидел свет в окнах маленького магазинчика, в это позднее время всё ещё открытого в надежде на покупателей. Ещё один скоро вылетит в трубу, подумал он, переходя площадь; эта мысль доставила ему удовольствие.

В магазине горел яркий свет, несколько усталых продавщиц стояли за пустынными прилавками, в углу надрывался проигрыватель, на котором проверяли пластинку для одинокого равнодушного покупателя. Звуки музыки заглушили резкие нотки, прорвавшиеся в голосе Тэггарта: он попросил бумажные носовые платки таким тоном, словно продавщица была виновата, что он простудился. Девушка повернулась к полкам, оглянулась и бросила на Тэггарта быстрый взгляд. Она взяла пачку платков и в нерешительности остановилась, пристально, с необычным любопытством глядя на него.

— Вы случайно не Джеймс Тэггарт? — спросила она.

— Да, — резко ответил Тэггарт, — а что?

— Ой!

Девушка, раскрыв рот, смотрела на него с восхищением, как ребёнок на вспышку праздничного фейерверка. Тэггарт подумал, что таких восторженных взглядов удостаиваются лишь кинозвёзды.

— Мистер Тэггарт, я видела вашу фотографию в утренних газетах, — быстро сказала девушка, слегка покраснев. — В них говорилось, что это выдающееся достижение и что оно принадлежит именно вам, только вы не хотели, чтобы об этом стало известно.

— Неужели? — улыбнулся Тэггарт.

— Вы выглядите точно так же, как на фотографии, — с огромным удивлением сказала девушка и добавила: — Просто не верится — вы… вдруг входите в этот магазин!

— А что, не надо было?

— Я хочу сказать, все о вас говорят, вся страна, вы, человек, который всё это сделал, — вдруг входите сюда! Я никогда раньше не видела такого человека. Я никогда в жизни не находилась так близко к чему-нибудь важному, я имею в виду то, о чём пишут все газеты!

Тэггарт никогда ещё не испытывал ощущения, что своим присутствием он украсил место, куда зашёл: девушка выглядела так, словно позабыла о своей усталости, словно дешёвый магазинчик превратился в сцену, на которой разворачиваются удивительные, драматические события.

— Мистер Тэггарт, это правда — то, что пишут о вас в газетах?

— А что в них пишут?

— О вашей тайне.

— Какой тайне?

— В газетах говорится, что, когда все препирались из-за вашего моста, устоит он или нет, вы не вступали в спор, вы шли вперёд, потому что знали — мост выдержит, а все остальные были в этом далеко не уверены; «Линия Джона Голта» — ваш проект, вы были его вдохновителем, его путеводной звездой, но действовали втайне, потому что вам было безразлично, воздадут вам по заслугам или нет.

Тэггарт вспомнил размноженные материалы, заготовленные в отделе по связям с прессой.

— Да, — сказал он, — это правда.

Девушка смотрела на него так, что у него возникло ощущение, будто это действительно правда.

— Это так благородно с вашей стороны!

— Ты всегда так хорошо помнишь то, о чём читаешь в газетах?

— Да, мне кажется, всегда — всё, что интересно. Значительные события. Мне нравится о них читать. Со мной никогда не происходит ничего значительного.

Она сказала это весело, без тени жалости к себе. В её движениях и голосе чувствовались присущие молодости решительность и быстрота. У неё были кудрявые рыжевато-каштановые волосы, широко расставленные глаза и немного веснушчатый курносый нос. Тэггарт подумал, что её можно было бы назвать привлекательной, если бы кто-нибудь обратил на неё внимание, на что не было никакой особой причины. У неё было заурядное личико, если не считать выражения настороженности и живого интереса, словно она думала, что в этом мире за каждым углом сокрыта какая-то захватывающая тайна.

— Мистер Тэггарт, каково быть великим человеком?

— А каково быть незаметной маленькой девочкой?

— Просто прекрасно, — рассмеявшись, ответила она.

— В таком случае ты в лучшем положении, чем я.

— О, как вы можете так…

— Может быть, это твоё счастье, что ты не имеешь ничего общего с теми значительными событиями, о которых пишут в газетах. Значительными… Что вообще, по-твоему, является значительным?

— Как?.. То, что важно.

— А что важно?

— А это мне может объяснить такой человек, как вы, мистер Тэггарт.

— В мире нет ничего важного.

Девушка недоверчиво посмотрела на него:

— И это говорите мне вы, Джеймс Тэггарт, да ещё в такой день?!

— Я чувствую себя прескверно, если это тебе интересно. Мне ещё никогда в жизни не было так плохо.

Он с удивлением заметил, что девушка пристально вглядывается в его лицо — с таким беспокойством и заботой, какой никто не проявлял к нему раньше.

— Вы страшно устали, мистер Тэггарт. Пошлите-ка их всех к чёрту, — сказала она серьёзным тоном.

— Кого?

— Всех, кто изводит и мучает вас. Это несправедливо.

— Что?

— То, что вам сейчас так плохо. Вам пришлось очень трудно, но вы всем утёрли нос и сейчас должны радоваться и веселиться. Вы заслужили это.

— И как же, по-твоему, я должен веселиться?

— Ну, не знаю. Но я думала, у вас сегодня будет торжество, приём, где соберутся важные люди, будет много шампанского, и вам будут дарить подарки, такие как, например, ключи от города, одним словом, шикарная вечеринка, на которой вы прекрасно проведёте время, вместо того чтобы бродить в одиночестве по городу и покупать дурацкие бумажные платочки.

— Кстати, дай мне эти платочки, пока ты о них совсем не забыла, — сказал Тэггарт, протянув ей десять центов. — А что касается шикарного приёма, тебе не приходило в голову, что у меня может возникнуть желание никого не видеть сегодня вечером?

Девушка призадумалась.

— Нет, — сказала она, — не приходило. Но я понимаю, почему вы этого не хотите.

— Почему? — Это был вопрос, на который он сам не знал ответа.

— Потому что все они недостойны вас, мистер Тэггарт, — просто сказала она. Это была не лесть, а констатация само собой разумеющегося.

— Ты действительно так думаешь?

— Я не очень-то люблю людей, мистер Тэггарт. Во всяком случае большинство из них.

— Я тоже. Никого из них.

— Я думала, что такой человек, как вы… Вы не знаете, какими злыми и жестокими они могут быть, как они пытаются держать вас в узде и сесть вам на шею, если им позволить. Я думала, что великие люди должны отделаться от них и не кормить блох, но возможно, я ошибалась.

— Кормить блох? Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, когда становится невмоготу, я всегда говорю себе, что должна выбиться туда, где всякая вшивость не будет допекать меня, как укусы блох, но похоже, везде всё одинаково, только блохи, наверное, крупнее.

— Значительно крупнее.

Девушка немного помолчала, словно размышляя.

— Забавно, — грустно сказала она в ответ на какую-то свою мысль.

— Что забавно?

— Я когда-то читала книгу, в которой говорилось, что великие люди всегда несчастны, и чем они значительней — тем несчастней. Тогда это показалось мне нелепостью, но может быть, это правда.

— В большей степени, чем ты думаешь.

Девушка отвернулась. На её лице отразилось беспокойство.

— Почему ты так переживаешь за великих людей? — спросил Тэггарт. — Ты что, своего рода идолопоклонница, обожательница героев?

Она повернулась, посмотрела на него, и на её оставшемся серьёзным лице он увидел свет внутренней улыбки; это был самый красноречивый взгляд, который он когда-либо ловил на себе.

— Мистер Тэггарт, чем же тогда восхищаться, кого уважать? — тихим, бесстрастным голосом ответила она.

Внезапно раздался скрипучий звук, не похожий ни на звонок, ни на гудок и продолжавший звучать с раздражающей настойчивостью.

Девушка вскинула голову, словно проснувшись от звона будильника.

— Пора закрываться, — вздохнув, с сожалением сказала она.

— Иди оденься, я подожду тебя на улице, — сказал Тэггарт.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, словно из всего, что могло случиться с ней в жизни, это было нечто, о чём она не смела даже помышлять.

— Без шуток? — прошептала она.

— Без шуток.

Девушка повернулась и побежала к двери служебного помещения, забыв о прилавке, о своих обязанностях и о том, что, принимая приглашение мужчины, женщине следует сохранять хладнокровие.

Некоторое время Тэггарт стоял и, прищурившись, смотрел ей вслед. Он не пытался определить природу того, что чувствует, — никогда не разбираться в своих эмоциях было единственным жизненным правилом, которого он строго придерживался. Он просто ощущал это чувство в своей душе — оно было приятным, и он больше ничего не хотел о нём знать. Но это чувство породила мысль, которую он не хотел высказывать. Он часто встречался с девушками из более низких слоёв общества, с девушками, которые с неутомимым притворством демонстрировали глубокое уважение к нему и по весьма очевидным причинам буквально осыпали его грубой лестью. Они не нравились ему, но и не вызывали отвращения. Их общество забавляло его, и он держался с ними на равных, участвуя в игре, которую считал вполне естественной для обеих сторон. Эта девушка была совсем другой.

В голове у него всё время вертелись невысказанные слова: «Чёрт возьми, эта дурочка не лукавит».

Он с нетерпением ждал её, стоя под дождём, сегодня вечером она оказалась единственным нужным ему человеком, и это не вызвало в нём беспокойства или удивления. Он не пытался определить, почему она нужна ему. А неопределённое и непроизнесённое не могло вылиться в противоречие.

Когда девушка вышла из магазина, Тэггарту бросилось в глаза необыкновенное сочетание: её лицо выражало застенчивость, но она шла с гордо поднятой головой. На ней был некрасивый плащ, казавшийся ещё более безобразным из-за дешёвых украшений на отворотах, и маленькая шляпка с плисовыми цветочками, вызывающе красовавшаяся среди её кудряшек. Как ни странно, из-за гордо поднятой головы это убогое одеяние выглядело довольно привлекательным, было видно, что она умеет носить одежду, даже некрасивую.

— Хочешь, поедем ко мне и чего-нибудь выпьем? — предложил Тэггарт.

Девушка молча кивнула в знак согласия, словно боялась, что не найдёт нужных слов, чтобы выразить это. Затем, не глядя на него, она сказала, словно обращаясь к себе самой:

— Сегодня вечером вы никого не захотели видеть, но вы хотите побыть со мной

Никогда в жизни он не слышал в голосе человека таких торжественных ноток гордости.

Она молча сидела рядом с ним в такси и смотрела на небоскрёбы, мимо которых они проезжали.

— Я слышала, что в Нью-Йорке случаются подобные вещи, но никогда бы не подумала, что это может произойти со мной, — сказала она некоторое время спустя.

— Откуда ты родом?

— Из Буффало.

— У тебя есть семья?

— Вроде бы. Там же, в Буффало.

— Что значит — вроде бы?

— Я ушла от них.

— Почему?

— Я подумала, что, если хочу чего-нибудь добиться в этой жизни, должна уйти.

— Но почему? Что случилось?

— Ничего. Ничего и не могло случиться. Именно это я и не могла больше выносить.

— То есть?

— Они… мистер Тэггарт, мне кажется, я должна сказать вам правду. Мой отец всегда был неудачником и никчёмным человеком, а матери было наплевать на это, и мне в конце концов надоело, что всегда получалось так, что из нас семерых только я имела постоянную работу, а им всё время не везло. Я подумала, что, если не уеду, это меня добьёт, и я, как и они, сгнию в этой дыре. Однажды я купила билет на поезд и уехала. Я даже не попрощалась с ними. — Девушка тихонько хихикнула. — Мистер Тэггарт, это был поезд вашей компании.

— Когда ты приехала в Нью-Йорк?

— Полгода назад.

— И ты здесь совсем одна?

— Да, — радостно ответила девушка.

— И что же ты хотела делать?

— Ну… добиться чего-нибудь своими силами.

— Чего?

— Не знаю… люди же добиваются своего в этом мире. Я смотрела на фотографии Нью-Йорка и думала. — Она указала на громадные здания за размытыми окнами такси. — Я думала: ведь кто-то же построил эти здания, кто-то не просто сидел и ныл, что на кухне грязно, крыша течёт, водопровод забился и этот проклятый мир так опостыл что… — Она, вздрогнув, подняла голову и посмотрела ему глаза: — Мистер Тэггарт, мы нищали на глазах, и нам было наплевать на это. Я не могла с этим смириться. Им действительно было всё равно. Они не хотели и пальцем шевельнуть, даже чтобы вынести мусорное ведро. А соседка твердила, что я обязана им помогать, мол, неважно, что случится со мной, с ней — с любым из нас, потому что мы бессильны что-либо изменить. — Живой, весёлый взгляд словно обнажил душу девушки, и Тэггарт увидел, что ей очень тяжело и больно. — Я не хочу говорить о них, — сказала девушка, — тем более с таким человеком, как вы! То, что я встретила вас… С ними этого и быть не могло. И я вовсе не собираюсь делиться этим с ними. Это моё, а не их.

— Сколько тебе лет? — спросил Тэггарт.

— Девятнадцать.

Уже у себя дома, глядя на неё в залитой светом гостиной, Тэггарт подумал, что, если бы девушка ела несколько раз в день, у неё была бы очень хорошая фигура; для своего роста и телосложения девушка казалась слишком уж хрупкой. На ней было поношенное узкое чёрное платье, которое она пыталась скрасить довольно безвкусными пластмассовыми браслетами, побрякивавшими на запястье. Она рассматривала комнату, словно музей, где ничего нельзя трогать руками и нужно всё запомнить, до мельчайших подробностей.

— Как тебя зовут? — спросил Тэггарт.

— Шеррил Брукс.

— Садись, Шеррил, что ты стоишь.

Тэггарт молча смешал коктейли, пока Шеррил послушно ждала, присев на краешек кресла. Когда он протянул ей стакан, она покорно сделала несколько глотков, но Тэггарт знал, что она даже не распробовала, что пьёт, сейчас ей было не до этого.

Он отпил из своего стакана и раздражённо поставил его на стол; ему тоже не хотелось пить. Тэггарт молча ходил взад-вперёд по комнате, зная, что её глаза неотрывно следят за ним, и получая удовольствие от осознания этого, наслаждаясь чувством огромной значимости, которую приобретали в глазах этой девушки его движения, запонки, шнурки его туфель, лампы и пепельницы на его столе.

— Мистер Тэггарт, из-за чего вы так несчастны?

— А почему тебя так беспокоит, счастлив я или нет?

— Потому что… если у вас нет права быть счастливым, то у кого же тогда оно есть?

— Именно это я и хочу знать — у кого оно есть? — Он резко повернулся к ней и разразился словами, словно его прорвало: — Разве это он изобрёл железную руду и доменные печи?

— Кто?

— Риарден. Не он изобрёл плавку, химию и сжатый воздух. Он ни за что не изобрёл бы свой Металл, если бы не тысячи и тысячи других людей. Его Металл! Почему его? Почему он считает, что именно он изобрёл его? Каждый из нас пользуется трудом других. Никто никогда ничего не изобретает.

— Но железная руда и всё прочее были всегда. Почему же никто больше не создал этот Металл, кроме мистера Риардена? — озадаченно спросила Шеррил.

— Он сделал это не ради благородной цели, а ради личной выгоды. Он в жизни ничего не делал из других соображений.

— Но, мистер Тэггарт, что же в этом плохого? — Она тихо рассмеялась, словно вдруг нашла ответ на загадку. — Мистер Тэггарт, это же чепуха. Вы говорите не всерьёз. Вы знаете, что мистер Риарден заработал своё состояние, и вы тоже. Вы говорите это из скромности, ведь все прекрасно знают, какое огромное дело сделали вы, мистер Риарден, и ваша сестра, которая, должно быть, прекрасный человек!

— Да? Это ты так думаешь. Она жестокая, безжалостная, бесчувственная тварь, которая посвятила жизнь строительству железных дорог и мостов, но она делает это не во имя идеала, а потому, что ей это нравится. А раз ей это нравится, чем же тогда восхищаться? Я далеко не уверен, что строительство этой линии действительно выдающееся событие. Её построили для процветающих промышленников Колорадо, а ведь в бедствующих отсталых районах живёт так много бедняков, которые отчаянно нуждаются в транспортных средствах.

— Но, мистер Тэггарт, вы же сами боролись за строительство «Линии Джона Голта».

— Да, боролся, потому что это мой долг — перед компанией, перед акционерами, перед рабочими. Но не думай, что я от этого в восторге. Сомневаюсь, что изобретение этого сплава такое уж великое дело, когда во многих странах недостаёт самого обыкновенного железа. Ты знаешь, что в Китайской Народной Республике не хватает даже гвоздей, чтобы построить хоть какое-нибудь жильё?

— Но… я не думаю, что вы в этом виноваты.

— Кто-то должен решать эти проблемы, кто-то, кто видит дальше своего бумажника. Сейчас, когда вокруг столько страданий, ни один человек, способный к состраданию, не станет сорить деньгами и тратить десять лет жизни на какой-то хитроумный сплав. Ты считаешь это великим? Нет, это не какие-то сверхъестественные способности, это всего лишь толстая шкура, которую не пробить, даже если на него вылить тонну его сплава. В мире много куда более одарённых и талантливых людей, чем он, но о них не пишут в газетах, на них не глазеют, стоя у переезда, потому что они не могут думать о нерушимых мостах, когда у них болит душа за человечество.

Она молча, почтительно смотрела на него; её радостный пыл угас, а взгляд помрачнел. Тэггарт почувствовал себя лучше.

Он взял со стола стакан, сделал глоток и, вдруг вспомнив о чём-то, отрывисто хохотнул.

— Хотя, должен признать, это было весьма забавно, — доверительно, как закадычному другу, сказал он ей повеселевшим голосом. — Видела бы ты, что стало с Орреном Бойлом, когда он услышал по радио первое сообщение с Узла Уайета. Да, на него стоило посмотреть. Он позеленел. Буквально позеленел, лицо у него стало цвета дохлой рыбы, которая долго валялась на солнце. Знаешь, что он отколол вчера вечером, по-своему переживая это событие? Снял люкс в отеле «Вальхалла», а ты знаешь, чем славится этот отельчик, и, насколько мне известно, гудел там и сегодня, напившись до чёртиков с несколькими избранными друзьями и доброй половиной женского населения верхней Амстердам-авеню.

— А кто такой Оррен Бойл? — с изумлением спросила Шеррил.

— Жирный червь, который слишком много на себя берёт. Шустрый малый, который временами становится слишком шустрым. Видела бы ты его вчера вечером! Я вот, к примеру, получил от этого огромное удовольствие. А доктор Флойд Феррис, элегантный доктор Феррис из Государственного научного института, красноречивый слуга народа! Этому красавчику сообщение по радио тоже не понравилось, ещё как не понравилось. Но должен признать, он не подал виду, даже глазом не моргнул, только его буквально корёжит, — я имею в виду интервью, которое он дал сегодня утром. Он сказал: «Страна дала Риардену этот металл, и хочется надеяться, теперь он, в свою очередь, что-то даст стране». Ловко, ничего не скажешь, если принять во внимание, кто загребает государственные денежки… И всё равно он повёл себя умнее, чем Бертрам Скаддер, который не придумал ничего лучше, чем «никаких комментариев», когда коллеги-журналисты попросили его высказать своё мнение. «Никаких комментариев» — и это сказал Бертрам Скаддер, который с рождения не закрывал рта, разглагольствуя о чём просят и не просят, начиная с абиссинской поэзии и кончая состоянием женских туалетов на текстильных фабриках. А доктор Притчет! Этот старый дурак талдычит всем подряд, что точно знает, будто Риарден вовсе не изобретал этот сплав; ему, мол, стало известно из надёжных источников, на которые он не имеет права ссылаться, что Риарден украл формулу сплава у бедного изобретателя, которого убил.

Тэггарт то и дело удовлетворённо хихикал. Шеррил ничего не понимала, словно ей читали лекцию по высшей математике, не понимала даже его манеры выражаться, отчего тайна казалась ещё более загадочной: она была уверена, что раз эти слова произносит он, то они не могут означать того, что означали бы в устах любого другого человека.

Он вновь наполнил свой стакан и осушил его, но веселье улетучилось столь же внезапно, как и появилось. Он бухнулся в кресло напротив Шеррил, исподлобья глядя на неё помутневшим, затуманенным взглядом.

— Она возвращается завтра, — невесело усмехнулся он.

— Кто?

— Моя сестра. Моя дражайшая сестра. О, она возомнит себя великим человеком!

— Мистер Тэггарт, вы не любите свою сестру?

Он снова горько усмехнулся. Смысл этой усмешки был столь красноречив, что она заменяла ответ.

— Но почему?

— Потому что она считает себя такой хорошей. Какое она имеет право так думать? Кто из нас имеет право считать себя хорошим? Мы все — ничтожные посредственности.

— Мистер Тэггарт, вы говорите это не всерьёз.

— Я просто хочу сказать, что мы всего лишь люди — а что такое человек? Слабое, гадкое, порочное существо, рождённое во грехе, нравственно испорченное и прогнившее до мозга костей. Смирение и покорность — единственные добродетели, которым должен следовать человек. Он должен жить на коленях, вымаливая прощение за свою грязную жизнь. Но когда человек возомнил себя хорошим — вот тогда он омерзителен по-настоящему, вне зависимости от поступков.

— Но если человек знает, что то, что он сделал, хорошо?

— В таком случае он должен извиниться.

— Перед кем?

— Перед теми, кто этого не сделал.

— Я… я вас не понимаю.

— Конечно, не понимаешь, и неудивительно. Для этого нужны годы и годы серьёзнейших интеллектуальных изысканий. Ты слышала о книге «Метафизические противоречия Вселенной», написанной доктором Притчетом? — Шеррил испуганно покачала головой. — Откуда ты знаешь, что хорошо? Откуда человек знает, что хорошо? Как он может быть в этом уверен? В мире нет абсолютов, как неопровержимо доказал доктор Притчет. Всё лишь вопрос мнения. Откуда ты знаешь, что мост не рухнул? Ты лишь думаешь так. Откуда ты знаешь, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система доктора Притчета — это что-то сугубо теоретическое, далёкое от жизни, непрактичное? Это не так, далеко не так.

— Но, мистер Тэггарт, железная дорога, которую вы построили…

— Да что в ней особенного, в этой дороге? Это всего-навсего материальное достижение. Что в ней такого значительного? Вообще, какое величие может быть в чём-то материальном? Лишь низменное животное может пялиться на этот мост, когда в жизни так много несравненно более достойного. Но разве что-нибудь достойное может завоевать признание? Нет! Только посмотри на людей. Из-за чего вся эта газетная шумиха? Из-за какого-то хитроумного сплетения кусков материи. Разве их волнуют более благородные проблемы? Разве они предоставляют первые полосы газет состоянию человеческой души? Разве замечают и ценят человека тонкого и чувствительного? И ты ещё удивляешься, что великие люди обречены на несчастье в этом порочном мире. Я тебе вот что скажу… несчастье — это признак добродетели. Если человек несчастен, по-настоящему несчастен, это значит, что он — необыкновенная личность, на голову выше других.

На лице девушки появились озадаченность и беспокойство.

— Но, мистер Тэггарт, вы же добились всего, чего хотели. Вам принадлежит лучшая железная дорога в стране, газеты называют вас выдающимся бизнесменом столетия, говорят, что акции вашей компании в мгновение ока принесли вам огромное состояние. Неужели вы не рады?

— Нет, — сказал Тэггарт.

Шеррил испугалась, уловив в его коротком ответе внезапное проявление страха.

Она сама не знала, почему перешла на шёпот, когда спросила:

— Неужели вы считаете, что было бы лучше, если бы этот мост рухнул?

— Я этого не говорил, — резко ответил Тэггарт. Он пожал плечами и презрительно взмахнул рукой: — Ты не понимаешь.

— Извините, мистер Тэггарт… Я знаю, мне ещё так многому нужно научиться.

— Я говорю о жажде чего-то большего, чем этот мост. О жажде, которую не сможет утолить ничто материальное.

— Что это, мистер Тэггарт? Чего вы хотите?

— Опять ты за своё! Как только ты спрашиваешь «что это», ты вновь возвращаешься в грубый материальный мир, где всё может быть измерено и на всё должен быть наклеен ярлык. Я говорю о вещах, которые невозможно описать материалистическими понятиями… о высочайших сферах духа, которых человеку не суждено достичь. Что значит любое достижение человека? Земля — всего лишь крохотный атом, затерявшийся в безграничных просторах Вселенной. Что значит этот мост по сравнению с солнечной системой?

Взгляд Шеррил прояснился, на лице появилось радостное выражение понимания.

— Мистер Тэггарт, это просто замечательно с вашей стороны — считать, что ваше достижение недостойно вас. Мне кажется, что, чего бы вы ни добились, вам всегда будет хотеться большего. Вы честолюбивы. Честолюбие — им я восхищаюсь больше всего. Не останавливаться, не опускать руки, не сдаваться, а упорно трудиться и добиваться своего… Я понимаю, мистер Тэггарт… даже если мне и недоступны все высокие мысли.

— Научишься.

— О, я буду так стараться!

Она по-прежнему смотрела на него с восхищением. Он ходил по комнате, купаясь в этом взгляде, как в нежном солнечном свете. Тэггарт подошёл к бару, чтобы вновь наполнить свой стакан. В нише за баром висело зеркало. В нём он увидел своё отражение: длинное тело, искривлённое небрежной, неряшливой позой, как будто отрицавшее само понятие грациозности, редеющие волосы и вялый, бесцветный рот. Его внезапно поразила мысль, что она не видит его истинного лица, а видит героя-строителя, с гордо расправленными плечами и развевающимися на ветру волосами. Тэггарт усмехнулся, чувствуя, что неплохо подшутил над ней, ощущая смутное удовлетворение, напоминавшее радость победы: превосходство, порождённое тем, что он её околпачил.

Потягивая коктейль, он посмотрел на дверь своей спальни и подумал об обычном завершении подобных приключений. Ему казалось, что это будет нетрудно: девушка слишком благоговела перед ним, чтобы сопротивляться. Она сидела на свету, слегка склонив голову, и он видел красно-коричневые отблески её волос и полоску нежной, гладкой кожи у неё на плече. Тэггарт отвернулся. «А зачем?» — подумал он.

Слабое желание, которое он испытывал, было не более чем чувством физического дискомфорта. Главным импульсом, подталкивавшим его к действию, была мысль не о девушке, а о мужчинах, которые не упустили бы подобной возможности. Он признавал, что Шеррил куда лучше, чем Бетти Поуп, пожалуй, она была самым лучшим человеком, с которым его сводила судьба. Это признание оставило его абсолютно равнодушным. Он испытывал к Шеррил то же, что и к Бетти Поуп: полное отсутствие чувств. Перспектива получить удовольствие не стоила труда; у него не было никакого желания получать удовольствие.

— Уже поздно, — сказал он. — Где ты живёшь? Давай-ка я налью тебе ещё и отвезу тебя домой.

Когда он попрощался с ней, стоя у дверей жалкого дома, расположенного в районе трущоб, Шеррил заколебалась, пытаясь подавить в себе желание задать ему вопрос, хотя ей очень этого хотелось.

— Я ещё… — начала было она и замолчала.

— Что?

— Нет, нет, ничего.

Тэггарт знал, что Шеррил хотела спросить, увидит ли она его ещё, и ему доставило удовольствие не отвечать, хотя он знал, что обязательно увидит.

Она снова, словно в последний раз, взглянула на него и серьёзно сказала тихим голосом:

— Мистер Тэггарт, я очень благодарна вам за то, что вы… любой другой мужчина на вашем месте попытался бы… ему было бы нужно только это, но вы настолько выше всего этого, настолько выше…

Тэггарт наклонился к ней. На его лице появилась лёгкая улыбка заинтересованности.

— А ты бы согласилась? — спросил он.

Она отстранилась от него, внезапно ужаснувшись собственным словам.

— О господи… я не это хотела сказать. Я не пыталась намекнуть…

Она густо покраснела, резко повернулась и убежала вверх по длинной крутой лестнице.

Тэггарт стоял на тротуаре, ощущая непривычное тяжёлое, смутное удовлетворение, словно он совершил добродетельный поступок и тем самым отомстил каждому, кто приветствовал поезд, стоя вдоль «Линии Джона Голта».

∗ ∗ ∗

Когда они прибыли в Филадельфию, Риарден ушёл, не сказав ни слова, словно ночи, проведённые вместе на обратном пути, ничего не значили в мире дневной реальности наводнённых людьми платформ и проезжавших мимо поездов, — реальности, которую он всегда так уважал. В Нью-Йорк Дэгни поехала одна. Но поздно вечером в день приезда в её квартире раздался звонок, и она знала, что ждала этого.

Войдя, Риарден ничего не сказал, но посмотрел на Дэгни так, что его молчание показалось ей куда более тёплым приветствием, чем любые слова. На его лице появилось что-то вроде презрительной улыбки, одновременно признававшей и насмехавшейся над его осознанием тех томительных часов нетерпеливого ожидания, которые пережили они оба. Он стоял посреди гостиной и неторопливо осматривался; это была её квартира, единственное место в городе, которое было причиной его двухлетних мучений, о котором он не смел даже думать, но куда постоянно устремлялись его мысли, место, недоступное для него. Сейчас он вошёл с небрежным видом хозяина. Он сел в кресло, вытянув ноги, а Дэгни стояла перед ним, словно ждала разрешения сесть, и это ожидание доставляло ей удовольствие.

— Должен ли я сказать, что ты блистательно проявила себя, построив эту линию? — спросил он.

Дэгни удивлённо взглянула на него — он никогда не говорил ей подобных комплиментов. В его голосе сквозила неподдельная искренность, но лицо сохраняло едва уловимое насмешливое выражение; у неё возникло чувство, будто он говорит всё это с какой-то непонятной целью.

— Я целый день только и делал, что отвечал на вопросы о тебе, о линии, о металле и о будущем. И ещё принимал заказы на Металл Риардена. Они поступают со скоростью тысяча тонн в час. Когда это было — девять месяцев назад? Я не мог получить ни единого заказа. Сегодня мне пришлось отключить телефон, чтобы отделаться от тех, кто хотел поговорить лично со мной о том, как им необходим Металл Риардена. А что делала сегодня ты?

— Не знаю. Пыталась слушать отчёты Эдди, пыталась скрыться от людей, пыталась найти подвижной состав, чтобы вывести на «Линию Джона Голта» побольше поездов, потому что расписание, которое я составила раньше, явно не годится, так мы не справимся даже с заказами, которые поступили лишь за эти три дня.

— Сегодня многие хотели увидеться с тобой, не так ли?

— Да, а что?

— Они отдали бы всё на свете, чтобы поговорить с тобой, да?

— Да… наверное.

— Репортёры расспрашивали меня, какая ты. Молодой парень из местной газетёнки всё повторял, что ты необыкновенная женщина. Он сказал, что побоялся бы разговаривать с тобой, если бы ему предоставилась такая возможность. И он прав. Будущее, о котором все говорят и которого так боятся, будет таким, каким его сделаешь ты, потому что ты обладаешь силой и мужеством, которых никому из них не понять. Это твоя сила открыла перед ними дорогу к богатству, по которой все они теперь ползут, сила идти против всех и не признавать ничьей воли, кроме собственной.

Дэгни поняла, какую цель он преследовал, говоря всё это. Она стояла посреди комнаты, выпрямившись и уперев руки в бока. Её лицо было суровым и непреклонным. Она выслушивала его похвалы так, словно это были обжигающие оскорбления.

— Тебе ведь тоже всё время задавали вопросы? — сказал он, наклонившись вперёд и пристально глядя ей в глаза. — На тебя смотрели с восхищением, словно ты стоишь на вершине горы, и тебя отделяет от всех огромное расстояние, и люди могут только обнажить перед тобой головы, да?

— Да, — прошептала она.

— Люди смотрели на тебя так, словно знали, что никто не имеет права приблизиться к тебе, заговорить в твоём присутствии или прикоснуться к складке твоего платья. Они ведь смотрели на тебя с уважением, с восторгом?

Риарден схватил Дэгни за руку, повалил на колени, наклонился и поцеловал её. Дэгни беззвучно рассмеялась, но глаза её уже были полузакрыты, окутаны пеленой наслаждения.

Несколько часов спустя, когда, лёжа в постели, Риарден нежно гладил её тело, он вдруг спросил, склонившись над ней, — и она поняла, что этот вопрос долго мучил его, увидев, как напряглось его лицо, услышав сдавленный стон, вырвавшийся из его груди, поняла, хотя его голос прозвучал тихо и ровно:

— Кто обладал тобой до меня?

Он смотрел на неё так, будто его вопрос обрёл зримое воплощение — чёткое, со всеми подробностями — и это зрелище было ему омерзительно, но он не хотел отвести взгляд. В его голосе звучали презрение, ненависть, страдание и вместе с тем какая-то необыкновенная заинтересованность, не имевшая ничего общего с душевными терзаниями. Он задал этот вопрос, крепко прижав её к себе.

Она ответила, и её голос прозвучал ровно и спокойно, но он заметил в её глазах недобрые огоньки, словно предостерегавшие его, что она всё поняла.

— До тебя у меня был всего один мужчина, Хэнк.

— Когда?

— Когда мне было семнадцать.

— И долго это продолжалось?

— Несколько лет.

— Кто он?

Лёжа на его руке, Дэгни слегка отстранилась. Он наклонился к ней, лицо его напряглось. Она выдержала его взгляд.

— Этого я тебе не скажу, — ответила она.

— Ты любила его?

— Я не буду отвечать на этот вопрос.

— Тебе нравилось спать с ним?

— Да.

От смеха, искрившегося в её глазах, ответ прозвучал как звонкая пощёчина. Дэгни смеялась, потому что знала: именно такого ответа он боялся и именно такой ответ хотел услышать.

Он заломил ей руки за спину. Дэгни лежала беспомощная, прижавшись к нему грудью; она почувствовала резкую боль в лопатках и услышала злость и удовольствие, прозвучавшие в его хрипловатом голосе:

— Кто он?

Дэгни, не отвечая, смотрела на него. Её тёмные глаза излучали какой-то необыкновенный свет, и он заметил, что её искажённые болью губы сложились в насмешливую улыбку.

Поцеловав её, он увидел, как эта улыбка исчезла, уступив место выражению покорности и смирения. Он сжимал её тело так, словно неистовство и отчаяние, с которыми он овладевал ею, могли уничтожить его неведомого соперника, стереть его из её прошлого, более того, словно благодаря неистовству и отчаянию всё, что было связано с ней, даже его соперник, превращалось для него в источник наслаждения. Она прильнула к нему, яростно обхватив его руками, и он понял, что она хотела, чтобы ею овладевали именно так и не иначе.

∗ ∗ ∗

Лента конвейера мерно ползла на фоне огненных полосок вечернего неба, поднимая уголь к вершине далёкого элеватора; бесчисленное множество маленьких чёрных бадеек появлялось словно откуда-то из-под земли и по диагонали поднималось вверх через освещённое лучами заходящего солнца небо. Гремя цепями, молодой человек в синей спецовке закреплял станки и оборудование на вагонах-платформах, стоявших на запасных путях шарикоподшипниковой компании Квинна из Коннектикута.

Мистер Моуэн из Объединённой компании по производству стрелок и сигнальных систем стоял рядом с человеком в спецовке. Он остановился, чтобы понаблюдать за ним, возвращаясь домой со своего завода. На нём было лёгкое пальто, обтягивающее приземистое, с брюшком тело, и котелок, покрывавший голову с седеющими светлыми волосами. В воздухе чувствовалось дыхание приближающихся осенних холодов. Все заводские ворота были широко распахнуты; рабочие вывозили краны и станки. Как будто из тела вынимают все жизненно важные органы и оставляют лишь скелет, подумал мистер Моуэн.

— Ещё одна? — спросил Моуэн, указав пальцем на завод, хотя ответ был ему прекрасно известен.

— Что? — отозвался молодой человек, который только сейчас заметил, что Моуэн стоит рядом.

— Ещё одна компания переезжает в Колорадо?

— Угу.

— За последние две недели это уже третья компания. Из Коннектикута. А что сейчас творится в Нью-Джерси, на Род-Айленде, в Массачусетсе и по всему Атлантическому побережью… — Молодой человек не обращал на Моуэна никакого внимания и, похоже, не слушал. — И всё утекает в Колорадо. Все деньги. — Молодой человек перебросил цепь через что-то покрытое брезентом и начал взбираться вверх. — Людям подобает испытывать хоть какое-нибудь чувство к родному штату, преданность ему… А они бегут. Не понимаю, что происходит с людьми.

— Это всё из-за закона.

— Из-за какого закона?

— Закона о равных возможностях.

— То есть как?

— Я слышал, что мистер Квинн год назад собирался открыть филиал в Колорадо. Закон лишил его такой возможности, вот он и решил полностью перебраться туда.

— Не думаю, что это может служить оправданием. Этот закон был необходим. Стыд и позор — старые фирмы, которые проработали здесь целые поколения… Нужен специальный закон…

Молодой человек работал быстро и ловко, словно получал от этого удовольствие. За его спиной к небу, грохоча, поднимался конвейер. Вдали, возвышаясь словно флагштоки, виднелись четыре трубы, над которыми в освещённом закатом небе медленно развевались длинные дымовые знамёна.

Моуэн помнил эти трубы ещё со времён своего отца и деда, когда был маленьким. Тридцать лет он наблюдал из окон своего кабинета за лентой конвейера. То, что компания Квинна исчезнет с этой улицы, казалось ему непостижимым. Он знал о решении Квинна и не верил этому; скорее, верил так же, как всем словам, которые слышал или сам произносил: как звукам, которые не имели непосредственного отношения к реальному миру. Теперь он знал, что это не пустые слова. Он стоял на запасном пути около вагонов, словно их ещё можно было остановить.

— Это несправедливо. — Он обращался главным образом к полоске вечернего неба, но слышать его мог только молодой человек. — Во времена моего отца всё было иначе. Я птица невысокого полёта, ни с кем не хочу драться. Да что же происходит с миром? — Его вопрос остался без ответа. — Вот ты, к примеру. Они забирают тебя с собой в Колорадо?

— Меня? Нет. Я здесь не работаю. Я получил эту работу лишь на время, помогаю всё отгрузить.

— И куда же ты пойдёшь, когда они уедут?

— Понятия не имею.

— А что ты будешь делать, если и другие последуют за ними?

— Ждать и смотреть.

Моуэн в сомнении уставился на рабочего: он не знал, к кому в большей степени относится этот ответ — к нему или к этому парню. Но тот сосредоточился на работе и даже не смотрел вниз. Парень двинулся к следующей платформе, и Моуэн последовал за ним, глядя вверх и словно взывая к чему-то в небесах:

— У меня тоже есть права! Я здесь родился. И думал, что, когда вырасту, все старые компании останутся здесь. Я думал, что буду управлять заводом, как мой отец. Человек — часть общества, разве он не имеет права рассчитывать на общество?.. С этим надо что-то делать.

— С чем?

— Я знаю, ты считаешь это чем-то выдающимся — весь этот бум вокруг «Трансконтинентальной Тэггарта» и Металла Риардена, эту золотую лихорадку в Колорадо, это шумное веселье, устроенное Уайетом и его друзьями, которые расширяют своё производство, словно переполненный чайник, брызжущий кипятком во все стороны! Все думают, что это что-то грандиозное, куда ни ткнись, везде только об этом и говорят. Люди просто обалдели, все что-то планируют, словно шестилетние дети, собирающиеся на каникулы. Можно подумать, наступил какой-то общенациональный медовый месяц, бесконечное Четвёртое июля.

Парень не ответил.

— Я так не считаю, — сказал Моуэн и добавил чуть тише: — Газеты тоже так не думают, учти, газеты ничего такого не пишут.

В ответ Моуэн услышал лишь лязг цепей.

— Почему все бегут в Колорадо? Что там есть такого, чего нет у нас?

Парень усмехнулся:

— Может быть, здесь есть что-то такое, чего нет у них?

— Но что именно? Я этого никак не могу понять. Это же отсталый, примитивный штат. У них нет даже нормального правительства. Это худшее правительство во всей федерации. Самое ленивое. Оно ничего не делает, если не принимать во внимание суд и полицию. Оно ничего не делает для людей. Никому не помогает. Не понимаю, почему наши лучшие компании так рвутся туда.

Парень взглянул на него, но ничего не ответил. Моуэн вздохнул:

— Это неправильно. Закон о равных возможностях по замыслу очень хорош. У каждого должен быть шанс в жизни. Стыд и позор, что такие люди, как Квинн, нечестно используют этот закон. Почему он не позволил кому-то другому начать производство шарикоподшипников в Колорадо?.. Почему люди из Колорадо не оставят нас в покое? Компания «Литейный цех Стоктона» не имела права начинать производство железнодорожных стрелок и сигнальных систем. Я занимаюсь этим уже долгие годы, у меня право старшинства. Это несправедливо, это самая что ни на есть хищническая конкуренция, надо запретить её. Где я теперь буду продавать стрелки и сигнальные системы? Кому я их буду продавать? В Колорадо были две большие железные дороги. Теперь «Финикс — Дуранго» больше нет, осталась лишь «Трансконтинентальная Тэггарта». Это несправедливо. Зачем они прогнали Дэна Конвэя? Должно же быть место для конкуренции. Я целых полгода ждал, когда Оррен Бойл поставит мне сталь, а сейчас он говорит, что не может ничего обещать, потому что Металл Риардена разрушил его рынок ко всем чертям, на этот металл возник небывалый спрос, и Бойл вынужден сокращать производство. Несправедливо, что Риардену дозволено разрушать чужие рынки сбыта. Я тоже хочу получить этот металл, он мне нужен, но поди достань его! За ним такая очередь, что её можно вытянуть на три штата. Никто не может получить его металл за исключением его старых друзей, таких как Уайет, Денеггер и им подобные. Это несправедливо. Это дискриминация. Я ничем не хуже других и имею право на свою долю металла.

Парень оторвался от работы и сказал:

— На прошлой неделе я был в Пенсильвании и видел заводы Риардена. Вот где кипит работа! Они строят четыре новые мартеновские печи, ещё шесть на подходе… Новые печи, — сказал он, глядя на юг, — последние пять лет их не строили на всём Атлантическом побережье. — Он стоял на завёрнутом в брезент моторе и смотрел на сгущавшиеся сумерки с едва уловимой улыбкой, в которой чувствовались пыл и страстное стремление, — так человек вспоминает вдалеке о любимой. — Кипит работа… — повторил он.

Затем улыбка резко исчезла с его лица. Он дёрнул цепь — это был первый срыв в его спокойных, уверенных движениях, что-то вроде вспышки гнева.

Моуэн посмотрел на горизонт, на конвейер, колёса и дым; дым медленно и спокойно рассеивался в воздухе, растянувшись в сторону Нью-Йорка длинной лентой, исчезающей где-то за горизонтом. Ему стало спокойнее, когда он подумал о Нью-Йорке, объятом этими языками священного огня, окольцованном трубами заводов, цистернами с бензином, кранами и линиями высоковольтных передач. Он почувствовал приток сил, исходивший от каждого строения знакомой улицы. Ему нравился силуэт возвышавшегося над ним молодого парня; в том, как тот работал, было что-то успокаивающее, как в линии горизонта… И всё же Моуэн задавался вопросом, почему у него возникло такое чувство, будто где-то росла и ширилась трещина, разъедающая прочные, сложенные на века стены.

— Надо что-то делать, — сказал Моуэн. — На прошлой неделе разорился один мой друг. Он добывал нефть, у него было несколько скважин в Оклахоме. Не смог конкурировать с Уайетом. Надо ввести ограничения на добычу нефти. Надо запретить Уайету добывать так много нефти, не то он всех смоет с рынка… Вчера я застрял в Нью-Йорке. Пришлось оставить там машину и возвращаться домой на этом чёртовом поезде. Я не смог заправиться, говорят, в городе страшная напряжёнка с бензином… Так нельзя. С этим надо что-то делать… — Глядя на горизонт, мистер Моуэн задался вопросом, в чём заключается безымянная угроза всему окружающему и от кого она исходит.

— Что вы хотите с этим делать? — спросил парень.

— Кто, я? — удивился Моуэн. — Откуда я знаю? Я человек маленький и не могу решать национальных проблем. Я просто хочу зарабатывать себе на жизнь. Но должен же кто-то исправить всё это… Это неправильно… Послушай, как тебя зовут?

— Оуэн Келлог.

— Послушай, Келлог, как ты думаешь, что будет с миром?

— Вам это ни к чему.

На одной из башен вдали раздался гудок для рабочих ночной смены, и Моуэн вдруг понял, что время уже позднее. Он вздохнул и, застёгивая пальто, повернулся, чтобы уйти.

— Любые проблемы решаются, — сказал он. — Предпринимаются шаги. Конструктивные шаги. Законодательное собрание приняло закон, который даёт более широкие полномочия Отделу экономического планирования и национальных ресурсов. На должность директора назначен очень способный человек. Не могу сказать, что слышал о нём раньше, но газеты говорят, что он ещё заявит о себе. Его зовут Уэсли Моуч.

∗ ∗ ∗

Дэгни стояла у окна в своей гостиной и смотрела на город. Было поздно, и огни города напоминали последние искорки, догоравшие на чёрном пепелище большого костра.

Она ощущала необыкновенное спокойствие и жалела, что не может дать волю чувствам и вновь пережить каждое мгновение месяца, который стремительно промчался мимо неё. У неё не было времени почувствовать, что она возвратилась в свой кабинет в здании «Трансконтинентальной Тэггарта». Работы было так много, что она забыла, что это возвращение из ссылки. Она не помнила, что сказал ей Джим по возвращении и сказал ли он что-нибудь вообще. В мире был лишь один человек, мнение которого ей хотелось узнать. Она позвонила в отель «Уэйн-Фолкленд», но ей сказали, что сеньор Франциско д’Анкония уехал обратно в Буэнос-Айрес.

Она помнила мгновение, когда расписалась под длинным юридическим документом, положив тем самым конец «Линии Джона Голта». Отныне это вновь стало «Линией Рио-Нортэ Трансконтинентальной Тэггарта», но рабочие поездных бригад называли линию прежним именем. Ей тоже трудно было забыть его. Дэгни заставляла себя не употреблять слова «Линия Джона Голта» и задавалась вопросом, почему это требовало от неё усилий и почему от этого ей становилось грустно.

Однажды вечером, поддавшись внезапному порыву, она завернула за угол Здания Тэггарта и направилась к глухому закоулку, чтобы в последний раз взглянуть на офис «Джон Голт инкорпорейтэд». Дэгни сама не знала, чего хотела, — просто посмотреть, думала она. Вдоль тротуара стоял деревянный забор — старое здание сносили. Дэгни перелезла через забор и при свете уличного фонаря, который когда-то отбрасывал на тротуар тень таинственного незнакомца, посмотрела через окно на то, что осталось от её бывшего офиса. От первого этажа не осталось ничего; стены рухнули, с потолка свисали искорёженные трубы, пол был усеян битым кирпичом. Смотреть было не на что.

Она спросила Риардена, не приходил ли он однажды ночью прошлой весной к ней под окна, борясь с желанием зайти. Но прежде чем тот ответил, поняла, что это был не он. Дэгни не сказала ему, почему задала этот вопрос. Она сама не понимала, почему это воспоминание временами беспокоило её.

За окном гостиной в тёмном небе, словно небольшой ярлык, висел светящийся прямоугольник календаря: второе сентября. Дэгни дерзко улыбнулась, вспомнив о гонке, которую вела с календарём: больше нет никаких крайних сроков, подумала она, нет преград, нет угроз, нет предела.

Дэгни услышала звук поворачивающегося в замке ключа; она ждала этого звука, и ей очень хотелось услышать его сегодня вечером.

Риарден вошёл, как входил уже много раз, известив о своём приходе лишь скрипом ключа, который дала ему она сама. Он бросил на стул шляпу и пальто — этот жест уже стал для неё привычным. На нём был чёрный вечерний костюм.

— Привет, — сказала Дэгни.

— Я всё ещё жду вечера, когда, войдя в квартиру, не застану тебя дома, — ответил он.

— В таком случае тебе придётся позвонить в «Трансконтинентальную Тэггарта».

— В любой вечер? И ты не можешь быть в другом месте?

— Ревнуешь, Хэнк?

— Нет. Просто любопытно, что это за чувство — ревность.

Он смотрел на неё, не позволяя себе приблизиться, намеренно продлевая удовольствие от осознания того, что может сделать это, когда захочет. На Дэгни была узкая юбка от делового костюма и блузка из прозрачной белой ткани, сшитая как мужская рубашка. Просторная блузка, заправленная в юбку, поднималась к груди пышным колоколом, подчёркивая изящество бёдер. В свете лампы, стоявшей за спиной Дэгни, Риарден видел изящные очертания её стройной фигуры сквозь прозрачную ткань блузки.

— Как прошёл банкет? — спросила Дэгни.

— Отлично. Я сбежал, как только представилась возможность. А ты почему не пришла? Тебя ведь приглашали.

— Мне не хотелось видеть тебя в обществе.

Он посмотрел на неё, давая понять, что понял смысл её ответа. На его лице появилась едва уловимая весёлая улыбка.

— Ты много потеряла. Национальный совет по вопросам металлургической промышленности никогда больше не пойдёт на такое испытание и не пригласит меня в качестве почётного гостя. Никогда, если это будет зависеть от них.

— Что случилось?

— Ничего. Просто море громких речей.

— А для тебя это было тяжким испытанием?

— Нет… Хотя да — в некотором роде. Мне действительно хотелось получить удовольствие от этого банкета.

— Хочешь выпить?

— Да, не откажусь.

Дэгни повернулась к бару, но он остановил её, схватив сзади за плечи. Он запрокинул ей голову и поцеловал её. Когда он отнял губы, она вновь требовательным жестом наклонила его голову, словно подчёркивая своё право на это. Затем Дэгни отошла от него.

— Не надо, не наливай, — сказал Риарден. — Мне не хочется пить, просто хотелось посмотреть, как ты меня обслужишь.

— Что ж, тогда позволь мне обслужить тебя.

— Нет уж.

Он улыбался, растянувшись на кушетке и заложив руки за голову. Он чувствовал себя как дома; это был первый дом, который он обрёл в своей жизни.

— Знаешь, хуже всего на этом банкете было то, что все хотели, чтобы он скорее закончился. Не понимаю, зачем они вообще его устроили. Они не обязаны были этого делать. И тем более не в мою честь.

Дэгни взяла пачку сигарет, протянула её ему, затем, щёлкнув зажигалкой, поднесла язычок пламени к кончику его сигареты, давая понять, что ждёт. Она улыбнулась в ответ на его усмешку и села на подлокотник кресла в другом конце комнаты.

— Почему ты принял приглашение, Хэнк? Ты ведь всегда отказывался присоединиться к ним, — спросила она.

— Мне не хотелось отвергать предложение о перемирии — ведь я их победил, и они это знают. Я никогда не стану одним из них, но просьба быть почётным гостем… Я подумал, что они умеют проигрывать, что это великодушно с их стороны.

— С их стороны?

— Ты хочешь сказать — с моей?

— Хэнк! После всего, что они сделали, чтобы остановить тебя?

— Но победил ведь я? Вот я и подумал… Знаешь, я не виню их в том, что они не смогли сразу понять, насколько ценен мой металл… ведь в конце концов они это поняли. Каждый из нас познаёт всё по-своему и в своё время. Конечно, я понимал, что во всём этом много трусости, зависти и лицемерия, но думал, что это лишь поверхностное. Теперь, когда я доказал свою правоту, доказал во всеуслышание, я подумал, что истинным мотивом, из-за которого они пригласили меня, является то, что они по достоинству оценили Металл Риардена, и…

Он на мгновенье замолчал, и Дэгни улыбнулась, зная слова, которых он не произнёс: «И ради этого я простил бы кого угодно и что угодно».

— Но всё было не так, и я не понимаю их мотивов. Дэгни, я вообще не думаю, что они чем-то руководствовались, устраивая этот банкет. Они сделали это не для того, чтобы польстить мне, что-то получить от меня или оправдаться в глазах общества. Этот банкет не преследовал никакой цели, не имел никакого смысла. Им было наплевать, когда они обливали мой металл грязью, им наплевать и сейчас. Они не так уж и боятся, что я вышвырну их с рынка, их, в сущности, не волнует даже это. Знаешь, на что это было похоже? Они словно слышали, что существуют определённые ценности, которые следует почитать, и что подобный банкет как раз и является способом выражения почтения, — так они и сделали. Они похожи на призраков, движимых каким-то отдалённым эхом, доносящимся из лучших времён. Это… это выше моих сил.

— И ты ещё сомневаешься в своём великодушии! — сказала Дэгни. Её лицо напряглось.

Риарден взглянул на неё, и в его глазах блеснули весёлые огоньки.

— Почему они приводят тебя в такую ярость?

— Тебе хотелось получить удовольствие от этого банкета… — тихо сказала Дэгни, чтобы скрыть нежность, прозвучавшую в её голосе.

— Пожалуй, так мне и надо. Не стоило ожидать чего-то необыкновенного. Я и сам не знаю, чего хотел.

— Я знаю.

— Мне никогда не нравились подобные мероприятия. Не понимаю, почему мне показалось, что всё будет иначе. Понимаешь, я шёл туда с таким чувством, словно мой металл изменил всё на свете, даже людей.

— Да, Хэнк. Я понимаю.

— Похоже, это не то место, где следует чего-то искать… Помнишь, ты как-то сказала, что праздники должны быть у тех, кому есть что праздновать?

Огонёк сигареты остановился и завис в воздухе. Дэгни сидела неподвижно. Она никогда не говорила с ним о том приёме или о чём-нибудь, связанном с его семейной жизнью.

— Да, помню, — тихо сказала она через мгновение.

— Я понял тогда, что ты хотела этим сказать. Я понимаю это и сейчас.

Риарден смотрел прямо на неё. Дэгни опустила глаза. Некоторое время Риарден сидел молча. Когда он вновь заговорил, его голос звучал очень весело.

— Самое худшее — не оскорбления, которыми тебя осыпают, а комплименты. Сегодня меня просто тошнило от них, особенно когда всё время повторяли, как я всем нужен — им, городу, стране, просто всему миру. Судя по всему, в их понимании вершина славы — это когда человек имеет дело с людьми, которым он нужен. Терпеть не могу тех, кто во мне нуждается. — Риарден посмотрел на неё: — А ты нуждаешься во мне?

— Отчаянно, — серьёзно ответила Дэгни.

Риарден рассмеялся:

— Нет. Не в этом смысле. Ты сказала это не так, как они.

— Как я это сказала?

— Как делец, который платит за то, что ему нужно. Они же говорят как нищие, которые в качестве платёжного требования протягивают жестяную кружку.

— Я… плачу за это, Хэнк?

— Не надо корчить из себя невинность. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю, — улыбаясь, прошептала Дэгни.

— А, ну их к чёрту! — весело сказал Риарден, растянувшись на кушетке. — Общественный деятель из меня ни к чёрту. Да и не всё ли равно? Нам плевать, что они понимают, а что нет. Главное, что они оставят нас в покое. Путь свободен. Каким будет ваше следующее предприятие, госпожа вице-президент?

— Трансконтинентальная железная дорога из Металла Риардена.

— Когда желаете получить?

— Желаю завтра утром. Реально — через три года.

— Думаешь, сможешь сделать это всего за три года?

— Смогу, если Джон Голт… если «Линия Рио-Нортэ» будет приносить такой же доход, как сейчас.

— Твои доходы возрастут. Это только начало.

— Я уже разработала план капиталовложений. По мере поступления денег я постепенно, отделение за отделением, начну замену старого главного пути на новый, из Металла Риардена.

— Ладно. Как только дашь знать, я приступлю к работе.

— Старые рельсы я переброшу на боковые ветки. Если этого не сделать, они долго не протянут. Через три года ты сможешь доехать по своим рельсам до самого Сан-Франциско, если кому-то вздумается устроить там банкет в твою честь.

— Через три года мои заводы будут производить Металл Риардена в Колорадо, Мичигане и Айдахо. Это уже мой план капиталовложений.

— Твои заводы? Филиалы?

— Ага.

— А как же Закон о равных возможностях?

— Неужели ты думаешь, что он продержится три года? Мы показали им такой наглядный пример, что всю эту гниль как ветром сдует. С нами вся страна. Кто осмелится остановить всё это? Кто будет прислушиваться к этой пустой болтовне? Сейчас в Вашингтоне работает мощное лобби толковых людей. На следующем же заседании от этого закона и мокрого места не останется.

— Будем надеяться.

— В последние несколько недель я положил много сил, чтобы начать строительство новых печей. Но сейчас дело пошло. Я могу расслабиться, спокойно сидеть за своим столом, купаться в деньгах, заниматься пустяками, наблюдать, как нескончаемым потоком поступают заказы на мой металл, и выбирать среди заказчиков тех, кто мне нравится… Послушай, в котором часу завтра утром отходит первый поезд в Филадельфию?

— Не знаю.

— Не знаешь? Какой прок от такого вице-президента? Завтра в семь утра я должен быть у себя на заводе. Есть что-нибудь около шести?

— По-моему, первый поезд отходит в пять тридцать.

— Ты разбудишь меня, чтобы я успел на него, или прикажешь задержать поезд?

— Разбужу.

Риарден молчал. Дэгни сидела и смотрела на него. Он выглядел усталым, когда вошёл, но сейчас все признаки утомления исчезли с его лица.

— Дэгни, — сказал он вдруг изменившимся тоном, в котором слышалась озабоченность, — почему ты не захотела видеть меня в обществе?

— Я не хочу быть частью твоей… официальной жизни.

Риарден ничего не ответил, но через некоторое время спросил, словно между прочим:

— Когда ты последний раз была в отпуске?

— По-моему, два… нет, три года назад.

— И что ты делала?

— Поехала на месяц в горы Адирондак. Вернулась через неделю. На большее меня не хватило.

— Я брал отпуск пять лет назад. Только проводил его в Орегоне. — Он лежал на спине и смотрел в потолок. — Дэгни, давай возьмём отпуск и проведём его вместе. Сядем в мою машину и махнём куда-нибудь на несколько недель, поедем куда глаза глядят, но просёлочными дорогами, туда, где нас никто не знает. Не оставим адреса, не будем читать газет, забудем о том, что существуют телефоны, — полностью отрешимся от официальной жизни.

Дэгни встала, подошла к кушетке и, заслонив собой свет лампы, посмотрела на него. Ей не хотелось, чтобы он видел её лицо; она с трудом сдерживала улыбку.

— Ты же сможешь взять пару недель отпуска? — спросил Риарден. — Всё наладилось и идёт своим чередом. Можно не волноваться. Другой такой возможности в ближайшие три года у нас не будет.

— Хорошо, Хэнк, — сказала Дэгни, стараясь, чтобы её голос звучал как можно спокойней.

— Ты согласна?

— Когда ты хочешь выехать?

— В понедельник утром,

— Хорошо.

Дэгни повернулась, собираясь отойти от него. Риарден схватил её за запястье и притянул к себе. Она упала на него сверху. Он целовал её, запустив одну руку ей в волосы, а другую под блузку, лаская её, опускаясь от плеч к талии, к ногам.

— И ты ещё спрашиваешь, нуждаюсь ли я в тебе!.. — прошептала Дэгни.

Она отстранилась от него и поднялась с кушетки, отбросив назад упавшие на лицо волосы. Риарден лежал неподвижно и, прищурившись, смотрел на неё. В его глазах блестели яркие огоньки необыкновенного интереса — пристального и слегка насмешливого. Дэгни взглянула вниз: бретельки бюстгальтера разорвались, и он свисал от плеча к талии. Риарден лежал и смотрел на её грудь, видневшуюся под прозрачной тканью блузки. Она подняла руку, чтобы поправить бюстгальтер, но Риарден легонько шлёпнул её по ладони. Дэгни понимающе и насмешливо улыбнулась. Она нарочито медленно прошла через комнату и, опёршись руками о стол и отведя назад плечи, чуть склонилась вперёд. Ему так нравился этот контраст — строгость одежды и полуобнажённое тело, серьёзный железнодорожный руководитель и женщина, которая принадлежит ему.

Риарден выпрямился. Он сел, скрестив и вытянув вперёд ноги, сунув руки в карманы, и смотрел на неё взглядом человека, оценивающего свою собственность.

— Вы сказали, что хотите построить трансконтинентальную железную дорогу из Металла Риардена, госпожа вице-президент? — спросил он. — А что, если я вам его не дам? Сейчас я могу выбирать клиентов и назначать любую цену, какую только захочу. Если бы это было год назад, я бы потребовал, чтобы ты спала со мной в обмен на мой металл.

— Жаль, что ты этого не сделал.

— А ты бы согласилась?

— Конечно.

— В качестве сделки?

— Если бы покупателем был ты. Тебе бы это понравилось, правда?

— А тебе?

— Да… — прошептала она.

Он подошёл к ней, схватил за плечи и сквозь тонкую ткань блузки прижался губами к её груди.

Затем, продолжая держать Дэгни за плечи, молча посмотрел на неё.

— Что ты сделала с браслетом? — наконец спросил он. Они никогда раньше не затрагивали эту тему. Дэгни пришлось выдержать паузу, чтобы её голос прозвучал ровно и спокойно:

— Он у меня.

— Я хочу, чтобы ты носила его.

— Если кто-нибудь догадается, тебе будет гораздо хуже, чем мне.

— Носи его.

Дэгни достала браслет из его металла и молча протянула Риардену, глядя ему в глаза. На её ладони, поблёскивая, лежал зеленовато-голубой браслет. Не отводя глаз, Риарден застегнул браслет на её запястье. Когда замочек застёжки клацнул в его пальцах, Дэгни наклонилась и поцеловала его руки.

∗ ∗ ∗

Земля убегала под капот автомобиля. Разматывавшаяся среди холмов Висконсина автострада была единственным свидетельством труда человека, непрочной нитью, протянувшейся через море низкого кустарника, травы и деревьев. Это море расстилалось вокруг, играя жёлтыми и оранжевыми красками, временами вспыхивая ярко-красными полосками на склонах холмов и остатками зелени в ложбинах, простиравшихся под нависавшим сверху чисто-голубым небом. Среди этих открыточных красок капот автомобиля, в котором, поблёскивая солнечными лучами, отражалось осеннее небо, напоминал произведение ювелирного искусства.

Дэгни сидела у окна, вытянув ноги вперёд. Ей нравилось удобное широкое сиденье, нравилось ощущать тепло солнечных лучей на плечах. Она наслаждалась простиравшимся перед ней великолепным пейзажем.

— Что я действительно хотел бы увидеть, так это рекламный щит, — сказал Риарден.

Дэгни рассмеялась: сам того не зная, он высказал её мысль.

— Что продавать и кому? Нам уже час не попадается навстречу ни единого дома или машины.

— Вот это мне и не нравится. — Риарден нахмурился и слегка наклонился вперёд, ближе к рулю. — Взгляни на эту дорогу.

Длинная полоска бетона побелела, как кости, брошенные в знойной пустыне, словно солнце и снег начисто стёрли следы колёс, масла и бензина, лишив поверхность блеска, всегда сопутствующего автомобильному движению. Из трещин в бетоне торчала зелёная трава. Эту дорогу уже много лет не ремонтировали и не пользовались ею; но трещин было мало.

— Хорошая дорога, — сказал Риарден. — Её строили надолго, и у того, кто её построил, должно быть, были веские основания предполагать, что здесь будет очень оживлённое движение.

— Да… ты прав.

— Мне это не нравится.

— Мне тоже, — сказала Дэгни и улыбнулась. — Но вспомни, как часто люди жалуются, что рекламные щиты уродуют пейзаж. Что ж, вот им не обезображенная местность. Пусть любуются. — И добавила: — Я таких людей ненавижу.

Ей не нравилось беспокойство, которое она ощущала и которое еле заметно разъедало удовольствие этого дня. За последние три недели это беспокойство временами посещало её, когда она смотрела на пейзаж, мелькавший за окошком автомобиля. Дэгни улыбнулась: капот был неподвижной точкой в поле её зрения, под которой бежала земля; он был центром, фокусом, источником чувства безопасности в мутном расплывающемся мире… капот автомобиля у неё перед глазами и руки Риардена на рулевом колесе… Она улыбнулась, подумав, что чувствует себя вполне удовлетворённой, ограничив свой мир этими очертаниями.

После недели путешествия, когда они ехали наугад, отдаваясь на милость неведомых просёлочных дорог, Риарден однажды утром сказал:

— Дэгни, должен ли отдых быть бесцельным?

Она рассмеялась:

— Нет. Какой завод ты хочешь осмотреть?

Риарден улыбнулся — ему не нужно было чувствовать себя виноватым, не нужно было ничего объяснять.

— Я слышал об одном заброшенном руднике возле залива Сагино. Говорят, он полностью выработан.

Они поехали через Мичиган к этому руднику. Приехав, долго ходили по пустынным заброшенным участкам. На фоне неба, словно скелет, возвышались останки крана, у них из-под ног, гремя, выкатился какой-то ржавый котелок. Дэгни ощутила наплыв уже знакомого беспокойства, на этот раз более острого и грустного, но Риарден бодро сказал:

— Выработанный, чёрта с два! Я им покажу, сколько руды и денег отсюда ещё можно выкачать.

Возвращаясь к машине, он сказал:

— Я купил бы этот рудник завтра же утром, если бы мог найти нужного человека и поставить его работать здесь.

На следующий день, когда они ехали на юго-запад, он вдруг сказал после долгого молчания:

— Нет, придётся подождать, пока этот закон не отправят в мусорную корзину. Если кто может разработать этот рудник, ему моя помощь не нужна. А кому она нужна, тот гроша ломаного не стоит.

Они, как всегда, свободно говорили о своей работе, в полной уверенности, что поймут друг друга. Но они никогда не разговаривали о себе. Риарден вёл себя так, словно их страстное влечение было физическим явлением, не подлежащим разумному определению. Каждую ночь она словно лежала в объятиях чужого, незнакомого человека, который позволял ей видеть дрожь ощущений, пробегавших по его телу, но ничто не выдавало, отзывается ли эта дрожь какими-нибудь чувствами в его душе. Каждую ночь она лежала рядом с ним, обнажённая, на её руке неизменно поблёскивал зеленовато-голубой браслет из Металла Риардена.

Она знала, каких мучений ему стоило расписываться в регистрационных журналах замызганных придорожных гостиниц — мистер и миссис Смит, — знала, как он ненавидел это. Иногда по плотно сжатым губам она замечала едва уловимое выражение злости на его лице, появлявшееся, когда он вписывал эти имена, столь естественные для той банальной лжи, к которой они вынуждены были прибегать, — злости на тех, из-за кого эта ложь стала неизбежной. Ей было безразлично понимающее лукавство гостиничной прислуги, словно подразумевавшее, что служащие и постояльцы являются соучастниками постыдного деяния, имя которому — стремление к наслаждению. Но Дэгни знала, что, когда они одни, когда он обнимает её, это не имеет для него никакого значения; в такие минуты его глаза были живыми и безгрешными.

Они колесили по забытым людьми просёлочным дорогам, минуя маленькие города, проезжая места, которых они давно не видели. Глядя на эти города, Дэгни ощущала тревогу. Прошло много дней, прежде чем она поняла, чего ей не хватает: вида свежей краски. Дома походили на людей в помятых костюмах, которые утратили всякое желание горделиво выпрямиться: карнизы напоминали опущенные плечи, ступеньки крылечек — разорвавшиеся швы, а разбитые окна — неряшливые заплаты. Люди на улицах глазели на новую машину не как на что-то редкостное, а так, словно блестящий чёрный силуэт был призрачным миражом из другого мира. Машин на улицах городов было очень мало, и бо́льшую часть их тащили за собой лошади. Дэгни уже забыла изначальный смысл словосочетания «лошадиная сила», и ей не нравилось видеть, как всё это возвращается.

Она не рассмеялась, когда однажды на переезде местной железной дороги Риарден усмехнулся, указав на доисторический паровоз, который, натужно пыхтя, выполз из-за холма, выкашливая через длинную трубу клубы чёрного дыма.

— Боже мой, Хэнк, это не смешно!

— Я знаю, — ответил он.

От этого места их отделяли сто десять километров — час пути, когда она сказала:

— Хэнк, ты можешь себе представить «Комету Тэггарта», которую тащит через весь континент паровоз?

— Что с тобой, Дэгни? Возьми себя в руки!

— Извини… Просто я подумала, что всё бесполезно, моя новая дорога и твои новые печи, если мы не найдём человека, который смог бы производить двигатели для локомотивов. Если мы не найдём его как можно быстрее.

— Тед Нильсен из Колорадо — вот человек, который тебе нужен.

— Да, если он найдёт способ открыть новый завод. Он вложил больше денег, чем следовало, в акции «Джон Голт инкорпорейтэд».

— Но это оказалось весьма прибыльным капиталовложением, правда?

— Да, но он потерял время. Сейчас он готов взяться за дело, но не может найти станков. Их нигде не купить, нигде и ни за какие деньги. Он не получает ничего, кроме обещаний и отсрочек. Он перешерстил буквально всю страну в поисках старого оборудования с закрытых заводов, которое мог бы использовать. Если он в ближайшее время не начнёт производство…

— Начнёт.

— Хэнк, — вдруг сказала она, — мы не могли бы съездить в одно место?

— Конечно. Куда угодно. Где это?

— В штат Висконсин. Во времена моего отца там была крупная компания по производству двигателей. Наша железнодорожная ветка обслуживала её, но лет семь назад, после закрытия завода, мы её закрыли. По-моему, это одна из кризисных зон. Может быть, там осталось какое-нибудь оборудование, которое пригодилось бы Теду Нильсену. Завод давно закрыт, там нет транспортного сообщения, — может быть, про него забыли.

— Мы найдём этот завод. Как он назывался?

— «Моторостроительная компания двадцатого века».

— Да, точно. Это была одна из лучших моторостроительных фирм в годы моей юности, пожалуй, самая лучшая. По-моему, они разорились каким-то странным образом… не помню, как именно.

Им потребовалось целых три дня, чтобы навести справки, но в конце концов они нашли заросшую и заброшенную дорогу и теперь ехали по отливающему золотом ковру из осенних листьев к «Моторостроительной компании двадцатого века».

— Хэнк, а вдруг что-нибудь случится с Тедом Нильсеном? — вдруг спросила Дэгни.

— А с какой стати с ним должно что-то случиться?

— Не знаю… был же Дуайт Сандерс. Был и исчез. Компания «Объединённое предприятие локомотивов» обречена, а другие заводы не в состоянии производить дизельные моторы. Я уже перестала выслушивать их обещания… А чего стоит железная дорога без двигателей?

— А чего стоит без них всё остальное?

Листья деревьев сверкали, раскачиваясь на ветру. Играя огненными красками, они раскинулись на многие километры — кустарники, деревья. Казалось, они достигли своей цели и теперь торжествовали, пламенея несметным, нетронутым изобилием.

Риарден улыбнулся:

— Всё-таки в дикой природе что-то есть. Она начинает мне нравиться. Новая, никем не тронутая.

Дэгни весело кивнула:

— Хорошая земля — только посмотри, как всё растёт. Я бы расчистила эти кусты и построила здесь…

И вдруг улыбки исчезли с их лиц. В траве на обочине дороги они заметили ржавую цистерну и осколки стекла — всё, что осталось от бензоколонки.

То, что когда-то было бензоколонкой, теперь поглотили кусты, а то, что ещё можно было различить, лишь внимательно присмотревшись, должно было через год-другой полностью скрыться из виду.

Они отвернулись и поехали дальше. Им не хотелось знать, что ещё поросло сорняком, раскинувшимся на много километров. Ехали молча; и Риарден, и Дэгни удивлялись одному и тому же: как много всего поглотил сорняк и как быстро.

За холмом дорога резко оборвалась. От неё осталось лишь несколько островков бетона, торчавших из усеянной ямами и выбоинами длинной полосы смолы и грязи. Кто-то сорвал и увёз практически всё бетонное покрытие; на опустевшей полосе земли не хотела расти даже трава. Далеко на вершине холма, словно крест над огромной могилой, одиноко стоял покосившийся телеграфный столб.

Через три часа, тащась на самой малой скорости и проколов колесо, им удалось добраться до селения, находившегося за холмом с телеграфным столбом.

Внутри остова, бывшего когда-то индустриальным городком, всё ещё стояло несколько домов. Всё, что могло двигаться, покинуло городок, но несколько человек всё же остались. Пустые строения напоминали скелеты; их разрушило не время, а люди, которые поотрывали доски, кровлю, проломили дыры в опустошённые погреба. Создавалось впечатление, будто здесь вслепую хватали всё, что отвечало потребности момента, даже не задумываясь о том, как жить завтра. Заселённые дома были беспорядочно разбросаны среди руин. Поднимавшийся из труб дым был единственным заметным движением в городе. На окраине стояла бетонная коробка — всё, что осталось от школы. Она походила на череп — пустые глазницы, незастекленные окна и оборванные провода, свисавшие несколькими жиденькими волосками.

За городом, на отдалённом холме стоял завод «Моторостроительной компании двадцатого века». Стены, очертания крыш и трубы выглядели аккуратными и неприступными, как крепость. Могло показаться, что завод миновала участь городка, если бы не опрокинутая серебристая цистерна для воды.

На заросших деревьями склонах холмов не было никаких следов дороги, ведущей к заводу. Дэгни и Риарден подъехали к дверям первого дома, из трубы которого, проявляя слабые признаки жизни, вилась тонкая струйка дыма. Дверь была открыта. На звук мотора, шаркая ногами, из дома вышла старая, сгорбленная, босая женщина, одетая в какое-то тряпьё из мешковины. Она посмотрела на машину без тени удивления и любопытства, пустым взглядом существа, потерявшего способность чувствовать что-либо, кроме голода.

— Не могли бы вы объяснить, как проехать к заводу? — спросил Риарден.

Женщина ответила не сразу; можно было подумать, что она не говорит по-английски.

— К какому заводу? — спросила она наконец.

— Вон к тому, — указал пальцем Риарден.

— Он закрыт.

— Я знаю, что закрыт. Туда можно как-нибудь доехать?

— Не знаю.

— Есть какие-нибудь дороги?

— В лесу есть дороги.

— Есть такие, по которым можно проехать на машине?

— Может быть.

— А по какой дороге лучше всего проехать?

— Не знаю.

Через открытую дверь была видна обстановка дома, в комнате стояла совершенно бесполезная газовая плита, духовка которой, забитая всяким тряпьём, служила комодом. В углу сутулилась каменная печь, в которой, подогревая старый чайник, тлело несколько поленьев. Вверх по стене тянулись длинные полосы копоти. На полу лежало что-то белое, придвинутое к ножкам стола: это оказался фарфоровый умывальник, оторванный от стены ванной комнаты в каком-то из домов. Раковина была доверху набита вялой капустой. На столе стояла бутылка с воткнутой в горлышко сальной свечой. От краски на полу не осталось и следа; его выскобленные доски служили как бы зримым воплощением ноющих костей человека, который, низко склонившись, мыл и скрёб, но всё же проиграл сражение с грязью, намертво въевшейся в доски.

У дверей молча, по одному собрался выводок оборванных детей. Они глазели на машину не с присущим детям любопытством, а с настороженностью дикарей, готовых исчезнуть при первом же признаке опасности.

— Сколько отсюда километров до завода? — спросил Риарден.

— Двадцать, — сказала женщина. — А может, десять.

— А до ближайшего посёлка?

— Поблизости нет посёлка.

— Но есть же где-то другие города. Они далеко?

— Да, где-то есть.

Радом с домом на бельевой верёвке, которой служил обрывок телеграфного провода, висело выцветшее тряпьё. Трое цыплят грелись на грядках запущенного огородика. Четвёртый съёжился на насесте из водопроводной трубы. В груде отбросов рылись двое поросят. Через жидкий навоз и грязь вела дорожка, вымощенная кусками бетонного покрытия автострады.

Издали донёсся скрежет. Дэгни и Риарден обернулись и увидели мужчину, достававшего воду из колодца. Они смотрели, как он медленно идёт по улице, неся два ведра, которые казались слишком тяжёлыми для его тонких рук. Трудно было сказать, сколько ему лет. Мужчина подошёл и остановился, глядя на машину. Он украдкой посмотрел на чужаков и тотчас отвёл взгляд, подозрительный и пугливый.

Риарден вытащил десятидолларовую банкноту и протянул мужчине:

— Не могли бы вы показать нам дорогу к заводу?

Мужчина с полным безразличием смотрел на деньги, не двигаясь, не проявляя никакого желания взять их, по-прежнему держа в руках вёдра. Если в мире есть человек начисто лишённый алчности, подумала Дэгни, то он стоит передо мной.

— Нам здесь деньги ни к чему, — сказал мужчина.

— Разве вы не работаете, чтобы жить?

— Работаем.

— И что же вы используете в качестве денег?

Мужчина поставил вёдра на землю, словно до него только сейчас дошло, что незачем надрываться, держа их в руках.

— Мы не пользуемся деньгами. Просто меняемся.

— А как вы обмениваетесь с жителями других мест?

— Мы не ходим в другие места.

— Похоже, вам здесь несладко приходится.

— А что вам до этого?

— Да ничего. Обыкновенное любопытство. Почему вы остались здесь?

— У моего отца здесь была бакалейная лавка. Только завод закрыли.

— Почему же вы не переехали?

— Куда?

— Куда угодно.

— Зачем?

Дэгни смотрела на вёдра. Это были канистры для бензина с верёвками вместо ручек.

— Послушайте, — сказал Риарден, — вы не могли бы сказать, есть ли какая-нибудь дорога до завода?

— Туда много дорог.

— Есть такая, по которой можно проехать на машине?

— Наверное.

— Какая?

Мужчина некоторое время сосредоточенно обдумывал проблему:

— Если свернёте у школы налево и проедете прямо до кривого дуба, то выедете на дорогу, которая ничего себе, если недели две не было дождя.

— Когда в последний раз шёл дождь?

— Вчера.

— Есть другая дорога?

— Ну, если проехать через пастбища Хэнсона и дальше через лес, попадёте на хорошую, твёрдую дорогу, которая ведёт до самой реки.

— Через реку есть мост?

— Нет.

— Как ещё можно проехать?

— Если вам нужна такая дорога, чтобы проехала машина, то лучше всего та, что позади участка Миллера. Она заасфальтирована, это самая лучшая дорога. Повернёте у школы направо и…

— Но эта дорога не ведёт к заводу?

— Нет, не ведёт.

— Хорошо, спасибо, — сказал Риарден. — Думаю, мы сами как-нибудь доедем.

Когда он включил стартёр, в лобовое стекло врезался камень. Стекло, хоть и армированное, всё же покрылось множеством трещин. Они увидели маленького оборванца, который, визжа от восторга, скрылся за углом, ему вторил хриплый детский смех, доносившийся откуда-то из-за руин.

Риарден едва сдержал вырвавшееся было ругательство. Мужчина, слегка нахмурившись, скучающе смотрел на другую сторону улицы. На лице старой женщины ничего не отразилось. Она стояла и смотрела молча, без интереса, без цели — так химические элементы на фотопластине впитывают изображение, но не могут хоть как-то осмыслить его.

Дэгни некоторое время пристально смотрела на неё. Тело женщины было совершенно бесформенным, но эта бесформенность вовсе не походила на неизбежный результат преклонного возраста: похоже, женщина была беременна. Это казалось невероятным, но, присмотревшись, Дэгни заметила, что на лице женщины нет морщин, а русые волосы ничуть не поседели. Лишь бессмысленный взгляд, сгорбленные плечи и шаркающая походка придавали ей вид маразматической старухи.

— Сколько вам лет? — спросила она, высунувшись из окна.

Женщина посмотрела на неё без негодования, с видом человека, услышавшего бессмысленный вопрос.

— Тридцать семь, — ответила она.

Они проехали пять кварталов, прежде чем Дэгни заговорила.

— Хэнк, — сказала она в ужасе, — эта женщина всего на два года старше меня.

— Да.

— Боже мой, как они дошли до такого?

Риарден пожал плечами:

— Кто такой Джон Голт?

Последнее, что они увидели, выезжая из городка, был рекламный щит. Краска на нём давно облупилась, но всё же можно было разобрать, что на щите рекламировалась стиральная машина.

В поле, далеко за пределами города, они увидели медленно движущуюся, обезображенную нечеловеческим напряжением фигуру: человек пахал землю плугом.

Проехав три километра, они через два часа добрались до завода «Моторостроительной компании двадцатого века». Поднявшись на вершину холма, они поняли, что все их усилия оказались напрасны. На воротах висел ржавый навесной замок, но стёкла огромных окон были разбиты вдребезги, и завод был открыт всем и всему: суркам, кроликам и сухим листьям, кучами валявшимся внутри.

Завод давным-давно разграбили. Всё оборудование и станки были вывезены цивилизованным способом — в бетонном полу остались лишь аккуратные отверстия от креплений. Остальное растащили случайные визитёры. Внутри ничего не осталось, кроме хлама, который последний бродяга счёл совершенно бесполезным, груды искорёженного, ржавого железа, гнилых досок, осколков штукатурки и стекла — и стальная винтовая лестница, ведущая на крышу, построенная на века и выдержавшая испытание временем.

Они остановились в большом зале, куда через дыру в потолке пробивался косой луч света; гулкое эхо их шагов затихло где-то далеко в веренице пустых помещений. Из-за груды железа выпорхнула птица и, со свистом рассекая крыльями воздух, вылетела наружу.

— Надо осмотреть здесь всё, так, на всякий случай, — сказала Дэгни. — Ты проверь цеха, а я осмотрю пристройки. И давай сделаем это как можно быстрее.

— Мне не нравится, что ты будешь бродить здесь одна. Не знаю, насколько надёжны перекрытия и лестницы.

— Ерунда. Ничего со мной не случится. Давай поскорее покончим с этим. Я хочу уйти отсюда.

Проходя тихими, пустынными заводскими дворами, где над головой, словно геометрические линии, прочерченные на фоне неба, нависали стальные мостики, Дэгни испытывала единственное желание — не видеть всего этого, но заставляла себя смотреть. Это было всё равно что делать вскрытие любимому человеку. Она шла, крепко стиснув зубы, окидывая взглядом всё вокруг, словно бесстрастным прожектором. Она шла быстро — останавливаться не было необходимости.

В помещении, где когда-то размещалась лаборатория, её внимание привлекла индукционная катушка, обмотанная проводом. Дэгни остановилась. Катушка торчала из кучи хлама. Она никогда раньше не видела такой катушки, и всё же та показалась ей знакомой, словно затронула какие-то смутно-далёкие воспоминания. Она попыталась вытащить катушку, но не смогла даже сдвинуть её с места: похоже, это была лишь часть какого-то захороненного в куче хлама большого предмета.

Судя по всему, в своё время здесь действительно располагалась научно-исследовательская лаборатория, если Дэгни правильно поняла назначение того, что видела: множество электрических розеток, куски кабеля и свинцовой оплётки, встроенные в стену шкафчики с оторванными полками и дверцами. Весь пол был усеян битым стеклом, обрывками пожелтевшей бумаги, резины, пластмассы, обломками железа и тёмно-серыми осколками грифельной доски. На полу валялось и то, что не могли принести сюда хозяева бывшей лаборатории: пакетики от кукурузных хлопьев, бутылка из-под виски, брошюра какой-то секты.

Дэгни ещё раз попыталась вытащить катушку, но все её усилия оказались напрасны. Она встала на колени и принялась разгребать хлам.

Она вся перепачкалась и порезала ладони, когда наконец раскопала интересовавший её предмет. Это оказались развороченные останки модели двигателя. Большей части деталей недоставало, но и того, что осталось, было вполне достаточно, чтобы получить представление о его форме и назначении.

Дэгни никогда не видела подобного двигателя или чего-нибудь похожего на него. Она не могла понять его необычной конструкции и назначения отдельных узлов.

Дэгни внимательно осмотрела окислившиеся трубки и необычные сочленения. Она пыталась угадать их назначение, перебирая в уме все известные ей типы двигателей и функции их узлов. Ничто не походило на эту модель. То, что она видела, напоминало электромотор, но она не могла определить, на какое топливо он был рассчитан.

Вырвавшийся из её груди возглас изумления был похож на толчок, швырнувший её на кучу хлама. Ползая на четвереньках, она рылась в мусоре, хватала каждую бумажку, отбрасывала в сторону и продолжала искать. Её руки дрожали.

В конце концов ей повезло, и она нашла часть того, что надеялась найти: сухие, пожелтевшие, скреплённые вместе листы бумаги — описание двигателя. Начало и конец рукописи отсутствовали. Количество обрывков, оставшихся под скрепкой, свидетельствовало о том, что когда-то рукопись была значительно толще.

Стоя в пустом помещении бывшей генераторной станции завода, Риарден услышал её крик, прозвучавший как вопль ужаса:

— Хэнк!

Он побежал на голос. Дэгни стояла посреди лаборатории, зажав в руке пачку бумаг. Её руки кровоточили, чулки порвались, а костюм покрылся толстым слоем пыли.

— Хэнк, на что это похоже? — спросила она, показав на лежавший у её ног обломок развороченного двигателя. Она говорила как человек, испытавший страшное потрясение и отрезанный от реалий окружающего мира. — На что это похоже?

— Ты порезалась? Что случилось?

— Нет… Ничего страшного, не смотри на меня. Посмотри лучше сюда. Ты знаешь, что это такое?

— Что с тобой?

— Я в полном порядке. Мне пришлось выкопать его из кучи хлама.

— Ты вся дрожишь.

— Ты сейчас тоже задрожишь, Хэнк! Взгляни на это. Просто взгляни и скажи, что это, по-твоему, такое.

Риарден бегло взглянул вниз, затем присмотрелся внимательней — через минуту он сидел на полу и пристально рассматривал лежавший у её ног предмет.

— Интересно склёпан моторчик, — сказал он нахмурившись.

— Прочитай вот это, — сказала Дэгни, протягивая ему рукопись.

Риарден просмотрел листки и поднял на неё глаза.

— Боже мой! — только и смог произнести он.

Дэгни сидела на полу рядом с ним. Некоторое время они были не в состоянии говорить.

— Сначала я заметила катушку, — сказала Дэгни. У неё было такое ощущение, будто разум её мчится вперёд, и ей было трудно угнаться за всем тем, что, словно после яркой вспышки, открылось её глазам, слова взахлёб вылетали из неё одно за другим. — Я заметила катушку, потому что видела похожие чертежи, не совсем такие, но наподобие, давным-давно, когда училась в колледже. Я видела этот чертёж в одной старой книге, от него давно отказались как от невозможного, но мне нравилось читать всё, что удавалось найти о двигателях для поездов. В книге говорилось, что в своё время люди пытались сконструировать такой двигатель, работали над этим, много лет экспериментировали, но не смогли решить этой проблемы и отказались от неё. Об этом забыли на долгие годы. Мне казалось, что современные учёные об этом и думать забыли. Но кто-то же вспомнил. Кто-то решил эту задачу. Сегодня, сейчас… Хэнк, ты понимаешь, что это значит? Люди давным-давно пытались изобрести двигатель, который черпал бы из атмосферы статическое электричество, преобразовывал его и вырабатывал энергию. Это не удалось. От этой идеи отказались. — Она указала на обломки: — Но вот он, здесь.

Риарден кивнул. Он не улыбался. Он сидел и смотрел на останки двигателя, погрузившись в свои мысли; похоже, мысли эти были не очень-то радостными.

— Хэнк! Неужели ты не понимаешь, что это значит? Это же величайшая революция со времён изобретения двигателя внутреннего сгорания! Это отметает всё, что было прежде, — и раздвигает границы возможного! К чёрту Дуайта Сандерса и всех остальных! Кто захочет смотреть на дизели? К чему возиться с дизтопливом, а тем более — с углём и беспокоиться о бесконечных дозаправках паровозов? Разве ты не видишь того, что вижу я? Вообрази новый локомотив с дармовым источником энергии! Он в десять раз мощнее, но в два раза компактнее, чем теперешний тепловоз. Почти не тратит топлива, но имеет практически неограниченный запас хода! Самое чистое, быстрое, дешёвое из когда-либо изобретённых средств передвижения. Ты представляешь, что это сделает с системой транспортировки и со всей страной всего за один год?

На лице Риардена не было и тени возбуждения.

— Кто изобрёл этот двигатель? Почему его бросили здесь? — медленно произнёс он.

— Мы выясним это.

Риарден задумчиво взвесил рукопись на ладони:

— Дэгни, если ты не найдёшь человека, который изобрёл этот двигатель, ты сможешь сама воссоздать его из того, что уцелело?

Дэгни долго молчала.

— Нет, — наконец сказала она упавшим голосом.

— И никто не сможет. У него был этот двигатель, и он работал, судя по тому, что здесь написано. Это величайшее творение из всего, что я когда-либо видел. Вернее, было им. Мы не сможем его воссоздать, для этого нужен столь же титанический ум, как у самого изобретателя.

— Я найду его, даже если мне придётся ради этого всё бросить.

— Если он ещё жив.

В его голосе Дэгни услышала сомнение.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что сомневаюсь в этом. Если бы он был жив, разве он оставил бы такое изобретение гнить в куче хлама? Если бы он был жив, у тебя уже давно были бы бестопливные локомотивы и тебе не пришлось бы искать его, потому что весь мир знал бы его имя.

— Я думаю, эту модель собрали не так давно.

Риарден посмотрел на рукопись и тёмную ржавчину двигателя.

— Лет десять назад, — сказал он. — Может, чуть больше.

— Мы должны найти его или кого-то, кто его знал. Это важнее, чем…

— …чем всё, что кому-либо принадлежит и кем-либо производится. Не думаю, что мы его найдём. А если не найдём, никто не сможет сделать то, что сделал он. Никто не сможет восстановить его двигатель. От него осталось слишком мало. Это всего лишь ключ, бесценный ключ, но, чтобы открыть им дверь, нужен ум, который рождается раз в столетие. Ты можешь себе представить, что современным конструкторам под силу сделать это?

— Нет.

— В стране не осталось первоклассных конструкторов. За многие годы в моторостроении не появилось ни единой новой идеи. Похоже, эта профессия попросту вымирает или уже вымерла.

— Хэнк, ты понимаешь, что значил бы этот двигатель, если его восстановить?

Риарден усмехнулся:

— Я бы сказал, что он продлил бы жизнь каждого человека в этой стране лет этак на десять, если принять во внимание, насколько легче и дешевле стало бы производство товаров, сколько часов труда он бы освободил для другой работы и насколько больше труд каждого человека приносил бы ему. Локомотивы? А автомобили, корабли, самолёты, оснащённые таким двигателем? Тракторы? Электростанции? Всё подсоединилось бы к безграничному источнику энергии, который нуждается лишь в нескольких каплях горючего, чтобы поддерживать работу конвертора. С помощью этого двигателя можно перевернуть мир. Он принёс бы электрическую лампочку в каждую богом забытую дыру, даже в дома людей, которых мы видели внизу, в городе.

— Принёс бы? Принесёт! Я найду человека, который его изобрёл.

— Попробуем.

Риарден резко поднялся, посмотрел на разбитые останки мотора и сказал с невесёлой усмешкой:

— Это был двигатель для «Линии Джона Голта». — Затем он заговорил непререкаемым тоном: — Прежде всего попытаемся найти, где здесь находился отдел кадров. Нужно просмотреть картотеку, если от неё что-то осталось. Необходимо узнать имена сотрудников лаборатории и инженеров. Не знаю, кому сейчас принадлежит завод, подозреваю, что найти владельцев будет очень трудно, в противном случае они не позволили бы довести дело до такого состояния. Затем вернёмся в лабораторию и ещё раз всё там проверим. Позже откомандируем сюда наших инженеров. Пусть всё здесь перероют.

Они направились к выходу, но в дверях Дэгни остановилась.

— Хэнк, этот двигатель был самой большой ценностью на заводе, — тихо сказала она. — Он был куда ценнее самого завода со всем оборудованием. Но его не забрали. Его оставили гнить в куче хлама.

— Именно это и пугает меня больше всего, — ответил Риарден.

В бывшем отделе кадров они пробыли недолго. Они нашли его по табличке, всё ещё висевшей на двери, но, кроме таблички, там ничего не было: ни мебели, ни бумаг, лишь мелкие осколки стекла.

Риарден и Дэгни вернулись в лабораторию. Ползая на четвереньках, они ещё раз перебрали валявшийся на полу хлам. Нашлось очень немногое: несколько листов бумаги, содержавших лабораторные заметки, не имевшие никакого отношения к рукописи, и несколько металлических обломков, которые могли быть частями двигателя, но были слишком малы, чтобы представлять какую-то ценность. Двигатель выглядел так, словно кто-то выдрал из него некоторые детали, надеясь найти им применение в быту. То, что осталось, было слишком необычным, чтобы кого-то заинтересовать.

Ползая на четвереньках, Дэгни чувствовала, что вся дрожит от бессильной ярости при виде осквернённой святыни. Она думала, что, может быть, сейчас, в эту минуту, чьи-то полотенца сушатся на натянутых вместо бельевой верёвки проводах двигателя, что с помощью его валиков кто-то достаёт воду из колодца, а его цилиндр стоит на подоконнике в развалюхе подружки какого-нибудь пропойцы — горшком для герани.

К тому времени, как они закончили, уже стемнело.

Дэгни поднялась и опёрлась на раму разбитого окна. Она почувствовала на лице прохладное прикосновение осеннего воздуха. Перед ней простиралось тёмно-синее вечернее небо. «С его помощью можно было бы перевернуть мир». Дэгни взглянула на мотор, затем снова выглянула в окно. Внезапно по её телу пробежала дрожь, она уронила голову на руки и застонала, прижавшись к оконной раме.

— Что с тобой? — спросил Риарден. Дэгни не ответила.

Риарден подошёл к ней и выглянул в окно.

Далеко внизу, на равнине, в сгущавшейся темноте ночи дрожало несколько слабых, бледных огоньков сальных свечей.

Глава 10

Факел Уайета

— Помилуй бог, мэм! — сказал клерк в бюро регистрации. — Никто не знает, кому сейчас принадлежит этот завод. И кажется, никогда не узнает.

Клерк сидел за столом в комнате первого этажа, куда редко заходили посетители, — стопки папок покрылись толстым слоем пыли. Он посмотрел на сверкающий автомобиль, припаркованный за окном на грязном пустыре, бывшем когда-то главной площадью процветающего окружного центра. Он смотрел на двух незнакомых посетителей с едва уловимым задумчивым удивлением.

— Почему? — спросила Дэгни.

Он беспомощно указал на груду бумаг, которые достал из папок:

— Кому принадлежит этот завод, должен решить суд, чего, как мне кажется, ни один суд не сможет сделать, даже если возьмётся за это.

— Почему? Что случилось?

— Его продали, я имею в виду завод. Продали двум покупателям одновременно. Года два назад из-за этого разразился большой скандал, а сейчас… сейчас это всего лишь груда бумаги, ожидающая судебного разбирательства. Не знаю, каким образом и какой судья сможет распутать эту историю и определить, кому принадлежит право собственности — и какое-нибудь право вообще.

— Не могли бы вы рассказать поподробней, что именно произошло?

— Последним законным владельцем завода была «Народная ипотечная компания» из Рима, штат Висконсин. Это город, расположенный в стороне от завода, километрах в пятидесяти на север. Эта ипотечная компания была крикливой лавочкой, которая на всех углах вопила о льготных кредитах. Компанию возглавлял Марк Йонтс. Никто не знал, откуда он взялся, и никто не знает, куда он делся, но на следующее утро после того, как «Народная ипотечная компания» обанкротилась, выяснилось, что Марк Йонтс продал завод «Моторостроительной компании двадцатого века» кучке паразитов из Южной Дакоты и одновременно отдал его в залог под займ, полученный от банка в Иллинойсе. После осмотра завода выяснилось, что он вывез всё оборудование и продал его по частям неизвестно куда и бог весть кому. Вот и получается, что сейчас завод принадлежит всем… и никому. Парни из Южной Дакоты, банк и адвокаты кредиторов Народной ипотечной компании — все подают в суд друг на друга, все заявляют о своих правах на этот завод, и никто не имеет права завезти туда хоть шестерёнку, хотя сейчас и шестерёнки днём с огнём не сыщешь.

— А Марк Йонтс действительно руководил заводом до того, как продал его?

— Господи, мэм, нет, конечно. Он из тех, кто никогда не работает. Он не хотел делать деньги, он хотел получать их. И похоже, получил их больше, чем можно было выжать из этого завода.

Клерк удивился, почему при его словах светловолосый, с суровым лицом мужчина, сидевший напротив него рядом с женщиной, нахмурившись, посмотрел в окно на машину — на большой завёрнутый в брезент и туго перевязанный верёвками предмет, лежавший в открытом багажнике.

— А что случилось с документацией завода?

— Какой именно, мэм?

— Производственная документация, учётно-отчётные данные… документация отдела кадров.

— О, от этого ничего не осталось. Там всё разграбили. Все претенденты на завод тащили оттуда мебель и прочее представлявшее хоть какую-нибудь ценность. Шериф опечатал ворота, но это их не остановило. Все бумаги и прочие подобные вещи скорее всего забрали бродяги из Старнсвилля. Это городок внизу, на равнине. Им там сейчас приходится туго. Скорее всего бумаги пошли на растопку.

— Здесь остался кто-нибудь из тех, кто работал на этом заводе? — спросил Риарден.

— Нет, сэр. Все рабочие жили в Старнсвилле.

— Все? — прошептала Дэгни; она подумала о руинах. — И… инженеры тоже?

— Да, мэм. Все служащие жили в этом городке. Но они давно уехали.

— Может быть, вы помните имена кого-нибудь из тех, кто работал на этом заводе?

— Нет, мэм.

— Кто из предыдущих владельцев действительно управлял заводом? — спросил Риарден.

— Не знаю, сэр. Там было столько проблем, завод много раз переходил из рук в руки после того, как умер старик Джед Старнс. Он построил этот завод, да что завод, пожалуй, он своими руками создал всю эту часть страны. Он умер двенадцать лет назад.

— Вы можете назвать имена всех владельцев завода после его смерти?

— Нет, сэр. Года три назад в старом здании суда случился пожар и все документы сгорели. Не знаю, сможете ли вы сейчас это выяснить.

— А вы не знаете, у кого Марк Йонтс перекупил завод?

— Знаю. Он купил его у мэра Рима, Баскома. Как завод попал в руки Баскома, я не знаю.

— А где сейчас этот Баском?

— Всё там же, в Риме.

— Большое спасибо, — сказал Риарден. — Мы к нему заедем.

Они были уже в дверях, когда клерк спросил:

— Сэр, а что вы ищете?

— Мы ищем одного друга, — ответил Риарден. — Друга, которого потеряли и который когда-то работал на этом заводе.

∗ ∗ ∗

Мэр Баском сидел, откинувшись на спинку стула, на нём была грязная рубашка, а очертания груди и живота напоминали грушу. На улице было душно и пыльно. Он махнул рукой, блеснув перстнем с большим низкокачественными топазом.

— Бесполезно, леди, совершенно бесполезно. Расспрашивая людей, вы только потеряете время. В городе не осталось никого из бывших рабочих завода и никого, кто что-нибудь помнил бы о них. Из города уехало столько народу, а те, что остались, ровно ничего собой не представляют и ничем не могут быть вам полезны. Можете мне поверить, ведь я мэр этой помойки.

Он предложил гостям сесть, но не возражал, когда леди предпочла стоять на пороге. Откинувшись на спинку стула, он пристально разглядывал её; шикарная штучка, подумал он, но ведь и мужчина, что с ней, несомненно богат.

Дэгни стояла на пороге, глядя на улицы Рима. Она видела дома, тротуары, фонари, даже вывеску, рекламировавшую безалкогольные напитки. Но всё выглядело так, словно город на волосок от участи, постигшей Старнсвилль.

— Нет, никакой заводской документации не осталось. Если вы ищете это, бросьте, не стоит стараться. Это всё равно что гоняться за листьями во время урагана. Кому нужны эти бумаги? В такие времена, как сейчас, люди стремятся сберечь добротные материальные вещи. Ничего не поделаешь, приходится быть практичным.

Сквозь запылённые окна виднелась гостиная его дома: на деревянном полу лежали персидские ковры, в комнате стояли переносной бар, украшенный полосками хромированной стали, и дорогой радиоприёмник, на крышке которого возвышалась старинная керосиновая лампа.

— Ну конечно, это я продал завод Марку Йонтсу. Марк был хорошим парнем, весёлым и энергичным. Не спорю, он недостаточно чтил кодекс, но кто из нас без греха? Конечно, он зашёл слишком далеко. Этого я от него не ожидал. Я думал, что он достаточно умён, чтобы оставаться в рамках закона — вернее, того, что от него осталось.

Мэр Баском улыбнулся, глядя на них с безмятежной отрешённостью. Во взгляде его сквозила хитрость, лишённая ума, а улыбка излучала добродушие, лишённое доброты.

— Не думаю, что вы, ребята, детективы, — сказал он, — но даже если и так, мне всё равно. Взяток от Марка я не брал, а в свои дела он меня не посвящал. Где он сейчас, я не имею ни малейшего представления. — Он вздохнул. — Мне нравился этот парень. Жаль, что он уехал. Плевать на воскресные проповеди. Ему же надо было как-то жить. Он ничуть не хуже других, просто умнее. Кого-то на таких делах ловят, а кого-то нет, вот и вся разница… Нет, я не знаю, что он собирался делать с заводом. Конечно, он заплатил мне куда больше, чем стоила эта развалюха, и конечно, он оказал мне услугу, купив завод. Нет, я не оказывал на него никакого давления. Не было необходимости. Он, так сказать, был моим должником. Я несколько раз оказывал ему некоторую помощь. Знаете, есть такие законы, словно резиновые, и мэру вполне по силам слегка растянуть их для друга. А что, чёрт побери! Только так и можно разбогатеть в этом мире, вам это наверняка известно, — добавил он, взглянув на роскошный чёрный автомобиль.

— Вы рассказывали о заводе, — напомнил Риарден, стараясь держать себя в руках.

— Вот кого я терпеть не могу, так это людей, которые разглагольствуют о принципах, — сказал Баском. — Принципами сыт не будешь. Единственное, что чего-то стоит в жизни, — это добротные материальные вещи. Тут уж не до теорий, когда всё вокруг рушится. Вот я, к примеру, не собираюсь идти ко дну. Пусть они берут себе идеи, а я возьму завод. Мне не нужны идеи, я хочу три раза в день прилично питаться.

— Для чего вы купили этот завод?

— А для чего покупают бизнес? Чтобы выжать из него всё что можно. Когда я вижу возможность сделать деньги, я её не упускаю. Завод шёл с молотка, и немногие изъявили желание купить его. Поэтому он достался мне почти даром. Но у меня он тоже долго не задержался. Месяца через три я продал его Марку. Конечно, это была выгодная сделка, я вам уже говорил. Я здорово всё провернул. Ни один крупный воротила не придумал бы ничего лучше.

— Завод работал, когда вы его купили?

— Нет, он был закрыт.

— Вы пытались его открыть?

— Только не я. Я человек практичный.

— Вы можете вспомнить хоть кого-нибудь, кто работал там?

— Нет. Никогда их не видел.

— Вы вывозили что-нибудь с завода?

— Хорошо, вам я скажу. Я там всё осмотрел, и мне понравился стол старика Старнса. В своё время он был очень важной шишкой. Прекрасный стол добротного красного дерева. Я отвёз его к себе домой. Ещё у одного начальника, сейчас уже не помню у кого, в туалете была душевая со стеклянной дверью, на которой была вырезана русалка. Настоящее произведение искусства, к тому же очень эротичная, скажу я вам, зажигает похлеще любых картинок. Так вот, душевую я тоже перевёз домой. В конце концов, что в этом такого? Это же был мой завод. Я имел право забрать оттуда всё ценное.

— А кто обанкротился? Кому до вас принадлежал завод?

— О, разорился Народный общедоступный банк в Мэдисоне. Господи, какой это был крах! Банкротство этого банка чуть не погубило весь Висконсин, а уж эту часть штата точно доконало. Одни говорят, что завод разорил банк, другие утверждают, что завод был лишь последней каплей, потому что у Народного банка были совершенно безрассудные, убыточные вложения в трёх или четырёх штатах. В те времена банком руководил Юджин Лоусон. Его ещё называли банкиром с сердцем. Два-три года назад он был очень популярной личностью в этих краях.

— А Лоусон управлял заводом?

— Нет. Он лишь вложил в него кучу денег, значительно больше, чем можно было выжать из этой старой свалки. Когда завод закрылся, Лоусон окончательно пошёл ко дну. Через три месяца банк разорился. — Баском тяжело вздохнул. — Это был жестокий удар для жителей окрестных городов. Все они хранили свои сбережения в этом банке.

Мэр Баском с сожалением посмотрел на город. Он указал пальцем на другую сторону улицы, где седая уборщица, с трудом ползая на коленях, отмывала ступеньки крыльца.

— Видите вон ту женщину? У её мужа был магазин тканей. Они были зажиточными, респектабельными людьми. Её муж проработал всю жизнь, чтобы обеспечить ей безбедную старость, и к тому времени, когда он умер, она была довольно состоятельной женщиной — только все деньги хранились в Народном общедоступном банке.

— А кто управлял заводом, когда он закрылся?

— А, была такая шустрая корпорация. Называлась «Объединённые услуги». Так, мыльный пузырь. Появилась из ничего, в ничто и превратилась.

— А где сейчас члены этой корпорации?

— А куда деваются брызги лопнувшего мыльного пузыря? Сыщи их теперь!

— А где сейчас Юджин Лоусон?

— Вот с Лоусоном всё в порядке. Он сейчас работает в Вашингтоне, в Отделе экономического планирования и национальных ресурсов.

В порыве гнева Риарден резко поднялся, но взял себя в руки.

— Спасибо за информацию, — сказал он.

— Не за что, друг мой, не за что, — безмятежно отозвался Баском. — Не знаю, чего вы добиваетесь, но послушайте моего совета, бросьте вы это. От этого завода теперь никакого толку.

— Я же вам сказал, мы ищем одного друга.

— Что ж, пусть будет так. Должно быть, очень хороший друг, раз уж вы пошли на такие хлопоты, чтобы найти его, вы и очаровательная леди, которая вам не жена.

Дэгни увидела, как лицо Риардена мертвецки побледнело, так, что невозможно было различить даже губы.

— Закрой свой грязный… — начал было он, но Дэгни встала между ними.

— Почему вы решили, что я не его жена? — спокойно спросила она.

Баском был очень удивлён реакцией Риардена. Он бросил это замечание без злого умысла, просто как мошенник, демонстрирующий свою проницательность сообщникам.

— Леди, я многое повидал на своём веку, — добродушно ответил он. — Супруги не смотрят друг на друга так, словно у них на уме спальня. В этом мире вы либо добродетельны, либо наслаждаетесь жизнью. Одно из двух, леди, одно из двух.

— Я задала ему вопрос, — сказала Дэгни, обращаясь к Риардену как раз вовремя, чтобы помешать ему заговорить, — он дал мне исчерпывающее объяснение.

— Хотите совет, леди? — сказал Баском. — Купите дешёвое обручальное кольцо и носите его. Это, конечно, не стопроцентная гарантия, но всё же помогает.

— Спасибо, — сказала Дэгни. — До свидания.

Строгие, подчёркнуто спокойные нотки в её голосе прозвучали как приказ, что заставило Риардена молча последовать за ней к машине.

Они были уже далеко от города, когда он, не глядя на неё, тихо, с отчаянием сказал:

— Дэгни, Дэгни, Дэгни… мне очень жаль, что так вышло.

— А мне нет.

Через некоторое время, когда к нему вернулось самообладание, она сказала:

— Никогда не сердись на человека за то, что он говорит правду.

— Эта правда не его дело.

— Но и то, что он о ней думает, не наше дело.

Ответ прозвучал как единственная мысль, терзавшая разум Риардена и помимо его воли вылившаяся в слова. Он процедил сквозь зубы:

— Я не смог защитить тебя от этого низкого, ничтожного…

— Я не нуждалась в твоей защите.

Риарден молчал. Он не смотрел на неё.

— Хэнк, когда сможешь сдерживать гнев, завтра или через неделю, вспомни объяснение этого человека и подумай, согласен ли ты с ним.

Риарден посмотрел на неё, но ничего не сказал. После долгого молчания он заговорил — лишь для того, чтобы сказать ровным, усталым голосом:

— Мы не можем позвонить в Нью-Йорк и откомандировать наших инженеров осмотреть завод. Не можем их встретить. Не можем придать огласке то, что вместе нашли этот двигатель. Там… в лаборатории… я совсем забыл об этом.

— Нужно найти телефон, и я позвоню Эдди. Он пришлёт сюда двоих инженеров компании. Я здесь одна, провожу свой отпуск. Это всё, что они узнают. И больше им ничего знать не обязательно.

Они проехали целых триста километров, прежде чем нашли междугородный телефон. Эдди Уиллерс вскрикнул, услышав её голос:

— Дэгни, слава богу! Где ты?

— В Висконсине. А что?

— Я не знал, как с тобой связаться. Тебе надо немедленно приехать. Как можно быстрее.

— Что случилось?

— Пока ничего. Но здесь такое творится… Надо немедленно их остановить, если это в твоих силах. Если их вообще кто-нибудь сможет остановить.

— Эдди, что происходит?

— Ты что, не читала газет?

— Нет.

— Я не могу всего объяснить по телефону. Не могу изложить тебе подробности. Дэгни, ты решишь, что я сошёл с ума, но мне кажется, они собираются уничтожить Колорадо.

— Я немедленно возвращаюсь.

∗ ∗ ∗

Врезанные в гранит Манхэттена, под Терминалом Тэггарта простирались многочисленные тоннели, которые когда-то, во времена, когда движение непрерывным грохочущим потоком протекало по всем артериям Терминала, использовались как запасные пути. Со временем, с уменьшением интенсивности движения, запасные тоннели забросили, как высохшие устья рек.

Дэгни спрятала останки двигателя в подвале одного из тоннелей; в этом подвале когда-то размещался запасной электрогенератор, на случай аварии. Но его давно оттуда убрали. Дэгни не доверяла бездарным юнцам из научно-исследовательского отдела компании. В «Трансконтинентальной Тэггарта» работало лишь двое талантливых инженеров, которые могли по достоинству оценить её находку. Она посвятила их в свою тайну и направила в Висконсин ещё раз обследовать завод. Затем она спрятала двигатель там, где никто не мог бы его обнаружить.

Когда рабочие отнесли двигатель в подвал и разошлись, Дэгни собралась было последовать за ними и закрыть стальную дверь, но внезапно остановилась, держа ключи в руке, словно тишина и одиночество подтолкнули её к проблеме, беспокоившей её все эти дни, и сейчас настало время принять решение.

Её личный вагон ожидал у одной из платформ Терминала, прицепленный к хвосту поезда, который должен был через несколько минут отбыть в Вашингтон. Дэгни договорилась о встрече с Юджином Лоусоном, но решила отложить её, чтобы что-то предпринять против того, что обнаружила по возвращении в Нью-Йорк, против того, с чем Эдди умолял её бороться.

Она не видела никаких способов борьбы, никаких правил, никакого оружия. Беспомощность оказалась для Дэгни странным, новым, неведомым ей прежде чувством. Ей никогда раньше не было трудно обратиться лицом к проблеме и принять решение. Но сейчас она столкнулась с чем-то неопределённым — с туманом, бесформенным туманом, в котором что-то постоянно вырисовывалось и исчезало, прежде чем это удавалось рассмотреть, как сгустки грязи в вязкой жиже. Словно она боковым зрением смутно видела приближение катастрофы, но не могла сменить угол зрения и рассмотреть, что ей угрожает.

Профсоюз машинистов требовал, чтобы максимальная скорость движения поездов по «Линии Джона Голта» была снижена до ста километров в час. А профсоюз проводников и тормозных кондукторов выдвинул требование сократить длину составов до шестидесяти вагонов.

Штаты Вайоминг, Нью-Мексико, Юта и Аризона требовали, чтобы количество поездов, перегоняемых в Колорадо, не превышало аналогичные показатели в каждом из соседних штатов.

Группа промышленников под предводительством Оррена Бойла требовала принятия закона, который ограничил бы производство Металла Риардена до уровня выработки других сталелитейных заводов, соразмерно производственной мощности.

Другая группа, возглавляемая Моуэном, требовала принятия Закона о равном распределении, обуславливавшего право каждого желающего на равную для всех долю поставок Металла Риардена.

Группа под предводительством Бертрама Скаддера требовала принятия закона об общественной стабильности, который запретил бы фирмам Восточного побережья покидать пределы своих штатов.

Уэсли Моуч, директор Отдела экономического планирования и национальных ресурсов, делал одно за другим заявления, определить содержание и цель которых было просто невозможно; в каждом абзаце были такие слова, как «чрезвычайные полномочия» и «несбалансированная экономика».

— Дэгни, по какому праву? — спросил Эдди Уиллерс. Его голос прозвучал спокойно, но слова походили на крик. — По какому праву они это делают?

Дэгни явилась в кабинет Джеймса Тэггарта и сказала:

— Джим, я своё сражение выиграла. Теперь твоя очередь. Ты, должно быть, спец там, где приходится иметь дело с грабителями. Останови их.

— Ты же не думаешь, что экономикой страны будут управлять в угоду тебе одной? — сказал Тэггарт, не глядя на неё.

— Мне нет никакого дела до экономики страны. Я хочу одного: чтобы твои приятели, ведающие экономикой страны, оставили меня в покое. Я должна руководить железной дорогой, и я прекрасно знаю, что случится с твоей национальной экономикой, если разорится моя дорога.

— Не вижу никаких причин для паники.

— Джим, неужели я должна объяснять тебе, что доходы от «Линии Рио-Нортэ» — это всё, что у нас есть, всё, что может спасти нас от банкротства? Неужели ты не понимаешь, что сейчас нам дорог каждый цент, каждый килограмм груза?

Тэггарт не ответил.

— Когда нам нужна каждая лошадиная сила каждого нашего локомотива, когда у нас недостаточно дизелей, чтобы обеспечить для Колорадо тот уровень транспортных услуг, в которых нуждается штат, — что случится, если мы снизим скорость движения и уменьшим длину составов?

— Ну, знаешь, профсоюзы тоже можно понять. Они считают, что несправедливо устанавливать такую высокую скорость на «Линии Рио-Нортэ», в то время как многие железные дороги закрываются и огромное число железнодорожников остаётся без работы. Они считают, что скорость нужно снизить, чтобы было больше поездов и, соответственно, больше рабочих мест. Они считают несправедливым, что только мы имеем прибыль от новой линии. Они хотят получить свою долю.

— Кто хочет получить свою долю? В уплату за что?

Тэггарт не ответил.

— Кто покроет затраты на два состава, выполняющие работу одного? Где ты возьмёшь локомотивы и вагоны?

Тэггарт не ответил.

— Что будут делать твои профсоюзы после того, как уничтожат «Трансконтинентальную Тэггарта»?

— Я намерен самым решительным образом защищать интересы нашей компании.

— Как?

Тэггарт не ответил.

— Как — если вы уничтожите Колорадо?

— Мне кажется, что прежде чем дать некоторым возможность расширить производство, мы должны позаботиться о тех, кто нуждается хоть в какой-то поддержке, чтобы выжить.

— Если вы уничтожите Колорадо, что останется твоим чёртовым грабителям? За счёт чего они собираются выжить?

— Ты всегда препятствовала любым прогрессивным социальным мерам. Помнится, ты предсказывала катастрофу, ещё когда мы приняли резолюцию «Против хищнической конкуренции». Но катастрофы не последовало.

— Потому что я спасла вас, безмозглые дураки! Я уже не смогу повторить это.

Не глядя на неё, Тэггарт пожал плечами.

— А если не я, то кто же вас спасёт?

Тэггарт не ответил.

Здесь, под землёй, всё это казалось нереальным. Думая об этом сейчас, Дэгни знала, что не сможет участвовать в начинаниях Джима. Она ничего не могла предпринять против людей с неопределёнными мыслями, неизвестными мотивами, непонятными целями и шаткой моралью. Ей нечего было им сказать — они ничего не услышали бы и ничего не ответили. Какое оружие может быть там, где разум им уже не является? — думала она. Туда ей нет пути. Она вынуждена оставить это Джиму и уповать на его личную заинтересованность. В сознании Дэгни смутно промелькнула жутковатая мысль: а ведь личной заинтересованности у Джима как раз и нет.

Она посмотрела на лежавшие перед ней обломки двигателя. Где он, человек, который его изобрёл? Эта мысль внезапно пронеслась у неё в голове, словно крик отчаяния. Ей вдруг страшно захотелось найти его, опереться на его плечо, чтобы он сказал, что ей делать. Человек такого титанического ума знал бы путь к победе.

Дэгни огляделась вокруг. В чистом, рациональном мире подземных тоннелей не было ничего важнее, чем задача найти человека, который создал этот двигатель. «Надо ли откладывать поиски ради того, чтобы спорить с Орреном Бойлом, пытаться переубедить Моуэна и Скаддера?» — думала Дэгни. Она представила себе двигатель смонтированным и установленным на локомотиве, который со скоростью триста двадцать километров в час вёл за собой по полотну из Металла Риардена состав из двухсот вагонов. Если в её силах сделать это видение явью, стоит ли торговаться из-за каких-то шестидесяти вагонов и ста километров в час? Она не могла унизиться до такого существования, её разум взорвался бы от постоянного давления, от принуждения держаться в границах бездарности. Она не могла жить по правилу: не торопись, поостынь, постой, не старайся сделать всё, что в твоих силах, это никому не нужно.

Полная решимости, Дэгни повернулась и вышла из подвала. Она уже не колебалась, ехать ли ей в Вашингтон.

Когда она закрывала стальную дверь, ей послышалось слабое эхо шагов. Она посмотрела влево, потом вправо. В тоннеле никого не было. Дэгни увидела лишь полоски голубого света, блестевшие на сырых гранитных стенах.

∗ ∗ ∗

Риарден не мог бороться с группировками, требовавшими принятия законов. Он стоял перед выбором: либо драться, либо работать. Он должен был выбрать что-то одно. И на то и на другое у него не хватало времени.

Вернувшись в город, он обнаружил, что ожидавшаяся по графику партия железной руды не доставлена. От Ларкина не поступило никаких объяснений. Риарден вызвал его к себе, но Ларкин явился тремя днями позже назначенного срока, не соизволив даже извиниться. Плотно сжав губы, с видом оскорблённого достоинства он сказал, не глядя на Риардена:

— В конце концов, ты не имеешь права приказывать людям сломя голову бежать к тебе, когда тебе вздумается.

— Почему не доставлена руда? — медленно выговаривая слова, спросил Риарден.

— Я решительным образом отказываюсь терпеть оскорбления за то, что произошло совершенно не по моей вине. Я могу управлять рудником не хуже тебя, ничуть не хуже. Я делал то же, что и ты. Не знаю, почему в самый неожиданный момент что-то всегда не ладится. Меня нельзя в этом обвинять.

— Кому ты отправил руду в прошлом месяце?

— Я собирался отправить тебе твою долю, честно собирался, но что я мог поделать, если в прошлом месяце мы потеряли целых десять дней из-за этих проклятых дождей, которые шли по всей Северной Миннесоте. Я намеревался отправить тебе руду, и ты не имеешь права обвинять меня, мои намерения были абсолютно честны.

— Если одна из моих доменных печей останавливается, я могу поддержать её работу, загрузив туда твои намерения?

— Поэтому никто и не хочет иметь дела с тобой — ты бесчеловечен.

— Я узнал, что последние три месяца ты перевозишь руду не по озеру, а по железной дороге. Почему?

— Знаешь, я, в конце концов, имею право вести дела так, как считаю нужным.

— Почему ты пошёл на дополнительные расходы?

— А какая тебе разница? Не ты же их оплачиваешь.

— А что ты будешь делать, когда обнаружишь, что перевозить руду по железной дороге для тебя слишком дорого, а водных перевозок благодаря тебе больше не существует?

— Я не уверен, что ты поймёшь какие-то доводы, кроме денежных, но некоторые серьёзно относятся к своему гражданскому и патриотическому долгу.

— Какому?

— Я считаю, что такая железная дорога, как «Трансконтинентальная Тэггарта», является жизненно важной для благосостояния нации, и мой общественный долг — поддерживать убыточную ветку Джима Тэггарта в Миннесоте.

Риарден перегнулся через стол. Он начал понимать последовательность звеньев той цепочки, о которой раньше не задумывался.

— Кому ты в прошлом месяце отправил руду? — ровным голосом спросил он.

— В конце концов, это моё личное дело, я не обязан…

— Оррену Бойлу, да?

— Неужели ты считаешь, что мы должны пожертвовать сталелитейной промышленностью всей страны в угоду твоим эгоистичным интересам и…

— Вон отсюда, — не повышая голоса, сказал Риарден. Ему всё стало ясно.

— Не пойми меня превратно, я вовсе не хотел сказать…

— Вон.

Ларкин вышел.

Затем последовали дни и ночи, когда Риарден вёл телефонные переговоры, рассылал телеграммы, летал самолётом по всему континенту в поисках рудников — заброшенных или тех, которые вот-вот закроют. Дни и ночи напряжённых экстренных совещаний, проводившихся в грязных, неосвещённых, забытых богом забегаловках. Судя лишь по лицу, манерам и голосу человека, Риардену приходилось решать, может ли он рискнуть и вложить в него деньги. Ему была ненавистна мысль, что он вынужден надеяться на честность как на некое благодеяние. Он передавал большие суммы денег в руки незнакомых людей взамен на ничем не подкреплённые обещания, без всяких расписок и документов ссужая их владельцам полуразорившихся рудников. Деньги передавались украдкой, как между преступниками, они выливались в не имеющие законной силы контракты, и обе стороны понимали, что в случае мошенничества наказан будет не тот, кто обманул, а тот, кого обманули. Всё это он делал для того, чтобы питать рудой свои печи, чтобы из печей непрерывным потоком тёк белый расплавленный металл.

— Мистер Риарден, если вы будете продолжать в том же духе, как вы собираетесь получать прибыль? — спросил его как-то начальник отдела закупок.

— Мы всё компенсируем на тоннаже, — устало сказал Риарден. — У нас неограниченный рынок.

Начальник отдела закупок был пожилым мужчиной с седеющими волосами и сухощавым лицом, который, как говорили, был предан одной цели: выжать всё до последнего из каждого цента.

Не сказав больше ни слова, он стоял у рабочего стола Риардена и, прищурившись, смотрел на хозяина своими суровыми, холодными глазами. Это был взгляд глубочайшего сочувствия, который Риарден когда-либо видел в своей жизни.

Другого пути нет, думал Риарден, как он думал уже много дней и ночей подряд. Он не знал другого оружия — только платить за то, чего он хотел, мерой за меру, ничего не просить от природы, не предлагая взамен свои усилия, ничего не требовать от людей, не расплатившись с ними продуктом своих усилий. Как можно действовать, если этот принцип больше не работает? — думал Риарден.

— Вы говорите, неограниченный рынок, мистер Риарден? — сухо переспросил начальник отдела закупок.

Риарден посмотрел на него.

— Наверное, я не настолько умён, чтобы проворачивать сделки, как диктуют обстоятельства, — сказал он в ответ на его невысказанную мысль.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет, мистер Риарден. Тут уж или одно, или другое. Вы либо стоящий бизнесмен, либо удачливый политик. В одном человеке это несовместимо.

— Может быть, мне стоит научиться играть по их правилам?

— У вас это не получится, и это не пойдёт вам на пользу. Неужели вы не понимаете? Вы — человек, у которого грабителям есть что отнять.

Оставаясь один, Риарден ощущал приступы уже знакомой слепящей ярости, короткие и внезапные, как удар током, — ярости, вспыхивавшей от осознания, что он не может победить зло — откровенное, преднамеренное зло, которое не имело и не искало себе никакого оправдания. Но когда у него появлялась решимость драться и защитить себя, когда возникало чувство, что, если он убьёт это зло, правда будет на его стороне, перед его глазами вставала оплывшая, усмехающаяся физиономия мэра Баскома и он слышал его тягучий голос: «…вы и очаровательная леди, которая вам не жена».

И от его правоты не оставалось и следа, а боль благородной ярости превращалась в постыдную боль покорности. Он не имел права никого обвинять, не имел права драться и умереть радостно, с гордо поднятой головой, как человек, погибающий за благое дело. Невыполненные обещания, тайные желания, предательство, обман, ложь — он был виноват во всём. Имел ли он право презирать какую бы то ни было форму порочности? Степень не имеет значения, думал он, о степени зла не торгуются.

Повалившись на стол и думая о том, что не может больше считать себя честным человеком, думая о чувстве справедливости, которое он утратил, Риарден не знал, что именно его непоколебимая честность и беспощадное чувство справедливости выбили сейчас из его рук его единственное оружие. Он будет драться с этими грабителями, но его пыл и ярость исчезли. Он будет драться, но всего лишь как один отъявленный негодяй против других. «Кто я такой, чтобы бросить первый камень?» Он не произнёс этих слов, но терзавшая его страшная боль была их эквивалентом.

Дэгни, думал он, Дэгни, если это цена, которую я должен заплатить, я её заплачу… Он по-прежнему оставался предпринимателем в истинном смысле слова, то есть не знал никаких других законов, кроме как сполна платить за все свои желания.

Было уже поздно, когда он пришёл домой и, стараясь не шуметь, быстро проскользнул вверх по лестнице к себе в спальню. Он ненавидел себя за то, что вынужден делать это крадучись, как вор, но это повторялось практически изо дня в день вот уже много месяцев. Он сам не знал, почему лица родных стали ему противны. Не смей ненавидеть их за свои грехи, говорил он себе, но смутно осознавал, что не в этом кроется источник его ненависти.

Он закрыл за собой дверь спальни, словно беглец, на мгновение спрятавшийся от преследователей. Раздеваясь перед сном, Риарден ходил по комнате осторожно: он не хотел, чтобы какой-нибудь звук выдал его присутствие, не хотел, чтобы родные хотя бы подумали о нём.

Он надел пижаму и остановился, чтобы прикурить сигарету, когда дверь спальни открылась. Единственный человек, который имел право войти к нему без стука, никогда не изъявлял такого желания, поэтому, прежде чем Риарден понял, что в дверях стоит его жена, он некоторое время смотрел на неё тупым, невидящим взглядом.

На ней было одеяние в стиле ампир цвета светлого шартрёза. Плиссированная юбка изящно спадала с высокой талии. С первого взгляда нельзя было определить, то ли это вечернее платье, то ли неглиже. Лилиан остановилась на пороге. Её освещённая сзади фигура выглядела очень привлекательно.

— Я знаю, что не должна представляться незнакомому человеку, — мягко сказала Лилиан, — но мне придётся это сделать: я — миссис Риарден.

Он не понял, что прозвучало в её словах: сарказм или мольба.

Она вошла и небрежным царственным жестом, жестом хозяйки закрыла за собой дверь.

— В чём дело, Лилиан? — тихо спросил Риарден.

— Дорогой, нельзя так грубо и откровенно выдавать свои чувства. — Лилиан неторопливо пересекла комнату и села в кресло. — Ты же ясно дал понять, что я должна предъявить веские причины, чтобы отнять у тебя время. Может быть, мне лучше договориться о встрече через твоего секретаря?

Риарден стоял посреди спальни с сигаретой во рту, не изъявляя никакого желания отвечать на её вопрос. Лилиан рассмеялась:

— Причина моего визита столь необычна, что, я уверена, она никогда не пришла бы тебе в голову: одиночество, дорогой. Не мог бы ты бросить несколько минут своего драгоценного внимания бедной нищенке? Ты не возражаешь, если я останусь здесь просто так, без всякой формальной причины?

— Нет, не возражаю, — тихо сказал Риарден. — Оставайся, если хочешь.

— У меня нет ничего важного, чтобы обсудить с тобой, — ни миллионных заказов, ни трансконтинентальных сделок, ни рельсов, ни мостов. Я не хочу говорить даже о политическом положении. Я просто хочу поболтать, как обыкновенная женщина, об абсолютно тривиальных вещах.

— Я тебе этого не запрещаю и ничего не имею против.

— Генри, чтобы остановить меня, нет способа лучше, чем этот, не так ли? — В её голосе прозвучала трогательно-беспомощная откровенность. — Что я могу сказать после этого? Предположим, я хотела рассказать тебе о новом романе, который пишет Больф Юбэнк. Он посвящён мне. Это бы тебя заинтересовало?

— Если ты хочешь знать правду — ничуть.

Лилиан рассмеялась:

— А если я не хочу её знать?

— Тогда я не знаю, что тебе сказать, — ответил Риарден и почувствовал, как от внезапного прилива крови у него застучало в висках. Он вдруг осознал двойную низость лжи, изречённой во имя честности. Он произнёс это с искренностью, но подразумевая то, чем он не имел больше права гордиться. — А зачем тебе неправда?

— Вот в этом и состоит жестокость честных людей. Ведь ты бы меня не понял, если бы я сказала, что истинная самозабвенная любовь состоит в готовности солгать, обмануть для того, чтобы сделать другого человека счастливым, чтобы создать для него ту реальность, которую он ищет, если ему не нравится та, в которой он живёт. Ведь не понял бы?

— Нет, — медленно сказал Риарден, — не понял бы.

— Всё очень просто. Если ты говоришь прекрасной женщине, что она прекрасна, что ты ей даёшь? Это не более чем факт, и он тебе ничего не стоил. Но если ты говоришь уродливой женщине, что она прекрасна, ты оказываешь ей величайшую честь, поправ и извратив само понятие красоты. Любить женщину за её достоинства бессмысленно. Она заслужила это. Это плата, а не дар. А вот любить женщину за её пороки — это и есть настоящий дар, потому что она не заслуживает этого. Любить её за её пороки значит осквернить ради неё все понятия о добродетели, и это является истинной данью любви, потому что ты приносишь в жертву свою совесть, свой разум, свою честность и своё неоценимое самоуважение.

Риарден непонимающе посмотрел на неё. В том, что она сказала, прозвучала какая-то чудовищная порочность, исключавшая саму возможность задаваться вопросом, может ли человек говорить подобное всерьёз. Его интересовало только одно: зачем она говорила всё это?

— А что же тогда любовь, если не самопожертвование, дорогой? — непринуждённо, тоном светской беседы продолжала Лилиан. — Что же тогда самопожертвование, если не принесение в жертву того, чем человек больше всего дорожит и что представляет для него наибольшую значимость? Но я не думаю, что ты это поймёшь. Только не такой безупречный, стальной пуританин, как ты. В этом как раз и состоит безграничный эгоизм пуритан. Скорее небо упадёт на землю, чем ты позволишь запятнать своё безупречное «я» хоть чем-то, за что тебе было бы стыдно.

— Я никогда не считал себя безупречным, — медленно произнёс Риарден. Его голос прозвучал странно натянуто и серьёзно.

Лилиан рассмеялась:

— А разве сейчас ты себя ведёшь не безупречно? Ведь ты же честно ответил на мой вопрос. — Она пожала плечами: — О, дорогой, не воспринимай меня всерьёз. Я просто болтаю.

Риарден затушил сигарету о пепельницу; он ничего не ответил.

— Дорогой, на самом деле я пришла лишь потому, что всё время думала, будто у меня есть муж, и захотела узнать, как он выглядит.

Риарден стоял посреди спальни. Однотонная тёмно-синяя пижама подчёркивала стройность его фигуры. Сидя в кресле, Лилиан пристально смотрела на него.

— Ты очень хорош собой. Последние несколько месяцев ты выглядишь намного лучше, — сказала она. — Моложе. Пожалуй, даже счастливее, а? Ты менее напряжён. О, я знаю, у тебя сейчас забот как никогда, и ты действуешь, как командир во время воздушного налёта. Но это касается лишь внешней стороны. Ты менее напряжён внутренне.

Риарден удивлённо посмотрел на неё. Лилиан была права. Он и сам этого не знал, вернее, не сознавался себе в этом. Он был очень удивлён её наблюдательностью. В эти последние месяцы Риарден виделся с женой крайне редко. Он не входил в её спальню с тех пор, как вернулся из Колорадо. Он думал, что Лилиан одобрит их разобщённость. Сейчас же он спрашивал себя, что сделало её столь чувствительной к произошедшей в нём перемене, — если, конечно, причиной было не то чувство, на которое, как он думал, она была не способна.

— Я этого не чувствую.

— Дорогой, это очень тебе к лицу, и… это удивительно, поскольку ты сейчас переживаешь такие трудные времена. — Лилиан сделала паузу, словно ожидая ответа, но, немного помолчав, продолжила всё тем же непринуждённым тоном: — Я знаю, что сейчас у тебя на заводе появилась масса проблем, к тому же и политическая ситуация принимает угрожающий оборот, не так ли? Для тебя будет жестоким ударом, если они примут все законопроекты, о которых сейчас говорят. Так ведь?

— Да, так. Но мне кажется, Лилиан, для тебя эта тема не представляет никакого интереса.

— Да нет же, как раз наоборот. Эта тема меня очень даже интересует… Хотя и не из-за возможных финансовых потерь.

Лилиан подняла голову и посмотрела на Риардена. В её глазах он увидел то почти неуловимое выражение, которое замечал и раньше, — выражение преднамеренной таинственности и уверенности в его неспособности разобраться, что за этим выражением кроется.

Он впервые задумался, не была ли её язвительность, её саркастичность, её малодушная манера наносить оскорбления под покровом улыбки чем-то полностью противоположным тому, чем он всегда их считал, — не способом пытки, а формой отчаяния, не желанием причинить ему страдания, а признанием в собственной боли, защитой для гордости нелюбимой жены, что её ирония, намёки, её уклончивость и то, что она умоляла его понять, было не откровенной злостью, а скрытой любовью. Риарден пришёл в ужас от этой мысли, его вина показалась ему куда больше, чем он когда-либо предполагал.

— Генри, раз уж мы заговорили о политике, то у меня появилась забавная мысль. Сторона, к которой ты принадлежишь, — какой там у вас девиз, который все вы так часто повторяете и которому должны быть всегда верны? «Нерушимость контракта», да?

Она заметила его быстрый взгляд, напряжённую сосредоточенность в его глазах. Риарден впервые за всё время разговора как-то отреагировал на её слова, и Лилиан рассмеялась.

— Продолжай, — сказал он тихим, угрожающим голосом.

— Зачем, дорогой? Ты и так меня прекрасно понял.

— Что ты хотела этим сказать?

— Неужели ты на самом деле хочешь унизить меня до такой степени, чтобы я начала жаловаться? Это так банально, а причина моего недовольства столь обыденна, хотя я думала, что замужем за человеком, который гордится тем, что отличается от других, мелких людишек. Хочешь, чтобы я напомнила, как ты однажды поклялся сделать моё счастье целью своей жизни? И что ты не можешь со всей честностью сказать, счастлива ли я, потому что никогда не замечал, существую ли я вообще?

Было невозможно, чтобы все горести навалились на него разом и словно рвали его на части. Но он чувствовал их как физическую боль. Её слова были мольбой, думал он и чувствовал жгучую, тёмную волну угрызений совести. Он чувствовал жалость, холодную, противную жалость, в которой не было и тени любви. Он ощущал смутный гнев, как некий голос, который он старался заглушить, но который всё же возмущённо кричал: «Почему я обязан жить с этой порочной, изворотливой, лживой женщиной? Почему я должен лишь из жалости терпеть все эти мучения? Почему я должен принимать на себя безнадёжное бремя попыток пощадить её чувства, чувства, в которых она не хочет сознаться и которые я не в силах понять? Если она любит меня, то почему, чёрт бы побрал её трусливую душу, не скажет об этом прямо?»

Но он слышал и другой, более громкий голос, спокойно говоривший ему: «Не сваливай вину на неё, это самая старая уловка всех малодушных. Ты виноват, и, что бы она ни сделала, это ничто по сравнению с твоей виной. Она права. Тебе противно, да? Противно от осознания её правоты? Ну и пусть. Так тебе и надо, проклятый прелюбодей. Она права».

— А что сделало бы тебя счастливой, Лилиан?

Она улыбнулась, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Всё это время она пристально наблюдала за ним.

— О, дорогой! Это же нечестно. Этот вопрос — лазейка для тебя. Ты пытаешься увильнуть.

Она встала и беспомощно пожала плечами.

— Что сделало бы меня счастливой, Генри? Это должен сказать мне ты. Ты сам должен был это понять. Ответа на этот вопрос я не знаю. Ты должен был создать для меня счастье и предложить его мне. Это было твоей обязанностью. Но ты не первый, кто не выполнил своего обещания. Из всех долгов от этого отказаться проще всего. Ты бы никогда не позволил себе не уплатить за поставленную тебе партию железной руды. А вот мою жизнь ты обокрал. — Лилиан непринуждённо расхаживала по комнате. — Я знаю, что подобные притязания абсолютно непрактичны. У меня нет на тебя ни закладных, ни долговых расписок, ни пистолета, ни цепей. Мне нечем тебя удержать. Я могу рассчитывать лишь на одно, Генри, — на твою честность.

Риарден стоял, глядя на неё так, словно смотреть ей в глаза и выносить её присутствие стоило ему огромных усилий.

— Лилиан, чего ты хочешь? — спросил он.

— Дорогой, ты и сам мог бы о многом догадаться, если бы действительно хотел знать, чего я хочу. К примеру, разве мне не интересно было бы узнать, почему ты так настойчиво избегаешь меня вот уже несколько месяцев?

— Я был очень занят.

Лилиан пожала плечами:

— Каждая жена надеется стать главным предметом забот в жизни своего мужа. Я не знала, что, когда ты клялся отказаться ради меня от всего, это всё не включало доменные печи.

Она подошла к Риардену и с довольной улыбкой, словно насмехаясь над собой и над ним, обняла его.

Риарден чисто инстинктивно быстрым, резким движением оторвал от себя её руки и отбросил их в сторону, словно новобрачный, отталкивающий наглую, надоедливую шлюху. На мгновение его словно парализовало, и он замер, потрясённый собственной грубостью. Лилиан смотрела на него, широко раскрыв глаза, с откровенным замешательством, в котором уже не было ни загадочности, ни притворства. Она ожидала всего, только не этого.

— Извини, Лилиан, — тихо сказал он искренним, страдающим тоном.

Она не ответила.

— Прости… Просто я очень устал, — добавил Риарден, но уже как-то безжизненно. Он был сломлен тройной ложью. Одной её частью была измена, но не измена Лилиан.

Она усмехнулась:

— Если это работа оказывает на тебя такое воздействие, то вполне возможно, что я начну относиться к ней весьма одобрительно. Прости меня, я всего лишь пыталась исполнить свой долг. Я думала, что ты чувственный человек, который никогда не подымется над звериными инстинктами помойки. Я ведь не из тех сучек, что на ней ошиваются.

Она швыряла в него слова холодно, безразлично, бездумно, а все её мысли были устремлены к одному — что же, что он ответит на её вопросы, заданные в форме утверждений.

При её последних словах Риарден вдруг повернулся к ней лицом, но уже не как человек, который защищается.

— Лилиан, ради чего ты живёшь? — спросил он.

— Фу, какой грубый вопрос. Ни один просвещённый человек не задал бы его.

— Хорошо. А что просвещённые люди делают со своей жизнью?

— Наверное, они не пытаются что-либо делать. В этом состоит их просвещённость.

— На что же они тратят своё время?

— Ну уж всяко не на производство канализационных труб.

— Скажи, зачем ты постоянно отпускаешь эти шуточки? Я знаю, что канализационные трубы не вызывают у тебя ничего, кроме презрения. Ты давно уже дала мне это понять. Твоё презрение для меня ровным счётом ничего не значит. Зачем тогда постоянно повторять это?

Риарден спрашивал себя, почему эти слова задели её за живое; он не знал, каким образом, но точно знал, что задели. Он чувствовал абсолютную уверенность, что сказал именно то, что нужно.

— С чего это ты вдруг начал меня расспрашивать? — холодно спросила Лилиан.

— Просто я хотел бы узнать, есть ли что-нибудь, чего ты действительно хочешь. Если есть, то я хотел бы дать это тебе, если это в моих силах.

— Купить это для меня, да? Это всё, что ты умеешь: платить за то, что тебе нужно. Нет, Генри, всё не так просто. То, чего я хочу, нематериально.

— Что же это?

— Ты.

— То есть как, Лилиан? Не в смысле помойки?

— Нет, не в смысле помойки.

— Тогда как?

Стоя в дверях, Лилиан повернулась, посмотрела на него и холодно улыбнулась.

— Ты этого не поймёшь, — сказала она и вышла из спальни.

Риарден по-прежнему испытывал мучительную боль от осознания того, что она никогда не оставит его и у него никогда не будет права бросить её; он мучился при мысли, что должен испытывать к ней хоть какое-то сочувствие, уважение к её чувству, которого не мог понять и на которое ничем не мог ответить, мучился, понимая, что не испытывает к ней ничего, кроме презрения, необычного, полнейшего, нерассуждающего презрения, глухого к состраданию, к упрёкам, к её мольбе о справедливости, — и, что тяжелее всего, чувствовал гордое отвращение к собственному осуждению, к требованию считать себя ниже и ничтожнее этой женщины, которую презирал.

Затем это утратило для него всякое значение, исчезло, оставив лишь мысль, что он готов вынести что угодно, погрузив его в состояние напряжённости и покоя одновременно, потому что он лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и думал о Дэгни, о её чувственном теле, вздрагивающем при каждом прикосновении его пальцев. Он пожалел, что она уехала из Нью-Йорка. Если бы она была дома, он бросил бы всё и поехал к ней прямо сейчас, среди ночи.

∗ ∗ ∗

Юджин Лоусон сидел за своим столом, словно за штурвалом бомбардировщика, под крылом которого простирался целый континент. Но временами он забывал об этом и, сгорбившись, расслабив мышцы, склонялся вниз, словно досадуя на мир. Собеседнику бросалось в глаза, что его непропорционально большой и пухлый рот всегда приоткрыт, и, говоря, он нервно подёргивал нижней губой.

— Я не стыжусь этого, — сказал Лоусон. — Мисс Тэггарт, я хочу, чтобы вы знали, что я не стыжусь своей прошлой карьеры в качестве президента Народного общедоступного банка.

— Я ничего не говорила относительно того, что вам должно быть стыдно, — холодно сказала Дэгни.

— За мной не может быть никакой моральной вины, поскольку в результате банкротства этого банка я потерял всё, что у меня было. Мне кажется, что я имею право гордиться подобной жертвой.

— Я всего лишь хотела задать вам несколько вопросов о «Моторостроительной компании двадцатого века», которую…

— Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Моя совесть чиста. Вы ошибались, если думали, что эта тема будет мне неприятна.

— Я хотела расспросить вас о людях, которым вы предоставили кредит на покупку…

— Это были очень хорошие люди. С моей стороны не было никакого риска, хотя, говоря это, я оперирую чисто человеческими понятиями, а не понятиями бездушной наличности, чего вы привыкли ожидать от банкира. Я предоставил им кредит на покупку этой фабрики, потому что им были нужны деньги. Если люди нуждались в деньгах, для меня этого было достаточно. Потребность — вот критерий, из которого я исходил, мисс Тэггарт. Потребность, а не алчность. Мой отец и дед создали этот банк лишь для того, чтобы сколотить состояние для себя. Я же поставил их богатство на службу более высоким идеалам. Я не сидел на куче денег и не требовал долговых расписок от тех, кому нужны были деньги. Чистое сердце заменяло мне долговую расписку. Конечно же, я не думаю, что в этой материалистической стране меня кто-то поймёт. Людям вашего класса, мисс Тэггарт, не дано оценить то вознаграждение, которое я получал. Те, кто приходил ко мне в банк, не сидели за моим столом так, как вы. Это были неуверенные в себе, наученные горьким опытом люди, которые боялись говорить. Наградой мне были слёзы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, их благословения, женщина, которая поцеловала мою руку, когда я дал ей кредит, в котором, несмотря на все её мольбы, ей везде отказывали.

— Не могли бы вы назвать мне имена людей, которым принадлежал завод?

— Этот завод был важен для данного региона страны, жизненно важен. Я совершенно оправданно предоставил им этот кредит. Это сохранило работу тысячам рабочих, которые не имели никаких других средств к существованию.

— Вы знали кого-нибудь из работавших на этом заводе?

— Конечно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не машины. Я прежде всего принимал во внимание человеческий аспект промышленности, а не её кассовую сторону.

Дэгни с надеждой наклонилась к нему через стол:

— Вы знали кого-нибудь из работавших там инженеров?

— Инженеров? Нет. Я был куда более демократичен. Меня интересовали простые рабочие. Обыкновенные люди. Они все знали меня в лицо. Бывало, когда я заходил в цеха, они приветливо махали мне рукой и кричали: «Привет, Юдж». Так они меня называли — Юдж. Но я уверен, что это не представляет для вас никакого интереса. Всё это в прошлом. Если на самом деле вы приехали в Вашингтон для того, чтобы поговорить со мной о своей железной дороге, — он резко выпрямился, вновь приняв позу пилота бомбардировщика, — то я даже не знаю, могу ли обещать вам по-особому подойти к рассмотрению вашей проблемы, поскольку по долгу службы ставлю благосостояние нации превыше любых личных привилегий или интересов, которые…

— Я приехала не затем, чтобы говорить с вами о своей железной дороге. У меня нет никакого желания беседовать с вами на эту тему, — с недоумением произнесла Дэгни.

— Да? — разочарованно спросил Лоусон.

— Да. Мне нужна информация об этом заводе. Не могли бы вы припомнить имена кого-нибудь из работавших там инженеров?

— Нет. Меня интересовали не паразиты из кабинетов и лабораторий, а настоящие рабочие, люди с мозолистыми руками, благодаря которым и работал завод. Они были моими друзьями.

— Вы можете назвать хоть несколько имён? Любых имён кого-нибудь из рабочих?

— Мисс Тэггарт, дорогая, это было так давно. Их было тысячи. Как я могу их помнить?

— Неужели вы не можете вспомнить хотя бы одно имя?

— Конечно же, нет. Мою жизнь всегда наполняло столько людей. Как я могу помнить одну индивидуальную каплю в этом безбрежном океане?

— Вы знали, какую продукцию выпускает завод? Вам было известно о том, чем они занимаются, об их планах на будущее?

— Конечно же. Я проявлял личную заинтересованность во всех своих капиталовложениях. Я очень часто бывал на заводе. Дела там шли просто превосходно. Они творили чудеса. Жилищный вопрос для рабочих завода был решён самым наилучшим образом. В каждом окне я видел кружевные занавески и цветы на подоконниках. У каждой семьи рядом с домом был участок для небольшого садика. Для детей в городке построили новую школу.

— Вам было известно что-нибудь о работе исследовательской лаборатории завода?

— Да, да. У них была прекрасная исследовательская лаборатория, передовая, очень динамичная, перспективная и с большими планами.

— Вы слышали что-нибудь… об их планах… наладить выпуск двигателей нового типа?

— Двигателей? Каких двигателей, мисс Тэггарт? У меня не было времени вникать в подробности. Моей целью был социальный прогресс, всеобщее благосостояние, человеческое братство и любовь. Любовь, мисс Тэггарт. Вот ключ ко всему. Если бы люди научились любить друг друга, это решило бы все их проблемы.

Дэгни отвернулась, чтобы не видеть его дёргающуюся губу.

В углу кабинета на консоли лежал камень с египетскими иероглифами, в нише стояла статуя индийской богини, шестирукая, как паук, а на стене висела диаграмма с непонятными геометрическими обозначениями.

— Поэтому, мисс Тэггарт, если вы думаете о своей железной дороге, а вы наверняка о ней думаете в связи с возможностью определённого развития событий, я должен указать вам на то, что, хотя я прежде всего забочусь о благосостоянии всей страны, ради которого без колебаний пожертвую чьими бы то ни было выгодами, я никогда не был глух к мольбам о сострадании и помощи, и…

Дэгни посмотрела на него и наконец поняла, чего он от неё хотел.

— Я не хочу обсуждать с вами ничего касающегося моей железной дороги, — сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно, тогда как ей хотелось с отвращением выкрикнуть эти слова. — Если у вас есть что сказать на эту тему, будьте добры, изложите это моему брату, Джеймсу Тэггарту.

— Мне кажется, что в данных обстоятельствах вам не следовало бы упускать столь редкую возможность обсудить свои проблемы с…

— У вас сохранились какие-нибудь данные об этом заводе?

— Какие данные? Я ведь уже сказал вам, что потерял всё, что у меня было, когда разорился мой банк. — Он склонился над столом. Его интерес угас. — Но я не вижу в этом ничего страшного. То, чего я лишился, — всего лишь материальное богатство. Я не первый человек в истории, который пострадал за идею. Меня погубила эгоистичная алчность окружающих меня людей. Я не смог создать систему братства и любви всего лишь в одном штате, со всех сторон окружённом алчностью и властью денег. В этом нет моей вины. Но я не сдамся. Меня не остановишь. Я борюсь — уже в более широком масштабе — за право служить своим соотечественникам. Данные, мисс Тэггарт? Уезжая из Мэдисона, я оставил все данные там, они запечатлены в сердцах бедняков, которым до меня никто и никогда не предоставлял возможности выкарабкаться из нужды.

Дэгни не хотелось произносить ни единого лишнего слова, но она не смогла сдержаться: перед её глазами плясали дрожащие огоньки сальных свечей.

— Вы когда-нибудь были в этой части страны с тех пор, как уехали?

— Я в этом не виноват! — вскричал Лоусон. — Виноваты богачи, у которых тогда были деньги, но они не пожертвовали ими, чтобы спасти мой банк и население Висконсина. Вы не имеете права меня обвинять. Я потерял всё до последнего цента.

— Мистер Лоусон, — с усилием сказала Дэгни, — может быть, вы помните имя человека, возглавлявшего корпорацию, которой принадлежал завод? Компания «Объединённые услуги» — так, по-моему, она называлась. Кто был её президентом?

— Да, я помню его. Его звали Ли Хансэкер. Очень способный молодой человек, которого жизнь здорово потрепала.

— Где он сейчас? У вас остался его адрес?

— По-моему, он живёт где-то в Орегоне. Да, точно, в Орегоне, город Грэнджвилль. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, какой он может представлять для вас интерес… Мисс Тэггарт, если вы хотите встретиться с мистером Уэсли Моучем, то смею вам заметить, что мистер Моуч очень ценит моё мнение в вопросах, касающихся железных дорог, и…

— У меня нет никакого желания встречаться с мистером Моучем, — сказала Дэгни, поднимаясь с места.

— Но тогда я не понимаю… зачем вы сюда приезжали.

— Я пытаюсь найти одного человека, который работал на заводе «Моторостроительной компании двадцатого века».

— Зачем он вам?

— Я хочу, чтобы он работал на мою компанию.

Лоусон широко развёл руками, недоверчиво глядя на неё с выражением лёгкого возмущения:

— И в такой момент, когда решаются столь жизненно важные вопросы, вы тратите своё время на поиски какого-то одного работника? Поверьте мне, судьба вашей железной дороги в неизмеримо большей степени зависит от мистера Моуча, чем от любого найденного вами работника.

— Всего доброго, — сказала Дэгни.

Она повернулась к выходу.

— Вы не имеете никакого права презирать меня! — выкрикнул Лоусон, повысив голос.

Дэгни остановилась и посмотрела на него:

— Я не высказывала никакого мнения о вас.

— Я абсолютно невиновен, поскольку потерял все свои деньги, потерял всё до последнего цента во имя доброго дела. Мои мотивы были чисты. Мне ничего не было нужно для себя. Я никогда ни к чему не стремился из личных корыстных побуждений. Мисс Тэггарт, я с гордостью могу сказать, что за всю свою жизнь никогда не получил прибыли.

Голос Дэгни прозвучал спокойно и торжественно, когда она сказала:

— Мистер Лоусон, мне кажется, я должна вам сказать, что из всех заявлений, которые может сделать человек, такое я считаю самым позорным.

∗ ∗ ∗

— У меня никогда не было ни одного шанса, — говорил Ли Хансэкер.

Он сидел посреди кухни за столом, заваленным бумагами. Ему не мешало бы побриться и простирнуть рубашку. Его возраст было трудно определить: кожа на лице выглядела гладкой и чистой, не тронутой годами, но седеющие волосы и воспалённые глаза придавали ему изнурённый вид. Ему было сорок два года.

— Никто и никогда не давал мне ни одного шанса. Надеюсь, теперь они довольны тем, что сделали со мной. Не думайте, что я не понимаю этого. Я знаю, что меня надули со всем, что мне принадлежало по праву рождения. И пусть не прикидываются добренькими. Это просто шайка вонючих лицемеров.

— Кто? — спросила Дэгни.

— Все, — ответил Ли Хансэкер. — Люди по натуре своей подлецы, и не стоит требовать от них чего-то иного. Справедливость? Ха! Взгляните на это. — Рука Ли описала окружность. — Довести до этого такого человека, как я!

Свет полудня за окном казался серыми сумерками среди пасмурных крыш и обнажённых ветвей деревьев; это место не походило на деревню, но и до города явно не дотягивало. Туман и сырость пропитали стены кухни. Груда оставшейся от завтрака посуды высилась в мойке, кастрюля с тушёным мясом урчала на газовой плите, испуская пар с жирным запахом дешёвого мяса; пыльная пишущая машинка стояла среди бумаг на столе.

— «Моторостроительная компания двадцатого века», — сказал Ли Хансэкер, — носила одно из самых славных имён в истории американской промышленности. Я был президентом этой компании. Мне принадлежал завод. Но они так и не захотели дать мне ни одного шанса.

— Разве вы были президентом «Двадцатого века»? А я думала, что вы возглавляли корпорацию «Объединённые услуги», разве не так?

— Да, да, но это одно и то же. Мы перекупили у них завод. Мы собирались преуспеть, как и они, только ещё больше. И вообще, кем, чёрт возьми, являлся Джед Старнс? Да просто механиком в захолустном гараже, — разве вы не знаете, что именно так он и начинал, с пустого места? А моя семья принадлежала к сливкам нью-йоркского общества. Мой дед был членом Законодательного собрания страны. Не вина моего отца, что он не смог дать мне собственный автомобиль, когда послал меня учиться. У всех других школьников были собственные машины. Но семья моего отца была отнюдь не хуже семьи любого из них. Когда я начал учиться в университете… — Он внезапно осёкся. — Так из какой вы, говорите, газеты?

Она уже говорила, как её зовут, а теперь почему-то обрадовалась, что он не понял, кто она, хотя и не знала, зачем ей это и почему ей не захотелось, чтобы он узнал её.

— Я не говорила, что я из газеты, — ответила Дэгни. — Мне нужна некоторая информация о моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

— О… — Казалось, он был разочарован. И мрачно продолжил, как будто она была виновата в том, что намеренно нанесла ему обиду: — Я подумал, что вы, возможно, пришли за предварительным интервью, потому что я пишу сейчас свою биографию. — Он ткнул рукой в сторону бумаг на столе. — И мне есть что сказать. Я намерен… Ох, чёрт подери! — вдруг вскричал Хансэкер, внезапно вспомнив что-то.

Он рванулся к плите, поднял крышку с кастрюли и начал энергично мешать своё варево, не думая о том, что делает. Он бросил мокрую ложку на плиту — жир с неё закапал на газовую горелку — и вновь вернулся к столу.

— Да-а, я напишу свою биографию, если мне дадут такой шанс, — продолжал он. — Как я могу сконцентрироваться на серьёзной работе, когда вынужден заниматься этим? — Он кивнул в сторону плиты. — Друзья, ха-ха! Они полагают, что только из-за того, что они позволили мне войти к ним в дело, меня можно эксплуатировать, как китайского кули! Только из-за того, что мне больше некуда идти. У них-то жизнь что надо, у друзей моих. Он пальцем не пошевелит в доме, просто сидит весь день в своей лавке, в этой вшивой, маленькой, почти не приносящей дохода лавчонке — разве можно сравнить её с важностью книги, которую я пишу? А она выходит за покупками и просит меня покараулить для неё это чёртово варево. Она знает, что писатель нуждается в спокойствии и сосредоточенности, но разве она заботится об этом? Вы знаете, что она выкинула сегодня? — Он заговорщически склонился над столом и показал на мойку с посудой. — Она отправилась на рынок и оставила всю посуду после завтрака там, сказав, что займётся ею потом. Я знаю, на что она надеется. Она надеется, что посуду помою я. Так вот, пусть не надеется. Я оставлю всё это там, где оно сейчас.

— Вы не позволите мне задать вам несколько вопросов о моторостроительном заводе?

— Не воображайте себе, что моторы были единственным занятием в моей жизни. До них я занимал немало важных постов. Я успешно занимался в разное время предприятиями по производству хирургических инструментов, упаковки из бумаги, изготовлению мужских шляп и пылесосов. Конечно, такого рода занятия не давали больших дивидендов. А вот моторостроительный завод — это был для меня большой шанс. Это было тем, к чему я стремился.

— Как вам удалось приобрести его?

— Он был создан для меня, моя мечта, обернувшаяся действительностью. Завод был закрыт — он обанкротился. Наследники Джеда Старнса быстро довели его до этого. Не знаю уж точно, как это всё случилось, но они затеяли какую-то глупость, и компания прогорела. Парни из железной дороги закрыли там местную линию. Место стало никому не нужным, никто туда не ехал. Но он-то был там, большой завод со всем оборудованием, станками, со всем тем, что принесло Джеду Старнсу миллионы. Это было как раз то, что мне было нужно, тот самый шанс, на который я имел все права. Тогда я собрал вместе нескольких друзей, и мы учредили корпорацию «Объединённые услуги» и вложили в неё немного денег. Но у нас их было недостаточно, нам был необходим кредит, чтобы помочь начать дело. А дело было верное. Мы были молоды и готовы начать большую карьеру, мы были довольны и с надеждой смотрели в будущее. И вы думаете, хоть кто-то нас ободрил? Ничуть. Они ничего не дали, эти жадные, завистливые стервятники, окопавшиеся в своих привилегиях! Как же можно преуспеть в жизни, если никто не даёт вам завода? Мы не могли соперничать с этими сопляками, которые унаследовали целую кучу заводов, разве не так? Разве мы не имеем права на такие же возможности? Вот так, и незачем при мне говорить о справедливости. Я работал как вол, пытался упросить хоть кого-нибудь дать нам кредит, но этот подлец Мидас Маллиган сразу бросил меня на канаты.

Дэгни выпрямилась:

— Мидас Маллиган?

— Да… Банкир, который выглядел как водитель грузовика, да, впрочем, и говорил, и действовал так же.

— Вы знали Мидаса Маллигана?

— Знал ли я его? Да я единственный, кто задал ему трёпку… хотя это и не принесло мне ничего хорошего.

Время от времени Дэгни с чувством внутреннего неудобства вспоминала о Мидасе Маллигане, о его исчезновении, как вспоминают рассказы о кораблях-призраках, которые носятся по волнам, покинутые командой, или о непонятных огнях, вспыхивающих на небе. Об этих загадках она вспоминала без всяких причин, если не считать того, что это были тайны, которым никак не следовало быть тайнами; конечно, на то были свои причины, но ни одна известная причина не могла прояснить их.

Мидас Маллиган был в своё время самым богатым и, следовательно, самым порицаемым человеком в стране. Он никогда не оставался в проигрыше, куда бы ни вкладывал свой капитал. Всё, к чему он прикасался, превращалось в золото. «Это потому, что я знаю, к чему можно прикасаться», — объяснял он. Никто не мог понять систему его расчётов: он отвергал сделки, которые казались совершенно надёжными, и вкладывал весьма крупные суммы в предприятия, о которых другие банкиры и слышать не хотели. В течение многих лет он был спусковым крючком, посылавшим неожиданные, совершенно невероятные пули промышленного успеха, свистевшие во всех уголках страны. Именно он первым вложил деньги в «Сталь Риардена», таким образом он помог Риардену завершить покупку брошенных сталелитейных заводов в Пенсильвании. Когда один из экономистов, обращаясь к нему, назвал его удачливым игроком, Маллиган ответил:

— Знаете, почему вам никогда не быть богатым? Потому что вы считаете мою работу азартной игрой.

Ходили слухи, что тот, кто хочет иметь дело с Мидасом Маллиганом, должен соблюдать неписаное правило: проситель кредита никогда не должен упоминать о своих личных нуждах или каких-либо личных чувствах. В противном случае беседа прекращалась и просителю больше никогда не представлялось случая говорить с Мидасом Маллиганом.

— Отчего же, могу, — ответил Мидас Маллиган, когда его спросили, может ли он назвать человека более скверного, чем тот, чьему сердцу неведома жалость. — Человек, который пользуется жалостью к себе как оружием.

В течение всей своей долгой деятельности он не обращал внимания на нападки общества, кроме одного раза. Его звали Майкл, но как-то раз один из газетчиков из клики радетелей за человечество назвал его Мидасом Маллиганом, и это прозвище пристало к нему как ругательное. Маллиган обратился в суд с требованием официально изменить его имя на Мидас. Суд удовлетворил его требование.

В глазах современников он был человеком, совершившим один из смертных грехов: он гордился своим богатством.

Дэгни хорошо знала всё, что говорили о Мидасе Маллигане, но никогда с ним не встречалась. Семь лет назад Мидас Маллиган исчез. Однажды утром он вышел из своего дома, и больше никто ничего о нём не слышал. На следующий день вкладчики банка Маллигана получили извещения, в которых их просили получить свои депозиты в связи с тем, что банк закрывается. В последовавшем расследовании выяснилось, что Маллиган запланировал закрытие банка заранее и позаботился обо всех деталях; служащие просто выполняли его инструкции. Это было самое образцовое закрытие банка, которое когда-либо видела страна. Все вкладчики получили свои деньги со всеми процентами, вплоть до сотой доли процента. Всё имущество банка было продано по частям различным банковским организациям. Когда подвели баланс, оказалось, что он сведён аккуратнейшим образом до последнего цента, ничего не осталось сверх должного, и таким образом банк Маллигана прекратил существование.

Ничто не могло помочь понять решение Маллигана, выяснить его личную судьбу и судьбу его многомиллионного состояния. Человек и его богатство исчезли, как будто их никогда не было. Никто не был предупреждён о его решении, и не произошло никаких событий, которые могли бы это объяснить. Если бы, удивлялись досужие умы, ему захотелось удалиться от дел, отчего бы не продать с большой прибылью свой банк, что можно было легко сделать, а не ликвидировать его? Никто не мог дать ответа. У него не было ни семьи, ни друзей. Его служащие ничего не знали; в то утро он вышел, как всегда, из дому и не вернулся, и это было всё.

На исчезновении Маллигана, многие годы печально думала Дэгни, лежала печать какой-то невероятности; словно однажды в Нью-Йорке пропал небоскрёб, оставив после себя лишь пустое место на перекрёстке. Человек, подобный Маллигану, и состояние, которое он унёс с собой, не могли бы скрыться, как не мог потеряться небоскрёб, — он всё равно возвышался бы посреди какой-нибудь долины или леса, избранных в качестве укрытия. Даже если бы его разрушили, всё равно осталась бы гора обломков, которые нельзя было бы не заметить. Но Маллиган исчез — и с тех пор минуло уже семь лет, и в путанице слухов, догадок, предположений, историй в приложениях к воскресным газетам, свидетелей, которые утверждали, что видели его в различных уголках планеты, так никогда и не появилось достоверного объяснения этого исчезновения.

Среди всяческих историй была одна, столь непохожая на остальные, что Дэгни в неё поверила. Говорили, что последней его видела старушка, продававшая цветы на перекрёстке в Чикаго возле банка Маллигана. Она рассказывала, что он остановился и купил у неё букет первых в том году колокольчиков. Она в жизни не видела такого счастливого лица, как у него; он выглядел юношей, перед которым открывалось огромное, ничем не замутнённое видение будущей жизни; все признаки боли и напряжения, отметины прожитых лет на лице человека, — всё куда-то ушло, а то, что осталось, можно было назвать радостным ожиданием и спокойствием. Он купил цветы, словно повинуясь внезапному порыву, и подмигнул старушке, будто приглашая её разделить с ним весёлую шутку. Он сказал ей:

— Знали бы вы, как я всегда любил её — жизнь!

Она в изумлении воззрилась на него, а он уже отошёл, сжимая цветы в руке словно мячик, — широкая прямая фигура в неброско-дорогом пальто бизнесмена, затерявшаяся среди прямых линий высоких зданий деловых центров, в окнах которых отражалось весеннее солнце.

— Мидас Маллиган был порочным негодяем, у него на сердце был выжжен знак доллара, — говорил Ли Хансэкер в прогорклом дыму от варева. — Всё моё будущее зависело от жалкого полумиллиона долларов, который для него был разменной монетой, но, когда я попросил его о кредите, он наотрез отказал, и всё потому, что я не смог предложить ему никакого обеспечения. Но как я мог предложить ему какое-то обеспечение, когда никто и никогда не дал мне шанса на что-нибудь серьёзное? Почему другим он давал деньги, а мне — нет? Это же сущая дискриминация. Ему было наплевать на мои чувства, он сказал, что мои прошлые неудачи показали, что мне нельзя доверить даже тележку с овощами, не говоря уже о заводе, изготовляющем моторы. Какие неудачи? Что я мог сделать, если невежественные бакалейщики отказались покупать у меня бумажную тару? По какому праву он взялся судить о моих способностях? Почему мои планы в отношении моего собственного будущего должны зависеть от случайного суждения эгоистичного монополиста? Этого я не мог снести. Я подал на него в суд.

— Что вы сделали?

— Ну да, — гордо ответил Хансэкер. — Я подал на него в суд. Уверен, что это показалось бы странным в ваших ультраконсервативных восточных штатах, но в штате Иллинойс было очень гуманное, очень прогрессивное законодательство, по которому я мог судиться с ним. Должен сказать, что это был первый случай такого рода, но я нанял весьма ловкого либерального адвоката, который нашёл для меня лазейку. Он сослался на Закон о чрезвычайном экономическом положении, запрещающий дискриминацию по любым причинам, касавшимся любого человека в его правах обеспечить своё существование. Его приняли, чтобы оградить права подённых рабочих и им подобных, но его можно было применить и ко мне и моим партнёрам, ведь так? Итак, мы отправились в суд и засвидетельствовали все наши злоключения в прошлом, и я рассказал о словах Маллигана, утверждавшего, что мне нельзя доверить и тележку с овощами, и мы доказали, что все члены корпорации «Объединённые услуги» не имели ни престижа, ни кредитов, ни других средств к существованию; и, таким образом, приобретение моторостроительного завода было нашим единственным шансом выжить; и, таким образом, Мидас Маллиган не имел права нас дискриминировать; и, таким образом, мы были вправе требовать по закону, чтобы он предоставил нам кредит. О, у нас были все основания выиграть процесс, но председательствующим в суде оказался его честь судья Наррагансетт, один из тех старомодных монахов от судопроизводства, которые мыслят как математики и никогда не принимают в расчёт человеческую сторону дела. Он просто сидел во всё время процесса как мраморная статуя — одна из тех мраморных статуй, ну тех, что с завязанными глазами. В конце процесса он рекомендовал членам жюри вынести вердикт в пользу Мидаса Маллигана — и произнёс много очень обидных слов в мой адрес и в адрес моих партнёров. Но я подал апелляцию в суд высшей инстанции, и суд высшей инстанции пересмотрел дело и приказал Маллигану выдать нам кредит на наших условиях. В его распоряжении было три месяца, чтобы выполнить решение суда, но, прежде чем срок истёк, случилось нечто, чего никто не мог предположить, — он буквально растворился в воздухе вместе со своим банком. На счетах банка не осталось ни цента сверх положенного, чтобы получить причитающуюся нам по суду сумму. Мы потратили массу денег на детективов, пытаясь его отыскать, — кто бы этого не сделал? — но нам пришлось отступить.

Нет, размышляла Дэгни, этот процесс, хотя он и вызывает тошнотворное чувство, отнюдь не хуже многого из того, что годами приходилось терпеть Мидасу Маллигану. Он понёс больши́е потери по постановлениям суда в подобных процессах, по законам и постановлениям, обошедшимся ему в гораздо большие суммы; он всё вынес и работал ещё упорнее, не похоже, что именно этот процесс сломил его.

— Что случилось с судьёй Наррагансеттом? — непроизвольно поинтересовалась она и удивилась, в какой связи задала этот вопрос. Она почти ничего не знала о судье Наррагансетте, но слышала и запомнила это имя, потому что оно не могло принадлежать никому, кроме жителя Северной Америки. И только сейчас вдруг вспомнила, что ничего не слышала о нём в последние годы.

— А, он ушёл на пенсию, — ответил Ли Хансэкер.

— Разве? — Её вопрос прозвучал как выдох.

— Ну да.

— Когда же?

— А, где-то полгода спустя.

— Чем он занимался после того, как ушёл на пенсию?

— Не знаю. Не думаю, что кто-нибудь с тех пор слышал о нём.

Он удивился, почему у неё такой испуганный вид. Частично её испуг объяснялся тем, что она сама не могла понять причину этого.

— Пожалуйста, расскажите мне о моторостроительном заводе, — с усилием произнесла Дэгни.

— Ну что ж, Юджин Лоусон из Народного общедоступного банка округа Мэдисон наконец выдал нам кредит, чтобы выкупить завод, но он был всего лишь пустозвон и жмот, у него не было достаточно денег, чтобы помочь нам, и он ничего не смог сделать, когда мы обанкротились. Это случилось не по нашей вине. С самого начала всё было против нас. Как мы могли наладить производство, если у нас не было железной дороги? Разве мы могли купить железную дорогу? Я попытался упросить их вновь открыть железнодорожную ветку, но эти негодяи из «Транс…» — Он замолчал. — Послушайте, а вы случайно не из тех Тэггартов?

— Я вице-президент «Трансконтинентальной Тэггарта».

Он воззрился на неё в полном оцепенении, она увидела в его подёрнутых поволокой глазах борьбу страха, подобострастия и ненависти. Всё это вылилось во внезапный вопль:

— Да на что вы мне сдались, вы, большие шишки! Не думайте, что я вас боюсь, не ждите, что я стану молить вас о работе. Я ни у кого не прошу милости. Ручаюсь, вы не привыкли, чтобы с вами так разговаривали, разве нет?

— Мистер Хансэкер, я буду вам весьма признательна, если вы сообщите необходимые мне сведения о заводе.

— Ваш интерес несколько запоздал. В чём дело? Вас стала мучить совесть? Вы позволили Джеду Старнсу здорово разбогатеть на этом заводе, но нам вы не дали никакой отсрочки. Мы ведь делали всё то же самое, что и он. Мы как раз начали выпускать тот самый тип двигателя, который и приносил ему многие годы больше всего денег. А потом какой-то пришелец, о котором никто ничего не слышал, открыл заводик в Колорадо под вывеской «Моторы Нильсена» и начал выпускать новый двигатель того же класса, что и модель Старнса, но в два раза дешевле! Разве мы могли с этим справиться? Для Джеда Старнса всё кончилось хорошо, в его время ещё не появился соперник со столь разрушительными идеями, но нам-то что было делать? Где нам было тягаться с этим Нильсеном, когда никто не создал для нас двигателя, который выдержал бы конкуренцию с ним?

— Вы получили исследовательскую лабораторию Старнса полностью?

— Да, да, она у нас была. Всё было.

— И его сотрудники?

— О, некоторые из них. Большинство ушли в тот период, когда закрывали завод.

— И его исследовательский персонал?

— Они ушли.

— Нанимали ли вы сами новых сотрудников?

— Да, да, нескольких — но позвольте вам сказать, что у меня не было больших денег, чтобы тратить их на такие вещи, как лаборатория, у меня недоставало фондов, даже чтобы сделать передышку. Я даже не мог оплатить абсолютно необходимую модернизацию и ремонт, который вынужден был делать, — к несчастью, завод оказался устаревшим с точки зрения условий для производительного труда. В кабинетах наших служащих были только голые стены и маленькие умывальные комнатки. Любой современный психолог скажет вам, что никто не смог бы успешно работать в такой наводящей тоску обстановке. Я вынужден был придать своему кабинету более яркую цветовую гамму и приличный современный туалет с небольшим душем. Более того, я потратил много денег на новую столовую, комнату для игр и комнату отдыха для рабочих. Нужно же было создать психологический климат, не так ли? Любой просвещённый человек знает, что человека создают материальные факторы его окружения, а орудия производства определяют его сознание. Но люди не хотят ждать, пока законы экономического детерминизма окажут на них своё воздействие. До сих пор у нас не было завода по производству моторов. Мы должны были дать орудиям производства время преобразовать наши мозги, не так ли? Но никто не дал нам этого времени.

— Можете ли вы рассказать мне, как работал ваш исследовательский персонал?

— А, у меня сложилась группа многообещающих молодых людей, все они имели дипломы наших лучших университетов. Но это не принесло мне ничего хорошего. Не знаю, чем они там занимались. Думаю, просто сидели и проедали свою зарплату.

— Кто отвечал за вашу лабораторию?

— Чёрт возьми, как я теперь могу это помнить?

— Вы помните имя хоть одного сотрудника исследовательской лаборатории?

— Вы что, полагаете, будто у меня было время лично знакомиться с каждым поступающим?

— Кто-нибудь из них когда-то упоминал о каких-либо экспериментах с… с совершенно новым типом двигателя?

— Какого двигателя? Позвольте напомнить вам, что руководитель моего уровня не суёт нос в лаборатории. Я проводил почти всё время в Нью-Йорке и Чикаго, пытаясь выколотить деньги, чтобы мы могли функционировать дальше.

— Кто был главным инженером завода?

— Очень способный парень по имени Рой Каннигэм. Он погиб в прошлом году в результате автокатастрофы. Говорили, что вёл машину пьяным.

— Не можете ли вы дать мне имена и адреса ваших сотрудников? Кого-нибудь, кого вы вспомните?

— Я не знаю, что с ними стало потом. У меня не было настроения следить за этим.

— Сохранились ли у вас какие-то документы по заводу?

— Конечно, они у меня есть.

Она встрепенулась:

— Не позволите ли взглянуть на них?

— Спрашиваете!

Казалось, Хансэкер горит желанием помочь, он поднялся и поспешно вышел. То, что он положил перед ней, оказалось толстенным альбомом вырезок: в нём были вырезки из газетных интервью и отчётов его агента по связям с прессой.

— Я тоже был одним из крупных промышленников, — гордо заметил он. — Национального масштаба, как вы сможете убедиться. Моя жизнь составит целую книгу глубокой человеческой значимости. Я бы давно закончил её, если бы мне дали подходящие орудия производства. — Он ожесточённо ударил по пишущей машинке. — Я не могу работать на этой проклятой машинке. Она не делает пробелов. Как я могу обрести вдохновение и написать бестселлер, если пишущая машинка не делает пробелов?

— Благодарю вас, мистер Хансэкер, — сказала Дэгни. — Полагаю, это всё, что вы могли мне сообщить. — Она поднялась. — Вы случайно не знаете, что сталось с наследниками Старнса?

— О, они поспешили скрыться, когда покончили с заводом. Их было трое: два сына и дочь. Последнее, что я слышал, — они укрылись в Дюрансе, в штате Луизиана.

Последним, что она увидела, повернувшись к выходу, был внезапный скачок Ли Хансэкера к плите; он сбросил с кастрюли крышку и уронил её на пол, он дул себе на пальцы и матерился — жаркое сгорело.

∗ ∗ ∗

От состояния Старнса мало что осталось, а от его наследников и того меньше.

— Они не понравятся вам, мисс Тэггарт, — сказал начальник полиции города Дюранс, штат Луизиана. Это был пожилой мужчина с ожесточённым выражением лица, вызванным не слепой озлобленностью, а верностью чётким жизненным критериям. — В мире много разных людей — преступников, убийц-маньяков, но знаете, мне кажется, что таких людей, как Старнсы, нельзя показывать ни одному порядочному человеку. Это дурные, гадкие люди… Да, они всё ещё живут в этом городе, вернее, двое из них. Третий умер. Покончил жизнь самоубийством. Это случилось четыре года назад. Мерзкая история. Его звали Эрик Старнс, самый младший из троих. Он был одним из тех невзрослеющих юнцов, которые плачутся о своей чувствительности и ранимости, хотя им давно перевалило за сорок. Всё твердил, что жить не может без любви. Жил на содержании женщин старше себя, когда ему удавалось таких найти. Потом начал увиваться за шестнадцатилетней девчонкой, очень красивой. Но она не захотела иметь с ним ничего общего. Она была помолвлена с одним парнем, за которого и вышла замуж. В день их свадьбы Эрик Старнс влез к ним в дом, и когда после венчания они вернулись из церкви домой, то нашли его мёртвым у себя в спальне. Он перерезал себе вены. Там всё было залито кровью… Конечно же, можно простить человека, когда он тихо, по собственной воле уходит из жизни. Кто вправе судить о страданиях человека и о границах того, что он может вынести? Но когда человек убивает себя и выставляет свою смерть напоказ, чтобы причинить боль другому, когда он уходит из жизни от злобы, ему нет и не может быть никакого прощения или оправдания. Такой гнилой до мозга костей человек заслуживает, чтобы люди плевались при воспоминании о нём, а не испытывали жалость и боль, как он хотел… Это то, что касается Эрика Старнса. Если хотите, я скажу вам, где найти двух других.

Джеральда Старнса Дэгни нашла в ночлежке. Свернувшись калачиком, он лежал на койке. В его волосах не было седины, но на подбородке торчала белая, как высохшая трава, щетина. Его лицо совершенно ничего не выражало. Он был в стельку пьян. Когда он говорил, его голос то и дело прерывался бессмысленным злобным смешком.

— Он прогорел, этот знаменитый завод. Лопнул к чертям собачьим, как мыльный пузырь. Вот что с ним случилось. Вас это беспокоит, мэм? Этот завод ни к чёрту не годился. Дерьмовый был завод. И люди — дерьмо. Похоже, я должен перед кем-то извиниться, но я не собираюсь этого делать. Мне наплевать. Люди изворачиваются, пытаясь и дальше ломать эту комедию, тогда как всё это гниль, всё: машины, дома, души — и в любом случае это ничего не изменит. Видели бы вы этих умников, которые на все лады плясали под мою дудку, когда я был при деньгах. Все эти профессора, поэты и интеллектуалы, спасители мира, возлюбившие братьев своих. Весело было. Мне хотелось делать добро, теперь уже не хочется. Добро? Нету его. Ни черта его нету в этом чёртовом мире. Знаете что, если я чего-то не хочу, то не хочу, и всё тут. Если хотите что-то узнать об этом заводе, обращайтесь к моей сестре. К моей дражайшей любезной сестрице, которая сгребла под себя все денежки, а другим и взглянуть на них не давала. Она не очень-то от всего этого пострадала, хотя питаться в закусочных — это не то, что раньше. Это тебе не шикарные ресторанные блюда. Но всё равно, разве она дала хоть цент своему брату? Этот благородный план, который с треском провалился, был нашей общей идеей. Но она дала мне хоть цент? Ха! Идите посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? Это была всего лишь куча измазанных маслом станков. За стакан виски я продам вам все свои права на него, и своё имя в придачу. Я — последний из Старнсов. О, это было громкое имя — Старнс. Я продам вам его — за стакан виски. Вы думаете, что я вонючий бродяга. Но они ничем не лучше. Это в равной степени относится и к ним, и к таким богатым дамам, как вы. Я хотел делать добро людям. Ха! Чтоб они варились в кипящем масле. Вот была бы потеха. Чтоб они подавились. Да что толку?

Седой бродяга на соседней койке застонал во сне и перевернулся с боку на бок. Из его тряпья на пол выпала пятицентовая монета. Джеральд Старнс поднял её и сунул себе в карман. Злобно улыбаясь, он посмотрел на Дэгни:

— Что, хочешь разбудить его и насолить мне? А я скажу, что ты врёшь.

Айви Старнс жила в вонючем бунгало, стоявшем на берегу Миссисипи, на самом краю города. Скрестив ноги, она сидела на подушке, словно дряхлый Будда. У неё был капризный рот ребёнка, требующего, чтобы его обожали, — на толстом, бесцветном лице пятидесятилетней женщины. Глаза её напоминали стоячие лужи. Произносимые ею слова своей монотонностью напоминали падающие капли дождя.

— Девочка моя, я не могу ответить на твои вопросы. Исследовательская лаборатория? Инженеры? С какой стати мне о них помнить? Этим интересовался мой отец, я же — никогда. Мой отец был плохим человеком. Кроме бизнеса, его ничто не интересовало. У него не было времени для любви, только для денег. Мы с братьями жили в другом мире. Нашей целью было не производить всякие технические штучки, а творить добро. Мы принесли с собой на завод новый план. Это было одиннадцать лет назад. Нас погубили алчность, эгоизм и низменная, животная человеческая натура. Это был извечный конфликт между духом и материей, между душой и телом. Мы просили от них только одного: отречься от преклонения перед материей. Но они не смогли этого сделать. Я никого не помню из тех людей, которые тебя интересуют. Я не хочу о них помнить… Инженеры? По-моему, это из-за них началась гемофилия. Да, да, ты не ослышалась. Я сказала — гемофилия, несворачиваемость крови, кровотечение, которое невозможно остановить. Они ушли первыми. Ушли от нас, один за другим… Наш план? Мы воплотили в жизнь благороднейший из всех принципов, известных в истории. От каждого по способности, каждому по потребности. Все на заводе, начиная от уборщиц и кончая директором, получали одинаковую зарплату — самый что ни на есть минимум. Два раза в год мы собирались на собрание, где каждый излагал, в чём, как он считает, заключаются его потребности. Мы голосовали по каждому случаю и большинством голосов устанавливали для каждого его потребности и определяли его способности. Подобным же образом мы делили и доходы завода. В вознаграждениях исходили из потребностей, в штрафах — из способностей. Тот, кто, по мнению большинства, больше всех нуждался, больше всех и получал. Тех, кто, по мнению большинства, работал не в полную силу своих способностей, штрафовали, и они обязаны были работать сверхурочно, но уже бесплатно. Таким вот был наш план. Он основывался на принципах альтруизма и требовал от людей работать не из личной заинтересованности, а из любви к ближнему.

Дэгни слышала холодный, безжалостный внутренний голос, говоривший ей: «Запомни это, запомни хорошенько, не так уж часто человек видит перед собой зло в чистом виде, посмотри на него, запомни — и однажды ты найдёшь слова, выражающие его сущность…» Этот голос доносился до неё сквозь другие голоса, вопившие в бессильном неистовстве: «Это ничто, я слышала это и раньше, я слышу это везде, это всё та же старая болтовня, чушь, но почему я не могу её выносить? Почему? Почему?»

— Девочка моя, что с тобой? Почему ты вдруг вскочила? Почему ты дрожишь?.. Что? Говори погромче, я тебя не слышу… Как сработал этот план? Я не хочу об этом говорить… Всё получилось очень плохо, и с каждым годом дела шли всё хуже и хуже. Это стоило мне веры в людей. Я потеряла её. Через четыре года этот план, исходивший не из холодных заумных расчётов, а от чистого сердца, с треском провалился, закончившись кучей полицейских, юристов и долгих судебных разбирательств. Но я поняла свою ошибку и сейчас свободна от неё. Я навсегда порвала с миром машин и денег, с миром, порабощённым материей.

Ослеплённая яростью, Дэгни видела длинную полоску бетона, в трещинах которого росла трава, когда-то бывшую скоростным шоссе, видела искажённую нечеловеческим усилием фигуру человека, пахавшего землю плугом.

— Но, девочка моя, я же сказала, что не помню… Я не помню их имён, не знаю, каких авантюристов мой отец мог взять для работы в этой лаборатории… Ты что, меня не слышишь? Я не привыкла, чтобы меня допрашивали таким тоном и… Ну что ты заладила? Ты что, кроме как «инженер», других слов не знаешь?.. Ты что, совсем не слышишь, что я говорю?.. Что с тобой?.. Мне не нравится твоё лицо, ты… Оставь меня в покое. Я не знаю тебя, я тебе ничего не сделала, я старая женщина, не смотри на меня так!.. Отойди!.. Не подходи ко мне, или я позову на помощь!.. Я… Да, да. Этого я знаю! Главный инженер. Да. Он возглавлял лабораторию. Уильям Хастингс. Его звали Уильям Хастингс. Я помню. Он уехал в Брэндон. Это в Вайоминге. Он уволился на следующий день после введения нашего плана. Он был вторым, кто уволился… Нет. Нет, я не помню, кто был первым. Какой-то рядовой служащий.

∗ ∗ ∗

У женщины, открывшей ей дверь, были седеющие волосы и спокойный, исполненный достоинства вид хорошо воспитанного человека. Дэгни потребовалось всего несколько секунд, чтобы понять, что её наряд — всего лишь простое домашнее платье из хлопка.

— Могу ли я видеть мистера Уильяма Хастингса? — осведомилась Дэгни.

Женщина взглянула на неё и всего лишь на какую-то долю секунды задержалась с ответом; это был странный взгляд, одновременно вопрошающий и серьёзный.

— Могу ли я узнать ваше имя?

— Я Дэгни Тэггарт из «Трансконтинентальной Тэггарта».

— О, пожалуйста, проходите, мисс Тэггарт. Я — миссис Уильям Хастингс. — Размеренная серьёзность прослушивалась во всех модуляциях её голоса, подобно предупреждению. Её манеры были любезны, но она не улыбалась.

Это был скромный дом в пригороде промышленного города. Обнажённые ветви деревьев на вершине подъёма, который вёл в дом, врезались в ясное, холодное голубое небо. Стены гостиной были оклеены серебристо-серыми обоями, солнечный свет играл на хрустальной подставке лампы с белым абажуром, за открытой дверью виднелась столовая, оклеенная белыми, с красными точками обоями.

— Вы были знакомы с моим мужем, мисс Тэггарт?

— Нет, я никогда не встречалась с мистером Хастингсом. Но я хотела бы поговорить с ним о чрезвычайно важном деле.

— Мой муж умер пять лет назад, мисс Тэггарт.

Дэгни закрыла глаза, тупой, щемящий шок содержал заключение, которое она не смогла выразить словами: этот человек и был тем, кого она искала, и Риарден прав — именно поэтому двигатель так и остался невостребованным в куче хлама.

— Сожалею, — сказала она, обращаясь одновременно и к миссис Хастингс, и к себе.

Подобие улыбки на губах миссис Хастингс свидетельствовало о горечи, но на лице её не было печати трагедии, только твёрдость, приятие и спокойная серьёзность.

— Миссис Хастингс, вы позволите задать вам несколько вопросов?

— Конечно, пожалуйста, садитесь.

— Знакома ли вам научная деятельность вашего мужа?

— Очень мало. Скорее нет. Он никогда не говорил о ней дома.

— Он был одно время главным инженером «Моторостроительной компании двадцатого века»?

— Да. Он работал на них восемнадцать лет.

— Я хотела расспросить мистера Хастингса о его работе там и причине его ухода. Не могли бы вы рассказать мне об этом? Я хотела бы услышать, что случилось на этом заводе.

Улыбка печали и юмора полностью утвердилась на лице миссис Хастингс.

— Я и сама хотела бы это узнать, — сказала она. — Но боюсь, теперь уже никогда не узнаю. Я знаю, почему он покинул завод. Это произошло потому, что наследники Джеда Старнса ввели совершенно дикие порядки. В этих условиях он не смог работать. Но там было что-то ещё. Я всегда чувствовала, что в «Двадцатом веке» произошло что-то ещё, чего он мне не рассказывал.

— Мне очень нужна любая нить, которую вы могли бы дать мне.

— Я не могу дать вам этой нити. Я попыталась гадать и отказалась. Я не могу понять или объяснить это. Но я знаю, что-то произошло. Когда мой муж ушёл из «Двадцатого века», мы переехали сюда и он устроился на должность начальника моторостроительного отдела фирмы «Моторы Акме». Тогда это был растущий, процветающий концерн. Они дали моему мужу такую работу, которая ему нравилась. Он не был склонен к внутренним конфликтам, он всегда был уверен в своих действиях и жил в мире с самим собой. Но целый год с тех пор, как мы покинули Висконсин, он вёл себя так, словно его что-то мучило, словно он боролся с какой-то личной проблемой и не мог её разрешить. В конце того года однажды утром он сказал мне, что уходит из «Моторы Акме» и не хочет работать где-нибудь ещё. Ему нравилась его работа, она составляла для него смысл жизни. И всё же он выглядел спокойным, верящим в себя и счастливым — впервые с тех пор, как мы переехали сюда. Он попросил меня не расспрашивать о причинах своего решения. Я не задавала ему вопросов и не возражала. У нас был этот дом, были сбережения, на которые при достаточной бережливости мы могли прожить остаток своей жизни. Мы продолжали жить здесь спокойно и очень счастливо. Он, казалось, чувствовал себя глубоко удовлетворённым. У него было странное спокойствие духа, которого я раньше за ним не замечала. В его поведении и в его поступках не было ничего необычного — за исключением того, что время от времени, очень редко, он уходил и не говорил мне ни куда идёт, ни с кем виделся. В последние два года своей жизни он уезжал один, каждое лето, на месяц, не говоря куда. Во всём остальном он жил как всегда. Он много работал, занимался самостоятельными исследованиями в подвале нашего дома. Я не знаю, что он сделал со своими заметками и экспериментальными моделями. После его смерти я ничего не нашла в подвале. Он умер пять лет назад от болезни сердца, которой болел уже некоторое время.

Без всякой надежды Дэгни спросила:

— А вы случайно не знаете, над чем он экспериментировал?

— Я мало что смыслю в технике.

— Были ли вы знакомы с его коллегами по профессии или сослуживцами, которые могли бы быть в курсе его исследований?

— Нет. Когда он работал в «Двадцатом веке», он был занят допоздна, и времени у него почти не оставалось, а что оставалось, мы проводили вместе. Мы не участвовали в светской жизни. И он никогда не приглашал к себе своих сослуживцев.

— Работая в «Двадцатом веке», он никогда не упоминал о созданном им двигателе, совершенно новом типе двигателя, который мог произвести настоящую революцию в промышленности?

— Двигатель? Да. Да, он несколько раз говорил о нём. Он сказал, что это открытие неоценимой важности. Но создал его не он, а его молодой помощник. — Она заметила выражение лица Дэгни и медленно проговорила, без всякого упрёка, скорее в печальном изумлении: — Понимаю.

— Ох, простите, — спохватилась Дэгни, осознав, что позволила своим чувствам отразиться на лице, и её улыбка была столь же откровенна, как крик облегчения.

— Всё совершенно правильно. Я понимаю. Вас интересует изобретатель этого двигателя. Не знаю, жив ли он ещё, по крайней мере у меня нет оснований предполагать худшее.

— Я отдала бы половину своей жизни, чтобы узнать, кто он… и найти его. Вот насколько это важно, миссис Хастингс. Кто он?

— Я не знаю. Мне неизвестно ни его имя, ни что-то о его жизни. Я никогда не была знакома ни с одним подчинённым моего мужа. Он только сказал мне, что у него работает молодой инженер, который однажды потрясёт весь мир. Мужа ничто не интересовало в людях, кроме их способностей. Я думаю, что этот молодой человек был единственным, кого он когда-либо любил. Он этого не говорил, но я это видела по тому, как он говорил о своём молодом помощнике. Я вспоминаю — это было в тот день, когда он сообщил мне, что двигатель готов, — как звучал его голос, когда он произнёс: «А ему только двадцать шесть!» Это было примерно за месяц до смерти Джеда Старнса. Больше он никогда не упоминал ни о двигателе, ни о молодом помощнике.

— Вы не знаете, что случилось с этим молодым инженером?

— Нет.

— Вы не предполагаете, как можно его найти?

— Нет.

— У вас нет ни ключа, ни нити, чтобы помочь мне узнать его имя?

— Ничего. Скажите, что, этот двигатель действительно чрезвычайно ценен?

— Даже более ценен, чем вы можете вообразить.

— Это странно, потому что, видите ли, я об этом однажды думала. Это было через несколько лет после того, как мы уехали из Висконсина. Я тогда спросила мужа, что случилось с тем изобретением, которое он считал таким великим. Что с ним сделали? Он как-то странно взглянул на меня и ответил: «Ничего».

— Почему?

— Он не хотел мне этого говорить.

— Можете ли вы припомнить хоть кого-то из тех, кто работал в «Двадцатом веке»? Кого-нибудь из его друзей?

— Нет. Я… Погодите! Погодите, кажется, я могу предложить вам ниточку. Я могу сказать, где вы можете найти одного из его друзей. Правда, я даже не помню его имени, но знаю адрес. Это странная история. Мне лучше рассказать вам, как всё это произошло. Однажды вечером — через два года после нашего переезда сюда — мой муж уходил из дома, а мне вечером нужен был наш автомобиль, поэтому он попросил меня встретить его после обеда в ресторане на железнодорожной станции. Он не сказал мне, с кем будет там обедать. Когда я подъехала к станции, то увидела его стоящим на улице у ресторана и беседующим с двумя мужчинами. Один из них был молод и высок, второй был пожилой и выглядел очень представительно. Я и сейчас узнала бы этих мужчин при встрече, такие лица трудно забыть. Муж заметил меня и распрощался с ними. Они направились к железнодорожной платформе, скоро ожидался поезд. Муж указал на молодого человека и сказал: «Видишь его? Это мальчик, о котором я тебе рассказывал». — «Тот, что делает великолепные двигатели?» — «Да, тот».

— И больше он ничего не прибавил?

— Ничего. Это случилось девять лет назад. В прошлом году, весной, я отправилась навестить своего брата, который живёт в Шайенне. Однажды днём мы всей семьёй отправились на длительную прогулку. Мы забрались в дикую глушь, высоко в Скалистых горах, и остановились пообедать в придорожном кафе. За стойкой стоял представительный седой мужчина. Я всё смотрела на него, пока он готовил для нас сэндвичи и кофе, потому что была уверена, что где-то видела его лицо раньше, но не могла вспомнить где. Мы поехали назад, и, когда отъехали на несколько километров от кафе, я вспомнила. Вам стоит туда съездить. Это дорога номер восемьдесят шесть в горах на запад от Шайенна, недалеко от маленького промышленного посёлка возле меднолитейного завода Леннокса. Может показаться странным, но я уверена: повар этого кафе — как раз тот человек, которого я видела на железнодорожной станции с молодым идолом моего мужа.

∗ ∗ ∗

Кафе стояло на вершине длинного тяжёлого подъёма. Его стеклянные стены бросали свой отблеск на поросшие соснами скалы, ломаными линиями ниспадавшие в сторону заходящего солнца. Внизу было уже темно, но вокруг кафе всё ещё разливался ровный, тёплый свет. Как остаются маленькие озерца морской воды за отливом.

Дэгни сидела в конце стойки и ела гамбургер. Это был самым лучшим образом приготовленный гамбургер из всего, что она где-нибудь пробовала, — продукт из простых составляющих и необычного мастерства. Двое рабочих заканчивали свой ужин, и она ожидала, когда они уйдут.

Она изучала стоявшего за стойкой мужчину. Он был высок и строен, вид у него был значительный, напоминавший о многих поколениях людей, живших в замках или занимавших высокие посты в банках. Но его отличало то, что он заставлял всё вокруг себя выглядеть значительным. Хотя он всего лишь стоял за стойкой кафе. Белая поварская куртка сидела на нём как фрак. В его манере работать чувствовался мастер высокого класса; движения его были плавны, разумно экономны. У него было худощавое лицо и седые волосы, тон которых гармонировал с холодной голубизной глаз; и несмотря на вежливо-отстранённое выражение лица, в нём сквозил отблеск весёлой усмешки, но настолько слабый, что тотчас исчезал, как только кто-то пытался вглядеться, чтобы различить его.

Рабочие закончили еду, расплатились и вышли, каждый из них оставил десять центов чаевых. Дэгни наблюдала, как мужчина убрал их тарелки, сунул в карман своей белой куртки десятицентовые монеты, вытер стойку и всё это с необыкновенной точностью и быстротой. Затем он повернулся и взглянул на неё. Взгляд его ничего не выражал, даже намерения завязать разговор, но она была уверена, что он уже давно отметил её нью-йоркский костюм, туфли-лодочки на высоком каблуке, её вид женщины, которая не теряет времени даром; его холодные, проницательные глаза, казалось, говорили ей, что он понимает, что она не местная жительница, и ждёт, когда она раскроет свои намерения.

— Как идут дела? — спросила она.

— Отвратительно. На следующей неделе хотят закрыть медеплавильный завод Леннокса, а значит, и мне пора закрываться и двигать отсюда. — Его голос звучал чётко, безлично-обходительно.

— И куда?

— Ещё не решил.

— А чем бы вам хотелось заняться?

— Не знаю. Я подумываю открыть гараж, если найду где-нибудь подходящее место.

— О нет! Вы слишком хорошо всё здесь делаете, чтобы менять работу. Вы не должны хотеть стать кем-то кроме повара.

Странная тонкая улыбка тронула его губы.

— Нет? — вежливо спросил он.

— Нет! А как бы вам понравилась работа в Нью-Йорке?

Он изумлённо взглянул на неё.

— Я вполне серьёзно. Я могу дать вам работу на большой железной дороге — заведовать отделом вагонов-ресторанов.

— Могу ли я спросить, чему этим обязан?

Она подняла гамбургер в белой бумажной салфетке:

— Вот одна из причин.

— Благодарю вас. А каковы следующие?

— Я полагаю, вы не жили в больших городах, иначе вы знали бы, до чего жутко трудно найти компетентного человека для какой-либо работы.

— Я немного слышал об этом.

— Так что ж? Как насчёт моего предложения? Нужна ли вам работа в Нью-Йорке за десять тысяч долларов в год?

— Нет.

Радость от того, что она нашла мастера своего дела и способна вознаградить его за мастерство, завела её слишком далеко. Дэгни, поражённая, молча смотрела на него.

— Мне кажется, вы меня не поняли, — наконец произнесла она.

— Вполне понял.

— И вы отказываетесь от такой возможности?

— Да.

— Но почему?

— По причинам личного характера.

— Зачем вам работать вот так здесь, если вы можете получить работу получше?

— Я не гонюсь за работой получше.

— Вы что, не хотите подняться вверх и делать деньги?

— Нет. Но почему вы настаиваете?

— Потому что я не переношу тех, кто попусту растрачивает свои способности!

Он медленно и многозначительно произнёс:

— И я тоже.

То, как он произнёс эти слова, затронуло в её душе какую-то струну, отозвавшуюся в них обоих глубоким общим чувством; это сломало в ней ту сдержанность, которая всегда мешала ей просить о помощи.

— Меня тошнит от них! — Её испугал собственный голос, это был непроизвольно вырвавшийся крик души. — Я так изголодалась по людям, которые способны созидать, чем бы они ни занимались!

Она прикрыла глаза ладонью, пытаясь совладать со взрывом отчаяния, которого не позволяла себе даже в мыслях; она не знала, насколько оно велико и как мало у неё осталось сил после этих поисков.

— Сожалею, — тихо сказал он. Это прозвучало не как извинение, а как констатация разделённого чувства.

Она подняла голову и взглянула на него. Он улыбнулся, и она поняла, что эта улыбка предназначена для того, чтобы показать, что он также переступил сковывавший его барьер. В его улыбке она прочла лёгкую вежливую насмешку. Он сказал:

— Но я не верю, что вы проделали весь этот путь из Нью-Йорка, лишь бы поохотиться на поваров со Скалистых гор для железной дороги.

— Нет, я приехала ради кое-чего ещё. — Она подалась вперёд, твёрдо поставив локти на стойку, вновь чувствуя себя спокойной, полностью владея собой, понимая, что перед ней достойный противник. — Не помните ли вы, тому уже лет десять, молодого инженера, работавшего в «Моторостроительной компании двадцатого века»?

Она считала секунды его молчания. Она не могла определить, в чём заключалась особенность его взгляда, разве что в нём присутствовала особая внимательность.

— Да, помню, — ответил он.

— Не могли бы вы сообщить мне его имя и адрес?

— Для чего?

— Страшно важно, чтобы я нашла его.

— Этого человека? И что в нём такого уж важного?

— Он самый важный человек в мире.

— Разве? И почему?

— Вы что-нибудь знали о его работе?

— Да.

— Разве вы не знаете, что он натолкнулся на идею, следствия которой чрезвычайно важны?

Он помолчал секунду, прежде чем сказать:

— Могу ли я спросить, кто вы?

— Дэгни Тэггарт. Я вице-прези…

— Да, мисс Тэггарт. Я знаю, кто вы. — Он произнёс это почтительно и отстранённо. Но выглядел он как человек, который нашёл ответ на ряд вопросов, возникших в его голове, и теперь больше уже не удивляется.

— Тогда вы понимаете, что мой интерес к этому не просто любопытство, — сказала она. — Я в состоянии дать ему шанс, в котором он нуждается, и я готова заплатить столько, сколько он запросит.

— Могу ли я спросить, в чём состоит ваш интерес к нему?

— Мне нужен его двигатель.

— Как вам удалось узнать о его двигателе?

— Я нашла его останки в развалинах завода «Двадцатого века». Их недостаточно, чтобы суметь восстановить двигатель или узнать, как он действует. Но совершенно достаточно, чтобы понять, что он работал и что это изобретение может спасти мою железную дорогу, страну и экономику всего мира. Не просите меня рассказать вам сейчас, каких усилий мне стоило найти этот двигатель и вести розыски его изобретателя. Это не имеет никакого значения, как для меня сейчас не важны моя жизнь и моя работа, сейчас уже ничто не важно, за исключением того, что я должна его найти. Не расспрашивайте меня и о том, как мне удалось разыскать вас. Вы конец моего пути к нему. Назовите его имя.

Он выслушал всё, не пошевелившись, глядя прямо на неё, его внимательные глаза, казалось, впитывали каждое её слово и осторожно отбрасывали их после оценки, не давая ей возможности понять, зачем это он делает. Его молчание продлилось долго. Потом он произнёс:

— Бросьте это дело, мисс Тэггарт. Вы его не найдёте.

— Как его имя?

— Я не могу ничего рассказать вам о нём.

— Но он всё ещё жив?

— Я не могу вам ничего рассказать.

— Как ваше имя?

— Хью Экстон.

В течение нескольких секунд, пока перебирала в памяти, с чем связано для неё это имя, она продолжала твердить себе: «Ты впадаешь в истерику… Не будь дурой… Это просто совпадение…» Хотя она, цепенея от непонятного страха, уже совершенно определённо знала, что это тот Экстон.

— Хью Экстон?.. — С запинкой произнесла она. — Философ?.. Последний из защитников разума?

— Конечно, — мягко улыбнулся он. — Или первый из возвращающихся.

Его не поразил её испуг, но казалось, он считал такую реакцию совершенно необязательной. Он держался просто, почти дружески, как будто не испытывал нужды скрывать свою личность или неудовольствия от того, что её раскрыли.

— Я уж и не думал, что кто-нибудь из молодых людей может вспомнить моё имя или придавать этому какое-либо значение — в наши-то дни, — сказал он.

— Но… но что вы здесь делаете? — Рука Дэгни очертила помещение. — Это какая-то бессмыслица!

— Вы уверены?

— Что это? Трюк? Эксперимент? Секретная миссия? Вы что-то изучаете в своих целях?

— Нет, мисс Тэггарт. Я зарабатываю себе на жизнь. — Его слова и тон были совершенно искренни.

— Доктор Экстон, я… Это ни с чем не сообразуется, это… Вы же… вы же философ… величайший из живущих… бессмертное имя… Почему вы занимаетесь этим?

— Потому что я философ, мисс Тэггарт.

Она была полностью уверена, хотя чувствовала, что способность быть уверенной и понимать покинула её, что её вопросы бессмысленны, что он не даст ей объяснения, не расскажет ни о судьбе изобретателя, ни о своей собственной.

— Бросьте, мисс Тэггарт, — спокойно повторил он, будто хотел доказать, что может читать её мысли, будто она не знала, что он действительно может. — Это безнадёжные поиски, ещё более безнадёжные оттого, что вы даже не понимаете, какую невыполнимую задачу поставили перед собой. Мне хотелось бы оградить вас от необходимости искать какие-то аргументы, выдумывать что-то или умолять меня снабдить вас информацией о том, что вам необходимо. Поверьте моему слову: это невозможно сделать. Вы сказали, что я конец вашего пути, на самом же деле это тупик, мисс Тэггарт. Не стоит тратить деньги и усилия и на другие, обычные приёмы: не надо нанимать детективов. Они ничего для вас не узнают. Вы вольны не прислушаться к моим словам, но я полагаю, что вы человек высокого интеллекта, способный понять, что я знаю, о чём говорю. Откажитесь. Тайна, которую вы хотите раскрыть, гораздо больше, намного больше, чем изобретение двигателя, приводимого в действие статическим электричеством. Я могу предложить только одно полезное соображение: исходя из сути и природы бытия противоречий не существует. Если вы находите невероятным, что изобретение гения может быть брошено среди развалин, а философ может хотеть работать поваром в кафе, проверьте свои исходные положения; вы обнаружите, что одно из них неверно.

Она вздрогнула, вспомнив, что слышала это утверждение раньше, и человеком, от которого она его слышала, был Франциско. А затем она вспомнила, что человек, стоявший перед ней, один из учителей Франциско.

— Как вы пожелаете, доктор Экстон, — сказала она. — Я больше не буду расспрашивать вас об этом. Но не будете ли вы против, если я спрошу вас о совершенно других вещах?

— Нисколько.

— Доктор Роберт Стэдлер как-то говорил мне, что, когда вы работали в Университете Патрика Генри, у вас было трое учеников, которых вы особенно выделяли, так же как и он, три блестящих ума, от которых вы многого ожидали в будущем. Одним из них был Франциско д’Анкония.

— Да. А другим — Рагнар Даннескьолд.

— Кстати, это ещё не мой вопрос, а кто был третьим?

— Его имя вам ничего не скажет. Он неизвестен.

— Доктор Стэдлер сказал, что вы с ним соперничали из-за этих троих студентов, потому что оба относились к ним как к своим сыновьям.

— Соперничали? Он их потерял.

— Скажите, гордитесь ли тем, чем стали эти трое?

Он смотрел куда-то вдаль, на умиравшие на отдалённых вершинах скал отблески солнца; его лицо было лицом отца, который смотрит на своих сыновей, истекающих кровью на поле боя. Он ответил:

— Горжусь так, как никогда не надеялся.

Почти стемнело. Он резко повернулся, вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну, но остановился, вспомнив о её присутствии, словно на миг забыл о ней, и протянул ей пачку. Дэгни взяла сигарету, он, чиркнув спичкой, дал прикурить ей и прикурил сам, а затем отбросил спичку — остались только два небольших огонька в темноте помещения и многие километры чёрного пространства вокруг.

Она поднялась, заплатила по счёту и сказала:

— Благодарю вас, доктор Экстон, я не буду надоедать вам своими хитростями или мольбами. Я не стану нанимать детективов. Но полагаю, что должна сообщить вам, что ни от чего не откажусь. Я должна найти изобретателя этого двигателя, и я найду его.

— Нет, пока не настанет день, который он выберет, чтобы найти вас. И такой день настанет.

Когда она шла к своей машине, он зажёг свет в кафе, и она увидела почтовый ящик у дороги и отметила невероятный факт: на нём совершенно открыто стояло имя — Хью Экстон.

Она вела машину вниз по извилистой дороге, огни кафе давно скрылись из виду, и только тогда она отметила, что ей нравится вкус сигареты, которую он ей дал, — он отличался от вкуса всех сигарет, которые она курила до сих пор. Она поднесла оставшийся небольшой окурок к свету приборной доски в поисках названия. На сигарете не было названия, лишь товарный знак. На тонкой белой бумаге был отпечатан золотистый знак доллара.

Она с любопытством оглядела его: до сих пор ей не приходилось встречать эту марку в магазинах. Затем вспомнила о старике в табачном киоске в Терминале Тэггарта. И улыбнулась при мысли, что это экспонат для его коллекции. Дэгни затушила сигарету и опустила окурок в свою сумочку.

Когда она приехала в Шайенн, сдала машину в гараж, где брала её напрокат, и вышла на платформу станции «Трансконтинентальной Тэггарта», поезд номер пятьдесят семь стоял на линии, готовый отправиться к Узлу Уайета. До отправления её поезда в Нью-Йорк оставалось полчаса. Она прошла в конец платформы и остановилась, устало прислонившись к фонарю. Она не хотела, чтобы её узнали работники станции, ей ни с кем не хотелось говорить. Она хотела отдохнуть. Несколько человек, собравшись группами, стояли на полупустой платформе и оживлённо разговаривали, чаще обычного ссылаясь на газеты.

Дэгни смотрела на освещённые окна пятьдесят седьмого поезда, желая на мгновение обрести облегчение при виде выдающегося достижения. Пятьдесят седьмой отправлялся по «Линии Джона Голта» — через город, через горные отроги, мимо зелёных сигналов семафоров, у которых когда-то толпились торжествующие люди, мимо долин, где когда-то в летнее небо взметались ракеты. Сейчас листья на деревьях скрючились от холода, а пассажиры, взбираясь в вагоны, кутались в меха и тёплые шарфы. Поезда стали для них обыденным явлением. Дэгни думала: «По крайней мере мы сделали хотя бы это».

Её мысли резко, словно внезапный удар, прервал обрывок случайно услышанного разговора двоих мужчин, стоявших за её спиной.

— Но нельзя же так быстро принимать законы.

— Это не законы, а указы.

— Значит, они не имеют юридической силы.

— Имеют, потому что месяц назад Законодательное собрание предоставило ему полномочия издавать указы.

— Всё равно нельзя сваливать указы на людей таким вот образом, как гром среди ясного неба, как щелчок по носу.

— Когда в стране чрезвычайная ситуация, совещаться некогда.

— Всё равно это неправильно. Что же будет делать Риарден, если здесь говорится…

— А чего ты так переживаешь за Риардена? Он и так богат. Он найдёт способ делать всё что угодно.

Дэгни подбежала к ближайшему киоску и схватила вечерний выпуск газеты.

Это было на первой полосе. Уэсли Моуч, директор Отдела экономического планирования и национальных ресурсов, писала газета, в качестве «внезапного хода» и в связи со сложившейся в стране «чрезвычайной ситуацией» издал ряд указов, перечисленных ниже.

Железным дорогам страны предлагалось снизить максимальную скорость движения поездов до ста километров в час, уменьшить длину составов до шестидесяти вагонов и перегонять одинаковое количество поездов в каждом штате зоны, состоящей из пяти соседствующих штатов.

Сталелитейным заводам страны надлежало ограничить максимальную выработку металлосплавов до размеров, равных выпуску других металлосплавов, производимых на заводах, отнесённых к аналогичному разряду по производственной мощности, а также поставлять равную долю продукции любым покупателям, желающим приобрести её.

Всем предприятиям страны, любых размеров и рода деятельности, запрещалось покидать пределы своих штатов без получения на то особого разрешения от ОЭПиНР.

С целью компенсации железным дорогам страны дополнительных затрат и смягчения процесса перестройки выплата дивидендов и погашение замораживались сроком на пять лет по всем видам акций и облигаций железнодорожных компаний: конвертируемых и неконвертируемых, со специальным обеспечением и без такового.

Для обеспечения фондов выплаты жалования служащим, следящим за исполнением вышеперечисленных указов, Колорадо, как штат, наиболее подходящий для задачи облегчения бремени чрезвычайной ситуации в стране и помощи терпящим бедствие соседним штатам, облагался налогом в размере пяти процентов от объёма продаж продукции, производимой промышленными концернами Колорадо.

— Что нам делать? — Дэгни никогда раньше не позволяла себе произносить эти слова, потому что гордилась тем, что всегда сама давала на них ответ. Но сейчас она закричала. Она видела, что в нескольких шагах от неё стоит человек, но не разглядела, что это оборванный бродяга, и всё же у неё вырвался этот крик, потому что это было воззвание к разуму, а стоявший рядом бродяга был человеком.

Бродяга безрадостно улыбнулся и пожал плечами:

— Кто такой Джон Голт?

∗ ∗ ∗

Вовсе не мысли о «Трансконтинентальной Тэггарта» переполнили её ужасом и не беспокойство о Хэнке Риардене, которого тем самым тоже раздирали на части, — нет, она вспомнила об Эллисе Уайете. Эта мысль вытеснила все остальные, заполнила всё её существо, не оставив ни места для слов, ни времени для удивления. Как красноречивый ответ на все вопросы, которые ещё не начали формироваться в её голове, у неё перед глазами встали две картины: вот непримиримый Эллис Уайет стоит перед её столом, бросая слова: «…сейчас я в вашей власти, и вы в состоянии уничтожить меня. Возможно, мне придётся уйти, но учтите, что, уходя, я позабочусь о том, чтобы прихватить всех вас с собой», а вот он, резко развернувшись, яростно швыряет свой бокал в стену.

Единственным ощущением, оставшимся у неё от этих картин, было предчувствие какой-то немыслимой катастрофы и сознание, что она должна её предотвратить. Она должна найти Эллиса Уайета и остановить его. Она не понимала, что же, в сущности, должна предотвратить. Понимала только, что надо остановить его.

Даже если бы она лежала погребённой под обломками здания, была разорвана на куски во время воздушного налёта, раз она всё ещё существовала, она должна была знать, что наиглавнейшей обязанностью человека является обязанность действовать, независимо от того, какие чувства он испытывает, — и потому она смогла добежать до платформы и найти начальника станции, а когда нашла, приказала ему: «Задержите для меня отправление пятьдесят седьмого», а затем добралась до убежища в телефонной будке в темноте за краем платформы и продиктовала телефонистке междугородной связи номер домашнего телефона Эллиса Уайета.

Она стояла, закрыв глаза и опираясь на стенку будки, и прислушивалась к безжизненным металлическим шорохам, которые говорили ей, что где-то звонят. Но ответа не было. Она слушала длинные гудки, то затихавшие, то спазматически взрывавшиеся в её ушах и отдававшиеся во всём теле. Она крепко сжимала в руке трубку — это была всё же какая-то связь. Ей хотелось, чтобы звонки были громче. Она забыла, что звонки, которые она слышит, совсем не те, что звучали в его доме. Она не осознавала, что кричит: «Эллис, не надо! Нет, нет, нет!» — пока не услышала холодно-неодобрительный голос телефонистки:

— Абонент не отвечает.

∗ ∗ ∗

Она сидела у окна в купе поезда номер пятьдесят семь и прислушивалась к гулу колёс по рельсам из Металла Риардена. Она, не сопротивляясь, отдавалась движению поезда. Чёрный блеск стёкол скрывал ландшафт за окнами, который ей не хотелось видеть. Это была её вторая поездка по «Линии Джона Голта», и она старалась не вспоминать о первой.

Держатели акций, думала она, держатели акций «Линии Джона Голта», ведь они доверили под моё честное имя деньги, накопленные и преумноженные за годы, ведь они сделали ставку на мои способности, это был мой труд, они вверились мне, а оказалось, что я предала их, заманила в ловушку грабителей, оказалось, что поезда больше не пойдут, не будут больше бежать по рельсам, как кровь по жилам, поезда с грузом; «Линия Джона Голта» оказалась просто фановой трубой, позволяющей Джеймсу Тэггарту заключать сделки, и по этой трубе их благосостояние незаслуженно прольётся в его карманы в обмен на разрешение использовать, сгубить его железную дорогу; акции «Линии Джона Голта», которые ещё утром были горделивыми хранителями их собственной безопасности и будущего, через какой-то час станут бесполезными клочками бумаги, которые уже никто не купит, потому что они не представляют собой ни ценности, ни залога будущего, ни силы, если не считать усилий, чтобы закрыть двери и остановить колёса последней надежды страны, — и «Трансконтинентальная Тэггарта» будет уже не живым организмом, питающимся кровью, которую он сотворил сам, а каннибалом существующего положения вещей, который пожирает неродившихся детей величия.

Налог на Колорадо, думала она, налог, полученный от Эллиса Уайета, чтобы оплатить поддержку людей, чья деятельность заключалась в том, чтобы сковать его, лишить способности к жизни, людей, которые станут следить, чтобы он не получил ни поездов, ни цистерн, ни нефтепровода из Металла Риардена; и вот он, Эллис Уайет, лишённый права на самооборону, оставленный без права голоса, без оружия и ещё хуже — ставший орудием собственной гибели, вынужденный поддерживать своих палачей, снабжать их пищей и оружием, — вот он, Эллис Уайет, который хотел открыть для всех неисчерпаемые источники нефти и мечтал о втором Возрождении.

Она сидела, сгорбившись, подперев рукой голову, прижавшись к окну вагона, а мимо неё, невидимые в темноте, проносились зеленовато-голубые рельсы, горы, долины, новые города штата Колорадо.

Внезапный толчок тормозов заставил её выпрямиться. Остановка не была предусмотрена расписанием, но платформа небольшой станции была переполнена людьми, смотревшими в одну сторону. Окружавшие Дэгни пассажиры вглядывались в темноту, прижавшись к окнам вагона. Она вскочила со своего места и понеслась по проходу к выходу, навстречу бушевавшему снаружи холодному ветру.

За мгновение до того, как она увидела это и её крик заглушил шум толпы, Дэгни поняла, что знала: она увидит именно это. В разломе гор, освещая всё небо, горели нефтяные вышки «Нефти Уайета», превратившиеся в огромную плотную стену пламени, отсветы которого плясали на крышах и стенах строений небольшой станции.

Позже, когда ей сказали, что Эллис Уайет бесследно исчез, оставив после себя лишь прибитую к столбу у подножия холма дощечку, когда, посмотрев на неё, она узнала его почерк, у Дэгни появилось такое чувство, будто она знала, что он напишет именно эти слова:

«Я оставляю месторождение таким, каким нашёл. Забирайте его. Оно ваше».

Часть 2

Или — или

Глава 1

Хозяин Земли

Доктор Роберт Стэдлер расхаживал по кабинету, пытаясь избавиться от ощущения холода.

Весна запаздывала. В окне виднелась безжизненно-серая громада холмов, казавшаяся смазанной полосой между грязно-бледным небом и свинцово-чёрной рекой. Изредка какой-нибудь клочок холма вспыхивал серебристо-жёлтым, почти зелёным светом и так же внезапно затухал. Местами в сплошном покрове облаков образовывались разрывы, пропускавшие редкие лучи солнца, и через мгновение снова заволакивались. Стэдлер подумал, что мёрзнет он не от холода в кабинете, а от вида за окном.

Холодно не было — дрожь шла изнутри; за прошедшую зиму ему то и дело приходилось отвлекаться от работы из-за плохого отопления, поговаривали об экономии топлива. Ему казалось нелепостью возрастающее вмешательство стихии в жизнь и дела людей. Раньше такого не было. Если зима выдавалась необычайно суровой, это не создавало особых проблем; если участок железной дороги смывало наводнением, никто не сидел на консервах в течение двух недель; если во время грозы выходила из строя электростанция, то такое учреждение, как Государственный научный институт, не оставалось без электричества в течение пяти дней. Пять дней бездействия этой зимой, вспоминал Стэдлер, остановленные лабораторные установки и безвозвратно потерянное время. И это тогда, когда его отдел занимается проблемами, затрагивающими самую суть мироздания… Он в раздражении отвернулся от окна, но через мгновение вновь взглянул на холмы. Ему ужасно не хотелось видеть лежащую на столе книгу.

Где же доктор Феррис? Стэдлер посмотрел на часы: Феррис опаздывал — небывалый случай! — опаздывал на встречу с ним. Доктор Флойд Феррис, этот лакей от науки, который при встрече со Стэдлером всегда смотрел на него так, будто просил извинения за то, что может снять перед ним только одну шляпу.

Погода для мая просто отвратительная, продолжал размышлять Стэдлер, глядя на реку; и конечно же, именно погода, а не книга была причиной его скверного настроения. Он положил книгу на видное место после того, как отметил, что нежелание видеть её было чем-то большим, чем отвращение, — к этому нежеланию примешивалось чувство, в котором нельзя признаться даже самому себе. Он внушал себе, что вышел из-за стола не потому, что на нём лежала книга, а чтобы немножко подвигаться и согреться. Стэдлер расхаживал по кабинету, словно был заключён в пространстве между окнами и столом. Он подумал, что, как только переговорит с доктором Феррисом, сразу выбросит книгу в корзину для мусора, где ей, собственно, и место.

Он смотрел вдаль, на освещённый солнцем и поросший кое-где молодой травой склон холма, на этот проблеск весны, сверкнувший в мире, который выглядел так, словно из него навсегда исчезли и девственная зелень, и цветы. Стэдлер радостно улыбнулся, но, когда солнце вновь скрылось, внезапно почувствовал унижение — за свою наивную радость, за отчаянное желание сохранить это чувство. В его памяти всплыло интервью, которое он дал прошлой зимой известному писателю. Писатель приехал из Европы, чтобы написать о нём статью, и он, презирающий всякие интервью, говорил так страстно, так долго, слишком долго, заметив проблески интеллекта на лице собеседника и почувствовав необоснованную, отчаянную потребность быть понятым. Статья оказалась набором фраз, чрезмерно восхваляющих его и искажающих каждую высказанную им мысль. Закрыв журнал, он ощутил тогда то же чувство, что и сейчас, когда за тучами скрылся последний луч солнца.

Хорошо, размышлял Стэдлер, отворачиваясь от окна, я признаю, что временами приступы одиночества одолевают меня, но я обречён на такое одиночество, это жажда ответного чувства живого, мыслящего разума. Я так устал от всех этих людей, думал он с презрительной горечью, я работаю с космическим излучением, а они не способны справиться с обычной грозой.

Он ощутил, как внезапно его губы передёрнулись, словно от пощёчины, запрещающей ему думать об этом, и поймал себя на том, что смотрит на лежащую на столе книгу в блестящей глянцевой обложке. Книга вышла в свет две недели назад. Но я не имею к этому никакого отношения! — мысленно воскликнул он; крик затих в беспощадной тишине — ни ответа, ни прощающего эха. Заголовок на обложке гласил: «Почему вы думаете, что вы думаете?»

Ни звука не раздалось в безмолвии, царившем в его сознании и напоминавшем тишину в зале суда, — ни жалости, ни слова оправдания, лишь строки, отпечатанные в его сознании безупречной памятью:

«Мысль — примитивный предрассудок. Разум — иррациональная идея, наивное представление о том, что мы способны мыслить. Это ошибка, за которую человечество платит непомерную цену».

«Вы думаете, что вы думаете? Это иллюзия, порождённая работой желёз, эмоциями и, в конечном счёте, содержимым вашего желудка».

«Серое вещество, коим вы так гордитесь, подобно кривому зеркалу в комнате смеха. Оно передаёт искажённое отражение действительности, которая всегда будет выше вашего понимания».

«Чем увереннее вы в своих рациональных заключениях, тем выше вероятность, что вы ошибаетесь».

«Поскольку ваш мозг — орудие искажения, то чем он активнее, тем сильнее искажение».

«Гиганты мысли, которыми вы так восхищаетесь, когда-то учили, что Земля плоская, а атом — мельчайшая частица материи. Вся история науки представляет собой последовательность ниспровергнутых заблуждений, а не безошибочных достижений».

«Чем больше мы знаем, тем яснее понимаем, что ничего не знаем».

«В наши дни только полнейший невежда может придерживаться старомодного понятия о том, что увидеть значит поверить. То, что вы видите, должно подвергаться сомнению в первую очередь».

«Учёный понимает, что камень вовсе не камень. На самом деле он тождественен пуховой подушке. Оба предмета представляют собой лишь образование из невидимых вращающихся частичек. Вы возразите, что камень нельзя использовать как подушку. И это ещё раз доказывает нашу беспомощность перед лицом реальности».

«Последние научные достижения, такие как потрясающие открытия доктора Роберта Стэдлера, убедительно доказывают, что разум не в состоянии постичь природу Вселенной. Эти открытия привели учёных к противоречиям, которые, согласно человеческому разуму, невозможны, но всё же существуют. Если вы этого ещё не знаете, мои дорогие друзья-ретрограды, позвольте сообщить вам доказанный факт: всё рациональное безумно».

«Не ищите логики. Всё находится в противоречии ко всему остальному. Не существует ничего, кроме противоречий».

«Не ищите „здравого смысла“. Поиск „смысла“ является отличительным признаком абсурда. Естеству не присущ смысл. Единственными участниками крестового похода за „смыслом“ являются старообразная учёная дева, которая не может найти себе любовника, и лавочник-ретроград, который считает, что Вселенная так же проста, как его аккуратная опись товаров и любимый кассовый аппарат».

«Давайте же избавимся от этого предрассудка, который зовётся логикой. Неужели какой-то силлогизм может помешать нам?»

«Итак, вы считаете, что уверены в своём мнении? Вы ни в чём не можете быть уверены. Неужели вы готовы подвергнуть опасности гармонию своего окружения, свою дружбу с ближними, положение, репутацию, честное имя и материальную обеспеченность ради иллюзии? Ради миража, имя которому — „я думаю, что я думаю“? Неужели вы готовы рискнуть и накликать несчастье, выступая против существующего общественного порядка во имя мнимостей, которые вы называете своими убеждениями, в такое смутное время, как наше? Вы утверждаете, что уверены в своей правоте? Правых нет и никогда не будет. Вы чувствуете, что окружающий мир неправилен и несправедлив? Вы не можете этого знать. Всё неправильно в глазах людей — зачем же оспаривать это? Не нужно спорить. Признайте это. Примите это. Подчинитесь».

Книга была написана доктором Флойдом Феррисом и издана Государственным научным институтом.

∗ ∗ ∗

— Я не имею к этому никакого отношения, — произнёс доктор Стэдлер. Он неподвижно стоял у стола, ощущая, что потерял счёт времени, и не осознавая, как долго длился предшествующий момент. Он произнёс эти слова вслух враждебно-саркастическим тоном, обращаясь к тому, кто бы он ни был, кто заставил его сказать это.

Он пожал плечами. Придерживаясь мнения, что самоирония красит человека, этим жестом он словно сказал себе: «Роберт Стэдлер, не веди себя как школяр-неврастеник». Он сел за стол и тыльной стороной ладони оттолкнул книгу в сторону.

Доктор Флойд Феррис опоздал на полчаса.

— Прошу прощения, — проговорил он, — но по дороге из Вашингтона у меня снова сломалась машина, и я порядочно прождал, пока её не починили, — на дорогах так мало машин, что половина станций обслуживания закрыта. — Он говорил не столько виновато, сколько раздражённо. Он сел, не дожидаясь приглашения.

Выбери Флойд Феррис какую-нибудь другую профессию, никто не назвал бы его привлекательным, но в той, которую он избрал, о нём всегда говорили не иначе как об «этом красавце-учёном». Он был высокого роста и сорока пяти лет от роду, но ему удавалось выглядеть ещё выше и моложе. У него был безукоризненно свежий, даже щегольской вид, движения отличались лёгкостью и изяществом, но одевался он неизменно строго — чёрный или тёмно-синий костюм. У него были тщательно ухоженные усики, а гладкие чёрные волосы служили сотрудникам института поводом для шуток вроде той, что Флойд Феррис пользуется одним кремом для обуви и для головы. Он не уставал повторять, словно подшучивая над самим собой, что один режиссёр как-то предложил ему сыграть роль известного европейского жиголо. Флойд Феррис начал карьеру как биолог, но об этом уже давно забыли; его знали как главного администратора Государственного научного института.

Доктор Стэдлер с удивлением взглянул на него. Чтобы Флойд Феррис опоздал и не извинился — такого ещё не было.

— Мне кажется, что вы проводите в Вашингтоне бо́льшую часть своего времени, — сухо заметил он.

— Но разве не вы, доктор Стэдлер, сделали мне как-то комплимент, назвав меня сторожевым псом института? — вежливо сказал доктор Феррис. — Разве не в этом состоит моя основная обязанность?

— По-моему, некоторые обязанности требуют вашего присутствия здесь. Но пока я не забыл, не расскажете ли вы мне, что это за недоразумение с дефицитом мазута?

Он не мог понять, почему лицо доктора Ферриса вдруг вытянулось и приняло оскорблённое выражение.

— Позволю себе заметить, что всё это очень неожиданно и события носили крайне непредсказуемый характер, — сказал Феррис тем официальным тоном, который, якобы скрывая страдания, выставляет их напоказ. — Представители властей, вовлечённые в это дело, не нашли никакого повода для критики. Мы недавно представили на рассмотрение в Отдел экономического планирования и национальных ресурсов подробный отчёт о результатах наших работ на сегодняшний день, и мистер Уэсли Моуч остался очень доволен. В этом проекте мы сделали всё что могли, и я не слышал, чтобы кто-нибудь назвал это недоразумением. Учитывая особенности местности, масштабы пожара и тот факт, что прошло всего шесть месяцев с тех пор, как мы…

— О чём вы говорите? — перебил его Стэдлер.

— О проекте восстановления промыслов Уайета. Разве вы не об этом меня спрашивали?

— Нет, — сказал доктор Стэдлер, — нет, я… подождите. Дайте сообразить. Кажется, я вспомнил — это что-то относительно ответственности института за проект восстановления. Что вы там восстанавливаете?

— Нефть, — ответил доктор Феррис. — Нефтяные промыслы Уайета.

— Там ведь был пожар? В Колорадо? Кто же… подождите… Кто-то поджёг собственные нефтяные вышки.

— Я склонен полагать, что это всего лишь слух, спровоцированный массовой истерией, — сухо произнёс доктор Феррис. — Слух с весьма нежелательным, непатриотическим душком. Я бы не стал слепо доверять всем этим газетным россказням. Лично я считаю, что это был несчастный случай и Эллис Уайет погиб при пожаре.

— Кому сейчас принадлежат эти промыслы?

— В настоящий момент никому. Поскольку не осталось ни завещания, ни наследников, то в качестве меры, продиктованной общественной необходимостью, заботу о месторождении на семь лет взяло на себя правительство. Если за это время Эллис Уайет не объявится, он будет официально считаться мёртвым.

— Но почему они обратились к вам… к нам с таким необычным поручением, как добыча нефти?

— Потому что это проблема огромной технологической сложности, требующая привлечения самых талантливых учёных. Видите ли, речь идёт о восстановлении особого способа добычи нефти, применявшегося Уайетом. Там всё ещё находится его оборудование, хотя и в ужасном состоянии; известны некоторые технологические операции, однако полное описание всего процесса или хотя бы основных принципов почему-то отсутствует. Это нам и предстоит узнать.

— Ну, и каковы же результаты?

— Более чем обнадёживающие. Нам выделили значительные дополнительные средства. Мистер Моуч доволен нашей работой. Того же мнения придерживаются мистер Бэлч из Комитета по чрезвычайным положениям, мистер Андерсон из Отдела снабжения и мистер Петтибоун из Отдела по защите прав потребителей. Я не вижу, чего ещё можно ожидать. Проект вполне успешен.

— Вы уже получили нефть?

— Нет, но нам удалось выжать из одной скважины шесть с половиной галлонов. Это, конечно, результат, имеющий сугубо лабораторное значение, но необходимо принять во внимание, что мы потратили целых три месяца на борьбу с пожаром, который сейчас полностью — почти полностью — потушен. Перед нами стоит значительно более сложная задача, чем перед Уайетом, ведь он начинал с нуля, а мы вынуждены работать среди обгорелых развалин, оставленных нам безответственным вредителем, врагом народа, который… Я хочу сказать, что перед нами трудная задача, но нет никаких сомнений в том, что мы с ней справимся!

— Вообще-то я имел в виду дефицит топлива здесь, в институте. Всю зиму в здании было невыносимо холодно. Мне сказали, что это вызвано необходимостью экономить нефть. Определённо вы могли бы принять меры, чтобы наш институт обеспечивался нефтью и прочим в том же роде более эффективно.

— А, вот вы о чём, доктор Стэдлер! Прошу меня извинить, — сказал Феррис с улыбкой облегчения. К нему вернулась обычная учтивость. — Вы хотите сказать, что температура была настолько низка, что это причинило вам неудобство?

— Я хочу сказать, что чуть не замёрз до смерти.

— Это совершенно непростительно. Почему меня не поставили в известность? Доктор Стэдлер, прошу вас, примите мои личные извинения, уверяю, что подобное не повторится. Единственным оправданием для наших хозяйственных служб может быть тот факт, что дефицит топлива вызван не их халатностью, а… Хотя я понимаю, что вам это ничуть не интересно и подобные проблемы недостойны вашего бесценного внимания… видите ли, этой зимой нехватка нефти стала общенациональной проблемой.

— Что? Только ради бога не говорите мне, что промыслы Уайета были единственным источником нефти в стране!

— Нет, нет, что вы, но внезапное исчезновение одного из крупнейших поставщиков вызвало хаос на рынке. Правительство было вынуждено взять управление на себя и ввести нормированное распределение нефти по стране, чтобы важнейшие предприятия не остановились. Мне удалось, благодаря моим связям, в порядке исключения выбить для института очень большую квоту, но я чувствую себя глубоко виноватым, если этого оказалось недостаточно. Уверяю вас, что подобное не повторится. Это лишь временный кризис. К следующей зиме мы восстановим промыслы Уайета, и всё встанет на свои места. Что же касается нашего института, то я договорился о переделке наших топок на печи, использующие уголь. Их должны были сделать к следующему месяцу, но литейный завод Стоктона в Колорадо внезапно закрылся — он изготовлял детали для наших печей. Эндрю Стоктон неожиданно отошёл от дел, и теперь приходится ждать, когда его племянник возобновит производство.

— Понятно. Надеюсь, что наряду с остальными обязанностями вы уделите внимание и этому вопросу. — Доктор Стэдлер раздражённо пожал плечами. — Это становится смешным: правительство взваливает на научный институт всё больше и больше проблем чисто технологического характера.

— Но, доктор Стэдлер…

— Знаю, знаю, от этого никуда не денешься. Кстати, что это за Проект Икс?

Доктор Феррис бросил на него быстрый взгляд — в этом настороженном взгляде читалось скорее удивление, чем испуг.

— Кто вам сказал о Проекте Икс, доктор Стэдлер?

— Я слышал, как двое ваших молодых коллег говорили о нём с таинственным видом детективов-любителей. Они поведали мне, что это большой секрет.

— Да, это так, доктор Стэдлер, это совершенно секретный исследовательский проект, который правительство доверило нам. И очень важно, чтобы газетчики не пронюхали о нём.

— Что означает «Икс»?

— Ксилофон. Проект «Ксилофон». Это, естественно, зашифрованное название. Работа связана со звуком, но я уверен, что это не заинтересует вас. Это чисто технологический проект.

— Да, избавьте меня от объяснений. У меня нет времени на технологические проекты.

— Доктор Стэдлер, я думаю, мне не стоит говорить, что было бы благоразумно не упоминать о Проекте Икс?

— Хорошо, хорошо. Хотя должен заметить, что мне не нравятся обсуждения подобного рода.

— Конечно! Я не прощу себе, если позволю отнимать ваше время такими разговорами. Поверьте, вы можете спокойно возложить эти проблемы на меня. — Он слегка выпрямился, будто собирался встать. — Итак, если вы вызывали меня по этому поводу, то уверяю вас, я…

— Нет, — медленно произнёс доктор Стэдлер, — я хотел поговорить с вами о другом.

Феррис ничего не ответил. Он просто сидел и ждал. Доктор Стэдлер протянул руку и лёгким пренебрежительным толчком подвинул книгу к центру стола:

— Вы не скажете мне, что означает этот образчик непристойности?

Доктор Феррис, не взглянув на книгу, некоторое время пристально смотрел в глаза Стэдлеру, потом откинулся назад и произнёс со странной улыбкой на губах:

— Я польщён, что вы делаете для меня исключение, читая книгу для широкой публики. Двадцать тысяч экземпляров этого скромного опуса разошлось за две недели.

— Я прочитал его.

— И что?

— Я жду объяснений.

— Вы нашли текст непонятным?

Доктор Стэдлер с недоумением посмотрел на него:

— Вы осознаёте, какую тему выбрали для обсуждения и в какой манере это делаете? Один стиль чего стоит!

— Так вы считаете, что содержание заслуживает более пышной формы? — Феррис произнёс это столь невинным тоном, что доктор Стэдлер не мог определить, было это издевательством или нет.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что вы проповедуете в этой книге?

— Так как вы, насколько я понимаю, не одобряете эту книгу, я хочу, чтобы вы знали, что она написана без всякого злого умысла.

Вот она, подумал доктор Стэдлер, эта странность в поведении Ферриса; он предполагал, что в данном случае достаточно будет высказать неодобрение, но казалось, на Ферриса это не произвело никакого впечатления.

— Если бы какой-нибудь пропойца-невежда в дикой ненависти ко всему разумному нашёл в себе силы выразить свои мысли на бумаге и написал такую книгу, я бы не удивился. Но знать, что она написана учёным, и видеть гриф нашего института!

— Но, доктор Стэдлер, она не адресована учёным. Она написана именно для невежд.

— Что вы имеете в виду?

— Для толпы.

— Но боже ты мой! Последний тупица обнаружит кричащие противоречия в каждом вашем утверждении.

— Скажем так, доктор Стэдлер: тот, кто не видит этого, заслуживает того, чтобы верить в мои утверждения.

— Но вы освятили эту омерзительную галиматью престижем науки! Я ещё понимаю, когда подобную околесицу под видом заумного мистицизма несёт какое-нибудь жалкое ничтожество вроде Саймона Притчета, — всё равно его никто не слушает. Но вы внушаете людям мысль, что это наука. Наука! Вы пользуетесь достижениями разума, чтобы разрушить его. По какому праву вы используете мою работу, непозволительно, нелепо перенося её выводы в совершенно иную область, и делаете чудовищные обобщения на основе чисто математической проблемы? По какому праву вы подаёте это так, будто я — я! — дал согласие на издание вашей книги?

Доктор Феррис никак не отреагировал на его слова. Он спокойно смотрел на доктора Стэдлера, и это спокойствие придавало ему почти снисходительный вид.

— Доктор Стэдлер, вы говорите так, будто эта книга адресована мыслящему читателю. Если бы это было действительно так, пришлось бы принять во внимание такие категории, как точность, обоснованность, логика и престиж науки. Но это не так. Она адресована народу. А вы всегда повторяли, что народ не поймёт. — Он остановился, но доктор Стэдлер молчал. — Может показаться, что книга не имеет никакой философской ценности, но она имеет огромную психологическую ценность.

— Не понимаю.

— Видите ли, доктор Стэдлер, люди не хотят думать. Чем глубже они погружаются в свои заботы, тем меньше хотят думать. Но подсознательно они чувствуют, что должны думать, и чувствуют себя виноватыми. Поэтому они благословят и последуют советам любого, кто найдёт оправдание их нежеланию мыслить; любого, кто превратит в добродетель — сверхинтеллектуальную добродетель — то, что они считают своим грехом, своей слабостью, своей виной.

— И вы потворствуете этому?

— Это путь к популярности.

— Зачем же вам популярность?

Феррис вскользь, как бы ненароком взглянул в лицо доктору Стэдлеру.

— Мы государственное учреждение, — спокойно ответил он — существующее за счёт налогоплательщиков.

— И поэтому вы проповедуете, что наука — сплошное мошенничество, которое необходимо искоренить!

— Именно к такому выводу можно прийти логическим путём, прочитав мою книгу. Но это не то заключение, которое они сделают.

— А как насчёт позора для института в глазах мыслящих людей? Ведь они определённо ещё остались где-то.

— Почему мы должны о них беспокоиться?

Доктор Стэдлер мог бы счесть последнюю фразу чем-то не выходящим за пределы разумения, будь она произнесена с ненавистью, завистью или злобой, но отсутствие этих эмоций, небрежная лёгкость тона, лёгкость, предполагающая усмешку, поразили его, как внезапная вспышка чего-то нереального, пронзившего его леденящим ужасом.

— Вы не следили за реакцией на мою книгу, доктор Стэдлер? О ней отзывались весьма благосклонно.

— Да — именно в это я не могу поверить. — Он должен был говорить так, будто это интеллигентная беседа, у него не было времени разобраться в своих чувствах. — Я не в состоянии понять, почему все солидные научные журналы уделили вам такое внимание и как они посмели всерьёз обсуждать вашу книгу. При Хью Экстоне ни одно научное издание не осмелилось бы говорить о ней как о труде, к которому позволительно применить определение «философский».

— Но Хью Экстона нет.

Доктор Стэдлер почувствовал, что обязан сейчас произнести некие слова, — и надеялся, что сумеет закончить разговор до того, как поймёт, что же это за слова.

— С другой стороны, — продолжал доктор Феррис, — реклама моей книги — а я уверен, что вы и не заметили такого пустяка, как реклама, — содержит выдержки из весьма хвалебного письма, полученного мною от мистера Уэсли Моуча.

— Да кто такой мистер Уэсли Моуч, чёрт возьми?

Доктор Феррис улыбнулся:

— Через год, доктор Стэдлер, даже вы не зададите этого вопроса. Скажем так: мистер Моуч — человек, в настоящее время занимающийся распределением нефти.

— Что ж, предлагаю вам заняться своим делом. Работайте с мистером Моучем, пусть он занимается нефтью, что же касается идей, ими займусь я сам.

— Было бы любопытно определить демаркационную линию таким образом, — беззаботно заметил доктор Феррис. — Но раз уж речь зашла о моей книге, то стало быть, мы затронули сферу связей с общественностью. — Он повернулся к доске, исписанной математическими формулами: — Доктор Стэдлер, будет катастрофой, если вы позволите этой сфере отвлечь вас от работы, выполнить которую можете вы один.

Это было сказано с подобострастным уважением, и доктор Стэдлер не мог понять, почему в этих словах он расслышал: «Не лезь не в своё дело». Он почувствовал внезапное раздражение и направил его против себя самого, сердито решив, что надо отбросить эти подозрения.

— Связи с общественностью? — презрительно произнёс он. — Я не нахожу в вашей книге никакой практической цели. Я не понимаю, в чём её предназначение.

— Не понимаете? — Доктор Феррис быстро взглянул в лицо доктору Стэдлеру. Наглый блеск в глазах был слишком кратким, чтобы можно было с уверенностью сказать, что этот блеск имел место.

— Я не могу позволить себе считать, что некоторые вещи возможны в цивилизованном обществе, — строго пояснил доктор Стэдлер.

— Необычайно точно подмечено! — воскликнул Феррис. — Вы не можете себе этого позволить. — Доктор Феррис поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Прошу вас, доктор Стэдлер, сразу же свяжитесь со мной, если что-нибудь в институте причинит вам неудобства, — сказал он. — Всегда к вашим услугам.

Понимая, что последнее слово должно остаться за ним, и подавив в себе постыдное осознание, что он прибегает к дешёвому приёму, доктор Стэдлер саркастически-грубым тоном произнёс:

— В следующий раз, когда я вас вызову, позаботьтесь о том, чтобы ваша машина была исправна.

— Конечно, доктор Стэдлер. Уверяю вас, что это не повторится, и ещё раз приношу свои извинения, — ответил Феррис, словно это была реплика из заученной роли, словно ему льстило, что доктор Стэдлер наконец-то усвоил, как должны разговаривать современные люди. — Моя машина причиняет мне массу неприятностей, она разваливается на части, и не так давно я заказал себе новую, самую лучшую модель, «хэммонд» с откидным верхом, но на прошлой неделе Лоуренс Хэммонд отошёл от дел без всяких причин и предупреждений, так что я завяз. Эти подонки всё время куда-то исчезают. С этим нужно что-то делать.

Феррис ушёл. Доктор Стэдлер сгорбился за столом, испытывая одно-единственное отчаянное желание — чтобы его никто не видел. Он чувствовал смутную боль, смешанную с отчаянным чувством, что никто, никто из тех, кем он дорожил, больше не захочет его видеть.

Он знал слова, которых так и не произнёс. Он не сказал, что выступит с публичным опровержением и от имени института отречётся от этой книги. Он не сказал этого, поскольку боялся открыть для себя, что его угроза никак не подействует на Ферриса, что слово Роберта Стэдлера не имеет силы. И чем больше он убеждал себя, что позже обязательно рассмотрит вопрос о публичном опровержении, тем отчётливее понимал, что не сделает этого.

Он взял книжку и швырнул её в мусорную корзину.

Внезапно он мысленно увидел лицо — настолько отчётливо, что мог разглядеть каждую чёрточку, — молодое лицо, вспоминать которое не разрешал себе уже много лет.

Нет, подумал Стэдлер, он не мог прочитать эту книгу, он умер, он наверняка давным-давно умер.

Стэдлер ощутил резкую боль и ужас от осознания того, что из всех людей на земле хотел бы увидеть именно этого человека, и при этом вынужден надеяться, что его уже нет в живых.

Он не знал почему — когда зазвонил телефон и секретарь сообщил ему, что на проводе мисс Дэгни Тэггарт, — почему он крепко сжал трубку, заметив, что у него дрожит рука. Со дня их последней встречи прошло уже больше года, и он думал, что Дэгни больше не захочет его видеть. Он услышал её ясный сильный голос — она просила его о встрече.

— Да, мисс Тэггарт, конечно, да, разумеется… в понедельник утром. Хорошо… Знаете, мисс Тэггарт, у меня сегодня кое-что запланировано в Нью-Йорке, и я могу заскочить к вам в офис во второй половине дня, если вы не возражаете… Нет, нет, нисколько не затруднит, я буду очень рад… Сегодня во второй половине дня, мисс Тэггарт, около двух, то есть около четырёх часов.

У него не было никаких дел в Нью-Йорке. Он не пытался понять, что побудило его сказать это. Полный ожидания, он улыбнулся, глядя вдаль, на освещённый солнцем склон холма.

∗ ∗ ∗

Дэгни вычеркнула из расписания график движения девяносто третьего поезда и почувствовала минутное удовлетворение от того, что сделала это спокойно. Она проделывала подобное уже несколько раз в течение последних шести месяцев. Сначала было трудно, но со временем становилось всё легче. Настанет день, думала Дэгни, когда я смогу относиться к этому смертельному росчерку безразлично. Девяносто третий был специальным товарным составом, снабжавшим Хэммондсвилль в Колорадо.

Она знала, что будет дальше: сначала отмена специальных товарных поездов, потом сокращение числа товарных вагонов в Хэммондсвилль, прицепленных, как бедные родственники, в хвост поездов, направляющихся в другие города, затем постепенная отмена остановок в Хэммондсвилле; и наконец, наступит день, когда она сотрёт Хэммондсвилль с карты штата Колорадо. С Узлом Уайета и городом Стоктон всё происходило именно в такой последовательности. Услышав, что Лоуренс Хэммонд отошёл от дел, она сразу поняла: бесполезно ждать и надеяться, рассчитывая, что его двоюродный брат, поверенный или комитет из местных жителей вновь откроют завод. Она знала одно: пора сокращать расписание.

Прошло меньше полугода с тех пор, как исчез Эллис, — с того дня, который один фельетонист радостно назвал «днём победы простого человека». Все мелкие нефтепромышленники, владевшие тремя скважинами и скулившие, что Эллис Уайет отнял у них средства к существованию, бросились заполнять оставленное им пространство. Они организовали лиги, кооперативы, ассоциации; они объединили свои средства и ценные бумаги в общий фонд. «Маленький человек обрёл место под солнцем», — написал фельетонист. Их солнцем было пламя пожара, бушевавшего над «Нефтью Уайета». В этом ослепительном зареве они добились успеха, о котором так мечтали, успеха, не требующего ни знаний, ни умения, ни усилий. Вскоре их крупные клиенты, такие как электростанции, которые потребляли нефть целыми составами и не желали делать скидку на несовершенство человеческой природы, начали переходить на уголь. Заказчики помельче, мирившиеся с некомпетентностью, разорялись один за другим. Парни из Вашингтона ввели нормированное распределение нефти и дополнительный налог для поддержания безработных нефтяников, затем закрылось ещё несколько крупных нефтяных компаний, и «маленькие человеки под солнцем» вдруг обнаружили, что головка бура, стоившая раньше сто долларов, теперь стоит пятьсот, поскольку при отсутствии массового спроса на нефтедобывающее оборудование его производители, чтобы не обанкротиться, заламывали за свою продукцию баснословную цену; потом начали закрываться нефтепроводы, так как нечем было платить за техобслуживание, и железным дорогам было предоставлено право поднимать тарифы на грузовые перевозки; подсчитав количество нефти и стоимость перевозок, две небольшие линии попросту закрылись. Солнце зашло — и «маленькие человеки» обнаружили, что эксплуатационные расходы, при которых, они могли сводить концы с концами на своих участочках в шестьдесят акров, были возможны лишь тогда, когда рядом простирались безбрежные просторы промыслов Уайета. Теперь же они взмыли до небес вместе с клубами дыма. Лишь когда их состояния испарились без следа, а насосы остановились, «маленькие человеки» поняли, что ни один предприниматель в стране не в состоянии покупать нефть по цене, равной расходам на её добычу. Затем парни из Вашингтона предоставили нефтепромышленникам субсидии, но не каждый имел друзей в Вашингтоне, и возникла ситуация, в которую было боязно вникать и даже обсуждать.

Положению Эндрю Стоктона завидовали многие бизнесмены. Лихорадочный переход на уголь свалился на него как золотая гиря: он держал свой завод в круглосуточном рабочем режиме и, обгоняя метели следующей зимы, изготавливал детали для угольных печей и топок. В стране осталось не так много надёжных литейных заводов; Стоктон стал одним из столпов, снабжавших подвалы и кухни страны. Столп рухнул без предупреждения. Эндрю объявил, что оставляет дело, закрыл завод и исчез. Он не сделал никакого намёка на дальнейшую судьбу завода, даже не сказал, имеют ли его родственники право вновь открыть его.

На дорогах страны ещё попадались автомобили, но они двигались, как путешественники в пустыне, которые проходят мимо зловещих конских скелетов, выбеленных солнцем; они проезжали мимо скелетов автомобилей, развалившихся на ходу. Люди перестали покупать машины, и автомобильные заводы закрывались. Но кое-кто по-прежнему мог доставать нефть — благодаря личным связям, о которых все предпочитали умалчивать. Эти люди покупали машины за любую цену. Горы Колорадо освещались светом огромных окон завода Лоуренса Хэммонда, со сборочного конвейера которого к подъездному пути «Трансконтинентальной Тэггарта» сходили грузовые и легковые автомобили. Весть о прекращении деятельности Лоуренса Хэммонда пришла, когда её меньше всего ожидали, быстрая и внезапная, как резкий удар колокола в мрачной тишине. Комитет из местных жителей передавал обращения по радио, призывавшие Лоуренса Хэммонда, где бы он ни был, разрешить открыть завод. Но ответа не было.

Дэгни кричала, когда исчез Эллис Уайет, она задыхалась, когда отошёл от дел Эндрю Стоктон; услышав, что и Лоуренс Хэммонд бросил завод, она безразлично спросила себя: «Кто следующий?»

— Нет, мисс Тэггарт, я не нахожу этому объяснений, — сказала сестра Эндрю Стоктона, когда Дэгни зашла к ней во время последней поездки в Колорадо два месяца назад. — Он ничего не говорил мне об этом, я даже не знаю, жив он или нет, впрочем, как и Эллис Уайет. Нет, накануне ничего особенного не произошло. Помню только, что в тот вечер к нему пришёл незнакомый мужчина. Раньше я никогда его не встречала. Они говорили допоздна, когда я ложилась спать, в кабинете Эндрю ещё горел свет.

Люди в промышленных городках Колорадо молчали. Дэгни видела, как они проходили по улицам мимо аптек, магазинов, бакалейных лавок; они словно надеялись, что движение поможет им не задумываться о будущем. Она тоже ходила по улицам, не поднимая головы, чтобы не видеть груды покрытых копотью камней и искорёженной стали, — того, что осталось от нефтяных промыслов Уайета.

Одна из вышек на гребне холма всё ещё горела. Никто не мог её потушить. Проходя по улицам, Дэгни видела рвущийся в небо сноп пламени. Она видела его ночью из окна поезда: яростное пламя, колышущееся на ветру. Люди называли его Факелом Уайета.

Самый длинный состав на «Линии Джона Голта» насчитывал сорок вагонов; самый быстрый двигался со скоростью восемьдесят километров в час. Надо было беречь локомотивы: сейчас они работали на угле, и срок их эксплуатации давно истёк. Джиму удалось найти мазут только для локомотивов, тянувших «Комету» и пару скоростных составов дальнего следования. Единственным поставщиком топлива, на которого она могла положиться и с которым могла иметь дело, был Кен Денеггер из «Угля Денеггера» в Пенсильвании.

Пустые поезда грохотали по четырём штатам, примыкающим к Колорадо. Они перевозили овец, корма, дыни и случайного фермера с принарядившейся семьёй, у которого были друзья в Вашингтоне. Джим получал из Вашингтона субсидию на каждый рейс, который числился не как коммерческий, а как «социально значимый».

Дэгни стоило неимоверных усилий обеспечивать движение поездов на участках, где они ещё были нужны, по территориям, где всё ещё теплилось производство.

Но из балансовых отчётов «Трансконтинентальной Тэггарта» было видно, что субсидии, выбитые Джимом на поезда, перегонявшиеся порожняком, значительно превышали прибыль, которую приносили грузовые составы, идущие из пока ещё активных индустриальных районов страны.

Джим хвастался, что эти шесть месяцев оказались самыми доходными за всю историю существования «Трансконтинентальной Тэггарта». В графе «прибыль» на глянцевых листах его доклада акционерам числились деньги, не заработанные им, — субсидии на порожняк; и деньги, не принадлежащие ему, — дивиденды, которые компания должна была выплатить держателям акций, и суммы, предназначенные на оплату процентов и выкуп облигаций «Трансконтинентальной Тэггарта». По распоряжению Уэсли Моуча Тэггарт получил разрешение не выплачивать этот долг. Он хвастался огромным потоком грузовых перевозок «Трансконтинентальной Тэггарта» в Аризоне, где Дэн Конвэй закрыл последнюю линию «Финикс — Дуранго» и отошёл от дел, и в Миннесоте, где Пол Ларкин перевозил руду по железной дороге, в результате чего последнее пароходство, занимавшееся грузовыми перевозками на Великих Озёрах, прекратило своё существование.

— Ты всегда считала, что умение делать деньги — великая добродетель, — говорил ей Джим, чуть заметно улыбаясь. — Кажется, мне это пока удаётся лучше, чем тебе.

Никто не выражал желания разобраться в вопросе замораживания облигаций, возможно потому, что все достаточно ясно представляли ситуацию. Сначала среди держателей облигаций появились признаки паники, и в обществе стало нарастать возмущение. Затем Уэсли Моуч издал новый указ, согласно которому облигации могли быть «разморожены» по предъявлении заявления о «крайней необходимости» и правительство взяло на себя обязательство приобретать их, если сочтёт «доказательство необходимости» весомым. Отсюда вытекало три вопроса, которые никто не задавал и на которые никто не отвечал. Что можно считать доказательством? Что можно расценивать как «необходимость»? И кто будет определять, «крайняя» она или не «крайняя»?

Затем стало дурным тоном обсуждать, почему одному позволили разморозить облигации, в то время как другому отказали. Люди отворачивались, поджав губы, когда им задавали этот вопрос. Позволительно было рассказать, описать, но только не объяснять или давать оценку; мистер Смит получил деньги, мистер Джонс — нет, и это всё. И когда мистер Джонс кончал жизнь самоубийством, поговаривали: «Ну не знаю; если ему действительно нужны были деньги, правительство дало бы их; но некоторые просто слишком жадны».

Никто не говорил о тех, кто, получив отказ, продавал свои облигации за треть стоимости тем, у кого находились доказательства такого «бедственного положения», которое, как по волшебству, превращало тридцать три замороженных цента в полновесный доллар; никто не говорил о новом бизнесе, развёрнутом предприимчивыми молодыми людьми, только что окончившими колледж и называвшими себя размораживателями, которые предлагали «помочь составить заявление надлежащим образом». У молодых размораживателей имелись друзья в Вашингтоне.

Глядя на железнодорожное полотно своей дороги с платформы какой-нибудь пригородной станции, Дэгни ловила себя на том, что уже не ощущает былой гордости, но чувствует вину, стыд, словно рельсы покрылись ржавчиной, хуже того — словно ржавчина стала отливать кровью.

Но, глядя в вестибюле Терминала на памятник Нэту Тэггарту, она думала: «Это твоя железная дорога, ты проложил её, ты боролся за неё, тебя не остановили ни страх, ни отвращение. Я не сдамся людям с ржавой совестью и запачканными кровью руками. Я единственная, кто может защитить её».

Она не отказалась от поисков человека, который изобрёл двигатель. Это было единственной частью работы, ради которой она готова была терпеть всё остальное. Это было единственной в поле зрения целью, придающей значение её борьбе. Было время, когда она удивлялась, зачем ей нужно восстанавливать этот двигатель. Казалось, какие-то голоса спрашивали её: «Зачем?» «Потому что я ещё жива», — отвечала она. Но поиски были тщетны. Два инженера из её компании никого не нашли в штате Висконсин. Она послала их найти людей, которые работали на компанию «Двадцатый век», чтобы узнать имя изобретателя. Они ничего не узнали. Она послала их просмотреть данные в патентном бюро — ни одного патента на двигатель зарегистрировано не было.

Единственное, что дали поиски, — окурок сигареты со знаком доллара. Она уже забыла о нём, но недавно нашла его в ящике стола и вечером отдала знакомому продавцу сигарет на вокзале. Старик очень удивился, рассматривая окурок, осторожно держа его между пальцами; он никогда не слышал о таком сорте и недоумевал, как мог пропустить это.

— Мисс Тэггарт, а сигареты были хорошего качества?

— Я, во всяком случае, никогда не курила ничего лучше.

Озадаченный, он покачал головой. Старик обещал ей выяснить, где произведены эти сигареты, и принести пачку.

Она пыталась найти учёного, способного взяться за восстановление двигателя. Она опросила людей, которых ей рекомендовали как лучших в своей области. Первый, изучив остатки двигателя и рукопись, тоном вымуштрованного солдафона объявил, что двигатель принципиально не может работать, никогда не работал и он докажет, что существование подобного двигателя невозможно. Второй растягивал слова, словно отвечал надоедливому собеседнику, что не знает, можно ли это сделать, и что ему вообще нет никакого дела до этого. Третий воинственно-наглым тоном произнёс, что возьмётся за дело при условии заключения с ним контракта на десять лет с ежегодным окладом в двадцать пять тысяч долларов. «В конце концов, мисс Тэггарт, вы собираетесь получить от этого двигателя огромную прибыль, ставя на карту моё время. Вам придётся раскошелиться». Четвёртый, самый молодой, молча смотрел на неё. И его лицо выражало презрение. «Видите ли, мисс Тэггарт, я думаю, что этот двигатель вообще не следует восстанавливать, даже если это кому-нибудь по силам. Это настолько превосходит всё, что мы имеем, что несправедливо по отношению к учёным не столь высокого ранга, им не останется ни одной области для достижений и открытий. Я считаю, что сильный не имеет права ранить чувство собственного достоинства слабого». Она приказала ему немедленно убираться из её кабинета и потом ещё долго сидела, не в силах преодолеть изумление и ужас; самое порочное утверждение, которое она слышала, было изречено тоном праведника.

Решение обратиться к доктору Роберту Стэдлеру возникло у неё, когда иного выхода уже не оставалось. Она заставила себя позвонить ему вопреки непоколебимому душевному сопротивлению, похожему на тугие тормоза. Она спорила с собой, рассуждая: «Я имею дело с такими людьми, как Джим и Оррен Бойл; его вина меньше, почему я не могу обратиться к нему?» Она не находила ответа на этот вопрос — у неё было лишь стойкое чувство отвращения, ощущение, что доктор Стэдлер как раз тот человек, к которому ни в коем случае нельзя обращаться.

Пока Дэгни сидела за столом, глядя на график движения по «Линии Джона Голта» и дожидаясь прихода доктора Стэдлера, она задавалась вопросом, почему за все последние годы не появилось ни одного талантливого учёного. И не находила ответа. Она смотрела на перечёркнутый график движения девяносто третьего поезда — труп этого состава.

«У поезда есть два свойственных жизни признака, — думала Дэгни, — движение и цель; раньше он был подобен живому существу, но сейчас представляет собой лишь некоторое количество мёртвых товарных вагонов и локомотивов. Не давай себе времени для чувств, — думала Дэгни, — расчлени мёртвое тело как можно скорее, локомотивы нужны по всей системе; Кену Денеггеру в Пенсильвании нужны поезда, много поездов, если только…»

— Доктор Роберт Стэдлер, — раздалось в селекторе на столе.

Он вошёл улыбаясь, словно улыбка подчёркивала слова:

— Мисс Тэггарт, поверите ли, я бесконечно счастлив вновь видеть вас!

Дэгни не улыбнулась и подчёркнуто вежливо ответила:

— Очень любезно с вашей стороны, что пришли.

Она кивнула, её стройная, подтянутая фигура не шелохнулась, лишь голова слегка склонилась в медленном официальном кивке.

— Мисс Тэггарт, вас бы удивило, если бы я сказал, что искал лишь повода для встречи с вами?

— Во всяком случае я постаралась бы не злоупотреблять вашей любезностью, — без улыбки ответила Дэгни. — Прошу вас, доктор Стэдлер, садитесь.

Он осмотрелся:

— Никогда не бывал в кабинете вице-президента железнодорожной компании. Я не ожидал, что он такой… серьёзный. Но это соответствует вашей должности.

— Случай, о котором я хочу посоветоваться с вами, очень далёк от сферы ваших интересов, доктор Стэдлер. Вы даже можете счесть странным, что я позвонила вам. Позвольте объяснить вам причину.

— То, что вы решили мне позвонить, уже само по себе существенная причина. И поверьте, для меня будет величайшим удовольствием, если я хоть в какой-то степени смогу быть вам полезен.

У него была притягательная улыбка человека, который использует её не для того, чтобы прикрыть ею слова, а для того, чтобы подчеркнуть смелость в выражении искренних чувств.

— Это проблема чисто технологического характера, — сказала она чётким, ничего не выражающим тоном молодого механика, обсуждающего сложное задание. — Я полностью осознаю ваше презрение к этой области науки. Я не жду, что вы решите мою проблему, это не тот случай, который мог бы заинтересовать вас лично. Мне просто хотелось бы представить её на ваше рассмотрение и задать вам два вопроса. Мне пришлось побеспокоить вас, так как эта проблема сопряжена с личностью, наделённой выдающимся умом, — она произносила это безличным тоном, констатируя непререкаемую истину, — а в науке, кроме вас, выдающихся умов не осталось.

Она не знала, почему её слова так задели его. Она увидела неподвижное лицо Стэдлера, неожиданную серьёзность во взгляде, странное выражение, казавшееся чуть ли не умоляющим, затем услышала его серьёзный голос, словно обременённый каким-то чувством, придавшим ему чистоту и смирение:

— Что это за проблема, мисс Тэггарт?

Дэгни рассказала ему о двигателе, о месте, где нашла его; рассказала, что установить имя изобретателя невозможно; она не упоминала о подробностях. Она дала ему фотографии двигателя и уцелевшие листы рукописи.

Пока он читал, она наблюдала за ним. Сначала она заметила в беглом движении глаз профессиональную уверенность, затем небольшую паузу, более пристальное внимание и, наконец, увидела движение губ, которое у другого человека можно было бы принять за свист. Она видела, как он на время прервал чтение и задумался, словно его мысли разбежались в разных направлениях, пытаясь проследить сразу все; она видела, как он начал быстро перелистывать страницы, потом остановился и заставил себя читать дальше, словно разрываясь между желанием продолжать чтение и попыткой охватить разом все открывающиеся перед его внутренним взором возможности. Дэгни заметила его возбуждение, она знала, что сейчас он забыл и про её кабинет, и про неё — про всё на свете; это изобретение полностью завладело его вниманием, и в благодарность за способность так реагировать ей захотелось, чтобы доктор Стэдлер мог нравиться ей.

Они молчали более часа, затем он закончил читать и взглянул на неё.

— Поразительно! — радостно и изумлённо воскликнул он, словно сообщая новость, которой никак не ожидал.

Дэгни очень хотелось улыбнуться в ответ и разделить с ним радость, но она лишь кивнула и сухо произнесла:

— Да.

— Это потрясающе, мисс Тэггарт!

— Да.

— Вы сказали, проблема технологического характера? Она намного шире. Страницы, где он описывает свой преобразователь… Можно увидеть, из какой предпосылки он исходит. Он вышел на новую концепцию энергии, отбросил все шаблоны, в соответствии с которыми его двигатель невозможен. Он сформулировал новую, собственную теорию, раскрыл секрет преобразования энергии статического электричества в полезную работу. Вы понимаете, что это значит? Вы представляете себе, какой подвиг ради чистой, теоретической науки ему пришлось совершить, прежде чем он смог создать этот двигатель?

— Кто? — спокойно спросила она.

— Простите, что вы сказали?

— Это первый из двух вопросов, которые я хотела вам задать, доктор Стэдлер. Вы не можете припомнить какого-нибудь молодого учёного, которого знали лет десять назад и который смог бы это сделать?

Он задумался, удивлённый; у него не было времени углубиться в этот вопрос.

— Нет, — нахмурившись, медленно произнёс он. — Нет, не могу вспомнить никого… и это бесполезно, потому что такие способности никак не остались бы незамеченными… Кто-нибудь обратил бы на себя моё внимание, мне всегда представляют подающих надежды молодых физиков… Вы сказали, что нашли это в исследовательской лаборатории обычного моторостроительного завода?

— Да.

— Невероятно. Что он делал в таком месте?

— Изобретал двигатель.

— Именно это я и имею в виду. Гениальный учёный, который захотел стать промышленным изобретателем? Это просто возмутительно! Он хотел изобрести двигатель и втихаря совершил революцию в энергетике; он даже не побеспокоился о публикации своих открытий, но продолжал работать над своим двигателем. Зачем ему было растрачивать свой гений на бытовую технику?

— Наверное потому, что ему нравилось жить на этой земле, — непроизвольно вырвалось у неё.

— Простите, что вы сказали?

— Ничего, я… я прошу прощения, доктор Стэдлер. Я не намерена обсуждать… не относящиеся к делу вопросы.

Стэдлер вновь погрузился в свои мысли:

— Почему он не пришёл ко мне? Почему не появился в каком-либо выдающемся научном учреждении, где ему и надлежало быть? Если у него хватило ума разработать это, он должен был понимать важность того, что сделал. Почему он не опубликовал статью о своей концепции энергии? В общих чертах я понимаю его концепцию, но — чёрт возьми! — самые важные страницы отсутствуют, формулировки нет! Наверняка кто-нибудь рядом с ним должен был достаточно хорошо разбираться в этом, чтобы рассказать о его работе всему миру. Почему же этого не сделали? Как можно было отказаться, просто взять и отказаться от такого открытия?

— Есть ряд вопросов, на которые я не могу ответить.

— И кроме того, с чисто практической точки зрения, почему этот двигатель оставили в куче хлама? Да любой, даже самый недалёкий промышленник с руками оторвал бы этот двигатель, чтобы сделать целое состояние. Для того чтобы распознать его коммерческую ценность, особого ума не надо.

Впервые за всё время разговора Дэгни горько улыбнулась, но ничего не сказала.

— А что, найти изобретателя невозможно? — спросил он.

— Совершенно невозможно.

— Вы считаете, что он ещё жив?

— У меня есть основания так думать. Но я не уверена.

— Предположим, я попытаюсь найти его по объявлению.

— Нет, не надо.

— Но если бы я поместил объявление в научных изданиях и попросил доктора Ферриса… — Он запнулся, его быстрый взгляд встретился с её взглядом; Дэгни молча выдержала его взгляд; он первый опустил глаза и твёрдо, холодно закончил: — Я попрошу доктора Ферриса передать по радио, что я желаю с ним встретиться, неужели он откажется?

— Да, доктор Стэдлер, думаю, что откажется.

Он не смотрел на неё. Дэгни заметила, как мышцы лица сжались и вместе с тем как-то обмякли, она не могла сказать, какой свет угасал в нём и что заставило её думать об угасающем свете.

Стэдлер небрежным жестом бросил рукопись на стол:

— Люди, которым не хватает практичности, чтобы продавать свои мозги, должны лучше изучить условия объективной реальности.

Он взглянул на неё, словно ожидая гневной реакции. Но её ответ был хуже, чем гнев, — её лицо ничего не выражало, будто его суждение не имело для неё никакого значения. Она вежливо произнесла:

— Я хотела спросить вас ещё об одном. Не могли бы вы порекомендовать мне физика, который, по вашему мнению, смог бы взяться за восстановление двигателя?

Он посмотрел на неё и усмехнулся, но в этой усмешке сквозило страдание.

— Вас это тоже мучает, мисс Тэггарт? Невозможность найти мало-мальски сведущего человека?

— Я переговорила с несколькими физиками, которых мне рекомендовали, и поняла, что они безнадёжны.

Стэдлер наклонился вперёд.

— Мисс Тэггарт, — спросил он, — вы обратились ко мне, потому что доверяете мне как учёному? — Вопрос был открытой мольбой.

— Да, — беспристрастно ответила она. — Как учёному я вам доверяю.

Стэдлер откинулся назад; у него был такой вид, словно потаённая улыбка сняла напряжение с его лица.

— Мне очень хочется вам помочь, — дружелюбно сказал Стэдлер, — и это желание отнюдь не бескорыстно, потому что сейчас у меня нет проблемы сложнее, чем набрать талантливых работников в свой отдел. Да что там талантливых! Меня устроил бы человек, подающий хоть какие-то надежды, но из тех, кого ко мне направляют, не выйдет даже приличного автомеханика. Не знаю, то ли я старею и становлюсь более требовательным, то ли человечество деградирует, но в годы моей молодости мир не был столь интеллектуально бесплодным. А сейчас… Если б вы только видели тех, с кем мне приходится общаться…

Стэдлер внезапно замолчал и задумался, словно неожиданно вспомнив о чём-то. У Дэгни появилось такое чувство, словно он знает что-то, о чём не хочет говорить. Это чувство переросло в уверенность, когда Стэдлер негодующе резким тоном, будто уходя от неприятной темы, сказал:

— Нет, мисс Тэггарт, я не знаю, кого вам порекомендовать.

— Что ж… Это всё, что я хотела выяснить, доктор Стэдлер. Спасибо, что нашли для меня время.

Минуту он сидел молча, словно не решался уйти.

— Мисс Тэггарт, не могли бы вы показать мне сам двигатель? — спросил он.

Дэгни удивлённо посмотрела на него:

— Конечно… если вы хотите. Но он в подземном хранилище, в одном из тупиковых тоннелей.

— Это ничего, если вы не откажетесь проводить меня. У меня нет никаких особых побуждений. Так, любопытство. Мне просто хотелось бы взглянуть на него.

Когда они стояли в каменном подвале над стеклянным ящиком с металлическими обломками, Стэдлер снял шляпу, и Дэгни не могла определить, был ли это обыкновенный жест человека, внезапно сообразившего, что он находится в одном помещении с женщиной, или же это движение сродни тому, как обнажают голову у гроба усопшего.

Они стояли в тишине при свете единственной лампочки, отражавшемся от стеклянной поверхности ящика. Вдалеке стучали колёса, и временами казалось, что внезапный резкий толчок разбудит безжизненные обломки в стеклянном ящике.

— Это замечательно, — тихо сказал доктор Стэдлер. — Какое счастье видеть великую, новую, гениальную идею, принадлежащую не мне.

Дэгни посмотрела на него, желая удостовериться, что поняла его правильно. Он произнёс эти слова с искренностью, отбрасывающей все условности, не беспокоясь о том, стоило ли позволять ей услышать признание в его страданиях, видя перед собой лишь лицо женщины, способной понять.

— Мисс Тэггарт, знаете ли вы отличительную черту посредственности? Негодование из-за успеха другого. Эти обидчивые бездари трясутся над тем, как бы их кто не обскакал. Они и понятия не имеют, какое одиночество появляется, когда достигаешь вершины. Им чуждо это чувство тоски, когда так хочется увидеть человека, равного тебе, разум, достойный преклонения, и достижение, которым можно восхищаться. Они скалятся на тебя из своих крысиных нор, полагая, что тебе нравится затмевать их своим блеском, а ты готов отдать год жизни, чтобы увидеть хоть проблеск таланта у них самих. Они завидуют великому свершению, и в их понимании величие — это мир, где все люди заведомо бездарней их самих. Они даже не осознают, что эта мечта — безошибочное доказательство их посредственности, потому что человеку воистину великому такой мир просто противен. Им не дано понять, что чувствует человек, окружённый посредственностью и серостью. Ненависть? Нет, не ненависть, а скуку — ужасную, безнадёжную, парализующую скуку. Чего стоят лесть и похвалы людей, которых не уважаешь? Вы когда-нибудь испытывали сильное желание встретить человека, которым могли бы восхищаться? Чтобы смотреть не сверху вниз, а снизу вверх?

— Я испытываю это желание всю жизнь, — сказала Дэгни. Это был ответ, в котором она не могла ему отказать.

— Я знаю, — произнёс он, и в бесстрастной мягкости его голоса было что-то прекрасное. — Я знал это с того момента, как впервые встретился с вами. Поэтому я и пришёл сегодня. — Он немного помолчал, но она ничего не сказала, и он продолжил так же спокойно и мягко: — Именно поэтому я хотел увидеть двигатель.

— Понимаю, — тепло произнесла Дэгни; тон был единственной формой признательности, которую она могла ему выразить.

— Мисс Тэггарт, — сказал он, опустив глаза и глядя на стеклянный ящик, — я знаю человека, который мог бы взяться за восстановление двигателя. Он отказался работать на меня, поэтому, возможно, это тот человек, который вам нужен. — Он поднял голову, но перед тем, как увидел восхищение в её глазах, открытый взгляд, которого так ждал, взгляд прощения, разрушил своё мимолётное искупление, добавив светски-саркастическим тоном: — Молодой человек несомненно не горит желанием работать на благо общества или ради процветания науки. Он сказал мне, что не станет работать на правительство. Предполагаю, что его больше интересуют деньги, на которые он мог бы рассчитывать у частного работодателя.

Он отвернулся, чтобы не видеть исчезающее с её лица выражение, не догадаться о его значении.

— Да, — решительно произнесла она, — возможно, это тот человек, который мне нужен.

— Это молодой физик из Ютского технологического института, — сухо сказал он. — Его зовут Квентин Дэниелс. Один мой знакомый прислал его ко мне несколько месяцев назад. Он встретился со мной, но от работы, которую я ему предложил, отказался. Я хотел взять его в свой отдел. У него ум настоящего учёного. Не знаю, справится ли он с вашим двигателем, но во всяком случае может попытаться. Думаю, вы легко найдёте его в институте. Не знаю, правда, что он сейчас там делает, год назад институт закрыли.

— Спасибо, доктор Стэдлер. Я свяжусь с ним.

— Если… если хотите, я был бы рад помочь ему с теоретической частью. Я собираюсь заняться работой самостоятельно, начиная с указаний в этой рукописи. Мне хочется раскрыть секрет его энергии — тот, что раскрыл автор. Надо понять его основной принцип. Если это удастся, мистер Дэниелс сможет закончить работу, касающуюся непосредственно двигателя.

— Я буду глубоко признательна за любую помощь с вашей стороны, доктор Стэдлер.

Они молча шли по вымершим тоннелям, шагая по освещённым голубым светом ржавым рельсам к виднеющимся вдалеке платформам.

На выходе из тоннеля они увидели человека, который, стоя на коленях, неуверенно и беспорядочно колотил по стрелке молотком. Рядом, проявляя признаки крайнего терпения, стоял другой мужчина.

— Да что случилось с этой чёртовой стрелкой?

— Не знаю.

— Ты тут уже целый час копаешься!

— Угу.

— И сколько ещё прикажешь ждать?

— Кто такой Джон Голт?

Доктор Стэдлер вздрогнул. Когда они прошли мимо рабочих, он сказал:

— Не нравится мне это выражение.

— Мне тоже, — ответила Дэгни.

— Откуда оно взялось?

— Никто не знает.

Они помолчали, потом он произнёс:

— Знавал я одного Джона Голта. Но он давно умер.

— Кем он был?

— Одно время я думал, что он ещё жив. Но сейчас я уверен, что он умер. Это был человек такого ума, что, будь он жив, весь мир только о нём и говорил бы.

— Но весь мир только о нём и говорит.

Стэдлер остановился как вкопанный.

— Да… — медленно произнёс он, потрясённый мыслью, которая никогда не приходила ему в голову. — Да… Но почему? — В его словах звучал ужас.

— Кем он был, доктор Стэдлер?

— Почему весь мир говорит о нём?

— Кем он был?

Он вздрогнул, покачал головой и резко сказал:

— Это всего лишь совпадение. Имя вовсе не редкое. Это случайное совпадение. Оно никак не связано с человеком, которого я знал. Тот человек мёртв. — Стэдлер не мог позволить себе осознать всё значение слов, которые добавил: — Он должен быть мёртв.

∗ ∗ ∗

Документ, лежащий на его столе, гласил: «Секретно… Срочно… Чрезвычайные обстоятельства… Крайняя необходимость подтверждена службой директора… На нужды Проекта Икс» — и требовал, чтобы он продал десять тысяч тонн Металла Риардена Государственному научному институту.

Риарден прочитал его и посмотрел на управляющего заводом, неподвижно стоявшего перед ним. Ранее управляющий вошёл и без слов положил бумагу на стол. «Думал, вы захотите взглянуть на это», — произнёс он в ответ на взгляд Риардена.

Риарден нажал кнопку вызова мисс Айвз. Он вручил ей заказ и сказал:

— Отошлите его туда, откуда он поступил. Передайте, что Государственному научному институту я не продам ни грамма Металла Риардена.

Гвен Айвз и управляющий посмотрели на него, друг на друга, снова на него; в их взглядах он прочёл одобрение.

— Слушаюсь, мистер Риарден, — ответила Гвен Айвз, принимая листок, словно это была обычная деловая бумага. Она кивнула и вышла из кабинета. Управляющий вышел следом.

Риарден слабо улыбнулся, разделяя их чувства. Ему была безразлична эта бумажка и возможные последствия.

Шесть месяцев назад, под влиянием внезапного внутреннего потрясения, которое дало выход напору чувств, он сказал себе: сначала действия, работа завода, потом чувства. Это позволило ему хладнокровно наблюдать за тем, как проводится в жизнь Закон о равном распределении.

Никто не знал, как следует исполнять этот закон. Сначала ему сообщили, что он не может выпускать свой металл в количестве, «превышающем количество наилучшего специального сплава, не являющегося сталью», выпускаемого Орреном Бойлом. Но наилучший специальный сплав Оррена Бойла был низкопробным месивом, которое никто не хотел покупать. Затем ему сообщили, что он может выпускать свою продукцию в количестве, которое мог бы производить Оррен Бойл. Никто не знал, как это определить. Кто-то в Вашингтоне без всяких объяснений назвал цифру, указывающую количество тонн в год. Все приняли это как есть. Риарден не знал, как «предоставить каждому заказчику иную долю своей продукции». Заказов накопилось уже столько, что, даже если бы ему позволили работать в полную силу, он не смог бы выполнить их и за три года. Кроме того, ежедневно поступали новые заказы. Это были уже не заказы в старом, благородном понимании; это были требования. По новому закону, заказчик, не получивший причитающейся ему равной доли Металла Риардена, имел право подать на Риардена в суд.

Равная доля — никто не знал, сколько это. Вскоре Риардену прислали из Вашингтона молодого расторопного паренька, только что из колледжа, на должность помощника управляющего по распределению. После длительных переговоров с Вашингтоном паренёк сообщил, что каждый заказчик будет получать пять тысяч тонн в порядке поступления заявки. Никто не возражал против этой цифры. Возражения не имели смысла; с таким же успехом и абсолютно законно можно было установить норму в один килограмм или миллион тонн. Парнишка открыл на заводе контору, где четыре девицы круглосуточно принимали заявки. При производительности завода на данный момент выполнение заказов должно было растянуться по меньшей мере лет на сто.

Пяти тысяч тонн металла не хватило бы и для пяти километров железнодорожного полотна «Трансконтинентальной Тэггарта», этого не хватило бы на крепления даже для одной шахты Кена Денеггера. Крупные промышленные предприятия, основные заказчики Риардена, остались без его продукции. Но неожиданно на рынке появились клюшки для гольфа, сделанные из Металла Риардена, а также кофейные банки, садовые инструменты и водопроводные краны. Кену Денеггеру, который одним из первых сумел оценить новый продукт Риардена и рискнул, заказав металл вопреки общественному мнению, не было позволено приобрести его; его заказ остался неудовлетворённым и был отменён без предупреждения в соответствии с новым законом. Мистер Моуэн, предавший «Трансконтинентальную Тэггарта» в самый опасный для компании час, теперь производил железнодорожные стрелки из Металла Риардена и продавал их «Атлантической южной».

Риарден молча отворачивался, когда ему говорили о том, что было прекрасно известно всем: на его металле многие за считанные дни сколачивали целое состояние. «Нет, — поговаривали в гостиных, — это нельзя называть чёрным рынком. Никто не продаёт Металл нелегально. Люди просто продают своё право на него. Вернее, даже не продают, просто объединяют доли». Он ничего не желал знать ни о лабиринте гнусных сделок, по которому доли продавались и перепродавались, ни об одном промышленнике из Виргинии, который выпустил за два месяца пять тысяч тонн заготовок из его металла, ни о том, что негласным партнёром этого промышленника был человек из Вашингтона. Риарден знал, что их прибыль с одной тонны его металла в пять раз превышает его собственную. Он молчал. Все имели право на его металл — все, кроме него самого.

Паренёк из Вашингтона, которого сталелитейщики прозвали Кормилицей, крутился вокруг Риардена, глядя на него с изумлённым любопытством, что, как ни странно, было формой восхищения. Риарден относился к нему иронически и не скрывал своей неприязни. У паренька не было ни малейшего понятия о нравственности; её напрочь вытравили годы, проведённые в колледже, в результате чего он приобрёл излишнюю откровенность, наивную и циничную, как обманчивая невинность дикаря.

— Вы презираете меня, мистер Риарден, — без всякого негодования заявил он однажды. — Это непрактично.

— Почему непрактично?

Вопрос его явно озадачил парня, и тот не нашёлся, что ответить. У него никогда не было ответа на вопрос «почему?». Он изъяснялся утверждениями. Он без колебаний и объяснений говорил о людях: «Он старомоден», «Он неуживчив», «Она неисправима»; закончив колледж с дипломом специалиста-металлурга, он заявлял: «Мне кажется, что для плавки стали требуется высокая температура». Он не высказывал ничего, кроме неопределённых мнений о физической сущности производственных процессов и безапелляционных заявлений о людях.

— Мистер Риарден, — сказал он однажды, — если вы хотите поставлять больше нашей продукции вашим друзьям, я имею в виду, в большем количестве, это можно устроить. Почему бы нам не обратиться за специальным разрешением на основании крайней необходимости? У меня есть пара друзей в Вашингтоне. Ваши друзья — весьма важные персоны, крупные бизнесмены, так что обойти все эти тонкости с крайней необходимостью будет несложно. Естественно, это повлечёт за собой небольшие затраты. Чтобы утрясти дела в Вашингтоне. Знаете, как это бывает, дела требуют затрат.

— Какие дела?

— Вы понимаете, о чём я говорю.

— Нет, — ответил Риарден, — не понимаю. Почему бы тебе не объяснить мне?

Паренёк неуверенно посмотрел на него, что-то взвесил в уме и выдал:

— Это непрактичная позиция.

— То есть?

— Знаете, мистер Риарден, вовсе не обязательно говорить так.

— Как «так»?

— Слова относительны. Они лишь символы. Если мы не будем пользоваться скверными символами, то ничего скверного и не будет. Я уже всё сказал по-своему, почему вы хотите, чтобы я повторил то же самое, но иначе?

— А как я хочу, чтобы ты это повторил?

— Почему вы хотите, чтобы я сказал эти слова по-другому?

— По той же причине, по которой ты этого не хочешь.

Парень минуту помолчал, затем сказал:

— Знаете, мистер Риарден, абсолютов нет. Мы не можем придерживаться строгих принципов, мы должны быть гибкими, должны приспосабливаться к сегодняшним реалиям и действовать в соответствии с целесообразностью момента.

— Слушай, сопляк, выплавь-ка хоть тонну стали, не придерживаясь строгих принципов, в соответствии с целесообразностью момента.

Необычное, почти эстетическое чувство вызвало у Риардена презрение к пареньку, но не обиду. Парень гармонировал с духом происходящего. Казалось, они отброшены далеко назад, на тысячелетия, во время, к которому принадлежал паренёк, но не он, Риарден. Вместо того чтобы строить новые печи, размышлял Риарден, я участвую в безнадёжной гонке, поддерживая работу старых; вместо разработки новых идей, новых исследований, новых экспериментов по использованию Металла Риардена, я трачу всю энергию на поиски руды: как люди на заре железного века, думал он, но с меньшей надеждой.

Он гнал от себя подобные мысли. Он должен был зорко следить за собственными чувствами — словно какая-то часть его самого стала чужой и её нужно держать под постоянным наркозом, а его воля должна была стать бдительным анестезиологом. Эта часть была неведомой, он знал лишь, что не следует докапываться до её истоков и выпускать её на волю. Однажды он уже пережил опасный момент, который не должен повториться.

В тот зимний вечер он был один в своём кабинете, его поразила газета с перечнем указов на первой полосе, раскрытая на его столе; он услышал по радио сообщение о пылающих нефтяных вышках Эллиса Уайета. Его первой реакцией — перед тем как возникла мысль о будущем, ощущение шока, ужаса или протеста — был безудержный хохот. Он смеялся, торжествуя победу, избавление, бьющее струёй живое ликование, — и в его душе звучали слова: «Да благословит тебя бог, Эллис, что бы ты ни делал».

Осознав смысл своего смеха, Риарден понял в тот вечер, что теперь приговорён к постоянной бдительности по отношению к самому себе. Как человек, переживший сердечный приступ, он знал, что это было предупреждением и что в нём живёт недуг, который в любой момент может поразить его.

С тех пор он придерживался ровных, осторожных, строго контролируемых шагов. Но это вновь ненадолго вернулось к нему. Когда он смотрел на заказ Государственного научного института, ему казалось, что отблески зарева над строчками долетали не от плавильных печей, а от пламени горящих нефтяных вышек.

— Мистер Риарден, — сказал Кормилица, услышав об отказе выполнить заказ Государственного научного института, — вам не следовало этого делать.

— Почему же?

— Будут неприятности.

— В каком смысле?

— Это правительственный заказ. Вы не можете отказать правительству.

— Почему?

— Это проект крайней необходимости, к тому же секретный. Очень важный.

— Что за проект?

— Не знаю. Он же секретный.

— Тогда откуда ты знаешь, что он важный?

— Так говорят.

— Кто?

— Вы не должны сомневаться в таких вещах, мистер Риарден.

— Почему?

— Потому что не должны.

— Если не должен, то это становится абсолютом, а ты говорил, что абсолютов нет.

— Это другое дело.

— Что же в нём особенного?

— Оно касается правительства.

— Ты хочешь сказать, что нет абсолютов, кроме правительства?

— Я хочу сказать, что, если они считают это важным, значит, так оно и есть.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы у вас были неприятности, мистер Риарден, а всё к этому идёт. Вы слишком часто спрашиваете почему. Почему вы так поступаете?

Риарден посмотрел на него и ухмыльнулся. Парень осознал, что сказал, и глупо улыбнулся, но выглядел он несчастным.

Человек, пришедший к Риардену через неделю, выглядел молодо и подтянуто, но не настолько молодо и подтянуто, как ему хотелось. Он был в штатском костюме и кожаных сапогах, какие носят дорожные полицейские. Риарден не мог точно установить, прибыл он из Государственного научного института или из Вашингтона.

— Я правильно понимаю, что вы отказались продать ваш металл Государственному научному институту, мистер Риарден? — произнёс он мягким, доверительным тоном.

— Правильно, — подтвердил Риарден.

— Но разве это не сознательное нарушение закона?

— Понимайте как хотите.

— И можно узнать причину?

— Она не заинтересует вас.

— Что вы, напротив. Мы хотим оставаться беспристрастными. Вас не должно смущать, что вы крупный промышленник. Мы не поставим это вам в вину. Мы действительно хотим быть беспристрастными с вами, точно так же, как с любым рабочим. Мы хотим знать ваши доводы.

— Опубликуйте мой отказ в газетах, и любой читатель объяснит вам мои доводы. Подобное уже появлялось в газетах чуть больше года назад.

— О нет, нет, что вы! Зачем этот разговор о прессе? Разве мы не можем уладить это дружески, в частном порядке?

— Дело ваше.

— Мы не хотим, чтобы об этом сообщалось в прессе.

— Не хотите?

— Мы не хотим причинить вам вред.

Риарден посмотрел на него и спросил:

— Зачем Государственному научному институту понадобилось десять тысяч тонн металла? Что это за Проект Икс?

— Ах, это… Это очень важный научно-исследовательский проект, имеющий большое значение; он может принести обществу неоценимую пользу, но, к сожалению, предписания сверху не позволяют мне раскрыть вам его характер во всех деталях.

— Знаете, — сказал Риарден, — могу сообщить вам — в качестве довода, — что не хочу продавать мой Металл тем, кто скрывает от меня свои цели. Я создал его и несу нравственную ответственность за то, в каких целях он будет использован.

— О, об этом не беспокойтесь, мистер Риарден! Мы освобождаем вас от ответственности.

— Предположим, я не хочу быть свободным от неё.

— Но… это весьма старомодное и… чисто теоретическое отношение к делу.

— Я сказал, что могу назвать это причиной своего отказа. Но не буду — потому что у меня есть другая, главная причина. Я не продам Металл Риардена Государственному научному институту ни для каких целей, хороших или плохих, явных или скрытых.

— Но почему?

— Послушайте, — медленно произнёс Риарден, — можно найти оправдание первобытному обществу, где человек каждую минуту ожидает, что его убьют враги, и вынужден защищаться как может. Но нет оправдания обществу, в котором от человека требуют, чтобы он создал оружие для собственных убийц.

— Мне кажутся неуместными такие слова, мистер Риарден. Я думаю, что мыслить такими категориями непрактично. В конце концов, правительство не может, проводя общенациональную политику, принимать во внимание вашу личную неприязнь к деятельности одного конкретного учреждения.

— Так и не надо.

— Что вы имеете в виду?

— Не надо спрашивать меня о моих доводах.

— Но, мистер Риарден, мы не можем игнорировать нарушение закона. Что вы хотите, чтобы мы сделали?

— Делайте что хотите.

— Но это просто неслыханно! Никто ещё не отказывался продать правительству то, что ему крайне необходимо. Кстати, закон не позволяет вам отказывать в продаже вашего Металла любому заказчику, не говоря уже о правительстве.

— Почему же вы тогда не арестуете меня?

— Мистер Риарден, это дружеская беседа. Зачем говорить о таких вещах, как арест?

— А разве не это является вашим последним аргументом в споре со мной?

— Но зачем говорить об этом?

— А разве это не кроется за каждым вашим словом?

— Но зачем говорить об этом?

— А почему бы и нет? — Ответа не последовало. — Вы пытаетесь скрыть от меня тот факт, что, если бы не этот ваш главный козырь, я бы вас и на порог не пустил?

— Но я не говорю об аресте.

— Зато я говорю.

— Не понимаю вас, мистер Риарден.

— Я не помогаю вам делать вид, что это дружеская беседа. Она таковой не является. Теперь делайте что хотите.

На лице мужчины появилось недоумение, словно он не понимал предмета разногласий, и страх, словно на самом деле он всё прекрасно понимал и жил в постоянном страхе разоблачения.

Риарден почувствовал странное возбуждение, будто ему вот-вот откроется то, чего он до сего момента не понимал, будто он напал на след какой-то тайны, ещё далёкой и потому пока непонятной, но чрезвычайно, жизненно важной.

— Мистер Риарден, — сказал мужчина, — правительству нужен ваш сплав. Вы должны продать его нам, вы же понимаете, что планы правительства не могут зависеть от вашего согласия.

— Продажа, — медленно произнёс Риарден, — требует согласия продавца. — Он встал и подошёл к окну. — Я скажу вам, что вы можете сделать. — Он показал на запасной железнодорожный путь, где в товарные вагоны грузили болванки сплава. — Приезжайте сюда на своих грузовиках — как обыкновенные грабители, но без риска, потому что в вас я стрелять не буду и вы это знаете, — возьмите столько металла, сколько вам нужно, и уезжайте. И не пытайтесь перевести мне оплату. Я не приму её. Не выписывайте чек. Он не будет предъявлен. Если вам нужен мой металл, у вас есть оружие, чтобы завладеть им. Дерзайте!

— Господи, мистер Риарден, что подумает общественность!

Это был инстинктивный, непроизвольный возглас. Лицо Риардена напряглось от беззвучного смеха. Они оба поняли смысл этого возгласа. Риарден спокойно произнёс степенным, непринуждённым тоном, давая понять, что разговор окончен:

— Вы хотите, чтобы я помог вам сделать вид, что это вполне законная сделка. Увы, ничем не могу помочь.

Мужчина не спорил. Он поднялся и сказал:

— Вы пожалеете о своей позиции, мистер Риарден.

— Не думаю, — ответил Риарден.

Он понимал, что инцидент далеко не исчерпан. И понимал, что эти люди боятся обнародовать Проект Икс вовсе не потому, что он засекречен. Он ощутил необычайную лёгкость и радостное чувство уверенности в себе. Он знал, что сделал правильные шаги по внезапно открывшемуся ему пути.

∗ ∗ ∗

Закрыв глаза и удобно вытянувшись, Дэгни полулежала в кресле гостиной. День выдался трудный, но она знала, что вечером увидит Хэнка Риардена. Эта мысль, казалось, освобождала её от омерзительно-бессмысленного бремени прожитого дня.

Она раскинулась в кресле, наслаждаясь отдыхом, её единственной целью было ждать, когда в замке повернётся ключ. Риарден не позвонил ей, но она знала, что сегодня у него совещание в Нью-Йорке с поставщиками меди, и он никогда не уезжал из города до утра, и не было ещё ночи, которую он не провёл бы с ней. Дэгни нравилось ждать его. Это ожидание нужно было ей как мост от серых будней к ярким, счастливым ночам.

Предстоящие часы, думала она, как и все ночи, проведённые с ним, прибавятся к лицевому счёту жизни, где накапливаются мгновения, наполненные гордостью за то, что их прожили. Единственной гордостью рабочих дней было не то, что она их прожила, а то, что она выжила. Это неправильно, думала Дэгни, ужасно, что кто-то вынужден говорить так даже об одном-единственном часе своей жизни. Но сейчас она не могла об этом размышлять. Она думала о Риардене, о борьбе, которую он вёл все эти месяцы, — о его борьбе за освобождение; она знала, что поможет ему выстоять как угодно, только не словами.

Ей вспомнился один из вечеров. Это было прошлой зимой. Придя к ней, Риарден достал из кармана небольшой свёрток и сказал: «Возьми, это тебе». Она раскрыла его и, не веря своим глазам, изумлённо уставилась на рубиновый кулон грушеобразной формы, горевший неистовым кровавым огнём на белом атласе. Это был очень дорогой камень, лишь несколько человек в мире могли себе позволить приобрести его; Риарден не входил в их число.

— Хэнк… зачем?

— Просто так. Мне захотелось, чтобы ты носила его.

— О нет, это ни к чему! Он пролежит у меня без дела. Я так редко куда-нибудь выбираюсь. Когда же мне его носить?

Риарден медленно обвёл её взглядом с ног до головы и сказал:

— Я тебе покажу.

Он отвёл её в спальню, молча, как хозяин, которому незачем спрашивать разрешения, раздел и повесил кулон ей на шею. Она стояла обнажённая, лишь камень между грудей сверкал словно огромная капля крови.

— Ты думаешь, что мужчина дарит своей возлюбленной драгоценности с какой-нибудь целью, а не ради своего удовольствия? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты носила его именно так. Только для меня. Мне нравится смотреть на это. Это прекрасно.

Она засмеялась; смех получился мягким, низким и бездыханным. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, только кивнула в знак одобрения и согласия. Она несколько раз кивнула, её волосы всколыхнулись, затем опустились и замерли неподвижно — она застыла перед ним, наклонив голову.

Дэгни прилегла на кровать и лениво вытянулась, запрокинув назад голову. Она лежала, согнув одну ногу и прижав ладонями к губам тёмно-синюю ткань покрывала. В полумраке спальни рубин сверкал на её теле ярко-алым светом, как кровоточащая рана, на её коже отражались лучики, напоминавшие звезду.

Её глаза были прикрыты в дразнящем, торжествующем осознании того, что ею восхищаются; но губы были раскрыты в беспомощном, молящем ожидании. Риарден стоял и смотрел на неё — на её плоский живот, втягивающийся при каждом вдохе, на чувственное тело. Он произнёс низким, странно тихим голосом:

— Дэгни, если бы художник нарисовал тебя такой, какая ты сейчас, мужчины приходили бы смотреть на картину, чтобы испытать мгновение, которого им не даёт собственная жизнь. Они назвали бы это величайшим произведением искусства. Они не смогли бы разобраться, что именно они чувствуют, но картина рассказала бы им обо всём — даже о том, что ты не какая-нибудь классическая Венера, а вице-президент железнодорожной компании, потому что это неотъемлемая часть картины, даже обо мне, потому что я тоже её часть. Дэгни, они почувствовали бы это, и ушли, и легли в постель с первой попавшейся девкой из бара — и даже не попытались бы достичь того, что чувствовали, глядя на картину. Я не стал бы в поисках этого мгновения обращаться к картинам. Я не стал бы гордиться безнадёжной страстью, не хотел бы чувствовать мертворождённое желание. Я сам хочу творить страсть, жить ею. Понимаешь?

— Да, Хэнк, я понимаю! — ответила она.

«А ты, милый? Ты до конца это понимаешь?» — подумала она, но вслух не произнесла.

Однажды вечером, когда на улице бушевала пурга, она пришла домой и увидела огромный букет тропических цветов, стоящий в гостиной напротив чёрного стекла окна, в которое неистово бились снежные хлопья. Букет состоял из гавайского имбиря высотой в метр; большие цветки походили на шишки, сложенные из лепестков — чувственных, как нежная кожа, и алых, как кровь.

— Я увидел их в витрине цветочного магазина, — объяснил Риарден, когда пришёл. — Мне было приятно смотреть на них сквозь пургу. Но вещь, выставленная в витрине на всеобщее обозрение, теряет всю свою ценность.

С тех пор она часто находила у себя цветы, — цветы, присланные без открытки, но своей фантастической формой, яркими красками, непомерной ценой говорящие о приславшем их. Он принёс ей золотое колье из маленьких квадратных пластинок с сочленениями. Оно легло на шею и плечи сплошным золотым покровом, как рыцарские доспехи. «Носи его с чёрным платьем», — приказал он. Он подарил ей бокалы, высокие и тонкие, сделанные известным мастером из цельных кусков горного хрусталя. Дэгни видела, как он держал один из них, когда она наливала выпить, — словно прикосновение хрусталя к пальцам, вкус напитка и выражение её лица слились в едином мгновении наслаждения.

— Мне нравится смотреть на красивые вещи, — сказал он — но я никогда их не покупал, не видел в этом смысла. Теперь он появился.

Однажды зимним утром он позвонил ей на работу и сказал:

— Сегодня мы ужинаем вместе. Оденься получше. У тебя есть голубое вечернее платье? Надень его. — Это был скорее приказ, чем приглашение.

Платье, которое она надела, было сшито в виде лёгкой туники приглушённо-голубого цвета и придавало ей вид незащищённой простоты, вид статуи в голубых тенях летнего сада. Он принёс и накинул ей на плечи пелерину из голубого песца, окутавшую её от подбородка до кончиков туфель.

— Хэнк, это нелепо, — засмеялась она, — это не мой стиль!

— Не твой? — спросил он, подводя её к зеркалу.

Необъятный меховой покров превратил её в ребёнка, укутанного в метель; роскошный материал создавал некий извращённый контраст, превращая безгрешный в своей неуклюжести меховой мешок в нечто элегантное и подчёркнуто чувственное. Мех был светлым, сияющим голубизной, которую нельзя увидеть, лишь ощутить, как лёгкий туман, как намёк на цвет, воспринимаемый не зрением, а руками, будто, не прикасаясь, чувствуешь, как ладони погружаются в мягкий мех. Пелерина скрывала Дэгни полностью, виднелись лишь каштановые волосы, голубовато-стальные глаза и губы.

Она повернулась к Риардену с беспомощной испуганной улыбкой:

— Я… я не знала, что выгляжу в этом… так.

— Я знал.

Они ехали по тёмным улицам, она сидела рядом с ним. Проезжая мимо фонарей на перекрёстках, они видели искрящийся падающий снег. Она не спрашивала, куда они едут. Откинувшись на спинку сиденья, Дэгни смотрела на хлопья снега. Она плотно укуталась в меховую пелерину; платье под ней казалось невесомым, сама пелерина ощущалась как объятие.

Дэгни смотрела на лучи света, бьющего сквозь снежную завесу, на сжимающие руль руки в перчатках, на аскетически-утончённую фигуру в чёрном пальто с белым шарфом; она думала, что Риарден своим обликом поразительно созвучен этому огромному городу, с его отшлифованными тротуарами и аккуратными домами.

Машина нырнула в тоннель, пронеслась по гулкой трубе под рекой и поднялась на кольцо эстакады под открытым чёрным небом. Теперь огни находились под ними, в расстилающихся на километры голубоватых окнах, дымовых трубах, склонившихся кранах, красных языках пламени и длинных, тусклых тенях промышленной зоны. Она вспомнила, как однажды видела Риардена на его заводе, — испачканный сажей лоб, прожжённая кислотой спецовка, которая сидела на нём так же элегантно, как смокинг. И всему этому он тоже созвучен, думала она, глядя вниз, на равнины Нью-Джерси, — всем этим кранам, огням и грохочущим механизмам.

Когда они мчались сквозь метель вниз по тёмной пустынной загородной дороге, она вспомнила, как он выглядел во время летнего отдыха; он лежал, растянувшись на траве на дне ущелья, и лучи солнца играли на его обнажённых руках. Он был вполне созвучен этому месту, думала Дэгни, нет, он созвучен всему, созвучен Земле… Потом она подобрала более точные слова: это хозяин Земли, который ощущает себя на ней спокойно и уверенно, как дома. Почему же тогда, думала она, он должен нести тяжкое бремя, которое, с безмолвной покорностью и сам того не осознавая, взвалил на себя? Дэгни не могла ответить на этот вопрос, но чувствовала, что ответ где-то рядом, совсем близко и что скоро она всё поймёт. Ей не хотелось думать об этом сейчас, потому что они уносились прочь от этого тяжкого бремени, потому что сейчас, сидя в стремительно мчащейся машине, они чувствовали себя счастливыми. Дэгни незаметно склонила голову, чтобы на миг коснуться его плеча.

Машина съехала с шоссе и свернула в сторону квадратных окон, светившихся вдалеке за голыми, похожими на решётку, ветвями деревьев. Спустя несколько минут Дэгни и Риарден сидели при мягком тусклом свете за столиком у окна, глядя сквозь темноту на деревья. Гостиница стояла на вершине холма, со всех сторон окружённая лесом. Роскошная, со вкусом отделанная, она была местом, где можно уединиться, местом, которое ещё не обнаружили те, кто любит сорить деньгами и выставлять себя напоказ. Дэгни не замечала ничего вокруг; всё слилось в ощущение необычайного комфорта, единственным украшением, привлёкшим её внимание, служили обледеневшие ветви деревьев, сверкавшие в темноте за окном.

Она сидела, глядя в окно, голубой мех сполз с её обнажённых рук и плеч. Прищурившись, Риарден рассматривал её с удовлетворением человека, изучающего собственное творение.

— Я люблю дарить тебе вещи, — сказал он, — потому что они тебе не нужны.

— Не нужны?

— Я не просто хочу, чтобы они у тебя были. Я хочу, чтобы они были подарены тебе мною.

— Именно поэтому они мне нужны, Хэнк. Тобою.

— Разве ты не понимаешь, что для меня это лишь порочное потворство собственным прихотям? Я делаю это не ради твоего удовольствия, а ради своего.

— Хэнк! — Возглас вырвался у неё непроизвольно; он выражал веселье, отчаяние, негодование и жалость. — Если бы ты делал мне подарки только ради моего удовольствия, я швырнула бы их тебе в лицо.

— Да, швырнула бы… И правильно сделала бы.

— И ты называешь это порочным потворством своим прихотям?

— По-моему, это называется именно так.

— О да! Именно так. А как это называешь ты, Хэнк?

— Не знаю, — равнодушно ответил он и настойчиво продолжал: — Знаю только, что если это порочно, то пусть я буду проклят, но именно этого мне хочется больше всего на свете.

Дэгни не ответила; она смотрела на Риардена со слабой улыбкой, словно прося прислушаться к значению этих слов.

— Мне всегда хотелось наслаждаться своим богатством, — произнёс он. — Я не умел этого делать. У меня даже не было времени понять, как сильно я этого хотел. Но я знал, что вся выплавленная мною сталь возвращается ко мне жидким золотом, которому я мог придать любую форму, какую только пожелаю, и мне следовало наслаждаться этим. Но я не мог. Не мог найти цели для этого. Теперь я нашёл её. Я создал богатство, так пусть же оно покупает мне любое удовольствие, какое захочу, включая удовольствие видеть, сколько я могу заплатить за это, включая нелепое желание превратить тебя в предмет роскоши.

— Но я и есть предмет роскоши, — сказала она без улыбки. — И ты за него уже давным-давно заплатил.

— Чем?

— Тем же, чем ты заплатил за свой завод.

Дэгни не представляла, понял ли он сказанное с полной, ясной окончательностью, которую обретает мысль, облечённая в слова; но она знала, что в этот момент он ощутил понимание. Она увидела незримую улыбку в его взгляде.

— Я никогда не презирал роскошь, — сказал он, — хотя всегда презирал людей, купающихся в роскоши. Я взирал на то, что они называют своими развлечениями, и это казалось мне таким ничтожно-бессмысленным — после того, что я чувствовал на заводе. Я видел, как варят сталь, как по моему желанию тонны расплавленного металла текут туда, куда я хочу. А потом шёл на банкет и видел людей, благоговейно трясущихся над своей золотой посудой и кружевными скатертями, словно не столовая призвана служить им, а они ей, словно не они владеют бриллиантовыми запонками и ожерельями, а наоборот. Тогда я убегал к первой же замеченной мною груде шлака — и они говорили, что я не умею наслаждаться жизнью, потому что думаю лишь о делах.

Он оглядел тускло освещённую, чеканно изящную комнату и людей за столиками. Они сидели с неловким видом, будто выставленные напоказ. Их баснословно дорогие наряды и столь же баснословно холёные лица призваны были, в совокупности, придать им величие — но величия не получилось. Их лица выражали злобное опасение.

— Дэгни, взгляни на этих людей. Их называют прожигателями жизни, искателями приключений и сибаритами. Они сидят здесь и надеются, что это место придаст им значительность, а не наоборот. На них нам всегда указывают, как на людей, наслаждающихся материальными благами, и учат, что наслаждение материальными благами — зло. Наслаждение? Наслаждаются ли они? Нет ли в том, чему нас учили, какой-то страшной и очень важной ошибки?

— Да, Хэнк, страшной и очень, очень важной.

— Они — прожигатели жизни, в то время как мы с тобой — дельцы. Ты осознаёшь, что мы способны наслаждаться прелестями жизни в гораздо большей степени, чем они?

— Да.

Он медленно, словно цитируя, произнёс:

— Зачем мы отдали всё это глупцам? Это должно принадлежать нам. — Она испуганно посмотрела на него. Он улыбнулся: — Помню каждое слово, которое ты сказала мне на том приёме. Я не ответил тебе тогда, потому что единственным моим ответом, единственным для меня смыслом твоих слов был ответ, за который, как мне казалось, ты бы возненавидела меня; он был: «Я хочу тебя». — Риарден посмотрел на неё: — Дэгни, тогда это было ненамеренно, но то, что ты говорила, означало, что ты хочешь меня, да?

— Да, Хэнк.

Он посмотрел ей в глаза и отвёл взгляд. Они долго молчали. Он видел нежный сумеречный свет, окружавший их, блеск двух бокалов на столе.

— Дэгни, в молодости, когда я работал на рудниках в Миннесоте, мне хотелось дожить до такого вечера, как сегодня. Нет, я работал не ради этого, но часто думал об этом. Но иногда, зимними ночами, когда на небе не высыпали звёзды и было ужасно холодно, когда я валился с ног от усталости, так как проработал две смены, и мне больше всего на свете хотелось лечь и уснуть прямо там, в шахте, я думал, что когда-нибудь буду сидеть в таком местечке, как это, где рюмка вина стоит больше моего дневного заработка, и каждая минута, каждая капля и каждый цветок на столе будут мною честно заработаны, и я буду сидеть без всякой цели, кроме наслаждения.

Дэгни спросила улыбаясь:

— Со своей любовницей?

Она увидела вспышку страдания в его глазах и пожалела о сказанном.

— С… женщиной, — ответил он. Она знала слово, которого он не произнёс. Он продолжил мягким, ровным голосом: — Когда я стал богатым и увидел, что богатые предпринимают ради наслаждения, я подумал, что такого места, которое я представлял, не существует. Я даже не особенно чётко его и представлял. Не знал, каким оно будет, знал только, что я буду чувствовать. Давным-давно я перестал надеяться на это. Но сегодня я это чувствую. — Он поднял свой бокал, глядя на Дэгни.

— Хэнк, я… У меня в жизни нет ничего дороже, чем быть… предметом роскоши, предназначенным только для тебя.

Он заметил, как дрожала её рука, державшая рюмку. Он спокойно произнёс:

— Я знаю это, любимая.

Потрясённая, она застыла; он никогда ещё не называл её так. Он откинул голову назад и улыбнулся самой радостной и беззаботной улыбкой, какую она когда-либо видела его лице.

— Твоё первое проявление слабости, Дэгни, — сказал он.

Она засмеялась и кивнула. Он протянул руку через стол и прикоснулся к её обнажённому плечу, словно поддерживая её. Нежно смеясь, Дэгни как будто случайно дотронулась губами до его пальцев; она опустила голову, и он не успел заметить, что в её глазах блестят слёзы.

Когда она подняла на него глаза, её улыбка зажглась от его улыбки, и весь оставшийся вечер был их праздником — они отмечали все годы, начиная с тех пор, когда он ночевал в шахте, все годы, начиная с ночи её первого бала, когда в неуёмном желании неуловимого наслаждения она поразилась на людей, ожидавших, что свет и цветы сделают их романтичными.

«Нет ли в том, чему нас учили, какой-то страшной и очень важной ошибки?» — размышляла она над его словами, расслабившись в кресле своей гостиной ненастным весенним вечером в ожидании его прихода. «Чуть дальше, милый, — думала она, — смотри чуть дальше и ты освободишься от этого, и от гнетущей, совершенно ненужной боли не останется и следа…» Но она чувствовала, что тоже видит далеко не всё, и размышляла над тем, какие шаги ей ещё предстоит сделать на пути к ответу на этот вопрос.

Идя по тёмным улицам к её дому, Риарден держал руки в карманах пальто, крепко прижав их к туловищу, — он не хотел ни к чему прикасаться, никого задевать. Он никогда ещё не испытывал этого — отвращения, которое не было вызвано чем-то определённым, но казалось, наводняло всё вокруг так, словно город был насквозь пропитан мерзостью. Риарден мог понять отвращение к чему-то конкретному и мог с этим бороться, зная, что это не принадлежит его миру; но ощущение, что мир — отвратительное место, с которым он не хочет иметь ничего общего, было абсолютно новым, неизвестным чувством.

Риарден провёл совещание с производителями меди, задыхавшимися под грудой указов, которые грозили им полным разорением уже к следующему году. Он ничего не мог им посоветовать, не мог предложить никакого способа решения проблемы; изобретательность, знаменитая способность найти любой выход, чтобы поддержать производство, на этот раз отказали ему, и он не знал, как спасти этих людей. Он прекрасно понимал, что выхода нет; изобретательность — достоинство ума, а проблема, с которой они столкнулись, давно отбросила разум за ненадобностью. «Это всё из-за сделки между парнями из Вашингтона и импортёрами меди, — сказал один из производителей. — Главным образом компанией „Медь д’Анкония“».

Это был лёгкий приступ боли, думал Риарден, чувство разочарования в ожиданиях, на которые он не имел никакого права; ему следовало знать, что от такого человека, как Франциско д’Анкония, нельзя ожидать ничего другого. И всё-таки он не мог понять, почему у него появилось такое чувство, словно где-то в беспросветно тёмном мире вдруг погас яркий огонёк.

Риарден не знал, невозможность действовать вызвала в нём чувство отвращения или отвращение убило всякое желание действовать. Пожалуй, и то и другое, думал он; желание предполагает возможность действовать; действие предполагает наличие цели, достойной действий. Если единственной возможной целью стало выманивание лестью случайного сиюминутного одобрения у людей с пистолетом на поясе, то ни действие, ни желание не могут больше существовать.

А может ли существовать жизнь? — равнодушно спрашивал он себя. Жизнь определяется как движение. Жизнь людей — это целенаправленное движение; каково же положение того, кому запрещены цель и движение, существа, закованного в цепи, но ещё способного дышать и сознавать, каких блистательных высот можно было бы достичь, если бы?.. Ему остаётся лишь кричать: «Почему?» — и в качестве единственного объяснения видеть перед собой дуло пистолета. Риарден пожал плечами; ему даже не хотелось искать ответ.

Он безразлично отметил опустошение, вызванное безразличием. Неважно, какую борьбу он вёл в прошлом, он никогда не опускался до такой мерзости, как безвольный отказ от действия. В тяжёлые моменты он никогда не позволял страданию одержать верх над собой; не отказывался от стремления к радости. Он никогда не сомневался в сущности мира и в величии человека как энергии и ядра этого мира. Несколько лет назад он с презрительным скептицизмом поражался фанатическим сектам, созданным людьми на тёмных задворках истории, сектам, веровавшим, что человек загнан в ловушку злорадной Вселенной, управляемой злом, ради единственной цели — мучений. Сегодня он понял, каким было их видение и восприятие мира. Если то, что он видел вокруг, — мир, в котором он живёт, он не хочет касаться ни малейшей его частички, не хочет бороться с ним. Он аутсайдер, посторонний, ему нечего терять и незачем дальше жить.

Дэгни и желание видеть её сохранились как единственное исключение. Желание осталось. Но он был потрясён, осознав, что не испытывает ни малейшего желания разделить с ней сегодня постель. Страсть, не дававшая ему ни малейшей передышки, всё возраставшая, питавшаяся собственной удовлетворённостью, исчезла. Это было странное бессилие — но не рассудка и плоти. Он чувствовал, так же страстно, как и всегда, что она для него самая желанная женщина в мире, но это порождало лишь желание желать её, желание чувствовать, но не само чувство. В этом бесчувствии не ощущалось ничего личного, будто оно не имело отношения ни к нему, ни к ней, будто секс входил в сферу, ставшую для него недосягаемой.

— Не вставай, оставайся там, ты столь откровенно ждала меня, что я хочу посмотреть на это подольше. — Он сказал это в дверях, увидев её в кресле, увидев, как она вздрогнула и попыталась подняться; он улыбался.

Риарден заметил, словно какая-то часть его с беспристрастным любопытством наблюдала за его реакцией, что его улыбка и неожиданная радость были неподдельными. Он вновь обнаружил то чувство, которое испытывал всегда, но никак не мог осознать, потому что оно всегда было безусловным и непосредственным, — чувство, не позволяющее ему приходить к ней страдающим. Это было больше чем гордость от желания скрыть своё страдание, это было понимание, что мысль о страдании недопустима в её присутствии, что какая бы то ни было форма их притязания друг на друга не должна мотивироваться болью и требовать жалости. Он не приносил жалость и не за ней приходил.

— Тебе всё ещё нужны доказательства, что я всегда жду тебя? — спросила она, послушно откидываясь назад в кресле; её голос был не нежным и умоляющим, а звонким, насмешливым.

— Дэгни, почему большинство женщин никогда в этом не признаются, а ты признаёшься?

— Потому что они никогда не уверены, что их нельзя не хотеть. Я же в этом уверена.

— Я всегда восхищался уверенностью в себе.

— Уверенность в себе — лишь часть того, что я сказала, Хэнк.

— А в целом?

— Уверенность в своей ценности — и в твоей. — Он взглянул на неё, словно ловя внезапно промелькнувшую мысль, и она, засмеявшись, добавила: — Я не уверена, что мне удалось бы удержать такого человека, как Оррен Бойл, например. Он вообще не захотел бы меня. Но ты хочешь.

— Не означает ли это, — медленно спросил он, — что я поднялся в твоих глазах, когда ты поняла, что я хочу тебя?

— Конечно.

— У большинства людей, которых кто-то хочет, другая реакция.

— Да, другая.

— Большинство людей чувствуют, что поднялись в собственных глазах, если другие хотят их.

— А я чувствую, что другие поднялись до моего уровня, если они хотят меня. И ты, Хэнк, точно так же думаешь о себе — неважно, признаёшь ты это или нет.

«Но я говорил тебе об этом в то первое утро», — думал Риарден, глядя на неё сверху. Дэгни лежала, лениво растянувшись, с ничего не выражающим лицом, но блестящими от удовольствия глазами. Он знал, что она думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. Он улыбнулся, но промолчал.

Развалившись на тахте и разглядывая Дэгни через всю комнату, он чувствовал себя прекрасно — словно между ним и вещами, о которых он думал по дороге сюда, встала какая-то временная ограда. Он рассказал ей о стычке с человеком из Государственного научного института, потому что, хотя случившееся и таило в себе опасность, странное чувство удовлетворения от этого осталось.

Он хохотнул в ответ на её возмущение:

— Не стоит на них сердиться. Это не хуже того, чем они занимаются ежедневно.

— Хэнк, может, мне стоит переговорить об этом с доктором Стэдлером?

— Нет, конечно!

— Он должен остановить это. Уж это-то в его силах.

— Нет уж, лучше в тюрьму. Доктор Стэдлер? Ведь у тебя нет никаких дел с ним, правда?

— Я встречалась с ним несколько дней назад.

— Зачем?

— Насчёт двигателя.

— Двигателя? — Он произнёс это медленно, странным тоном, словно мысль о двигателе неожиданно напомнила ему о чём-то. — Дэгни… человек, который изобрёл двигатель… действительно жил на свете?

— Да… конечно. Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать… Я хочу лишь сказать, что… это приятная мысль, правда? Даже если его уже нет, он жил… жил так, что изобрёл двигатель…

— Что случилось, Хэнк?

— Ничего. Расскажи мне о двигателе.

Дэгни рассказала о своей встрече с доктором Стэдлером. Она встала и, пока говорила, расхаживала по комнате; сейчас она не могла лгать, она всегда ощущала подступающую волну надежды и желание действовать, когда дело касалось двигателя.

Риарден заметил огни города за окном: ему казалось, что они зажигаются по очереди, один за другим, образуя необъятный горизонт, которым он так восхищался; он чувствовал это, хотя знал, что огни светились всё время. Затем он понял, что это было в нём самом, — форма, восстанавливающаяся контур за контуром, заключала в себе его любовь к городу. Риарден понял, что она вернулась, потому что видел на фоне города стройную фигуру женщины с энергично поднятой головой; женщина казалась ему очень далёкой, её шаги напоминали полёт. Он смотрел на неё, как на незнакомого человека, он едва осознавал, что это женщина, но видение переходило в чувство, для которого больше всего подходили слова: это мир и его ядро, это то, что составляет город; угловатые линии зданий и угловатые черты лица, лишённые всего, кроме цели, — последовательные этапы изготовления стали и шаги, стремящиеся к своей цели, вот чем были люди, живущие, чтобы изобретать электричество, сталь, печи, двигатели, — они были миром, они, а не пресмыкающиеся в тёмных углах людишки, полуумоляющие, полуугрожающие, кичливо выставляя напоказ свои открытые язвы в качестве единственного обоснования права на жизнь и своего единственного достоинства. Пока существует человек с чистым мужеством новой мысли, можно ли оставить мир тем, другим? Пока можно найти единственную форму, дающую ему краткий миг целительного вдохновения, может ли он поверить, что миром завладели язвы, стоны и оружие? Люди, изобретающие двигатели, ещё не перевелись, он никогда не усомнится в их реальности, он их воспринимал так, что противоречие делалось невыносимым, что даже отвращение становилось данью им и этому миру — их и его.

— Милая… — произнёс он, словно неожиданно очнувшись, заметив, что Дэгни замолчала. — Милая…

— Что с тобой, Хэнк? — нежно спросила она.

— Ничего… Только… не стоило обращаться к Стэдлеру. — Его лицо озарилось уверенностью, голос звучал бодро, защищающе и мягко; она больше ничего не заметила, он выглядел как обычно, лишь нотка мягкости в голосе казалась непривычной.

— Я тоже так считаю, — сказала она, — но не знаю почему.

— Я объясню. — Он подался вперёд. — Он хотел, чтобы ты признала в нём того великого Роберта Стэдлера, которым он когда-то был и от которого не осталось и следа, что ему очень хорошо известно. Он хотел, чтобы ты выразила почтение к нему, несмотря на его действия и вопреки им. Он хотел, чтобы ты исказила для него реальность, чтобы его величие осталось, а Государственный научный институт исчез, словно его никогда не существовало. И ты единственная, кто мог сделать это для него.

— Но почему я?

— Потому что ты жертва.

Она изумлённо взглянула на него. Он говорил решительно, почувствовав внезапную ясность, словно прозрел и разглядел наконец смутно видимое и ощущаемое.

— Дэгни, они занимаются тем, чего мы никогда не понимали. Они знают то, чего мы не знаем, но должны открыть для себя. Я ещё не вполне представляю всё это, но уже различаю некоторые черты. Этот грабитель из Государственного научного института испугался, когда я отказался помочь ему притвориться честным покупателем моего металла. Он был не на шутку напуган. Чем? Я не знаю. Он назвал это общественным мнением, но это далеко не всё. Чего ему бояться? У него в руках оружие, тюрьмы, законы, он может отнять мои заводы, если только захочет, и никто не встанет на мою защиту, и он это знает. Зачем же ему беспокоиться о том, что я думаю? Но он беспокоится. Ему нужно было, чтобы я не считал его грабителем, а назвал своим клиентом и другом. Именно этого доктор Стэдлер хотел и от тебя. Ты должна была вести себя так, будто он великий человек, никогда и не пытавшийся уничтожить твою железную дорогу и мои заводы. Не знаю, что они задумали, но они хотят, чтобы мы притворялись, будто видим мир таким же, каким его якобы видят они. Им нужно от нас что-то вроде оправдания. Не знаю, что это за оправдание, но, Дэгни, если мы ценим нашу жизнь, мы не должны давать согласия. Пусть тебя пытают, пусть разрушат твою железную дорогу и мои заводы; им нужно твоё согласие — не давай его! Потому что одно я знаю точно: это наш единственный шанс.

Она неподвижно стояла перед ним, вглядываясь в туманный контур какой-то формы, которую тоже пыталась осознать.

— Да… — сказала она. — Да, я знаю, что ты увидел… Я тоже чувствовала это — но оно лишь промелькнуло мимо, слегка задев, прежде чем я смогла разглядеть, как прикосновение холодного ветерка; у меня осталось только чувство, что я должна остановить это… Ты прав. Не знаю, по каким правилам они играют, но мы не должны видеть мир таким, каким они хотят, чтобы мы его видели. Это своего рода подлог, очень древний и страшный, и способ уничтожить его один: проверять каждое их исходное положение, ставить под вопрос все указания.

Дэгни повернулась к Риардену, поражённая внезапной мыслью, но замерла на месте и замолчала, так и не сказав то, что сочла за лучшее не говорить. Она стояла, глядя на него с медленной светлой улыбкой.

Где-то в глубине своего существа он знал ту мысль, которую она не захотела высказать, он представлял её в той ещё только зарождающейся форме, которая найдёт своё словесное выражение в будущем. Сейчас он не останавливался, чтобы постичь это, потому что в озарившем его просветлении другая мысль, что предшествовала той, стала ясной ему и долго удерживала его. Он поднялся, подошёл к Дэгни и крепко обнял её.

Казалось, их тела были двумя потоками, бьющими вверх в одном направлении, и каждый поток нёс всё их сознание к тому мгновению, когда их губы слились в поцелуе.

То, что она чувствовала в этот момент, содержало в себе, как одну из безымянных частей, осознание красоты той позы, в которой он сейчас находился, сжимая её в объятьях. Они стояли посреди комнаты, возвышаясь над огнями города.

Он знал, он открыл сегодня вечером, что вернувшаяся любовь к жизни не принесена возвратившейся страстью, — страсть вернулась лишь после того, как он вновь обрёл мир, любовь, ценность и смысл мира; страсть была не реакцией на близость тела Дэгни, а празднованием своей воли к жизни.

Он не сознавал этого и не думал об этом, ему не нужны были слова, но, почувствовав отклик её тела, он понял, что всё то, что он называл её пороком, было её высшей добродетелью — способность испытывать такую же радость жизни, какую испытывал он.

Глава 2

Аристократия блата

Табло календаря за окном её кабинета, показывало второе сентября. Дэгни устало склонилась над столом. Когда с наступлением сумерек включался свет, первый его луч падал на календарь; и тогда над крышами вспыхивала яркая белая страница, а город сразу как-то тускнел и быстро погружался во тьму.

Каждый вечер прошедших месяцев она смотрела на эту далёкую страницу. «Дни твои сочтены», — казалось, говорил ей календарь, словно приближаясь к чему-то известному ему, но не ей. Когда-то он отметил начало строительства «Линии Джона Голта»; теперь он отсчитывал часы её борьбы с неизвестным разрушителем.

Люди, строившие новые города в Колорадо, один за другим уходили в безмолвную неизвестность, откуда не доносилось голосов, они не возвращались. Оставленные ими города умирали. Некоторые предприятия, построенные ими, остались без хозяев или закрылись; другими завладели местные власти; и те и другие простаивали.

Дэгни почувствовала, что тёмная карта Колорадо будто разложена перед ней, как схема управления движением с небольшим количеством лампочек, разбросанных в горах. Одна за другой лампочки гасли. Один за другим люди исчезали. В этом была какая-то система, которую она чувствовала, но не могла объяснить; она уже могла почти с уверенностью предсказать, кто будет следующим и когда; но не могла понять, почему.

Из тех, кто когда-то встречал её, спускающуюся из кабины машиниста на платформу Узла Уайета, остался только Тед Нильсен, всё ещё руководивший заводом «Моторы Нильсена».

— Тед, ты не будешь следующим? — спросила она во время его недавнего приезда в Нью-Йорк; она старалась улыбнуться. Он ответил мрачно:

— Надеюсь, нет.

— Что ты имеешь в виду, говоря «надеюсь»? Ты не уверен?

Он медленно и тяжело произнёс:

— Дэгни, я всегда думал, что скорее умру, чем перестану работать. Так же думали и те, кто ушёл. Мне представляется невозможным, что я когда-нибудь захочу бросить работу. Но год назад я так же думал о них. Они были моими друзьями. Они понимали, как их уход подействует на нас, оставшихся, и не должны были уходить так, молча, оставляя нам, помимо всего прочего, страх перед необъяснимым, — по крайней мере без чрезвычайно веской на то причины. Месяц назад Роджер Марш, владелец «Электроприборов Марша», сказал мне, что, несмотря на ужасные перспективы, скорее прикуёт себя цепью к рабочему столу, чем оставит работу. Он был взбешён поведением людей, которые покинули нас, клялся, что никогда не сделает этого. «Если возникнет нечто, чему я не смогу сопротивляться, — сказал он, — клянусь, у меня хватит ума оставить тебе записку, хоть какой-нибудь намёк на то, что произошло, чтобы тебя не терзал страх, который испытываем мы оба сейчас». Он поклялся. И две недели назад исчез. Он не оставил мне записки… Дэгни, я не знаю, что сделаю, когда встречу то — чем бы оно ни оказалось, — что они увидели перед уходом.

Ей казалось, что по стране бесшумно шагает разрушитель и огни гаснут при его прикосновении; это он, горько размышляла она, дал двигателю из «Двадцатого века» задний ход и теперь кинетическая энергия превращается в статическую.

Это враг, думала она, сидя за столом в сгущающихся сумерках, враг, с которым она бежит наперегонки. На столе лежал ежемесячный отчёт Квентина Дэниелса. Она всё ещё не была уверена, что Дэниелс раскроет секрет двигателя. Но разрушитель, думала она, движется быстро, уверенно, с возрастающей скоростью. Она подумала, останется ли в этом мире кто-нибудь, кто воспользуется двигателем, когда она воссоздаст его.

Квентин Дэниелс понравился ей сразу, как только вошёл в её кабинет, где состоялась их первая беседа. Это был долговязый мужчина лет тридцати, с неприметно-худым лицом и располагающей улыбкой. Тень улыбки всё время лежала на его губах, особенно когда он слушал; это была добродушная радость, будто он терпеливо отбрасывал не относящееся к делу и вникал в суть раньше собеседника.

— Почему вы отказались работать на доктора Стэдлера? — спросила она.

Улыбка Дэниелса стала жёстче; это было самым сильным проявлением чувств за всё время их беседы. Чувством этим был гнев. Но он ответил спокойно, неторопливо растягивая слова:

— Знаете, доктор Стэдлер как-то сказал, что первое слово в выражении «независимое научное исследование» лишнее. Должно быть, он забыл об этом. Я хочу сказать, что выражение «правительственное научное исследование» является противоречием по определению.

Она спросила, какую он занимает должность в Ютском технологическом институте.

— Ночной сторож, — ответил он.

— Что? — От изумления у неё открылся рот.

— Ночной сторож, — вежливо повторил он, будто она не расслышала и причин для изумления не было.

Отвечая на её вопросы, он объяснил, что ему не нравится ни один из оставшихся научных фондов и он хотел бы работать в лаборатории какого-нибудь большого промышленного концерна.

«Но кто в наши дни может предпринять долгосрочную исследовательскую программу, да и зачем?» Когда Ютский технологический институт закрылся из-за нехватки средств, Дэниелс остался там сторожем и единственным обитателем этого учреждения; жалованья хватало на жизнь, и в его распоряжении оказалась целая лаборатория, которую он использовал в личных целях.

— Значит, вы проводите собственные исследования?

— Верно.

— С какой целью?

— Ради собственного удовольствия.

— Что вы намерены делать, если совершите открытие, представляющее научный интерес или большую коммерческую ценность? Предоставите его в общественное пользование?

— Не знаю. Думаю, нет.

— Хотите ли вы служить человечеству?

— Я таких слов не употребляю, мисс Тэггарт. Думаю, вы тоже.

Она засмеялась:

— Думаю, мы поладим.

— Обязательно.

Дэгни рассказала ему историю двигателя, и, изучив рукопись, он не сделал никаких замечаний, лишь сказал, что готов работать на любых условиях, которые она назовёт.

Она попросила его самого назвать их и удивлённо запротестовала против низкого ежемесячного оклада, который он назначил.

— Мисс Тэггарт, — сказал он, — я не хочу получать деньги ни за что. Не знаю, как долго вам придётся платить мне и получите ли вы что-то взамен. Я делаю ставку на свой ум и от других никаких ставок не принимаю. Мне не нужно денег за намерения. Но я собираюсь получить деньги за исполненные обязательства. Если мне удастся восстановить двигатель, я оберу вас до нитки, потому что я потребую процент от прибыли и он будет очень высоким. Но в любом случае внакладе вы не останетесь.

Когда он назвал процент, на который рассчитывал, она засмеялась:

— Да, вы действительно оберёте меня до нитки. Но внакладе я не останусь. Хорошо, договорились.

Они договорились, что это будет её частным проектом, а Дэниелс становится её наёмным служащим; ни один из них не хотел подключать Исследовательский отдел Тэггарта. Дэниелс попросил разрешения остаться на должности сторожа в Юте, где он имел всё необходимое лабораторное оборудование. Пока он не добьётся успеха, о проекте не должен знать никто, кроме них двоих.

— Мисс Тэггарт, — сказал он в заключение, — не знаю, сколько лет мне потребуется для решения этой задачи, если это вообще возможно. Но если, проведя остаток жизни над этим проектом, я всё-таки добьюсь успеха, то уйду в могилу удовлетворённым. — И добавил: — Единственная моя мечта, которая сильнее желания решить эту проблему, — встретить человека, который когда-то решил её.

Он вернулся в Юту, она ежемесячно посылала ему чек, а он ей — отчёт о своей работе. Надеяться на что-то было слишком рано, но его отчёты были единственным лучом света в тумане её рабочих дней.

Закончив читать присланный им отчёт, она подняла голову. Календарь за окном показывал второе сентября. Под табло вспыхнуло и засверкало ещё больше городских огней. Дэгни подумала о Риардене. Она так хотела, чтобы он был в городе, жаждала увидеть его сегодня вечером.

Потом она, осознав дату, вдруг вспомнила, что нужно поспешить домой и переодеться, так как сегодня вечером ей нужно присутствовать на свадьбе Джима. Она не видела его больше года вне стен здания компании. Она не видела его невесту, но много читала об их помолвке в газетах. Дэгни устало поднялась из-за стола с чувством противного смирения: казалось, легче пойти на свадьбу, чем мучиться потом, объясняя своё отсутствие.

Она торопливо шла по платформе Терминала, когда услышала голос, зовущий её по имени: «Мисс Тэггарт!»; в голосе звучали настойчивость и вялость одновременно. Она резко остановилась; потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что её зовёт старик из сигаретного киоска.

— Я жду вас уже несколько дней, мисс Тэггарт. Мне нужно поговорить с вами. — У него было странное выражение лица, словно он старался скрыть испуг.

— Извините, — улыбаясь, сказала она, — я всю неделю ношусь туда-сюда, у меня не было времени остановиться.

Он не улыбнулся.

— Мисс Тэггарт, та сигарета со знаком доллара, которую вы дали мне несколько месяцев назад, — где вы её взяли?

Несколько секунд она стояла неподвижно.

— Боюсь, это длинная и запутанная история, — ответила она.

— Вы каким-то образом можете связаться с человеком который дал вам её?

— Да, хотя не уверена. А что?

— Он скажет вам, где взял её?

— Не знаю. А почему вы подозреваете, что не скажет?

Он немного поколебался, потом спросил:

— Мисс Тэггарт, как вы поступаете, когда вам нужно сказать кому-нибудь нечто такое, чего быть не может, и об этом прекрасно знаете?

Она весело усмехнулась:

— Человек, который дал мне эту сигарету, сказал, что таком случае следует проверить исходные положения.

— Он так сказал? О сигарете?

— Ну, нет, не совсем. А что? Что вы хотите сказать?

— Мисс Тэггарт, я навёл справки повсюду. Я просмотрел абсолютно все справочники по табачной промышленности. Я подверг этот окурок химическому анализу. Такой сорт бумаги не выпускает ни одна фабрика. Насколько я мог выяснить, ароматизированные добавки, входящие в состав этого табака, никогда не использовались ни в одной курительной смеси. Эта сигарета сделана машиной, но ни на одной из известных мне фабрик — а мне известны все фабрики. Мисс Тэггарт, насколько я понимаю, эта сигарета не могла быть сделана на Земле.

∗ ∗ ∗

Риарден стоял с отсутствующим видом, пока официант вывозил из его гостиничного номера сервировочный столик. Кен Денеггер ушёл. Комната была погружена в полумрак; по молчаливому согласию они пригасили во время обеда свет, чтобы лицо Денеггера не было замечено и узнано официантами.

Они вынуждены были встретиться украдкой, как преступники, которых не должны видеть вместе. Они не могли встретиться в своих кабинетах или на своих квартирах, только непосредственно в городе, в скоплении неразличимых лиц, в его номере-люкс отеля «Уэйн-Фолкленд». Обоим грозило по десять тысяч долларов штрафа и десять лет тюрьмы, если бы стало известно, что Риарден согласился поставить Денеггеру четыре тысячи тонн металлоконструкций из Металла Риардена.

За обедом они не обсуждали ни этот закон, ни свои мотивы, ни риск, на который шли. Они говорили только о деле. Ясно и сухо, как он обычно делал это на совещаниях, Денеггер объяснил, что половины его первоначального заказа хватит на крепления для тех тоннелей, которые могут осесть, если он ещё немного промедлит, а также на ремонт обанкротившихся шахт Объединённой угольной компании, которые он приобрёл три недели назад.

— Отличные шахты, но в ужасном состоянии, в прошлом месяце там произошёл несчастный случай — оседание породы и взрыв газа, погибло сорок человек. — Он добавил, словно излагая сухой статистический отчёт: — Газеты кричат, что уголь сейчас самый необходимый продукт в стране. И вопят, что угольщики наживаются на дефиците нефти. Одна вашингтонская шайка визжит, что я слишком быстро расширяю свои владения и надо что-то предпринять, чтобы остановить меня, так как я становлюсь монополистом. Другая вашингтонская свора орёт, что я недостаточно быстро расширяю свои владения и надо что-то делать, чтобы правительство могло конфисковать мои шахты, так как я жаден и неохотно удовлетворяю потребности общества в топливе. При сегодняшней норме прибыли моё новое приобретение окупится через сорок семь лет. У меня нет детей. Я купил шахты, потому что не могу оставить без угля одного моего клиента — «Трансконтинентальную Тэггарта». Я не перестаю думать о том, что случится, если остановятся железные дороги. — Он немного помолчал и добавил: — Не знаю, почему я всё ещё беспокоюсь об этом. Кажется, люди в Вашингтоне не представляют, чем всё это может обернуться. Но я представляю.

Риарден сказал:

— Я обеспечу поставку. Когда понадобится вторая часть заказа, дай мне знать. Я поставлю и её.

Под конец обеда Денеггер сказал своим спокойным, невозмутимым тоном, тоном человека, который знает, что говорит:

— Если кто-нибудь из моих или твоих служащих узнает об этом и вздумает шантажировать меня частным порядком, я заплачу ему — в пределах разумного. Но если у него окажутся друзья в Вашингтоне, я не стану платить и сяду в тюрьму.

— Мы вместе сядем, — сказал Риарден.

Стоя один в затенённой комнате, Риарден подумал, что перспектива попасть в тюрьму оставила его равнодушным. Он помнил время, когда ему было четырнадцать лет и он падал в обморок от голода, но не стал бы воровать фрукты с лотка на тротуаре. Сейчас же возможность угодить в тюрьму — если этот ужин был уголовным преступлением — значила для него не больше, чем возможность попасть под грузовик: несчастный случай без всякого нравственного значения.

Риарден думал о том, что его заставили скрывать, словно постыдную тайну, единственную за год работы сделку, доставившую ему удовольствие; и ещё он должен был скрывать ночи с Дэгни — единственные часы, благодаря которым он был ещё жив. Он чувствовал какую-то связь между этими двумя тайнами, существенную связь, которую должен был распознать. Риарден не мог найти слов, чтобы назвать это, но чувствовал, что в тот день, когда найдёт их, он ответит на все вопросы своей жизни.

Он стоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене, откинув назад голову, и думал о Дэгни, когда вдруг почувствовал, что больше никакие вопросы не имеют для него значения. Он подумал, почти ненавидя эту мысль, что должен увидеть Дэгни сегодня вечером — ведь ночь будет такой короткой, а наутро придётся покинуть её. Он спрашивал себя, надо ли остаться в городе завтра, или следует уехать сейчас, не встречаясь с ней, чтобы ждать, чтобы всегда знать, что тот момент, когда он обнимет её и посмотрит ей в лицо, ещё впереди. «Ты сходишь с ума», — подумал Риарден, но он знал, что, если бы она была рядом с ним каждое мгновение, всё осталось бы по-прежнему, он никогда не сможет насытиться, и бессмысленные терзания не прекратятся, — он знал, что увидит её сегодня, но мысль об обратном доставляла ещё больше удовольствия, эта пытка подчёркивала его уверенность в будущем. Я не выключу свет в гостиной, думал Риарден, я положу её на кровать и не буду видеть ничего, кроме изогнутой полоски света, бегущей от талии к лодыжке, — единственной линии, рисующей форму её стройного тела в темноте, потом поверну её голову к свету, чтобы видеть её лицо — уступающее, покорное, выражающее страдание, губы, ждущие его.

Он стоял у стены и ждал, когда события дня одно за другим отодвинутся в прошлое, чтобы почувствовать себя свободным и знать, что следующий отрезок времени принадлежит ему.

Когда дверь в номер без предупреждения распахнулась, он сначала не расслышал, даже не поверил этому. Он увидел силуэт женщины и коридорного, который поставил чемодан и исчез. Голос, который он услышал, принадлежал Лилиан:

— Генри! Один и в темноте?

Она нажала выключатель возле двери. Её изящный светло-бежевый дорожный костюм выглядел так, словно она путешествовала под стеклом; она улыбалась и стягивала перчатки с видом человека, который наконец-то добрался до дома.

— Ты проводишь вечер здесь, дорогой? — спросила она. — Или собирался уходить?

Риарден не знал, сколько прошло времени, прежде чем он ответил:

— Что ты тут делаешь?

— Боже, неужели ты забыл, что Джим Тэггарт пригласил нас сегодня на свадьбу?

— Я не собирался идти к нему на свадьбу.

— А я собиралась.

— Почему же ты не сказала ничего утром, пока я не уехал?

— Хотела преподнести тебе сюрприз, дорогой. — Она весело засмеялась. — Тебя практически невозможно вытащить в свет, но я подумала, что это тебе понравится, если пойти экспромтом, просто пойти и вместе повеселиться, как полагается мужу и жене. Я подумала, что ты не будешь возражать, ты так часто остаёшься на ночь в Нью-Йорке.

Риарден почувствовал небрежный взгляд, брошенный на него из-под полей её шляпы, по-модному сдвинутой набок. Он молчал.

— Конечно, я рисковала, — продолжала она. — Может быть, ты собирался ужинать не один. — Он молчал. — Или ты собирался вернуться вечером домой?

— Нет.

— У тебя дела вечером?

— Нет.

— Отлично. — Она кивнула в сторону своего чемодана. — Я захватила вечернее платье. Держу пари на букет орхидей, что оденусь быстрее тебя.

Он подумал, что Дэгни обязательно будет на свадьбе брата; вечер больше не имел для него значения.

— Если хочешь, мы куда-нибудь сходим, — сказал он, — только не на эту свадьбу.

— Но как раз туда я и хочу пойти! Это же самое нелепое событие сезона, и все мои друзья давно жаждут попасть туда. Ни за что на свете не пропущу этого. Лучше этого шоу в городе ничего не будет — оно так рекламировалось! Донельзя смехотворный брак, но от Джима Тэггарта этого можно было ожидать. — Лилиан как бы случайно перемещалась по комнате и рассматривала её, словно знакомясь с незнакомой местностью. — Целую вечность не была в Нью-Йорке, — сказала она. — Я имею в виду — с тобой. По официальному случаю.

Риарден заметил, как её бесцельно бродивший взгляд остановился, ненадолго задержался на переполненной пепельнице и заскользил дальше. Он почувствовал острый приступ отвращения.

Она заметила это и весело засмеялась:

— Дорогой, это не успокаивает. Я разочарована. Я очень надеялась найти несколько окурков со следами губной помады.

Он оценил её признание в том, что она за ним шпионит, пусть даже это признание было сделано в шутливой форме. Но что-то в её подчёркнутой откровенности заставило его усомниться, что она шутит; он почувствовал, что она сказала правду. Он отверг эту мысль как невозможную.

— Боюсь, что всё человеческое тебе чуждо, — сказала она. — Поэтому я уверена, что у меня нет соперницы. А если она всё-таки существует, в чём я сомневаюсь, дорогой, не думаю, что стоит беспокоиться из-за этого. Это должна быть женщина, готовая прийти по твоему зову в любое время… Ясно, что это за тип женщин.

Он подумал, что впредь ему следует быть осторожнее; он чуть не влепил ей пощёчину.

— Лилиан, кажется, ты знаешь, — произнёс он, — что я не переношу подобных шуток.

— Ах, какие мы серьёзные! — засмеялась она. — Я и забыла. Ты слишком серьёзно ко всему относишься — особенно если это касается тебя лично. — Она вдруг резко повернулась к нему, от улыбки не осталось и следа, на её лице появилось странное умоляющее выражение, которое он временами замечал, выражение, говорящее об искренности и мужестве. — Предпочитаешь быть серьёзным, Генри? Хорошо. Как долго ты намерен держать меня в стороне от твоей жизни? Насколько одинокой я должна быть? Я от тебя ничего не требую. Пожалуйста, живи в своё удовольствие. Но неужели ты не можешь посвятить мне один вечер? Я знаю, ты ненавидишь приёмы и тебе будет скучно. Но для меня это очень важно. Назови это пустым тщеславием — я хочу хоть раз показаться в свете со своим мужем. Ты, наверное, не задумывался над этим, но ты очень важный человек, тебе завидуют, тебя ненавидят, уважают и боятся, ты такой мужчина, которого каждая женщина с гордостью хотела бы показать как своего мужа. Можешь называть это женским тщеславием, но это форма счастья любой женщины. Ты не живёшь по таким меркам, но я живу. Разве ты не можешь одарить меня всем этим, пожертвовав несколькими часами скуки? Неужели ты не можешь выполнить обязанность и долг мужа? Неужели не можешь пойти туда не ради себя, а ради меня, не потому, что ты хочешь идти, а потому, что этого хочу я?

Дэгни, в отчаянии думал Риарден, Дэгни ни слова не сказала о его домашней жизни, не предъявила ни единой претензии, не высказала ни единого упрёка, не задала ни одного вопроса, — он не мог появиться перед ней со своей женой, в качестве мужа, которого показывают с гордостью; ему хотелось умереть, прежде чем он согласится, — но он знал, что согласится. Потому что считал свою тайну виной и обещал самому себе ответить за последствия, потому что признавал: правда на стороне Лилиан. Риарден был готов вынести любое осуждение и не мог отрицать предъявленного на него права, потому что знал: причина его отказа не давала никакого права отказываться. В его душе раздавался молящий крик: «Боже мой, Лилиан, всё что угодно, только не это!», но он не мог позволить себе молить о жалости; он сказал ровным, безжизненным, решительным тоном:

— Хорошо, Лилиан, я пойду.

∗ ∗ ∗

Розовый кончик кружевной фаты застрял в щербатом полу убогой спальни. Шеррил Брукс осторожно приподняла фату и подошла к висящему на стене кривому зеркалу. Она целый день фотографировалась здесь, как уже много раз за последние два месяца. Когда корреспонденты хотели сфотографировать её, Шеррил улыбалась — недоверчиво и благодарно, но ей уже хотелось, чтобы они приходили пореже.

Несколько недель назад, когда девушка словно в омут окунулась в бесчисленные интервью, её взяла под защиту пожилая «слёзовыжималка», которая вела в газете душещипательную «любовную» колонку и обладала циничной мудростью ветерана-полицейского. Сегодня она выпроводила репортёров: «Ладно, ладно, проваливайте!», хлопнув дверью перед их носом, и помогала Шеррил одеваться. Она взяла на себя задачу доставить невесту к алтарю, обнаружив, что больше некому это сделать.

Фата, белое атласное платье, изящные туфельки и нить жемчуга на шее Шеррил стоили в пятьсот раз дороже всего содержимого комнаты. Кровать занимала бо́льшую часть помещения, в оставшееся пространство с трудом вмещались комод, стул и несколько платьев, висящих за занавеской. Кринолин свадебного платья при ходьбе задевал стены, пышная юбка составляла резкий контраст с тугим строгим корсажем с длинными рукавами; платье было выполнено лучшим модельером города.

— Понимаете, когда я работала в магазине, я могла переехать в лучшую комнату, — оправдываясь, сказала Шеррил журналистке, — но мне кажется, что не имеет большого значения, где спать, и я экономила, потому что деньги понадобятся мне в будущем для чего-нибудь существенного. — Она замолчала и улыбнулась, изумлённо покачав головой: — Я думала, что они мне понадобятся.

— Вы прекрасно выглядите, — сказала «слёзовыжималка». — Трудно что-нибудь разглядеть в этом так называемом зеркале, но поверьте, всё в порядке.

— Как это произошло… Я всё никак в себя прийти не могу. Но знаете, Джим такой замечательный! Ему безразлично, что я простая продавщица, живущая в таком месте. Он никогда не упрекал меня этим.

— Угу, — с мрачным видом произнесла «слёзовыжималка». Шеррил вспомнила, как была удивлена, когда Джим впервые пришёл к ней. Он пришёл без предупреждения однажды вечером через месяц после их первой встречи, когда она уже не надеялась увидеть его вновь. Девушка была ужасно смущена, ей казалось, что она пытается разглядеть восход солнца, отражающийся в грязной луже, но Джим сидел на единственном стуле и улыбался, глядя на её смущённое лицо и жалкую комнатушку. Потом он велел ей надеть плащ и повёз её обедать в самый дорогой ресторан города. Он посмеивался над её нерешительностью, неуклюжестью, страхом взять не ту вилку и над восторгом в её глазах. Шеррил не знала, о чём он думал. Но Джим знал, что она ошеломлена, — не рестораном, а тем, что он привёз её сюда. Шеррил едва прикоснулась к дорогим блюдам, она воспринимала этот обед не как подачку богатого повесы — так восприняли бы это все девушки, которых он знал, — а как некую блистательную награду, которой она не надеялась заслужить.

Через две недели он пришёл снова, и они стали встречаться чаще. Он подъезжал к закрытию магазина, в котором она работала, и Шеррил видела, как подружки-продавщицы таращились на неё, на его лимузин, на шофёра в форме, открывавшего перед ней дверцу машины. Он возил Шеррил в лучшие ночные клубы и, представляя её своим друзьям, говорил: «Мисс Брукс работает в „Тысяче мелочей“ на Мэдисон-сквер». Девушка замечала странное выражение на их лицах, Джим наблюдал за этими людьми с лёгкой насмешкой во взгляде. Он хочет избавить меня от необходимости притворяться или смущаться, с благодарностью думала Шеррил. Он находит в себе силы быть честным и не заботиться о том, одобряют ли его другие, с восхищением размышляла она. Но она почувствовала жгучую боль, новую для неё, услышав однажды, как сидящая за соседним столиком женщина, сотрудница интеллектуально-политического журнала, сказала своему другу: «Это так благородно со стороны Джима!»

Если бы захотел, он давно получил бы от неё то единственное, что она могла ему предложить в уплату. Шеррил была признательна ему за то, что он не искал этого. Но она чувствовала, что их отношения были для неё огромным долгом и ей нечем расплатиться, кроме молчаливого поклонения. Ему не нужно моё поклонение, думала она.

Бывали вечера, когда Джим приходил, чтобы поехать с ней куда-нибудь, но оставался у неё и говорил, говорил, а она молча слушала. Это всегда случалось неожиданно, с какой-то внезапностью, словно он не собирался этого делать, но что-то в нём прорывалось, и он не мог не говорить. Потом Джим тяжело опускался на её кровать, не видя ничего вокруг, не замечая её присутствия; лишь изредка его глаза останавливались на её лице, словно он хотел убедиться, что его слушает живое существо.

— …я же не для себя, вовсе не для себя — почему они не верят мне, эти люди? Я вынужден был уступить требованиям профсоюзов и сократить число поездов, и замораживание облигаций было единственным выходом, поэтому-то Уэсли и дал его мне — для рабочих, не лично для меня. Газеты назвали меня примером для всех бизнесменов — бизнесменов с чувством социальной ответственности. Так они написали. Ведь это правда?.. Разве нет?.. Что плохого в замораживании облигаций? Ну и что из того, что мы немного подкорректировали свои обещания? Это было сделано с самыми благими намерениями. Любой согласится, что хорошо всё, что ты делаешь, если делаешь не для себя лично… Но она не ценит моих добрых намерений. Она думает, что все люди, кроме неё, мусор. Моя сестра — безжалостная самоуверенная сука, которой нет дела ни до чьих идей, кроме своих… Почему они так смотрят на меня — она, и Риарден, и все эти люди? Почему они так уверены в своей правоте?.. Если я признаю их превосходство в материальной сфере, почему бы им не признать моё в духовной? У них разум, но у меня сердце. Они способны сделать состояние, а я способен любить. Разве моя способность не важнее? Разве её не признали величайшей за все века человеческой истории? Почему же они не признают этого?.. Почему они так уверены в своём величии?.. И если они такие выдающиеся, а я нет, разве им не следует поклониться мне? Разве это не проявление истинной человечности? Чтобы уважать человека, заслуживающего уважения, не надо доброты — это лишь плата, которую он заработал. Уважать недостойного — вот высшее милосердие… Но они не способны на милосердие. Они бесчеловечны. Им нет дела до чьих-то нужд… или слабости. Нет дела… и нет жалости…

Шеррил мало что понимала из всего этого, но она видела, что он несчастен и что кто-то обидел его. Джим видел страдание на её лице, возмущение его врагами, видел взгляд, предназначенный героям, — и это был взгляд человека, переживающего за него.

Шеррил не знала, почему она чувствует себя единственным человеком, которому он мог исповедоваться в своих муках. Она принимала это за особую честь, как ещё один подарок.

Единственный способ быть достойной его, размышляла Шеррил, — никогда ни о чём его не просить. Однажды Джим предложил ей денег; она отказалась с такой болезненно-яркой вспышкой гнева в глазах, что он не пытался этого повторить. Шеррил сердилась только на себя: она решила, что сделала что-то заставившее его принять её за особу такого типа. Ей не хотелось ни казаться неблагодарной, ни смущать его своей безобразной бедностью; она хотела доказать страстное желание стать лучше и оправдать благосклонность Джима. Шеррил сказала ему, что он может помочь ей, если хочет, подыскав для неё работу получше. Джим не ответил. Все последующие недели она ждала, но он ни разу не упомянул о её просьбе. Шеррил упрекала себя; ей казалось, что она оскорбила Джима, что он принял это за попытку использовать его.

Когда он подарил ей браслет с изумрудами, она была потрясена. Безнадёжно стараясь не обидеть Джима, она умоляюще сказала, что не может принять этот подарок.

— Почему? — спросил он. — Это не значит, что ты скверная женщина, уплатившая за него обычную цену. Или ты боишься, что я начну предъявлять требования? Ты не доверяешь мне?

Он громко засмеялся над её заикающимся смущением. В тот вечер они пошли в ночной клуб, и Шеррил надела браслет со своим стареньким чёрным платьем; Джим улыбался с необычным для него выражением удовольствия.

Он заставил Шеррил надеть браслет, когда повёз её на большой приём к миссис Корнелиус Поуп. Если Джим считает её достойной того, чтобы ввести в круг своих друзей, размышляла Шеррил, блистательных друзей, чьи имена она видела в газетах в рубриках светской хроники, нельзя смущать его, явившись в старом платье. Она потратила свои сбережения за год на светло-зелёное платье с глубоким вырезом, поясом из жёлтых роз и пряжкой из поддельного бриллианта. Войдя в строгое помещение с холодными сверкающими огнями и висящей над крышами небоскрёбов террасой, Шеррил поняла, что её наряд здесь совершенно неуместен, хотя и не знала почему. Но она держалась гордо и прямо и улыбалась с отважным доверием котёнка, видящего протянутую для игры руку; люди, собравшиеся, чтобы хорошо провести время, не станут никого обижать, рассуждала она.

Через час её улыбка стала беспомощной, смущённой мольбой. Потом, когда она присмотрелась к окружающим, улыбка вовсе исчезла. Она увидела, как дерзко обращались к Джиму элегантно-самонадеянные девицы, они словно никогда не уважали его. Особенно одна, Бетти Поуп, дочь хозяйки; она то и дело высказывала замечания, которых Шеррил не могла понять, потому что не могла поверить, что поняла их правильно.

Сначала никто не обращал на неё внимания, если не считать нескольких удивлённых взглядов на её платье. Через некоторое время Шеррил обнаружила, что на неё смотрят все. Одна пожилая дама озабоченно спросила Джима:

— Вы сказали, мисс Брукс с Мэдисон-сквер? — как будто речь шла об известном семействе, о котором ей не доводилось слышать.

Шеррил заметила на лице Джима странную улыбку, он ответил, заставляя свой голос звучать отчётливо:

— Да, косметический отдел. Магазин Ролиз, «Тысяча мелочей».

Шеррил заметила, что некоторые из гостей стали слишком вежливы с ней, другие подчёркнуто обходили её стороной, большинство же держались неуклюже и смущённо; Джим взирал на всех со странной улыбкой.

Она попыталась скрыться и, проскользнув к выходу на террасу, услышала, как какой-то мужчина произнёс, пожимая плечами:

— Н-да, Джим Тэггарт сейчас пользуется огромным влиянием в Вашингтоне. — Это было сказано без уважения в голосе.

На террасе, где было темнее, она услышала разговор двоих мужчин, и у неё возникло необъяснимое чувство уверенности, что речь шла именно о ней. Один из них сказал: «Тэггарт может позволить себе это, если пожелает», второй сказал что-то про лошадь какого-то римского императора по имени Калигула.

Шеррил посмотрела на прямую стрелу Здания Тэггарта, возвышающуюся вдалеке, и ей вдруг показалось, что она поняла: эти люди ненавидят Джима, потому что завидуют ему. Кем бы они ни были, рассуждала Шеррил, какими бы громкими ни были их имена, сколько бы у них ни было денег, никто из них не достиг того, чего достиг он, никто не бросил вызов всей стране, построив железную дорогу, строительство которой все считали невозможным. Она впервые поняла, что может что-то предложить Джиму: все эти люди были так же посредственны и мелки, как людишки, от которых она избавилась в Буффало; он был таким же одиноким, какой всегда была она, и искренность её чувств — это единственное признание, которое он обрёл.

Шеррил вернулась в зал, пробираясь сквозь толпу, от слёз, которые она пыталась сдержать в темноте террасы, остался лишь ослепительный блеск её глаз. Джим хотел появляться с ней на людях, хотя она была простой продавщицей, он гордился этим, он привёз её сюда, вызвав негодование своих друзей, — это был жест мужественного человека, плюющего на их мнение, и Шеррил хотелось вторить его мужеству и выставить себя пугалом на этой вечеринке.

Но Шеррил обрадовалась, когда всё закончилось, и она села рядом с ним в машину, и они поехали сквозь темноту домой. Шеррил почувствовала нескрываемое облегчение. Её боевой запал перешёл в странную безутешность; она старалась заглушить её. Джим почти не разговаривал; он мрачно смотрел в окно; Шеррил беспокоилась, что разочаровала его.

На ступеньках дома, где она снимала квартиру, девушка безнадёжно произнесла:

— Прости, если я тебя подвела…

Он помедлил с ответом и спросил:

— Что ты скажешь, если я попрошу тебя выйти за меня замуж?

Шеррил посмотрела на него и огляделась — грязный матрас на подоконнике, ломбард через дорогу, мусорное ведро на ступеньках — никто не задаёт подобных вопросов в таком месте; она не знала, что это означало, и ответила:

— Мне кажется… У меня нет чувства юмора.

— Шеррил, стань моей женой.

Затем они впервые поцеловались, по её лицу текли слёзы, не пролитые на приёме, — слёзы потрясения, счастья, ощущения, что это и есть счастье, а тихий и скорбный голос нашёптывал ей, что это должно было произойти не так, не так.

Шеррил и не думала о газетах, пока Джим не велел ей прийти к нему домой; вся квартира была заполнена людьми с блокнотиками, камерами и вспышками. Впервые увидев свою фотографию в газете — они вдвоём, рука Джима обнимает её, — она в восторге рассмеялась и с гордостью подумала, что все люди в городе узнали её. Через некоторое время восторг пропал.

Её фотографировали за прилавком магазина, в метро, на ступеньках её дома, в её убогой комнате. Теперь Шеррил охотно взяла бы у Джима денег, чтобы на время помолвки спрятаться в какой-нибудь неприметной гостинице — но он не позволял. Казалось, он хотел, чтобы в её жизни всё оставалось по-прежнему. Публиковались фотографии Джима за рабочим столом, в главном вестибюле Терминала Тэггарта, на подножке его личного вагона, на официальном банкете в Вашингтоне. Целые газетные развороты, статьи в журналах, радиопередачи — все в один голос непрерывно и протяжно кричали о «Золушке» и «бизнесмене-демократе».

Шеррил уговаривала себя отбросить подозрительность, когда ей было не по себе; внушала себе, что нельзя быть неблагодарной, когда чувствовала себя задетой. Эти ощущения возникали лишь в те редкие моменты, когда она просыпалась посреди ночи и лежала в тишине, не в силах снова заснуть. Шеррил знала, что потребуются годы, чтобы оправиться, поверить, понять. Всё кружилось перед ней, как при солнечном ударе; она ничего не замечала вокруг, кроме Джима Тэггарта, таким она видела его в первый раз — в ночь его триумфа.

— Дитя моё, — сказала «слёзовыжималка», когда в последний раз была у неё; свадебная фата хрустальной волной стекала с волос Шеррил на запятнанные доски пола, — тебе кажется, что человека обижают за его грехи, — и это в какой-то степени верно. Но множество людей попытаются причинить тебе боль за то добро, что увидят в тебе, зная, что это добро, завидуя ему и наказывая тебя за него. Не позволяй этому сломить тебя.

— Думаю, я не боюсь, — ответила Шеррил, пристально глядя прямо перед собой, сияние её улыбки смягчало серьёзность взгляда. — Я не имею права бояться. Я слишком счастлива. Знаете, я всегда считала бессмысленным утверждение, что жизнь предназначена для страданий. Я не собиралась подчиняться этому и сдаваться. Мне казалось, что в жизни случается прекрасное и великое. Не думала, что это случится со мной, — так много и сразу. Но я постараюсь быть достойной своего счастья.

∗ ∗ ∗

— Деньги — источник всех бед и корень зла, — сказал Джеймс Тэггарт, — за деньги счастье не купишь. Любовь преодолеет любое препятствие и любую социальную дистанцию. Это, может, и банально, ребята, но это то, что я чувствую.

Он стоял в залитом светом банкетном зале отеля «Уэйн-Фолкленд» в кругу обступивших его сразу по окончании церемонии бракосочетания корреспондентов. Джим слышал голоса толпы гостей — словно шум моря перед приливом. Шеррил стояла рядом с ним, её рука в белой перчатке лежала на его чёрном рукаве. Она всё ещё слышала слова, произнесённые во время церемонии, не до конца веря в них.

— Что вы чувствуете, миссис Тэггарт?

Она услышала этот вопрос откуда-то из толпы репортёров. Он послужил толчком, возвратившим её к реальности: два слова неожиданно сделали происходящее реальным. Шеррил улыбнулась и прошептала задыхаясь:

— Я… я очень счастлива…

В разных концах зала Оррен Бойл, казавшийся слишком тучным для парадной формы одежды, и Бертрам Скаддер выглядевший в ней слишком худым, обозревали толпу гостей с одинаковой мыслью, хотя ни тот, ни другой не признались бы в этом даже себе. Оррен Бойл почти убедил себя, что ищет знакомых, а Бертрам Скаддер оправдывал себя тем, что собирает материал для статьи. Но оба они, независимо друг от друга, вычерчивали мысленную таблицу лиц, которые видели, классифицируя их по двум признакам, которые можно было обозначить так: благосклонность и страх. Здесь были люди, чьё присутствие означало особое покровительство, оказываемое Джеймсу Тэггарту, и люди, чьё присутствие выказывало желание избежать враждебности с его стороны, — те, кто протягивал руку, чтобы подтянуть его вверх, и те, кто подставлял спину, чтобы он мог оттолкнуться. По неписаному закону нынешней морали никто не получал и не принимал приглашения от человека выдающегося общественного положения по иным причинам, кроме этих двух. Те, кто относился к первой группе, были по большей части молоды, они приехали из Вашингтона; вторую группу составляли люди постарше, бизнесмены. Оррен Бойл и Бертрам Скаддер были из тех людей, которые использовали слова, чтобы не оставаться наедине с собственными мыслями. Слова были обязательством, подспудный смысл которого они не хотели раскрывать. Для построения своей таблицы они не нуждались в словах; классификация проделывалась при помощи мимики: почтительное движение бровей, эквивалентное междометию «ого!», — для первой группы и саркастическое движение губ, заменяющее «так-так!», — для второй. Одно лицо на мгновение расстроило плавную работу вычислительного механизма: холодные голубые глаза и светлые волосы Хэнка Риардена внесли существенную поправку во вторую колонку — выражение лиц Бойла и Скаддера было равнозначно словам «ничего себе!». Таблица показывала оценку могущества Джеймса Тэггарта. Итог получался очень внушительный.

Они понимали, что Тэггарт отдаёт себе отчёт в этом, наблюдая, как он ходил среди гостей. Он передвигался в режиме азбуки Морзе — точка, тире, точка, с видом лёгкого раздражения, словно осознавая, скольких людей могло устрашить его неудовольствие. Подобие улыбки на его лице выражало лёгкое злорадство — он словно знал, что почтение к нему позорило пришедших; знал и наслаждался этим.

Хвост гостей, постоянно виляя, тащился за ним, будто их задачей было доставлять ему удовольствие игнорировать их. В этом хвосте непрерывно мерцал мистер Моуэн, там же были доктор Притчет и Больф Юбэнк. Самым упорным был Пол Ларкин. Он неустанно описывал круги вокруг Тэггарта, его задумчивая улыбка молила о внимании.

Иногда взгляд Тэггарта скользил по толпе — быстро и украдкой, как фонарик вора; в мимической стенографии, понятной Оррену Бойлу, это означало, что Тэггарт кого-то искал и не хотел, чтобы это заметили. Поиски закончились, когда пришёл Юджин Лоусон; он пожал Тэггарту руку и сказал, причём его отвислая нижняя губа походила на подушку, призванную смягчить удар:

— Мистер Моуч не смог прийти, Джим. Мистер Моуч очень сожалеет, он даже приказал подготовить его самолёт к вылету, но в последний момент возникли непредвиденные обстоятельства, вопрос национальной важности…

Тэггарт стоял неподвижно, молчал и хмурился.

Оррен Бойл взорвался смехом. Тэггарт так резко повернулся к нему, что остальные ретировались, не дожидаясь сигнала.

— Ты что это делаешь? — рявкнул Тэггарт.

— Веселюсь, Джимми, просто веселюсь, — сказал Бойл. — Уэсли твой мальчик на побегушках, разве это было не так?

— Я знаю одного моего мальчика на побегушках, и ему лучше не забывать об этом.

— Кто это? Ларкин? Ну, не думаю, что ты говоришь о нём. А если это не Ларкин, то, мне кажется, тебе нужно аккуратнее пользоваться притяжательными местоимениями. Я не против возрастной классификации, я знаю, что выгляжу молодо для своих лет, но я не переношу местоимений.

— Очень умно. Только скоро ты можешь оказаться черезчур умным.

— Если окажусь, не стесняйся этим воспользоваться, Джимми. Если.

— Беда людей, которые себя переоценивают, в том, что у них короткая память. Вспомнил бы лучше, кто помог тебе выбить с рынка Металл Риардена.

— Почему же, я помню, кто мне это обещал. Особа, которая потом дёргала за каждую ниточку, за которую могла ухватиться, чтобы предотвратить выход именно этого указа, так как посчитала, что в будущем ей потребуются рельсы из Металла Риардена.

— Потому что ты потратил десять тысяч долларов, спаивая тех, кто, как ты надеялся, сможет воспрепятствовать указу о замораживании облигаций!

— Да. Именно так я и делал. У меня были приятели, владеющие железнодорожными облигациями. И кроме того, у меня тоже имеются друзья в Вашингтоне, Джимми. Да, твои друзья побили моих в деле с замораживанием, но мои побили твоих в деле со «Сталью Риардена» — и я это не забыл. Но какого чёрта! Я на тебя не в обиде, именно так и надо делать дела, только не надо вешать лапшу на уши мне, Джимми. Оставь это для сосунков.

— Если ты не веришь, что я всегда старался делать для тебя всё что могу…

— Уверен, что старался. Лучше некуда — учитывая обстоятельства. И дальше будешь стараться, пока у меня есть кто-то, кто нужен тебе, и ни минутой дольше. Поэтому я просто хотел тебе напомнить, что и у меня есть приятели в Вашингтоне. Приятели, которых нельзя купить за деньги, — в отличие от твоих, Джимми.

— Ты это про что?

— Про то, что ты подумал. Те, кого ты покупаешь, не стоят ни черта, ведь кто-нибудь может предложить им больше, поэтому поле открыто для всех, это напоминает старомодную конкуренцию. Но если у тебя есть компромат на человека, он твой, лиц, предлагающих более высокую цену, не будет, и ты можешь рассчитывать на его дружбу. Что ж, у тебя есть друзья, у меня они тоже имеются. У тебя есть друзья, которых я могу использовать, и наоборот. Разве я против? Какого чёрта! Каждый чем-нибудь торгует. Если не деньгами — а век денег прошёл, — то людьми.

— К чему ты ведёшь?

— Просто объясняю кое-что, что тебе стоит запомнить. Возьмём, к примеру, Уэсли. Ты обещал ему место заместителя директора Отдела экономического планирования — чтобы перехитрить Риардена во время подготовки законопроекта о равных возможностях. У тебя были связи, и я попросил тебя это сделать — в обмен на резолюцию «Против хищнической конкуренции», там были связи у меня. Уэсли своё дело сделал, а ты уж постарался, чтобы у тебя всё было на бумажке. Конечно, я знаю, что у тебя есть письменные подтверждения всех сделок, которые он провернул, чтобы закон был принят, и при этом брал у Риардена деньги, чтобы закон провалить, так что Риарден ни о чём не подозревал. Это были довольно грязные сделки. Они причинят большие неприятности мистеру Моучу, если выплывут на свет. Ты сдержал своё обещание и добыл ему местечко, поэтому-то тебе казалось, что он твой. И он был твоим. Он расплатился сплона, правда? Но это всё только до времени. Когда-нибудь мистер Уэсли Моуч может приобрести столько влияния, а эти его делишки станут такими старыми, что никому не будет дела, как он начал карьеру и кого надул. Нет ничего вечного. Уэсли был человеком Риардена, потом твоим, а завтра станет ещё чьим-то.

— Это намёк?

— Нет, что ты, дружеское предостережение. Мы старые друзья, Джимми, и думаю, что такими и должны оставаться. Мне кажется, мы можем быть очень полезны друг другу, ты и я, если у тебя не возникнет неверных представлений насчёт дружбы. А я… Я верю в равновесие сил.

— Это ты помешал Моучу прийти сегодня?

— Может, да, а может, и нет. Я оставлю это для тебя тайной. Для меня хорошо, если я это сделал, а ещё лучше, если нет.

Взгляд Шеррил следовал сквозь толпу за Джеймсом Тэггартом. Лица, появлявшиеся перед ней и собиравшиеся рядом, казались такими дружелюбными, голоса были такими тёплыми, что девушка была уверена — вокруг нет зла. Она удивлялась, почему некоторые доверительным многозначительным тоном говорили с ней о Вашингтоне, — это были полупредложения, полунамёки, словно от неё ждали помощи в чём-то секретном, о чём она должна была догадаться. Она не знала, что отвечать, но улыбалась и говорила всё, что приходило в голову. Она не могла позорить имя «миссис Тэггарт», показав свой страх.

Потом она увидела врага. Это была высокая стройная фигура в сером платье, которая теперь доводилась Шеррил невесткой.

Она почувствовала, как кровь застучала в висках от гнева, и вспомнила о нотках страдания, которые постоянно звучали в голосе Джима. Шеррил считала себя обязанной сделать то, чего не могла сделать раньше. Её взгляд то и дело возвращался к Дэгни, изучая её. Фотографии Дэгни Тэггарт в газетах изображали облачённую в брюки фигуру или лицо между опущенными полями шляпы и поднятым воротником пальто. Сейчас на ней было серое вечернее платье, казавшееся неприличным, — оно выглядело аскетически скромным, таким скромным, что не останавливало взгляд, позволяя видеть стройную фигуру под ним. В серой ткани присутствовал голубой оттенок, сочетающийся с серыми, как оружейная сталь, глазами Дэгни. На ней не было драгоценностей, только браслет на запястье — цепочка тяжёлых металлических звеньев зеленовато-голубого оттенка.

Шеррил дождалась, когда Дэгни останется одна, и направилась к ней, решительно пересекая комнату. Она посмотрела в упор в глаза цвета оружейной стали, которые казались холодными и напряжёнными, глаза, глядящие прямо на неё с вежливо-безличным любопытством.

— Я хочу, чтобы вы кое-что знали, — сказала Шеррил натянутым жёстким тоном. — Чтобы между нами не было никакого притворства. Я не собираюсь разыгрывать слащавые родственные отношения. Я знаю, что вы сделали с Джимом, вы всю жизнь причиняли ему горе. Я буду защищать его от вас. Я поставлю вас на место. Я — миссис Тэггарт. Теперь я — женщина в этой семье.

— Всё именно так, — ответила Дэгни. — А я — мужчина.

Шеррил проводила её взглядом и подумала, что Джим прав: его сестра злая, холодная, бесчувственная женщина, не удостоившая Шеррил ни ответом, ни признанием — никаким чувством; казалось, Шеррил лишь позабавила её.

Риарден стоял около Лилиан и всюду следовал за ней. Ей хотелось, чтобы её видели с мужем; он подчинялся. Он не знал, смотрят на него или нет, ему были безразличны все вокруг, кроме человека, которого он не мог позволить себе увидеть.

Его сознание всё ещё удерживало застывшую картину, когда они с Лилиан вошли в комнату и он увидел смотрящую на них Дэгни. Риарден смотрел прямо на неё, готовый принять любой удар. Каковы бы ни были последствия для Лилиан, он скорее публично признаётся в измене здесь и сейчас, чем позволит себе позорно отвести взгляд от лица Дэгни, придав своему лицу выражение трусливой пустоты, и притвориться, будто не знает, что делает.

Но удара не последовало. Риарден понимал каждый оттенок чувства, отражающегося на лице Дэгни; он знал, что Дэгни не поражена; он не видел ничего кроме нетронутой ясности. Её глаза встретились с его глазами, будто признавая всё значение этой неожиданной встречи, но она смотрела на него так же, как смотрела бы в любом другом месте — в его кабинете или в своей спальне, стоит перед ним и Лилиан, открытая им так же просто, как серое платье открывало её тело.

Она кивнула, учтивый наклон головы предназначался им обоим. Риарден ответил, заметил короткий кивок Лилиан, увидел, как Лилиан отходит в сторону, и только тогда понял, что так и стоит с наклонённой головой.

Риарден не знал, что говорили ему друзья Лилиан и что он отвечал. Подобно тому, как человек идёт шаг за шагом, пытаясь не думать о длине бесконечного пути, он продвигался мгновение за мгновением без участия своего сознания. Он слышал обрывки смеха Лилиан и удовлетворённые нотки в её голосе.

Через некоторое время Риарден обратил внимание на окружающих его женщин; все они казались похожими на Лилиан — такие же холёные, с тонко выщипанными неподвижно приподнятыми бровями и застывшими в деланном веселье глазами.

Он заметил, что они пытаются флиртовать с ним и Лилиан наблюдает за этим, наслаждаясь безнадёжностью их попыток. Это, думал Риарден, и есть счастье женского самолюбия, о котором она умоляла его; он не жил по таким нормам, но должен был принимать их во внимание. Он повернулся, намереваясь скрыться в группе мужчин.

Он не мог найти ни одного прямого высказывания в беседе мужчин; какой бы ни был предмет обсуждения, он не оказывался истинным предметом обсуждения. Риарден слушал, как иностранец, который распознаёт некоторые слова, но не может связать их в предложение. Один молодой человек, дерзкий от выпитого, шатаясь, прошёл мимо группы мужчин и, ухмыляясь, бросил:

— Получил урок, Риарден?

Риарден не знал, что имел в виду этот крысёныш, но остальные, похоже, знали; мужчины выглядели ошарашенными и втайне довольными.

Лилиан отошла от него, словно давая ему понять, что не настаивает на его неотлучном присутствии. Он уединился в углу, где никто не мог ни увидеть его, ни заметить направления его взгляда. Теперь он позволил себе взглянуть на Дэгни.

Он смотрел на серое платье, на колыхание мягкой материи при движении, мгновенно образующиеся складки, тени и свет. Платье казалось голубовато-серой дымкой, застывшей в быстром протяжном изгибе, нисходящем к коленям и к кончикам туфелек. Он помнил каждую линию, которую очертит свет, если дымка рассеется.

Риарден почувствовал глубокую, сверлящую боль — это была ревность к каждому разговаривавшему с ней мужчине. Он никогда не чувствовал этого раньше, но ощутил здесь, где все имели право приблизиться к ней, кроме него.

Потом — словно внезапный удар в мозгу сместил перспективу момента — он ощутил глубокое изумление тем, что он здесь делал, и зачем. В этот момент Риарден забыл все дни и догмы прошедшего, свои убеждения, проблемы; его боль исчезла; он знал лишь одно — будто ясно увидел с большого расстояния, — человек живёт ради достижения своих желаний; и он поражался, зачем находится здесь, удивлялся, что кто-то имеет право требовать, чтобы он тратил единственный, невозместимый час своей жизни, тогда как его единственным желанием было обнимать стройную фигуру в сером — всё оставшееся ему для существования время.

В следующий момент Риарден почувствовал дрожь возвращения его сознания. Он ощутил пренебрежительное движение губ, сжатых в слова, которые он прокричал самому себе: «Ты подписал контракт, так выполняй его!» Потом он вдруг понял, что в деловых отношениях суды не признают договора, в котором для какой-либо из сторон не предусмотрено адекватное вознаграждение или компенсация. Риарден не понял, почему он об этом подумал. Мысль казалась неуместной. Он отбросил её.

Когда Джеймсу Тэггарту удалось остаться одному в тёмном углу между горшком с пальмой и окном, он увидел, что к нему пробирается Лилиан Риарден. Он остановился и подождал. Он не догадывался о её целях, но по её виду понял, что ему есть резон выслушать её.

— Тебе понравился мой свадебный подарок, Джим? — спросила Лилиан и засмеялась при виде его смущения. — Нет, не пытайся перебирать все предметы в твоей квартире, угадывая, что же здесь мой подарок. Он не у тебя дома, он прямо здесь, и это не материальный подарок, дорогой.

Он увидел на её лице намёк на улыбку, выражение, понимаемое среди его друзей как приглашение разделить тайную победу; это было не то что выражение некой задней мысли, а скорее радость от того, что удалось кого-то перехитрить. Он осторожно, с располагающей приятной улыбкой ответил:

— Твоё присутствие — лучший подарок, который ты можешь мне предложить.

— Моё присутствие, Джим?

На мгновение его лицо выразило полнейшее недоумение. Он знал, что она имела в виду, но не ожидал от неё подобного намёка. Лилиан открыто улыбнулась:

— Мы оба знаем, чьё присутствие для тебя является самым ценным — и неожиданным. Тебе не кажется, что это делает мне честь? Удивляюсь тебе. Мне казалось, у тебя дар распознавать потенциальных друзей.

Тэггарт не стал компрометировать себя; он сохранил осторожно-нейтральный тон:

— Я не оценил твою дружбу, Лилиан?

— Ну теперь-то, дорогой, ты знаешь, о чём я говорю. Ты не ожидал, что он придёт; даже не думал, что он действительно боится тебя, не так ли? Но ты заставил других думать так — а это преимущество, да?

— Я… удивлён, Лилиан.

— Может, точнее сказать впечатлён? Твои гости буквально потрясены. Я по всему залу слышу их мысли. Большинство думают: «Если даже он вынужден искать дружбы с Джимом Тэггартом, нам лучше подчиниться». А некоторые рассуждают: «Если он боится, что же говорить о нас». Это то, что тебе надо. Конечно, я и не думаю портить тебе торжество, но ты и я — единственные, кто знает, что это удалось тебе не в одиночку.

Джим не улыбался; его лицо ничего не выражало, он спросил спокойным голосом, но с точно выверенной жёсткой нотой:

— В чём твой интерес?

Лилиан засмеялась:

— В сущности, в том же, что и у тебя, Джим. Но если говорить практически, то никакого. Я оказала тебе любезность и не нуждаюсь в ответной любезности. Не беспокойся. Я никого не обрабатываю ради определённых интересов, я не выжимаю из мистера Моуча конкретных постановлений, мне даже не нужно от тебя бриллиантовой диадемы. Разве что драгоценность нематериального свойства, скажем, твоя признательность.

Он впервые посмотрел на неё прямо, сузив глаза и отражая ту же полуулыбку, что и она, — для них обоих это означало, что они чувствуют себя одного поля ягодами, это было выражение презрения.

— Ты же знаешь, что я всегда обожал тебя, Лилиан, как одну из действительно возвышенных женщин.

— Я знаю. — В её спокойном голосе слышалась лёгкая усмешка, словно лак поверх её оциклёванного голоса.

Тэггарт дерзко изучал её.

— Ты должна простить меня, между друзьями иногда позволительно проявить любопытство, — сказал он нисколько не извиняющимся тоном. — Мне интересно, как ты рассматриваешь возможность определённых денежных расходов или потерь, которые могут затронуть твои личные интересы?

Она пожала плечами:

— С точки зрения наездницы, дорогой. Если у тебя самая мощная лошадь в мире, ты обуздываешь её до комфортной скорости, даже если значит, что придётся пожертвовать её полными возможностями, даже если никогда не увидишь максимальной скорости её бега и её огромная мощь пропадёт зря. Иначе нельзя — потому что, пустив лошадь во весь опор, тут же вылетишь из седла… Однако денежный аспект для меня не главное, да и для тебя, Джим.

— Я действительно недооценивал тебя, — медленно произнёс он.

— О да, эту ошибку я готова помочь тебе исправить. Я знаю, какие проблемы он создаёт тебе. Я знаю, почему ты боишься его, у тебя есть веские причины для этого. Но… ты занимаешься и бизнесом, и политикой, поэтому попытаюсь говорить на твоём языке. Бизнесмен говорит, что может предоставить товары, подручный партийного босса говорит, что может предоставить голоса, верно? Я хочу, чтобы ты знал: я могу предоставить его в любое нужное мне время. Ты можешь действовать соответственно.

В кругу друзей Джима открыться в чём-либо значило дать оружие врагу, но он ответил Лилиан откровенностью на откровенность, сказав:

— Хотелось бы мне быть столь же находчивым со своей сестрой!

Лилиан посмотрела на него без удивления; она не сочла его слова не относящимися к делу.

— Да, она — крепкий орешек, — сказала она. — Никаких уязвимых точек? Никаких слабостей?

— Ничего.

— Никаких романов?

— Господи, нет!

Лилиан пожала плечами в знак перемены темы; Дэгни Тэггарт была человеком, на обсуждении которого ей не хотелось останавливаться.

— Думаю, пора оставить тебя, чтобы ты переговорил с Больфом Юбэнком, — сказала Лилиан. — У него озабоченный вид, потому что ты весь вечер не смотришь на него; он беспокоится, что литературу обойдут вниманием при дворе.

— Лилиан, ты изумительна! — непроизвольно вырвалось у Джима.

Она рассмеялась:

— Дорогой, это и есть нематериальная драгоценность, которой я хотела!

На лице Лилиан ещё тлела улыбка, когда она пробиралась сквозь толпу, — вялая улыбка, плавно переходящая в выражение озабоченности и скуки, застывшее на всех лицах вокруг. Она шла наугад, довольствуясь ощущением, что на неё смотрят, атласное платье переливалось, как тяжёлая пена, при движении высокой фигуры.

Её внимание привлекла зеленовато-голубая вспышка: она на мгновение сверкнула на запястье тонкой обнажённой руки. Затем Лилиан увидела стройную фигуру, серое платье, обнажённые узкие плечи и остановилась. Нахмурившись, она смотрела на браслет.

Дэгни повернулась к ней. Среди многого, что возмущало Лилиан, безличная вежливость на лице Дэгни оказалась самой невыносимой.

— Что вы думаете о женитьбе своего брата, мисс Тэггарт? — спросила Лилиан, невинно улыбаясь.

— У меня нет мнения на этот счёт.

— Вы хотите сказать, что его женитьба не стоит того, чтобы над ней задумываться?

— Если вы хотите быть точной, то да, я имею в виду это.

— Но неужели вы не видите человеческой значимости его поступка?

— Нет.

— Вы считаете, что такая личность, как невеста вашего брата, не заслуживает интереса?

— Разумеется, нет.

— Я завидую вам, мисс Тэггарт. Завидую вашему олимпийскому спокойствию. Мне кажется, в этом секрет того, что очень немногие из смертных могут тешить себя надеждой сравниться с вами в сфере бизнеса. Они распыляют внимание — по крайней мере, признают достижения и в других областях.

— О каких достижениях мы говорим?

— Неужели вы не признаёте женщин, которые одерживают выдающиеся победы не в бизнесе, а в сфере человеческих отношений?

— Не думаю, что слово «победа» применимо в сфере человеческих отношений.

— О, но примите во внимание, с каким усердием должны трудиться другие женщины — если бы работа была для них единственным средством достичь того, чего добилась эта девушка с помощью вашего брата.

— Не думаю, что она осознаёт точную природу того, чего добилась.

Риарден увидел их стоящими рядом. Он подошёл, чувствуя, что должен слышать, о чём они говорят, невзирая на последствия. Он молча остановился около них, не зная, заметила ли его Лилиан; но был уверен, что Дэгни заметила.

— Прошу вас, будьте великодушны к ней, мисс Тэггарт, — сказала Лилиан. — По меньшей мере, проявите хоть капельку внимания. Вам не следует презирать женщин, не обладающих вашим замечательным талантом, но проявляющих дарование иного вида. Природа всегда уравновешивает свои дары, восполняя одно другим, вы так не считаете?

— Не уверена, что понимаю вас.

— О, уверена, что вы не хотите, чтобы я высказалась яснее.

— Почему же? Хочу.

Лилиан раздражённо пожала плечами; женщины, которые были её подругами, её бы давно поняли и заставили замолчать, но эта противница была для неё новой — женщина, которая отказывается считать себя уязвлённой. Она не собиралась высказываться яснее, но, увидев взирающего на неё Риардена, улыбнулась и сказала:

— Что ж, возьмём, к примеру, вашу невестку, мисс Тэггарт. Какие у неё шансы в этом мире? Никаких — по вашим строгим меркам. Она не смогла бы сделать карьеру в бизнесе. Она не обладает вашим умом. Кроме того, мужчины сделали бы это для неё невозможным. Они, вероятно, нашли бы её слишком привлекательной. Поэтому она извлекла выгоду из того, что у мужчин тоже есть свои критерии, к сожалению, не столь высокие, как ваши. Она воспользовалась талантом, который вы, я уверена, презираете. Вы никогда не снисходили до конкуренции с нами, обыкновенными женщинами, в единственной области наших амбиций — достижении власти над мужчинами.

— Если вы называете это властью, миссис Риарден, тогда вы абсолютно правы — не снисходила и не снизойду.

Дэгни повернулась, чтобы уйти, но голос Лилиан остановил её:

— Мне хочется верить, что вы последовательны, мисс Тэггарт, и совершенно лишены человеческих слабостей. Хочется верить, что у вас никогда не возникало желания льстить или оскорблять. Но я вижу, сегодня вы ожидали нас обоих — Генри и меня.

— Ну, не могу сказать что ожидала, я не видела список гостей моего брата.

— Тогда почему вы надели этот браслет?

Глаза Дэгни спокойно заглянули в глаза Лилиан.

— Я всегда его ношу.

— Вам не кажется, что шутка заходит слишком далеко?

— Это никогда не было шуткой, миссис Риарден.

— Тогда вы поймёте меня, если я скажу, что хочу получить этот браслет назад.

— Я вас понимаю. Но я не отдам его.

Лилиан выждала мгновение, как будто предоставляя Дэгни и себе возможность осознать значение их молчания. На этот раз она смотрела на Дэгни без улыбки:

— Что, по-вашему, я должна думать, мисс Тэггарт?

— Всё, что пожелаете.

— Каков ваш мотив?

— Вы знали мой мотив, когда давали мне браслет.

Лилиан взглянула на Риардена. Его лицо ничего не выражало; она не увидела никакой реакции, ни намёка на то, чтобы поддержать или остановить её, ровным счётом ничего, кроме внимания, что заставило её почувствовать себя стоящей в луче прожектора.

Лилиан вновь прикрылась улыбкой, как щитом, — покровительственной улыбкой, предназначенной для того, чтобы свести предмет разговора на уровень светской беседы.

— Я уверена, мисс Тэггарт, что вы осознаёте, насколько это неуместно.

— Нет.

— Но вы наверняка знаете, что подвергаете себя риску.

— Нет.

— Вы не думаете, что вас могут… неправильно понять?

— Нет.

Лилиан укоризненно покачала головой и улыбнулась:

— Мисс Тэггарт, вам не кажется, что это тот случай, когда непозволительно наслаждаться абстрактной теорией, а следует учитывать практическую действительность?

Дэгни не улыбнулась:

— Я никогда не понимала, что означает подобное высказывание.

— Я имею в виду, что ваше отношение может быть идеалистическим, а я в этом уверена, но, к сожалению, большинство не разделяет вашего возвышенного расположения духа и неправильно истолкует ваши действия самым отвратительным для вас образом.

— В таком случае ответственность и риск на них, но не на мне.

— Я восхищаюсь вашей… нет, я не могу сказать «невинностью», не следует ли мне сказать «чистотой»? Вы никогда не думали об этом, я уверена, но жизнь не так пряма и логична, как… рельсы. Прискорбно, но возможно, ваши высокие устремления приведут людей к подозрениям, которые… гм, которые, я уверена, вы считаете грязными и скандальными.

Дэгни прямо смотрела на неё:

— Я так не считаю.

— Но вы не можете игнорировать такую возможность.

— Могу. — Дэгни повернулась, намереваясь уйти.

— О, зачем же избегать дискуссии, если вам нечего скрывать? — Дэгни остановилась. — Если ваше блестящее — и отчаянное — мужество позволяет вам рисковать своей репутацией, то можно ли игнорировать угрозу для репутации мистера Риардена?

Дэгни медленно спросила:

— Какую угрозу?

— Я уверена, вы меня понимаете.

— Нет.

— Я уверена, что объяснять нет необходимости.

— Есть, если вы хотите продолжить этот разговор.

Взгляд Лилиан скользнул по лицу Риардена в поисках знака, который помог бы ей решить, продолжать или закончить беседу. Он не помог ей.

— Мисс Тэггарт, — произнесла Лилиан, — я не ровня вам в философском отношении к жизни. Я всего лишь обыкновенная жена. Пожалуйста, отдайте мне браслет, если вы не хотите, чтобы я думала то, что могу подумать, ведь вам не хочется, чтобы я произнесла это вслух.

— Миссис Риарден, вам угодно именно здесь и именно таким образом высказать предположение, что я сплю с вашим мужем?

— Конечно, нет! — Крик последовал мгновенно; это была паника и автоматический рефлекс — так отдёргивает руку карманник, пойманный на месте преступления. Лилиан добавила со злым, нервным смешком: — Такое я и представить себе не могу. — Смесь сарказма и искренности свидетельствовала, что она не кривит душой, хотя и не хочет в этом признаться.

— Тогда будь любезна извиниться перед мисс Тэггарт, — сказал Риарден.

Дэгни затаила дыхание. Обе женщины повернулись к Риардену. Лилиан не увидела на его лице ничего; Дэгни увидела муку.

— В этом нет необходимости, Хэнк, — произнесла она.

— Есть — для меня, — холодно ответил Риарден, не глядя на неё; он смотрел на Лилиан, в его взгляде был приказ, который не мог быть не выполнен.

Лилиан пристально смотрела на него с лёгким удивлением, но без тревоги или злости, как человек, столкнувшийся с чем-то непонятным, но не имеющим значения.

— Ну конечно, — почтительно произнесла она, вновь обретая ровный и уверенный тон. — Примите, пожалуйста, мои извинения, мисс Тэггарт, если у вас сложилось впечатление, что я подозреваю существование между вами отношений, которые считаю невероятными для вас и, зная его склонности, невозможными для моего мужа. — Она отвернулась и безразлично пошла прочь, оставив их вдвоём, будто нарочито подтверждая справедливость своих слов.

Дэгни стояла неподвижно, закрыв глаза; она вспоминала тот вечер, когда Лилиан дала ей браслет. Тогда Хэнк был на стороне жены, теперь он на её стороне. Из них троих она одна полностью понимала, что это означает.

— Дэгни, что бы ты ни сказала, даже самое худшее, ты права.

Она услышала его голос и открыла глаза. Риарден холодно смотрел на неё, его лицо было сурово и не выражало боли или надежды на прощение.

— Милый, не мучай себя, — ответила Дэгни. — Я знала, что ты женат. И никогда не забывала об этом. Я не обижаюсь.

Её первое слово было самым яростным из нескольких ударов, которые он почувствовал: никогда раньше она не называла его так. Она никогда не предоставляла ему возможности услышать нежность в её голосе, никогда не говорила о его браке во время их встреч; теперь она сказала это, сказала легко и просто.

Дэгни увидела злость на его лице — возмущение её жалостью, презрительное выражение, означающее, что он не выставлял напоказ свои страдания и не нуждается в помощи; потом, признавая, что она так же досконально изучила его, как и он её, Риарден закрыл глаза, слегка склонил голову и очень медленно произнёс:

— Спасибо.

Она улыбнулась и отвернулась от него.

Джеймс Тэггарт держал в руке пустой бокал, когда заметил, как поспешно Больф Юбэнк остановил проходящего мимо официанта, словно тот допустил непростительную ошибку. Затем Юбэнк продолжил разговор:

— Но вы, мистер Тэггарт, знаете, что человек, живущий в высших сферах, не может быть понят или оценён. Нам, литераторам, не дождаться поддержки от мира, где правят бал бизнесмены. Они всего-навсего чванливые выскочки из среднего класса или хищные дикари вроде Риардена.

— Джим, — сказал Бертрам Скаддер, похлопывая его по плечу, — лучший комплимент, который я могу тебе сделать, это то, что ты не бизнесмен!

— Ты культурный человек, Джим, — сказал доктор Притчет, — не бывший рудокоп, как Риарден. Мне не нужно объяснять тебе настоятельную необходимость поддержки Вашингтоном высшего образования.

— Вам действительно понравился мой последний роман, мистер Тэггарт? — продолжал спрашивать Больф Юбэнк. — Он действительно вам понравился?

Проходя мимо, Оррен Бойл взглянул на них, но не остановился. Взгляда было достаточно, чтобы понять, о чём идёт речь. Вполне нормально, подумал он, кто чем может, тот тем и торгует. Он знал, о чём шёл торг, но ему не хотелось давать этому определение.

— Мы живём на заре нового века, — произнёс Джеймс Тэггарт поверх бокала. — Мы разрушаем тиранию экономической власти. Мы освободили людей от диктата доллара. Мы высвободили духовные цели из зависимости от владельцев материальных средств, освободили культуру от мёртвой хватки стяжателей. Мы построим общество, преданное высшим идеалам, и заменим аристократию денег…

— …аристократией блата, — раздался голос сзади.

Все повернулись. Человек, стоящий лицом к ним, был Франциско д’Анкония.

Его лицо загорело под летним солнцем, а глаза цветом напоминали небо в тот день, когда он получил свой загар. Его улыбка светилась летним утром. Смокинг сидел на нём так, что все прочие сразу приобрели вид ряженых, напяливших костюмы из ателье проката.

— В чём дело? — спросил д’Анкония среди общего молчания. — Неужели я сказал что-то, чего кто-то из присутствующих не знал?

— Как ты сюда попал? — Это было первое, что смог произнести Джеймс Тэггарт.

— Самолётом до Нью-Йорка, на такси из аэропорта, затем на лифте из своего номера с пятьдесят третьего этажа, над вами.

— Я не это имел в виду… я хотел сказать…

— Не пугайся, Джеймс. Если я приземлился в Нью-Йорке и услышал, что где-то здесь гуляют, то уж непременно объявлюсь, правда? Ты всегда говорил, что я гуляка.

Группа мужчин наблюдала за ними.

— Я, конечно, рад тебя видеть, — вежливо произнёс Тэггарт и, чтобы уравновесить это, воинственно добавил: — Но если ты думаешь, что можешь…

Франциско не воспринял угрозу, он выжидающе промолчал, и слова Тэггарта повисли в воздухе. Тогда Франциско вежливо спросил:

— Если я думаю — что?

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Да. Понимаю. Сказать тебе, что я думаю?

— Едва ли сейчас подходящий момент…

— Мне кажется, ты должен представить меня своей невесте, Джеймс. Всё никак не усвоишь хороших манер, в непредвиденных обстоятельствах ты их сразу теряешь, а в такие моменты манеры особенно необходимы.

Повернувшись, чтобы проводить его к Шеррил, Тэггарт уловил тихий звук, доносившийся со стороны Бертрама Скаддера; это был зарождающийся смешок. Тэггарт знал, что люди, минуту назад ползавшие у его ног, люди, чья ненависть к Франциско д’Анкония была, возможно, сильнее его собственной, тем не менее, наслаждались зрелищем. Выводы, которые из этого следовали, ему не хотелось формулировать.

Франциско поклонился Шеррил и высказал свои наилучшие пожелания так изысканно, словно она была невестой наследника престола. Нервно наблюдавший за этой сценой Тэггарт почувствовал облегчение — и смутную обиду, которая, если её высказать, поведала бы ему, что он желает, чтобы событие было достойно величия, которое придали ему манеры Франциско.

Тэггарт боялся оставаться рядом с Франциско и боялся дать ему разгуливать среди гостей. Он попробовал отстать на несколько шагов, но Франциско, улыбаясь, вернулся к нему.

— Неужели ты думал, что я пропущу твою свадьбу, Джеймс, ведь ты мой друг детства и крупнейший акционер!

— Что? — задыхаясь, произнёс Тэггарт и пожалел об этом — его голос выдавал панику.

Франциско, казалось, не обратил на это внимания, он произнёс невинно-весёлым тоном:

— О, конечно, я знаю. Я знаю каждое подставное лицо в списке акционеров «Меди д’Анкония». Просто удивительно, сколько в мире богатых Смитов и Гомесов, которым принадлежат крупные пакеты акций богатейшей корпорации в мире! Не осуждай меня за то, что я проявил любознательность и узнал, какие выдающиеся личности входят в число моих крупнейших акционеров. Похоже, я очень популярный человек и владею удивительной коллекцией государственных мужей со всего мира — включая и руководителей народных республик, в которых, по идее, не должно оставаться ни гроша.

Тэггарт, нахмурившись, сухо сказал:

— Имеется много причин — деловых причин, — по которым иногда благоразумнее не делать инвестиций в открытую.

— Одна из причин — человек не хочет, чтобы люди знали, что он богат. Вторая — он не хочет, чтобы они узнали, каким образом он разбогател.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду и что ты имеешь против.

— О нет, я вовсе не против. Я ценю это. Множество вкладчиков, мыслящих старомодно, бросили меня после случая с рудниками Сан-Себастьян. Это отпугнуло их. Но у современного поколения акционеров есть доверие ко мне, они, как всегда, работают на доверии. У меня нет слов, чтобы выразить, как высоко я это ценю.

Тэггарту хотелось, чтобы Франциско говорил не так громко; он не хотел, чтобы вокруг собирались люди.

— Дела у тебя идут превосходно, — произнёс он осторожным тоном делового комплимента.

— Ты находишь? Просто поразительно, как поднялись за последний год акции «Меди д’Анкония». Но думаю, что не следует быть слишком самонадеянным, — в мире почти не осталось конкуренции, некуда вложить деньги, если вдруг посчастливилось быстро разбогатеть, а тут «Медь д’Анкония», старейшая компания на свете, компания, которая веками считалась надёжной. Только подумай, что пришлось пережить этой компании за истёкшие столетия! Поэтому, если вы решили, что это лучшее место, где можно припрятать денежки, что компания несокрушима, что для того, чтобы разрушить «Медь д’Анкония», потребуется самый необыкновенный тип человека, — вы абсолютно правы.

— Я слышал, что ты стал серьёзно относиться к своим обязательствам и наконец-то приступил к работе. Говорят, ты усердно работаешь.

— О, это заметили? Ведь только вкладчики-ретрограды имеют обыкновение следить за тем, что делает президент компании. Современные акционеры не видят в этом необходимости. Думаю, они никогда и не присматривались к моей деятельности.

Тэггарт улыбнулся:

— Они просматривают биржевые сводки. Это говорит обо всём, не так ли?

— Да, да, говорит — в перспективе.

— Должен сказать, я рад, что в прошлом году ты уже не был особым любителем гулянок. Это видно по твоей работе.

— Правда? Пожалуй, не совсем, ещё не совсем.

— Кажется, — произнёс Тэггарт осторожным полувопросительным тоном, — я должен чувствовать себя польщённым тем, что ты пришёл на этот приём.

— Я должен был прийти. Я думал, ты ждёшь меня.

— Нет, не ждал… дело в том…

— А следовало бы, Джеймс. Это большое официальное мероприятие, где идёт подсчёт числа твоих сторонников, жертвы приходят сюда, чтобы показать, как легко их уничтожить, а те, кто их уничтожает, заключают договор о вечной дружбе, который длится три месяца. Не знаю точно, к какой группе принадлежу, но я должен был прийти, чтобы и меня сосчитали, правда?

— Господи, ты думаешь, о чём говоришь? — в бешенстве прокричал Тэггарт, видя, как напряглись лица вокруг них.

— Осторожно, Джеймс. Если ты пытаешься притвориться, что не понимаешь меня, я ведь могу объяснить совсем доходчиво.

— Если ты считаешь уместным произносить такие…

— Я считаю это смешным. Были времена, когда люди боялись, что кто-нибудь раскроет секреты, которые неизвестны их ближним. Сегодня боятся, что кто-нибудь произнесёт вслух то, о чём все знают. Задумывались ли вы, практичные люди, о том, что этого вполне достаточно, чтобы уничтожить всю вашу огромную сложную систему с её законами и оружием, — просто точно назвать суть того, чем вы занимаетесь?

— Если ты думаешь, что на таком торжестве, как свадьба, позволительно оскорблять хозяина вечера…

— Что ты, Джеймс, я пришёл поблагодарить тебя.

— Поблагодарить?

— Конечно. Вы оказали мне огромную услугу — ты и твои парни в Вашингтоне и в Сантьяго. Я удивлён только тем, что никто из вас не побеспокоился сообщить мне об этом. Эти указы, которые кто-то издал несколько месяцев назад, задушили производство меди по всей стране. В результате страна неожиданно оказалась вынуждена импортировать намного больше меди. А где же ещё в мире осталась медь, как не в «Меди д’Анкония»? Так что, ты понимаешь, у меня довольно основательная причина быть благодарным.

— Уверяю тебя, я не имею с этим ничего общего, — поспешно начал Тэггарт, — и кроме того, экономическая политика Америки определяется не теми соображениями, на которые ты намекаешь, не…

— Я знаю, чем она определяется, Джеймс. Я знаю, что всё началось с парней в Сантьяго, потому что они уже несколько веков находятся на содержании «Меди д’Анкония», гм, нет, «на содержании» — это чересчур благородно сказано, точнее будет сказать, что «Медь д’Анкония» несколько веков платит им за протекцию, — так, кажется, это называется у ваших бандитов? У парней из Сантьяго это называется налогами. Они имеют свою долю с каждой тонны проданной меди «Меди д’Анкония». Поэтому они заинтересованы в том, чтобы я продавал как можно больше меди. Но когда мир превращается в народные республики, Америка остаётся единственной страной, где людей ещё не довели до выкапывания в лесах корешков для пропитания, это последний уцелевший рынок на земле. Парни в Сантьяго захотели овладеть этим рынком. Не знаю, что они пообещали парням в Вашингтоне и кто чем и с кем торговался, но знаю, что где-то ты с этим пересёкся, потому что ты держишь порядочную долю акций «Меди д’Анкония». И уверен, ты не рассердился в то утро, четыре месяца назад, на следующий день после того, как вышли указы, увидев, как взлетела «Медь д’Анкония» на бирже. Пожалуй, она подскочила со страниц биржевых сводок прямо тебе в лицо.

— На каком основании ты придумываешь эти возмутительные истории? Кто дал тебе такое право?

— Никто. Я не знал об этом. Просто увидел скачок на этих страницах. В то утро. Это о многом говорит, правда? Кроме того, через неделю парни в Сантьяго шлёпнули новый налог на медь и сказали, что мне не стоит возражать — ведь мои акции так здорово подскочили. Они сказали, что действуют в моих же интересах. Они сказали, что мне ни к чему беспокоиться, ведь если взять оба события в совокупности, я стал богаче, чем был до этого. Это верно. Стал.

— Зачем ты мне всё это рассказываешь?

— Почему ты не хочешь принять благодарность за это, Джеймс? Это совсем не в твоём стиле и противоречит той политике, в которой ты такой эксперт. В век, когда человек существует не благодаря праву, а благодаря благосклонности, не отвергают благодарную личность, а стараются заполучить признательность возможно большего числа людей. Разве ты не хочешь, чтобы я оказался среди тех, кто перед тобой в долгу?

— Не понимаю, о чём ты говоришь.

— Подумай только, какую услугу мне оказали без всяких усилий с моей стороны. Со мной не советовались, меня не уведомили, обо мне не думали, всё было проделано без меня — и теперь мне остаётся только производить медь… Это большая услуга, Джеймс, и будь уверен, я в долгу не останусь. — Франциско резко повернулся и, не дожидаясь ответа, пошёл прочь.

Тэггарт не двинулся за ним, он стоял, чувствуя, что предпочёл бы что угодно ещё одной минуте этого разговора.

Франциско подошёл к Дэгни. Некоторое время он смотрел на неё молча, не здороваясь, его улыбка подтверждала, что она была первой, кого он здесь заметил, и первой, кто увидел его, когда он входил в зал.

Несмотря на все сомнения и настороженность, Дэгни не чувствовала ничего, кроме спокойной уверенности; непонятно почему ей казалось, что его фигура в этой толпе символизировала полную безопасность. Но в момент, когда зарождающаяся улыбка поведала ему, как она счастлива его видеть, Франциско спросил:

— Не хочешь ли рассказать мне, каким блестящим достижением стала «Линия Джона Голта»?

Дэгни почувствовала, как дрогнули и сжались её губы, когда она произнесла:

— Прошу прощения, если я показала, что уязвима. Это не должно было ошеломить меня — то, что ты дошёл до той стадии, когда презирают достижения.

— Да, это так. Я настолько презираю эту линию, что не захотел видеть, как она достигла такого конца, какого достигла.

Д’Анкония заметил внезапный интерес, мысль, устремившуюся в новом направлении через открытую брешь. Он минуту наблюдал за Дэгни, словно знал каждый её шаг по этой дороге, потом усмехнулся и сказал:

— Неужели ты и теперь не хочешь спросить меня, кто такой Джон Голт?

— Почему я должна это спрашивать и почему сейчас?

— Разве ты не помнишь, как призывала его прийти и заявить свои права на твою линию? Что ж, он это сделал.

Франциско двинулся дальше, не задерживаясь, чтобы увидеть выражение её глаз — гнев, замешательство и первый слабый проблеск вопроса.

По мышцам своего лица Риарден осознал свою реакцию на появление Франциско: он внезапно обнаружил, что улыбается и что едва уловимая улыбка не сходила с его лица несколько минут, пока он наблюдал за Франциско д’Анкония в толпе.

Впервые он осознал для себя все полупринятые, полуотвергнутые моменты, когда он думал о Франциско д’Анкония, и отбросил эту мысль прежде, чем она стала признанием в том, как он хотел увидеть Франциско. Когда накатывала усталость — за столом, когда в предрассветном небе меркло зарево плавильных печей, во время одиноких вечерних прогулок по пустынной сельской местности к дому, в тишине бессонных ночей, Риарден ловил себя на мысли о единственном человеке, который когда-то высказывал то, что думал сам Риарден. Он отбросил воспоминания, сказав себе: «Но этот человек хуже всех остальных!», одако чувствовал, что это неправда, хотя не мог понять причину этой уверенности. Он ловил себя на том, что просматривает газеты в поисках сообщения о возвращении Франциско д’Анкония в Нью-Йорк, и отбрасывал газеты в сторону, сердито спрашивая себя: «Ну и что из того, что он вернулся? Уж не будешь ли ты разыскивать его по ночным клубам? Чего ты от него хочешь?»

Именно этого я хотел, подумал Риарден, поймав себя на том, что улыбается при виде Франциско, — это было странное чувство ожидания с примесью любопытства, радости и надежды. Франциско, казалось, не заметил его. Риарден ждал, борясь с желанием подойти. «Только не после нашего последнего разговора, — думал он. — Зачем? Что я ему скажу?» И с тем же радостным чувством, чувством уверенности, что поступает правильно, он понял, что идёт через зал к горстке гостей, окружающих Франциско д’Анкония.

Глядя на этих людей, он удивлялся, почему они выбрали Франциско, чтобы заключить его в плотный круг, что притянуло их к нему, ведь в их улыбках сквозила явная неприязнь. На лицах застыло своеобразное выражение, скорее не страх, а трусость, — выражение вины и злости. Франциско был прижат к мраморной лестнице; свободно развалившись, он сидел на ступеньках; раскованность позы в сочетании со строгостью одежды придавали ему особую элегантность. На его беззаботном лице сияла улыбка; казалось, он здесь единственный человек, наслаждающийся праздником. Но в его глазах не было и следа веселья, в них сигналом предупреждения светилась обострённая проницательность.

Стоя с краю группы, Риарден услышал, как женщина с большими бриллиантовыми серьгами и увядшим нервным лицом спросила:

— Сеньор д’Анкония, что, по вашему мнению, будет с миром?

— В точности то, чего он заслуживает.

— О, как жестоко!

— Вы же верите в действие нравственных законов, мадам? — учтиво спросил Франциско. — Лично я верю.

Риарден услышал, как Бертрам Скаддер сказал какой-то девушке, которая возмущённо вскрикнула:

— Не расстраивайтесь из-за него. Видите ли, деньги — источник всех бед и корень зла, а он типичный продукт денег.

Риарден подумал, что Франциско вряд ли мог услышать это, но увидел, как тот поворачивается к говорящим с благородно-учтивой улыбкой.

— Итак, вы считаете, что именно деньги — источник всех бед и корень зла? — спросил Франциско д’Анкония. — А вы никогда не задумывались над тем, что является источником самих денег? Сами по себе деньги — лишь средство обмена, существование их невозможно вне производства товаров и людей, умеющих производить. Деньги придают вес и форму основному принципу: люди, желающие иметь дело друг с другом, должны общаться посредством обмена, давая взамен одной ценности другую. В руках бездельников и нищих, слезами вымаливающих плоды вашего труда, или грабителей, отнимающих их у вас силой, деньги теряют смысл, перестают быть средством обмена. Деньги стали возможны благодаря людям, умеющим производить. Это вы считаете злом?

В тот момент, когда вы принимаете деньги в качестве оплаты за свой труд, вы делаете это с условием, что сможете обменять их на результаты труда других людей. Ценностью деньги наполняют не нищие или грабители. Ни океан слёз ни всё оружие в мире не смогут превратить листы бумаги в вашем кошельке в хлеб, который необходим вам, чтобы жить. Но эти листы бумаги, которые когда-то подменили полновесное золото, — символ доверия, символ вашего права на часть жизни людей, умеющих производить. Ваш бумажник — это утверждение, что вокруг вас в этом мире есть люди, которые согласны с этим нравственным принципом, потому что он лежит в основе денег. Это вы считаете злом?

Вы когда-нибудь искали истоки производства? Взгляните на электростанцию и попробуйте представить, что она была создана мышцами и кулаками не умеющих мыслить дикарей. Попробуйте вырастить пшеницу без знаний, накопленных и переданных вам далёкими предшественниками, которые первыми сумели окультурить злаки! Попробуйте добыть себе пропитание, не прилагая ничего, кроме физических усилий, и вы очень быстро осознаете, что только человеческий разум является источником всех произведённых на земле благ, источником всех богатств.

Но вы утверждаете, что деньги созданы сильными за счёт слабых? О какой силе вы говорите? Очевидно, что это не сила кулаков или оружия. Богатство — это результат умения человека мыслить. В противном случае получается, что деньги созданы изобретателем двигателя за счёт тех, кто не умеет изобретать. Получается, что деньги придуманы умным за счёт дураков? Тем, кто может, за счёт тех, кто не может? Движущимися к цели за счёт бездельников? Деньги созданы — прежде чем их можно отнять или выпросить — созданы трудом честного человека в соответствии с его возможностями. Честным я называю того, кто осознаёт, что не имеет права потреблять больше, чем производит.

Товарообмен посредством денег — вот закон чести людей доброй воли. В основе денег лежит аксиома, что каждый человек — единоличный и полновластный господин своего разума, своего тела и своего труда. Именно деньги лишают насилие права оценивать труд или диктовать на него цену, оставляя место лишь свободному выбору людей, желающих обмениваться с вами плодами своего труда. Именно деньги позволяют вам получить в награду за свой труд и его результаты то, что они значат для тех, кто их покупает, но ни центом больше. Деньги не признают иных сделок, кроме как совершаемых сторонами без принуждения и со взаимной выгодой. Деньги требуют от вас признания факта, что люди трудятся во имя собственного блага, но не во имя собственного страдания, во имя приобретения, но не во имя потери, признания факта, что люди не мулы, рождённые, чтобы влачить бремя собственного несчастья, — что вы должны предлагать им блага, а не гноящиеся раны, что естественными взаимоотношениями среди людей является обмен товарами, а не страданиями. Деньги требуют от вас продавать не свою слабость людской глупости, но свой талант их разуму. Деньги позволяют приобретать не худшие из предложенных вам товаров, а лучшее из того, что позволяют ваши средства. И там, где люди могут свободно вступать в торговые взаимоотношения, где верховным судьёй является разум, а не кулаки, выигрывает наилучший товар, наилучшая организация труда, побеждает человек с наивысшим развитием и рациональностью суждений, там уровень созидательности человека превращается в уровень его возрождения. Это нравственный кодекс тех, для кого деньги являются средством и символом жизни. Это вы считаете злом?

Но сами по себе деньги — лишь средство. Они приведут вас к любой цели, но не заменят вас у штурвала. Деньги удовлетворят ваши стремления и желания, но не заменят вам цель и мечту. Деньги — бич для тех, кто пытается перевернуть с ног на голову закон причин и следствий, для тех, кто жаждет подменить разум кражей достижений разума.

Деньги не купят счастья тому, кто сам не знает, чего хочет. Деньги не построят систему ценностей тому, кто боится знания цены; они не укажут цель тому, кто выбирает свой путь с закрытыми глазами. Деньги не купят ум дураку, почёт — подлецу, уважение — профану. Если вы попытаетесь с помощью денег окружить себя теми, кто выше и умнее вас, дабы обрести престиж, то в конце концов падёте жертвой тех, кто ниже. Интеллигенты очень быстро отвернутся от вас, в то время как мошенники и воры столпятся вокруг, ведомые беспристрастным законом причин и следствий: человек не может быть меньше, чем его деньги, иначе они его раздавят. Это ли причина того, почему вы называете деньги злом?

Унаследовать богатство достоин лишь тот человек, который способен сам создать его, независимо от того, начинает он с нуля или нет, и который поэтому не нуждается в богатстве. Деньги будут служить наследнику, если он будет сильнее, чем они, в противном случае они его уничтожат. И вы, увидев это, закричите, что деньги развратили его. Они ли? Не он ли сам развратил свои деньги? Бессмысленно завидовать никчёмному наследнику; его богатство — не ваше, и вы не сможете извлечь из него пользы. Бессмысленно мечтать или требовать, чтобы его наследство было разделено с вами, — в реальном мире порождение пятидесяти паразитов вместо одного не сможет вернуть жизнь тому символу, которым был капитал, созданный гением. Деньги — живая сила, они задыхаются без корней. Деньги не будут служить разуму, который недостоин их силы. Это ли причина того, почему вы называете деньги злом?

Деньги — ещё и средство вашего выживания. Приговор, который вы вынесете источнику собственного благополучия, будет приговором вашей собственной жизни. Оскверняя этот источник, вы предаёте собственное существование. Вы получаете деньги обманом? Потворствуя людским порокам или глупости? Любезничая с глупцами в надежде получить больше, чем позволяют ваши истинные способности? Поступаясь своими принципами? Выполняя работу, которую ненавидите, для тех, кого презираете? Если так, эти деньги никогда не принесут вам ни одного мгновения радости. Всё, что вы на них купите, обернётся для вас позором, а не достижением. И тогда вы в ужасе закричите, что деньги отвратительны и порочны. Отвратительны потому, что не стали источником вашего самоуважения. Порочны потому, что позволили вам насладиться собственной развращённостью. Это ли — корень вашей ненависти к деньгам?

Деньги всегда останутся лишь следствием, они никогда не заменят вас как причину. Деньги — продукт нравственности, но они не сделают вас нравственными, не исправят ваши пороки, не искупят ваши грехи. Деньги не дадут вам того, чего вы не заслуживаете, — ни в материальном мире, ни в духовном. Это ли — корень вашей ненависти к деньгам?

Но может быть, вы считаете, что не сами деньги, а любовь к ним — источник всех бед и корень зла? Любить что-либо значит понимать и принимать природу этого. Любить деньги значит понимать и принимать тот факт, что именно они пробуждают в вас лучшие силы, стремления и желание обменять свои достижения на достижения лучших из людей. Человек, который кричит изо всех сил о своём презрении к деньгам, но в то же время готов продать душу за пять центов, ненавидит деньги. Человек, который готов ради них трудиться, любит деньги.

Позвольте дать вам подсказку к разгадке характеров людей: человек, проклинающий деньги, получил их нечестно; человек, уважающий деньги, заработал их.

Уходите без оглядки от любого, кто скажет вам, что деньги — зло. Эти слова — колокольчик прокажённого, предупреждающий о приближении грабителя. С тех пор как люди живут на земле, средством общения для них были деньги, и заменить их в качестве такого средства может только дуло пистолета.

Но деньги, если вы всё-таки решитесь создавать или сохранять их, потребуют от вас высочайших достоинств. Те, в ком нет отваги, гордости и самоуважения, те, кто не чувствует своего нравственного права на собственные деньги и поэтому не собирается защищать их так, как защищают свою жизнь, те, кто готов извиниться за своё богатство, — недолго останутся богатыми. Они — естественный корм для бесчисленных свор грабителей, которые столетиями таились под камнями, но выползают при первом же запахе человека, который просит простить его за вину обладания богатством. Они поспешат освободить его от вины — и от жизни, как он и заслуживает.

Скоро вы увидите становление людей двойных стандартов — тех, кто живёт за счёт силы, но рассчитывают на то, что те, кто живёт торговлей, наполнят их награбленные деньги ценностью. Становление людей, кто является попутчиком достоинства. В нравственном обществе они — преступники, и законы этого общества направлены на то, чтобы защитить вас от них. Но когда общество упрочивает преступников-по-праву и грабителей-по-закону — людей, использующих силу для захвата богатства обезоруженных жертв, — тогда деньги становятся мстителем для тех, кто их создаёт. Такие грабители верят, что грабить беззащитных безопасно, ведь они приняли закон, чтобы их обезоружить. Но их добыча становится приманкой для других грабителей, которые отнимают у них только что награбленное. И начинается гонка, но не способнейших в производстве, а тех, кто наиболее безжалостен в жестокости. Когда насилие является социальной нормой, убийца побеждает карманника. И тогда общество исчезает среди руин и резни.

Хотите знать, близок ли этот день? Следите за деньгами. Деньги — барометр качества общества. Если вы видите, что торговля ведётся не по согласию, а по принуждению; если вы видите, что для того, чтобы производить, требуется разрешение тех, кто ничего не производит; если вы видите, что деньги текут к тем кто создаёт не блага, а связи; если вы видите, что люди богатеют посредством взяток и протекций, а не работы, и законы не защищают вас от них, но защищают их от вас; если вы видите, что коррупция вознаграждается, а честность становится самопожертвованием, — можете быть уверенными: ваше общество обречено. Деньги — слишком благородный посредник, чтобы вступать в спор с пистолетом, чтобы заключать сделки с жестокостью. Они не позволят стране выжить в виде полусобственности, полунаграбленному.

Когда бы среди людей ни появлялись разрушители, они начинали с уничтожения денег, поскольку именно деньги являются защитой от произвола, основой нравственной устойчивости общества. Разрушители первым делом захватывают золото, и оставляют его собственникам кипу котрафактной бумаги. Этим они уничтожают объективную систему ценностей и бросают людей в произвол тех, кто устанавливает ценности произвольно. Золото — это объективная ценность, эквивалент создаваемых благ. Бумага — это закладная богатства, которого нет, обеспеченная пистолетом, направленным на тех, от кого ожидают его создания. Бумага — это чек, выписанный легальными грабителями на счёт, который им не принадлежит: на достоинство их жертв. Но наступит день, когда чек вернётся к ним обратно со штампом «кредитный лимит превышен».

Если вы провозгласили источник своего существования злом, не рассчитывайте, что люди останутся добрыми. Не рассчитывайте, что они будут нравственны и согласятся пожертвовать собой, чтобы накормить тех, кто безнравственнен. Не рассчитывайте, что они будут производить, в то время как производство наказывается, а грабительство вознаграждается. Не спрашивайте: «Кто разрушает этот мир?» Вы его разрушаете.

Вы живёте в век самых высоких достижений человечества, в век самой продуктивной цивилизации за всю её историю, проклинаете деньги — кровеносную систему этой цивилизации и при этом удивляетесь: «Почему вокруг всё рушится?» Вы смотрите на деньги так, как до вас смотрели на них дикари, и при этом поражаетесь: «Почему джунгли подступают к окраинам наших городов?» В течение всей истории человечества деньги оставались в руках грабителей, тайных или явных, названия их менялись, методы и цели оставались неизменными: отнять блага силой и не позволять производителям встать с колен — держать их униженными, оскорблёнными, опозоренными. Ваша фраза о том, что деньги — источник всех бед, уходит корнями в те времена, когда богатство создавалось трудом рабов, которые веками повторяли одни и те же движения, когда-то открытые чьим-то умом. В те времена, когда производство благ управлялось насилием, а богатство приобреталось только завоеваниями, завоёвывать, по существу, было почти нечего. Но несмотря на века полуголодного, бесправного существования, люди прославляют викингов, рыцарей, робингудов как аристократов меча, аристократов рода, аристократов чести и презирают производителей, называя их лавочниками, дельцами, капиталистами.

К чести человечества, в его истории один-единственный раз всё же существовала страна денег, и у меня нет иной возможности отдать Америке более высокую дань признательности, чем сказать: это была страна разума, справедливости, свободы, творческих и производственных достижений. Впервые в истории человеческий разум и деньги были объявлены неприкосновенными, здесь не осталось места для богатства, отнятого силой, здесь создали условия для накопления капитала собственным трудом, здесь не осталось места для грабителей и рабов, здесь впервые появился человек, действительно создающий блага, величайший труженик, самый благородный тип человека — человек, сделавший самого себя, — американский капиталист.

Вы спросите, что является самым ярким достижением американцев? Я считаю этим то, что люди этой страны придумали выражение «делать деньги». Ни в одном языке мира, ни у одного народа не было такого словосочетания. Испокон веков люди считали богатство статичным — его можно было отнять, унаследовать, выпросить, поделить, подарить. Американцы стали первыми, кто осознал, что богатство должно быть сделано. Выражение «делать деньги» стало основой новой нравственности этой части человечества.

Но именно за эти слова вырождающиеся культуры прочих континентов ненавидят Америку. Усвоив кредо грабителей, вы считаете постыдным величайшее достижение своей культуры; вы относитесь к вашим национальным героям, американским промышленникам, как к грабителям и подлецам; а к вашим великолепным заводам — как к творению сугубо физического труда, труда рабов, подбадриваемых кнутом, наподобие египетских пирамид. Негодяй, утверждающий, что не видит разницы между силой доллара и силой кнута, должен почувствовать разницу на собственной шкуре — и надеюсь, так и будет.

Пока вы не поймёте, что деньги — корень добра, вы будете разрушать себя. Когда деньги перестают быть инструментом отношений между людьми, таким инструментом становятся сами люди — в руках других людей.

Кровь, кнут, оружие — или доллар. Делайте выбор! Другого не дано! И времени на раздумье почти не осталось.

Франциско ни разу не взглянул на Риардена во время своей речи; но, закончив, устремил свой взгляд прямо ему в глаза. Риарден стоял, не шелохнувшись, никого не замечая, кроме Франциско, вокруг которого загудели разгневанные голоса.

Кто-то, послушав, спешил прочь, кто-то говорил: «Это ужасно!», «Это ложь!», «Как злобно и эгоистично!», произнося слова громко, но в то же время осторожно, словно желая, чтобы стоящие рядом услышали их, и надеясь, что Франциско не услышит.

— Сеньор д’Анкония, — заявила дама в серьгах, — я не согласна с вами!

— Если вы можете опровергнуть любой из моих доводов, мадам, я с благодарностью выслушаю вас.

— О, я не могу. У меня нет конкретных возражений, мой мозг работает иначе, чем ваш, но я чувствую, что вы не правы, и поэтому знаю, что вы ошибаетесь.

— Откуда вы это знаете?

— Я это чувствую. Я живу не головой, а сердцем. Возможно, вы сильны в логике, но вы бессердечный человек.

— Мадам, когда люди вокруг вас начнут погибать от голода, ваше сердце не сможет спасти их. И я настолько бессердечен, что заявляю, что, когда вы начнёте кричать: «Я этого не предполагала!», вы не будете прощены.

Женщина отвернулась; по её полным щекам пробежала дрожь.

— Забавная манера вести светскую беседу! — гневно сказала она.

Тучный мужчина с бегающими глазками нарочито бодро сказал:

— Если таково ваше мнение о деньгах, сеньор, я ужасно рад, что владею изрядной долей акций «Меди д’Анкония». — Его тон демонстрировал стремление смягчить любой спор.

Франциско мрачно произнёс:

— Советую вам, сэр, ещё раз подумать.

Риарден направился к Франциско, который, казалось, не смотрел в его сторону, но сразу двинулся ему навстречу, будто вокруг никого не было.

— Привет, — легко, как школьному товарищу, сказал Риарден. Он улыбался.

Его улыбка отразилась на лице Франциско:

— Привет.

— Хочу поговорить с вами.

— А с кем, по-вашему, я говорил последнюю четверть часа?

Риарден улыбнулся, признавая правоту собеседника:

— Я думал, вы меня не заметили.

— Я заметил, что вы один из двоих людей в этом зале, которые действительно рады меня видеть.

— По-моему, вы самонадеянный человек.

— Нет, скорее благодарный.

— Кто второй человек, который действительно рад вас видеть?

Франциско пожал плечами и легко произнёс:

— Женщина.

Риарден заметил, что Франциско так искусно отвёл его в сторонку от группы, что ни он, ни другие не поняли, что это сделано умышленно.

— Не ожидал встретить вас здесь, — сказал Франциско. — Вам не следовало приходить на эту свадьбу.

— Почему?

— Можно поинтересоваться, что заставило вас прийти?

— Моя жена очень хотела принять приглашение.

— Простите за выражение, но было бы намного приличнее взять её в путешествие по борделям. И безопаснее.

— О какой опасности вы говорите?

— Мистер Риарден, вы не знаете, как эти люди делают дела и как они истолковывают ваше присутствие здесь. Согласно вашим правилам, воспользоваться гостеприимством человека значит признать, что вы и пригласивший вас человек поддерживаете цивилизованные отношения. Но у этих людей иные правила.

— Тогда почему вы пришли сюда?

Франциско весело пожал плечами:

— Я… то, что делаю я, не имеет значения. Я всего лишь гуляка.

— А что вы делаете здесь?

— Ищу завоеваний.

— Нашли что-нибудь?

Лицо Франциско неожиданно приняло серьёзное выражение, и он тяжело, почти торжественно произнёс:

— Да. И думаю, это будет моим величайшим завоеванием.

Риарден непроизвольно выкрикнул:

— Как можно так растрачивать свою жизнь? — Это был не упрёк, а отчаяние.

Подобие улыбки, словно свет отдалённого огонька, промелькнуло в глазах Франциско, когда он ответил:

— Вы хотите сказать, что обеспокоены этим?

— Могу сказать и кое-что ещё, если хотите. Пока не встретил вас, я всё время удивлялся, как вы можете проматывать такое богатство, как у вас. Сейчас я не могу презирать вас, как презирал раньше, хотя меня мучает более серьёзный вопрос: как вы можете проматывать такой разум, как у вас?

— Не думаю, что проматываю его.

— Не знаю, было ли в вашей жизни что-то, чем вы дорожили, но хочу сказать вам то, что никому никогда не говорил. Помните, когда я впервые встретил вас, вы сказали, что хотите выразить мне свою благодарность?

В глазах Франциско не осталось ни следа веселья; Риарден ещё не видел такого серьёзно-почтительного выражения.

— Конечно, мистер Риарден, — медленно ответил Франциско.

— Я сказал вам, что не нуждаюсь в благодарности, и оскорбил вас. Что ж, вы выиграли. Речь, что вы произнесли сегодня, была адресована мне, правда?

— Да, мистер Риарден.

— Это больше, чем благодарность, и она мне нужна; это больше, чем восхищение, и я нуждался в нём; это намного больше любых слов, которые я могу найти. Потребуется несколько дней, чтобы понять, что это дало мне, но одно я знаю точно: мне это нужно. Я никогда не делал таких признаний, потому что никогда не просил помощи. Если вы поняли, что я рад вас видеть, и находите это смешным, у вас есть хороший повод посмеяться.

— Возможно, мне понадобится для этого несколько лет, но я докажу вам, что никогда не смеюсь над такими вещами.

— Докажите это сейчас, ответив на один вопрос: почему вы не практикуете то, что проповедуете?

— Вы уверены, что не практикую?

— Если то, что вы сказали, правда, и вы настолько умны, что понимаете это, сейчас вам следовало бы быть величайшим промышленником мира.

Франциско ответил так же тяжело, как и тучному мужчине, но с непривычной ноткой доброты:

— Советую вам, мистер Риарден, ещё раз подумать над этим.

— Я думал о вас больше, чем хотел. Я не нашёл ответа.

— Я подскажу вам. Если то, что я сказал, правда, на ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?

— Предполагаю, на Джеймсе Тэггарте.

— Нет, мистер Риарден, не на Джеймсе Тэггарте. Вы должны сами определить, в чём состоит вина, и назвать виновного.

— Несколько лет назад я назвал бы вас. Я всё ещё думаю, что именно это мне следовало бы сказать. Я сейчас почти в таком же положении, как та глупая дама, сказавшая вам: «У меня нет конкретных возражений, но я чувствую, что вы не правы». Все доводы разума говорят мне, что вы виновны, — и всё же я не чувствую этого.

— Вы совершаете ту же ошибку, что и та женщина, мистер Риарден, хоть и в благородной форме.

— Что вы имеете в виду?

— Нечто большее, чем ваше мнение обо мне. Та женщина и ей подобные избегают мыслей, о которых им известно, что они — добро. Вы же только и делаете, что выталкиваете из сознания мысли, которые считаете злом. Они поступают так, потому что не хотят напрягаться. Вы же поступаете так, потому что не даёте себе никакой пощады. Они потакают своим эмоциям. Вы жертвуете своими чувствами. Они ничего не хотят терпеть. Вы готовы стерпеть что угодно. Они избегают ответственности. Вы же только и делаете, что принимаете её на себя. Но разве вы не видите, что это, в сущности, одна и та же ошибка? Отказ от признания реальности всегда приводит к гибельным последствиям. Не существует скверных мыслей, злом является только отказ мыслить. Не пренебрегайте своими желаниями, мистер Риарден. Не жертвуйте ими. Исследуйте их причину. Существует предел и у вашего терпения.

— Откуда вы так много знаете обо мне?

— Я ошибался подобным же образом, но недолго.

— Я хотел бы… — начал Риарден и осёкся. Франциско улыбнулся:

— Боитесь хотеть, мистер Риарден?

— Я хотел бы позволить себе относиться к вам с той симпатией, которую испытываю.

— Я дал бы… — Франциско замолчал; Риарден увидел на его лице выражение, которое не мог определить, хотя явственно ощущал, что оно выражает страдание; он увидел нерешительность. — Мистер Риарден, у вас есть акции «Меди д’Анкония»?

Риарден удивлённо посмотрел на него:

— Нет.

— Когда-нибудь вы поймёте, какое предательство я сейчас совершаю… Никогда не покупайте акций «Меди д’Анкония». Никогда ни при каких обстоятельствах не связывайтесь с «Медью д’Анкония».

— Почему?

— Когда вы всё поймёте, вы узнаете, е́сть ли что-то или кто-то, чем я дорожил, и… как дорожил.

Риарден нахмурился — он кое-что вспомнил.

— Я не буду иметь дела с вашей компанией. Вы назвали их людьми с двойной моралью? А вы не из тех грабителей, что богатеют благодаря указам?

Как ни странно, Франциско не оскорбился, его лицо обрело прежнее выражение уверенности.

— Неужели вы думаете, что я выпросил у вымогателей-плановиков эти указы?

— Если не вы, то кто же?

— Мои захребетники.

— Без вашего согласия?

— Без моего согласия.

— Мне не хочется сознаваться, как я хочу вам верить, но вы не сможете доказать это.

— Я докажу это через пятнадцать минут.

— Как? Факт остаётся фактом: вы лично извлекли самую большую прибыль из этих указов.

— Это правда. Я извлёк больше, чем мистер Моуч и его банда могли себе представить. После многих лет работы мне предоставили шанс, в котором я нуждался.

— Вы хвастаете?

— Будьте уверены! — Риарден недоверчиво смотрел в холодные, яркие глаза Франциско — глаза человека действия. — Мистер Риарден, вы знаете, где большинство этих новых аристократов припрятали свои денежки? Знаете, куда вложили свои прибыли от Металла Риардена большинство этих стервятников равного распределения?

— Нет, но…

— В акции «Меди д’Анкония». Надёжно — подальше от глаз и от своей страны. «Медь д’Анкония» — старая, неуязвимая компания… настолько богатая, что её хватит ещё на три поколения грабительства. Компания, управляемая плейбоем, которому на всё наплевать, который позволит им использовать его собственность, как захотят, и по-прежнему будет делать для них деньги — чисто автоматически, как его предки. Превосходная система для них, правда, мистер Риарден? Только есть одно но. Они не учли одну-единственную деталь. Знаете, какую?

Риарден пристально посмотрел на него:

— На что вы намекаете?

Франциско неожиданно рассмеялся:

— Не завидую я тем, кто нажил состояние, спекулируя Металлом Риардена. А что, если они потеряют деньги, которые вы для них заработали, мистер Риарден? В мире случаются катастрофы. Вы же знаете, как они говорят: человек лишь игрушка в руках стихии. Допустим, что завтра утром в доках «Меди д’Анкония» в Вальпараисо произошёл пожар, пожар, который стёр их с лица земли вместе с половиной портовых сооружений. Сколько сейчас времени, мистер Риарден? Ах, я, кажется, перепутал будущее время с прошедшим. Завтра днём в шахтах д’Анкония в Орано произойдёт оползень — жертв не будет, разрушений тоже — не считая самих шахт. Позже выяснится, что они были обречены, так как добыча месяцами велась без учёта геологических особенностей местности, — чего можно ожидать от владельца-повесы? Огромные залежи медной руды будут похоронены под тоннами горной породы. Сам Себастьян д’Анкония смог бы возобновить добычу не раньше чем через три года, а народная республика — никогда. Когда же акционеры начнут присматриваться к делам, то обнаружат, что шахты в Кампосе, Сан-Феликсе, Лас-Эрасе работают точно в таком же режиме и более года несут убытки, однако повеса искажает факты и скрывает их от прессы. Сказать вам, что они узнают об управлении литейными заводами «Меди д’Анкония»? Или сухогрузным флотом «Меди д’Анкония»? О, они много чего узнают. Только это им уже не поможет, потому что завтра утром «Медь д’Анкония» с треском лопнет, разобьётся на мелкие осколки, как лампочка о цемент, как скоростной лифт, рухнувший с огромной высоты. И все эти паразиты, пиявки, сосавшие кровь моей компании, все они останутся у разбитого корыта.

Победные нотки в голосе Франциско слились со странным звуком — Риарден разразился смехом.

Риарден не знал, как долго длился этот момент, не понимал своих ощущений. Это было похоже на удар, отбросивший его на иной уровень сознания, и ещё один удар, вернувший обратно. Он словно очнулся от наркотического сна, ощутил безмерную степень свободы, которой никогда не достичь в действительности. Это похоже на Факел Уайета, думал он, именно этого он втайне опасался.

Он вдруг осознал, что пятится от Франциско, который пристально наблюдал за ним.

— Не существует скверных мыслей, мистер Риарден, — мягко произнёс Франциско, — злом является только отказ мыслить.

— Нет, — сказал Риарден; это был почти шёпот, он заставлял себя говорить тихо, боясь закричать. — Нет… если это ключ к тому, чтобы понять вас, не ждите от меня поддержки… Вы не нашли в себе сил бороться с ними… Вы выбрали самый лёгкий и самый порочный путь… сознательное уничтожение… разрушение того, что создали ваши предки… Вы не смогли удержать…

— Вы не прочтёте этого в завтрашних газетах. Там не будет никаких доказательств преднамеренного уничтожения. Всё случилось при вполне объяснимых и заслуживающих оправдания обстоятельствах — обыкновенная некомпетентность. В наше время некомпетентность не наказывается, правда? Парни в Буэнос-Айресе и Вашингтоне, возможно, захотят всучить мне субсидию — в утешение и в качестве вознаграждения. Большая часть «Меди д’Анкония» уцелеет, хотя не меньшая часть пойдёт к чертям. Никто не скажет, что я сделал это преднамеренно. Вы же можете думать что хотите.

— Я думаю, что из всех присутствующих самое тяжкое бремя вины лежит на вас. — Риарден говорил медленно и устало; исчезло даже ощущение пустоты, оставленной утратой большой надежды. — Вы много хуже, чем я предполагал.

Франциско посмотрел на него со странно безмятежной полуулыбкой и ничего не сказал.

В наступившей тишине послышались голоса двоих мужчин, стоящих в нескольких шагах, и они повернулись взглянуть на говоривших.

Приземистый пожилой мужчина был, очевидно, бизнесменом добросовестного и неимпозантного типа. Его смокинг был хорошо сшит, но такой покрой вышел из моды лет двадцать назад, на швах можно было различить слабый зеленоватый оттенок; у него не часто выдавался случай надеть этот костюм. Запонки были нарочито массивными, но это была трогательная нарочитость фамильной реликвии, замысловатое изделие старинного мастера, которое, видимо, перешло к нему через четыре поколения, как и его бизнес. На лице мужчины застыло выражение, которое в эти дни было признаком честности: выражение смущения. Он смотрел на своего собеседника, стараясь — изо всех сил, беспомощно, безнадёжно — понять его.

Его собеседник был моложе и ниже ростом, бесформенно полный, с выдающейся вперёд грудной клеткой и тонкими усиками.

— Ну, не знаю, — снисходительно, со скучающим видом говорил он. — Все как один кричат о росте эксплуатационных расходов. И скулят все те, кому не дают наживаться так, как им хотелось бы. Не знаю. Нужно хорошенько подумать, а там мы решим, позволить ли вам вообще извлекать хоть какую-то прибыль.

Риарден взглянул на Франциско и увидел то, что было выше его понимания, он увидел, что́ может сделать с человеческим лицом беззаветная преданность единственной цели: Риарден никогда не видел большей безжалостности. Он считал себя достаточно жёстким, но знал, что ему далеко до этой неумолимости, глухой к любым чувствам, кроме справедливости. Каким бы он ни был, рассуждал Риарден, человек, который способен на такие чувства, — титан.

Это длилось лишь мгновение. Франциско повернулся к Риардену и очень спокойно произнёс:

— Я изменил своё мнение, мистер Риарден. Я очень рад, что вы пришли на эту свадьбу. Я хочу, чтобы вы это видели.

Затем он неожиданно громко, весёлым, естественным тоном совершенно безответственного человека сказал:

— Неужели вы не предоставите мне кредит, мистер Риарден? Это ставит меня в ужасное положение. Я должен достать деньги, добыть их сегодня… Я обязан достать их к утру, прежде чем откроется биржа в противном случае…

Ему незачем было продолжать — невысокий мужчина с усиками уже сжимал его руку.

Риарден никогда бы не поверил, что человеческое тело может так быстро менять габариты, но он увидел, как мужчина вдруг сжался и похудел, словно из его округлостей выкачали воздух, надменный властелин превратился в жалкий мешок, который не мог представлять никакой угрозы.

— Что-то… случилось, сеньор д’Анкония? Я имею в виду… биржу?

Франциско судорожно прижал палец к губам.

— Тише, — испуганно прошептал он, — ради бога тише!

Тот затрясся:

— Что-то… не в порядке?

— Вы случайно не являетесь акционером «Меди д’Анкония»? — Мужчина закивал, не в состоянии говорить. — Боже мой! Послушайте, я скажу вам, если вы дадите слово чести, что никому не расскажете. Ведь вы не хотите посеять панику?

— Слово чести… — задыхаясь, произнёс мужчина.

— Тогда немедленно свяжитесь со своим брокером и распорядитесь продать мои акции, потому что дела «Меди д’Анкония» очень плохи. Я пытаюсь раздобыть денег, но, если это мне не удастся, завтра утром можете считать себя счастливчиком, если получите десять центов с доллара. О чёрт! Забыл, что вы не можете связаться с брокером до открытия биржи. Это очень плохо, но…

Мужчина понёсся через весь зал, расталкивая людей, словно пущенная в толпу торпеда.

— Смотрите, — сурово произнёс Франциско, оборачиваясь к Риардену.

Мужчина затерялся в толпе, они не видели его, не знали, кому он продавал свою тайну и хватило ли у него хитрости, сделать её предметом торга с влиятельными особами, но проход, где он пробежал, расширялся, и по всей комнате неожиданно пробежали зарубки, расщепляющие толпу. Сначала образовалось несколько первых трещин, а затем ускоряющееся разветвление распространилось, как полоски пустоты по готовой обвалиться стене, — трещины, прорезанные не чьей-то рукой, а безличным дыханием ужаса.

Раздавались отрывистые выкрики, повышающиеся истерические интонации, бессмысленно повторяемые вопросы, неестественное перешёптывание, женский визг, несколько принуждённых смешков — кто-то ещё пытался притворяться, что ничего не происходит.

Иногда толпа внезапно замирала, словно в параличе; возникала неожиданная тишина, будто вдруг выключался двигатель; затем движение возобновлялось — неистовое, судорожное, бесцельное, неуправляемое, так падают с горы камни, толкаемые слепой волей земного притяжения и каждого выступа скалы, который они задевают на пути. Люди бежали к телефонам, друг к другу, кричали и толкались. Эти люди, самые могущественные в стране, бесконтрольно держащие власть, власть над хлебом насущным и над каждым моментом жизни человека на земле, — эти люди стали щебёнкой, с грохотом несомой ветром паники, щебёнкой, оставшейся на месте подрубленного у самого фундамента строения.

Джеймс Тэггарт, непристойно выставив на всеобщее обозрение свои истинные чувства, подскочил к Франциско с криком:

— Это правда?!

— В чём дело, Джеймс? — улыбаясь, спросил Франциско. — Что случилось? Почему ты так расстроен? Деньги — источник всех бед и корень зла, а я устал быть злом.

Тэггарт бросился к выходу, по пути пронзительно крича что-то Оррену Бойлу. Бойл кивнул и так и остался покачивать головой с покорностью нерасторопного слуги, а затем стрелой помчался в другом направлении. Шеррил, с развевающейся свадебной фатой, хрустальным облаком реявшей в воздухе, догнала Тэггарта возле двери:

— Джим, что случилось?

Он оттолкнул её и выбежал.

Лишь три человека стояли не шелохнувшись как три столпа, расположенных в разных концах зала, и линии их взглядов пересекали поле крушения: Дэгни смотрела на Франциско, Франциско и Риарден смотрели друг на друга.

Глава 3

Добродетельный шантаж

— Сколько времени?

Почти не осталось, подумал Риарден, но ответил:

— Не знаю. Двенадцати ещё нет. — И вспомнив, что у него на руке часы, добавил: — Двадцать минут двенадцатого.

— Я поеду домой поездом, — сказала Лилиан. Риарден услышал её слова, но им пришлось дождаться своей очереди, чтобы по переполненным проходам дойти до его сознания. Он стоял и невидящим взглядом смотрел на гостиную своего номера; несколько минут назад он поднялся сюда на лифте, уйдя с приёма. Через минуту Риарден машинально произнёс:

— В такой час?

— Ещё рано, поездов много.

— Ты можешь остаться.

— Нет, думаю, мне лучше поехать домой. — Риарден не спорил. — А ты, Генри? Ты не собираешься сегодня домой?

— Нет. — И добавил: — На завтра у меня здесь назначена деловая встреча.

— Как хочешь.

Она сбросила с плеч пелерину, повесила её на руку и направилась было к двери в спальню, но остановилась.

— Ненавижу Франциско д’Анкония, — напряжённо произнесла она. — Зачем ему понадобилось приходить на этот приём? Неужели, он не мог помолчать по крайней мере до утра?

Риарден не ответил.

— Как только он позволил себе довести свою компанию до такого состояния? Просто ужас! Конечно, он отвратительный повеса, тем не менее такое огромное состояние накладывает обязательства, есть же предел безалаберности, которую мужчина может себе позволить. — Риарден взглянул в её лицо: оно было напряжено, черты заострились, отчего Лилиан выглядела старше. — У него же есть определённые обязанности перед акционерами, да?.. Да, Генри?

— Может быть, мы не будем обсуждать эту тему?

Лилиан поджала губы и вошла в спальню. Риарден стоял у окна, глядя на проносящиеся мимо машины, чтобы взгляд его мог на чём-то сосредоточиться, пока зрение ещё не полностью воссоединилось с сознанием. Перед его мысленным взором ещё стояла толпа в танцевальном зале внизу и две фигуры в этой толпе. Но как гостиная оставалась на периферии его поля зрения, так и чувство, что нужно что-то делать, оставалось на периферии его сознания. То есть он понимал, что нужно снять вечерний костюм, но где-то в подсознании сидело нежелание раздеваться в присутствии посторонней женщины в спальне, и через мгновение он забыл об этом.

Лилиан вышла такая же ухоженная, как и прибыла; бежевый дорожный костюм эффектно подчёркивал её фигуру, шляпа была сдвинута набок, обнажая волнистые волосы. Она слегка покачивала своим чемоданчиком, словно демонстрируя, что в состоянии его нести.

Риарден машинально подошёл и взял чемоданчик из её рук.

— Что ты делаешь? — спросила Лилиан.

— Я провожу тебя до вокзала.

— В таком виде? Ты же не переоделся.

— Не имеет значения.

— Не стоит провожать меня. Я в состоянии дойти сама. Тебе лучше лечь, если у тебя завтра деловая встреча.

Риарден не ответил. Он подошёл к двери, открыл её, пропустил жену и последовал за ней к лифту.

В такси они молчали. В моменты, когда Риарден вспоминал о её присутствии, он замечал, что Лилиан сидит прямо, почти рисуясь своей осанкой; она казалась воспрянувшей и довольной, будто ранним утром отправлялась в путешествие.

Такси остановилось у входа в Терминал Тэггарта. Яркий свет, заливающий большую застеклённую дверь, придавал этому позднему часу ощущение деловитости и устойчивости, неподвластной времени суток. Лилиан легко выпрыгнула из такси со словами:

— Нет-нет, не выходи, поезжай обратно. Когда тебя ждать — завтра к ужину или через месяц?

— Я позвоню, — ответил он.

Она махнула ему рукой в перчатке и исчезла в огнях входа. Когда машина тронулась, Риарден назвал водителю адрес Дэгни.

В квартире было темно, но дверь в спальню была приоткрыта, и Риарден услышал голос Дэгни:

— Привет, Хэнк.

Он вошёл с вопросом:

— Ты спала?

— Нет.

Риарден включил свет. Дэгни лежала на кровати, голова её покоилась на подушке, волосы ниспадали на плечи, словно она не двигалась уже долго; её лицо было спокойно. Она была похожа на школьницу, с высоким, под самый подбородок, строгим воротничком бледно-голубой сорочки, светло-голубая вышивка на груди, смотревшаяся роскошно, взросло и по-женски, создавала обдуманный контраст со строгостью фасона.

Риарден сел на край кровати, Дэгни улыбнулась, отметив, что именно благодаря строгому, официальному костюму это его действие приобрело особую естественность и простоту. Он улыбнулся в ответ. Риарден пришёл, приготовившись отвергнуть прощение, которым она одарила его на вечере, как отвергают благосклонность очень щедрого противника. Вместо этого он неожиданно протянул руку и погладил её лоб, волосы с покровительственной нежностью, вызванной её неожиданным сходством с милым ребёнком. Она постоянно бросала вызов его силе, но, с другой стороны, нуждалась в его защите и покровительстве.

— Тебе и так достаётся, — произнёс он, — да ещё я причиняю тебе неприятности…

— Нет, Хэнк, это не так, и ты это знаешь.

— Я знаю, что в тебе есть сила, не позволяющая тебе страдать, но не имею права взывать к этой силе. И всё же я это делаю и иного выхода не знаю. Я могу только сказать, что знаю это и мне нет прощения.

— Мне нечего тебе прощать.

— Я не имел права приводить её туда, где находишься ты.

— Это не задело меня. Но…

— Что?

— …мне было тяжело видеть, как ты страдаешь.

— Не думаю, что страданием можно что-то возместить. Как бы я ни страдал, этого недостаточно. Ненавижу разговоры о моих страданиях — это не должно волновать никого, кроме меня. Но если хочешь знать, хотя ты это прекрасно знаешь, — да, для меня это было пыткой. И я хочу, чтобы было ещё хуже. По крайней мере, я не собираюсь делать себе поблажку. — Риарден произнёс это сурово, как беспристрастный приговор самому себе.

Дэгни загадочно-грустно улыбнулась, взяла его руку, приложила к своим губам и покачала головой в отрицании приговора, закрыв лицо его ладонью.

— Что ты имеешь в виду? — мягко спросил он.

— Ничего… — Она подняла голову и твёрдо произнесла: — Хэнк, я знала, что ты женат. Я знала, что делаю. Я сама выбрала это. Ты ничего не должен мне, ничем не обязан. — Он медленно покачал головой. — Хэнк, мне ничего не нужно от тебя, кроме того, что ты сам хочешь мне дать. Помнишь, однажды ты назвал меня дельцом? Я хочу, чтобы ты приходил ко мне лишь ради своего удовольствия. Оставайся женатым сколько хочешь, я не имею права обижаться на тебя за это. Мой бизнес заключается в том, чтобы радость, которую ты мне даёшь, была оплачена радостью, которую ты получаешь от меня, а не твоим и не моим страданием. Я не принимаю жертв и не приношу их. Если бы ты попросил большего, чем значишь для меня, я отказала бы тебе. Если бы ты попросил меня бросить железную дорогу, я рассталась бы с тобой. Если удовольствие одного покупается страданием другого, лучше совсем отказаться от сделки. Когда один выигрывает, а другой проигрывает, это не сделка, а мошенничество. Ты же не поступаешь так в делах, Хэнк. Не поступай так и в личной жизни.

Риарден услышал смутное эхо слов, сказанных ему Лилиан; он видел разницу между двумя женщинами и разницу в том, что они искали в нём и в жизни.

— Дэгни, что ты думаешь о моём браке?

— Я не имею права думать о нём.

— Но ты всё же думала о нём?

— Да… до того, как вошла в дом Эллиса Уайета. С тех пор — нет.

— Ты никогда не спрашивала меня об этом.

— И не спрошу.

Минуту он молчал, потом посмотрел ей в глаза, подчёркивая свой отказ от тайны, которой Дэгни всегда окружала его семейную жизнь:

— Я хочу, чтобы ты знала: я не прикасался к ней с тех пор… как мы ездили к Эллису Уайету.

— Я рада.

— Ты думала, я мог?

— Я не позволяла себе думать об этом.

— Дэгни… ты хочешь сказать, что и это приняла бы?

— Да. Если бы ты захотел, я приняла бы это. Я хочу тебя, Хэнк.

Он взял её руку и прижал к своим губам. Дэгни почувствовала сопротивление, которое неожиданно отпустило его, и он, изнемогая, впился губами в её плечо. Затем с какой-то жестокостью притянул к себе её тело в бледно-голубой сорочке, словно ненавидел её слова и всё-таки хотел их услышать.

Риарден склонился над ней, и Дэгни услышала вопрос, который возникал снова и снова, каждую ночь прошедшего года, — вопрос, всегда вырывавшийся непроизвольно, неожиданно и выдававший его постоянную тайную муку:

— Кто был твоим первым мужчиной?

Дэгни отстранилась, пытаясь вырваться из его рук, но он удержал её.

— Нет, Хэнк, — строго произнесла она. Напряжённое движение его губ сформировало улыбку.

— Я знаю, что ты никогда не ответишь на этот вопрос, но не перестану спрашивать, потому что с этим я никогда не смирюсь.

— Спроси себя почему.

Риарден медленно, проводя рукой по её груди и вниз, до колен, словно подчёркивая своё право собственности и в то же время ненавидя его, ответил:

— Потому что… то, что ты позволяешь мне… Я не думал, что ты даже для меня… Но узнать, что ты позволяла это другому мужчине, хотела его…

— Ты понимаешь, что говоришь? Что ты не принимаешь того, что я тебя хочу, не принимаешь, что я могу хотеть тебя так, как хотела его.

Он сказал, понизив голос:

— Это правда.

Дэгни резко вырвалась из его объятий и встала. Она смотрела на Риардена сверху вниз, слегка улыбаясь:

— Ты знаешь, в чём твоя единственная настоящая вина? Ты не научился наслаждаться, хотя у тебя к этому величайшие способности. Ты слишком легко отказываешься от собственного удовольствия. Ты готов слишком многое терпеть.

— Он тоже так сказал.

— Кто?

— Франциско д’Анкония.

Он удивился, что имя потрясло её и она не сразу отозвалась:

— Он сказал тебе это?

— Мы разговаривали совершенно о другом.

Через секунду Дэгни спокойно произнесла:

— Я видела, как вы разговаривали. Кто кого оскорбил на этот раз?

— Мы не ругались. Дэгни, что ты о нём думаешь?

— Думаю, он устроил это намеренно — заваруху, в которую завтра мы будем замешаны.

— Это я знаю. Что ты думаешь о нём как о личности?

— Не знаю. Я должна думать, что он самый порочный человек, которого я знаю.

— Должна? Но ты так не думаешь?

— Нет. Я не могу заставить себя поверить в это.

Риарден улыбнулся:

— Это и странно. Я знаю, что он лгун, бездельник, повеса, прожигатель жизни, самый порочный, безответственный человек, которого только можно себе представить. И всё же, глядя на него, я чувствую, что, если доверил бы кому-то свою жизнь, то только ему.

Дэгни открыла рот от удивления:

— Хэнк, ты хочешь сказать, что он тебе нравится?

— Я хочу сказать, что не знал, как можно любить мужчину, не знал, как я хотел этого, пока не встретил его.

— Боже праведный, Хэнк, ты влюбился в него!

— Думаю, да, — улыбнулся он. — Почему это тебя пугает?

— Потому что… мне кажется, он собирается причинить тебе боль… И чем больше ты его любишь, тем тяжелее тебе будет вынести эту боль… и потребуется много времени, чтобы справиться с ней, если вообще… Я чувствую, что надо предупредить тебя, предостеречь от него, но не могу, потому что ни в чём не уверена, даже не знаю, кто он — величайший или самый низкий человек на земле.

— Я тоже ни в чём не уверен относительно него. Кроме того, что он мне нравится.

— Но подумай о том, что он сделал. Он навредил не Джиму и Бойлу, а мне, тебе, Кену Денеггеру и всем нашим, потому что шайка Джима обернёт всё это против нас, и тогда произойдёт очередная катастрофа, как пожар у Уайета.

— Да… пожар у Уайета. Но знаешь, это меня не очень волнует. Ну и что, если случится ещё одно несчастье? Всё катится к чёрту, вопрос лишь в том, что происходит это чуть быстрее или чуть медленнее, и нам остаётся только поддерживать корабль на плаву, пока мы можем, а затем утонуть вместе с ним.

— И этим он оправдывался? Он вынудил тебя это чувствовать?

— Нет, нет! Он вовсе не оправдывался в разговоре со мной. Странно, что́ он заставил меня почувствовать.

— И что?

— Надежду.

Дэгни кивнула в беспомощном удивлении, зная, что с ней происходит то же самое.

— Не знаю почему, — продолжал Риарден, — но я смотрю на людей, и мне кажется, что все они состоят из боли. Он — нет. Ты — нет. Ужасную безнадёжность, которая нас окружает повсюду, я перестаю ощущать только в его присутствии. И здесь. Больше нигде.

Дэгни подошла и присела у ног Риардена, прижавшись лицом к его коленям:

— Хэнк, у нас ещё так много всего впереди… и так много прямо сейчас…

Он посмотрел на линии её тела, наклонился к ней и тихо сказал:

— Дэгни… то, что сказал тебе тем утром в доме Эллиса Уайета… Мне кажется, я лгал самому себе.

— Я знаю.

∗ ∗ ∗

Сквозь моросящий дождь на календаре над крышами виднелась дата: третье сентября, а часы на соседней башне показывали 10:40. Риарден возвращался в отель «Уэйн-Фолкленд». Радио в такси резко плевалось голосом, панически сообщавшим о крахе «Меди д’Анкония».

Риарден устало откинулся на сиденье: бедствие взволновало его не больше давным-давно устаревшей хроники происшествий. Он не чувствовал ничего, кроме неприятного ощущения неуместности своего вечернего костюма ранним утром. У него не было желания возвращаться из мира, который он оставил, в мир, который моросил дождём за окошком такси.

Он повернул ключ в двери своего номера, надеясь как можно скорее сесть за рабочий стол и не видеть ничего вокруг.

Его поразило всё: стол, накрытый к завтраку, открытая дверь в спальню, кровать, которой явно пользовались, и голос Лилиан, произнёсший:

— Доброе утро, Генри.

Она сидела в кресле, в том же костюме, что и вчера, но без жакета и шляпы; её белая блузка выглядела чопорно свежей. На столе стояли остатки завтрака. Лилиан с видом терпеливого ожидания курила сигарету.

Риарден застыл на месте, Лилиан положила ногу на ногу, устроилась в кресле поудобнее и спросила:

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?

Риарден стоял как на официальной церемонии, где эмоции неуместны:

— Говори ты.

— Ты не собираешься оправдаться?

— Нет.

— Не хочешь попросить у меня прощения?

— Я не вижу причин, по которым ты могла бы меня простить. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Решай сама.

Она усмехнулась, откидываясь на спинку кресла.

— Ты не ожидал, что рано или поздно я тебя поймаю? Ты не находил странным, что такой мужчина, как ты, больше года живёт как монах? Что у меня могут возникнуть подозрения? Забавно, что, несмотря на твой ум, которым все восхищаются, ты так легко попался. — Она обвела рукой комнату, обеденный стол. — Я была уверена, что ты не вернёшься сюда этой ночью. И потом, несложно и недорого выяснить, что за год ты не провёл здесь ни одной ночи. — Риарден молчал. — Человек из нержавеющей стали! — Лилиан засмеялась. — Человек дела и чести, который намного благороднее всех остальных! Танцовщица варьете или, может, маникюрша салона красоты, куда вход открыт исключительно для миллионеров? — Риарден молчал. — Кто она, Генри?

— Я не собираюсь отвечать на этот вопрос.

— Я хочу знать.

— Ты ничего не узнаешь.

— Генри, тебе не кажется, что, принимая во внимание произошедшее, просто смешно разыгрывать джентльмена, защищающего честь девушки? И джентльмена вообще. Кто она?

— Я же сказал, что не собираюсь отвечать на этот вопрос.

Лилиан пожала плечами.

— Это не имеет значения. Существует стандартный тип женщин, предназначенных для этой цели. Я всегда знала, что под личиной аскета скрывается грубый, чувственный плебей, которому не нужно от женщины ничего, кроме удовлетворения животных инстинктов, и я горжусь тем, что не давала тебе этого. Я знала, что твоё хвалёное чувство чести когда-нибудь треснет по всем швам и тебя потянет к дешёвой женщине, как любого неверного мужа. — Она усмехнулась: — Твоя обожательница Дэгни Тэггарт пришла в ярость от намёка, что её герой не так чист, как его безупречный нержавеющий рельс. И она оказалась достаточно наивной, чтобы представить, будто я подозреваю, что тип женщин, к которому она принадлежит, мужчины считают привлекательным для отношений, в которых то, что они ищут, как известно, не является мозгом. Я знала твою истинную натуру и склонности. Разве нет? — Риарден молчал. — Знаешь, что я о тебе думаю?

— Ты имеешь право проклинать меня, как только захочешь.

Лилиан засмеялась:

— Великий человек, который так презирал — в бизнесе — слабовольных, отброшенных на обочину, потому что они не могли сравниться с ним силой воли и непоколебимой целеустремлённостью, что ты сейчас чувствуешь?

— Оставь в покое мои чувства. Ты вправе решать. Я выполню любое твоё требование, кроме одного: не проси меня отказаться от этого.

— О, я и не собираюсь просить тебя об этом. Я не жду от тебя перемены характера. Это твоё истинное лицо — под напускным величием индустриального короля, который только благодаря своей гениальности поднялся из забоя шахты до полоскательниц для рук после десерта и чёрного смокинга! Он тебе идёт, чёрный смокинг, в котором ты возвращаешься домой в одиннадцать утра! Ты так и не выкарабкался из рудников, там тебе и место — тебе и всем твоим самодельным королям кассового аппарата — в ночных забегаловках, набитых коммивояжёрами и дешёвыми танцовщицами.

— Хочешь развестись со мной?

— Не хочется ли этого тебе самому? Думаешь, это будет выгодной сделкой? Думаешь, я не знаю, что ты захотел разойтись со мной через месяц после свадьбы?

— Если ты знала, почему же осталась со мной?

Лилиан сурово ответила:

— Ты больше не имеешь права об этом спрашивать.

— Это правда, — ответил Риарден, подумав, что любовь к нему — единственный мыслимый довод, который может оправдать её ответ.

— Нет, я не собираюсь разводиться. Думаешь, я допущу, чтобы твой роман со шлюхой лишил меня дома, имени, общественного положения? Я буду оберегать свою жизнь, как смогу, независимо от твоей супружеской верности. Не сомневайся, я никогда не дам тебе развода, хочешь ты того или нет. Ты женат и останешься женатым.

— Если ты этого хочешь.

— Более того, я и слышать не хочу… Между прочим, почему бы тебе не сесть?

Он остался стоять.

— Пожалуйста, говори, что ты хочешь сказать.

— Я и слышать не хочу о каком бы то ни было неофициальном разводе, например, о раздельном проживании. Ты можешь продолжать свою идиллию в подземных переходах и подвалах, где самое место для подобных занятий. Но я хочу, чтобы ты помнил, что в глазах общества я — миссис Генри Риарден. Ты всегда ратовал за честность, посмотрим, как ты запоёшь в шкуре лицемера, каким ты и являешься. Я настаиваю, чтобы твоим местом жительства был дом, который официально считается твоим, но теперь будет моим.

— Как тебе будет угодно.

Она небрежно откинулась назад и расслабилась, вытянув ноги и положив руки на подлокотники кресла, словно судья, который может позволить себе такую вольность.

— Развод? — произнесла Лилиан, холодно усмехаясь. — Уж не думал ли ты легко отделаться? Думал отделаться алиментами в несколько своих миллионов? Ты так привык покупать всё, что тебе заблагорассудится, за свои доллары, что даже не подозреваешь о существовании вещей, о которых не торгуются, которые не покупаются и не продаются. Ты не способен поверить, что есть люди, которым наплевать на деньги. Ты не можешь представить, что это значит. Что ж, думаю, ты узнаешь. Конечно, с этой минуты ты согласишься на любое моё требование. Я хочу, чтобы ты сидел в своём кабинете, которым так гордишься, на своих драгоценных заводах, и разыгрывал героя, который работает по восемнадцать часов в сутки, индустриального гиганта, который поддерживает жизнь всей страны, гения, который выше остального человеческого стада — скулящего и лгущего. И ещё я хочу, чтобы ты приходил домой и встречал единственного человека, который знает, кто ты на самом деле, знает подлинную цену твоего слова, твоей чести, твоего самолюбия. Я хочу, чтобы ты встречал в собственном доме единственного человека, который презирает тебя и имеет на это право. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда построишь ещё одну печь, или выдашь рекордную плавку, или услышишь восторженные аплодисменты — когда бы ты ни чувствовал гордость за себя, когда бы ни чувствовал опьянения собственным величием. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда услышишь о каком-нибудь преступлении, возмутишься человеческой продажностью или мошенничеством, почувствуешь себя жертвой очередного правительственного вымогательства. Ты будешь смотреть на меня, зная, что ты не лучше, что ты ничего не имеешь права осуждать. Я хочу, чтобы ты познал судьбу того, кто пытался построить башню до небес, того, кто хотел долететь до солнца на восковых крыльях, — ты, человек, считавший себя совершенством!

Риарден наблюдал за Лилиан со странным чувством нереальности происходящего. В схеме уготованного ею для него наказания был какой-то изъян, что-то неправильное по своей природе, лежащее в стороне от справедливости, какой-то формальный просчёт, который, будучи обнаруженным, разрушит все обвинения. Он не пытался обнаружить его, эта мысль проскользнула где-то в глубине его сознания, холодное любопытное наблюдение, тут же забытое, чтобы потом вернуться. Он потерял всякий интерес к словам Лилиан.

Его мозг оцепенел от усилий удержаться от непреодолимой волны отвращения. Если она вызывает отвращение, рассуждал Риарден, значит, он сам довёл её до этого; это её способ бороться с болью — никто не может предписать человеку рецепт, как преодолеть страдание, никто не может никого порицать, и конечно же, не он, ставший причиной всего этого. Но Риарден не видел ни следа боли в её поведении. Возможно, омерзительное поведение было единственным средством, к которому она могла прибегнуть, чтобы скрыть её, рассуждал он дальше. Затем он думал только о противостоянии отвращению.

Когда Лилиан замолчала, он спросил:

— Ты закончила?

— Думаю, что да.

— Тогда поезжай домой.

Выполнив все движения, необходимые, чтобы снять смокинг, Риарден обнаружил, что устал, как после долгого дня напряжённого труда. Его накрахмаленная рубашка была мокрой от пота. У Риардена не осталось ни мыслей, ни чувств — ничего, кроме ощущения величайшей победы, которую он когда-либо одерживал над собой: Лилиан вышла из отеля живой.

∗ ∗ ∗

Доктор Флойд Феррис вошёл в кабинет Риардена с видом человека, настолько уверенного в успешном исходе дела, что он может позволить себе великодушную улыбку. Он говорил со спокойно-бодрой уверенностью. У Риардена сложилось впечатление, что это уверенность шулера, который приложил огромные усилия, запоминая всевозможные варианты расклада, и теперь спокоен, зная, что все карты в колоде помечены.

— Мистер Риарден, — произнёс Феррис вместо приветствия, — я не знал, что даже такой закалённый пожиматель рук знаменитостей, как я, ощутит трепет при встрече с выдающимся человеком, но хотите верьте, хотите нет, именно это я сейчас чувствую.

— Здравствуйте, — сказал Риарден.

Доктор Феррис сел и сделал несколько замечаний относительно цвета листьев в октябре, какими он наблюдал их на обочине дороги во время продолжительной поездки из Вашингтона, предпринятой специально ради личной встречи с мистером Риарденом. Риарден молчал. Доктор Феррис посмотрел в окно и высказал своё мнение о заводах Риардена, которые, как он сказал, остались одним из самых ценных предприятий в стране.

— Полтора года назад вы придерживались иного мнения о моей продукции, — сказал Риарден.

Доктор Феррис на мгновение нахмурился, словно незамеченная точечка на рубашке карты чуть было не стоила ему игры, затем хохотнул.

— Это было полтора года назад, мистер Риарден, — легко произнёс он. — Времена меняются, меняются и люди, во всяком случае мудрые люди. А быть мудрым значит знать, когда стоит вспомнить, а когда лучше забыть. Постоянство не тот принцип, который разумно было бы практиковать либо ожидать от человечества.

Затем он пустился в рассуждения о бессмысленности постоянства в мире, где нет никаких абсолютов, кроме принципа компромисса. Он говорил убедительно, но небрежно, словно оба понимали, что не это основной предмет беседы.

Как ни странно, Феррис говорил тоном, которым заканчивают беседу, а не начинают, как будто основной предмет уже обсуждён.

Риарден дождался первого «А разве не так?» и попросил:

— Пожалуйста, назовите настоятельную причину, заставившую вас просить этой встречи.

Какое-то мгновение Феррис выглядел озадаченным, затем живо произнёс, словно вспоминая пустяк, который можно легко решить:

— Ах, это? Это касалось даты поставки продукции «Стали Риардена» Государственному научному институту. Нам бы хотелось получить пять тысяч тонн к первому декабря, после чего мы согласны подождать остальной части заказа до конца года.

Риарден долго молча смотрел на него; каждое мгновение наступившего молчания заставляло весёлые интонации голоса доктора Ферриса, повисшие в воздухе, казаться глупыми. Когда доктор Феррис уже начал опасаться, что ответа не будет вообще, Риарден произнёс:

— Разве дорожный полицейский в кожаных сапогах, которого вы присылали сюда, не сообщил вам о разговоре со мной?

— Мистер Риарден, но…

— Что ещё вы хотите услышать?

— Но это было пять месяцев назад, мистер Риарден. С тех пор имело место некое событие, которое позволяет мне быть абсолютно уверенным, что вы передумали и не причините нам неприятностей, так же как мы не причиним неприятностей вам.

— Какое событие?

— Событие, о котором вы знаете больше, чем я, но видите ли, я тоже знаю о нём, хотя вы бы предпочли обратное.

— Какое событие?

— Раз это ваша тайна, мистер Риарден, почему бы не оставить это тайной? У кого в наши дни нет тайн? Например, Проект Икс — тайна. Вы, конечно, понимаете, что мы можем получить вашу продукцию, просто скупая её в небольших количествах через различные государственные конторы, и вы не в состоянии помешать этому. Но это неизбежно заставит привлечь множество вшивых чиновников. — Доктор Феррис улыбался с обезоруживающей откровенностью: — Да-да, мы не пользуемся любовью друг у друга, как и у вас, рядовых граждан. Это неизбежно повлечёт за собой посвящение огромного числа других чиновников в тайну Проекта Икс, что в настоящий момент весьма нежелательно. Нежелательны и газетные публикации о проекте, в случае если мы привлечём вас к суду за отказ исполнить правительственный заказ. Но если вам придётся предстать перед судом по другому, более серьёзному обвинению, где не будут фигурировать ни Проект Икс, ни Государственный научный институт, и вы не сможете ни ставить вопрос в принципе, ни рассчитывать на общественную поддержку… Что ж, это не причинит нам никаких неудобств, но вам будет стоить намного больше, чем вы можете предположить. Поэтому единственный выход для вас — помочь нам сохранить тайну и добиться того, чтобы мы помогали вам хранить вашу тайну, — а я уверен, что вы понимаете: мы в состоянии держать чиновников в узде, не допуская дела до суда, как угодно долго.

— Какое обвинение, какая тайна и какой суд?

— Довольно, мистер Риарден, не будьте наивным! Четыре тысячи тонн вашей продукции, что вы поставили Кену Денеггеру, — легко сказал доктор Феррис.

Риарден не ответил.

— Принципы — это такое неудобство, — улыбаясь, продолжал доктор Феррис, — и потеря времени для обеих заинтересованных сторон. Захотите ли вы стать мучеником из принципа в условиях, когда никто не будет знать о том, что вы им являетесь, — никто, кроме нас с вами, когда у вас не будет возможности произнести ни слова о принципиальности, когда вы не будете героем, создателем нового сплава, противостоящим врагам, чьи действия могут показаться гнусными в глазах общества, когда вы будете обыкновенным уголовником, стяжателем, который нарушил закон из корысти, рэкетиром с чёрного рынка, нарушителем государственного указа о защите общественного благосостояния, героем без славы и без публики, который удостоится самое большее маленькой заметки на пятой полосе газеты? Вас всё ещё привлекает перспектива стать таким мучеником? Потому что в данный момент вопрос стоит так: либо мы получаем металл, либо вы садитесь в тюрьму на десять лет, а заодно прихватываете и вашего дружка Денеггера.

Как биолог, доктор Феррис всегда восхищался теорией о том, что животные способны нюхом чуять, когда их врагом овладевает страх. Он пытался развить эту способность в себе. Наблюдая за Риарденом, доктор Феррис заключил, что этот человек давно решил сдаться, — потому что он не уловил и намёка на страх.

— Кто ваш осведомитель? — спросил Риарден.

— Один из ваших друзей, мистер Риарден. Владелец медных рудников в Аризоне, он сообщил нам, что вы закупили в прошлом месяце партию меди, превышающую потребности ежемесячной квоты сплава, которую закон позволяет вам производить. Медь — один из компонентов вашей продукции, не так ли? Это была вся необходимая информация. Остальное легко вычислить. Не вините этого владельца рудников. Производителей меди, как известно, ужасно прижали; им приходится предлагать что-то, чтобы добиться послаблений, доказать «крайнюю необходимость», на основании которой некоторые указы временно приостанавливаются. Человек, которому ваш друг продал информацию, знал, где она имеет наивысшую цену; он продал её мне в обмен на некоторые услуги с моей стороны. Следовательно, все необходимые улики, так же как и следующие десять лет вашей жизни, теперь в моих руках. И я предлагаю вам сделку. Уверен, вы не будете возражать, так как заключение сделок — ваш конёк. Форма может чуть-чуть отличаться от того, что было принято во времена вашей молодости, но вы проворный делец, вы всегда знали, как добиться успеха в меняющихся условиях, поэтому вам будет легко увидеть, в чём ваши интересы, и действовать соответственно.

Риарден спокойно произнёс:

— В годы моей молодости это называлось шантажом.

Доктор Феррис осклабился:

— Так оно и есть, мистер Риарден. Мы вступили в более практичный век.

Но между приёмами прямого шантажа, думал Риарден, и методами доктора Ферриса есть своеобразная разница.

Шантажист проявил бы признаки тайного злорадства, он сознавал бы угрозу своей жертве и опасность для себя.

Доктор Феррис не выказывал ни того, ни другого. Его тон был обычным и естественным, предполагающим полную безопасность, в нём не было и тени осуждения, он подразумевал взаимопонимание, основанное на презрении к самим себе. Риарден подался вперёд в нетерпеливом любопытстве, у него возникло ощущение, что он близок к тому, чтобы нащупать очередной шаг на однажды смутно привидевшемся ему пути.

Увидев на лице Риардена заинтересованность, доктор Феррис улыбнулся и поздравил себя с тем, что подобрал нужный ключ. Теперь игра была для него ясна, партия развивалась в нужном направлении. Некоторые, рассуждал доктор Феррис, тянули бы, но этот человек хотел откровенности, это был отъявленный реалист, как он и ожидал.

— Вы практичный человек, мистер Риарден, — дружелюбно произнёс доктор Феррис. — Не понимаю, почему вы так отстали от времени. Почему бы вам не перестроиться и не заиграть по-новому. Вы умнее большинства. Вы ценный человек, мы давно хотели заполучить вас, и я понял, что это возможно, услышав, что вы пытаетесь наладить отношения с Джимом Тэггартом. Не стоит тратить время на Тэггарта, он ничто, мелкая сошка. Вступайте в крупную игру. Мы можем использовать вас, вы можете использовать нас. Хотите, мы нажмём на Оррена Бойла? Он задал вам хорошую трёпку, хотите, мы слегка попотрошим его? Это можно сделать. Или приструнить Кена Денеггера? Только подумайте, как непрактично вы вели дела. Я знаю, почему вы продали ему металл, — вам нужен его уголь. Вы рисковали попасть в тюрьму и заплатить громадный штраф только ради хороших отношений с Денеггером. И это вы называете бизнесом? Заключите сделку с нами и дайте мистеру Денеггеру понять, что если он не подчинится требованиям, то он сядет в тюрьму, а вы — нет, потому что у вас есть друзья, у него же их нет, и вам больше незачем беспокоиться об угле. Вот современный способ вести дела. Подумайте, какой способ практичнее. Кто станет отрицать, что вы выдающийся бизнесмен и трезвый реалист?

— Именно таковым я и являюсь, — произнёс Риарден.

— Так я и думал, — сказал доктор Феррис. — Вы обогатились в ту эпоху, когда многие обанкротились, вам всегда удавалось поддерживать работу своих предприятий и делать деньги — такова ваша репутация. Вы ведь не хотите проявить непрактичность сейчас? Для чего? О чём вы всегда заботились, как не о том, чтобы делать деньги? Оставьте теории людям вроде Бертрама Скаддера, а идеалы людям вроде Больфа Юбэнка и будьте самим собой. Спуститесь на землю, вы не тот человек, который допустит, чтобы чувства мешали делу.

— Нет, — медленно произнёс Риарден, — я не допущу ни малейших чувств.

Доктор Феррис улыбнулся.

— Думаете, мы этого не знали? — произнёс он развязным тоном, призванным произвести впечатление на сообщника по преступлению. — Мы долго ждали, пытаясь заполучить компромат на вас. Вы, честные люди, — большая проблема и головная боль. Но мы знали, что рано или поздно вы поскользнётесь, а это нам и нужно.

— Кажется, вы довольны этим.

— А разве у меня нет оснований для этого?

— Но в конце концов, я нарушил один из ваших законов.

— А для чего, вы думаете, они создаются?

Доктор Феррис не заметил промелькнувшего на лице Риардена выражения. Риарден словно наконец увидел то, что так долго искал. Доктор Феррис уже не заботился об осторожности; он готовился нанести последний удар пойманному в ловушку зверю.

— Вы действительно считаете, что мы хотим, чтобы эти законы выполнялись? — продолжил доктор Феррис. — Мы хотим, чтобы их нарушали. Вам следует уяснить, что перед вами не команда бойскаутов, и тогда вы поймёте, что наш век — не век красивых жестов. Сейчас время силы и власти. Вы вели осторожную игру, но мы знаем настоящий трюк, и вам надо научиться ему. Невозможно управлять невинными людьми. Единственная власть, которую имеет любое правительство, — это право карать преступников. Что ж, когда преступников не хватает, их создают. Столько вещей объявляется преступными, что становится невозможно жить, не нарушая законов. Кому нужно государство с законопослушными гражданами? Что оно кому-нибудь даст? Но достаточно издать законы, которые невозможно выполнять, претворять в жизнь, объективно трактовать, — и вы создаёте государство нарушителей законов и наживаетесь на вине. Вот какая система, мистер Риарден, вот какая игра, и если вы её поняли, с вами будет намного легче иметь дело.

Глядя, как доктор Феррис наблюдает за ним, Риарден заметил неожиданную судорогу беспокойства, за которым следует паника, — словно из колоды выпала непомеченная карта, которую доктор Феррис до этого не видел.

А доктор Феррис читал на лице Риардена ясную безмятежность, порождённую неожиданным решением давнишней мрачной проблемы, — спокойствие и рвение одновременно; в глазах Риардена светилась юношеская чистота, а в изгибе губ проглядывало лёгкое презрение. Доктор Феррис не мог разобрать, что это означает, но он был уверен в одном: на лице Риардена не было и тени вины.

— В вашей системе есть один изъян, доктор Феррис, — спокойно, почти легко произнёс Риарден, — существенный изъян, который вы обнаружите, когда привлечёте меня к суду за продажу Кену Денеггеру четырёх тысяч тонн металла.

Потребовалось двадцать секунд — Риарден чувствовал, как медленно они тянутся, — чтобы доктор Феррис убедился, что услышал окончательное решение.

— Думаете, мы блефуем? — В голосе доктора Ферриса появилось что-то звериное — недаром он был зоологом, голос прозвучал так, словно доктор Феррис оскалил зубы.

— Не знаю, — ответил Риарден. — В любом случае мне на это наплевать.

— Неужели вы можете поступить настолько непрактично?

— Оценка действия как практичного, доктор Феррис, зависит от того, что собираются практиковать.

— Но разве не вы всегда ставили личную заинтересованность превыше всего?

— Именно это я сейчас и делаю.

— Если вы думаете, что мы позволим вам улизнуть…

— Будьте добры, покиньте помещение.

— Кого вы вздумали дурачить? — Голос доктора Ферриса поднялся до крика. — Прошли времена промышленных баронов! У вас есть товар, но у нас есть улики против вас, и если вы не будете играть по нашим правилам…

Риарден нажал кнопку; в кабинет вошла мисс Айвз.

— Мисс Айвз, доктор Феррис растерялся и не может найти дорогу, — сказал Риарден. — Сопроводите его, пожалуйста, к выходу.

Он повернулся к Феррису:

— Мисс Айвз — женщина, она весит около сорока пяти килограмм, и не имеет практических навыков, кроме превосходного интеллекта. Она никогда не сможет работать в кабаке вышибалой, а только в таком непрактичном месте, как завод.

Мисс Айвз имела вид, словно она делала нечто не более значимое, чем запись под диктовку накладных на доставку. Стоя прямо, с ледяной невозмутимостью она держала дверь открытой, пока доктор Феррис шёл по кабинету, затем вышла первой; доктор Феррис проследовал за ней.

Через несколько минут мисс Айвз вернулась, ликующе улыбаясь.

— Мистер Риарден, — спросила она, смеясь над своим страхом за него, над опасностью, над всем, кроме торжества момента, — что это такое вы делаете?

Он сидел в позе, которой никогда себе не позволял, которой возмущался как вульгарным символом бизнесмена, — откинувшись назад, положив ноги на стол. Но мисс Айвз казалось, что он выглядит очень благородно, что это поза не чванливого начальника, а юного крестоносца.

— Мне кажется, я открываю новый континент, Гвен, — радостно ответил Риарден. — Континент, который должны были открыть вместе с Америкой, но не открыли.

∗ ∗ ∗

— Я должен рассказать об этом именно тебе, — сказал Эдди Уиллерс, глядя на рабочего через стол. — Не знаю почему, но это помогает мне — просто я знаю, что ты меня слушаешь.

Было поздно, и люстры в столовой были притушены, но Эдди Уиллерс видел глаза рабочего, пристально глядящие на него.

— Мне кажется, что больше не осталось ни людей, ни человеческого языка, — продолжал Эдди. — Мне кажется, что, если я закричу посреди улицы, не найдётся никого, кто услышит мой крик… Нет, не то. Мне кажется, что кто-то кричит, но люди проходят мимо, и ни один звук не доходит до них. Кричит не Хэнк Риарден, не Кен Денеггер, не я, а всё же кажется, это мы все трое… Кто-то должен подняться на их защиту, но никто не поднялся — не захотел. Сегодня утром Риардену и Денеггеру предъявлено обвинение в незаконной купле-продаже продукции «Стали Риардена». В следующем месяце состоится суд. Я был там, в зале суда в Филадельфии, когда зачитали обвинение. Риарден был совершенно спокоен, мне казалось, что он улыбается, но он не улыбался. Денеггер был более чем спокоен. Он не вымолвил ни слова, просто стоял, как будто в помещении пусто… Газеты кричат, что обоих следует отправить за решётку… Нет, я не дрожу, всё в порядке, я сейчас успокоюсь… Я ничего не сказал ей, боялся, что взорвусь, и не хотел всё усложнять, я знаю, как она всё воспринимает… Ах да, она говорила со мной об этом, и она не дрожала, хуже. Знаешь, она будто окаменела — бывает такое состояние, когда человек словно вообще ничего не чувствует. Послушай, я говорил тебе, что ты мне нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты слышишь нас. Ты понимаешь… Что она сказала? Странно, она боялась не за Хэнка Риардена, а за Кена Денеггера. Она сказала, что Риарден найдёт в себе силы пережить это, но Денеггер — нет. Не то что не найдёт сил — он откажется это делать. Она уверена, что Кен Денеггер будет следующим, кто уйдёт. Как Эллис Уайет и остальные. Сдастся и исчезнет… Почему? Она считает, что это нечто вроде сдвига нагрузки — экономической и личной. Как только основная тяжесть момента смещается на плечи какого-то человека, — именно он исчезает, как срубленный столб. Год назад для страны не было ничего хуже потери Эллиса Уайета. С тех пор, говорит она, словно начал резко смещаться центр тяжести, как у потерявшего управление тонущего судна, — сдвигается с отрасли на отрасль, с человека на человека. Когда мы теряем одного, самым нужным становится другой — и его мы теряем следующим. Сейчас самое худшее — это если снабжение страны углём окажется в руках таких людей, как Бойл и Ларкин. В угольной промышленности не осталось никого, кто мог бы сравниться с Кеном Денеггером. И она говорит, что почти уверена: он обречён, на него уже направлен прожектор, и ему остаётся только ждать, когда его уберут… Над чем ты смеёшься? Это звучит абсурдно, но думаю, это так… Что?.. Ах, она умная женщина? Ещё бы! Она говорит, что тут есть ещё кое-что. Человек обязательно должен дойти до определённого психического состояния — это не гнев и не отчаяние, а что-то намного, намного большее, перед тем, как его уберут. Она не может сказать, что это, но задолго до пожара знала, что Эллис Уайет дошёл до этого, и ждала, что с ним что-то случится. Увидев сегодня Кена Денеггера в зале суда, она сказала, что он готов стать добычей разрушителя… Да, это её слова: готов стать добычей разрушителя. Видишь ли, она не считает, что это случайность! Ей кажется, что за этим кроется система, замысел, человек. По стране бродит разрушитель, который подрубает опоры одну за другой, чтобы всё строение рухнуло нам на головы. Исчадие ада, движимое непостижимой целью… Она говорит, что не отдаст ему Кена Денеггера. Она только и твердит, что должна остановить Денеггера, — хочет просить его, умолять восстановить то, что он теряет, что бы это ни было, вооружить его против разрушителя, прежде чем тот придёт. Она изо всех сил стремится добраться до Денеггера первой. Он отказался от встреч со всеми. Уехал в Питтсбург, на свои шахты. Но она дозвонилась до него сегодня вечером и договорилась о встрече завтра днём… Да, завтра она летит в Питтсбург… Да, она боится за Денеггера, ужасно боится… Нет. Она ничего не знает о разрушителе, у неё нет представления, кто это такой, нет свидетельств его существования — только следы разрушения. Но она уверена, что он существует. Нет, она не догадывается о его цели. Говорит, ничто на земле не может оправдать его. Иногда она хочет найти его больше, чем кого-либо другого на земле, больше, чем изобретателя двигателя. Она говорит, что, если найдёт, расстреляет его на месте, отдаст свою жизнь за то, чтобы лишить жизни его — своими собственными руками… Потому что человек, лишающий мир его мозга, — исчадие ада, какого не знал свет… Думаю, временами это становится для неё невыносимым — даже для неё. Не думаю, что она позволяет себе задумываться, насколько она устала. Утром я пришёл на работу раньше обычного и увидел, что она спит на кушетке в своём кабинете, при зажжённой лампе. Она работала всю ночь. Я стоял и смотрел на неё. Я не разбудил бы её, даже если бы вся эта чёртова железная дорога рухнула… Во сне она напоминала маленькую девочку, словно была уверена, что проснётся в мире, где её никто не обидит, словно ей нечего скрывать или бояться. Видеть это было тяжелее всего — невинная чистота её лица, тело, неподвижно распростёртое в той же позе, в какой рухнуло от изнеможения. Она выглядела… Скажи, почему ты спрашиваешь, как она выглядела во сне?.. Да, ты прав, почему я сам рассказываю об этом? Я не должен. Не знаю, почему я думаю об этом… Не обращай на меня внимания. Я буду в полном порядке завтра. Думаю, я просто не в себе из-за этого суда. Я не перестаю размышлять: если таких людей, как Риарден и Денеггер, отправляют в тюрьму, что это за мир? Зачем мы трудимся? Осталась ли на земле справедливость? Я был порядочным дураком, когда сказал всё это репортёру, выходя из зала суда. Он просто рассмеялся и спросил: «Кто такой Джон Голт?» Скажи, что с нами происходит? Остался ли на свете хоть один справедливый человек, хоть кто-нибудь, кто защитит их? Ты слышишь меня? Кто-нибудь защитит их?

∗ ∗ ∗

— Мистер Денеггер вот-вот освободится, мисс Тэггарт. У него посетитель. Извините, пожалуйста, — сказала секретарь.

В течение двухчасового полёта до Питтсбурга Дэгни никак не могла оправдать своё беспокойство или избавиться от него; не было причин вести счёт минутам, но её словно что-то подгоняло. Беспокойство прошло, когда Дэгни вошла в приёмную Кена Денеггера: она добралась до него, ничто не помешало ей, она ощутила спокойствие, уверенность и огромное облегчение.

Слова секретаря развеяли это. Я становлюсь трусихой, укоряла себя Дэгни, чувствуя приступ беспричинного страха, вызванный этими словами и несоизмеримый с их значением.

— Мне очень жаль, мисс Тэггарт. — Она услышала уважительный голос секретаря и поняла, что продолжает стоять, ничего не ответив. — Мистер Денеггер примет вас через минуту. Присядете? — Голос выражал озабоченность.

Дэгни улыбнулась:

— Всё в порядке.

Она села в деревянное кресло лицом к конторке секретаря. Потянулась за сигаретой, задумалась, успеет ли выкурить её, и, надеясь, что нет, резко чиркнула спичкой.

Штаб-квартира знаменитой компании «Уголь Денеггера» представляла собой старомодное здание. В горах за окном виднелись шахты, где Кен Денеггер когда-то работал. Он так и не перенёс свой офис подальше от угольных месторождений.

Дэгни могла разглядеть вход в забой, врезанный в склон холма, металлические стойки проёмов, ведущих в необъятное подземное царство. Они казались совсем неприметными, затерянными в неистовых оранжевых и красных красках холмов… Под холодным синим небом в солнечных лучах позднего октября море листьев напоминало море огня, стремительно накатывающиеся волны, готовые вот-вот поглотить хрупкие стойки входных проёмов шахты. Дэгни вздрогнула и отвернулась — она вспомнила о пылающих листьях на холмах Висконсина, по дороге в Старнсвилль.

Дэгни заметила, что между пальцами остался только фильтр от сигареты. Она закурила следующую.

Взглянув на часы на стене, она заметила, что на них посмотрела и секретарь. Встреча была назначена на три; часы показывали три двенадцать.

— Пожалуйста, простите мистера Денеггера, — сказала секретарь. — Он вот-вот освободится. Мистер Денеггер очень пунктуален. Прошу вас, поверьте, это беспрецедентный случай.

— Я знаю. — Дэгни знала, что Кен Денеггер точен, как железнодорожное расписание, и известен тем, что отменял встречу, если собеседник позволял себе прибыть на пять минут позже оговоренного времени.

Секретарь была неприступной дамой — в возрасте, с сугубо официальными манерами; казалось, ничто не может вывести её из себя, как ни одной угольной пылинке не позволялось упасть на её безукоризненно белую блузку. Дэгни казалось странным, что закалённая женщина подобного типа может выглядеть взволнованной: секретарь не вступала в беседу, безмолвно склонившись над какими-то бумагами на столе. Дэгни выкурила уже полсигареты, а женщина всё смотрела на ту же страницу. Когда она подняла голову, чтобы взглянуть на часы, на циферблате было три тридцать.

— Я знаю, что это непростительно, мисс Тэггарт. — В её голосе явно прослушивалась нотка опасения. — Я не в состоянии это понять.

— Вы не скажете мистеру Денеггеру, что я здесь?

— Не могу! — Это был почти крик; секретарь заметила изумлённый взгляд Дэгни и почувствовала необходимость объяснить: — Мистер Денеггер позвонил мне по внутреннему телефону и сказал, чтобы его не прерывали ни при каких обстоятельствах и ни по какой причине.

— Когда он это сказал?

Минутная пауза, казалось, приглушила ответ:

— Два часа назад.

Дэгни посмотрела на закрытую дверь кабинета Денеггера. Она расслышала голос за дверью, но так смутно, что не поняла, один человек говорил или двое; она не могла разобрать ни слов, ни тона — низкая ровная последовательность звуков не выдавала никаких эмоций.

— Сколько времени мистер Денеггер уже ведёт эту беседу? — спросила Дэгни.

— С часу, — мрачно ответила секретарь и, извиняясь, добавила: — Это была незапланированная встреча, в противном случае мистер Денеггер не допустил бы этого.

Дверь не заперта, подумала Дэгни. Она почувствовала беспричинное желание распахнуть её и войти — это всего лишь несколько досок с латунной ручкой, потребуется только лёгкое движение руки, — но отвернулась, понимая, что сила права Кена Денеггера является бо́льшим барьером, чем любой замо́к.

Дэгни поймала себя на том, что уставилась на окурки в пепельнице, и удивилась, почему они вызвали в ней острое мрачное предчувствие. Затем вспомнила о Хью Экстоне: она написала ему на адрес в Вайоминге с просьбой сообщить, где он достал сигарету со знаком доллара; письмо вернулось с почтовым уведомлением, что он переехал, не оставив нового адреса.

Она раздражённо сказала себе, что это никак не связано с настоящим моментом и что нужно контролировать себя. Но её рука судорожно нажала кнопку на пепельнице, и окурки скрылись внутри.

Когда Дэгни подняла глаза, её взгляд встретился со взглядом секретаря.

— Прошу прощения, мисс Тэггарт. Не знаю, что и делать. — Это было открытой отчаянной мольбой. — Я не осмеливаюсь прервать его.

Дэгни медленно и требовательно спросила, подчёркнуто нарушая служебный этикет:

— Кто у мистера Денеггера?

— Не знаю, мисс Тэггарт. Никогда прежде не видела этого мужчину. — Она заметила, что взгляд Дэгни неожиданно застыл, и добавила: — Я думаю, это друг детства мистера Денеггера.

— О! — облегчённо вздохнула Дэгни.

— Он вошёл, не назвавшись, и сказал, что хочет видеть мистера Денеггера, объяснив, что об этой встрече они условились сорок лет назад.

— Сколько лет мистеру Денеггеру?

— Пятьдесят два, — ответила секретарь. И задумчиво добавила тоном небрежного замечания: — Мистер Денеггер начал работать в двенадцать лет. — Снова помолчав, она сказала: — Странно, что на вид посетителю нет и сорока. Ему, похоже, за тридцать.

— Он назвал себя?

— Нет.

— Как он выглядит?

Секретарь неожиданно оживилась, словно собиралась произнести восторженный комплимент, но улыбка резко пропала.

— Не знаю, — недоумённо ответила она. — Его трудно описать. У него необычное лицо.

Они долго молчали, стрелки на циферблате подходили к трём пятидесяти, когда на столе секретаря раздался звонок — звонок из кабинета Денеггера, разрешение войти.

Обе женщины вскочили с места, и секретарь, облегчённо улыбаясь, устремилась вперёд, торопясь открыть дверь.

Когда Дэгни вошла в кабинет, она увидела закрывающуюся за предыдущим посетителем дверь запасного выхода. Дверь стукнулась о косяк, и дверное стекло тихо звякнуло.

Она увидела ушедшего по его отражению на лице Денеггера. Это было уже не то лицо, которое она видела в зале суда, не то лицо, на котором она так долго видела бесчувственную непреклонность, — это было лицо, которому позавидовал бы двадцатилетний, лицо, с которого стёрлись следы напряжения, — покрытые морщинами щёки, сморщенный лоб, седеющие волосы — словно реорганизованные новой темой элементы — образовывали композицию надежды, рвения и невинной безмятежности; это была тема освобождения.

Денеггер не поднялся, когда Дэгни вошла, он словно ещё не вернулся к реальности, забыл правила этикета, но он улыбнулся ей с такой благожелательностью, что Дэгни обнаружила, что улыбается в ответ. Она поймала себя на мысли, что именно так каждый человек должен приветствовать другого, и волнение пропало; она почувствовала уверенность, что всё хорошо и никакой опасности не существует.

— Здравствуйте, мисс Тэггарт, — сказал Денеггер. — Простите меня, кажется, я заставил вас ждать. Садитесь, пожалуйста. — Он указал на стул перед своим столом.

— Я не против того, чтобы подождать, — ответила Дэгни. — Спасибо, что вы согласились встретиться со мной. Я должна поговорить с вами о деле чрезвычайной важности.

Он подался вперёд с выражением внимательной сосредоточенности, как всегда при упоминании о важном деле, но она говорила с человеком, которого не знала. Это был незнакомец, и она остановилась, неуверенная в аргументах, которые приготовила.

Он некоторое время молча смотрел на неё, потом сказал:

— Мисс Тэггарт, сегодня такой чудесный день, возможно, последний в этом году. Есть нечто, что я всегда хотел сделать, но никогда не находил времени. Давайте вместе вернёмся в Нью-Йорк и совершим прогулку на катере вокруг Манхэттена — бросим последний взгляд на величайший в мире город.

Дэгни сидела неподвижно, стараясь сосредоточить взгляд, чтобы остановить покачивание стен. Это говорил Кен Денеггер, у которого никогда не было близкого друга, который никогда не был женат, не посетил ни одного спектакля, не видел ни одного фильма, никому не позволял наглость отнимать у него время по какому-либо другому поводу, кроме бизнеса.

— Мистер Денеггер, я пришла поговорить с вами о проблеме исключительной важности, о будущем вашего бизнеса — и моего. Я пришла поговорить об обвинении, выдвинутом против вас.

— Ах, это? Не беспокойтесь. Это уже не имеет значения. Я ухожу в отставку.

Дэгни сидела, оцепенев, ничего не чувствуя, удивляясь, является ли это тем ощущением, когда слышишь смертный приговор, который боялся услышать, но никогда до конца не считал возможным.

Первым её движением был судорожный кивок в сторону запасного выхода; она спросила — тихо, с перекошенным от ненависти ртом:

— Кто это был?

Денеггер засмеялся:

— Если вы догадались о столь многом, то должны догадаться, что на этот вопрос я отвечать не стану.

— Боже, мистер Денеггер! — простонала Дэгни; его слова заставили её осознать, что между ними уже воздвигнут барьер безнадёжности, молчания, вопросов, оставшихся без ответов; ненависть была лишь тонкой ниточкой, какое-то мгновение удерживавшей её. — О боже!

— Ты не права, детка, — нежно произнёс Денеггер. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, но ты не права. — И добавил, словно вспомнив об этикете, словно пытаясь сохранить равновесие между двумя реальностями: — Мне очень жаль, мисс Тэггарт, что вы пришли так скоро после него.

— Я пришла слишком поздно, — произнесла Дэгни. — Именно это я хотела предотвратить. Я знала, что это произойдёт.

— Почему?

— Я была уверена, что вы следующий, до кого он доберётся, кем бы он ни был.

— Правда? Забавно. Я не был в этом уверен.

— Я хотела предупредить вас… вооружить против него.

Денеггер улыбнулся:

— Поверьте мне на слово, мисс Тэггарт, не мучайте себя. То, что вы хотели сделать, сделать невозможно.

Дэгни чувствовала, что с каждым мгновением Денеггер удаляется от неё куда-то, где она уже не сможет догнать его, но между ними ещё оставался узенький мостик, и нужно было торопиться. Она подалась вперёд и очень спокойно произнесла:

— Вы помните, что думали и чувствовали, кем были три часа назад? Вы помните, что́ значат для вас ваши шахты? Помните «Трансконтинентальную Тэггарта» или «Сталь Риардена»? Ответьте мне во имя этого. Помогите мне понять. — Её голос выдавал с трудом сдерживаемое напряжение.

— Я скажу всё что могу.

— Вы решили уйти в отставку? Оставить свой бизнес?

— Да.

— Он ничего не значит теперь для вас?

— Теперь он значит для меня больше, чем когда-либо прежде.

— Но вы собираетесь оставить его?

— Да.

— Почему?

— На этот вопрос я не отвечу.

— Вы любили свою работу, ничего, кроме работы, не признавали, презирали любое проявление пассивности и самоотречения — и вы отказались от жизни, которую любили?

— Нет, я просто понял, как сильно её люблю.

— И вы намерены жить без труда и цели?

— Почему вы так думаете?

— Вы собираетесь заняться угольной промышленностью где-то в другом месте?

— Нет, не угольной промышленностью.

— Что же вы собираетесь делать?

— Я ещё не решил.

— Куда вы собираетесь ехать?

— Я не могу ответить.

Дэгни сделала минутную передышку, чтобы собраться с силами и сказать себе: не показывай, что что-то чувствуешь, не допускай, чтобы это сломало мостик; затем произнесла таким же спокойным, ровным голосом:

— Вы осознаёте, как ваш уход скажется на Хэнке Риардене, на мне, на всех нас, кто остался?

— Да, и намного полнее, чем вы, — на данный момент.

— И это ничего не значит для вас?

— Это значит больше, чем вы думаете.

— Так почему же вы бросаете нас?

— Вы не поверите, и я не стану объяснять, но я не бросаю вас.

— Мы несём огромное бремя, а вам безразлично, что нас разорвут грабители?

— Напрасно вы так уверены в этом.

— В чём? В вашем безразличии или в нашей гибели?

— И в том, и в другом.

— Но вы знаете, знали сегодня утром, что это битва не на жизнь, а на смерть, и мы — вы были одним из нас — против грабителей.

— Если я отвечу, что я знаю это, а вы — нет, вы подумаете, что я говорю бессмыслицу. Поэтому понимайте как знаете, но это мой ответ.

— Вы скажете мне, что это значит?

— Нет. Вам решать.

— Вы хотите отдать мир грабителям. Мы — нет.

— Не будьте так уверены ни в том, ни в другом.

Дэгни беспомощно замолчала. Странностью в его поведении была простота. Он был совершенно естественен и, несмотря на оставшиеся без ответа вопросы и трагическую тайну, выглядел так, будто секретов больше не осталось и необходимости в тайне никогда не существовало.

Но, внимательно посмотрев на него, Дэгни заметила брешь в его радостном спокойствии: она заметила, что он борется с какой-то мыслью. Денеггер немного поколебался и с усилием произнёс:

— Что касается Хэнка Риардена… Вы не сделаете мне одолжение?

— Конечно.

— Скажите ему, что я… Видите ли, я никогда не задумывался о людях, хотя его всегда уважал. Но до сегодняшнего дня я не знал, что я… что он был единственным человеком, которого я любил… Просто передайте ему это и скажите, что мне бы хотелось… Нет, пожалуй, это всё, что я могу ему сказать… Возможно, он проклянёт меня… А возможно, нет.

— Я передам ему.

Услышав в голосе Денеггера боль, Дэгни почувствовала такую симпатию к нему, что решилась предпринять ещё одну, последнюю попытку:

— Мистер Денеггер, если я стану умолять на коленях, подберу слова, которые ещё не нашла, будет ли… есть ли шанс остановить вас?

— Нет.

Через мгновение Дэгни вяло спросила:

— Когда вы уходите?

— Сегодня вечером.

— Что вы сделаете с компанией «Уголь Денеггера»? Кому вы оставите её? — Она показала на холмы за окном.

— Не знаю, всё равно. Никому и всем. Любому, кто захочет взять её себе.

— Вы не хотите распорядиться насчёт будущего компании, указать преемника?

— Нет. Зачем?

— Чтобы передать её в хорошие руки. Можете вы, в конце концов, указать преемника по своему выбору?

— У меня нет выбора. Мне это абсолютно безразлично. Хотите, я оставлю её вам. — Он достал лист бумаги. — Я назову вас единственной наследницей прямо сейчас, если вы хотите.

Дэгни замотала головой в непроизвольном ужасе:

— Я не грабитель!

Денеггер ухмыльнулся, отбрасывая листок в сторону.

— Видите? Вы дали правильный ответ, знали вы это или нет. Не беспокойтесь об «Угле Денеггера». Не имеет значения, укажу ли я лучшего в мире преемника, худшего или никого. Всё равно, кому она теперь достанется, людям или сорной траве, это не играет никакой роли.

— Но оставить… бросить… промышленное предприятие, как будто мы живём в век кочевников или дикарей, бродящих по джунглям!

— А разве нет? — Он улыбался — полунасмехаясь, полусочувствуя: — Зачем мне оставлять документ? Я не хочу помогать грабителям притворяться, что частная собственность всё ещё существует. Я подчиняюсь правилам, которые они установили. Они говорят, что я им не нужен, им нужен лишь мой уголь. Пусть берут его.

— Значит, вы принимаете их условия?

— Разве?

Дэгни простонала, глядя на запасной выход:

— Что он с вами сделал?

— Он сказал, что я имею право существовать.

— Я не верю, что за три часа можно заставить человека отказаться от пятидесяти двух лет своей жизни.

— Если вы думаете, что он сделал именно это, поведав мне некое откровение, то я могу понять, насколько непостижимым это вам кажется. Но он сделал другое. Он только определил то, чем я живу, чем живёт каждый человек — пока не начинает разрушать себя.

Дэгни понимала всю тщетность своих усилий, понимала, что ничего не может сказать.

Денеггер посмотрел на её склонённую голову и нежно произнёс:

— Вы храбрый человек, мисс Тэггарт. Я знаю, что вы сейчас переживаете и чего это вам стоит. Не мучайте себя! Позвольте мне уйти.

Она встала и опустила глаза. Денеггер увидел, как Дэгни уставилась вниз, потом рванулась вперёд и схватила стоящую на краю стола пепельницу. В пепельнице лежал окурок сигареты со знаком доллара.

— Что случилось, мисс Тэггарт?

— Это он… это он курил эту сигарету?

— Кто?

— Ваш посетитель — он курил эту сигарету?

— Гм, не знаю… думаю, да… Кажется, я видел, как он курил… Позвольте взглянуть… Нет, это не моя сигарета, значит, должно быть, его.

— У вас сегодня были другие посетители?

— Нет. Но в чём дело, мисс Тэггарт? Что случилось?

— Можно мне забрать это?

— Что? Окурок? — Он в замешательстве уставился на неё.

— Да.

— Гм, конечно. Но зачем?

Дэгни смотрела на окурок, как будто это была драгоценность.

— Не знаю… Не знаю, что он мне принесёт. Но это ключ, — она горько улыбнулась, — к моей личной тайне.

Дэгни стояла, упорно не желая уходить, и смотрела на Денеггера — таким взглядом провожают человека, уходящего туда, откуда нет возврата.

Денеггер улыбнулся и протянул ей руку:

— Не буду прощаться, потому что я увижу вас снова не в таком уж далёком будущем.

— О, — страстно произнесла она, пожимая через стол его руку, — вы вернётесь?

— Нет. Вы присоединитесь ко мне.

∗ ∗ ∗

В темноте над строениями виднелось только слабое красное свечение, словно прокатные станы были живы, но спали, подтверждая это ровным дыханием печей и мерным сердцебиением конвейера. Риарден стоял у окна своего кабинета, прижав руку к стеклу, — на расстоянии в его руку вмещалась половина всех этих сооружений, словно он пытался удержать их.

Он смотрел на стену, состоящую из вертикальных полос, — батарею коксовых печей. Узкая заслонка, скользя, отворялась и выпускала дыхание огня; из печи плавно выскальзывал лист раскалённого докрасна кокса — как ломтик хлеба из гигантского тостера. Мгновение он висел неподвижно, затем по нему проносилась рваная трещина, и он осыпался в вагонетку, стоящую на рельсах снизу.

«Уголь Денеггера», думал Риарден. Это была единственная мысль в его сознании. Его охватило чувство одиночества, такое безграничное, что его собственную боль, казалось, поглотила огромная пустота.

Вчера Дэгни рассказала ему о своей тщетной попытке и передала послание Денеггера. Утром он узнал, что Денеггер исчез. В течение всей бессонной ночи и наполненного заботами дня в его сознании, не переставая, пульсировал ответ на обращённые к нему слова Денеггера, — ответ, произнести который уже не будет возможности.

«Единственный человек, которого я любил». И это сказал Кен Денеггер, который никогда не выражал ничего более личного, чем «послушай, Риарден». Риарден пытался понять: почему мы упустили это? Почему мы оба приговорены — в часы, когда не сидим за своим рабочим столом, — к изгнанию среди мрачных незнакомцев, которые заставили нас отказаться от всех желаний: дружеской близости, звука человеческих голосов? Могу ли я потребовать назад хоть единственный час, потраченный на моего брата Филиппа, и посвятить его Кену Денеггеру? Кто сделал нашим долгом принимать в качестве единственной награды за труд пытку, заставляя симулировать любовь к тем, кто не вызывает у нас ничего, кроме отвращения? Мы, способные дробить камень и плавить металл для своих целей, почему мы не добивались того, чего хотим, от людей?

Риарден пытался заглушить в сознании эти слова, понимая, что сейчас бесполезно размышлять о них. Но слова не пропадали, они были словно обращены к умершему. Нет, я не проклинаю тебя за твой уход — если ты ушёл, обуреваемый этим мучительным вопросом. Почему ты не предоставил мне возможность сказать тебе — а что, собственно, сказать? Что я одобряю?.. Что я не могу ни осудить тебя, ни последовать твоему примеру?

Риарден закрыл глаза и на мгновение позволил себе испытать безмерное облегчение, которое чувствовал бы, если бы так же ушёл, бросив всё на свете. Потрясённый утратой, он ощущал потаённую зависть. Почему они не пришли и ко мне и не представили неопровержимый довод, заставивший бы меня уйти? Но в следующее мгновение гневная дрожь поведала ему, что он убьёт любого, кто попытается сделать ему такое предложение, убьёт прежде, чем узнает тайну, которая заставит его покинуть заводы.

Было поздно, все служащие уже ушли, Риарден боялся дороги домой и пустоты вечера, ожидавших его впереди. Ему казалось, что враг, стёрший с лица земли Кена Денеггера, поджидает его в темноте. Он больше не был неуязвим, но что бы это ни было, откуда бы ни исходило, здесь он в безопасности, как в кругу огней, зажжённых, чтобы отвратить зло. Он смотрел на блестящие светлые пятна на тёмных окнах вдалеке; они напоминали неподвижную зыбь солнечного света на воде. Это было отражение неоновых огней, горящих на крыше здания, где он находился, и гласящих: «Сталь Риардена». Риарден подумал о той ночи, когда ему захотелось зажечь вывеску над своим прошлым, гласящую: «Жизнь Риардена». Почему ему захотелось этого? Для кого?

Он подумал — с горьким изумлением и впервые, — что счастливую гордость, которую он когда-то чувствовал, порождало его уважение к людям, к значимости их восхищения и их суждения. Он больше не испытывал этого. Нет таких людей, думал Риарден, чьему взору он бы хотел открыть эту надпись.

Он резко отвернулся от окна. Схватил пальто — резким размашистым жестом, предназначенным для того, чтобы втолкнуть себя назад, в состояние действия. Запахнув обе полы, он резко затянул пояс и торопливо, быстрым щелчком выключил свет на выходе, из кабинета. Распахнул дверь — и остановился. В углу полутёмной приёмной горела лампа. На краю стола в позе терпеливого ожидания сидел человек; это был Франциско д’Анкония.

Риарден уловил краткий миг, когда Франциско, не двигаясь, взглянул на него с тенью улыбки, похожей на перемигивание между конспираторами, которые понимали секрет, но не подавали виду. Это мгновение было, пожалуй, слишком кратким, потому что ему показалось, что Франциско сразу же поднялся — вежливо и почтительно. Его поза предполагала строгую официальность, отрицание любой попытки фамильярности, но он не произнёс ни слова приветствия или хотя бы объяснения — а такое возможно только между близкими людьми. Риарден спросил суровым тоном:

— Что вы здесь делаете?

— Я подумал, что вы захотите встретиться со мной сегодня вечером, мистер Риарден.

— Почему?

— По той же причине, которая задержала вас допоздна в кабинете. Вы не работали.

— Как долго вы здесь просидели?

— Час, может быть, два.

— Почему же вы не постучались?

— А вы позволили бы мне войти?

— Слишком поздно задавать этот вопрос.

— Мне уйти, мистер Риарден?

Риарден указал на дверь кабинета:

— Входите.

Включая свет и неторопливо двигаясь по кабинету, Риарден решил ничего не чувствовать, но он чувствовал, как вновь обретает жизнь, — к нему возвращалось напряжённое душевное возбуждение, причины которого он не мог определить. Про себя он произносил лишь одно слово: «Осторожно!»

Он сел на край стола, закинул ногу на ногу, посмотрел на Франциско, который почтительно стоял перед ним, и спросил с холодной улыбкой:

— Зачем вы пришли?

— Вы не хотите, чтобы я отвечал, мистер Риарден. Вы не признаетесь ни мне, ни себе, как безнадёжно одиноки в этот вечер. Не спрашивайте, и вам не придётся отрицать это. Просто примите, что я это знаю.

Напряжённый, как струна, один конец которой натягивает возмущение наглостью, а другой — восхищение прямотой, Риарден ответил:

— Если хотите… Что же должен значить для меня тот факт, что вы об этом знаете?

— То, что я заинтересован этим, мистер Риарден. Я единственный человек в вашем окружении, которому это небезразлично.

— Зачем вам интересоваться и беспокоиться? И зачем мне ваша помощь?

— Затем, что нелегко проклинать человека, который много значил для вас.

— Я не стал бы проклинать вас, если бы вы держались от меня подальше.

Глаза Франциско слегка расширились, он усмехнулся и сказал:

— Я говорил о мистере Денеггере.

Мгновение Риарден выглядел так, словно хотел ударить себя по лицу, затем тихо засмеялся и сказал:

— Хорошо. Садитесь.

Он помолчал, ожидая, как Франциско воспользуется этой ситуацией, но тот молча повиновался, с улыбкой, выглядевшей, как ни странно, ребячески: это было выражение торжества и благодарности.

— Я не проклинаю Кена Денеггера, — произнёс Риарден.

— Не проклинаете? — оба слова, казалось, слились в одно; они были произнесены очень медленно, почти осторожно, на лице Франциско не осталось и тени улыбки.

— Нет. Если он сломался, не мне его судить.

— Если он сломался?..

— А разве не так?

Франциско откинулся назад; его улыбка вернулась, но она была печальной.

— Какими будут последствия его исчезновения для вас?

— Мне придётся больше работать. Вот и всё.

Франциско взглянул на стальной мост, чёрными штрихами вырисовывающийся сквозь красный пар за окном, и, указывая на него, произнёс:

— У каждой из этих балок есть предел нагрузки, которую она может вынести. Каков ваш предел?

Риарден засмеялся:

— Так вот чего вы боитесь? Из-за этого вы пришли? Испугались, что я сломаюсь? Захотели спасти меня, как Дэгни Тэггарт хотела спасти Кена Денеггера? Она попыталась, но не смогла.

— Попыталась? Я этого не знал. Мы во многом несогласны с мисс Тэггарт.

— Не беспокойтесь. Я не собираюсь исчезнуть. Пусть все сдаются и бросают работу. Я не брошу. Я не знаю своего предела и не интересуюсь этим. Всё, что мне нужно знать, это что меня нельзя остановить.

— Любого человека можно остановить, мистер Риарден.

— Как?

— Это лишь вопрос понимания движущей силы человека.

— И что это такое?

— Вы должны знать, мистер Риарден. Вы один из последних нравственных людей в мире.

Риарден горько усмехнулся:

— Меня называли как угодно, только не нравственным. Вы ошибаетесь. Вы даже не представляете себе, как ошибаетесь.

— Вы уверены?

— Я знаю. Что заставило вас произнести слово «нравственный»?

Франциско показал на рудники за окном:

— Это.

Риарден довольно долго, не двигаясь, смотрел на него, затем спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Если хотите увидеть такой абстрактный принцип, как нравственность, в материальной форме — вот он. Посмотрите, мистер Риарден. Каждая балка, каждая труба, провод и клапан созданы благодаря выбору: правильно или нет? Вам нужно было выбрать правильное и лучшее из того, что было вам известно, — лучшее для вашей цели, то есть производства стали, — а затем двигаться дальше и расширять знание, работать всё лучше и лучше, считая достижение цели мерилом оценки. Вам нужно было действовать на основе собственного суждения, нужно было обладать способностью судить, мужеством стоять на своём и беспощадно подчиняться закону — делать правильно, делать лучшее, что в ваших силах. Ничто не могло заставить вас действовать вопреки своему суждению, и вы бы отвергли как зло любого, кто попытался бы убедить вас, что лучший способ разогреть печь — наполнить её льдом. Миллионы людей, целое государство не смогли удержать вас от производства вашего металла — потому что вы обладали знанием о его высочайшей ценности и силой, которую даёт знание. Но мне интересно, мистер Риарден, почему вы живёте по одному нравственному кодексу, когда имеете дело с природой, и по другому, когда имеете дело с людьми?

Риарден так пристально смотрел на Франциско, что вопрос прозвучал медленно, словно само произнесение слов требовало больших усилий и сосредоточенности:

— Что вы имеете в виду?

— Почему вы не придерживаетесь цели своей жизни так же чётко и неуклонно, как цели своих заводов?

— Что вы имеете в виду?

— Вы оценили каждый заложенный здесь кирпич по его значимости для главной цели — производства стали. Были ли вы так же строги в отношении цели, которой служат ваш труд и ваша сталь? Чего вы хотите добиться, отдавая свою жизнь производству стали? По какой шкале ценностей вы судите свои дни? Например, зачем вы потратили десять лет нечеловеческих усилий на создание Металла Риардена?

Риарден отвёл взгляд, лёгкое движение плеч было похоже на разочарование.

— Если вам приходится об этом спрашивать, значит, не поймёте.

— А если я скажу, что понимаю, а вы — нет, вы вышвырнете меня отсюда?

— Мне в любом случае следовало бы вышвырнуть вас отсюда, так что продолжайте.

— Вы гордитесь рельсами «Линии Джона Голта»?

— Да.

— Почему?

— Потому что лучшие рельсы, когда-либо сделанные.

— Почему вы их сделали?

— Для того, чтобы делать деньги.

— Есть множество более лёгких способов делать деньги. Почему вы выбрали самый тяжёлый?

— Вы упомянули об этом в своей речи на свадьбе Тэггарта: чтобы обменять свои лучшие достижения на лучшие достижения других.

— Если это было вашей целью, вы достигли её?

Поток времени остановился в нависшей тяжёлой тишине.

— Нет, — произнёс Риарден.

— Вы сделали деньги?

— Нет.

— Когда вы напрягаетесь до предела, чтобы создать лучшее, вы ожидаете награды или наказания?

Риарден не ответил.

— Согласно всем нормам приличия, чести и справедливости, которые вам известны, убеждены ли вы, что должны быть награждены за это?

— Да, — тихо ответил Риарден.

— И если вместо этого вы наказаны — по какому кодексу вы живёте?

Риарден не ответил.

— Общепринято, — сказал Франциско, — что жить в человеческом обществе намного легче и безопаснее, чем остаться одному в борьбе с природой на необитаемом острове. Теперь, где бы ни оказался человек, который имеет потребность или как-либо использует металл, Металл Риардена облегчил ему жизнь. Но облегчил ли он жизнь вам?

— Нет, — тихо произнёс Риарден.

— Осталась ли ваша жизнь такой же, какой была до того, как вы создали Металл?

— Нет… — ответил Риарден; слово оборвалось, как будто обрезав последующую мысль.

Неожиданно голос Франциско хлестнул его, как команда:

— Скажите это!

— Это сделало жизнь тяжелее, — глухо проговорил Риарден.

— Когда вы гордились «Линией Джона Голта», — сказал Франциско размеренным тоном, придававшим его словам безжалостную ясность, — о каком типе людей вы думали? Хотели бы вы увидеть, как линией пользовуются люди, равные вам, — гиганты-производители, как Эллис Уайет, те, кому она помогла бы достичь всё новых и новых высот?

— Да, — страстно ответил Риарден.

— Хотели бы вы увидеть, как ей пользовуются люди, пусть не равные вам по силе ума, но равные вам по нравственной целостности, такие как Эдди Уиллерс, которые никогда не смогут изобрести что-то подобное, но будут делать лучшее, что могут, так же, как и вы: усердно трудиться, жить собственными усилиями и, проезжая по вашим рельсам, про себя поблагодарят человека, который дал им больше, чем они могут дать ему?

— Да, — нежно произнёс Риарден.

— Хотели бы вы увидеть, как ей пользовуются скулящие дряни, которые никогда не прилагали усилий; которые не обладают способностями клерков, но требующие дохода президента компании; которые дрейфуют от провала к провалу и ожидают, что вы оплатите их счета; которе приравнивают свои желания к вашему труду, а свои потребности считают более важным основанием для награды, чем ваши усилия; которе требуют, чтобы вы служили им; которые требуют, чтобы слушение им стало целью вашей жизни; которые требуют, чтобы ваша сила стала безмолвным, бесправным, бесплатным, безвозмездным рабом их бессилия; которые заявляют, что вы рождены быть рабом по проклятию вашей гениальности, а они рождены править по благословению некомпетентности; что ваше — только давать, а их — только брать; что ваше — производить, а их — потреблять; что вам не следует платить — ни материально, ни духовно, ни богатством, ни признанием, ни уважением, ни благодарностью; и они будут ездить по вашим рельсам и насмехаться над вами, и проклинать вас, так как не должны вам ничего, даже приложить усилие приподнять перед вами шляпу, за которую вы и заплатили. Было бы это тем, чего вы бы хотели? Гордились бы вы этим?

— Я скорее взорву эту железную дорогу, — побелевшими губами произнёс Риарден.

— Почему же вы не делаете этого, мистер Риарден? Из тех трёх типов людей, что я описал, какие люди истреблены, и какие пользуется Линией сегодня?

В долгой тишине слышался отдалённый металлический пульс завода.

— Те, кого я описал последними, — сказал Франциско, — это любой человек, который предъявляет свои права каждый пенни, заработанный усилиями другого.

Риарден не ответил; он смотрел на отражение неоновой надписи в тёмных окнах вдалеке.

— Вы гордитесь тем, что не ставите пределов своей выносливости, мистер Риарден, так как думаете, что поступаете правильно. А если это не так? А если вы ставите свою добродетель на службу пороку и допускаете, чтобы она стала орудием для разрушения всего того, что вы любите и уважаете, чем восхищаетесь? Почему вы не защищаете свою систему ценностей в обществе так же, как в своих цехах? Вы, который не допустит и процента примеси в своём металле, — что вы допустили в свой нравственный кодекс?

Риарден сидел не шелохнувшись. Слова в его сознании стучали как шаги по тропе, которую он искал. Это были слова «санкция жертвы».

— Вы, не покорившийся лишениям и невзгодам, поднявшийся на завоевание природы и обративший её на службу своему удовольствию и удобству, — чему вы подчинились под давлением людей? Вы, по опыту своей работы знающий, что человек несёт наказание только за то, что поступает неправильно, — готовы терпеть? Всю свою жизнь вы только и слышите, как вас поносят — не за проступки, а за величайшие достоинства. Вас ненавидят не за ваши ошибки, а за ваши достижения. Вас презирают за те качества, которыми вы гордитесь, называют эгоистичным за мужество действовать согласно собственному суждению, за то, что вы один несёте ответственность за собственную жизнь. Вас называют высокомерным за независимый ум. Клеймят жестоким за неуступчивую прямоту. Считают врагом общества за дальновидность, которая позволяет вам идти неизведанным путём. Вас называют безжалостным за вашу силу и дисциплину при продвижении к цели. Кричат вслед, что вы жадный, за способность создать богатство. Вы затратили колоссальные силы — а вас называют паразитом.

Вы создали богатство и изобилие там, где не было ничего, кроме пустынных земель и беспомощных умирающих от голода людей, — а вас называют кровожадным грабителем. Вас, сохранившего им жизнь, обзывают эксплуататором. Над вами, самым целомудренным и нравственным человеком, насмехаются и глумятся как над вульгарным материалистом. Почему вы не спросите их: по какому праву? По какому нравственному кодексу? По каким нравственным нормам? Нет, вы терпите всё и храните молчание. Вы преклоняетесь перед их моральным кодексом и ни разу не защитили свой. Вы знаете, какая нравственность требуется, чтобы сделать один-единственный металлический гвоздь, но позволяете называть себя безнравственным. Вы знаете, что человеку требуется строжайшая система ценностей, чтобы иметь дело с природой, но думаете, что такая система не нужна, когда имеешь дело с людьми. Вы предоставили своим врагам смертельное оружие, оружие, о котором не подозревали. Это оружие — их моральный кодекс. Спросите себя, как глубоко вы прониклись этим кодексом. Спросите себя, что даёт человеку система нравственных ценностей и почему человек не может существовать без неё, что произойдёт с ним, если он примет ложные нормы, согласно которым зло есть добро. Сказать вам, что притягивает вас ко мне, даже если вы считаете, что должны проклинать меня? Я раскрыл вам глаза на то, что мир задолжал вам и вы должны требовать от людей, прежде чем иметь дела с ними, доказательство их морального права на ваш труд.

Риарден резко повернулся и замер. Франциско подался вперёд, будто заходя на посадку после опасного полёта, его взгляд был твёрд, но веки, казалось, дрожали от напряжения.

— Вы повинны в страшном грехе, мистер Риарден, ваша вина намного сильнее, чем вам говорят, но не в том смысле, в котором они проповедуют. Принимать незаслуженное обвинение — тягчайший грех, а именно это вы и делаете всю свою жизнь. Вы платите, когда вас шантажируют не вашими пороками, а вашей добродетелью. Вы готовы нести груз незаслуженного наказания — и позволяете ему становиться тем тяжелее, чем выше проявляемые вами достоинства. Но ваши достоинства сохранили людям жизнь. Вашим нравственным кодексом — тем, по которому вы жили, но который никогда не высказывали, не признавали и не отстаивали, — был закон, сохраняющий человеку жизнь! Если вас наказали за это, какова же сущность тех, кто наказывал? Ваш кодекс был кодексом жизни. Тогда каков их кодекс? Какая система ценностей лежит в его основе? Какова его конечная цель? Вы думаете, что это всего лишь заговор с целью присвоить ваше богатство? Вы, знающий источник богатства, должны знать, что это намного хуже заговора. Вы просили меня определить движущую силу человека. Движущая сила человека — его нравственный кодекс. Спросите себя, куда ведёт вас их мораль и что она предлагает вам в качестве конечной цели. Убить человека — меньшая подлость, чем внушить ему мысль, будто самоубийство — величайший акт добродетели. Отвратительнее, чем швырнуть человека в печь для жертвоприношений, требовать, чтобы он прыгнул туда по собственной воле, да ещё и сам построил эту печь. По их утверждению, вы им нужны, но им нечего предложить вам взамен. По их утверждению, вы должны обеспечивать их, потому что они не смогут выжить без вас. Подумайте, какая непристойность — преподносить своё бессилие и свою нужду в вас в качестве оправдания тех пыток, которым они вас подвергают. Вы принимаете это? Хотите приобрести — ценой своей огромной выносливости, ценой своей агонии — удовлетворение потребностей ваших убийц?

— Нет!

— Мистер Риарден, — произнёс Франциско торжественно спокойным тоном, — если бы вы увидели атланта, держащего на своих плечах мир, увидели, как кровь течёт по его груди, ноги его подгибаются и руки дрожат, а он из последних сил пытается удержать мир, и чем мощнее усилие, тем тяжелее мир давит на его плечи, — что бы вы ему предложили?

— Я… не знаю. Что… он может сделать? А что предложили бы ему вы?

— Расправить плечи.

Грохот металла доносился снаружи потоком беспорядочных звуков без явного ритма, не так, как работает механизм, а так, словно за каждым неожиданным подъёмом и резким падением, отмеченным слабым стоном машины, скрывался сознательный порыв. Изредка позвякивало оконное стекло.

Франциско наблюдал за Риарденом так, словно изучал траекторию полёта снарядов, обстреливающих мишень. Измождённая фигура Риардена была выпрямлена, холодные голубые глаза не выражали ничего, кроме напряжённости, и только неподвижный рот вытянулся прочерченной болью линией.

— Продолжайте, — с усилием произнёс Риарден, — вы ведь не закончили?

— Едва ли я начал. — Голос Франциско звучал жёстко.

— Что… вы имеете в виду?

— Вы узнаете прежде, чем я закончу. Но сначала я хочу, чтобы вы ответили на вопрос: если вы понимаете природу вашего бремени, как вы можете…

За окном раздался пронзительный вопль аварийной сирены, ракетой ворвавшийся в небо. Сирена взвыла, замолкла, затем зазвучала снова, то выше, то ниже, словно борясь со страхом завопить ещё громче. Это был вопль агонии, призыв о помощи — сам завод кричал, как раненый.

Риардену показалось, что он рванулся к двери в то же мгновение, как звук сирены достиг его сознания, но он на какой-то миг запоздал, и Франциско опередил его. Вскочивший в том же порыве, что и Риарден, Франциско уже вылетел в холл, нажал кнопку лифта и, не дожидаясь, помчался по лестнице. Риарден бежал следом, наблюдая за продвижением лифта по счётчику на этажах. Они вскочили в лифт уже на полпути.

Не успела стальная кабина, содрогнувшись, замереть на первом этаже, как Франциско был уже снаружи, несясь на крик о помощи. Риарден считал себя приличным бегуном, но он не мог угнаться за фигурой, мелькающей в чередовании ярко-красного света и темноты, за никчёмным повесой, за восхищение которым ненавидел себя.

Поток, хлещущий из пробоины в повреждённой печи, не был красным жаром огня, это было белое сияние солнечного света. Он разливался по земле, беспорядочно растекаясь стремительными ручейками; он осветил промозглую дымную завесу ярким подобием утра. Это был расплавленный металл, а вопль сирены возвещал о пробоине — выбило перегородку выпускного отверстия. Начальник цеха лежал без сознания, белый поток бил струёй, потихоньку расширяя отверстие, а люди пытались песком, брандспойтами и огнеупорной глиной остановить пышущие жаром ручейки, которые, тяжело скользя, растекались, превращая всё на своём пути в струи едкого дыма.

Через несколько секунд, потребовавшихся, чтобы оценить масштабы бедствия, Риарден увидел фигуру человека у подножия печи, фигуру, очерченную ослепительным светом, словно вставшую на пути потока. Руки с засученными рукавами белой рубашки поднимали и швыряли что-то чёрное в бьющий струёй металла источник. Это был Франциско д’Анкония, и он действовал с таким мастерством, которое, как считал Риарден, уже недоступно ни одному человеку.

Много лет назад Риарден работал на безвестном сталепрокатном заводе в Миннесоте, в его обязанности входило, после того как в повреждённой печи пробивало летку, вручную заделывать отверстие огнеупорной глиной, чтобы удержать поток металла. Это была опасная работа, унёсшая много жизней; за несколько лет до этого была изобретена гидравлическая пушка для заделывания летки; но множество заводов находилось в застое, и, чтобы хоть как-то существовать, там приходилось использовать изношенное оборудование и давно устаревшие методы. Риарден справлялся с этой работой, но с тех пор он не встречал ни одного человека, способного выполнить её. Сейчас он видел, как посреди бьющих струй горячего пара перед крошащейся повреждённой печью высокий, стройный повеса выполняет эту операцию с ловкостью профессионала.

Риардену потребовалось одно мгновение, чтобы сбросить пальто, схватить у первого попавшегося рабочего защитные очки и присоединиться к Франциско. Времени говорить, чувствовать и удивляться не было. Франциско лишь на миг взглянул на него — и Риарден увидел запачканное лицо, чёрные очки и широкую улыбку.

Они стояли на скользком островке затвердевшей грязи, у края белого потока, под их ногами злорадствовал огонь, а они швыряли и швыряли глину в ослепительное месиво колышущихся язычков, похожих на газ, — кипящий металл. Риарден осознавал только последовательные движения: подъём глины, нацеливание, бросок вниз и, прежде чем она падала в незримое место назначения, наклон за очередной порцией; его сознание было направлено на работу рук, чтобы спасти печь, и ненадёжное для сохранения жизни положение ног. Больше он ничего не ощущал — только ликующее чувство действия, своей способности к нему, точности движений тела, повинующегося его воле. И не имея времени уяснить, но зная это, ухватывая ощущением, минуя контроль сознания, он видел чёрный силуэт на фоне сияющих красных лучей, локти, угловатые изгибы, свет, бьющий сквозь пар, как длинные иглы прожекторов, следящих за движениями искусного, уверенного человека, которого он прежде видел лишь облачённым в смокинг в огнях бальных залов.

У Риардена не было времени думать, объяснять, но он знал, что таков и есть Франциско д’Анкония, именно он первым увидел настоящего Франциско и полюбил — слово не ошарашило его, так как не прозвучало в сознании, Риарден ощущал лишь какое-то радостное переживание, похожее на поток энергии, дополняющей его собственную.

Риарден вдруг понял, что это было смыслом существования его мира: мгновенное сопротивление бедствию, непреодолимая энергия борьбы, торжествующее ощущение своей способности победить. Он был уверен, что Франциско чувствует то же самое, что он движим тем же порывом, что они оба имеют право быть тем, что они есть. Он мельком взглянул на покрытое струйками пота лицо, охваченное порывом к действию, он никогда не видел более счастливого лица.

Над ними возвышалась печь — чёрная масса, окутанная клубами пара; она, казалось, задыхалась, выпуская красные вздохи, которые зависали в воздухе, а люди боролись за то, чтобы она не истекла кровью до смерти. К их ногам падали искры и взрывались мельчайшими осколками металла, исчезая незамеченными на одежде и на коже ладоней. Поток лился всё медленнее, ломаными струями через вырастающую на глазах перегородку.

Всё случилось так быстро, что Риарден осознал это только позднее. В его сознании запечатлелись два момента. Сначала он увидел, как Франциско качнулся при выпаде вперёд, чтобы бросить очередную порцию глины, потом он неожиданно неловко отскочил назад, конвульсивно взмахнув во избежание падения распростёртыми руками, — и ноги заскользили по глине, Франциско не удержался и начал падать в огненную пропасть. Риарден успел подумать, что, если он прыгнет к Франциско по скользкой осыпающейся глине, это приведёт к гибели обоих. Вторым моментом было приземление около Франциско. Риарден схватил его, и оба замерли в невесомости, качаясь между открытым пространством и грудой глины над огненным провалом, затем Риарден дёрнул Франциско назад и на мгновение прижал всё его тело к своему, как прижал бы своего единственного сына. Любовь, ужас, облегчение выразились в одном возгласе:

— Осторожно, придурок чёртов!

Франциско потянулся за очередной порцией глины и продолжил работу.

Когда всё закончилось и пробоина была заделана, Риарден обнаружил ноющую боль в мышцах, в теле не осталось сил, чтобы двигаться, но всё же он чувствовал, себя так, будто входил в свой кабинет рано утром, готовый разрешить ещё десяток новых проблем. Он посмотрел на Франциско и только сейчас заметил, что на их одежде зияют чёрные дыры, что их руки кровоточат, что на виске Франциско содрана кожа и вниз по скуле стекает тоненький красный ручеёк. Франциско снял защитные очки и улыбнулся Риардену — это была чистая утренняя улыбка.

Молодой человек с хронически обиженным и одновременно нахальным видом бросился к Риардену с криком:

— Я ничего не мог сделать, мистер Риарден! — И пустился в долгие объяснения.

Риарден без единого слова повернулся к нему спиной. Это был помощник мастера, ответственный за манометр печи, молодой человек, только что окончивший колледж.

Где-то в глубине сознания Риардена крутилась мысль, что подобные аварии происходят сейчас чаще и вызваны сортом руды, которую он использовал, но приходилось использовать любую руду, которую удавалось раздобыть. Ещё он подумал, что его старые рабочие всегда были способны предотвратить аварию, любой из них заметил бы признаки аварии и знал, как её предотвратить; но таких людей осталось немного, Риарден был вынужден брать на работу всех, кого мог найти. Сквозь клубы пара он видел, что именно эти люди, люди старой закалки, бросились со всех концов цеха на борьбу с бедой, теперь они стояли шеренгой, и им оказывал первую помощь медицинский персонал. Он удивился тому, что происходит с молодёжью страны. Но удивление исчезло при виде парня из колледжа, на Риардена нахлынула волна презрения: если это — враг, то бояться нечего. Всё это промелькнуло в его сознании и исчезло. Риарден видел, как Франциско отдаёт распоряжения окружившим его людям. Они не знали, кто он, откуда появился, но слушали: они знали, что перед ними человек, знающий своё дело. Франциско запнулся на полуслове, увидев, что Риарден подошёл и слушает, и, смеясь, извинился:

— О, прошу прощения!

Риарден ответил:

— Продолжайте. Всё верно, так и надо.

Возвращаясь в потёмках в кабинет, они ничего не сказали друг другу. Риарден чувствовал, как в нём нарастает ликующий смех, что он хочет, в свою очередь, подмигнуть Франциско, как товарищ по заговору, разгадавший тайну, в которой тот ни за что бы не признался. Иногда он поглядывал на лицо Франциско, но тот не смотрел на Риардена. Через некоторое время Франциско произнёс:

— Вы спасли мне жизнь. — В этих словах звучала благодарность.

Риарден хохотнул:

— Вы спасли мне печь.

Дальше они шли молча. С каждым шагом Риарден чувствовал себя легче. Подставляя лицо холодному воздуху, он увидел мирную темень неба и одинокую звезду над дымовой трубой с вертикальной надписью: «Сталь Риардена». Он чувствовал радость жизни. Он не ожидал увидеть перемену на лице Франциско, когда взглянул на него при свете в кабинете. То, что он видел при ярком свечении топки, исчезло. Риарден ожидал увидеть насмешку над всеми оскорблениями, которые Франциско услышал от него, выражение, требующее извинений, которые Риарден с радостью был готов принести. Он увидел безжизненное лицо, скованное непривычным унынием.

— Вы ранены?..

— Нет… нет.

— Идите сюда, — приказал Риарден, открывая дверь в ванную. — Взгляните на себя.

Впервые Риарден почувствовал, что он старше; он испытывал удовольствие от того, что взял на себя заботу о Франциско, он ощущал непривычное отеческое покровительство.

Он смыл сажу с лица Франциско, смазал йодом и наложил лейкопластырь на его висок, руки и опалённые брови. Франциско молча повиновался.

Риарден спросил самым проникновенным тоном, на какой был способен:

— Где вы научились так работать?

Франциско пожал плечами.

— Я вырос среди литейщиков, — безразлично ответил он. Риарден не мог понять выражения его лица: это был застывший взгляд, словно глаза Франциско сосредоточились на каком-то тайном видении, которое вытянуло его губы в горькую насмешливую линию.

Они не разговаривали, пока не вернулись в кабинет.

— Видите ли, — начал Риарден, — то, что вы сказали здесь, правда. Но это лишь часть правды. Другая часть — это то, что мы сделали потом. Разве вы не видете? Мы способны действовать. Они — нет. Поэтому в затяжной борьбе победим мы, что бы они с нами ни сделали.

Франциско не ответил.

— Послушайте, — продолжал Риарден, — я знаю, в чём ваша беда. Вы в жизни не удосужились проработать хоть один день по-настоящему. Я думал, вы самонадеяны, но теперь вижу, что вы понятия не имеете о том, что в вас скрыто. Забудьте на время о своём богатстве и поступайте ко мне на работу. Я назначу вас мастером литейного цеха. Вы не знаете, что это вам даст. Через несколько лет вы будете в состоянии руководить «Медью д’Анкония».

Он ожидал взрыва смеха и был готов спорить, но увидел, что Франциско медленно качает головой, словно не может довериться своему голосу, словно боится, что, едва начав говорить, согласится. Через минуту Франциско произнёс:

— Мистер Риарден… я отдал бы всю оставшуюся жизнь за год работы мастером литейного цеха у вас. Но я не могу.

— Почему же?

— Не спрашивайте. Это личная проблема.

До сих пор Франциско в представлении Риардена был человеком, вызывающим возмущение и неотразимо привлекательным — но совершенно не способным страдать. Теперь он видел в глазах Франциско выражение тихой, упорно сдерживаемой боли.

Франциско молча потянулся за своим пальто.

— Вы уходите? — спросил Риарден.

— Да.

— И не собираетесь сказать мне то, что хотели?

— Не сегодня.

— Вы хотели, чтобы я ответил на вопрос.

Франциско покачал головой.

— Вы начали спрашивать, как я могу… Что?

Улыбка Франциско была похожа на стон — единственное проявление боли, которое он себе позволил.

— Я не стану спрашивать об этом, мистер Риарден. Я это знаю.

Глава 4

Санкция жертвы

Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское — двадцать пять. Кружевная скатерть с узором в виде хитро переплетённой виноградной лозы, переливающаяся при свете свечей, стоила две тысячи долларов. Обеденный сервиз ручной работы, сверкающий синевой и золотом и переливающийся фарфор, стоил две тысячи пятьсот долларов. Столовое серебро с инициалами «ЛР» и лавровым венком в стиле ампир стоило три тысячи долларов. Но считалось неприличным думать о деньгах и о том, что они собой представляли.

Крестьянский деревянный, с позолотой башмак стоял посреди стола и был наполнен ноготками, виноградом и морковью. Свечи были воткнуты в тыквы, из которых были вырезаны лица с открытыми ртами, из этих ртов прямо на скатерть падали изюм, орехи и конфеты.

Это был ужин по случаю Дня Благодарения, и три человека, сидящие рядом с Риарденом за столом, были его жена, мать и брат.

— Мы должны благодарить господа за наше счастье, — сказала мать Риардена. — Господь добр к нам. В стране много людей, которым сегодня нечего есть, у которых нет даже дома, и с каждым днём среди них всё больше безработных. У меня мурашки бегают по коже, когда я оглядываюсь вокруг в городе. На кого, вы думаете, я натолкнулась на прошлой неделе? На Люси Джадсон. Генри, ты помнишь Люси Джадсон? Когда вам было десять — двенадцать лет, она была нашей соседкой в Миннесоте. У неё был сын вашего возраста. Я потеряла её из виду, когда они переехали в Нью-Йорк; с тех пор, должно быть, прошло лет двадцать. У меня мурашки по коже побежали, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая карга в мужском плаще, просящая милостыню на углу. И я подумала: если бы не милость господня, это могла быть я.

— Что ж, если уж заговорили о благодарности, — весело произнесла Лилиан, — то мне кажется, мы не должны забывать Гертруду, новую кухарку. Она настоящая мастерица.

— Моя очередь. Я буду старомоден, — сказал Филипп. — Я хочу лишь поблагодарить самую прекрасную в мире мамочку.

— Ну если на то пошло, — произнесла мать, — нам следует поблагодарить Лилиан за этот чудесный обед и хлопоты, которые она взяла на себя, чтобы сделать его таким. Она потратила уйму времени, чтобы накрыть стол. Он по-настоящему очарователен и оригинален.

— Благодаря деревянному башмаку, — подхватил Филипп, наклонив голову, чтобы изучить его с видом строгого критика. — Вот это мастерский штрих. У каждого найдутся свечи, столовое серебро и остальной хлам, для этого не нужно ничего, кроме денег, но башмак — он требует воображения.

Риарден молчал. Отблески свеч играли на его лице, как на портрете; портрет выражал всеобщую учтивость.

— Ты не притронулся к вину, — сказала мать, глядя на него. — Думаю, ты должен поднять тост за людей нашей страны, которые так много тебе дали.

— Мама, Генри не в настроении, — вмешалась Лилиан, — боюсь, День Благодарения — праздник лишь для тех, у кого чистая совесть. — Она подняла свой бокал, но задержала руку на полпути к губам и спросила: — Завтра на суде ты будешь как-то защищать себя?

— Да.

Лилиан поставила бокал на стол:

— Каким образом?

— Увидишь завтра.

— Уж не вообразил ли ты, что можешь выйти сухим из воды?

— Я не знаю, из какой именно жидкости я должен выйти сухим.

— Ты осознаёшь, что выдвинутое против тебя обвинение чрезвычайно серьёзно?

— Осознаю.

— Ты признался, что продал сплав Кену Денеггеру.

— Да.

— Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.

— Не думаю, что они это сделают, но это возможно.

— Ты читаешь газеты, Генри? — спросил Филипп со странной улыбкой на губах.

— Нет.

— А стоило бы!

— Да? Почему?

— Если бы ты только знал, какими словами тебя называют!

— Это интересно, — произнёс Риарден. Слова относились к улыбке Филиппа, выражавшей удовольствие.

— Ничего не понимаю, — сказала мать. — Тюрьма? Ты сказала про тюрьму, Лилиан? Генри, тебя хотят посадить в тюрьму?

— Могут.

— Но это смешно! Сделай что-нибудь.

— Что?

— Не знаю. Я ничего в этом не смыслю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты всегда знал, что делать.

— Но не в таких делах.

— Я не верю в это. — В её голосе звучали интонации испуганного избалованного ребёнка. — Ты говоришь так только из вредности.

— Он строит из себя героя, мама, — вмешалась Лилиан. Она холодно улыбнулась, оборачиваясь к Риардену: — Тебе не кажется, что твоя поза совершенно бессмысленна?

— Нет.

— Ты же знаешь, что в подобных случаях… дела никогда не доводят до суда. Всегда есть пути избежать его, всё уладить по-дружески — если знаешь нужных людей.

— Я не знаю нужных людей.

— Возьмём, к примеру, Оррена Бойла. Его грешки много серьёзнее твоих мелких спекуляций на чёрном рынке, но у него хватает ума держаться подальше от зала суда.

— Значит, у меня его не хватает.

— А ты не считаешь, что пора приспособиться к требованиям времени?

— Нет.

— Ну, тогда я не понимаю, как ты можешь притворяться жертвой. Если ты сядешь в тюрьму, то исключительно по собственной вине.

— О каком притворстве ты говоришь, Лилиан?

— О, я знаю, ты считаешь, что борешься за нечто вроде принципа, но всё дело лишь в твоей неслыханной самонадеянности. Ты поступаешь так только потому, что считаешь себя правым.

— Ты думаешь, правы они?

Она пожала плечами:

— Это и есть самонадеянность, о которой я толкую, мысль, что кому-то есть дело до того, кто прав, а кто нет. Это высшая форма тщеславия — твоя уверенность в том, что надо всегда поступать правильно. Откуда ты знаешь, что правильно? Кто может это знать? Это только иллюзия, которая льстит твоему эгоизму и задевает других людей, выставляя напоказ твоё превосходство над ними.

Риарден с интересом посмотрел на жену:

— Почему же это должно задевать других, если это только иллюзия?

— Разве есть необходимость уточнять, что в твоём случае это не столько иллюзия, сколько лицемерие? Вот почему я нахожу твою позицию абсурдной. В человеческой жизни вопрос, кто прав, не имеет значения. А ты, конечно, человек — разве нет, Генри? Ты не лучше любого из тех, перед кем предстанешь завтра. Думаю, следует помнить, что не тебе отстаивать какие-то принципы. Может быть, конкретно в этом деле ты и жертва, может быть, они низко обманывают тебя, ну и что из этого? Они поступают так, потому что слабы; они не могут удержаться от соблазна присвоить твой сплав и силой вторгнуться в твои прибыли, потому что у них нет другого способа разбогатеть. Почему ты должен осуждать их? Возможно, ворсинки у тебя лежат не в ту сторону, но соткан-то ты из той же гнилой человеческой материи, которая рвётся ничуть не хуже, чем у других. Ты не соблазнишься деньгами, потому что тебе легко их сделать. Но перед другим ты не устоял и пал столь же постыдно. Разве нет? Поэтому ты не имеешь права на праведное негодование. У тебя нет никакого морального превосходства, которое можно отстаивать. А если так, какой смысл вести борьбу, в которой невозможно выиграть? Мне кажется, можно найти какое-то удовлетворение в мученичестве, когда ты сам выше упрёков. Но ты — кто ты такой, чтобы первым бросать камень?

Она остановилась, чтобы насладиться произведённым эффектом. Эффекта не было, если не считать, что интерес Риардена усилился; он слушал, словно был одержим каким-то безличным научным любопытством. Это была не та реакция, которой она ожидала.

— Думаю, ты понимаешь меня, — произнесла Лилиан.

— Нет, — спокойно ответил Риарден, — не понимаю.

— Мне кажется, пора отбросить идею собственного совершенства, что, как ты сам понимаешь, тоже является иллюзией. Думаю, надо научиться ладить с другими людьми. Времена героев канули в Лету. Настало время человечества, причём в более глубоком смысле, чем ты себе представляешь. От людей больше не ожидают, что они станут святыми, как и не ждут, что их будут наказывать за грехи. Нет ни правых, ни виноватых, мы — и те и другие — все вместе, мы все люди, а человек несовершенен. Ты ничего не добьёшься, доказывая завтра, что они не правы. Умнее будет любезно уступить только потому, что это практично. Умнее будет молчать именно потому, что они не правы. Они это оценят. Иди на уступки, и уступят тебе. Живи и дай жить другим. Давай и бери. Уступи и принимай. Такова тактика нашего времени, и тебе пора смириться с этим. Только не говори, что ты слишком порядочен для этого. Тебе известно, что это не так и что я знаю это.

Его взгляд, задумчиво застывший на какой-то точке в пространстве, не был ответом на её слова; это был ответ на голос, говоривший ему: «Вы думаете, что это всего лишь тайный заговор с целью присвоить ваше богатство? Вы, знающий источник богатства, должны знать, что это намного хуже заговора». Риарден повернулся и взглянул на Лилиан. Её речи оказались совершенно бесполезны — он не почувствовал ничего, кроме полнейшего безразличия. Гудящий поток её оскорблений был похож на отдалённый звук клепальной машины — нудный, бессильный, не достигающий его души. В течение трёх месяцев, когда оставался вечерами дома, он слушал её заученные упрёки. Но вина была единственным чувством, которого он не мог испытывать. Она хотела заставить его терзаться стыдом; она добилась того, что он стал терзаться смертельной скукой.

Риарден вспомнил, как обнаружил — в то утро в отеле «Уэйн-Фолкленд» — пробел в её схеме наказания. Сейчас он определил его для себя. Она хотела навязать ему страдание от бесчестья, но единственным её оружием было его, Риардена, чувство чести. Лилиан хотела вырвать у него признание порочности — но лишь его собственная нравственность могла придать этому приговору значение. Она хотела оскорбить его своим презрением, но он не мог оскорбиться, так как не уважал её мнение. Лилиан хотела наказать его за боль, что он ей причинил, и направила эту боль на него, как оружие, словно хотела мучить его жалостью. Но единственным её оружием была его благосклонность, его участие, его сострадание. Её единственной силой была его добродетель. А если он предпочтёт лишить её этой силы?

Вина, размышлял Риарден, основывается на признании им самим принципов справедливости, которые объявляют его виновным. Он не признаёт этих принципов, никогда не признавал. Все его достоинства, которые нужны Лилиан, чтобы добиться его наказания, исходили из других нравственных принципов и других норм. Он не чувствовал ни вины, ни стыда, ни раскаяния. Ему было безразлично, какой приговор она ему вынесет: он давно потерял уважение к её мнению. Единственным звеном цепи, всё ещё удерживавшей его рядом с ней, были остатки жалости.

Но какова мораль, согласно которой действует она? Какая мораль допускает наказание, которое питается добродетелью жертвы? Моральные, принципы, думал Риарден, которые уничтожат только тех, кто будет их соблюдать; наказание, от которого пострадают лишь честные, в то время как бесчестные легко избегнут его. Можно ли представить себе бо́льшую подлость, чем уравнивание добродетели и боли, превращение добродетели, а не порока в источник и движущую силу страдания? Если бы он был дрянью, в чём она пыталась его убедить, вопросы чести и достоинства ничего не значили бы для него. Если он не таков, то что лежит в основе её действий?

Рассчитывать на его добродетель и использовать её как орудие пытки, заниматься шантажом, используя в качестве единственного повода для вымогательства великодушие жертвы, принимать подарок и обращать его в оружие для уничтожения дарящего… Риарден сидел очень тихо, размышляя о формуле чудовищного зла, которую не готов был открыть, — он не верил, что оно возможно.

Риарден сидел бесшумно, не произнося ни слова, пытаясь найти ответ на вопрос: понимает ли Лилиан истинную природу своей схемы, была ли это сознательная тактика, разработанная с полным пониманием её значения? Его передёрнуло — он не настолько её ненавидел, чтобы поверить в это.

Риарден взглянул на Лилиан. В этот момент она была поглощена разрезанием сливового пудинга, стоящего перед ней глыбой голубого пламени на большом блюде; блестящая поверхность пудинга отбрасывала голубую пляшущую тень на её лицо и смеющийся рот; она грациозным движением погружала в пламя серебряный нож. По одному плечу её чёрного бархатного платья были разбросаны вытканные металлической нитью листья красного, золотого и коричневого цветов осени; они блестели в огне свеч.

Риарден не мог избавиться от ощущения, которое он испытывал, не желая себе в этом признаться, в течение последних трёх месяцев. Её месть не была проявлением отчаяния, как он предполагал, невероятно, но ему казалось, что она получает удовольствие от мести. Он не мог обнаружить и следа боли в её поведении. В ней появилась новая для неё уверенность. Казалось, она впервые чувствовала себя уверенно в своём доме. До этого, несмотря на то что всё в доме было устроено по её вкусу, она казалась весёлым, умелым, но исполненным оскорблённого достоинства управляющим шикарного отеля, который горько улыбается, сознавая своё подчинённое положение перед хозяевами. Веселье осталось, но горечь прошла. Лилиан не прибавила в весе, но черты её лица утратили утончённость, обретя сглаженно-удовлетворённое выражение; даже её голос звучал теперь раздобревшим.

Риарден не слышал, о чём говорила Лилиан; она смеялась в мерцании синего пламени, а он взвешивал: понимает ли она? Риарден был уверен, что открыл секрет намного более важный, чем проблема их брака, что он вычислил формулу политики, практикуемой по всему миру в такой степени, что ему не хотелось об этом и думать. Но обвинить человека в подобной практике означает приговорить его к вечному проклятию; Риарден знал, что не сможет этого сделать применительно к кому бы то ни было до тех пор, пока остаётся хоть малейшее сомнение.

Нет, думал он, глядя на Лилиан в последнем порыве великодушия, он не поверит, что его жена способна на такое. Во имя хоть какой-то свойственной ей доброты и гордости, во имя тех мгновений, когда он видел улыбку радости на её лице, улыбку живого существа, во имя недолгой тени любви, которую он когда-то испытывал к ней — он не вынесет ей приговора, обвиняющего во всеобъемлющем зле.

Перед Риарденом поставили тарелку со сливовым пудингом, и он услышал голос Лилиан:

— Генри, где ты витаешь последние пять минут или, может, весь последний век? Ты мне не ответил. Ты не слышал ни единого слова из того, что я произнесла.

— Я слышал, — медленно ответил он. — Не понимаю, чего ты добиваешься.

— Что за вопрос! — присоединилась мать. — Как это по-мужски! Лилиан пытается вытащить тебя из тюрьмы — вот чего она добивается.

Может, и так, подумал Риарден, возможно, руководствуясь незрелым ребяческим малодушием, их озлобление можно было бы объяснить желанием защитить его, вынудить к безопасному компромиссу. Возможно, размышлял он, но знал, что сам не верит этому.

— Ты никогда не пользовался популярностью, — сказала Лилиан, — и это больше чем проблема одного конкретного вопроса. Это твоя неуступчивость и непримиримость. Люди, которые собираются тебя судить, знают, что ты думаешь. Поэтому они и обрушатся на тебя со всей силой, когда другого отпустили бы.

— Вряд ли. Не думаю, что им известны мои мысли. Именно это они завтра и узнают.

— Пока ты не покажешь им, что согласен уступить и сотрудничать с ними, у тебя нет шансов. С тобой очень трудно иметь дело.

— Нет. Очень легко.

— Но если тебя посадят в тюрьму, — сказала мать, — что будет с семьёй? Ты об этом подумал?

— Нет. Не подумал.

— А ты подумал, какой позор навлечёшь на всех нас?

— Мама, ты понимаешь, в чём суть этого дела?

— Не понимаю и не хочу понимать. Всё это грязный бизнес и грязная политика. Весь бизнес — грязная политика, и вся политика — грязный бизнес. Я никогда не хотела понимать ни того, ни другого. Мне безразлично, кто прав, а кто виноват, но я считаю, что первое, о чём должен думать мужчина, это семья. Ты понимаешь, что это принесёт нам?

— Нет, мама, не понимаю и не хочу понимать.

Мать в ужасе смотрела на него.

— Гм, по-моему, у вас всех чрезвычайно провинциальное отношение к происходящему, — неожиданно сказал Филипп. — Кажется, никто из вас не понимает более широких социальных аспектов этого дела. Я не согласен с тобой, Лилиан. Почему ты считаешь, что на Генри навешивают гнусное дело, а он не виноват? Я думаю, что он виновен, как никто. Мама, я могу объяснить тебе суть дела. В этом нет ничего необычного, суды битком набиты подобными делами. Бизнесмены пользуются критической ситуацией в государстве, чтобы делать деньги. Они нарушают указы, которые защищают общественное благосостояние, ради собственной наживы. Они — спекулянты, обогащающиеся за счёт обмана и лишения бедняков их законной доли в период отчаянного дефицита. Они проводят безжалостную корыстную антиобщественную политику, основанную на откровенно эгоистичной жадности. Нет смысла притворяться, что это не так, мы все знаем это, и я считаю это низостью.

Он говорил небрежно и бесцеремонно, словно объясняя очевидное группе подростков, у него был самоуверенный тон человека, который знает, что его нравственные принципы не подлежат сомнению.

Риарден смотрел на брата, словно изучал увиденный впервые в жизни предмет. Где-то в глубине его сознания ровно и нежно пульсировал голос, вопрошающий: «По какому праву? По какому нравственному кодексу? По каким нормам?»

— Филипп, — произнёс Риарден, не повышая голоса, — произнеси ещё раз что-нибудь подобное и окажешься на улице — прямо сейчас, в костюме, что на тебе, с мелочью в кармане.

Не последовало ни звука, ни движения. Риарден заметил, что безмолвие и неподвижность троих людей, сидящих перед ним, не были удивлением. Ошеломлённое выражение на их лицах не было шоком от внезапного разрыва бомбы, это была реакция людей, знающих, что они играют с огнём. Не последовало ни протестующих выкриков, ни вопросов; они знали, что он имел в виду, и знали, что это означало. Смутное отвращение подсказывало ему, что они знали об этом задолго до того, как он сказал.

— Неужели ты способен вышвырнуть на улицу собственного брата? — наконец произнесла мать; это был не протест, а мольба.

— Ещё как способен.

— Но он твой брат… Это что-нибудь значит для тебя?

— Нет.

— Может быть, временами он заходит слишком далеко, но это всего лишь беспредметный разговор, современная болтовня, он сам не понимает, что говорит.

— Так пусть поймёт.

— Не будь так жесток к нему… он младше тебя и… слабее. Он… Генри, не смотри на меня так. Никогда не видела у тебя такого взгляда… Не надо его пугать. Ты же знаешь, что нужен ему.

— А он об этом знает?

— Ты не должен быть жесток к человеку, который нуждается в тебе, это будет терзать твою совесть всю оставшуюся жизнь.

— Не будет.

— Ты всегда был так добр, Генри.

— Я не добр.

— У тебя всегда была жалость.

— Теперь нет.

— Хороший человек умеет прощать.

— Я не умею.

— Не заставляй меня думать, что ты эгоист.

— Я эгоист.

Филипп переводил взгляд с матери на Риардена. Он был похож на человека, который думал, что стоит на прочном граните, и вдруг обнаружил, что это тонкий лёд, с грохотом трескающийся вокруг.

— Но я… — Он запнулся и замолк, его голос звучал как шаги, проверяющие лёд на прочность. — Разве я не имею свободы слова?

— В собственном доме. Не в моём.

— Разве у меня нет права на собственные мысли?

— Только за собственный счёт. Не за мой.

— Ты не терпишь расхождения во мнениях?

— Не тогда, когда я оплачиваю счета.

— Ты ничем, кроме денег, не интересуешься?

— Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.

— И ты не хочешь принять во внимание другие вы… — Он чуть не сказал «высокие», но передумал. — Другие аспекты?

— Нет.

— Но я не твой раб.

— Может, я — твой?

— Не понимаю, о чём ты. — Он запнулся. Он понимал, что имелось в виду.

— Нет, — произнёс Риарден, — ты мне не раб. Ты волен уйти отсюда в любое время, когда захочешь.

— Я… я не о том.

— А я — о том.

— Не понимаю…

— Разве?

— Ты всегда знал мои… политические взгляды. Ты никогда раньше не возражал.

— Да, верно, — тяжело произнёс Риарден. — Возможно, я должен объясниться, если ввёл тебя в заблуждение. Я пытался не напоминать тебе, что ты живёшь за мой счёт. Я считал, что уместнее об этом помнить тебе. Я думал, что любой человек, принимающий помощь другого, знает, что основным мотивом дающего является добрая воля и что в ответ следует платить той же доброй волей. Теперь я вижу, что ошибался. Ты получал еду, не заработав её, и заключил, что любовь и привязанность тоже не нужно зарабатывать. Ты сделал вывод, что я самый безобидный в мире человек, на которого можно наплевать именно потому, что ты от меня во всём зависишь. Ты заключил, что я не напомню тебе об этом, что меня свяжет страх задеть твои чувства. Хорошо, давай откровенно: ты — объект благотворительности, чей кредит уже давным-давно исчерпан. Какую бы любовь я ни испытывал к тебе когда-то, она прошла. У меня нет ни малейшего интереса ни к тебе, ни к твоей судьбе, ни к твоему будущему, у меня нет никаких причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне безразлично, сдохнешь ты с голоду или нет. Таково теперь твоё положение здесь, и надеюсь, ты будешь помнить об этом, если хочешь остаться. Если нет, убирайся.

Филипп втянул голову в плечи, Риарден никак не отреагировал.

— Не воображай, будто мне доставляет удовольствие здесь жить, — сказал Филипп; его пронзительный голос прозвучал безжизненно. — Если ты думаешь, что я счастлив, ошибаешься. Я всё что угодно отдал бы, лишь бы убраться отсюда. — Слова были дерзкими, но голос звучал осторожно. — Если ты так думаешь, мне лучше уйти. — Слова были утверждением, но голос поставил знак вопроса в конце фразы и ждал; ответа не последовало. — И тебе незачем беспокоиться о моём будущем. Мне не нужно ничьих подачек. Я сам могу позаботиться о себе. — Слова были адресованы Риардену, но глаза смотрели на мать; она молчала, она боялась пошевелиться. — Я всегда хотел ни от кого не зависеть, всегда хотел жить в Нью-Йорке, рядом со своими друзьями. — Голос понизился, и Филипп добавил в безличной размышляющей манере, словно ни к кому не обращаясь: — Конечно, у меня возникнут проблемы, связанные с поддержанием определённого социального статуса… Не моя вина, что меня будет стеснять фамилия, ассоциирующаяся с миллионами… Мне потребуется определённая сумма на год или два… чтобы жить подобающим образом.

— От меня ты денег не получишь.

— Разве я их у тебя просил? Не воображай, что я не смогу достать их, если захочу! Не воображай, что я не смогу уехать. Меня бы через минуту здесь не было, если бы я думал только о себе. Но я нужен маме, если я её брошу…

— Не объясняй.

— А кроме того, ты меня неправильно понял, Генри. Я не сказал ничего такого, чтобы оскорбить тебя. Я вообще не затрагивал личности, просто обсуждал общую политическую ситуацию с абстрактной социологической точки зрения, которая…

— Не объясняй, — повторил Риарден.

Он смотрел в лицо Филиппа. Оно было опущено, и глаза смотрели на Риардена снизу вверх. Это были безжизненные глаза, в них не было ни искры возбуждения, ни личного переживания, ни вызова, ни сожаления, ни стыда, ни страдания; это были покрытые плёнкой овалы, не выдававшие никакой реакции на реальность, ни единой попытки понять её, взвесить факты, вынести разумное суждение, — овалы, наполненные лишь тупой, застывшей, бессмысленной ненавистью.

— Не объясняй. Просто закрой рот.

К отвращению, заставившему Риардена отвернуться, примешивалась жалость. Он хотел схватить брата за плечи, встряхнуть его и закричать: «Как ты можешь поступать так с собой? Как ты дошёл до такого состояния? Почему ты упустил чудесную реальность собственного существования?..» Риарден отвёл взгляд. Он знал, что всё бесполезно.

Риарден с усталым презрением заметил, что трое за столом молчали. Все прошедшие годы его предупредительность не приносила ничего, кроме злобно-праведных упрёков. Где сейчас была их праведность? Теперь пришло время привести в действие их принципы справедливости — если справедливость входила в их принципы. Почему они не набросились на него с обвинениями в жестокости и эгоизме, которые он привык воспринимать вечным рефреном к своей жизни? Что позволяло им делать это годами? Риарден понял, что слова, которые звучали в его сознании, были ключом к ответу: санкция жертвы.

— Не будем ссориться, — угрюмо и рассеянно произнесла мать. — Сегодня День Благодарения.

Взглянув на Лилиан, Риарден поймал взгляд, который подтвердил его уверенность в том, что она уже давно наблюдает за ним, — взгляд выражал панику.

Риарден поднялся.

— А теперь прошу простить меня, — сказал он всем разом.

— Ты куда? — резко спросила Лилиан.

Минуту он, раздумывая, смотрел на неё, словно утверждая то, что она должна прочитать в его ответе:

— В Нью-Йорк.

Лилиан вскочила из-за стола:

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Ты не можешь поехать в Нью-Йорк! — Её голос не был громким, но в нём звучала беспомощность пронзительного визга. — Сейчас ты не можешь позволить себе это. Я имею в виду, оставить семью. Тебе нужно думать о своей репутации. Ты не в таком положении, чтобы позволять себе вещи, о которых знаешь, что они порочны.

«По какому нравственному кодексу? — подумал Риарден. — По каким нормам?»

— Почему ты едешь в Нью-Йорк?

— Мне кажется, Лилиан, по той же причине, по которой ты хочешь удержать меня.

— Завтра суд.

— Это я и имею в виду.

Риарден повернулся, и Лилиан повысила голос:

— Я не хочу, чтобы ты уходил!

Он улыбнулся. Это была первая улыбка за прошедшие три месяца, адресованная ей; но это была не та улыбка, на которую рассчитывала Лилиан.

— Я запрещаю тебе покидать нас сегодня!

Он повернулся и вышел из комнаты.

За рулём машины, мчащейся по ровной, как зеркало, замершей дороге, которая стлалась под колёса со скоростью около ста километров в час, Риарден отбросил мысль о своей семье, их лица откатывались назад в пучине скорости, поглощающей голые деревья и одинокие постройки по обочинам дороги. Движение было слабым, позади мелькали горстки огней города, который он миновал; пустота вокруг была единственным признаком праздника. Изредка над заводским корпусом вспыхивало туманное свечение, притушенное морозом, и холодный ветер завывал, попадая в щели машины и постукивая брезентом крыши о металлический каркас.

По какой-то смутной ассоциации, которую Риарден не мог определить, мысль о семье заменило воспоминание о схватке с Кормилицей, вашингтонским парнем, работавшим на его заводе.

К моменту оглашения обвинительного акта Риарден обнаружил, что парень знал о сделке с Денеггером, но никому не сообщил о ней.

— Почему ты не настучал на меня своим друзьям в Вашингтоне? — спросил тогда Риарден.

Парень, не глядя на него, резко ответил:

— Не захотел.

— В твои обязанности входит наблюдать за подобными вещами, да?

— Да.

— Кроме того, твои друзья были бы рады услышать это.

— Конечно.

— Разве ты не знал, каким лакомым кусочком была эта информация и какую сделку ты мог бы провернуть с дружками в Вашингтоне, которых ты мне как-то представил, помнишь? Теми, чья дружба дорого стоит.

Парень не ответил.

— Это помогло бы тебе добиться высокого положения. Только не говори, что не знал этого.

— Знал.

— Почему же ты не воспользовался этим?

— Не знаю.

Парень угрюмо избегал взгляда Риардена, словно пытался не думать о чём-то необъяснимом в самом себе. Риарден рассмеялся:

— Слушай, Абсолютов-Нет, ты играешь с огнём. Лучше пойди и убей кого-нибудь побыстрей, пока не осознал причину, по которой не стал информатором. Иначе твоя карьера полетит к преисподнюю.

Парень не ответил.

Сегодня утром Риарден как обычно пришёл в свой кабинет, хотя правление не работало. В обеденный перерыв он остановился у прокатного стана и удивился, увидев там Кормилицу, в углу, никем не замеченного, с наивным удовольствием наблюдающего за работой.

— Что ты делаешь здесь сегодня? — спросил Риарден. — Ты что, забыл, что сегодня праздник?

— Я отпустил домой девочек и пришёл закончить кое-какие дела.

— Какие дела?

— Письма и… О чёрт, я подписал три письма и заточил карандаши, я знаю, что не должен был делать этого сегодня, но мне нечего делать дома, а здесь я не чувствую себя одиноким.

— У тебя нет семьи?

— Нет… практически нет. А у вас, мистер Риарден? У вас есть семья?

— Пожалуй, практически нет.

— Мне нравится это место. Нравится бывать здесь… Видите ли, мистер Риарден, я же учился на металлурга.

Шагая прочь, Риарден обернулся и поймал следящий за ним взгляд Кормилицы, это был взгляд мальчика, взирающего на героя своих любимых детских приключенческих рассказов. Да поможет тебе бог, бедный маленький дурачок! — подумал Риарден.

Да поможет им всем бог, думал он, проезжая по тёмным улицам города, с презрительным сожалением заимствуя слова их веры, которую не разделял. Он видел наклеенные на металлические стенды газеты с кричащими в пустынных закоулках чёрными буквами заголовков: «Железнодорожная катастрофа!» Днём Риарден слышал сообщение по радио: на магистрали «Трансконтинентальной Тэггарта», возле Рокленда, штат Вайоминг, произошло крушение; трещина в рельсе послужила причиной гибели товарного состава, двигавшегося по краю ущелья. Крушения на магистрали «Трансконтинентальной Тэггарта» участились — рельсы изнашивались по всему пути, который Дэгни полтора года назад планировала реконструировать, обещая Риардену поездку от океана до океана по его собственному металлу.

Дэгни убила год на то, чтобы собрать изношенные рельсы с заброшенных боковых путей и залатать основную линию. Она угробила месяцы на борьбу с людьми Джима из совета директоров, которые заявляли, что национальный кризис — явление временное и путь, который продержался десять лет, прекрасно продержится и следующую зиму, до весны, когда, как обещает мистер Уэсли Моуч, положение улучшится. Три недели назад Дэгни вынудила их приобрести шестьдесят тысяч тонн новых рельсов; этого хватало лишь на то, чтобы залатать самые опасные перегоны по всему континенту, но добиться от них большего ей не удалось. Ей пришлось вырывать деньги у людей, оглохших от паники: годовой доход от грузовых перевозок падал с такой скоростью, что члены совета директоров с дрожью взирали на этот, по словам Джима, самый удачный год за всю историю «Трансконтинентальной Тэггарта». Дэгни пришлось заказать стальные рельсы — не было никакой надежды получить разрешение на покупку Металла Риардена в связи с «крайней необходимостью», не было даже времени вымаливать это разрешение.

Риарден перевёл взгляд с газетных заголовков на свечение вдоль кромки неба — огни Нью-Йорка далеко впереди; его руки крепче сжали руль.

Была половина десятого, когда Риарден добрался до Нью-Йорка. Он вошёл в квартиру Дэгни, воспользовавшись своим ключом; свет нигде не горел. Он позвонил ей в офис. Ответил голос Дэгни:

— «Трансконтинентальная Тэггарта».

— Разве ты не знаешь, что сегодня праздник? — спросил Риарден.

— Привет, Хэнк. На железной дороге не бывает праздников. Откуда ты звонишь?

— Из твоей квартиры.

— Я освобожусь через полчаса.

— Хорошо. Я заеду за тобой.

Когда Риарден вошёл, в приёмной было темно, за исключением освещённого стеклянного закутка Эдди Уиллерса. Эдди запирал свой стол, собираясь уходить. Он с недоумением посмотрел на Риардена.

— Добрый вечер, Эдди. Почему ты так занят? Крушение в Рокленде?

Эдди вздохнул:

— Да, мистер Риарден.

— Поэтому я и хочу видеть Дэгни — по поводу вашей железной дороги.

— Она ещё у себя.

Риарден направился к двери в кабинет Дэгни, и Эдди нерешительно окликнул его:

— Мистер Риарден!

— Да?

— Я хотел сказать… завтра суд над вами… Что бы они ни сделали, предполагается, что это от имени всех… я хочу сказать, что я… что это не от моего имени… даже если я ничего не могу поделать, лишь сказать вам… даже если это ничего не значит.

— Это значит намного больше, чем ты думаешь. Возможно, больше, чем мы оба думаем. Спасибо, Эдди.

Риарден вошёл в кабинет, и Дэгни взглянула на него из-за стола. Риарден видел, как она наблюдает за его приближением, он увидел, что из её глаз исчезает усталость. Он присел на край стола. Дэгни откинулась назад, смахнув с лица прядь волос и опустив плечи под тонкой белой блузкой.

— Дэгни, я хочу кое-что сказать тебе о рельсах, которые ты заказала. Я хочу, чтобы ты знала это.

Она пристально наблюдала за ним. Её лицо приняло спокойное торжественное выражение — как у Риардена.

— Согласно распоряжению из Вашингтона пятнадцатого февраля я должен поставить «Трансконтинентальной Тэггарта» шестьдесят тысяч тонн рельсов, что даст тебе пять тысяч километров пути. Ты получишь — за ту же сумму — восемьдесят тысяч тонн рельсов — восемь тысяч километров пути. Ты знаешь, какой материал дешевле и легче стали. Твои рельсы будут сделаны не из стали, а из Металла Риардена. Не спорь и не возражай. Я не спрашиваю твоего согласия. Предполагается, что ты не будешь ни о чём знать. Я это делаю, и я один буду за это отвечать. Мы обставим это так, что те из твоих работников, которым известно, что ты заказала сталь, не узнают, что ты получила Металл Риардена, а те, которые узнают, что ты всё же получила Металл Риардена, не догадаются, что тебе не разрешили его купить. Мы так запутаем бухгалтерию, что, если что-то и вскроется, никто не сможет обвинить никого, кроме меня. Возможно, заподозрят, что я дал взятку кому-то из твоих работников, что в этом замешана и ты, но доказать не смогут. Я хочу, чтобы ты обещала мне, что никогда не признаешь этого, что бы ни случилось. Это мой Металл, и если есть возможность рискнуть, то только я могу решиться на это. Я обдумываю это с того дня, как получил твой заказ. Я заказал для этого медь у поставщика, который меня не выдаст. Я не собирался рассказывать тебе об этом раньше времени, но передумал. Я хочу, чтобы ты узнала об этом сегодня — потому что завтра я предстану перед судом за такое же преступление.

Дэгни слушала не шелохнувшись. Произнося последние слова, Риарден заметил, как чуть заметно сжались её губы; это не было улыбкой, но он понял её ответ — боль, восхищение, понимание.

Затем Риарден увидел, как её взгляд смягчился, глаза стали болезненно живыми; он взял её руку, будто крепкое пожатие его пальцев и суровость его взгляда могли дать Дэгни поддержку, в которой она нуждалась, и строго произнёс:

— Не благодари меня, это не одолжение; я делаю это для того, чтобы быть в состоянии работать, или я сломаюсь, как Кен Денеггер.

Она прошептала:

— Хорошо, Хэнк, я не буду благодарить. — Её голос и выражение глаз свидетельствовали, что она говорит неправду.

Риарден улыбнулся:

— Дай мне слово.

Дэгни склонила голову:

— Обещаю.

Он отпустил её руку. Не поднимая головы, она добавила:

— Скажу только одно: если тебя приговорят завтра к тюремному заключению, я уйду в отставку, не дожидаясь, когда разрушитель вынудит меня к этому.

— Нет, ты не уйдёшь. Не думаю, что меня осудят. Мне кажется, они очень легко меня отпустят. У меня есть одна гипотеза. Я объясню тебе потом, когда проверю её опытным путём.

— Что за гипотеза?

— Кто такой Джон Голт? — улыбнулся Риарден и поднялся. — Всё. Больше ни слова о суде в этот вечер. У тебя, вероятно, не найдётся выпить?

— Нет. Но кажется, начальник диспетчерской службы держит у себя в шкафу с документами нечто вроде бара.

— Ты могла бы стащить выпивку для меня, если шкаф не заперт?

— Попробую.

Риарден разглядывал портрет Нэта Тэггарта на стене кабинета — портрет молодого человека с поднятой головой; наконец Дэгни вернулась, неся бутылку бренди и два стакана. Он молча разлил выпивку по стаканам.

— Знаешь, Дэгни, а ведь День Благодарения — праздник, придуманный созидателями в ознаменование успеха своего дела.

Рука Риардена, когда он поднял стакан, двигалась по направлению от портрета — к ней, к самому себе, к городу за окном.

∗ ∗ ∗

Людям, заполнившим зал суда, пресса уже месяц втолковывала, что они увидят человека, являющегося врагом общества; но они пришли посмотреть человека, который изобрёл Металл Риардена.

Риарден встал, когда судьи попросили его об этом. На нём был серый костюм, у него были светло-голубые глаза и светлые волосы; но не цвета заставляли его фигуру казаться холодно непримиримой, а то, что костюм был дорогой и неброский, говоривший о принадлежности к строгому роскошному офису богатой корпорации, этот костюм относился к эпохе цивилизации и контрастировал с окружающей обстановкой.

Люди знали из газет, что этот человек олицетворяет зло богатства; и так как они восхваляли добродетель целомудрия, а затем бежали смотреть любой фильм, на афишах которого была изображена полураздетая женщина, они пришли посмотреть на него; зло, в конце концов, не так безнадёжно банально, чтобы в него не верить. Они смотрели на Риардена без восторга — они давным-давно утратили способность испытывать подобные чувства; они испытывали любопытство и лёгкое пренебрежение к тем, кто внушал им, что ненавидеть этого человека их долг.

Несколько лет назад они насмехались бы над его респектабельным видом. Но сегодня они видели за окном низкое синевато-серое небо, обещающее первую вьюгу долгой и тяжёлой зимы; нефть исчезала, а угольные шахты были не в состоянии выдержать истерическую схватку с зимой. Люди в зале помнили, что слушается дело, которое стоило им услуг Кена Денеггера. Ходили слухи, что производительность компании «Уголь Денеггера» за месяц ощутимо уменьшилась; в газетах сообщалось, что это лишь вопрос реорганизации, так как двоюродный брат Денеггера преобразовывал взятую под своё руководство компанию. На прошлой неделе газетные передовицы сообщили о катастрофе на стройплощадке: рухнули некачественные стальные балки, убив четверых рабочих. В газетах не упоминалось, но все знали, что балки изготовлены «Ассоциацией стали» Оррена Бойла.

Люди рассаживались в тяжёлой тишине зала, без надежды поглядывая на высокую фигуру в сером костюме, — они утратили способность надеяться. На их бесстрастных лицах застыл знак вопроса; знак вопроса стоял над всеми благочестивыми лозунгами, которые они слушали годами.

Газеты ворчали, что причиной бедствий страны, как показывает данное дело, является эгоизм богатых промышленников. Они утверждали, что именно такие люди, как Риарден, виноваты в дефиците продуктов, ухудшении погоды и износе домов; что если бы не люди, нарушающие указы и препятствующие планам правительства, то давным-давно было бы достигнуто процветание; что такие люди, как Риарден, движимы лишь стремлением к наживе. Последнее утверждалось без объяснений и уточнений, словно наклеивалась этикетка «Зло».

Люди в зале суда помнили, что те же самые газеты меньше двух лет назад вопили, что продукция «Стали Риардена» должна быть запрещена, потому что её производитель подвергает людей опасности из-за своей жадности. Они помнили, что этот человек в сером первым проехал по железнодорожному мосту, сделанному из его Металла. Теперь он предстал перед судом за корыстное преступление — утаивание от общества Металла, который сам же и предложил на рынок.

Согласно процедуре, установленной указами, дела подобного характера рассматривались не присяжными, а комиссией из трёх судей, назначенных ОЭПом. Процедура, установленная указами, оглашалась как неофициально-демократичная. По такому случаю из старого зала суда Филадельфии убрали скамью судьи, вместо неё поставили стол на деревянной платформе; это придавало помещению атмосферу собрания, где президиум пытается облапошить умственно отсталую публику.

Один из судей зачитал обвинение.

— Теперь вы можете приводить любые доводы в свою защиту, — объявил он.

Стоя лицом к судейскому столу, Хэнк Риарден ответил несгибаемо-чистым тоном:

— У меня нет защиты.

— Вы… — Судья запнулся; он не ожидал такого поворота. — Вы просите суд о помиловании?

— Я не признаю права этого суда судить меня.

— Что?

— Я не признаю права этого суда судить меня.

— Но, мистер Риарден, это легитимно назначенный суд для разбирательства преступлений такого рода.

— Я не признаю свои действия преступными.

— Но вы признали, что нарушили указы, контролирующие продажу вашего Металла.

— Я не признаю за вами права на контроль над продажей моего Металла.

— Должен ли я указать, что вашего признания не требуется?

— Нет. Я полностью осознаю это и действую соответственно.

Риарден заметил, что в зале царит тишина. По правилам многослойного обмана, в который все эти люди были вовлечены во благо друг друга, им следовало рассматривать его сопротивление как непостижимое безрассудство; Риарден ожидал ропота удивления и осуждения — не было ни звука; люди сидели в безмолвии. Они поняли.

— Вы хотите сказать, что отказываетесь повиноваться закону? — спросил судья.

— Нет. Я подчиняюсь закону — до буквы. Ваш закон гласит, что моей жизнью, моим трудом и моей собственностью можно распоряжаться без моего согласия. Отлично, вы можете распоряжаться мною без моего участия. Я не стану разигрывать роль з в ситуации, когда невозможна никакая защита, и не буду создавать иллюзию, что предстал перед справедливым судом.

— Но, мистер Риарден, закон специально оговаривает для вас возможность высказать своё мнение и защищать себя.

— Человек, привлечённый к суду, может защищать себя только тогда, когда судьи осознают объективные принципы справедливости, принципы, защищающие его права, которые они не могут нарушить и к которым он может призывать. Закон, по которому вы меня судите, гласит, что у меня нет никаких прав, что не существует никаких принципов и что вы можете сделать со мной всё, что пожелаете. Что ж, действуйте.

— Мистер Риарден, закон, который вы обвиняете, основывается на высшем принципе — принципе общественного благосостояния.

— Что это за общество? Что оно считает для себя благосостоянием? Было время, когда люди верили, что «благо» есть понятие, определяемое сводом моральных ценностей, и что ни один человек не имеет права добиваться блага для себя путём нарушения прав другого. Если узаконено, что мои собратья могут жертвовать мною, как пожелают и ради чего угодно, если они верят, что могут присвоить мою собственность только потому, что нуждаются в ней, — что ж, так поступает любой грабитель. Существует единственная разница: грабитель не просит моего согласия на свои действия.

Ряд мест в зале суда был предназначен для почётных гостей, приехавших из Нью-Йорка наблюдать за ходом процесса. Дэгни сидела неподвижно, на её лице застыло торжественное внимание, понимание того, что слова Риардена определят дальнейший ход её жизни. Рядом с ней сидел Эдди Уиллерс. Джеймс Тэггарт не пришёл. Пол Ларкин сидел сгорбившись, с вытянутым лицом, напоминающим морду животного, заострившуюся от страха, переходящего в злобную ненависть. Мистер Моуэн, сидевший рядом с Ларкином, был человеком простым и недалёким; его страх носил не такой глубинный характер. Моуэн слушал с негодованием и недоумённо шептал Ларкину:

— Господи, всё пропало! Теперь он убедит всю страну, что бизнесмены — враги общественного благосостояния!

— Должны ли мы понимать ваши слова так, — спросил судья, — что вы ставите собственные интересы выше интересов общества?

— Я считаю, что подобный вопрос может быть поднят лишь в обществе каннибалов.

— Что… Что вы имеете в виду?

— Я считаю, что между людьми, которые не требуют незаработанного и не практикуют человеческих жертвоприношений, не возникает столкновения интересов.

— Следует ли понимать, что если общество считает необходимым сократить ваши прибыли, то вы не признаёте его права на это?

— Отчего же, признаю. Общество может сократить мои прибыли в любое время, когда пожелает, отказавшись покупать мою продукцию.

— Мы говорим о… других методах.

— Любой другой метод сокращения прибыли — грабительский, и я понимаю его так.

— Мистер Риарден, вряд ли это способ защищать себя.

— Я сказал, что не буду защищать себя.

— Но это неслыханно! Вы осознаёте серьёзность предъявленного вам обвинения?

— Я не собираюсь принимать это во внимание.

— Вы представляете себе возможные последствия своей позиции?

— Полностью.

— По мнению суда, факты, представленные обвинением, не дают повода для снисхождения. Наказание, которое суд имеет право наложить на вас, чрезвычайно сурово.

— Валяйте.

— Прошу прощения?

— Налагайте.

Трое судей переглянулись. Затем один из них обратился к Риардену:

— Это беспрецедентно! — сказал он.

— Это нарушает все правила, — произнёс второй судья. — Закон требует, чтобы вы представили на рассмотрение петицию в собственное оправдание. Единственная альтернатива — это подтвердить для протокола, что просите суд о помиловании.

— Не прошу.

— Но вы должны!

— Вы хотите сказать, что то, чего вы от меня ждёте, — какое-то добровольное действие?

— Да.

— Я ничего не сделаю добровольно.

— Но закон требует, чтобы позиция обвиняемого была представлена в протоколе!

— Вы хотите сказать, что вам нужна моя помощь, чтобы сделать эту процедуру законной?

— Гм, нет… да… Именно так, для соблюдения процедуры.

— Я не стану помогать вам.

Третий, самый молодой судья нетерпеливо огрызнулся:

— Это смешно и нечестно! Вы хотите, чтобы дело выглядело, словно человек вашего положения засужен без… — он осёкся.

Кто-то в конце зала суда издал долгий свист.

— Я хочу, — мрачно произнёс Риарден, — чтобы природа этой процедуры была показана именно такой, каковой она является. Если вам нужна моя помощь, чтобы замаскировать её, я не стану вам помогать.

— Но мы даём вам шанс защититься, а вы отказываетесь от него!

— Я не буду помогать вам притворяться, что у меня есть шанс. Я не буду помогать вам сохранять иллюзию справедливости там, где не признаются права, сохранять видимость рациональности, вступая в дискуссию, последний аргумент которой — пистолет. Я не стану помогать вам притворяться, что вы вершите правосудие.

— Но закон принуждает, чтобы вы добровольно защищались!

В конце зала раздался смешок.

— Вот это и есть пробел в вашей теории, господа, — мрачно произнёс Риарден. — Если вы предпочитаете общаться с людьми посредством принуждения — пожалуйста. Но вы обнаружите, что вам намного чаще, чем вы думаете, будет необходимо добровольное сотрудничество ваших жертв. А жертвам следует уяснить, что только их собственное волеизъявление, к которому вы не можете их принудить, даёт вам возможность так поступать. Мне хочется быть последовательным, и я подчинюсь вам в рамках ваших принципов. Чего бы вы от меня ни потребовали, я сделаю это только под дулом пистолета. Если вы отправите меня в тюрьму, вам придётся послать вооружённых людей, чтобы они доставили меня туда, сам я и не пошевелюсь. Если вы оштрафуете меня, вам придётся отнять мою собственность, чтобы получить штраф, сам я не соизволю заплатить. Если вы уверены, что у вас есть право принуждать меня, расчехлите свои стволы. Я не стану способствовать маскировке истинной природы ваших действий.

Старший из судей перегнулся через стол; его голос прозвучал иронически учтиво:

— Вы говорите так, словно боретесь за какие-то принципы, мистер Риарден. Но в действительности вы боретесь только за свою собственность, разве нет?

— Конечно. Я отстаиваю свою собственность. А вы знаете, какого рода принципы она символизирует?

— Вы становитесь в позу борца за свободу, но это всего лишь свобода делать деньги.

— Да, конечно. Я хочу только свободы делать деньги. Вы знаете, что подразумевает эта свобода?

— Конечно, мистер Риарден, вы бы не хотели, чтобы ваше поведение было превратно понято? Вы бы не хотели подтвердить широко распространённое мнение, что вы человек, лишённый чувства общественного долга, человек, которому наплевать на благосостояние своих соотечественников, который работает исключительно ради собственной выгоды.

— Я работаю исключительно ради собственной выгоды. Я зарабатываю свои деньги.

В толпе за Риарденом раздался вздох — не возмущения, а изумления. Судьи молчали, и Риарден спокойно продолжал:

— Нет, я не хочу, чтобы мою точку зрения истолковали превратно. Я буду рад, если это занесут в протокол. Я полностью согласен с фактами, которые приводят газеты, — с фактами, но не с их оценкой. Я работаю исключительно ради собственной выгоды, которую получаю от продажи своей продукции людям, которые хотят и способны покупать её. Я не произвожу во имя их блага за счёт своего, а они не покупают во имя моего блага за счёт собственного. Я не жертвую своими интересами для людей, как и они для меня. Мы сотрудничаем на равных по обоюдному согласию и для обоюдной выгоды, и я горжусь каждым центом, который зарабатываю. Я богат и горжусь тем, чем владею. Я сделал свои деньги собственным трудом, путём свободного обмена и по добровольному согласию каждого человека, с которым имею дело, добровольному согласию тех, кто принимал меня на работу, когда я начинал, добровольному согласию тех, кто работает на меня сейчас, и тех, кто покупает мою продукцию. Я отвечу на все вопросы, которые вы боитесь задать открыто. Хочу ли я платить своим рабочим больше, чем стоят для меня их услуги? Нет. Хочу ли я продавать свою продукцию дешевле, чем желают платить мне мои заказчики? Нет. Желаю ли я продавать её в убыток или раздавать? Нет. Если это зло, делайте со мной что хотите согласно любым принципам, которых вы придерживаетесь. Это мои принципы. Я зарабатываю на жизнь так же, как должен зарабатывать каждый честный человек. Я отказываюсь считать виной факт собственного существования; я должен работать, чтобы поддерживать его. Я отказываюсь считать виной тот факт, что я в состоянии делать это лучше, чем большинство людей, тот факт, что мой труд имеет бо́льшую значимость, чем труд моих ближних, и что многие желают платить мне. Я отказываюсь извиняться за свои способности, отказываюсь извиняться за свой успех; отказываюсь извиняться за свои деньги. Если это зло, что ж, боритесь с ним, как можете. Если общество находит это пагубным для своих интересов, пусть общество уничтожит меня. Это моя нравственность, и я не признаю никакой другой. Я мог бы сказать, что сделал больше добра своим собратьям, чем вы за свою жизнь, но не скажу, потому что не добиваюсь блага для других в качестве оправдания моего существования, как и не признаю благо для других как оправдание конфискации моей собственности и разрушения моей жизни. Я не стану говорить, что благо для других было целью моего труда. Моё собственное благо было моей целью, и я презираю тех, кто отказывается от своего. Я мог бы сказать, что вы не служите общественному благу, что ничьё благо не может быть достигнуто ценой человеческих жертв, что, нарушив права одного человека, вы нарушили права всех, а общество бесправных существ обречено на гибель. Я мог бы сказать, что вы не достигнете ничего, кроме вселенского опустошения, что неизбежно произойдёт с любым грабителем, когда у него не останется больше жертв. Я мог бы сказать всё это, но не стану. Я оспариваю не вашу политику, а ваши нравственные принципы. Если бы люди действительно могли достигать своего блага, превращая других людей в жертвенных животных, и меня попросили бы принести себя в жертву ради тех, кто хочет выжить за счёт моей крови, если бы меня попросили служить интересам общества в разрез со своими — я отказался бы. Я отверг бы это как самое страшное зло, я боролся бы с этим, насколько хватит сил, я вступил бы в борьбу со всем человечеством, если бы у меня осталась хоть одна минута перед казнью, я сражался бы с полной уверенностью в справедливости своей борьбы и в праве человека на существование. И пусть не возникнет превратного понимания моих слов. Если мои собратья, называющие себя обществом, верят, что их благо требует жертв, я скажу: «Будь проклято общественное благосостояние, мне его не нужно!»

Публика взорвалась аплодисментами.

Риарден повернулся, изумлённый больше, чем судьи. Он увидел лица, возбуждённо смеющиеся, и лица, молящие о помощи; он увидел безмолвное отчаяние, выплеснувшееся наружу; он увидел гнев и возмущение, находящие выход в громких возгласах; он увидел выражение восхищения и надежды. Риарден видел также молодых людей с раскрытыми ртами и злобных неопрятных женщин из тех, что позволяют себе неодобрительные выкрики в кинотеатре при появлении на экране бизнесмена; они не протестовали; они молчали.

Риарден смотрел на публику в зале, и люди увидели на его лице то, чего не удалось добиться судьям: признаки душевного волнения.

Прошло несколько секунд, прежде чем раздался неистовый стук молоточка и один из судей завопил:

— Спокойствие, или я попрошу очистить зал!

Риарден вновь повернулся к залу, его глаза скользнули по рядам зрителей. Взгляд задержался на Дэгни, пауза была заметна только ей, он словно говорил: сработало. Дэгни выглядела вполне спокойной, только её глаза, казалось, стали слишком большими для лица. Эдди Уиллерс улыбался так, как улыбаются сквозь слёзы. Мистер Моуэн выглядел ошеломлённым. Пол Ларкин уставился в пол. Лица Бертрама Скаддера и Лилиан не выражали ничего. Лилиан сидела в конце ряда, закинув ногу на ногу, с правого плеча до левого бедра свисала норковая накидка; она, не шевелясь, смотрела на Риардена.

В неистовом вихре охвативших его чувств Риарден различил сожаление и страстное желание увидеть лицо, которое он искал с самого начала заседания. Франциско д’Анкония не пришёл.

— Мистер Риарден, — любезно и укоризненно улыбаясь и разводя руками, произнёс старший судья, — прискорбно, что вы неправильно нас поняли. В этом вся беда — бизнесмены отказываются вести с нами переговоры в духе доверия и дружбы. Они, кажется, считают, что мы их враги. Почему вы заговорили о человеческих жертвах? Зачем впадать в такие крайности? У нас нет намерения отнять вашу собственность или разрушить вашу жизнь. Мы не хотим ущемить ваши интересы. Мы признаём ваши выдающиеся достижения. Нашей целью является лишь сбалансировать общественные проблемы и установить справедливость ко всем. Это слушание было задумано не как суд, а как дружеская беседа, направленная на взаимопонимание и сотрудничество.

— Я не сотрудничаю под дулом пистолета.

— К чему этот разговор об оружии? Суть дела не столь серьёзна, чтобы прибегать к подобным высказываниям. Мы отдаём себе отчёт в том, что вина в этом деле лежит в основном на мистере Кеннете Денеггере, который спровоцировал нарушение закона, оказал на вас давление и признал свою вину, исчезнув, чтобы избежать суда.

— Нет. Мы сделали это по равноправному взаимному добровольному соглашению.

— Мистер Риарден, вы можете не разделять некоторые наши идеи, — сказал второй судья, — но мы все трудимся с одной целью. На благо народа. Мы понимаем, что пренебречь правовыми формальностями вас побудила критическая обстановка на угольных шахтах и решающее значение топлива для общественного благосостояния.

— Нет, я руководствовался только личной выгодой и личными интересами. Какое воздействие это оказало на угольные шахты и общественное благосостояние — решать вам. Это не было мотивом моих действий.

Мистер Моуэн изумлённо огляделся и прошептал Полу Ларкину:

— Здесь что-то пошло не так.

— Ох, закрой рот! — огрызнулся Ларкин.

— Я уверен, мистер Риарден, — сказал пожилой судья, — что в действительности вы не верите, так же как и общество, что мы хотим обойтись с вами как с жертвой. Если кто-то пребывает в таком заблуждении, мы постараемся доказать, что это не так.

Судьи удалились для принятия решения. Отсутствовали они недолго. Они вернулись в зловеще безмолвный зал и объявили, что на Генри Риардена накладывается штраф в пять тысяч долларов, но приговор условный.

Вспышка презрительного смеха прорвалась сквозь потрясшую зал овацию. Аплодисменты были адресованы Риардену, смех — судьям.

Риарден стоял, не шелохнувшись, не повернувшись к публике, почти не слыша рукоплесканий. Он смотрел на судей. На его лице не было ликования, он напряжённо, с горьким изумлением, почти страхом смотрел на судей. Он видел гнусность и ничтожность врага, разрушающего мир, словно после многолетних поисков среди всеобщего опустошения, руин огромных заводов, обломков мощных двигателей, трупов непобедимых героев наткнулся на разрушителя — и нашёл не могучего гиганта, а крысу, готовую улизнуть в нору при звуке шагов человека. Если это побеждает нас, размышлял Риарден, то виноваты мы.

Его толкали со всех сторон. Он улыбался в ответ на улыбки, на неистовый, почти трагический восторг лиц; в его улыбке была печаль.

— Благослови вас господь, мистер Риарден! — сказала пожилая женщина в небрежно накинутой на голову шали. — Вы можете спасти нас, мистер Риарден? Они поедают нас заживо, и бесполезно кого-то дурачить, будто они воюют только с богатыми. Вы знаете, что происходит с нами?

— Послушайте, мистер Риарден, — сказал мужчина, похожий на заводского рабочего, — богатые продают нас с потрохами. Передайте этим состоятельным ублюдкам, которые так озабочены раздачей всего подряд, что, раздаривая свои богатства, они продают шкуру с наших хребтов.

— Я знаю, — произнёс Риарден.

Вина — на нас, думал он. Если мы, будучи движущей силой, кормильцами, благодетелями человечества, позволяем, чтобы нас клеймили, как злодеев, и молча несём наказание за наши добродетели — на торжество какого «добра» мы рассчитываем?

Риарден взглянул на окружающих его людей. Сегодня эти люди приветствовали его громкими возгласами; точно так же они приветствовали его, стоя вдоль железнодорожного полотна «Линии Джона Голта». Но завтра они потребуют новых указов от Уэсли Моуча и программ бесплатного жилья от Оррена Бойла, и балки Бойла обрушатся на их головы. Они будут этого требовать, им втолкуют, чтобы они забыли, как забывают свои проступки, что Хэнк Риарден вызвал у них крики одобрения.

Почему люди готовы отречься от лучших мгновений в их жизни, как от греховных? Почему они предают лучшее в себе? Что заставило их поверить, будто Земля — царство зла, а безысходность — их судьба. Риарден не мог определить причину, но знал, что она должна быть названа. Он ощущал это как огромный знак вопроса в зале суда; и теперь его долгом было ответить.

Вот настоящий приговор, вынесенный ему, думал Риарден, — выяснить, какая идея, какая простая идея, доступная самому простому человеку, заставила человечество принять учение, ведущее его к самоуничтожению.

∗ ∗ ∗

— Хэнк, я больше не буду считать это безнадёжным — никогда, — сказала Дэгни вечером после суда, — меня никогда не заставят бросить работу. Ты доказал, что справедливость в конце концов побеждает. — Она немного помолчала и добавила: — Если знаешь, что такое справедливость.

На следующий день Лилиан сказала ему за ужином:

— Итак, ты выиграл? — Её голос звучал неопределённо; она ничего не добавила; она изучала его, словно разгадывая загадку.

На заводе Кормилица спросил Риардена:

— Мистер Риарден, что такое нравственный принцип?

— То, от чего много неприятностей.

Парень нахмурился, потом пожал плечами и, смеясь, произнёс:

— Чёрт, это было чудесное шоу! Какую взбучку вы им задали, мистер Риарден! Я не отходил от радио и стонал от смеха.

— Откуда ты знаешь, что это была взбучка?

— Но ведь была?

— Ты уверен?

— Уверен.

— То, что заставляет тебя быть уверенным, и есть нравственный принцип.

Газеты молчали. После особого внимания, которое они уделили этому делу, газетчики вели себя так, словно процесс не заслуживал упоминания. На последних страницах печатались краткие отчёты, составленные в таких общих словах, что нельзя было обнаружить и намёка на какие-либо неувязки.

Бизнесмены, с которыми Риарден встречался, казалось, избегали говорить о суде. Некоторые вообще отворачивались с негодующим видом, словно боялись, что даже взгляд на него может быть истолкован как определённая позиция. Другие высказывались:

— По-моему, Риарден, это было крайне неблагоразумно с вашей стороны.

— …мне кажется, сейчас не время наживать врагов.

— …мы не можем позволить себе вызывать негодование.

— Чьё негодование? — спросил Риарден.

— Не думаю, что правительству это понравится.

— Вы видели последствия этого.

— Не знаю… Народ не одобрит это, всё идёт к взрыву негодования.

— Вы видели, как народ принял это.

— Ну не знаю… Мы так стараемся не подавать никакого повода для обвинений в эгоизме, а вы дали козыри в руки врагу.

— Может быть, вы согласны с врагом, что не имеете права на свои доходы и собственность?

— Нет, конечно, нет, но зачем же кидаться в крайности? Всегда есть золотая середина.

— Золотая середина между вами и вашими убийцами?

— Ну зачем так выражаться?

— То, что я сказал на суде, верно или нет?

— Это будут неправильно цитировать и превратно истолковывать.

— Верно или нет?

— Народ слишком туп, чтобы решать такие вопросы.

— Верно или нет?

— Не время хвастаться богатством, когда простой народ гибнет от голода. Это лишь подстрекает их отнимать всё подряд.

— А признавая, что у вас нет прав на своё состояние, а у них есть, вы удержите их?

— Ну, не знаю…

— Мне не нравится ваше выступление в суде, — сказал другой бизнесмен, — пожалуй, я с вами не согласен. Лично я горжусь верой, что являюсь работником на благо общества, а не только ради личной выгоды. Мне приятно думать, что я не просто зарабатываю на трёхразовое питание и лимузин «хэммонд».

— И мне не нравится идея упразднения указов и контроля, — сказал ещё один. — Они, конечно, переусердствовали, но чтобы вообще никакого контроля? Я не согласен с этим. Мне кажется, некоторый контроль необходим. Для блага общества.

— Прошу прощения, господа, — произнёс Риарден, — за то, что вынужден спасать ваши чёртовы шкуры вместе со своей.

Группа бизнесменов во главе с мистером Моуэном никак не отреагировала на процесс. Но неделей позже они шумно объявили, что вложили деньги в строительство игровых площадок для детей безработных.

Бертрам Скаддер не упомянул о суде в своей рубрике. Но через десять дней среди перепевов прочих слухов и сплетен заявил:

— Кое-что об отношении общества к Хэнку Риардену понятно из того, что из представителей всех социальных групп самым непопулярным он оказался среди своих же коллег-бизнесменов. Даже самые хищные акулы считают, что он, с его аборигенскими ухватками, зашёл слишком далеко.

∗ ∗ ∗

Декабрьским предрождественским вечером, когда улицы за окном, как забитое горло, выхаркивали автомобильные гудки, Риарден сидел в своём номере в отеле «Уэйн-Фолкленд», сражаясь с более опасным противником, чем усталость и страх, — отвращением при мысли о необходимости иметь дело с людьми.

Риарден сидел, не желая двигаться, словно прикованный к стулу и к этой комнате. Он уже битый час пытался не думать о том, что заставляло его оставаться дома: единственный человек, которого он страстно желал видеть, находился здесь, в отеле, всего несколькими этажами выше.

В последние несколько недель он ловил себя на том, что попусту тратит время в холле, входя или выходя, задерживается без необходимости возле газетных киосков, рассматривает поток спешащих людей в надежде увидеть среди них Франциско д’Анкония. Он ловил себя на том, что, обедая в одиночестве в ресторане отеля, непрестанно следит глазами за портьерами входной двери. Сейчас, сидя в своём номере, Риарден поймал себя на мысли, что между ним и Франциско всего несколько этажей.

Он встал, удивлённо усмехнувшись. Я поступаю, как женщина, ждущая телефонного звонка и борющаяся с соблазном положить конец мучениям, сделав первый шаг, думал Риарден.

Нет причины, думал Риарден, мешающей мне пойти к Франциско д’Анкония, если я хочу. И всё же, решив, что пойдёт, он почувствовал облегчение, словно капитулировал.

Он шагнул к телефону, чтобы позвонить Франциско, но передумал. Не этого он хотел. Риарден хотел войти без доклада, как Франциско вошёл в его кабинет; это казалось ему установлением отсутствовавшего ранее между ними равенства.

По пути к лифту Риарден подумал: «Его не будет у себя, а если он и там, возможно, ты найдёшь его развлекающимся с какой-нибудь шлюхой — и поделом тебе!» Но мысль казалась нереальной, Риарден не мог сопоставить её с человеком, которого видел у полыхающей печи. Он уверенно вошёл в холл, чувствуя, как горечь переходит в радость, и постучал в дверь.

Голос Франциско рявкнул:

— Войдите! — Звук был резкий, рассеянный.

Риарден открыл дверь и остановился на пороге. На полу в центре комнаты стояла дорогая лампа с атласным абажуром, отбрасывающая круг света на большие листы ватмана. Франциско д’Анкония без пиджака, с волосами, свисающими на лицо, лежал на полу, опёршись на локти, и, кусая кончик карандаша, сосредоточенно смотрел в какую-то точку сложного чертежа. Он не поднял глаз и, казалось, забыл про стук в дверь. Риарден попытался разглядеть чертёж: это напоминало поперечное сечение расплавленного металла. Он стоял и с удивлением наблюдал; если бы он мог перенести в реальность собственный образ Франциско д’Анкония, именно это он и увидел бы: молодого целеустремлённого труженика, поглощённого трудной задачей.

Минуту спустя Франциско поднял голову. В следующее мгновение он вскочил и посмотрел на Риардена с недоверчивой улыбкой. Через секунду он поспешно схватил чертежи и отбросил в сторону.

— Я помешал? — спросил Риарден.

— Ничего особенного. Входите. — Он счастливо улыбался. Риарден вдруг понял, что Франциско ждал его прихода как победы, на которую не очень надеялся.

— Чем вы занимались? — спросил Риарден.

— Так, забавлялся.

— Можно взглянуть?

— Нет. — Франциско ногой отодвинул чертежи в сторону. Риарден отметил, что если он и сердился на нахальное хозяйское поведение Франциско у него в кабинете, то сейчас сам ведёт себя так же, потому что без всяких объяснений пересёк комнату и уселся в кресло, как дома.

— Почему вы не пришли продолжить свою речь? — спросил Риарден.

— Вы блестяще продолжаете без моей помощи.

— Вы имеете в виду мой судебный процесс?

— Да, ваш процесс.

— Откуда вы знаете? Вас там не было.

Франсиско улыбнулся, потому что в вопросе скрывалось признание: я ждал тебя.

— Вам не приходило в голову, что я мог слышать каждое слово по радио?

— Действительно? Хорошо, как вам понравились слушать собственные идеи, из уст своей марионетки?

— Вы ей не были, мистер Риарден. Они не были моими идеями. Разве не по этим правилам вы жили всегда?

— Да, по этим.

— Я всего лишь помог вам понять, что вам следует гордиться, живя по ним.

— Я рад, что вы слушали.

— Это было потрясающе, мистер Риарден, и примерно на три поколения запоздало.

— Что вы имеете в виду?

— Если бы тогда хоть один бизнесмен имел смелость сказать, что он работает исключительно ради своей прибыли, и сказать это с гордостью, он спас бы мир.

— Я не считаю мир потерянным.

— Не потерян. И никогда не будет. Но, боже мой, сколько усилий он нам сохранил бы!

— Что ж, я думаю, мы должны бороться, неважно, в какой эре мы оказались.

— Да… Знаете, мистер Риарден, я предлагаю вам взять текст судебного процесса, и прочитать то, что сказали. А потом разобраться, практикуете ли это в полном объёме и последовательно или нет.

— Вы считаете, что нет?

— Разберитесь самостоятельно.

— Я понимаю, что вы нечто важное хотели мне сказать, когда мы прервались в ту ночь на заводе. Почему бы вам не закончить то, что вы хотели сказать?

— Нет. Слишком рано.

Франсиско вёл себя так, словно в этом визите нет ничего необычного, словно он воспринимал его как естественный ход вещей — как он обычно и вёл себя в присутсвии Риардена. Но Риарден заметил, что он не был таким спокойным, каким хотел казаться. Он шагал по комнате, пытаясь высвободить эмоцию, которую не хотел признавать. Он забыл о лампе, которая по-прежнему стояла на полу и служила единственным источником света в комнате.

— Вы получали крепкие удары на пути открытий, не так ли? — сказал Франциско. — Как вам поведение ваших коллег-бизнесменов?

— Полагаю, этого было ожидаемо.

Напряжённым от злости и сожаления голосом Франциско скзал:

— Прошло двенадцать лет, а я до сих пор не могу равнодушно на это смотреть! — Реплика прозвучала самопроизвольно, словно, пытаясь подавить собственные эмоции, он высказал слова, которые сдерживал.

— Двенадцать лет… с какого момента? — спросил Риарден.

На мгнование наступила тишина, но Франциско спокойно ответил:

— С того момента, как я понял, что делают эти люди. — И добавил: — Я знаю, через что вы проходите сейчас… и что ещё вас ждёт впереди.

— Спасибо, — сказал Риарден.

— За что?

— За то, что вы так стараетесь не показывать. Но не волнуйтесь за меня. Я всё ещё способен выдержать… Знаете, я пришел не потому, что хотел поговорить о себе или даже о судебном процессе.

— Я соглашусь на любую выбранную вами тему, чтобы вы были здесь. — Он сказал это тоном вежливой шутки, но тон не сумел скрыть того, что это было правдой. — О чём вы хотели поговорить?

— О вас.

Франсиско замер. Мгновение он смотрел на Риардена, а потом тихо ответил:

— Хорошо.

Если бы то, что чувствовал Риарден, вылились в слова и прошли барьер его воли, он закричал бы: «Не бросай меня… ты мне нужен… я борюсь против всех, я достиг уже своего предела и обречён бороться за пределами, и как в единственном возможном для меня оружии я нуждаюсь в знании того, что есть на свете хоть один человек, которому я доверяю, которым могу восхищаться».

Но Риарден сказал спокойно и очень просто:

— Знаете, по-моему, единственным настоящим нравственным преступлением человека является попытка создать своими словами или поступками впечатление противоречивости, невероятности и нерациональности и таким образом поколебать понятие о рациональности у своей жертвы. — Единственной личной ноткой был искренний тон, подразумевавший такую же откровенность собеседника.

— Это верно.

— Если я скажу, что вы привели меня именно к этой мысли, вы поможете мне, ответив на один личный вопрос?

— Попытаюсь.

— Мне не нужно вам говорить, вы сами знаете, что вы — человек высочайшего ума. Я могу допустить, хотя и не могу признать это правильным, что вы отказываетесь использовать свои величайшие дарования в сегодняшнем мире. Но то, что человек делает от отчаяния, не обязательно ключ к разгадке его характера. Я всегда полагал, что настоящим ключом является то, что человек выбирает в качестве развлечения. И я не могу этого постигнуть. Неважно, отчего вы отреклись и перед чем отступили, но раз вы выбрали жизнь, как вы можете находить удовольствие, прожигая такую ценную жизнь, как ваша, увиваясь за дешёвыми женщинами, пустившись в глупейший разгул?

Франциско смотрел на него с тонкой улыбкой, словно говоря: «Нет? Значит пришёл говорить не о себе? А то, что ты так жаждешь говорить обо мне, разве не есть признание твоего беспросветного одиночества?»

Улыбка перешла в мягкую добродушную усмешку, словно в ответе на вопрос Риардена не было никаких проблем, никакой тайны.

— Есть способ решения подобной проблемы, мистер Риарден. Проверьте свои исходные положения.

Франциско раскованно опустился на пол, усаживаясь словно для приятной беседы.

— Это ваше личное заключение, что я — человек высочайшего ума?

— Да.

— Вам известно из личных наблюдений, что я растрачиваю свою жизнь на женщин?

— Вы никогда не отрицали этого.

— Не отрицал? Мне стоило больших усилий создать такое впечатление.

— Вы хотите сказать, что это неправда?

— Я произвожу впечатление человека, терзаемого комплексом неполноценности?

— Боже мой, нет, конечно!

— А только такой человек тратит свою жизнь, ухлёстывая за женщинами.

— Что вы хотите сказать?

— Вы помните, что я сказал о деньгах и о людях, стремящихся поменять местами причину и следствие? О людях, пытающихся подменить разум, отнимая то, что породил разум? Что ж, человек, презирающий себя, поддерживает чувство собственного достоинства сексуальными приключениями, но он не чувствует себя достойным, так как секс не причина, а следствие, способ выражения чувства собственной значимости.

— Что-то я не совсем понимаю.

— Вам никогда не приходило в голову, что это в сущности то же самое? Люди, полагающие, что богатство создаётся материальными средствами и никак не соотносится с человеческим разумом, по той же самой причине считают, что секс — это физическая способность, не зависящая от их ума, выбора или системы ценностей. Они думают, что тело создаёт страсть и делает выбор за них — как если бы железная руда по собственному желанию превращалась в рельсы. Говорят, любовь слепа, секс глух к разуму и насмехается над всеми философскими идеями. Но на самом деле сексуальный выбор — это результат коренных убеждений человека. Скажите мне, что человек находит сексуально привлекательным, и я расскажу всю его жизненную философию. Покажите мне женщину, с которой он спит, и я скажу, как он себя оценивает. И какой бы ерундой насчёт ценности альтруизма его ни пичкали, секс — самое эгоистичное из всех действий, действие, которое совершается только ради собственного наслаждения. Только попробуйте представить себе половой акт в духе самоотречения и доброхотного даяния — акт, который невозможен в самоунижении, только в самовозвышении, только в уверенности, что тебя желают и что ты этого желания достоин. Это действие заставляет человека обнажить дух, так же как и тело, и признать своё истинное «я» мерилом своей ценности. Мужчину всегда притягивает женщина, отражающая его глубочайшее видение себя самого, женщина, завоевание которой позволит ему испытывать — или притворяться, что испытывает, — чувство собственного достоинства. Человек, который уверен в собственной ценности, захочет обладать женщиной высшего типа, женщиной, которую он обожает, самой сильной и самой недоступной, потому что только обладание героиней даст ему чувство удовлетворения. Обладание незамысловатой проституткой не даст ничего. Он не стремится… Что случилось? — спросил Франциско, увидев напряжённое лицо Риардена, выражавшее значительно более сильное чувство, чем интерес к отвлечённой беседе.

— Продолжайте, — напряжённо произнёс Риарден.

— Такой мужчина не стремится утвердиться в собственной ценности, он стремится выразить её. Его душа и зов его плоти не конфликтуют. Но человек, убеждённый в своей никчёмности, всегда тянется к женщине, которую презирает, потому что она отразит его собственную сущность, освободит его от объективной реальности, в которой он — жалкая подделка, предоставит ему кратковременную иллюзию собственной значимости и кратковременное избавление от нравственного закона, который его осуждает. Приглядитесь к тому безобразию, в которое большинство людей превращает свою половую жизнь, и к путанице противоречий, которые они считают своей нравственной философией. Одно вытекает из другого. Любовь — это наша реакция на наши высшие ценности, и она не может быть ничем другим. Позвольте человеку извратить свои ценности и взгляд на жизнь, позвольте ему уверовать, что любовь не наслаждение, а отрицание, что добродетелью является не гордость, а жалость, или страдание, или слабость, или самопожертвование, что благороднейшую любовь рождает не восхищение, а сострадание, не признание ценностей, а признание пороков, — и он раздвоится. Его плоть перестанет ему подчиняться, он станет импотентом с женщиной, которой открыто признается в любви, его потянет к самой последней шлюхе. Его плоть последует логике его глубочайших убеждений; если он верит, что порок — это ценность, значит, он осудил собственное существование как зло, и только зло будет привлекать его. Он осудил самого себя и почувствует, что может наслаждаться только развратом. Он приравнял добродетель к страданию и почувствует, что порок — единственное удовольствие. Тогда он завопит, что его плоть сама по себе испытывает порочное вожделение, которое его разум не может контролировать, что секс — грех, а истинная любовь — чистое духовное переживание. И удивится, что любовь не приносит ему ничего, кроме скуки, а секс — лишь стыд.

Не осознавая, что мыслит вслух, Риарден с отсутствующим видом произнёс:

— В конце концов… Я никогда не признавал того, второго положения… Никогда не чувствовал себя виноватым за то, что делаю деньги.

Франциско улыбнулся и пылко сказал:

— Значит, вы понимаете, что это в сущности одно и то же? Нет, вы никогда не примете их порочных убеждений. Вы не смогли бы принудить себя к этому. Попытавшись осудить секс как зло, вы обнаружили бы, что, помимо воли, поступаете исходя из присущей вам нравственной предпосылки. Вас влекло бы к самой достойной женщине. Вам была бы нужна героиня. Вы не способны на презрение к себе. Вы не способны поверить, что жизнь — зло, а вы — беспомощное существо, загнанное в безвыходное положение. Вы всю жизнь преобразуете материю в соответствии с устремлениями вашего ума. Вы человек, которому надо бы знать, что идея, не воплощённая в действии, — презренное лицемерие, как и платоническая любовь. А действие, не контролируемое идеей, — идиотский самообман. Таков и секс, если он отрезан от системы ценностей человека. Вы не можете не знать этого. Ваше незыблемое чувство собственного достоинства должно подсказать вам это. Вы не в состоянии испытывать страсть к женщине, которую презираете. Только тот, кто превозносит чистоту любви, свободной от страсти, способен на развратную страсть, лишённую любви. Но взгляните: большинство людей — это существа, раздираемые на две части, они отчаянно шарахаются из крайности в крайность.

Одна такая крайность — это человек, который презирает деньги, заводы, небоскрёбы и собственную плоть. Он придерживается неопределённых мнений о непостижимых предметах, таких, как смысл жизни и собственные нравственные принципы. И он в отчаянии, потому что не может ничего почувствовать к женщине, которую уважает, но зависит от непреодолимой страсти к шлюхе. Таков человек, которого называют идеалистом. Другая крайность — люди, которых называют практичными, люди, презирающие принципы, абстракции, искусство, философию и собственную душу. Единственным смыслом жизни они считают приобретение материальных ценностей — невзирая на то, для чего они и откуда. Практичный человек ожидает, что материальные блага принесут ему удовольствие, и удивляется, что чем больше получает, тем меньше чувствует. Это человек, который проводит время в интрижках. Вглядитесь в тройной обман, который он совершает по отношению к самому себе. Он не признаёт, что нуждается в чувстве собственного достоинства, так как насмехается над таким понятием, как нравственные ценности. И всё же он испытывает глубочайшее презрение к себе, порождённое убеждением, что он — кусок мяса. Он не признаёт, что секс — это физическое выражение признания его личности. Поэтому такой человек пытается, оперируя тем, что есть следствие, получить то, что должно бы быть причиной. Он надеется обрести чувство собственной ценности благодаря женщинам, которые ему отдаются, и забывает, что женщины, которых он подцепил, не имеют ни характера, ни собственного суждения, ни системы ценностей. Он внушает себе, что гонится только за физическим удовольствием, но взгляните, как он устаёт от женщин за неделю или за ночь, как он презирает профессиональных шлюх и любит притворяться перед самим собой, будто соблазняет целомудренных девочек, которые делают исключение ради него. Он стремится к радости от достижения цели, но никогда не добивается её. Какая доблесть в обладании бездушным телом? Вот вам ваш Казанова. Подходит это описание ко мне?

— О боже! Нет!

— Тогда вы можете судить, не спрашивая у меня, сколько интрижек было в моей жизни.

— А о чём же ещё, чёрт возьми, пишут первые полосы газет последние чуть ли не двенадцать лет?

— Я угробил кучу денег на самые пышные и вульгарные вечеринки, которые только можно себе представить, и минимум времени на то, чтобы меня видели с женщинами соответствующего типа. Что касается остального… — Он немного помолчал, затем произнёс: — У меня есть несколько друзей, которые знают об этом, но вы первый человек, которому я вопреки своим правилам признаюсь: я не спал ни с одной из этих женщин. Я не притронулся ни к одной из них.

— Самое невероятное во всём этом то, что я вам верю.

Лампа на полу осветила ломаными лучами лицо Франциско, когда он подался вперёд; лицо его сияло невинным весельем.

— Если вы взглянете на все эти страницы внимательнее, то увидите, что я никогда ничего не рассказывал. Это женщины рвались в газеты с историями, намекающими, что если их видели со мной в ресторане, то это признак серьёзного романа. Как вы думаете, какую цель преследуют эти женщины? Может быть, ту же, что и Казанова, — страстное желание доказать собственную значимость числом и репутацией завоёванных ими мужчин? Только это ещё большая ошибка, так как признание, которого они жаждут, находится даже не в самом факте, а в произведённом впечатлении и зависти других женщин.

Что ж, я дал этим самкам то, что они хотели, — буквально, без претензии, на которую они рассчитывали, претензии, которая скрывает от них самих природу их желания. Думаете, они хотели переспать со мной? Они не способны на настоящую и честную страсть. Им нужна пища для тщеславия — я дал им её. Я предоставил им возможность похвастаться подругам и увидеть себя в скандальной хронике в роли великих обольстительниц. Но знаете, это срабатывает точно так же, как то, что вы сделали на суде. Если вы хотите разоблачить самое злостное мошенничество, подчинитесь ему буквально, ничего не добавляя от себя, чтобы скрыть его природу. Эти женщины всё понимали. Они видели, что окружающие завидуют удаче, которой они не добились. Вместо чувства удовлетворения, разрекламированные романы дали им глубокое ощущение неполноценности: каждая знает, что попыталась, но провалилась. Если затащить меня в постель считается победой по их нормам, то они знают, что не соответствуют этим нормам. Я думаю, эти женщины ненавидят меня больше, чем любого другого мужчину на свете. Но мой секрет сохранён, потому что каждая полагает, что поражение потерпела только она, в то время как другим это удалось, поэтому каждая будет страстно клясться, что была со мной близка, и никогда не признает правды.

— Но что вы сделали со своей репутацией?

Франциско пожал плечами:

— Те, кого я уважаю, рано или поздно узнают правду обо мне. Другие, — его лицо помрачнело, — другие считают меня воплощением зла. Пускай думают, если хотят, что я таков, как на газетных полосах.

— Но зачем? Зачем вы это делали? Чтобы преподать им урок?

— Нет, чёрт возьми! Я хочу, чтобы меня считали повесой.

— Почему?

— Повеса — это человек, который страсть как любит сорить деньгами.

— Почему вы играете такую скверную роль?

— Маскировка.

— Для чего?

— Для моей личной цели.

— Какой?

Франциско покачал головой:

— Не спрашивайте об этом. Я и так рассказал вам больше, чем следовало. В любом случае вы скоро узнаете всё остальное.

— Тогда почему вы рассказали это мне?

— Потому что… вы пробудили во мне нетерпение — впервые за многие годы. — Голос Франциско ожил. — Я никогда не хотел, чтобы кто-то знал обо мне правду. Но захотел, чтобы вы знали. Потому что знал: вы будете презирать повесу больше всего — так же как и я. Повеса? Я любил в своей жизни только одну женщину, и сейчас люблю, и буду любить всегда. — Это был непроизвольный порыв, и Франциско тихо добавил: — Я никогда не признавался в этом… даже ей.

— Вы потеряли её?

Взгляд Франциско устремился в пространство; спустя минуту он спокойно ответил:

— Надеюсь, что нет.

Свет лампы освещал лицо Франциско снизу, и Риарден не видел его глаз — только рот, очерченный линиями выносливости и необычно печального смирения. Риарден знал, что это рана, которую не следует бередить.

Со свойственной ему быстрой сменой настроения Франциско сказал:

— Ну что ж, уж недолго осталось! — и с улыбкой поднялся на ноги.

— Вы доверяете мне, — произнёс Риарден, — поэтому я хочу доверить вам свой секрет. Я хочу, чтобы вы знали, насколько я доверял вам, прежде чем пришёл сюда. И возможно, мне понадобится ваша помощь.

— Вы единственный человек, которому я хочу помочь.

— Я очень многого в вас не понимаю, но в одном уверен: вы не сторонник грабителей.

— Нет.

На лице Франциско появилось лукавое выражение, он словно о чём-то умалчивал.

— Я знаю, что вы не выдадите меня, если я скажу, что собираюсь и впредь продавать продукцию «Стали Риардена» заказчикам по своему выбору — сколько захочу, при любой возможности. Сейчас я намерен выполнить заказ, в двадцать раз превышающий тот, за который меня судили.

Сидя на подлокотнике кресла в нескольких шагах поодаль, Франциско подался вперёд и, нахмурившись, посмотрел на Риардена.

— Думаете, делая это, вы боретесь с ними? — спросил он.

— А как бы вы это назвали? Сотрудничеством?

— Вы хотели производить для них металл себе в убыток, теряя друзей и обогащая первых встречных ублюдков, которые имеют достаточно влияния, чтобы ограбить вас, принимая от них оскорбления за привилегию сохранить им жизнь. Теперь вы готовы на это даже ценой того, что оказываетесь в положении уголовника, рискуя в любой момент быть брошенным в тюрьму. И всё это ради сохранения системы, которая может подпитываться только своими жертвами, только нарушением собственных законов.

— Не ради системы, а ради заказчиков, которых я не могу бросить на милость системы. Я намерен пережить их систему, я не позволю им остановить меня, не собираюсь отдавать им мир, даже если я — последний, кто уцелел. В данный момент этот незаконный заказ для меня намного важнее всех моих заводов.

Франциско медленно покачал головой, затем спросил:

— Кому из своих друзей в медной промышленности вы предоставляете привилегию настучать на вас в этот раз?

Риарден улыбнулся:

— Не в этот раз. В этот раз я имею дело с человеком, которому полностью доверяю.

— Правда? И кто это?

— Вы.

Франциско выпрямился.

— Что? — спросил он так тихо, что ему почти удалось скрыть удушье.

Риарден улыбнулся:

— Вы не знали, что теперь я один из ваших заказчиков? Это сделано через парочку подставных лиц, под липовым именем, но мне понадобится ваша помощь, чтобы пресечь излишнее любопытство. Мне нужна эта медь, она должна прибыть вовремя, и мне совершенно безразлично, арестуют меня или нет, — тогда я уже всё сделаю. Я знаю, что вы потеряли всякий интерес к своей компании, богатству, работе, потому что не хотите иметь дела с такими грабителями, как Тэггарт и Бойл. Но если то, чему вы меня учили, серьёзно, если я — единственный, кого вы ещё уважаете, вы поможете мне выстоять и победить их. Я ещё ни к кому не обращался за помощью, а сейчас обращаюсь к вам с просьбой помочь мне. Мне необходима твоя поддержка. Я доверяю вам. Вы всегда говорили, что восхищаетесь мною. Итак, моя жизнь в ваших руках, если вам угодно. Медь «Меди д’Анкония» направляется ко мне. Судно покинет Сан-Хуан пятого декабря.

— Что?! — Это восклицание свидетельствовало о явном потрясении. Франциско вскочил с места, не скрывая своих чувств. — Пятого декабря?

— Да, — изумлённо ответил Риарден.

Франциско бросился к телефону.

— Я же говорил вам не связываться с «Медью д’Анкония»!

Он стонал от отчаяния и одновременно от ярости.

Его рука потянулась к телефону, но тотчас вернулась на прежнее место. Он ухватился за край стола, стараясь сдержаться и не брать трубку. Сколько он простоял так, опустив голову, не знал ни он сам, ни Риарден. Риарден в оцепенении следил за отчаянной борьбой в душе Франциско. Он не понимал сути происходящего, знал только, что у Франциско достаточно сил что-то предотвратить и что он этой возможностью не воспользуется.

Когда Франциско поднял голову, Риарден увидел лицо, искажённое страданием; казалось, каждая чёрточка кричала от боли, и вопль этот был ещё ужасней от того, что лицо выражало твёрдость принятого такой ценой решения.

— Франциско… в чём дело?

— Хэнк, я… — Он покачал головой, затем встал и выпрямился. — Мистер Риарден, — сказал он голосом, в котором слились сила, отчаяние и то особое достоинство, с которым произносится призыв о помощи, который не будет услышан, — когда вы будете проклинать меня и сомневаться в каждом сказанном мною слове… Клянусь вам, клянусь женщиной, которую я люблю, — я ваш друг.

∗ ∗ ∗

Выражение лица Франциско во время этого разговора Риарден вспоминал три дня спустя — после страшного потрясения, вызванного отчаянием поражения и взрывом ненависти. Стоя около радиоприёмника в своём кабинете, он думал о том, что сейчас должен держаться подальше от «Уэйн-Фолкленд», о том, что убил бы Франциско д’Анкония, попадись тот ему на глаза. Лицо Франциско вставало перед его глазами, когда он вслушивался в слова сообщения о том, что все три корабля с медной рудой «Меди д’Анкония», направлявшихся из Сан-Хуана в Нью-Йорк, подверглись нападению молодчиков Рагнара Даннескьолда и пущены на дно. Риарден вспоминал лицо Франциско, зная, что потерял намного больше, чем корабли, которые лежали на дне океана.

Глава 5

Кредит лимит превышен

Это стало первым провалом в истории «Стали Риардена». Впервые вопреки договорённости заказ не был выполнен. Но к 15 февраля, предполагаемой дате открытия железной дороги Тэггарта, всё потеряло значение.

Зима наступила рано — в последние дни ноября. Люди говорили, что это самая суровая зима на их памяти и что в необычайных снегопадах винить некого. Они не хотели вспоминать время, когда бураны не носились беспрепятственно по неосвещённым улицам и дорогам, не бушевали над крышами нетопленых домов, не мешали движению поездов и не уносили сотни жертв.

Когда «Трансконтинентальная Тэггарта» в конце декабря впервые с опозданием получила топливо от «Угля Денеггера», двоюродный брат Денеггера объяснил, что ничего не мог поделать; он должен был сократить рабочий день до шести часов, мотивируя это необходимостью поднять дух людей, которые работали не так продуктивно, как при его кузене Кене. Люди стали безразличны и небрежны в работе, потому что, по его словам, были измучены суровой дисциплиной, установленной прежним руководством. Он не смог удержать ушедших без причины управляющих и мастеров, хотя они проработали в компании по десять — двадцать лет; он не смог устранить трения между рабочими и новым руководством, набранным им самим, хотя новые начальники были намного либеральнее прежних беспощадных кровососов. Он полагал, что это лишь временные трудности переходного периода, и заявлял, что бессилен что-либо сделать, когда груз, предназначенный для «Трансконтинентальной Тэггарта», накануне дня отгрузки был передан Комитету по международной помощи для отправки в Народную Республику Англия, где пришлось ввести чрезвычайное положение, народ умирал от голода, государственные предприятия закрывались. Мисс Тэггарт, сказал новый хозяин «Угля Денеггера», ведёт себя неблагоразумно, ведь поставка задержана всего на один день.

Однодневное промедление привело к опозданию на три дня 386-го товарного поезда, следовавшего в Нью-Йорк из Калифорнии. Пятьдесят девять вагонов были загружены салатом и апельсинами. Товарный поезд стоял на запасном пути в ожидании топлива, которое не доставили вовремя. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк, салат и апельсины можно было сваливать в Ист-Ривер, они слишком долго ждали своей очереди на складах в Калифорнии, так как движение было сокращено, а особое распоряжение запрещало формировать составы более чем из шестидесяти вагонов. Никто, кроме друзей и деловых партнёров, не обратил внимания на то, что три производителя апельсинов из Калифорнии и два фермера из Империал-Велли, выращивавших салат, разорились. Никто не заметил закрытия брокерской фирмы в Нью-Йорке, а также водопроводной компании, которой задолжала брокерская фирма, компании, производящей свинцовые трубы, которая, в свою очередь, снабжала водопроводную компанию. «Когда люди умирают от голода, — писали газеты, — рядового гражданина не волнует крах предприятий, являющихся частной собственностью и созданных для извлечения личной прибыли».

Уголь, отправленный Комитетом по международной помощи через Атлантический океан, так и не достиг берегов Народной Республики Англия — им завладел Рагнар Даннескьолд.

Когда в середине января компания «Уголь Денеггера» во второй раз задержала поставку топлива для «Трансконтинентальной Тэггарта», кузен Денеггера сердито проворчал в телефон, что ничего не может сделать, — его шахты были закрыты на три дня из-за дефицита смазочных материалов, необходимых для работы шахтного оборудования. Уголь для «Трансконтинентальной Тэггарта» поступил на четыре дня позже срока.

Мистер Квинн, владелец компании по производству шарикоподшипников, переехавшей из Коннектикута в Колорадо, целую неделю ждал товарного поезда, который должен был доставить металл, отправленный «Сталью Риардена». Когда поезд наконец пришёл, ворота завода компании были закрыты.

Никто не заметил закрытия компании из Мичигана, производившей двигатели, которая ожидала партию шарикоподшипников, в то время как её оборудование простаивало, а рабочие получали жалование в полном объёме; остановки деревообрабатывающего комбината в Орегоне, дожидавшегося двигателей; ликвидации склада пиломатериалов в Айове, лишившегося поставок; банкротства строительного подрядчика из Иллинойса, который, не получив в срок пиломатериалы, обнаружил, что все его контракты аннулированы, а потенциальные покупатели его домов отправились восвояси по заметённым снегом дорогам искать то, чего больше не осталось нигде на свете.

В конце января снежная буря перерезала перевалы через Скалистые горы, возведя на пути магистрали «Трансконтинентальной Тэггарта» заносы высотой в сто метров. Люди, в течение нескольких часов пытавшиеся расчистить путь, отказались от этой затеи, снегоочистители один за другим выходили из строя. Машины, срок эксплуатации которых давно истёк, не ремонтировались в течение двух лет. Новые так и не прибыли, потому что производитель прекратил поставки, не получив от Оррена Бойла стали.

Три поезда попали в ловушку на запасных путях станции Уинстон, высоко в Скалистых горах, там, где магистраль «Трансконтинентальной Тэггарта» пересекала северо-западную часть Колорадо. Пять дней до них не могла добраться помощь. Локомотивы не могли пробиться сквозь бурю. Последние сделанные на заводах Лоуренса Хэммонда грузовики не выдержали холодов и вышли из строя. Были посланы лучшие самолёты, изготовленные на заводах Дуайта Сандерса, но они так и не достигли станции Уинстон — степень износа не позволила им преодолеть напор ветра.

Захваченные бурей пассажиры пытались рассмотреть сквозь надвигающуюся снежную завесу огоньки лачуг станционного посёлка. Огни исчезли на вторую ночь. К вечеру третьего дня в поездах отключили освещение и отопление, иссякли запасы продовольствия. В краткие минуты затишья, когда белая завеса исчезала, открывая взору чёрную безмолвную пустоту, в которой сливались погружённая во мрак земля и беззвёздное небо, было видно, как за много километров к югу вился на ветру язычок пламени. Это светился Факел Уайета.

К утру шестого дня, когда составам удалось продвинуться к горным склонам Юты, Невады и Калифорнии, проводники заметили, что трубы придорожных заводиков не дымятся, а заводские ворота, открытые во время прошлого рейса, наглухо закрыты.

«Снежные бури — это стихийное бедствие, — писал Бертрам Скаддер, — а за погоду некого призвать к ответу».

Нормы угля, определённой Уэсли Моучем, хватало, чтобы дома отапливались не более трёх часов в день. Дров не было, металл для изготовления печей отсутствовал, приспособлений для установки отопительных систем тоже не хватало. Хитроумные подобия печей, созданные из кирпича и жестяных канистр из-под растительного масла, университетские профессора топили книгами из своих библиотек; производители фруктов поддерживали тепло в своих домах деревьями из садов. «Лишения укрепляют дух народа, — писал Бертрам Скаддер, — и куют высокопробную сталь общественной дисциплины. Нужда является строительным раствором, укрепляющим людей, словно кирпичи в стенах величественного здания общества».

— Нации, некогда убеждённой, что могущество достигается за счёт производственной мощи, внушают, что путь к могуществу лежит через нищету, — заявил в одном из интервью Франциско д’Анкония. Это заявление не было опубликовано.

Той зимой подъём деловой активности наблюдался только в индустрии развлечений. Люди выкраивали последние гроши из своих жалких средств и голодные толпились у кинотеатров, чтобы на несколько часов забыть управлявший ими животный страх перед бытовым неустройством. В январе распоряжением Уэсли Моуча все кинотеатры, ночные клубы и кегельбаны были закрыты в целях экономии топлива. «Удовольствия не являются предметом первой необходимости», — писал Бертрам Скаддер.

— Надо смотреть на вещи философски, — советовал доктор Саймон Притчет молодой студентке, которая истерически разрыдалась посреди его лекции. Эта девушка недавно вернулась из экспедиции в одно из поселений на Верхнем Озере; она видела там женщину, которая держала на руках тело своего взрослого сына, умершего от голода. — Нет никаких абсолютов, — сказал доктор Притчет. — Реальность иллюзорна. Откуда эта женщина знает, что её сын умер? Откуда она знает, что её сын вообще жил?

Люди с умоляющими глазами на измученных лицах собирались вокруг палаток евангелистов, которые с ликующим злорадством выкрикивали, что человек не в силах покорить природу, что наука — обман, что разум потерпел поражение, что человек наказан за свои грехи, гордыню и веру в собственный разум. Они уверяли, что только мистическая вера способна предотвратить трещину в железнодорожном полотне или прокол последней шины последнего грузовика. Они проповедовали, что любовь и самопожертвование помогут найти разгадку сокровенных тайн.

Оррен Бойл сделал пожертвование на благо других. Он продал Комитету по международной помощи для отправки в Народную Республику Германия десять тонн стальных строительных ферм, предназначавшихся для «Атлантической южной».

— На это трудно было решиться, — объяснял он, глядя на охваченного паникой президента «Атлантической южной» влажным рассеянным взором праведника, — но я принял во внимание тот факт, что вы мощная корпорация, тогда как народ Германии терпит неописуемую нищету. Поступая таким образом, я руководствовался принципом: «Нужда важнее всего». Нужно подумать о слабых, а не о сильных.

Президент «Атлантической южной» знал, что у шапочного знакомого Оррена Бойла в Вашингтоне есть приятель в Министерстве снабжения Народной Республики Германия. Это ли стало причиной поступка Бойла, или его решение было продиктовано верой в самопожертвование, никто сказать не мог, да и не было особой разницы: если Бойл и был святошей, проповедовавшим самопожертвование, он сделал то, что должен был сделать. Именно поэтому президент «Атлантической южной» промолчал в ответ; он не осмелился признать во всеуслышание, что его больше интересует железная дорога, чем народ Германии; он не решился оспаривать справедливость принципа самопожертвования.

Вода в Миссисипи прибывала весь январь; от снегопадов река вздулась, и ветер заставил её течение подобно огромным монотонно работающим жерновам разрушать всё, что попадалось на пути. В одну из ночей первой недели февраля, когда снег с дождём неистовствовали с особой силой, под пассажирским поездом рухнул принадлежавший «Атлантической южной» мост через Миссисипи. Локомотив и пять первых вагонов вместе с треснувшими фермами моста низверглись с высоты двухсот пятидесяти метров в чёрный водоворот реки. Остальная часть состава удержалась на первых трёх пролётах моста, которые уцелели.

— Нельзя отдавать соседу то, что необходимо самому, — сказал Франциско д’Анкония.

Буря открытых выступлений против него, поднятая владельцами газет, была намного сильнее их обеспокоенности событиями на реке.

Ходили слухи, что главный инженер «Атлантической южной», отчаявшись получить сталь для укрепления моста, подал в отставку полгода назад, предупредив руководство компании, что мост ненадёжен.

Он написал в самую крупную нью-йоркскую газету письмо, в котором предупреждал об опасности, но письмо не получило огласки. Ходили также слухи, что первые три пролёта не дрогнули, так как были укреплены конструкциями из Металла Риардена; пятьсот тонн продукции этой компании оказались единственным поступлением на железную дорогу за время действия Закона о равном распределении.

Единственным результатом официального расследования стало признание непригодными к эксплуатации двух мостов через Миссисипи, принадлежавших мелким железнодорожным компаниям. Одна из них прекратила существование, другая закрыла свою линию, собрала рельсы и проложила новую ветку к мосту через Миссисипи, который принадлежал «Трансконтинентальной Тэггарта». Так же поступила и «Атлантическая южная».

Огромный мост в Бредфорде, штат Иллинойс, был построен Натаниэлем Тэггартом. Ему пришлось долгие годы бороться с властями, потому что суды, разбирая иски речных грузоперевозчиков, выносили решения, что железные дороги создают конкуренцию перевозкам по воде и тем самым угрожают общественному благосостоянию. Мосты следовало уничтожить, ибо они препятствовали движению речного транспорта. Судебные постановления требовали, чтобы Натаниэль Тэггарт снёс свой мост и перевозил пассажиров на баржах. Когда дело слушалось в суде высшей инстанции, он выиграл тяжбу с перевесом в один голос. Мост Тэггарта остался единственной перемычкой между двумя частями континента. Его наследница поставила перед собой цель поддерживать мост в исправности любой ценой.

Сталь, отправленная Комитетом по международной помощи через Атлантику, не достигла берегов Народной Республики Германия. Её захватил Рагнар Даннескьолд, и никто, за исключением людей из Комитета, не узнал об этом, потому что газеты уже давно не писали о Рагнаре Даннескьолде.

Обнаружив, что товаров не хватает, а электрические утюги, тостеры, стиральные машины и остальные электроприборы и вовсе исчезли с прилавков, люди начали интересоваться слухами. Они слышали, что ни одному кораблю, гружённому медью «Меди д’Анкония», не удалось прийти в американский порт, — они так или иначе попали в руки Рагнара Даннескьолда.

В порту туманными зимними вечерами перешёптывались о том, что Рагнар Даннескьолд всегда захватывал суда, доставляющие помощь другим государствам, но никогда не прикасался к меди; он топил корабли «Меди д’Анкония» вместе с грузом, экипажам разрешал спасаться на шлюпках, а медь отправлялась на дно океана. Об этом повествовали особым шёпотом — так рассказывают мрачные легенды, смысла которых никто не понимает. Никто не мог объяснить, почему Даннескьолд не забирал медь.

Во второй неделе февраля вышел указ, запрещавший поднимать лифты выше двадцать пятого этажа. Эта мера была предпринята в целях экономии медной проволоки и электроэнергии. Верхние этажи требовалось освободить от жильцов. Пролёты, ведущие наверх, были заколочены грубыми некрашеными досками. Особым разрешением допускались исключения — на основании «крайней необходимости» — для ограниченного круга крупных предприятий и фешенебельных отелей. Города будто стали ниже ростом.

Раньше жители Нью-Йорка не особо беспокоились о погоде. Метели досаждали им лишь тем, что замедляли движение транспорта и оставляли после себя лужи возле дверей ярко освещённых магазинов. Людям, идущим против ветра в плащах, мехах и вечерних туфлях, буран в городе казался незваным гостем. Сейчас же, когда буран порывисто гнал снег по узким улочкам, люди со смутным страхом ощущали незваными гостями в городе себя и чувствовали, что у ветра есть право считать их таковыми.

— Теперь уже всё равно, — сказала Дэгни Риардену в ответ на сообщение, что он не сможет дать ей рельсы, потому что ему не удалось найти поставщика меди. — Выбрось это из головы, Хэнк.

Он промолчал, хотя и не мог забыть первого сбоя в работе «Стали Риардена».

Вечером пятнадцатого февраля в полумиле от Уинстона, штат Колорадо, лопнуло железнодорожное полотно на стыке рельсов — как раз там, где их требовалось заменить. С рельсов сошёл локомотив. Начальник станции Уинстон лишь бессильно вздохнул и вызвал аварийную бригаду с подъёмным краном. Такие происшествия на его участке пути случались теперь через день. Он уже начал привыкать к ним.

В тот вечер Риарден в пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпе бродил по колено в снегу по заброшенному угольному разрезу во всеми забытом уголке Пенсильвании. Он наблюдал за погрузкой угля на свои самосвалы. У шахты не было хозяев — никто не мог покрыть затраты на её содержание. Однако нашёлся один молодой человек родом из голодающего посёлка поблизости. У него были злые глаза и резкий голос. Он собрал группу безработных и заключил с Риарденом контракт на поставку угля. Уголь добывали ночью, хранили в потайных дренажных штольнях, с рабочими расплачивались наличными, никто не задавал вопросов. Виновные в том, что им хотелось выжить, эти люди вели дела подобно дикарям: без законов, документов, контрактов, покровителей — без всего, кроме взаимопонимания и жёсткого соблюдения договора. Риарден даже не знал имени молодого человека. Наблюдая, как он руководит погрузкой, Риарден подумал, что, родись этот парень поколением раньше, из него получился бы отличный промышленник, сейчас же он закончит свою короткую жизнь уголовником.

В тот же вечер Дэгни присутствовала на заседании совета директоров «Трансконтинентальной Тэггарта».

Все расположились вокруг полированного стола в величественном зале заседаний совета. В помещении было прохладно. Люди, которые за десятилетия привыкли к тому, что их лица должны быть непроницаемыми, слова невнятными, а одежда безупречной, выглядели неестественно в обтягивающих животы свитерах, шарфах вокруг шеи; кашель, подобный треску пулемёта, слишком часто прерывал дискуссию.

Она заметила, что Джим утратил своё обычное спокойствие. Он сидел, втянув голову в плечи, его глаза метались по лицам присутствующих.

Среди них был человек из Вашингтона. Никто не знал, чем он занимается, какое у него звание, это не имело значения; было известно, что он из Вашингтона. На висках мистера Уэзерби — а именно так его звали — проступала седина, у него было длинное узкое лицо, и казалось, что ему стоило больших усилий держать рот закрытым. Это придавало ему чопорный вид. Члены совета не знали, в каком качестве он присутствовал на заседании: гостя, советника или, быть может, председателя совета; они предпочли остаться в неведении.

— По моему мнению, — сказал председательствующий, — основной проблемой, которую мы должны рассмотреть, является то, что полотно нашей магистрали находится в плачевном, если не сказать критическом, состоянии. — Он выдержал паузу и осторожно добавил: — В то время как единственная принадлежащая нам дорога с приличными рельсами — это «Линия Джона Голта»… то есть «Линия Рио-Нортэ».

Другой участник совещания произнёс таким же осторожным тоном, стараясь вовлечь в разговор остальных:

— Если принять во внимание хронический дефицит оборудования, а также то, что мы позволяем ему изнашиваться на ветке, которая приносит убытки… — Он замолчал, не высказав никаких предложений.

— По моему мнению, — вступил в разговор худой бледный мужчина с аккуратными усиками, — «Линия Рио-Нортэ» стала для компании финансовым бременем, нести которое ей не под силу. Пока не будет произведена реорганизация, которая… — Не закончив своего выступления, мужчина с усиками посмотрел на мистера Уэзерби. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда.

— Джим, — сказал председательствующий, — я думаю, ты мог бы объяснить мистеру Уэзерби ситуацию.

Голос Тэггарта был по-прежнему ровным. Но как кусок ткани, натянутой на разбитую бутылку, топорщится в месте излома стекла, так и в казавшемся ровным голосе Тэггарта время от времени слышались шершавые нотки.

— Думаю, все признают, что основным фактором, влияющим на состояние дел любой железнодорожной компании в стране, является повышенный уровень банкротств в сфере бизнеса. Хотя все мы понимаем, что это временное явление, в настоящий момент оно так серьёзно повлияло на железную дорогу, что состояние дел можно назвать безнадёжным. В частности, число закрывшихся заводов в районе функционирования сети «Трансконтинентальной Тэггарта» настолько велико, что вся наша финансовая система подорвана. Районы, которые всегда приносили стабильный доход, в настоящий момент убыточны. Расписание движения товарных поездов, рассчитанное на серьёзный грузооборот, нельзя сохранить, если вместо семи отправителей осталось трое. Мы не можем обслуживать их по-прежнему. По крайней мере, при… существующих тарифах. — Он бросил на мистера Уэзерби взгляд, который, казалось, не был замечен. — Мне кажется, — продолжил Тэггарт, и его голос зазвучал резче, — что наши клиенты заняли нечестную позицию. Раньше они жаловались на конкурентов и принимали всяческие меры местного масштаба с целью устранения конкуренции в своих отраслях. Сейчас большинство из них оказались практически монополистами, но отказываются понять, что железнодорожная компания не в состоянии обслуживать один завод по тем же тарифам, по каким она обслуживала всех производителей в данном регионе. В их интересах мы обеспечиваем движение поездов себе в убыток, однако они выступили против какого-либо… повышения тарифов.

— Против какого-либо повышения? — тихо переспросил мистер Уэзерби, умело разыгрывая удивление. — Но речь вовсе не идёт о повышении тарифов.

— В случае, если слухи, которым я отказываюсь верить, окажутся правдой… — начал председательствующий и замолчал на полуслове в тот момент, когда его голос выдал смятение.

— Джим, — любезно сказал мистер Уэзерби, — лучше бы не упоминать о повышении тарифов.

— Я не имел в виду, что тарифы необходимо поднять немедленно, — поспешно вставил Тэггарт. — Просто напомнил об этом для полноты картины.

— Но, Джим, — дрожащим голосом сказал пожилой мужчина, — я-то думал, что твоё влияние, я имею в виду твою дружбу с мистером Моучем, гарантирует… — Он запнулся, потому что все неодобрительно посмотрели на него, упрекая в нарушении неписаного закона: никто не должен упоминать о подобных неудачах, никто не должен обсуждать влиятельных знакомств Джима, тем более, почему они его подвели.

— Дело в том, — непринуждённо заметил мистер Уэзерби, — что мистер Моуч направил меня сюда, чтобы обсудить требование железнодорожных профсоюзов повысить жалование и требование грузоотправителей снизить тарифы. — Он говорил небрежно, но твёрдо: ему было известно, что члены совета следят за обсуждением этих требований в печати долгие месяцы; он понимал, что эти люди боятся не самого явления, а того, что он напомнил о нём, как будто самого явления не было в природе, и только его слова могли сделать его не вымыслом, а реальностью; он знал, что эти люди ждут, воспользуется ли он своей властью, и дал им понять, что не преминет сделать это.

Положение этих людей давало им право возражать открыто, но никто не произнёс ни слова протеста, никто не сопротивлялся. Джеймс Тэггарт заговорил резким раздражённым голосом, призванным передать гнев, но передавшим лишь растерянность:

— Я бы не стал преувеличивать роль Бадди Уоттса из Национального совета грузоотправителей. Он поднял большой шум и накормил обедами много кого в Вашингтоне, но я бы не советовал принимать это всерьёз.

— Право, не знаю, — развёл руками мистер Уэзерби.

— Послушай, Клем. Я знаю, что на прошлой неделе Уэсли не захотел его видеть.

— Неужели? Уэсли очень занятой человек.

— И знаю, что десять дней назад, когда Джин Лоусон устроил большой приём, там собрались практически все, однако Бадди Уоттса не было среди приглашённых.

— Это правда, — миролюбиво согласился мистер Уэзерби.

— Так что, Клем, я бы не ставил на мистера Бадди Уоттса.

— Уэсли беспристрастен, — чопорно произнёс мистер Уэзерби. — Человек, преданный общественному долгу. Интересы страны в целом — вот что его тревожит больше всего в жизни.

Тэггарт выпрямился в кресле. Он знал, что, когда в ход идут такие слова, это вернейший признак опасности.

— Джим, нельзя отрицать, что Уэсли ценит тебя как в высшей степени просвещённого предпринимателя, незаменимого советчика и одного из своих ближайших друзей. — Глаза Тэггарта переметнулись на Уэзерби — опасность приближалась. — Хотя нельзя сказать, что Уэсли испытывал бы малейшие колебания перед тем, как принести в жертву свои чувства и личных друзей, если бы от этой жертвы зависело благосостояние общества.

Лицо Тэггарта оставалось непроницаемым, причиной его страха было нечто, о чём он не осмеливался сказать, что опасался выдать движением мускулов лица. Тэггарт боролся с мыслью, которую не хотел осознавать, он сам очень долго олицетворял «общество» в самых разных ситуациях и знал, что произойдёт, если это магическое, святое понятие, которое никто не осмелится попрать, особенно в сочетании со словом «благосостояние», станут ассоциировать с личностью Бадди Уоттса.

Он быстро спросил:

— Не считаешь же ты, что я могу поставить личные интересы выше интересов общественного благосостояния?

— Нет, конечно, нет, — сказал мистер Уэзерби с лёгкой улыбкой. — Только не ты, Джим. Твоё участие в жизни общества и обеспокоенность его судьбой широко известны. Именно поэтому Уэсли рассчитывает, что ты сумеешь взглянуть на это дело с обеих сторон.

— Разумеется, — сказал Тэггарт, понимая, что попался.

— Войдите в положение профсоюзов. Возможно, у вас нет средств повысить заработную плату, но как жить рабочим, если жизнь стала невыносимо дорогой? Они ведь не могут не есть, правда? И это важнее любой железной дороги.

Голос мистера Уэзерби звучал безмятежно и праведно, как будто он повторял по памяти фразу, которая имела совсем иное значение, ясное всем. Глядя Тэггарту прямо в глаза, он подчёркивал то, о чём не говорил:

— Число членов железнодорожных профсоюзов равно примерно одному миллиону. Если посчитать членов их семей, иждивенцев и бедных родственников — у кого сейчас их нет? — это приблизительно пять миллионов голосов… простите, я хотел сказать, пять миллионов человек. Уэсли должен помнить об этом. Он должен задуматься над тем, что творится в душе каждого из них. И считаться с мнением общества. Тарифы, по которым вы работаете сейчас, были установлены, когда все зарабатывали на жизнь. Но в сегодняшних условиях плата за транспортные услуги стала недоступной. По всей стране люди стонут от вас.

Мистер Уэзерби в упор посмотрел на Тэггарта; он лишь смотрел, но казалось, будто он подмигивает.

— Этих людей очень много, Джим. Они многим недовольны. Они будут благодарны тому правительству, которое снизит тарифы на услуги железных дорог.

Последовавшую тишину можно было сравнить с ямой, глубина которой поглощала шум падающих на дно камней. Тэггарту, как и остальным, было известно, по какому «бескорыстному мотиву» мистер Моуч всегда готов пожертвовать своими друзьями.

Молчание заставило Дэгни изменить своё первоначальное решение не вмешиваться; она не смогла пересилить себя, её голос дрожал и был резок:

— Ну, господа, вы достигли того, чего добивались все эти годы?

Быстрота, с которой все обратили на неё взгляды, была реакцией на неожиданный звук. Но поспешность, с которой они отвели глаза и смотрели на стол, стены — только не на неё, свидетельствовала о том, что они поняли смысл её слов.

Установилась тишина, и Дэгни ощутила, как воздух в комнате пропитывается, подобно ткани в красильне, негодованием — но не к мистеру Уэзерби, а к ней. Она пережила бы это, если бы её вопрос остался без ответа; но их манёвр, направленный на то, чтобы дать ей понять, что они не замечают её присутствия и одновременно дать ей ответ в свойственной им манере, вызвал у неё тошнотворную тяжесть в желудке.

Председательствующий с многозначительной уклончивостью и едва уловимым намёком произнёс, не взглянув на Дэгни:

— Всё было бы замечательно, если бы на ответственных должностях находились достойные люди, не такие, как Бадди Уоттс или Чик Моррисон.

— Ну, я бы не беспокоился из-за Чика Моррисона, — возразил бледный мужчина с усами. — У него нет влиятельных друзей. Никого. Тинки Холлоуэй — вот это реальное зло.

— Я не считаю, что всё так безнадёжно, — возразил представительного вида мужчина, шея которого была обмотана зелёным шарфом. — Джо Данфи и Бад Хэзлтон чрезвычайно близки к Уэсли. Если их влияние окажется сильнее, с нами всё будет в порядке. Но надо опасаться Кипа Чалмерса и Тинки Холлоуэя.

— Я могу взять на себя Кипа Чалмерса, — предложил Тэггарт.

Мистеру Уэзерби единственному из присутствующих, казалось, не претило время от времени поглядывать на Дэгни, но его взгляд, задерживающийся на ней, ничего не выражал. Он просто её не видел.

— Я думаю, — сказал мистер Уэзерби, как бы невзначай посмотрев на Тэггарта, — вы могли бы оказать Уэсли услугу.

— Уэсли знает, что всегда может на меня положиться.

— Идея заключается в том, что если бы вы пошли навстречу профсоюзам и повысили зарплату, то мы могли бы оставить в стороне вопрос о снижении тарифов, конечно, до поры до времени.

— Но я не могу этого сделать! — почти выкрикнул в ответ Тэггарт. — Национальный союз железных дорог против повышения зарплаты и обязал всех придерживаться этой позиции.

— Именно это я и имею в виду, — тихо сказал мистер Уэзерби. — Уэсли хочет вбить клин в союз. Если такая компания, как «Трансконтинентальная Тэггарта», пойдёт на уступки, остальные последуют её примеру. Вы бы очень помогли Уэсли. Он оценит это.

— Но боже праведный, Клем! Это развяжет союзу руки для судебного процесса против нас в соответствии с уставом.

Мистер Уэзерби улыбнулся:

— Какой процесс? Уэсли позаботится об этом.

— Но послушайте, Клем, вы так же, как и я, знаете, что это не в наших силах.

Мистер Уэзерби пожал плечами:

— Это вам решать.

— Но ради бога, каким образом?

— Не знаю. Это ваша забота, а не наша. Ведь вам бы не понравилось, начни правительство советовать вам, как лучше руководить компанией?

— Конечно! Но…

— Наше дело — следить за тем, чтобы люди получали справедливую зарплату и были обеспечены транспортными услугами. Это зависит от вас. Конечно, если это вам не под силу…

— Я не говорил этого! — торопливо выкрикнул Тэггарт. — Я не говорил этого!

— Хорошо, — любезно согласился мистер Уэзерби. — Мы знали, что вы способны найти решение.

Он смотрел на Тэггарта, Тэггарт — на Дэгни.

— Хотя это лишь моё соображение, — сказал мистер Уэзерби и откинулся на спинку кресла, благопристойно уходя от темы. — Просто идея, чтобы вы поразмышляли над ней. Я ведь здесь гость. Я не хочу вмешиваться. Целью совещания было обсуждение ситуации с железнодорожными линиями компании, верно?

— Да, — вздохнул председательствующий. — А сейчас, если у кого-нибудь есть конструктивные предложения по поводу… — Он помолчал. Ответа не было. — Я полагаю, картина ясна. — Опять молчание. — Считаю, что мы не можем позволить себе эксплуатацию нескольких линий нашей компании… линии Рио-Нортэ в особенности… Поэтому от нас потребуются некоторые практические шаги…

— Я считаю, — неожиданно твёрдым голосом заявил бледный мужчина с усами, — что мы должны выслушать мнение мисс Тэггарт.

Он подался вперёд с лукавым ожиданием в глазах. Дэгни промолчала, лишь повернулась к нему. Он спросил:

— Что скажете, мисс Тэггарт?

— Ничего.

— Прошу прощения?

— Всё, что я хотела сказать, вошло в доклад, который Джим прочитал вам. — Она говорила спокойно, отчётливо и категорично.

— Но вы не дали никаких рекомендаций.

— Их нет.

— Но в конечном счёте вы, являясь вице-президентом по операционной деятельности, жизненно заинтересованы в деятельности компании.

— Я не руковожу этой деятельностью.

— Но мы хотели бы выслушать вашу точку зрения.

— У меня нет соображений по этому вопросу.

— Мисс Тэггарт, — настаивал он спокойным официальным тоном человека, отдающего распоряжение, — вы не можете не осознавать, что наши дороги работают в условиях тотального дефицита. Мы хотим, чтобы вы сделали их рентабельными.

— Каким образом?

— Не знаю. Это ваше дело, а не наше.

— Я перечислила в своём докладе причины, которые делают это в настоящее время невозможным. Если я упустила что-нибудь из виду, пожалуйста, назовите что.

— Я не знаю. Мы рассчитываем, что вы найдёте способ сделать это. Наши обязанности заключаются в соблюдении интересов акционеров. Ваше дело — забота о прибыльности компании. Вам бы не понравилось, если бы мы сочли вас человеком, который не способен выполнять свою работу и…

— Я не способна выполнять свою работу.

Мужчина открыл рот, но не нашёл, что сказать в ответ. Он смотрел на неё в замешательстве, не понимая, почему его тактика не имела успеха.

— Мисс Тэггарт, — спросил мужчина в зелёном шарфе, — правильно ли я понял, что в своём докладе вы пришли к выводу, что линия Рио-Нортэ в критическом состоянии?

— Я пришла к выводу, что положение безнадёжно.

— И что вы предлагаете?

— Ничего.

— Не уходите ли вы от ответственности?

— Как вам кажется, чем вы здесь занимаетесь? — Она говорила ровным тоном, обращаясь ко всем сразу. — Вы рассчитываете, что я не скажу, что вся ответственность лежит на вас и что благодаря именно вашей чёртовой политике мы попали в такое положение? Так вот, я вам это заявляю.

— Мисс Тэггарт, мисс Тэггарт, — с упрёком в голосе умолял её председательствующий, — в наших отношениях нет места для подозрений. Есть ли смысл искать сейчас виноватых? Не стоит ссориться из-за былых неудач. Мы должны сплотиться, чтобы помочь компании пережить жестокие испытания.

Седой мужчина с аристократическими манерами, который за всё время не проронил ни слова, просто слушал с видом спокойного, но горького осознания бессмысленности происходящего, бросил на Дэгни взгляд, который можно было бы назвать сочувствующим, если бы у него самого осталась хоть капля надежды. Он сказал — достаточно громко, чтобы все услышали в его голосе едва сдерживаемое возмущение:

— Господин председатель, если мы намерены предпринять реальные меры, то я бы предложил обсудить ограничение скорости движения и длины составов. Это гибельный запрет. Его отмена не решит всех проблем, но это было бы огромным облегчением. В условиях жесточайшего дефицита подвижного состава и топлива преступное безрассудство отправлять составы из шестидесяти вагонов, хотя локомотив в состоянии тянуть девяносто, и тратить четыре дня на рейс вместо трёх. Я предлагаю посчитать количество грузоотправителей, которых мы разорили, и районы, экономика которых подорвана в результате банкротств, дефицита и несвоевременных поставок. Тогда мы…

— И не думайте, — раздражённо вмешался мистер Уэзерби. — Даже не мечтайте об отмене. Мы сохраним ограничения любой ценой. Мы не будем вести никаких переговоров по этому вопросу.

— Господин председатель, — спокойно спросил седой мужчина, — я могу продолжить?

Председательствующий развёл руками, по его лицу блуждала примирительная улыбка — свидетельство беспомощности.

— Не думаю, что это имеет смысл, — ответил он.

— Я думаю, следовало бы ограничиться обсуждением состояния линии Рио-Нортэ, — подхватил Джеймс Тэггарт.

Последовала длинная пауза. Зелёный шарф повернулся к Дэгни.

— Мисс Тэггарт, — спросил он грустно-осторожным тоном, — гипотетический вопрос: если оборудование Рио-Нортэ снять с этой линии, его было бы достаточно для обеспечения нормального движения по нашей трансконтинентальной магистрали?

— Да, это улучшило бы положение.

— Рельсы Рио-Нортэ, — заметил бледный мужчина с усами, — не имеют себе равных, таких нигде не купишь ни за какие деньги. Триста из пятисот километров пути изготовлены из Металла, полученного от «Стали Риардена». Скажите, мисс Тэггарт, можем ли мы позволить себе оставить эти великолепные рельсы на ветке, объём перевозок которой резко сократился?

— Вам судить.

— Позвольте задать вам вопрос. Будет ли полезна передача рельсов с Рио-Нортэ в распоряжение нашего магистрального пути, которому срочно необходим ремонт?

— Это было бы полезно.

— Мисс Тэггарт, — спросил мужчина с дрожащим голосом, — считаете ли вы, что на Рио-Нортэ остались крупные грузоотправители?

— Тед Нильсен из «Моторов Нильсена», больше никого.

— А что вы скажете, если мы используем средства, выделенные на эксплуатацию Рио-Нортэ, для смягчения финансового напряжения в оставшейся части нашей сети?

— Это было бы кстати.

— В таком случае, как вице-президент по операционной деятельности… — Он замолчал.

Дэгни ждала, глядя на него. Он спросил:

— Итак?

— О чём вы спрашивали?

— Я имел в виду… то есть, иначе говоря, будучи вице-президентом по операционной деятельности, не пришли ли вы к определённым выводам?

Дэгни поднялась из-за стола и осмотрела сидящих вокруг.

— Господа, — заявила она, — не знаю, зачем вы обманываете себя, думая, что если я оглашу решение, которое вы хотите принять, то буду ответственна за него. Видимо, вы полагаете, что если завершающий удар будет нанесён моим голосом, то я и окажусь главной соучастницей преступления, ведь вы знаете, что это будет последнее в ряду совершаемых многие годы преступлений. Я не представляю, чего вы можете добиться подобным самообманом, но не собираюсь подыгрывать вам. Последний удар за вами — как и все предшествующие.

Она повернулась, намереваясь уйти. Председательствующий поднялся и беспомощно произнёс:

— Но, мисс Тэггарт…

— Не надо, не вставайте. Пожалуйста, продолжайте дискуссию, проводите голосование без меня. Я воздержусь. Я буду присутствовать, если вам угодно, но только в качестве рядового сотрудника. Я не собираюсь разыгрывать другую роль.

Дэгни вновь отвернулась, но её остановил голос седого мужчины:

— Мисс Тэггарт, у меня неофициальный вопрос, личное любопытство. Не могли бы вы поделиться со мной своим мнением относительно будущего сети «Трансконтинентальной Тэггарта»?

Она с пониманием посмотрела на него, её голос смягчился:

— Я перестала думать о будущем вообще и железнодорожной сети в частности. Я намерена продолжать руководство движением до тех пор, пока это возможно. Я считаю, что это продлится недолго.

Дэгни отошла к окну, чтобы, стоя в стороне, дать им возможность продолжать совещание.

Она смотрела на город. Джим получил разрешение пользоваться электричеством на верхних этажах Здания Тэггарта. С высоты, на которой находился зал заседаний, город напоминал звёздное небо, опрокинувшееся на землю; одиночные огни на верхних этажах сумрачных громад походили на звёздочки, задержавшиеся на полпути к земле. Дэгни не прислушивалась к голосам за спиной. Она не знала, как долго отголоски их борьбы доносились до неё. Звуки толкали и кололи друг друга, стараясь спрятаться в общем шуме, — борьба шла не за то, чтобы отстоять своё мнение, а за то, чтобы вынудить невольную жертву защищать своё. Это был бой, в котором выигрывает проигравший.

— Мне кажется… Да, правильно. Я думаю… По моему мнению… Если предположить… Я не имею это в виду, но… Если мы рассмотрим этот вопрос с разных сторон… По-моему, это бесспорно… Мне кажется, это очевидно…

Дэгни не знала, кто это сказал, но прислушалась, когда кто-то произнёс:

— …и поэтому я выношу предложение закрыть «Линию Джона Голта».

Интересно, подумала Дэгни, что заставило обладателя этого голоса назвать дорогу её настоящим именем?

Это нужно было выдержать. Тебе уже было трудно и больно, и это тебя не остановило, думала Дэгни, но разве когда-нибудь было так невыносимо тяжело, как сейчас? Неважно. Это ощущалось по-разному, но в конце концов это просто боль, и она не остановила тебя, несмотря ни на что, ты не сдался, ты смело смотрел правде в глаза, и мне тоже придётся быть мужественной. Ты боролся, и я вступлю в борьбу, ты сделал это, и я постараюсь… Она почувствовала, как в её сознании рождаются слова клятвы. Прошло некоторое время, прежде чем Дэгни поняла, что обращалась к Нэту Тэггарту.

Затем она услышала голос мистера Уэзерби:

— Одну минуту, друзья! А вы не забыли, что необходимо получить разрешение, прежде чем вы сможете закрыть ветку?

— Боже мой, Клем! — явно испугавшись, воскликнул Тэггарт. — Я уверен, что никаких проблем не возникнет…

— Я не был бы так уверен. Не забывайте, что вы служите обществу и обязаны обеспечивать перевозку грузов, выгодно вам это или нет.

— Но вы же знаете, что это невозможно!

— Для вас закрыть эту дорогу благо. Это решает ваши проблемы, но что нам с этого? Таким образом вы оставляете практически без транспортных услуг такой район, как Колорадо. А вам известно, каково будет мнение общественности. Конечно, если бы вы дали Уэсли что-нибудь взамен, для равновесия, скажем, увеличили зарплату…

— Я не могу. Я дал слово Национальному железнодорожному союзу.

— Твоё слово? Тогда поступай, как тебе нравится. Нам не хотелось бы давить на союз. Мы бы предпочли, чтобы всё делалось добровольно. Но мы живём в тяжёлое время, и трудно сказать, что произойдёт дальше. Когда никто не застрахован от банкротства, когда налоговые поступления снижаются, мы могли бы, являясь держателями более чем половины облигаций «Трансконтинентальной Тэггарта», потребовать выплаты по всем видам облигаций в течение шести месяцев.

— Что?! — воскликнул Тэггарт.

— …Или раньше.

— Но вы не можете сделать это! Господи, нет! Мы договорились об отсрочке на пять лет! Мы подписали соглашение, взяли обязательства! Мы рассчитывали на это!

— Обязательства? Ты старомоден, Джим. Нет никаких обязательств, кроме тех, что диктуются потребностью момента. Первые владельцы этих облигаций тоже рассчитывали, что они будут оплачены.

Дэгни расхохоталась. Она не могла остановиться, не могла сдержать смех, не хотела упускать предоставившуюся ей возможность отомстить за Эллиса Уайета, Эндрю Стоктона, Лоуренса Хэммонда и других. Едва сдерживая смех, она произнесла:

— Благодарю вас, мистер Уэзерби!

Мистер Уэзерби удивлённо поднял на неё глаза.

— Да? — холодно спросил он.

— Я знала, что нам придётся так или иначе платить по этим облигациям. И время пришло.

— Мисс Тэггарт, — строго сказал председательствующий, — не кажется ли вам, что ваше предположение бессмысленно? Разговор о том, что бы произошло, поступи мы так, а не иначе, не что иное, как теоретическое предположение. Мы не можем увлекаться теоретизированием, нам приходится иметь дело с практической стороной проблемы.

— Правильно, — согласился мистер Уэзерби. — Именно это вам необходимо — практичность. Мы предлагаем простой обмен. Вы делаете что-то для нас, мы — для вас. Вы поднимаете зарплату, мы разрешаем закрыть линию Рио-Нортэ.

— Хорошо, — задохнувшись, выдавил из себя Джеймс Тэггарт.

Стоя у окна, Дэгни слушала, как они голосовали по этому решению. Она услышала, как объявили, что «Линия Джона Голта» будет ликвидирована через шесть недель, то есть тридцать первого марта.

Она подумала, что должна продержаться — несколько мгновений, потом ещё. Она должна делить время на отрезки. Потом ей станет легче. «Ты переживёшь это».

На первые несколько мгновений она поставила перед собой задачу надеть пальто и первой покинуть помещение.

Следующим заданием было спуститься в лифте сквозь всё огромное безмолвное Здание Тэггарта. Потом нужно пересечь тёмный цокольный этаж.

На полпути через вестибюль она остановилась. Человек, стоявший в вестибюле, опёршись о стену, явно кого-то ждал; он ждал её, так как смотрел прямо на неё. Она не сразу узнала его, потому что не сомневалась, что тот, чьё лицо она увидела, не мог находиться здесь в такой час.

— Привет, Слаг, — мягко сказал он.

Она ответила, стараясь обрести обычную сдержанность:

— Привет, Фриско.

— Они, наконец, убили Джона Голта?

Дэгни старалась поместить этот миг в упорядоченную цепочку времени. Ответ Дэгни был связан с настоящим, но её лицо было таким же серьёзным, как тогда на холме у Гудзона, когда Франциско понял бы всё, что этот вопрос означал.

— Как ты узнал, что они собираются сделать это сегодня? — спросила она.

— Ещё несколько месяцев назад стало ясно, что это будет следующий шаг, который они сделают на первом же заседании.

— Зачем ты пришёл?

— Чтобы узнать, как ты к этому отнесёшься.

— Тебе смешно?

— Нет, Дэгни, мне не хочется смеяться.

Она не заметила на его лице ни малейшего намёка на веселье и поэтому сказала доверительно:

— Я не знаю, как к этому отнестись.

— Я знаю.

— Я ждала, я знала, что они так поступят. Сейчас главное пережить… — Она хотела сказать «этот день», но сказала по-другому: — …всю работу и прочие мелочи.

Он взял её за руку:

— Пойдём куда-нибудь выпьем.

— Франциско, почему ты смеёшься надо мной? Ты всегда смеялся над этой дорогой.

— Я посмеюсь… завтра, когда увижу, как ты работаешь, завершая все дела. Не сегодня.

— Почему нет?

— Хватит. Ты не в состоянии говорить об этом.

— Я… — Она хотела возразить, но согласилась: — Да, думаю, ты прав.

Он вывел её на улицу, и она заметила, что молча подчиняется спокойному ритму его шагов, чувствуя, как ненавязчиво, но крепко он сжимает её руку. Он жестом остановил проезжавшее мимо такси, придержал для Дэгни дверцу. Она ни о чём не спрашивала, подчинившись его воле, она чувствовала облегчение, как пловец, отдавшийся на волю волн. Вид уверенного мужчины стал для неё спасательным кругом, брошенным, когда она оставила всякую надежду. Ей сделалось легко не потому, что она отказалась от ответственности, а потому, что перед ней был человек, способный переложить ответственность на свои плечи.

— Дэгни, — сказал он, наблюдая за движущимся за окном автомобиля городом, — подумай о человеке, который сделал первую стальную мостовую ферму. Он знал, о чём думает, к чему стремится. Он не говорил: «Мне кажется» и не подчинялся тем, кто говорил: «По моему мнению».

Она с удовольствием рассмеялась, удивившись его проницательности. Он догадался, в каком болезненном состоянии она пребывала, — ей казалось, что под ногами у неё трясина, из которой необходимо выбраться.

— Посмотри вокруг, — сказал он. — Город — это застывшее мужество. Мужество людей, которым пришлось думать о каждом болте, заклёпке, электрогенераторе, нужных для строительства. Мужество сказать не «мне кажется», а «это так», отвечая за свои слова головой. Ты не одинока. Эти люди существуют. Они были всегда. Были времена, когда люди сидели в пещерах, бессильные перед надвигающейся эпидемией или ураганом. Способны ли члены совета директоров вывести людей из пещер и привести их сюда? — Он показал рукой на город.

— Разумеется, нет!

— Тогда вот подтверждение того, что есть люди другого типа.

— Да, — горячо откликнулась Дэгни. — Да.

— Тогда думай о них и забудь про свой совет директоров.

— Франциско, где сейчас эти люди, люди другой породы?

— Сейчас они не нужны.

— Они нужны мне. О боже, как они нужны мне!

— Когда они тебе действительно понадобятся, ты их найдёшь.

Он не спрашивал о «Линии Джона Голта», и Дэгни молчала, пока они не сели за стол в слабо освещённом зале и она не увидела бокал в своей руке. Она не заметила, как они сюда попали. Это было тихое дорогое заведение, похожее на тайное убежище, она видела блестящий столик, на котором лежала её рука, кожаную обивку кресла в зеркале у себя за плечами и нишу, отгороженную синим стеклом, которое отделяло их от веселья или страдания, которые принесли сюда другие. Франциско облокотился на стол, наблюдая за ней, и она почувствовала себя так, словно обрела опору в спокойном внимании его взгляда.

Они не говорили о железной дороге, но Дэгни неожиданно сказала, посмотрев на содержимое своего бокала:

— Я вспомнила о том вечере, когда Нэту Тэггарту сказали, что он должен остановить строительство моста. Того самого моста через Миссисипи. Ему катастрофически не хватало денег, люди боялись этого моста, они называли его авантюрой. Утром ему сообщили, что пароходные компании подали на него в суд, требуя снести мост, являвшийся угрозой общественному благосостоянию. Три уже возведённых пролёта зависли над рекой. В тот же день толпа местных жителей ворвалась на стройплощадку и подожгла деревянные леса. Рабочие ушли, потому что одним было страшно, других подкупили владельцы пароходов, но большинство из-за того, что хозяин вот уже несколько недель не платил жалования. В тот день он получил известие, что те, кто подписался на акции «Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта», отказались от них. К вечеру к нему явилась комиссия, представляющая два банка, которые были его последней надеждой. Это происходило на стройплощадке возле реки, в старом железнодорожном вагоне, где он жил; дверь была открыта, и сквозь неё виднелись почерневшие развалины, остатки лесов ещё дымились над искорёженными стальными конструкциями. Он договорился с банками о кредите, но контракт не был подписан. Комиссия посоветовала ему отказаться от строительства, потому что процесс всё равно будет проигран, мост постановят снести, прежде чем он успеет его достроить. Если он откажется от строительства и согласится переправлять пассажиров через реку на баржах, как делали другие железнодорожные компании, контракт будет подписан и он получит деньги на прокладку дороги на запад от противоположного берега, если же нет, то кредита не будет. «Каков ваш ответ?» — спросили его. Он не сказал ни слова, порвал контракт, отдал его им и вышел из вагона. Он пошёл к мосту и двинулся вдоль пролётов к последней ферме. Встал там на колени, взял в руки инструменты, которые оставили рабочие, и начал счищать гарь со стальной конструкции. Главный инженер видел его с топором в руке, одного над широкой рекой, солнце садилось за его спиной на западе, где должна была пролечь его железная дорога. Он работал всю ночь. К утру у него был готов план, он решил найти верных людей с независимым мышлением и убедить их собрать деньги и продолжить строительство.

Она говорила тихим ровным голосом, глядя на свет, отражавшийся от поверхности жидкости; её пальцы вращали ножку бокала. Она не выставляла напоказ свои чувства, но в её голосе слышалась напряжённая монотонность молитвы:

— Если он смог пережить ту ночь, какое право жаловаться имею я? Какая разница, как я себя чувствую сейчас. Он построил тот мост. Я должна сохранить компанию ради его памяти. Я не могу допустить, чтобы всё кончилось, как с мостом «Атлантической южной». Мне кажется, он знал, что, если я допущу это… он знал об этом, когда стоял один над рекой… Нет, это бессмыслица, но я думаю, любой, кто знает, что чувствовал Нэт Тэггарт той ночью, способен понять это. Я предам его, если допущу это… Я не сдамся.

— Дэгни, что бы делал Нэт Тэггарт, будь он жив?

Она ответила, горько усмехнувшись:

— Он не продержался бы и минуты! — Потом поправила себя: — Нет, он бы выдержал. Он нашёл бы способ бороться с ними.

— Как?

— Не знаю.

Она заметила, с каким осторожным и напряжённым вниманием он взглянул на неё, наклонившись поближе:

— Дэгни, у тебя в совете нет равных Нэту Тэггарту, правда? Он вышел бы победителем в любой схватке, у них же нет и тысячной доли его ума, воли и силы.

— Нет, конечно, нет.

— Так почему в истории человечества такие, как Нэт Тэггарт, создавали и покоряли мир, но всегда уступали членам совета?

— Я… я не знаю.

— Как могут люди, которые боятся определённо высказаться насчёт погоды, бороться с Нэтом Тэггартом? Как они могут отнять у него его достижения, если он решился бы защищаться? Дэгни, он боролся любыми средствами за исключением основного. Они бы не победили, если бы он, он и все мы, не отдали им мир.

— Да. Ты отдал им мир. Эллис Уайет отдал. Кен Денегrep. Я — не отдам.

Он улыбнулся:

— Кто построил для них «Линию Джона Голта»?

Франциско увидел, как Дэгни сжала губы, он знал, что его вопрос ударил по открытой ране. Всё же она тихо ответила:

— Я.

— Для того, чтобы всё закончилось именно так?

— Для людей, которые не шли до конца, не хотели бороться и сдались.

— Разве ты не понимаешь, что по-другому кончиться и не могло?

— Нет.

— Сколько ты можешь терпеть эту несправедливость?

— Столько, сколько смогу бороться.

— Что ты будешь делать сейчас? Завтра?

Глядя прямо ему в глаза, со скрытой гордостью, которая подчёркивала её спокойствие, Дэгни сдержанно сказала:

— Начну ломать.

— Что?

— «Линию Джона Голта». Буду ломать её своими руками, своим умом. Подготовлю всё к закрытию, затем разрежу рельсы на куски и укреплю ими магистраль. Работы много. Это займёт меня. — Её голос едва заметно изменился, выдавая волнение. — Знаешь, я с нетерпением жду этого. Я рада, что должна сделать это сама. Нэт Тэггарт работал всю ночь — чтобы занять себя делом. Не всё так плохо, пока есть что делать. И я буду знать, что спасу этим по крайней мере основной путь.

— Дэгни, а если бы тебе пришлось разбирать магистраль? — Он говорил очень тихо, и ей стало любопытно, что заставило её подумать, будто от её ответа может зависеть его судьба.

Она без колебаний ответила:

— Тогда пусть меня переедет последний поезд. — И добавила: — Нет, это просто жалость к себе. Я этого не сделаю.

Он мягко сказал:

— Не сделаешь. Но хотела бы.

— Да.

Он улыбнулся и отвёл взгляд. Это была страдальческая улыбка. Он смеялся над собой. Дэгни подумала — почему она так уверена в этом? Его лицо было хорошо знакомо ей, она всегда знала, что он чувствовал, даже если не догадывалась о причинах его настроения. Так же хорошо, как лицо, ей было знакомо его тело, она всё ещё помнила его, ощущала под одеждой Франциско, который находился в паре метров от неё в тесной близости кабинки. Он повернулся к ней, и неожиданная перемена в его глазах подсказала ей, что он знал, о чём она думала. Он отвёл взгляд и поднял бокал:

— Итак, за Нэта Тэггарта.

— И за Себастьяна д’Анкония? — спросила она и тут же пожалела, так как это прозвучало иронически, чего она не хотела.

Дэгни заметила в его глазах странную весёлую ясность, и он, улыбнувшись со скрытой гордостью, подчёркивавшей твёрдость его слов, ответил:

— Конечно, и за Себастьяна д’Анкония.

Её рука дрогнула, и несколько капель пролилось на квадратик бумажной салфетки, лежавшей на тёмном блестящем пластике стола. Она наблюдала, как он одним движением опустошил бокал, — резкое движение его руки напомнило Дэгни жест при принесении торжественной клятвы.

Неожиданно Дэгни подумала, что он пришёл к ней впервые за двенадцать лет.

Он вёл себя так, будто уверенно руководил собой и передавал ей свою уверенность, чтобы к ней вернулось самообладание. Он даже не дал ей времени подумать, почему они здесь и вместе. У Дэгни возникло необъяснимое чувство, что он потерял свою власть над ней. Некоторое время оба молчали, она смотрела на его лоб, скулы и губы, он сидел, отвернувшись от неё. Но она знала, что он пытался вновь обрести что-то утраченное.

Дэгни недоумевала, чего он хотел добиться сегодня вечером, и вдруг подумала, что он, видимо, добился своего: помог ей пережить самое худшее, спас её от отчаяния, дал понять, что живой разум услышал и понял её. Но зачем ему это нужно? Почему он заботится о ней в час отчаяния после долгих лет мучений, на которые обрёк её? Зачем ему знать её отношение к гибели «Линии Джона Голта»? Она вспомнила, что не спросила об этом, встретив его в вестибюле Здания Тэггарта.

Именно это их связывало: она бы не удивилась, приди он в момент, когда нужен ей больше всего, и он всегда знал, когда нужен. В этом крылась опасность: она будет доверять ему, даже зная, что эта вера приведёт её в западню, помня, что он всегда предаёт тех, кто доверяется ему.

Франциско сидел, опёршись скрещёнными руками на стол, и смотрел прямо перед собой. Не поворачиваясь в её сторону, он неожиданно сказал:

— Я думаю о тех пятнадцати годах, которые Себастьян д’Анкония ждал любимую женщину. Он не знал, увидит ли её вновь, выживет ли она… будет ли ждать его. Он знал, что она не выдержит его борьбы, и не мог позвать её к себе, пока эта борьба не закончится. Он ждал, заменив любовью надежду, на которую не имел права. Когда он перенёс её через порог своего дома в качестве первой в Новом Свете сеньоры д’Анкония, он понял, что борьба закончилась, — они были свободны, ничто не угрожало ей и не могло причинить боль.

В дни их пылкого счастья Франциско никогда не давал ей понять, что хотел бы видеть её сеньорой д’Анкония. Дэгни задумалась, знает ли она, что она значит для него. При этой мысли она внутренне содрогнулась; она не верила, что всё услышанное ею могло быть правдой, — прошедшие двенадцать лет свидетельствовали о другом. Она думала, что это очередная хитрость.

— Франциско, — твёрдо спросила она, — что ты сделал с Хэнком Риарденом?

Он удивился, что она вспомнила это имя в такой момент.

— А что такое? — спросил он.

— Он говорил мне, что ты единственный человек, который ему нравится. Но когда мы виделись в последний раз, он сказал, что готов убить тебя.

— Он сказал почему?

— Нет.

— Он ничего не рассказал тебе?

— Нет.

Она увидела, как Франциско странно улыбнулся, — это была улыбка, вобравшая в себя грусть, благодарность и обожание.

— Я предупредила его, что ты можешь причинить ему вред, когда он сказал, что ты единственный, кто ему по душе.

Его ответ был подобен неожиданному взрыву:

— Он единственный человек, за которого я отдал бы жизнь. За одним исключением.

— Каким исключением?

— За исключением человека, которому я отдал жизнь!

— Что ты хочешь сказать?

Он молча покачал головой, словно уже сказал больше, чем хотел.

— Что ты сделал Риардену?

— Расскажу в другой раз. Не сейчас.

— Ты всегда так поступаешь с теми, кто тебе дорог?

Он посмотрел на неё с улыбкой, в которой сквозили невинность и страдание.

— Знаешь, — мягко сказал он, — я мог бы сказать, что так поступают со мной они. — И добавил: — Но не скажу. Я действовал самостоятельно и осознанно. — Он встал. — Может, пойдём? Я отвезу тебя домой.

Она поднялась, и он помог ей надеть пальто, длинное и просторное. Его руки помогали одежде закутать её тело. Она ощутила, что его руки задержались на её плечах, хотя он не хотел, чтобы она это заметила.

Она оглянулась. Он очень спокойно и пристально смотрел на стол. Поднимаясь, они уронили салфетки, и Дэгни увидела вырезанную на пластике стола надпись. Её пытались стереть, но безрезультатно, похоже, её процарапал от отчаяния какой-то пьяница: «Кто такой Джон Голт?»

В приступе ярости она швырнула салфетку на стол, чтобы закрыть эти слова. Франциско усмехнулся:

— Я могу ответить. Я-то знаю, кто такой Джон Голт.

— Неужели? Каждый говорит о нём, но все по-разному.

— Всё, что рассказывают, — правда.

— Ну а ты что скажешь? Кто он?

— Джон Голт — это Прометей, изменивший своё решение. Веками его терзали орлы в наказание за то, что он принёс людям огонь богов. Теперь он сбросил оковы и отнял огонь — до тех пор, пока люди не прогонят орлов.

∗ ∗ ∗

Круто огибая горные склоны Колорадо, лента шпал тянулась вдоль гранитных стен. Дэгни шла по дорожному полотну. Она держала руки в карманах пальто, взгляд её был устремлён вдаль. И только необходимость ступать в промежуток между шпалами напоминала, что она шла по железнодорожному полотну.

Хлопья серой ваты, которые нельзя было назвать ни туманом, ни тучами, неопрятными комками висели между небом и горами, отчего небо походило на старый матрас, содержимым которого заполнялось пространство между горными вершинами. Затвердевший снег, которым была покрыта земля, не походил ни на зимний, ни на весенний.

В воздухе висела пелена сырости, и Дэгни время от времени ощущала, как что-то похожее на лёд кололо её лицо, но это был не дождь и не снег. Казалось, погода боится занять определённую позицию и уклончиво придерживается середины. Она подумала, что такая погода понравилась бы совету директоров. Свет с трудом пробивался сквозь пелену, и Дэгни не была уверена, день сейчас или вечер. Было тридцать первое марта — единственная неизбежная определённость.

В Колорадо она приехала вместе с Хэнком Риарденом, чтобы купить хоть какое-нибудь оборудование, которое ещё можно было найти на закрытых заводах. Поездка походила на поспешный осмотр изношенного корпуса тонущего корабля перед тем, как он исчезнет в пучине. Можно было поручить дело подчинённым, но Дэгни и Риарден поехали сами, движимые неосознанной силой; они не устояли перед желанием присутствовать при отправлении последнего поезда. Невозможно не отдать последние почести на похоронах, даже сознавая, что тем самым мучаешь себя.

Они скупали оборудование у сомнительных владельцев на распродажах, в законности которых тоже были сомнения. Никто не мог сказать, кто имел право распоряжаться огромным количеством мёртвого металла, и поэтому никто не оспаривал законности сделок. Они купили всё, что можно было вывезти с опустевшего завода компании «Моторы Нильсена». Тед Нильсен бросил всё и исчез через неделю после сообщения о ликвидации железнодорожной линии.

Дэгни чувствовала себя стервятником, питающимся падалью, но охота за добычей помогла пережить последние несколько дней. Обнаружив, что до отправления последнего поезда остаётся три свободных часа, она отправилась прогуляться по округе, чтобы выбраться из безмолвия города. Она шла наугад по петляющим горным тропам среди скал и снега, пытаясь забыться, потому что понимала, что должна прожить этот день и не вспоминать то лето, когда вела первый поезд по этой дороге. Она поняла, что идёт по полотну «Линии Джона Голта». Она знала, что хотела этого и отправилась за город с этой целью.

Дэгни шла по подъездному пути, который уже разобрали. Не было сигнальных фонарей, стрелок, телеграфных проводов — ничего, кроме длинной ленты из досок, шпал со снятыми рельсами. Это были позвонки без спинного мозга. На пересечении железной дороги и шоссе, словно единственный стражник, стоял шест с покосившимися предупредительными надписями: «Внимание, переезд!»

Когда Дэгни пришла на заводской двор, рано наступившая темнота, смешавшись с туманом, стлалась по земле, заполняя долины. Высоко на фасаде заводского корпуса, выложенного глянцевой плиткой, виднелась надпись: «Роджер Марш. Электроприборы». Она подумала: «Человек, который хотел приковать себя к столу в своём кабинете, лишь бы остаться на своём предприятии». Здание стояло недвижимо, подобно умирающему существу, которое только что сомкнуло веки и, может быть, ещё раз раскроет их. Дэгни казалось, что за огромными стёклами заводских окон под длинными плоскими крышами вот-вот вспыхнут огни. В поле её зрения попали разбитое окно — выходка какого-то молодого придурка — и высоченный стебель единственного сорняка, проросшего сквозь ступеньки главного входа. Охваченная ослепляющей ненавистью, возмущённая его дерзостью, Дэгни рванулась вперёд, упала на колени и с корнем выдернула сорняк. Она знала, чьим агентом он был. Затем, стоя на коленях на пороге закрытого завода и глядя на погружённые в сумерки безмолвные горы, она подумала: «И чем это ты тут занимаешься?»

Уже совсем стемнело, когда она дошла до конца полосы шпал, приведших её обратно в город Маршвилль. В течение многих месяцев Маршвилль служил конечным пунктом железной дороги, потому что сообщение с Узлом Уайета давно прервалось, а от плана восстановления промыслов, который набросал доктор Феррис, этой зимой отказались.

Уличные фонари висели над перекрёстками, жёлтые шары образовывали длинную тускнеющую на расстоянии линию, которая тянулась над пустынными улицами Маршвилля. Все лучшие здания были закрыты — аккуратные дома умеренной стоимости, добротно построенные и ухоженные. На лужайке возле каждого стояла выцветшая табличка: «Продаётся». Но Дэгни заметила свет в окнах дешёвых строений, которые через несколько лет после возникновения превратились в неряшливые обветшалые лачуги. Это были дома тех, кто не уехал и не интересовался, что с ним станется через неделю. Она увидела большой новый телевизор в освещённой комнате дома, крыша которого осела, а стены потрескались. Её заинтересовало, знали ли эти люди, сколько ещё будут работать электрические компании Колорадо? Потом она покачала головой: эти люди и не подозревали о существовании таких компаний.

По обеим сторонам главной улицы Маршвилля виднелись чёрные витрины разорившихся магазинов. Посмотрев на вывески, Дэгни подумала, что все дорогие магазины исчезли, затем вздрогнула, поняв, что именно только что назвала дорогим и до какой степени всё, что было доступно беднейшим, сейчас стало роскошью: «Химчистка», «Электроприборы», «Бензоколонка», «Аптека», «Тысяча мелочей». Открытыми оказались лишь бакалейные магазины и салуны.

Платформа была запружена народом. Ослепительный свет дуговых ламп выделял платформу на фоне гор, обособлял её и помещал в фокус, словно крохотную сцену, на которой любое движение было заметно со всех невидимых ярусов, уходящих в бескрайнюю темноту ночи. Люди везли в тележках свои пожитки, собирали детей, спорили у окошек касс — на всём лежала печать с трудом сдерживаемой паники; чувствовалось, что больше всего им хотелось броситься наземь и закричать от ужаса. В их страхе ощущалась примесь вины; это был не страх, который испытываешь от понимания происходящего, а страх, вызванный отказом понимать.

Окна стоящего на платформе последнего поезда образовывали длинную одинокую полоску света. Пар локомотива с натугой выходил сквозь колёса, уже не издавал того бодрого звука, с которым вырывается на волю энергия для резкого, стремительного рывка вперёд. Он тут же задыхался; это было страшно слышать, но ещё страшнее было от того, что этот звук мог пропасть. Далеко в конце поезда, состоявшего из освещённых окон, Дэгни увидела маленькую красную точку — фонарь, установленный на её личном вагоне. За фонарём зияла чёрная пустота.

Поезд был переполнен. В смешении голосов выделялись истеричные вопли — просьбы дать место в тамбурах и проходах. Уезжали не все, остающиеся с вялым интересом наблюдали за происходящим. Они пришли, будто знали, что это последнее событие в их городке, а может быть, и в их жизни, при котором им довелось присутствовать.

Дэгни торопливо пробиралась сквозь толпу, стараясь не смотреть на людей. Некоторые знали, кто она, большинство никогда не видели её. Она наткнулась на старуху в поношенной шали, глубокие морщины на потрескавшейся коже говорили о жизни, полной борьбы, её лицо беспомощно умоляло. Небритый молодой человек в очках с золотой оправой влез на ящик, стоявший под лучами дуговой лампы, и кричал проходящим мимо людям:

— Что значит — никакой деловой активности?! Посмотрите на этот поезд! Он полон пассажиров! Бизнес жив! Просто это им невыгодно. Поэтому они оставляют вас погибать здесь! Они алчные паразиты!

Женщина в поношенном пальто подскочила к Дэгни, размахивая двумя билетами и крича о неправильно отмеченной дате. Дэгни обнаружила, что расталкивает людей, двигаясь в конец состава.

Истощённый мужчина, широко раскрытые глаза которого говорили о годах злобы и разочарований, рванулся к ней с криком:

— У вас всё хорошо, у вас хорошее пальто и личный автомобиль, но вы не даёте нам поездов, вы все эгоистичные…

Он замолчал, посмотрев на кого-то, кто стоял за её спиной. Дэгни почувствовала, что чья-то рука держит её за локоть, — это был Хэнк Риарден. Держа за руку, он повёл её к вагону. Увидев выражение его лица, она поняла, почему люди расступались перед ними. В конце платформы стоял бледный полный мужчина, который говорил плачущей женщине:

— В мире всегда было так. И у бедных не будет никаких шансов, пока не уничтожат всех богатых.

Высоко над городом, подобно вечно горевшему в чёрном космосе светилу, играло на ветру пламя Факела Уайета.

Риарден зашёл в вагон, Дэгни осталась на ступеньках в тамбуре, откладывая последний миг перед тем, как отвернуться. Она услышала команду: «По вагонам!» — и посмотрела на людей, стоящих на платформе, — так смотрят на оставшихся на тонущем корабле, которые наблюдают за отходом последней шлюпки.

Кондуктор стоял на нижней ступеньке, держа в одной руке фонарь, в другой часы. Он взглянул на часы, потом на Дэгни. Она молча кивнула на его немой вопрос и, наклонив голову, закрыла глаза. Отворачиваясь, она заметила, как кондуктор прочертил фонарём круг в воздухе, и первый толчок колёс по рельсам от «Стали Риардена» прошёл для неё легче, так как, открыв дверь в вагон, она увидела Риардена.

∗ ∗ ∗

Джеймс Тэггарт позвонил Лилиан Риарден из Нью-Йорка и сказал:

— Я звоню просто так, без повода. Вот хотел узнать, как у тебя дела и будешь ли ты в городе, не видел тебя целую вечность. Я подумал, что мы могли бы пообедать вместе, когда ты приедешь в город.

Лилиан знала, что у него имеется повод для разговора. Она сонно ответила:

— Дай-ка я взгляну, какое сегодня число… Второе апреля? Сейчас посмотрю в свой ежедневник. Получается, что завтра мне нужно сделать кое-какие покупки в Нью-Йорке. Я буду рада сэкономить на обеде.

Тэггарт знал, что никаких покупок ей делать не нужно и обед будет единственной целью её поездки в город.

Они встретились в ресторане, который был слишком изысканным и дорогим, чтобы его название упоминалось в колонках светской хроники, заведение совсем не того типа, постоянным клиентом которых привык быть стремящийся к саморекламе Тэггарт. Лилиан пришла к выводу, что он не хотел, чтобы их видели вдвоём.

Едва заметное удовлетворение было заметно на её лице, пока она слушала, как он говорит о друзьях, театре, погоде. Он внимательно смотрел на неё, набрасывая покрывало из этих пустяков. Она изящно отклонилась на спинку стула и получала удовольствие от осознания тщетности его игры и от того, что он должен разыгрывать всё это ради неё. Она с любопытством ждала, когда он откроет свои намерения.

— Я уверена, Джим, что ты заслуживаешь, чтобы тебя похлопали по плечу или вручили тебе медаль за то, что ты в отличном настроении, несмотря на все ваши неприятности. Вы ведь недавно закрыли лучшую линию твоей компании?

— О, это лишь мелкая финансовая неудача. Больше ничего. В такое время всегда нужно быть готовым к урезанию расходов. По сравнению с общей картиной по стране у нас всё в порядке — лучше, чем у других. — Он пожал плечами и добавил: — Кроме того, можно усомниться в том, что Рио-Нортэ была нашей лучшей линией. Так считала только моя сестра. Она очень любила этот проект.

Лилиан уловила нотку удовлетворения, скрывавшуюся в неторопливой манере его речи. Она улыбнулась и сказала:

— Я понимаю.

Посмотрев на неё исподлобья, давая понять этим взглядом, что Лилиан знает, о ком идёт речь, Тэггарт спросил:

— Как он к этому относится?

— Кто? — Ей был понятен намёк.

— Твой муж.

— Относится к чему?

— К закрытию Линии.

Лилиан весело улыбнулась:

— Ты догадываешься об этом, Джим, так же, как я.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь, что он думает об этом, — то же, что и твоя сестра. Это тебе особенно приятно, не так ли?

— О чём он говорит в последние дни?

— Он уже больше недели в Колорадо… — Она остановилась, подумав, что отвечает на его вопрос слишком легко. Вопрос Тэггарта был очень конкретным, хотя прозвучал непринуждённо. Лилиан поняла, что Тэггарт сделал первый шаг к цели их встречи. Она секунду помолчала и закончила с ещё большей лёгкостью: — Так что я не знаю. Он вот-вот вернётся.

— Могла бы ты сказать, что он… Как бы это назвать?.. Всё ещё упорствует?

— Джим, было бы преуменьшением ответить так. Мне остаётся надеяться, что случившееся научит его мудрости более мягкого подхода. — Её забавляло, что она заставляет Тэггарта сомневаться в том, что она правильно его понимает. — О да, — простодушно подтвердила она, — было бы замечательно, если бы хоть что-то заставило его измениться.

— Он всё ужасно усложняет.

— Он всегда такой.

— Но события, факты вынуждают нас становиться более… сговорчивыми — рано или поздно.

— Я наслышана о чертах характера, которые ему приписывают, но сговорчивости среди них нет.

— Ну, мир меняется, и люди вместе с ним. В конце концов, приспособляемость — закон природы. И я бы добавил, что способности к приспособлению требуют и другие законы, не только законы природы. Впереди тяжёлые времена, и мне бы не хотелось видеть тебя страдающей от последствий его непримиримости. Я бы очень не хотел, будучи твоим другом, видеть тебя в опасности, которую он навлечёт на тебя, если не научится сотрудничать.

— Как это мило с твоей стороны, Джим, — мягко сказала она.

Тэггарт говорил скупо, в его речи ощущалась особая осторожная медлительность — он балансировал между словами и интонацией, стремясь добиться правильного сочетания ясности и неопределённости. Он хотел, чтобы Лилиан поняла его, но не хотел, чтобы она поняла его полностью, ухватила суть, потому что основа того современного языка, на котором он научился искусно изъясняться, состояла в том, чтобы не позволить собеседнику уловить суть.

Ему не потребовалось много времени, чтобы понять мистера Уэзерби. Во время своей последней поездки в Вашингтон он уверял мистера Уэзерби, что снижение тарифов на услуги железных дорог означало бы гибель «Трансконтинентальной Тэггарта». Зарплата была повышена, но газеты всё ещё требовали снизить тарифы. Тэггарт знал, что это значит, раз мистер Моуч разрешает подобные публикации, он знал, что нож всё ещё занесён над его горлом. Мистер Уэзерби не ответил на его просьбы; он сказал ленивым тоном, которым высказывают соображения, не относящиеся к делу:

— У Уэсли столько неотложных проблем… Если он решит чуть-чуть облегчить всем жизнь — в смысле финансов, ему придётся привести в действие программу чрезвычайных мер, о которой у вас есть некоторые представления. Вы сами понимаете, какой шум после этого поднимут реакционные круги. Риарден, например. Нам не нужны фокусы, на которые он способен. Уэсли будет очень обязан тому, кто поставит Риардена на место. Но подозреваю, что это не под силу никому. Хотя я могу ошибаться. Вам лучше знать, Джим, ведь Риарден, кажется, ваш друг; он бывает у вас на приёмах и всё такое…

Посмотрев на сидевшую напротив Лилиан, Тэггарт сказал:

— Я думаю, дружба — самая ценная вещь в жизни, и я совершил бы ошибку, не доказав тебе свою дружбу.

— У меня никогда не было сомнений на этот счёт.

Он понизил голос до угрожающего предостережения:

— Как другу, думаю, я должен сообщить тебе, хотя это и секрет, что позиция твоего мужа обсуждается на высоком уровне. Очень высоком. Уверен, ты понимаешь, о чём я говорю.

Тэггарт подумал, что именно за это он ненавидит Лилиан Риарден: она знала правила игры и делала внезапные самостоятельные ходы. Лилиан нарушила все правила, неожиданно посмотрев на него, рассмеявшись ему в лицо и, после всех своих фразочек, показывающих, что она ничего не понимает, вдруг заявила, показав, что понимает слишком много:

— Дорогой, конечно, я понимаю, что ты имеешь в виду. Ты хочешь сказать, что целью этого роскошного обеда была не услуга, которую ты хочешь оказать мне, а напротив, та, которой ты ждёшь от меня. Ты дал мне понять, что именно ты в опасности и мог бы с большой выгодой воспользоваться этой услугой для своих интриг в высших эшелонах власти. Таким образом ты напоминаешь мне о данном мною обещании выполнять свои обязательства.

— То, что он устроил в суде, едва ли можно назвать выполнением обязательств, — сердито огрызнулся Тэггарт. — Это совсем не то, на что я мог рассчитывать после твоих намёков.

— О господи, вовсе нет, — спокойно сказала она. — Конечно же, нет. Но, дорогой мой, неужели ты думаешь, мне неизвестно, что после своей выходки он не особо популярен в высших кругах? Ты считал, что это — конфиденциальная услуга?

— Но это правда! Я слышал разговоры о нём и решил рассказать тебе.

— Верю, что это так. Знаю, что они непременно говорят о нём. Я знаю также, что если бы они могли сделать с ним что-нибудь, то сразу после суда. Господи, как им хотелось этого! Поэтому я знаю, что он единственный среди вас, кому в настоящий момент не грозит опасность. Я знаю, что это они боятся его. Теперь тебе понятно, как хорошо я понимаю, что ты имеешь в виду, дорогой?

— Если ты думаешь, что тебе всё ясно, должен сказать, со своей стороны, я вовсе не понимаю тебя.

— Я просто ставлю всё на свои места — чтобы ты понял, что мне известно, насколько ты нуждаешься во мне. А сейчас, когда всё прояснилось, я, в свою очередь, скажу тебе правду. Я не предавала тебя, у меня просто ничего не получилось. Его выступления в суде я не ожидала ещё в большей степени, чем ты. Более того, у меня имелась веская причина не опасаться этого. Но что-то пошло не так. Не знаю, что именно. Я постараюсь узнать, в чём дело. Когда узнаю, я буду верна своему слову. Ты сможешь в полной мере приписать все заслуги себе и сказать своим друзьям наверху, что именно ты разоружил его.

— Лилиан, — нервно сказал он, — я ничуть не кривил душой, говоря, что хочу предоставить тебе доказательства моей дружбы; если я могу что-нибудь сделать для…

Она рассмеялась:

— Ничего. Я понимаю, что ты не кривил душой. Но ты ничего не можешь для меня сделать. Никаких услуг. Никаких сделок. Поистине, я не коммерсант и ничего не хочу взамен. Не повезло тебе, Джим. Тебе придётся остаться в моей власти.

— Но тогда зачем тебе вообще что-то делать? Что ты с этого имеешь?

Она с улыбкой откинулась назад:

— Этот обед. Возможность видеть тебя. Знание, что ты был вынужден прийти ко мне.

В мутных глазах Тэггарта сверкнул гневный огонёк, его веки медленно сблизились, и он опёрся спиной на спинку стула, мускулы его лица расслабились, и оно приняло выражение едва различимого удовлетворения. Даже полагаясь на не поддающийся определению суррогат, являвший собой его шкалу ценностей, он осознавал, кто из них более зависим от другого и более достоин презрения.

Когда они расстались у дверей ресторана, Лилиан направилась в номер Риардена в отеле «Уэйн-Фолкленд», где останавливалась в его отсутствие. Около получаса она неторопливо ходила по комнате и размышляла. Потом плавным небрежным движением подняла трубку телефона, её лицо выражало целеустремлённость и решимость. Лилиан позвонила в кабинет Риардена на заводе и спросила у мисс Айвз, когда она ожидает его возвращения.

— Мистер Риарден будет в Нью-Йорке завтра, он прибудет «Кометой», миссис Риарден, — ответил учтивый голос мисс Айвз.

— Завтра? Великолепно. Мисс Айвз, сделайте мне одолжение, позвоните к нам домой и скажите Гертруде, чтобы она не ждала меня к ужину. Я остаюсь на ночь в Нью-Йорке.

Она повесила трубку, взглянула на часы и позвонила в бюро обслуживания отеля.

— Это миссис Генри Риарден, — представилась она. — Я хотела бы, чтобы две дюжины роз были доставлены в купе мистера Риардена в салон-вагоне «Кометы»… Да, сегодня вечером, когда «Комета» прибудет в Чикаго… Нет, карточки не надо… просто цветы… Огромное спасибо.

Она позвонила Джеймсу Тэггарту:

— Джим, пришли мне, пожалуйста, пропуск на пассажирские платформы. Я хотела бы встретить мужа завтра на вокзале.

Она поколебалась, выбирая между Больфом Юбэнком и Бертрамом Скаддером, и остановила свой выбор на Больфе Юбэнке. Позвонила ему и условилась о встрече вечером за ужином и на музыкальном спектакле. Затем Лилиан отправилась принимать ванну. Она лежала в тёплой воде и, расслабившись, читала журнал, посвящённый политэкономии.

Ближе к вечеру позвонили из бюро обслуживания:

— Наше отделение в Чикаго сообщило, что они не смогли доставить цветы, миссис Риарден; мистера Риардена нет среди пассажиров «Кометы».

— Вы уверены? — спросила она.

— Вполне, миссис Риарден. Наш человек выяснил на вокзале, что в поезде нет купе, забронированного на имя мистера Риардена. Мы узнали через нью-йоркское отделение «Трансконтинентальной Тэггарта», что имя мистера Риардена не значится среди пассажиров «Кометы».

— Понимаю. В таком случае отмените, пожалуйста, мой заказ… Благодарю вас.

Она сидела около телефона нахмурившись. Затем позвонила мисс Айвз:

— Пожалуйста, простите меня за рассеянность, мисс Айвз, но я торопилась и не записала того, что вы мне сообщили. Вы сказали, что мистер Риарден прибывает завтра? На «Комете»?

— Правильно, миссис Риарден.

— А вам ничего не известно о задержке или об изменениях в его планах?

— Нет. Правда, я разговаривала с мистером Риарденом около часа назад. Он позвонил из Чикаго, с вокзала, и сказал, что должен спешить на «Комету», так как поезд уже отходит.

— Понимаю. Спасибо.

Лилиан вскочила с места одновременно со щелчком рычажка, вновь оставившим её наедине с собой. Она начала ходить по комнате напряжённой нервной походкой. Поражённая осенившей её мыслью, она остановилась. Существовала только одна причина ехать в поезде под чужим именем: если он едет не один.

Мышцы её лица медленно сложились в довольную улыбку: ей представилась неожиданная возможность.

∗ ∗ ∗

Стоя на платформе рядом с центральной частью состава, Лилиан Риарден наблюдала за выходящими из «Кометы» пассажирами. Её губы слегка улыбались, в её обычно безжизненных глазах был заметен проблеск оживления, она переводила взгляд с одного лица на другое, вытягивала шею с неуклюжим нетерпением школьницы. Она предвкушала, каким будет лицо Риардена, когда он, находясь рядом с любовницей, увидит её на платформе.

Она с надеждой смотрела на каждое смазливое личико, выходящее из поезда. Следить было трудно: через секунду после того, как вышли первые пассажиры, поезд, казалось, лопнул по швам и наводнил платформу непрерывным потоком, который, словно притягиваемый магнитом, нёсся в одном направлении. Лилиан с трудом различала лица. Очень яркий свет выхватывал из пыльной маслянистой темноты полосу платформы. Лилиан старалась удержаться на месте и не поддаться напору движения вокруг.

Увидев Риардена в толпе, она удивилась, что не заметила, как он вышел из вагона; он шёл в её сторону, но из хвостовой части поезда. Он был один. Шёл он обычным быстрым, целеустремлённым шагом, сунув руки в карманы пальто. С ним не было женщины или попутчика, только носильщик спешил следом с чемоданом, который она узнала.

В разочаровании, которого она не хотела признать, Лилиан отчаянно пыталась отыскать фигуру женщины, которая могла отстать от Риардена. Она была уверена, что угадает его выбор, но не видела подходящей кандидатуры. Потом она заметила в конце поезда личный вагон. Женщина, стоявшая возле него и разговаривавшая со служащим вокзала, была не в мехах и вуали, а в строгом пиджаке спортивного покроя. Её наряд подчёркивал грациозность стройного тела и уверенную осанку хозяйки. Это была Дэгни Тэггарт. Лилиан Риарден всё поняла.

— Лилиан! В чём дело?

Она услышала голос Риардена и ощутила, как его рука сжимает её руку. Он смотрел на неё как на жертву внезапного несчастного случая. Он видел перед собой бессмысленное лицо с размытым ужасом взглядом.

— Что произошло? Что ты здесь делаешь?

— Я… привет, Генри… Я пришла встретить тебя… Так, без особой причины, мне просто хотелось встретить тебя. — Страх покинул её, но она говорила странным безжизненным тоном: — Я хотела тебя видеть, это был порыв, внезапный порыв, и я не устояла, потому что…

— Но ты выглядишь… выглядела нездоровой.

— Нет… нет, может быть, у меня закружилась голова, здесь душно… Я не могла не прийти, потому что вспомнила дни, когда это радовало тебя… Это минутная иллюзия…

Её слова звучали заученным уроком.

Она знала, что должна что-то говорить, в то время как её разум пытался усвоить значение неожиданного открытия. Слова являлись частью плана, которым она хотела воспользоваться, если бы встречала Риардена после того, как он обнаружил в своём купе розы.

Он не ответил, лишь хмуро смотрел на неё.

— Я скучала по тебе, Генри. Я знаю, в чём признаюсь, но не надеюсь, что для тебя это ещё что-то значит. — Её слова не вязались с напряжённым лицом, губами, которые с трудом шевелились, глазами, которые осматривали платформу и избегали смотреть на него. — Я хотела… просто хотела удивить тебя… — На её лицо снова вернулось проницательно-целеустремлённое выражение.

Риарден взял её под руку, но она резко отстранилась:

— Ты мне так ничего и не скажешь, Генри?

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Тебе до такой степени неприятно, что жена приезжает встретить тебя?

Она посмотрела в конец платформы — Дэгни Тэггарт приближалась, но он не видел её.

— Пойдём, — предложил он.

Она не тронулась с места:

— Неужели?

— Что?

— Неужели тебе неприятно?

— Нет, мне не неприятно. Я просто не понимаю.

— Расскажи мне о поездке. Уверена, что она была приятной.

— Ладно, поговорим дома.

— А разве ты когда-нибудь давал мне возможность поговорить с тобой дома?

Лилиан говорила с бесстрастной медлительностью, словно заполняя словами время. Он не находил этому объяснения.

— Я надеялась на несколько секунд твоего внимания, как сейчас, — между поездами, деловыми встречами и всеми теми важными делами, которые круглосуточно не отпускают тебя, всеми твоими великими достижениями, такими как… Здравствуйте, мисс Тэггарт! — резко произнесла она громким и чётким голосом.

Риарден обернулся. Дэгни проходила мимо них, но остановилась.

— Здравствуйте. — Она приветствовала Лилиан наклоном головы, её лицо ничего не выражало.

— Мне очень жаль, мисс Тэггарт, — сказала Лилиан улыбаясь, — вы должны извинить меня, если я не смогу найти нужных слов, чтобы выразить сожаление по поводу случившегося. — Она обратила внимание на то, что Риарден и Дэгни не поздоровались. — Ведь фактически вы возвращаетесь с похорон вашего ребёнка от моего мужа, не так ли?

На губах Дэгни проступили удивление и презрение. Она слегка наклонила голову в прощальном кивке и двинулась дальше по платформе.

Лилиан бросила на Риардена нарочито выразительный взгляд. Он смотрел на неё равнодушно, но был озадачен.

Она молчала. Без единого слова она последовала за ним, когда он отвернулся и пошёл к выходу. Она поймала его взгляд, когда они ехали в отель «Уэйн-Фолкленд». Заметив, как нервно она сжимает губы, Риарден понял, что в ней кипит неистовая ярость. Он никогда прежде не видел, чтобы она переживала сильное чувство.

Она резко обернулась, чтобы взглянуть ему в глаза, как только они оказались в номере:

— Итак, вот это кто?

Он не ожидал этого. Он смотрел на неё, отказываясь верить в то, что он понял её вопрос.

— Дэгни Тэггарт — твоя любовница, да?

Он не ответил.

— Я случайно выяснила, что тебя не было на «Комете». Так что я знаю, где ты спал четыре предыдущие ночи. Ты признаешь это, или мне нанять детективов, чтобы они выяснили это у поездной бригады или её прислуги? Это Дэгни Тэггарт?

— Да, — спокойно ответил он.

Её рот искривился в безобразной улыбке; она пристально смотрела мимо него.

— Мне следовало бы знать. Я должна была догадаться. Потому ничего и не получилось!

В полном замешательстве он спросил:

— Что не получилось?

Она отошла назад, как бы вспомнив о его присутствии:

— Вы с ней… тогда, на приёме у нас дома?

— Нет. Но с тех пор.

— Замечательная деловая женщина, — съязвила Лилиан. — Выше подозрений и женских слабостей. Великий разум, неподвластный плоти. — Она усмехнулась. — Браслет… — сказала она спокойно, это прозвучало так, словно слова выпали из потока её размышлений. — Вот что она значила для тебя. Вот оружие, которое она дала тебе.

— Если ты и правда понимаешь, о чём говоришь, то да.

— Думаешь, что отделаешься так легко?

— Отделаюсь? — Он недоверчиво смотрел на неё, в его глазах появилось удивлённое любопытство.

— Вот почему на суде… — Она запнулась.

— При чём здесь суд?

Она дрожала.

— Ты, конечно, понимаешь, что я не допущу, чтобы это продолжалось.

— Какое это имеет отношение к суду?

— Я не позволю тебе встречаться с ней. С кем угодно, только не с ней.

Он выждал секунду и ровным голосом спросил:

— Почему?

— Я не позволю. Ты прекратишь эти отношения!

Он смотрел на неё ничего не выражающим взглядом, но таившаяся в его глазах твёрдость была для неё самым страшным ответом.

— Ты покончишь с этим, оставишь её! Ты не будешь с ней встречаться!

— Лилиан, если ты хочешь обсудить это, тебе лучше понять: ничто не заставит меня покончить с этим.

— Но я требую!

— Я уже сказал: ты можешь требовать чего угодно, но не этого!

Он заметил в её глазах отражение растущего ужаса. В её взгляде не было понимания, в нём горела ярость — Лилиан отказывалась понимать, она словно хотела превратить свою ярость в щит и надеялась не на то, что этот щит спасёт её от реальности, а на то, что реальность перестанет существовать.

— Но я вправе требовать этого от тебя! Твоя жизнь принадлежит мне. Она — моя. Моя, ты клялся в этом! Ты обещал служить моему счастью. Не своему, а моему! Что ты для меня сделал? Ты ничего мне не дал, ничем не пожертвовал, тебя ничто не интересовало, кроме себя, — твоя работа, твои заводы, твой талант, твоя любовница! А как же я? За мной право первенства! Я требую оплаты! Мой счёт — это ты!

Выражение лица Риардена заставило её голос подняться на самые верхние ноты от страха. Она не видела ни злости, ни страдания, ни вины, его взгляд воздвиг лишь одно непреодолимое препятствие: стену безразличия.

— Ты подумал обо мне? — прокричала она ему в лицо. — Подумал, что ты делаешь со мной? Ты не имеешь права продолжать эту связь, ты проводишь меня через все круги ада каждый раз, когда спишь с этой женщиной. Я не могу этого вынести, не могу думать об этом! Ты хочешь принести меня в жертву своей животной страсти. Неужели ты настолько жесток и эгоистичен? Ты получаешь удовольствие ценой моих страданий? Ты не откажешься от этого, хотя это причиняет мне такую боль?

Чувствуя бессмысленность своего удивления, Риарден лицезрел то, что раньше едва замечал. Сейчас он видел уродливую пустоту, бессмысленность мольбы о жалости и сострадании, произносимой требовательным тоном бушующей ненависти.

— Лилиан, — очень тихо сказал он, — я не откажусь от этого даже ценой твоей жизни.

Она услышала это. Она услышала в его словах больше, чем он мог знать. Его удивило, что она не закричала в ответ, а напротив, успокоилась.

— Ты не имеешь права… — уныло сказала она. И в этих словах была поразительная беспомощность человека, который знает, что его слова бессмысленны.

— Каковы бы ни были твои права на меня, — сказал он, — никто не может требовать от другого, чтобы тот уничтожил себя.

— Неужели она так много для тебя значит?

— Намного больше.

По лицу Лилиан было видно, что к ней вернулась способность думать, так как на нём проступило коварство. Она молчала.

— Лилиан, я рад, что ты знаешь правду. Сейчас, всё понимая, ты можешь выбирать. Ты можешь развестись со мной или попросить, чтобы всё оставалось по-прежнему. Это твой единственный выбор, всё, что я могу тебе предложить. Думаю, ты знаешь, что я хочу развестись. Но мне не нужны жертвы. Не знаю, какие выгоды ты видишь в нашем браке, но если они существуют, я не буду настаивать на разводе. Не знаю, зачем я тебе нужен, не знаю, что я для тебя значу. Не знаю, к чему ты стремишься, в чём твоё счастье и чего ты добиваешься, находясь в невыносимом для нас обоих, я думаю, положении. По моим понятиям, тебе следовало бы развестись со мной давным-давно. По моим понятиям, сохранение нашего брака стало жестоким обманом. Но у меня не такие принципы, как у тебя. Я не понимаю их и никогда не понимал, но приму. Если такова твоя любовь ко мне, если положение моей жены имеет для тебя значение, я не откажу тебе в этом. Это я нарушил обещание, и я постараюсь загладить свою вину, насколько смогу. Конечно, я мог бы подкупить одного из нынешних судей и добиться развода в любой момент, как только пожелаю. Но я не сделаю этого. Я сдержу своё слово, если ты хочешь, но только таким образом. Выбирай, но если решишь остаться со мной, ты не должна говорить о ней, не должна подавать виду, что всё знаешь, когда встретишь её. Ты не должна касаться этой стороны моей жизни.

Она молча смотрела на него, немного ссутулившись, как будто небрежностью позы хотела выразить своё пренебрежение, как будто не хотела ради него сохранять изящество.

— Мисс Дэгни Тэггарт… — сказала она и усмехнулась. — Сверхженщина, которую заурядные жёны не смели ни в чём заподозрить. Женщина, которую не интересовало ничего, кроме бизнеса, и которая вела дела с мужчинами, словно была мужчиной. Женщина сильного духа, которая платонически восхищалась тобой, просто твоим гением, твоими заводами и твоим Металлом! — Она усмехнулась. — Мне следовало знать, что она просто самка, которая хотела тебя так же, как любая другая, потому что ты так же искусен в постели, как и в работе, насколько я могу судить. И она оценила это выше, чем я, она ценит мастерство в любой области и, возможно, не пропустила ни одного стрелочника на своей дороге!

Она остановилась, потому что впервые в жизни увидела лицо человека, способного на убийство. Но Риарден не смотрел на неё. Она вообще не была уверена, что он её видел или слышал её голос.

Он слышал свой голос, говорящий слова, слишком похожие на эти, Дэгни в освещённой полосками солнечного света спальне дома Эллиса Уайета. Он видел внутренним зрением ночи с Дэгни и её лицо в те мгновения, когда его тело расставалось с её телом, когда она лежала без движения и от её лица исходило сияние, сияние молодости, раннего утра, благодарности за то, что живёшь. Он видел лицо Лилиан, каким оно было, когда она лежала с ним в постели, — безжизненная маска с уклончивым взглядом, едва заметной презрительной усмешкой на губах — выражением, которое разделяло вину в совершении чего-то непристойного. Он видел, кто был обвинителем, а кто — обвиняемым; он понял, насколько постыдно позволять, чтобы бессилие считало самое себя добродетелью, а полноту жизненных сил — пороком; с необычайной ясностью, потрясённый мгновенным озарением, он ощутил всё безобразие того, во что когда-то верил.

Это был лишь миг, понимание, не получившее словесной оболочки, знание, пришедшее как чувство, без осмысления. Потрясение вернуло его к выражению лица Лилиан и звуку её голоса. Неожиданно она показалась ему посторонним человеком, с которым нужно выяснить всё немедленно и окончательно.

— Лилиан, — сказал он ровным голосом, не удостоив её даже гнева, — ты не имеешь права говорить о ней со мной. Если ты попытаешься ещё раз, я отвечу тебе, как ответил бы хулигану: я тебя ударю. Ни ты, ни кто-либо другой не смеет обсуждать её.

Она взглянула на него.

— Неужели? — Её вопрос прозвучал до странности обыденно, будто слово было подброшено в воздух, а в её сознании появился крючок, чтобы поймать его. Казалось, она обдумывала неожиданную мысль.

Он сказал тихим голосом человека, уставшего удивляться:

— Я думал, ты будешь рада узнать правду. Я думал, ты предпочитаешь знать ради любви или уважения, которое питала ко мне, что если я и предал тебя, то не по́шло и банально. Я предал тебя не ради какой-нибудь хористки, а ради самого чистого и серьёзного чувства в моей жизни.

Яростный рывок, которым она приблизилась к нему, был непроизвольным, как и выражение откровенной ненависти на её перекошенном лице.

— Чёртов идиот!

Он оставил это без ответа.

К ней вернулось самообладание, а вместе с ним и лёгкая насмешливая улыбка.

— Полагаю, ты ждёшь моего ответа? — спросила она. — Нет, я не разведусь с тобой. Даже не надейся. Всё останется, как сейчас, если ты это предлагаешь и если ты хочешь. Посмотрим, сможешь ли ты пренебречь всеми моральными принципами и выйти из этого положения!

Риарден не слушал её. Она надевала пальто, говоря, что возвращается домой. Он не заметил, как за ней закрылась дверь. Он не двигался, находясь во власти чувства, которого никогда прежде не ощущал. Он знал, что должен обдумать всё позже, осмыслить и понять, но в этот миг ему хотелось только не спугнуть ощущение свершившегося чуда.

Это было чувство свободы, Риарден словно стоял в потоке чистого воздуха, помня об упавшем с плеч грузе. Он испытывал чувство полного освобождения. Ему были безразличны чувства Лилиан, её страдания и её судьба. И ещё он знал: это не только не имело для него значения, но и не должно было иметь.

Глава 6

Чудесный Металл

— Но сможем ли мы выйти из этой ситуации? — спросил Уэсли Моуч. Его голос был высоким от гнева и тонким от страха.

Никто не ответил. Джеймс Тэггарт неподвижно сидел на краешке кресла и смотрел на Моуча исподлобья. Оррен Бойл, стряхивая пепел с сигары, сильно ударил по пепельнице. Доктор Флойд Феррис улыбнулся. Мистер Уэзерби сжал губы и скрестил руки на груди. Фред Киннен, глава Объединённых профсоюзов Америки, перестал расхаживать по кабинету, сел на подоконник и тоже сложил руки на груди. Юджин Лоусон, который, сгорбившись, бездумно перебирал цветы, стоявшие на низком стеклянном столике, возмущённо выпрямился и поднял глаза. Моуч сидел за столом, положив кулак на лист бумаги.

Юджин Лоусон ответил первым:

— Мне кажется, мы не можем так ставить вопрос. Нельзя допустить, чтобы из-за каких-то банальных трудностей мы перестали ощущать всё благородство программы, составленной в интересах общественного благосостояния. Она направлена на благо людей. Нужна народу. А нужды народа — это наша главная забота, и мы вовсе не обязаны принимать в расчёт всё прочее.

Никто не возразил и не подхватил его мысль, у всех был такой вид, будто после слов Лоусона продолжать обсуждение стало ещё труднее. Маленький человечек, сидевший в лучшем кресле в стороне от всех и довольствовавшийся своей незаметностью, но абсолютно уверенный, что все до одного помнят о его присутствии, взглянул на Лоусона, потом на Моуча и бодро сказал:

— Золотые слова, Уэсли. Смягчи тон, добавь лоску, отдай своим газетчикам — пусть раструбят, и тебе не будет о чём беспокоиться.

— Да, мистер Томпсон, — сказал Моуч хмурясь.

Мистер Томпсон, глава государства, обладал удивительной способностью оставаться неприметным. Его невозможно было выделить в компании из трёх человек, а если наблюдать его одного, то его образ как бы рассыпался в сознании на множество лиц, в чём-то подобных ему.

Страна не располагала чётким представлением о его облике: его фотографии появлялись на обложках журналов так же часто, как портреты его предшественников в должности, но никогда нельзя было точно определить, на каких фотографиях изображён он, а на каких — «некий почтальон» или «некий клерк»; подобные фотографии часто сопровождали очерки о повседневной жизни простых людей. Единственное различие заключалось в том, что воротничок у мистера Томпсона обычно был помят. Он был широкоплеч и худощав. Волосы редкие, рот — широкий; возраст можно было определить весьма приблизительно: от сильно потрёпанных сорока до на редкость энергичных шестидесяти. Пользуясь безграничной властью, он постоянно думал о том, как её расширить, потому что так хотели люди, которые помогли ему занять его пост. Он обладал коварством глупца и бешеной энергией лентяя. Секрет его успеха заключался в том, что он взлетел по воле случая, о чём знал, и больше ни к чему не стремился.

— Ясно, что необходимо принять меры. Радикальные меры, — сказал Джеймс Тэггарт, обращаясь скорее к Уэсли Моучу, нежели к мистеру Томпсону. — Мы не можем допустить, чтобы это продолжалось. — Его дрожащий голос звучал воинственно.

— Спокойнее, Джим, — предостерёг его Оррен Бойл.

— Нужно что-то делать, и срочно!

— Не смотри на меня так, — резко бросил Уэсли Моуч. — Я ничего не могу сделать. Что я могу сделать, если мне не хотят пойти навстречу? Я связан. Мне нужны бо́льшие полномочия.

Моуч пригласил их как своих друзей и личных советников в Вашингтон для неофициального обмена мнениями по вопросу о национальном кризисе. Но, глядя на него, никто из них не мог бы определённо сказать, помыкает он ими или пресмыкается, угрожает им или молит о помощи.

— Вот факты, — сказал мистер Уэзерби бесстрастным тоном скептика, — за период с первого января прошлого года по первое января текущего года количество банкротств вдвое превысило соответствующий показатель за предшествующий период. А начиная с первого января текущего года он утроился.

— Надо, чтобы они винили в этом только себя, — вставил доктор Феррис.

— Хм? — промычал Уэсли Моуч, бросив взгляд на Ферриса.

— Делай что угодно, только не извиняйся, — пояснил доктор Феррис. — Пусть они считают виноватыми себя.

— Я и не прошу извинений! — огрызнулся Моуч. — Я не виноват. Мне нужны бо́льшие полномочия.

— А ведь виноваты именно они, — заявил Юджин Лоусон, резко повернувшись к доктору Феррису. — У них отсутствует дух социальной взаимопомощи. Они отказываются признавать, что производство — это не личная прихоть, а долг перед обществом. Они не имеют права выходить из игры ни при каких обстоятельствах. Они должны продолжать работу. Это требование общества. Труд отдельного человека не его личное дело, а дело общества. Нет таких понятий, как «личное дело» и «личная жизнь». Вот это мы должны заставить их понять.

— Джин Лоусон знает, о чём я говорю, — сказал доктор Феррис, слегка улыбнувшись, — хотя и не подозревает об этом.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Лоусон, повысив голос.

— Прекратите! — приказал Уэсли Моуч.

— Мне всё равно, что ты, Уэсли, предпримешь, — сказал мистер Томпсон, — меня не волнует, будут ли протестовать деловые круги. Но ты должен быть уверен, что пресса на твоей стороне. И уверен на все сто.

— Пресса меня поддержит, — заверил Моуч.

— Стоит какому-нибудь редактору раскрыть рот в неподходящий момент и он натворит больше бед, чем десять разъярённых миллионеров.

— Верно, мистер Томпсон, — согласился доктор Феррис. — Не могли бы вы назвать такого редактора?

— Пожалуй, нет, — с удовлетворением ответил Томпсон.

— Кем бы ни были те, на кого мы рассчитываем, — сказал доктор Феррис, — есть старомодное изречение, рекомендующее рассчитывать на мудрых и честных. Мы не должны о них думать. Такие нынче не в ходу.

Джеймс Тэггарт выглянул в окно. Над просторными улицами Вашингтона то и дело появлялись голубые клочки, таким бывает небо в середине апреля, когда солнце согревает землю редкими лучами, пробившимися сквозь пелену облаков. Вдалеке сверкал в солнечных лучах высокий белый обелиск, воздвигнутый в честь человека, которого доктор Феррис только что процитировал и в честь которого был назван город. Тэггарт отвернулся.

— Мне не нравятся твои слова, профессор, — громко и уныло сказал Лоусон.

— Помолчи, — приказал Моуч. — Доктор Феррис не теоретизирует, он говорит о практических вещах.

— Если речь идёт о практической стороне дела, — включился в разговор Фред Киннен, — позвольте напомнить, что мы в такое время не можем беспокоиться о бизнесменах. О чём надо думать, так это о рабочих местах. Больше рабочих мест. В руководимых мною профсоюзах каждый работающий кормит пятерых неработающих, не говоря о своре голодающих родственников. Если хотите моего совета, я знаю, что вы им не воспользуетесь, но всё же — издайте указ, обязующий предпринимателей увеличить штат, скажем, на одну треть, за счёт безработных.

— Господи всемогущий! — воскликнул Тэггарт. — Ты с ума сошёл! Мы с трудом платим тем, кто работает. Даже для них не хватает работы! Ещё треть? Нам их нечем занять!

— А кого это волнует? — вскинулся Фред Киннен. — Им нужны рабочие места. Вот что главное — нужны, а не ваши прибыли.

— Прибыли здесь ни при чём! — поспешно завопил Тэггарт. — Я ни слова не сказал о прибылях и не давал оснований оскорблять меня. Где нам найти деньги, чтобы заплатить рабочим, чёрт возьми, когда половина поездов ходит порожняком, а грузов не хватает даже на одну платформу? — Его голос понизился до осмотрительно-рассудительного тона: — Однако мы понимаем, в каком положении находятся рабочие, и — это просто идея, — пожалуй, могли бы принять некоторое число людей, в случае если нам разрешат удвоить расценки на перевозку грузов, которые…

— Ты что, рехнулся? — воскликнул Оррен Бойл. — Я на грани разорения и при твоих нынешних расценках, я содрогаюсь каждый раз, когда товарный вагон прибывает на мой завод. У меня отбирают последнее и вы хотите удвоить тарифы?

— Неважно, в состоянии ли ты платить за наши услуги, — холодно ответил Тэггарт. — Нужно быть готовым к жертвам. Общество нуждается в железных дорогах. А потребность важнее всего, даже твоих прибылей.

— Каких прибылей! — завопил Оррен Бойл. — Когда я их получал, прибыли? Никто не может обвинить меня в том, что я руковожу прибыльным предприятием. Да взгляни на мой баланс и на баланс одного моего конкурента, у которого есть покупатели, сырьё, оборудование, да ещё и монополия на секретные технологии, а потом говори, кто получает прибыли!.. Но конечно, обществу необходимы железные дороги, и может быть, я сумел бы пережить небольшое повышение расценок, получив — это просто предположение — небольшую субсидию, чтобы продержаться год-два, пока снова не войду в колею…

— Что? Опять? — воскликнул мистер Уэзерби, теряя свою обычную сдержанность. — Сколько раз мы предоставляли тебе субсидии, сколько раз ты получал отсрочки и разрешения приостановить платежи по облигациям? Ты не вернул ни гроша, а где взять деньги вам на субсидии, когда вы все разоряетесь и поступление налогов постоянно уменьшается?

— Ну, положим, разоряются далеко не все, — медленно произнёс Бойл. — Пока есть те, кто не разоряется, вы, ребята, не имеете права говорить, что сделали всё, чтобы предотвратить углубление кризиса.

— Я ничего не могу поделать! — громко запротестовал Уэсли Моуч. — Я бессилен! Мне нужны бо́льшие полномочия!

Никто не мог сказать, что побудило мистера Томпсона присутствовать на этом совещании. Говорил он мало, но слушал с интересом. Казалось, он намеревался что-то узнать, и сейчас он выглядел так, будто достиг своей цели. Он встал и весело улыбнулся.

— Действуй, Уэсли, — сказал он. — Запускай Номер 10-289. У вас не будет никаких проблем.

В знак уважения все уныло и нехотя встали. Моуч, взглянув на лежащий перед ним лист бумаги, нетерпеливо произнёс:

— Если вы хотите, чтобы я действовал, вам придётся объявить чрезвычайное положение.

— Я сделаю это в любой момент, как только ты будешь готов.

— Существуют определённые трудности…

— Решай сам. Делай, как считаешь нужным, это твоя работа. Покажи мне черновой вариант завтра-послезавтра, но не беспокой меня по мелочам. Через полчаса у меня выступление на радио.

— Основная проблема в том, что я не уверен, имеем ли мы законное право вводить в действие некоторые положения Директивы Номер 10-289. Боюсь, их законность можно оспаривать.

— Да брось ты, мы столько чрезвычайных законов провели — покопайся в них, найдёшь что-нибудь соответствующее. — Мистер Томпсон обратился к присутствующим, улыбнувшись им, как лучшим друзьям: — Я оставляю вас, чтобы вы всё уладили. Я ценю то, что вы приехали в Вашингтон помочь нам. Рад был повидать вас.

Они стоя ждали, пока за ним не закрылась дверь, затем, не глядя друг на друга, заняли свои места.

Они ничего не слышали о Директиве Номер 10-289, но догадывались, что в ней будет. Каждый из них предвидел её появление, но в силу сложившейся своеобразной привычки держал эти сведения в тайне, предпочитая не воплощать их в слова. Именно поэтому каждому из них хотелось по возможности не слышать текст директивы. Все их умственные ухищрения к тому и сводились, чтобы избегать подобных ситуаций.

Они хотели, чтобы эта директива вступила в силу. Но не хотели, чтобы она была воплощена в слова, не оставляя им возможности не знать, что они делают именно то, что делают. Никто из них не заявлял, что Директива Номер 10-289 служила конечной целью его усилий. Её появление было подготовлено многовековой работой предшественников, а в течение последних месяцев каждый пункт этой директивы озвучивался в бесчисленных речах, газетных публикациях, проповедях и передовицах. Звучали весьма целеустремлённые голоса, возмущённо вопившие всякий раз, когда кто-нибудь называл своим именем ту цель, к которой они стремились.

— Ситуация такова, — начал Уэсли Моуч, — что экономическое положение страны в позапрошлом году было лучше, чем в прошлом. Прошлый год выглядел лучше, нынешнего. Очевидно, что мы не продержимся ещё год, сохраняя такой темп. Первостепенная задача состоит в том, чтобы остановиться. Замереть на месте, чтобы потом двинуться вперёд. Установить полную стабильность. Экономическая свобода себя не оправдала. Следовательно, необходим жёсткий контроль. Если люди не могут и не хотят решить свои проблемы добровольно, необходимо их заставить.

Он выдержал паузу, взял лист бумаги и добавил менее официальным тоном:

— Ну, в общем, получается, что мы можем продержаться там, где мы сейчас, но не можем позволить себе двигаться! Поэтому мы должны стоять там, где стоим. Мы должны стоять там, где стоим. И мы должны заставить этих гадов стоять.

Втянув голову в плечи, он смотрел на собравшихся с возмущением человека, для которого переживаемые страной трудности являются личным оскорблением. Он привык, что все стремящиеся заручиться его поддержкой трепещут перед ним, и теперь вёл себя так, будто его гнев решал все проблемы. Однако люди, сидевшие полукругом около стола и молча наблюдавшие за оратором, не знали, отражает ли атмосфера страха, явственно ощутимая в этой комнате, их собственные чувства, или же исходит от этой съёжившейся за письменным столом фигуры, словно от загнанной в угол крысы.

У Уэсли Моуча было прямоугольное лицо и приплюснутый череп, который короткая стрижка делала ещё более плоским. Нижняя губа, напоминавшая формой луковицу, свидетельствовала о раздражительности, а выцветшие зрачки карих глаз походили на протухшие яичные желтки, окружённые полупрозрачным белком. Мышцы лица дёргались, и, когда замирали, лицо ничего не выражало. Никто не видел, как он улыбается.

Уэсли Моуч происходил из семьи, не знавшей ни лишений, ни богатства, ни почёта, но придерживавшейся собственных традиций; то, что её члены обучались в колледже, предопределяло пренебрежение к предпринимателям. Дипломы, полученные членами семьи, вывешивались на стенах как упрёк всему миру — ведь духовная ценность их обладателей, заверенная подписями и печатями, не смогла автоматически породить материальный эквивалент. Среди многочисленной родни имелся богатый дядюшка. Он женился в своё время на богатой и, став в старости вдовцом, сделал своим любимцем Уэсли, который среди множества племянников и племянниц был самым невзрачным и поэтому, как думал дядя Джулиус, самым надёжным. Дядя Джулиус не любил ярких личностей. Он никогда не утруждал себя управлением своим имуществом и поручил это племяннику. К моменту окончания этим самым племянником колледжа от состояния не осталось ни цента. Дядя Джулиус обвинял Уэсли в коварстве, называя его бессовестным мошенником. Уэсли не был мошенником, он просто не знал, куда девались деньги. В средней школе Уэсли был одним из худших учеников и страстно завидовал лучшим. Жизнь в колледже научила его, что завидовать им вовсе незачем. После окончания обучения он начал работать в рекламном отделе одной компании, производившей совершенно бесполезное удобрение для кукурузы. Товар пошёл очень бойко, и Уэсли поднялся почти до начальника отдела. Потом, уйдя из этой фирмы, он рекламировал средство от облысения, патентованные бюстгальтеры, мыло, безалкогольные напитки, а позже, став в автомобильном концерне вице-президентом по рекламе, — автомобили. Он пытался продавать их так же, как и удобрение. Но автомобили не покупали. Он оправдывал свои неудачи недостатком средств на рекламу. Риардену его рекомендовал президент концерна. Риарден ввёл его в Вашингтон, тот самый Риарден, который не знал, по каким критериям расценивать деятельность своего представителя в столице. Джеймс Тэггарт помог Моучу попасть в Отдел экономического планирования и национальных ресурсов — платой стало предательство. Уэсли предал Риардена, чтобы помочь Оррену Бойлу, который, в свою очередь, помог уничтожить Дэна Конвэя. С тех пор он продвигался вверх с помощью людей, считавших, как и дядя Джулиус, что посредственность надёжнее всего. Людям, сидевшим вокруг его стола, основательно вбили в голову, что закон причин и следствий — сущий пережиток и что в конкретной ситуации надо действовать, не думая о причинах её возникновения. И, сообразуясь с конкретной ситуацией, они пришли к выводу, что Уэсли Моуч человек в высшей степени компетентный и сведущий, поскольку он, один из миллионов стремящихся к власти, сумел её достичь. Им не дано было понять, что Уэсли Моуч просто-напросто ноль, оказавшийся в точке пересечения сил, направленных на взаимное уничтожение.

— Это черновой вариант Директивы Номер 10-289, — сказал Моуч, — который я, Джин и Клем набросали, чтобы дать вам общее представление. Мы хотели бы выслушать ваши мнения, предложения и прочее, как представителей профсоюзов, промышленных кругов, транспорта и интеллигенции.

Фред Киннен слез с подоконника и присел на подлокотник кресла. Оррен Бойл выплюнул окурок сигары. Джеймс Тэггарт разглядывал свои руки. Лишь доктор Феррис, казалось, не испытывал неудобства.

«Во имя общественного благосостояния, — начал читать Уэсли Моуч, — и с целью обеспечения социальной защищённости граждан, достижения всеобщего равенства и полной стабильности на период чрезвычайного положения установлены следующие меры.

Пункт первый. Все наёмные рабочие и служащие должны быть закреплены за своими рабочими местами и не могут уволиться, поменять место работы или быть уволенными. Нарушение этого пункта карается тюремным заключением. Наказание определяется Стабилизационным Советом, назначаемым Отделом экономического планирования и национальных ресурсов. Все лица, достигшие двадцати одного года, обязаны обратиться в Стабилизационный Совет, который по своему усмотрению определит им место работы исходя из первоочередных государственных интересов.

Пункт второй. Все промышленные, торговые, перерабатывающие, финансовые предприятия обязаны продолжать свою деятельность, а их владельцам предписывается оставаться на своём посту и запрещается закрывать предприятия, продавать или перемещать их; вышеперечисленные действия караются национализацией предприятия, а также частичной или полной конфискацией имущества владельца.

Пункт третий. Все патенты и авторские права, имеющие отношение к каким бы то ни было открытиям, изобретениям и производственным процессам, должны быть добровольно переданы государству в качестве дара стране, оказавшейся в чрезвычайном положении, что должно оформляться дарственными сертификатами, добровольно подписанными держателями патентов и авторских прав. В целях предотвращения монополизации в отдельных отраслях, прекращения производства морально устаревшей продукции и роста производства необходимых народу товаров Стабилизационный Совет полномочен выдавать разрешения на использование авторских прав и патентов на равноправной основе всеми предприятиями, обратившимися в совет. Запрещается использование товарных знаков, фирменных наименований товаров и наименований товаров, закреплённых авторскими правами. Каждому патентованному товару присваивается новое наименование, и он должен продаваться под ним всеми производителями. Наименование товару присваивает Стабилизационный Совет. Все частные фирменные знаки и торговые марки отменяются.

Пункт четвёртый. После вступления в силу директивы запрещается изобретение, внедрение, производство и продажа любых товаров вне утверждённой номенклатуры. Патентная палата приостанавливает свою деятельность.

Пункт пятый. Все крупные и мелкие предприятия, а также частные предприниматели, занятые производством товаров, обязаны поддерживать производство на постоянном уровне, соответствующем уровню нормативного года. Нормативным считается год, завершающийся датой принятия настоящей директивы. Недостаточное или избыточное производство карается штрафом, размер которого определяется Стабилизационным Советом.

Пункт шестой. С настоящего момента граждане, независимо от возраста, пола, общественного положения и уровня доходов, должны тратить на приобретение товаров не больше, чем в нормативном году. Приобретение товаров свыше или ниже данной нормы наказывается штрафом, размер которого определяет Стабилизационный Совет.

Пункт седьмой. На уровне нормативного года замораживаются: заработная плата, цены, дивиденды, процентные ставки и прочие источники дохода.

Пункт восьмой. По вопросам, которые не регламентирует данная директива, решения принимает Стабилизационный Совет, после чего они обретают силу закона».

Даже у тех четверых, кто выслушал текст, сохранились остатки человеческого достоинства, которое в течение минуты заставляло их молча подавлять приступ тошноты.

Тэггарт заговорил первым. Он говорил тихим голосом, в котором отчётливо слышалась дрожащая напряжённость непроизвольно вырвавшегося крика:

— А почему нет? Почему они должны иметь то, чего у нас нет? Чем они лучше нас? Если нам суждено погибнуть, так погибнем вместе. Пускай у них не останется ни единого шанса выжить!

— Страшноватая у тебя реакция на полезный план, от которого все только выиграют, — резко произнёс Оррен Бойл, испуганно и удивлённо глядя на Тэггарта.

Доктор Феррис усмехнулся.

Взгляд Тэггарта стал сосредоточенным, и он продолжил, повысив голос:

— Конечно, это очень полезный план. Он необходим, практичен и справедлив. Он решит все проблемы, позволит каждому почувствовать себя в безопасности. Даст возможность передышки.

— Он даст народу чувство защищённости, — сказал Юджин Лоусон, и его рот скривился в улыбке. — Народу требуется именно чувство защищённости. Почему народ не может обрести его? Уж не потому ли, что кучка богатеев будет возражать?

— Возражать будут не богатые, — лениво произнёс доктор Феррис. — Богатые исходят слюной по чувству защищённости сильнее, чем любое животное. Вы ещё не уяснили это?

— А кто тогда будет возражать? — огрызнулся Лоусон.

Доктор Феррис многозначительно улыбнулся, но не ответил.

Лоусон отвёл взгляд в сторону:

— Чёрт с ними! Почему мы должны о них беспокоиться? Мы управляем миром ради маленьких людей. Интеллект породил все проблемы человечества. Разум — корень зла. Но сегодня торжествует сердце. Слабые, смиренные, больные, бедные — о них, и только о них мы должны думать. — Его нижняя губа похотливо выпятилась. — Великие люди созданы для того, чтобы служить маленьким. Если они откажутся выполнять свой моральный долг, мы принудим их. Век логики кончился. Наступил век любви.

— Закрой рот! — рявкнул Джеймс Тэггарт. Все уставились на него.

— Ей-богу, Джим, что с тобой? — дрожащим голосом спросил Оррен Бойл.

— Ничего, — ответил Тэггарт, — ничего… Уэсли, пусть он замолчит, пожалуйста.

Моуч неуверенно произнёс:

— Но я не понимаю…

— Пусть он замолчит. Мы не обязаны его слушать.

— Ну да, но…

— Тогда продолжим.

— Что происходит? — потребовал объяснений Лоусон. — Я возмущён, я настоятельно… — Не увидев поддержки на лицах сидящих вокруг, он замолчал. Его рот перекосила гримаса ненависти.

— Дальше, дальше! — взволнованно предложил Тэггарт.

— Что с тобой? — спросил Оррен Бойл, не желавший понимать, что происходит с ним самим и почему он боится.

— Джим, гений — это предрассудок, — медленно проговорил доктор Феррис, странным образом подчёркивая каждое слово, будто знал, что называет то, что не имело обозначения в их умах. — Интеллекта не существует. Разум — продукт общества, совокупность воздействий, оказываемых на человека окружающими. Никто ничего не изобретает, все отражают то, что витает в обществе. Гений — это интеллектуальный мародёр, жадный накопитель идей, по праву принадлежащих обществу, у которого он их крадёт. Любая мысль есть кража. Если мы покончим с частными состояниями, возникнет справедливая система распределения богатства. Если мы покончим с гением, мысли и идеи будут распределяться справедливо.

— Мы здесь, чтобы говорить о деле или шутки шутить? — спросил Фред Киннен.

Все повернулись в его сторону. Это был крепкий, крупный мужчина, лицо которого, благодаря тонко прочерченным морщинкам, приподнимавшим уголки рта, хранило печать мудрой сардонической усмешки. Он сидел на подлокотнике кресла, держа руки в карманах и улыбаясь бесчувственной улыбкой полицейского, поймавшего магазинного воришку.

— Я вот что тебе скажу: набери членов Стабилизационного Совета из моих людей, — обратился он к Уэсли Моучу, — уж постарайся, дружище, иначе я мокрого места не оставлю от первого пункта.

— Я безусловно намерен пригласить в совет представителя профсоюзов, — сухо сказал Моуч, — как и представителей промышленных кругов, транспорта и…

— Только представителей профсоюзов. Точка.

— Какого чёрта! — воскликнул Оррен Бойл. — Это же несправедливо!

— Точно, — согласился Фред Киннен.

— Это позволит тебе держать мёртвой хваткой каждый бизнес в стране!

— А ты как думаешь, к чему я стремлюсь?

— Это несправедливо! — воскликнул Бойл. — Я протестую! Ты не имеешь права, ты…

— Права? — невинным тоном спросил Киннен. — А мы что, о правах говорим?

— Но в конце концов, есть фундаментальное право частной собственности, которое…

— Послушай, дружище, тебе что, пункт три не нужен?

— Ну, я…

— В таком случае держи язык за зубами и впредь не заикайся ни о каком праве.

— Мистер Киннен, — начал доктор Феррис, — не следует повторять старую ошибку и делать широкие обобщения. Наш курс должен быть гибким. Не осталось абсолютных устоев, которые…

— Прибереги свои речи для Джима Тэггарта, док, — посоветовал Фред Киннен. — Я знаю, что говорю. Я-то в колледже не учился.

— Я протестую, — сказал Бойл, — против диктаторских методов…

Киннен повернулся к нему спиной и сказал:

— Послушай, Уэсли, моим людям не понравится пункт первый. Если за главного буду я, то заставлю их проглотить это. Нет — значит нет. Подумай и реши.

— Ну… — начал было Моуч, но запнулся.

— Ради бога, Уэсли, а как же мы? — воскликнул Тэггарт.

— Когда понадобится что-то протолкнуть через совет, ты придёшь ко мне, — сказал Киннен. — Но руководить советом буду я. Я и Уэсли.

— Ты думаешь, страна поддержит это? — взмолился Тэггарт.

— Не обольщайся, — ответил Киннен. — Страна? Если рухнули все устои, я думаю, док прав, от них и следа не осталось, если нет правил игры, вопрос лишь в том, кто кого ограбит. У меня больше голосов, чем у вас, рабочих всегда больше, чем работодателей, не забывайте об этом, ребята!

— Интересная позиция, — высокомерно произнёс Тэггарт, — по отношению к мерам, направленным, в конце концов, не на личную выгоду рабочих или работодателей, а на процветание всего общества.

— Ладно, — дружелюбно согласился Киннен, — давайте говорить по-вашему. Что такое общество? Если взглянуть с точки зрения качества, то это точно не ты, Джим, и не Оррен Бойл. Если же исходить из количества, то это я, потому что за моей спиной массы. — Его улыбка исчезла, и он с внезапной горькой усталой усмешкой добавил: — Не хочу сказать, что работаю на благо общества, поскольку знаю, что это не так. Я знаю, что загоняю бедных тварей в рабство, вот так-то. И они знают, что это так. Но они знают, что я буду подкармливать их время от времени, если не хочу слететь со своего местечка, в то время как с вами у них нет никаких шансов. Они предпочтут, чтобы кнут был в моих руках, а не в ваших, потому что вы слюнявые, слезливые, сладкоречивые выродки, пекущиеся об общественном благосостоянии! Уж не возомнили ли вы, будто, кроме ваших педиков из колледжей, вам поверит хоть один-единственный сельский дурачок? Я вымогатель и знаю это, и мои люди знают; но они знают, что я делюсь наживой. Не по доброте душевной. И не даю ни цента сверх необходимого. Они могут рассчитывать по крайней мере на это. Конечно, временами меня от этого с души воротит, как сейчас, но этот мир создан не мною, а вами. Поэтому я играю по вашим правилам и буду играть, пока идёт игра, хотя это будет продолжаться недолго! — Он поднялся. Все молчали. Он медленно обвёл взглядом присутствующих, остановившись на Уэсли Моуче, и как бы невзначай спросил: — Я руковожу советом, Уэсли?

— Набор конкретных сотрудников совета является техническим вопросом, — любезно заметил Моуч. — Полагаю, мы обсудим это позже — ты и я.

Каждый в комнате знал, что это означало ответ «да».

— Годится, браток, — сказал Киннен.

Он вернулся к окну, сел на подоконник и закурил сигарету.

Остальные почему-то посмотрели на доктора Ферриса, словно ждали от него совета.

— Пусть вас не смущает риторика, — спокойно сказал доктор Феррис. — Мистер Киннен — великолепный оратор, но у него отсутствует чувство действительности. Он не умеет мыслить диалектически.

Последовало молчание, затем Джеймс Тэггарт неожиданно громко сказал:

— Мне всё равно. Это ничего не значит. Ему придётся оставить всё в покое. Всё останется как есть. Как есть. Никто не сможет что-либо изменить. За исключением… — Он резко повернулся к Уэсли Моучу: — Уэсли, в соответствии с пунктом четвёртым надо закрыть все исследовательские институты, экспериментальные лаборатории, научные фонды и тому подобные учреждения. Они должны быть запрещены.

— Правильно, — сказал Моуч. — Я не подумал об этом. Надо вставить в текст пару строк об этом. — Он взял карандаш и сделал несколько пометок на полях проекта.

— Это положит конец расточительной конкуренции, — сказал Тэггарт. — Мы остановим борьбу за неиспытанное и неизвестное. Не придётся волноваться из-за нововведений, подрывающих рынок. Не надо будет тратить огромные деньги на бесполезные эксперименты, цель которых — не отставать от чрезмерно амбициозных конкурентов.

— Да, — согласился Оррен Бойл. — Нельзя позволить тратить деньги на новый товар, пока не будет в избытке старого. Закроем эти чёртовы исследовательские лаборатории — чем раньше, тем лучше.

— Правильно, — одобрил Уэсли Моуч. — Они будут закрыты. Все до одной.

— И Государственный научный институт? — спросил Фред Киннен.

— Нет! — воскликнул Моуч. — Это — другое. Это правительственная организация. Кроме того, некоммерческая. И его деятельности будет достаточно для развития науки.

— Вполне достаточно, — согласился доктор Феррис.

— А что будет с инженерами, профессорами и прочими, когда вы закроете лаборатории? — спросил Фред Киннен. — Как они станут зарабатывать на жизнь в условиях, когда все остальные предприятия и рабочие места уже закреплены за другими?

Уэсли Моуч почесал затылок и повернулся к мистеру Уэзерби:

— Переведём их на пособие, Клем?

— Нет, — ответил мистер Уэзерби, — чего ради? Их не так много, чтобы поднять шум. Недостаточно, чтобы с ними считаться.

— Полагаю, — Моуч повернулся к доктору Феррису, — вы могли бы взять некоторых к себе, Флойд?

— Некоторых, — медленно ответил доктор Феррис, словно наслаждаясь каждым слогом, — тех, кто докажет способность к сотрудничеству.

— А что с остальными? — спросил Фред Киннен.

— Им придётся подождать, пока Стабилизационный Совет не найдёт им применения, — предположил Уэсли Моуч.

— Что они будут есть до тех пор?

Моуч пожал плечами:

— В условиях чрезвычайного положения без жертв не обойтись, ничего не поделаешь.

— Мы имеем право так поступить! — неожиданно выкрикнул Тэггарт, словно борясь с царившим в комнате спокойствием. — Так надо, правда ведь?

Ответа не последовало.

— Мы имеем право защищать свои жизненные интересы.

Никто не возражал, но он продолжал говорить настойчивым, умоляющим, пронзительным голосом:

— Впервые за многие столетия нам гарантируется спокойствие. Каждый будет знать своё место, а также место соседа. Мы не будем зависеть от первого встречного чудака с новой идеей. Никто не вытеснит нас из бизнеса, не отнимет у нас рынки, не продаст нас, не разорит. Никто не явится со своим изобретением, вынуждая нас делать выбор — либо остаться без штанов, купив его идею, либо остаться без них же, когда его изобретение купим не мы, а кто-то другой! Не надо будет принимать решений. Никому не будет позволено что бы то ни было решать. Решение будет принято раз и навсегда. — Взгляд Тэггарта вопрошающе блуждал по лицам присутствующих. — Уже достаточно изобретено — достаточно для удобства каждого. Так почему разрешено изобретать и дальше? Почему мы позволяем им выбивать почву у нас из-под ног, едва мы сделаем несколько шагов? Почему мы работаем не покладая рук, пребывая в такой неопределённости? Только потому, что ещё остались неуёмные и честолюбивые искатели приключений? Неужели мы должны пожертвовать спокойствием человечества ради нескольких отщепенцев? Они нам не нужны. Совсем не нужны. Как бы мне хотелось покончить с героями! Герои? Они ничего, кроме вреда, не принесли. Они беспощадно гнали человечество вперёд, не давая ему передышки. Человечество стремилось догнать их… всегда, бесконечно… И едва мы их догоняли, как они уходили на годы вперёд… Они не оставляют нам шансов… Они никогда не оставляли нам шансов… — Глаза Тэггарта беспокойно блуждали, иногда он смотрел в окно и тут же поспешно отводил взгляд: ему не хотелось видеть белый обелиск вдали. — Мы с ними покончили. Мы победили. Пришло наше время. Мир — наш. Мы обрели покой — впервые за многие века, впервые с начала промышленной революции!

— А это, надо полагать, — заметил Фред Киннен, — антипромышленная революция.

— Странно слышать это от тебя! — резко заметил Уэсли Моуч. — Нельзя говорить такие вещи на людях.

— Не волнуйся, браток. На людях я ничего не скажу.

— Это заблуждение, — заявил доктор Феррис. — Заявление, вызванное невежеством. Специалисты давно признали, что только при плановой экономике возможно достижение максимальной эффективности производства и что централизация способствует сверхиндустриализации.

— Централизация исцеляет чуму монополизации, — вставил Бойл.

— Переведи-ка на человеческий, — протянул Киннен. Бойл не заметил издёвки и серьёзно ответил:

— Централизация избавляет нас от монополий. Она способствует демократизации промышленности. Всё становится доступным каждому. Например, в настоящее время мы испытываем острый дефицит железной руды. К чему мне в такое время расходовать деньги, рабочую силу и национальные ресурсы на производство морально устаревшей стали, когда я мог бы производить Металл, многократно превосходящий сталь? Металл, который нужен каждому, но никто не может его получить. Это ли здоровая экономика, спокойная жизнь общества и демократическая справедливость? Почему мне нельзя производить этот Металл и почему его не могут получать те, кому он необходим? Из-за того, что какой-то эгоист имеет монополию? Разве мы должны жертвовать своими правами ради его интересов?

— Кончай, браток, — посоветовал Фред Киннен. — Я тоже газетки почитываю.

— Мне не нравится твоя позиция, — неожиданно заявил Бойл тоном уверенного в своей правоте человека; взгляд, которым он смерил Киннена, означал, что, будь они в баре, не миновать драки. Он сидел выпрямившись, в памяти у него вставали газетные строки на желтоватой бумаге:

Сейчас, когда общество испытывает крайнюю нужду буквально во всём, должны ли мы направлять индустриальную мощь страны на производство морально устаревших товаров? Можем ли мы допустить, чтобы большинство пребывало в нищете, в то время как меньшинство не даёт нам возможности воспользоваться лучшими товарами и новыми технологиями? Неужели нас остановит пережиток, которым является патентное право?

Разве не очевидно, что частный сектор не способен преодолеть экономический кризис? Доколе мы будем мириться с постоянной нехваткой Металла Риардена? Общество остро нуждается в нём, а Риарден не может выплавить его в необходимом количестве.

Когда будет положен конец экономической несправедливости и привилегиям? Почему только Риардену разрешено производить Металл Риардена?..

— Мне не нравится твоя позиция, — повторил Бойл. — Пока мы уважаем права рабочих, вы должны уважать права промышленников.

— Какие права и каких промышленников? — подчёркнуто медленно спросил Киннен.

— Я считаю, — поспешно вмешался доктор Феррис, — что пункт второй является в настоящий момент самым важным. Мы должны покончить с этим страшным явлением, когда бизнесмены вдруг прекращают дела — бесследно исчезают. Мы должны остановить их. Так рухнет вся экономика.

— А почему они это делают? — нервно спросил Тэггарт. — Куда они бегут?

— Никто не знает, — ответил доктор Феррис. — Мы не смогли обнаружить никаких сведений и никаких объяснений. Но это надо остановить. В период кризиса экономическое служение обществу — такая же священная обязанность, как и военная служба. Всякий, кто оставит её, должен считаться дезертиром. Я рекомендовал ввести смертную казнь для таких людей, но Уэсли не идёт на это.

— Потише, дружище, — сказал Фред Киннен странным медленным тоном и неожиданно выпрямился. Он был абсолютно спокоен. Сложив руки на груди, Киннен посмотрел на Ферриса взглядом, который заставил всех осознать, что Феррис предложил убийство. — Чтобы я больше не слышал ни о какой смертной казни в экономической сфере.

Доктор Феррис пожал плечами.

— Нельзя бросаться в крайности, — поспешно вставил Моуч. — Нельзя пугать людей. Мы хотим, чтобы они были на нашей стороне. Основная проблема в том, воспримут ли они директиву вообще.

— Воспримут, — утвердительно кивнул доктор Феррис.

— Меня немного беспокоят пункты третий и четвёртый, — заявил Юджин Лоусон. — То, что мы берём под контроль патенты, хорошо. Никто не будет защищать промышленников. Но меня беспокоит то, что мы отбираем авторские права. Мы приобретём много врагов среди интеллигенции. Это опасно, это духовная проблема. Не подразумевает ли пункт четвёртый, что после принятия директивы новые книги не будут написаны и изданы?

— Да, — ответил Моуч. — Но мы не можем создавать особые условия для издательского дела. Это такая же продукция, как и всё прочее. Говоря «никаких новых товаров», мы говорим обо всех товарах без исключения.

— Но это область духовной жизни, — сказал Лоусон голосом, в котором слышалось не разумное уважение, а благоговейный трепет.

— Мы не вмешиваемся ни в чью духовную жизнь. Но когда книга напечатана, она становится объектом купли-продажи, и если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем контролировать ситуацию.

— Да, верно. Но…

— Не глупи, Джин, — сказал доктор Феррис. — Ты хочешь, чтобы объявились какие-нибудь замшелые консерваторы и камня на камне не оставили от нашей программы? Если ты хотя бы шёпотом произнесёшь слово «цензура», они все как один завопят как резаные. Они не готовы к этому — пока. Но если оставить духовную жизнь в покое и поставить вопрос в материальной плоскости — с точки зрения не идей, а бумаги, чернил и типографских машин, — ты достигнешь цели с меньшими трудностями. Во-первых, ты добьёшься того, что в печать не прорвётся ничего опасного, а во-вторых, кто же станет поднимать шум, когда дело касается не духовного, а всего лишь материального?

— Да, но… не думаю, что писателям это понравится.

— Ты уверен? — спросил Уэсли Моуч почти с улыбкой во взоре. — Не забывай, что в соответствии с пунктом пятым издателям придётся напечатать столько же книг, что и в нормативном году. Поскольку новых книг не будет, они будут переиздавать старые, а покупатели — покупать их. Есть множество достойных книг, которым просто не повезло.

— А, — выдохнул Лоусон — он вспомнил, что видел Моуча за обедом с Больфом Юбэнком две недели назад. Затем он покачал головой и нахмурился: — И всё же я обеспокоен. Интеллигенты — наши друзья. Нам совсем ни к чему потерять их. Они могут устроить большие неприятности.

— Нет, не устроят, — ответил Фред Киннен, — эта ваша интеллигенция первой начинает вопить, когда ни за что им ничего не будет, и первой затыкается при малейшем намёке на опасность. Они годами плюют на тех, кто их кормит, и лижут руки тем, кто бьёт их по слюнявым физиономиям. Разве не они потворствовали тому, что во всех европейских странах власть захватили советы, состоящие из головорезов, вроде нашего? Разве не они надрывались, перекрикивая сигнализацию, и срывали замки, распахивая двери для грабителей? Они хоть пикнули с тех пор? Разве не интеллигенты разглагольствовали о том, что они друзья рабочего класса? А разве они хоть словечко сказали о каторжных работах, концентрационных лагерях, четырнадцатичасовом рабочем дне или жертвах цинги в народных республиках Европы? Нет. Зато вы прекрасно слышите, как они распинаются перед замордованным народишком, будто голод является спасением, рабство — свободой, камеры пыток — проявлением братской любви, и если народишко этого не понимает, то поделом и страдает. Будто во всех их бедах виноваты те, чьи искалеченные тела гниют в тюремных подвалах, а не вожди, добрые и милосердные! Интеллигенция? Можно ожидать неприятностей от кого угодно, только не от современной интеллигенции: она всё проглотит. Да по мне последняя портовая крыса из профсоюза грузчиков куда страшнее: он может вдруг вспомнить, что он человек, и тогда мне с ним не справиться. Но интеллигенты? Они давным-давно забыли, что они люди. И подозреваю, что именно для этого их обучали в их университетах. Делайте с интеллигенцией что хотите. Она всё стерпит.

— В данном случае, — заявил доктор Феррис, — я согласен с мистером Кинненом. Я не разделяю его чувств, но с аргументами согласен. Не тревожься насчёт интеллигенции, Уэсли. Просто найми некоторых на государственную службу и разошли по стране, пусть проповедуют то, что высказал мистер Киннен: виноваты сами жертвы. Назначь им приличное жалование, громкие звания и регалии — и они позабудут о своих авторских правах и сделают за тебя дело лучше, чем батальон спецназа.

— Да, — согласился Моуч. — Не сомневаюсь.

— Самая большая опасность грозит с другой стороны, — задумчиво сказал доктор Феррис. — У нас могут быть большие неприятности с пунктом о «добровольно подписанных» дарственных сертификатах, Уэсли.

— Знаю, — мрачно согласился Уэсли Моуч. — Я хотел, чтобы нам помог Томпсон. Но думаю, он не может. Фактически у нас нет законных оснований завладеть патентами. В законах, конечно, можно набрать с десяток статей, которыми, при очень расширенном толковании, можно прикрыться — но не совсем. И любой магнат, который подаст иск против нас, имеет хороший шанс выиграть. А мы должны сохранять видимость законности, иначе это не будет поддержано обществом.

— Вот именно, — согласился доктор Феррис. — Очень важно, чтобы патенты были переданы нам добровольно. Даже если бы у нас был закон, дающий право на проведение всеобщей национализации, было бы намного лучше получить всё как бы в подарок. Надо, чтобы у людей оставалась иллюзия, что право частной собственности не нарушено. И многие подыграют нам. Они подпишут дарственные сертификаты. Просто трубите погромче, что это — святой патриотический долг, а всякий, кто откажется — алчный стяжатель. И они подпишут. Но… — Он замолчал.

— Я знаю, — ответил Моуч. Было очевидно, что он начинает нервничать. — Думаю, объявятся несколько ретроградов на местах, которые откажутся подписывать, но не настолько заметных, чтобы поднялся шум. Никто о них не услышит. Общество и друзья отвернутся от них, сочтя эгоистами, так что от них неприятностей не будет. Мы в любом случае заберём патенты, и у этих ребят не хватит ни смелости, ни денег судиться с нами. Но… — Он тоже замолчал.

Джеймс Тэггарт откинулся на спинку кресла, наблюдая; разговор начинал ему нравиться.

— Да, — начал доктор Феррис. — Я тоже думаю об этом. Я думаю о некоем воротиле, который способен разнести нас в клочья. Трудно сказать, сможем ли мы оправиться после этого. Одному господу богу известно, что может произойти в такое истеричное время и в такой деликатной ситуации. Любой пустяк может нарушить равновесие. Уничтожить все труды. И уж кто-кто, а он хочет помешать нам. Хочет и может. Он понимает суть дела, знает вещи, о которых нельзя говорить, и не боится сказать о них. Он знает одно-единственное, но опасное, смертельно опасное средство. Он наш самый жестокий враг.

— Кто? — спросил Лоусон.

Доктор Феррис некоторое время колебался, потом пожал плечами и наконец ответил:

— Безупречный человек.

Лоусон недоумевающе посмотрел на него:

— Что ты имеешь в виду и о ком говоришь?

Джеймс Тэггарт улыбнулся.

— Я хочу сказать, что человека нельзя обезвредить иначе, как обвинив, — объяснил доктор Феррис. — Обвинив в том, в чём он может признать себя виновным. Если он когда-то прежде украл десять центов, вы можете применить к нему наказание, предусмотренное для взломщика сейфов, и он примет его. Он перенесёт любые невзгоды и поверит, что не заслуживает лучшего. Если не хватает поводов обвинить человека, надо их придумать. Если внушить человеку, что смотреть на весенние цветы — преступление и он нам поверит, а потом взглянет на них, мы сможем делать с ним что хотим. Он не будет защищаться. Ему и в голову не придёт, что он вправе защищаться. Он не станет бороться. Но надо опасаться людей, которые живут на уровне собственных принципов. Надо держаться в стороне от человека с чистой совестью. Такой человек может уничтожить нас.

— Ты говоришь о Генри Риардене? — отчётливо спросил Тэггарт.

Имя человека, о котором они не хотели слышать, заставило всех на мгновение замолчать.

— Допустим, а что? — осторожно спросил доктор Феррис.

— Да так, ничего, — ответил Тэггарт. — Только если вы о нём, то я сказал бы, что найду управу на Генри Риардена. Он подпишет дарственный сертификат.

По всем правилам свойственного им языка умолчаний, они понимали, что он не блефует. Его тон подтверждал это.

— Как это, Джим?! Не может быть! — выдохнул Уэсли Моуч.

— Может, — подтвердил Тэггарт. — Я сам удивился, узнав то, что узнал. Я не предполагал этого. Всё что угодно, только не это.

— Рад слышать, — осторожно заметил Моуч. — Это очень конструктивная информация. Она может оказаться очень ценной.

— Очень ценной, — с удовольствием отозвался Тэггарт. — Когда вы собираетесь ввести директиву в действие?

— Мы должны торопиться. Нельзя допустить утечки информации. Надеюсь, вы сохраните всё в строжайшей тайне. Я бы сказал, что мы шарахнем его недельки через две.

— Тебе не кажется, что имеет смысл, перед тем как цены будут заморожены, решить вопрос о железнодорожных расценках? Я имею в виду их повышение. Незначительное, но настоятельно необходимое.

— Мы обсудим это — ты и я, — дружелюбно ответил Моуч. — Это можно устроить. — Он повернулся к остальным. Лицо Бойла перекосилось. — Над многими деталями ещё необходимо поработать, но я уверен, что наша программа не встретит серьёзных препятствий. — Его голос приобрёл ораторские интонации, зазвучал отчётливо и почти бодро. — Конечно, обнаружатся некоторые шероховатости. Если что-то не сработает, попробуем иначе. Метод проб и ошибок — единственно верный путь. Будем постоянно пробовать. Если возникнут трудности, помните, что это временное явление. На период чрезвычайного положения.

— А скажи-ка мне, — спросил Киннен, — как ты собираешься отменить чрезвычайное положение, если всё замрёт на месте?

— Не теоретизируй, — нетерпеливо одёрнул его Моуч. — Надо действовать в соответствии с моментом. Раз общее направление нашей политики понятно, нечего забивать себе голову пустяками. У нас будет власть. Мы решим все проблемы и дадим ответы на все вопросы.

Фред Киннен усмехнулся:

— Кто такой Джон Голт?

— Не говори так! — выкрикнул Тэггарт.

— У меня вопрос насчёт пункта седьмого, — заявил Киннен. — В нём записано, что после принятия директивы все доходы будут заморожены. А налоги?

— Нет! — воскликнул Моуч. — Как мы можем предсказать, сколько нам потребуется денег?

Киннен едва заметно улыбнулся.

— Что такое? — огрызнулся Моуч.

— Ничего, — ответил Киннен, — я просто так спросил.

Моуч откинулся на спинку стула:

— Должен сказать, что я высоко ценю то, что вы смогли приехать и поделиться с нами своими соображениями. Это нам очень помогло. — Он подался вперёд, чтобы взглянуть в настольный календарь, на секунду склонился над ним, играя карандашом. Затем карандаш опустился, коснулся цифры и обвёл её в кружок. — Директива 10-289 вступит в силу утром первого мая.

Все кивнули в знак согласия. Ни один не поднял взгляда на своего соседа.

Джеймс Тэггарт поднялся с места, подошёл к окну, выходившему на белый обелиск, и опустил жалюзи.

∗ ∗ ∗

В первое мгновение пробуждения Дэгни удивилась, увидев шпили незнакомых зданий на фоне светящегося бледно-голубого неба. Потом она посмотрела на скосившийся шов своего тонкого чулка, ощутила тяжесть в талии. Только тогда она поняла, что лежит на диванчике в своём кабинете. Часы показывали четверть седьмого. Первые лучи солнца окружили серебристым ореолом небоскрёбы за окнами кабинета. Она вспомнила, что рухнула на диванчик, собираясь десять минут отдохнуть. Тогда за окном было ещё темно, а стрелки на часах показывали половину четвёртого. И всё.

Она с трудом поднялась, чувствуя ужасную усталость. Включённая настольная лампа выглядела бессмысленно в утреннем свете. На столе лежала кипа бумаг, которые она не успела просмотреть, и ей стало тоскливо. Некоторое время она пыталась не думать о работе, потом пошла в умывальную ополоснуть холодной водой лицо.

Усталость исчезла к тому времени, когда она вернулась в кабинет. Как бы Дэгни ни провела предшествующую ночь, она не могла припомнить ни одного утра, чтобы она не чувствовала того едва уловимого волнения, которое наполняло её тело энергией и заставляло её разум думать о действии, — потому что впереди новый день, день её жизни. Дэгни посмотрела вниз, на город. Улицы были ещё пусты и от этого казались шире; в светящейся ясности весеннего воздуха они словно ожидали приближения той созданной движением огромной силы, которая скоро вольётся в них. Стоя у окна, Дэгни посмотрела на календарь. Первое мая.

Она села за стол и улыбнулась — вызывающе, поскольку ожидавшая её работа была ей противна. Ужасно не хотелось дочитывать отчёты, но это было её обязанностью, это касалось её железной дороги, и кроме того, наступило утро. Дэгни закурила, подумав, что с этим делом она справится до завтрака; выключив лампу, она пододвинула к себе бумаги.

Это были отчёты управляющих всех четырёх отделений железнодорожной сети компании. Машинописные страницы сообщений словно кричали от отчаяния, вызванного поломками оборудования. В одном отчёте говорилось об аварии на главном пути близ Уинстона, штат Колорадо. Операционный отдел уже получил новый бюджет, составленный с учётом повышения расценок, которого удалось добиться Джиму. Дэгни пыталась сдержать раздражение от безнадёжности положения, медленно изучая цифры бюджета: все расчёты основывались на предположении, что объём грузооборота останется на прежнем уровне, а повышение расценок принесёт дополнительный доход к концу года. Она же знала, что грузооборот будет снижаться, что повышение мало что изменит и что к концу года убытки окажутся больше, чем когда-либо.

Оторвавшись от бумаг, Дэгни удивилась: стрелки часов показывали девять двадцать пять. Она слышала слабые звуки движения и голоса в приёмной, служащие уже собрались, чтобы начать новый трудовой день, но никто не входил к ней, и телефон молчал, — как правило, к этому часу работа уже кипела вовсю. Она взглянула на листок календаря, там было записано, что вагоностроительный завод Макнила из Чикаго должен связаться с ней по телефону в девять утра для переговоров о поставке товарных вагонов, которых «Трансконтинентальная Тэггарта» дожидалась уже шесть месяцев.

Она нажала кнопку селектора, чтобы связаться с секретарём. Голос девушки прозвучал удивлённо:

— Мисс Тэггарт?! Вы в кабинете?

— Я провела здесь ночь. Не собиралась, но так получилось. С вагоностроительного завода Макнила звонили?

— Нет, мисс Тэггарт.

— Соедините меня с ними немедленно, когда позвонят.

— Хорошо, мисс Тэггарт.

Выключив селектор, она подумала, что голос секретаря звучал странно: неестественно напряжённо.

У неё слегка кружилась голова от голода, и она подумала, что надо бы сходить за чашечкой кофе, но перед ней лежал отчёт главного инженера, который необходимо было дочитать. Она закурила новую сигарету.

Главный инженер докладывал с места работ, он инспектировал обновление главного пути рельсами из Металла Риардена, которые были перевезены с умершей «Линии Джона Голта». Дэгни сама выбрала участки, где ремонт совершенно необходим. Открыв отчёт и начав читать, она с досадой и недоверием узнала, что он остановил работу на горном перегоне Уинстон, штат Колорадо. Он рекомендовал изменить план: предлагал использовать рельсы, предназначавшиеся для участка Уинстон, для ремонта ветки Вашингтон — Майами. Он выдвинул свои аргументы: на той ветке на прошлой неделе сошёл с рельсов поезд, и мистеру Тинки Холлоуэю из Вашингтона, который путешествовал в компании друзей, пришлось задержаться на три часа; главному инженеру сообщили, что мистер Холлоуэй выразил крайнее неудовольствие. Хотя с технической точки зрения, говорилось в отчёте главного инженера, рельсы на дороге Вашингтон — Майами в лучшем состоянии, чем на участке Уинстон, с социологической точки зрения необходимо учитывать, что ветка на Майами обслуживает наиболее влиятельных пассажиров; поэтому главный инженер предложил на некоторое время приостановить работы на ветке Уинстон и рекомендовал пожертвовать забытым богом горным участком пути ради линии, где «Трансконтинентальная Тэггарта» не может рисковать репутацией.

Дэгни, раздражённо делая пометки на полях, думала, что должна немедленно прекратить это безумие.

Зазвонил телефон.

— Да? — Она рывком подняла трубку. — Это вагоностроительный завод Макнила?

— Нет, — ответила секретарь. — Это сеньор Франциско д’Анкония.

Дэгни в замешательстве смотрела на микрофон:

— Хорошо. Соедините.

Она услышала голос Франциско:

— А ты всё равно у себя в кабинете. — Голос звучал насмешливо, строго и напряжённо.

— А где я, по-твоему, должна быть?

— И как тебе новый мораторий?

— Новый?..

— Мораторий на разум.

— О чём ты говоришь?

— Ты что, сегодняшних газет не читала?

— Нет.

Последовало молчание, потом он медленно, серьёзным тоном сказал:

— Почитай, Дэгни.

— Хорошо.

— Я перезвоню.

После разговора с Франциско она попросила секретаря:

— Принесите мне газету.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — мрачно ответила секретарь.

Эдди Уиллерс вошёл в кабинет и положил газету на её стол. Выражение его лица означало то же, что и слова Франциско: известие о приближении невообразимой катастрофы.

— Никто не хотел первым сообщать тебе об этом, — чуть слышно сказал он и вышел.

Несколько мгновений спустя, когда она поднялась из-за стола, у неё возникло чувство, что она полностью владеет своим телом и в то же время совершенно его не ощущает. Ей казалось, будто кто-то поднял её на ноги и она стоит не касаясь земли. Каждый предмет в её кабинете обрёл неестественную чёткость очертаний, но она ничего вокруг не видела, хотя знала, что, если понадобится, увидела бы нить паутины и прошла бы по краю пропасти с уверенностью лунатика. Она не знала, что смотрит прямо перед собой глазами человека, который утратил способность сомневаться, забыл, что такое сомнение. Осталась лишь простота единственного чувства и единственной цели. Дэгни не осознавала, что то, что бурлило в ней и в то же время ощущалось как необычное внутреннее спокойствие, было чувством абсолютной уверенности. А гнев, который сотрясал её тело, гнев, благодаря которому она почувствовала готовность убивать и умирать с одинаковой страстной безучастностью, был любовью и стремлением к чистоте, любовью, которой она посвятила всю свою жизнь.

Держа газету в руке, она вышла из своего кабинета. Лица её сотрудников повернулись к ней, когда она пересекала приёмную, но эти лица казались ей воспоминанием из далёкого прошлого.

Она шла быстрым шагом, но не прилагала к этому особых усилий, находясь во власти того же чувства, — возможно, она и касалась пола, но не ощущала его под ногами. Она не знала, сколько коридоров ей пришлось пересечь, чтобы добраться до кабинета Джима, и встретился ли ей кто-нибудь на пути; она знала, какой дорогой идти и какую дверь толкнуть, чтобы без доклада войти в кабинет и приблизиться к столу.

К тому времени, когда Дэгни предстала перед Джимом, газета была свёрнута трубочкой. Она бросила газету ему в лицо. Газета ударила его по щеке и упала на ковёр.

— Считай это заявлением об отставке, Джим! — бросила она. — Я не буду ни рабом, ни надсмотрщиком.

Она не услышала, как он вскрикнул от неожиданности, — звук закрывшейся за ней двери заглушил его негромкий возглас.

Она вернулась к себе в приёмную и, направляясь в кабинет, сделала Эдди знак следовать за ней.

Чётко и спокойно она сказала:

— Я подала в отставку.

Он молча кивнул.

— Пока не знаю, что буду делать. Я уезжаю, хочу всё обдумать и принять решение. Если решишь последовать за мной, я буду в Вудстоке.

Там находился старый охотничий домик в Беркширских горах, который она унаследовала от отца и который много лет не посещала.

— Я хотел бы последовать за тобой, — сказал он шёпотом, — я хочу бросить всё и… не могу. Я не могу заставить себя сделать это.

— Не мог бы ты оказать мне услугу?

— Конечно.

— Не говори ни слова о железной дороге. Я не хочу об этом слышать. Никому не говори, где я, кроме Хэнка Риардена. Если он спросит, расскажи ему об этом доме и как туда добраться. Больше никому. Я никого не хочу видеть.

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Конечно.

— Когда решу, что делать дальше, дам тебе знать.

— Буду ждать.

— Это всё, Эдди.

Он знал, что она тщательно взвесила каждое слово и что в этот момент к сказанному нечего добавить. Склонив голову, Эдди таким образом сказал остальное и вышел из кабинета.

Дэгни увидела отчёт главного инженера, раскрытый на столе, и подумала, что должна приказать незамедлительно возобновить работу на перегоне Уинстон, но вспомнила, что это теперь не имеет смысла. Она не чувствовала боли. Она знала, что боль придёт позднее и будет подобна агонии, что бесчувствие этого мгновения было передышкой, которую она получила перед агонией, чтобы быть в силах перенести её. Но это не имело значения. «Если так надо, я стерплю», — подумала Дэгни.

Она села за стол и позвонила Риардену на завод в Пенсильванию.

— Здравствуй, дорогая. — Он сказал это очень просто, потому что это было реальным и правильным, а ему было необходимо придерживаться понятий реальности и правильности.

— Хэнк, я ушла в отставку.

— Понимаю. — Его голос прозвучал так, будто он предвидел это.

— Никто не пришёл за мной, может быть, никакого разрушителя и вовсе нет. Не знаю, что буду делать дальше, я должна уехать, чтобы какое-то время не видеть никого из них. Потом я приму решение. Я знаю, что ты не можешь уехать со мной сейчас.

— Нет. У меня есть две недели, они ожидают, что за это время я подпишу дарственный сертификат. Я хочу быть здесь, когда этот срок истечёт.

— Я понадоблюсь тебе в течение этих двух недель?

— Нет. Для тебя это ещё тяжелее, чем для меня. У тебя нет способа борьбы с ними. А у меня есть. Пожалуй, я рад, что они сделали это. Всё ясно и бесповоротно. Не беспокойся обо мне. Отдыхай. Главное, отдыхай от всего этого.

— Да.

— Куда ты едешь?

— За город. У меня есть охотничий домик. В Беркширских горах. Если захочешь увидеть меня, Эдди Уиллерс расскажет, как туда добраться. Я вернусь через две недели.

— Окажешь мне услугу?

— Да.

— Не возвращайся, пока я не приеду за тобой.

— Но я хочу быть здесь, когда это произойдёт.

— Предоставь это мне.

— Что бы они ни сделали с тобой, я хочу, чтобы они сделали со мной то же.

— Предоставь это мне. Милая, неужели ты не понимаешь? Думаю, сейчас я больше всего хочу того же, что и ты: не видеть их. Но мне нужно побыть здесь ещё некоторое время. И мне будет намного легче, если я буду знать, что по крайней мере ты для них недосягаема. Я хочу сохранить в душе хоть что-то светлое, какую-то опору. Пройдёт совсем немного времени, и я приеду за тобой. Понимаешь?

— Да, милый. До свидания.

Она легко, не чувствуя собственного веса, вышла из кабинета и пошла по длинным коридорам Здания Тэггарта. Она шла, глядя прямо перед собой. Она шагала чётко, размеренно, исполненная бесповоротной решимости. Она шла, подняв голову, на её лице читались удивление, внутреннее спокойствие и умиротворённость.

Проходя по вестибюлю Терминала, она взглянула на памятник Натаниэлю Тэггарту. Дэгни не увидела в этой каменной фигуре ни боли, ни упрёка, только ощутила, как растёт её любовь к этому человеку, как крепнет в ней уверенность, что она всё больше приближается к нему, к его пониманию смысла жизни.

∗ ∗ ∗

Первым из компании «Сталь Риардена» ушёл Том Колби, мастер прокатного цеха и руководитель профсоюза работников «Стали Риардена». Десять лет он слышал, как его жестоко критиковали по всей стране за то, что он создал «ручной профсоюз» и ни разу не вступил с администрацией в серьёзный конфликт. Это было верно, потому что необходимости в конфликте не возникало, — Риарден платил намного выше самых высоких профсоюзных ставок, за что он требовал — и получал — самых квалифицированных рабочих.

Когда Том Колби сообщил о своём решении покинуть компанию, Риарден кивнул без комментариев и вопросов.

— Я не могу работать в таких условиях, — добавил Колби спокойным голосом, — и не хочу заставлять людей продолжать работу. Они доверяют мне. Я не хочу стать той подлой овцой, которая ведёт всё стадо на убой.

— Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь? — спросил его Риарден.

— Я отложил достаточную сумму, чтобы протянуть год.

— А потом?

Колби пожал плечами.

Риарден подумал о парне со злыми глазами, который, подобно преступнику, добывал по ночам уголь. Он думал о тёмных дорогах, переулках, подворотнях, где лучшие люди страны строили свои деловые отношения по законам джунглей, выполняя случайную работу и заключая сделки, гарантом которых является только слово. Он думал о том, что это должно закончиться.

Казалось, Тому Колби было известно, о чём он думает.

— Вы закончите свой путь так же, как я, мистер Риарден, — сказал он. — Неужели вы хотите отписать им свой разум?

— Нет.

— А что дальше?

Риарден пожал плечами.

Колби некоторое время изучал его своими светлыми проницательными глазами, выделявшимися на прокопченном жаром печи лице, испещрённом сетью чёрных морщинок.

— Годами они уверяли меня, что вы мой враг, мистер Риарден. Но это не так. Оррен Бойл и Фред Киннен наши враги — ваши и мои.

— Я знаю.

Кормилица никогда не переступал порога кабинета Риардена, словно чувствовал, что это место, куда он не имеет права входить. Он всегда поджидал снаружи, чтобы краешком глаза посмотреть на Риардена. Указом ему предписывалось наблюдать за пере- или недопроизводством. Несколькими днями позже он остановил Риардена в проходе между рядами открытых печей. На лице молодого человека застыло непривычное выражение яростной решимости.

— Мистер Риарден, — сказал он, — я хочу сказать, что, если вам нужно изготовить в десять раз больше стали, или Металла Риардена, или там чугуна, чем допускает квота, и нелегально продать за любую цену… Я хочу сказать, что вы можете действовать. Я всё устрою. Я подправлю бухгалтерские книги, напишу липовые отчёты, найду подставных лиц, достану фальшивые письменные показания для суда, я буду лжесвидетельствовать — не беспокойтесь, у вас не будет неприятностей!

— А зачем тебе это? — улыбаясь, спросил Риарден, но его улыбка исчезла, когда он услышал серьёзный ответ молодого человека:

— Потому что именно сейчас я хочу совершить нравственный поступок.

— Но нравственные поступки так не совершаются… — начал было Риарден, но не стал договаривать, поняв, что только так они и совершаются, и других способов уже не осталось. И ещё он осознал, чего стоило этому молодому человеку прийти к этому важному для себя выводу.

— Наверное, это неподходящие слова, — с виноватым видом сказал молодой человек. — Я знаю, что это старомодно и затаскано. Я хотел сказать другое. Я имел в виду… — Его слова выплеснулись неожиданным для Риардена и для него самого отчаянным криком: — Мистер Риарден, они не имеют права сделать это!

— Что?

— Отобрать у вас Металл Риардена.

Риарден улыбнулся и в порыве безграничной злости сказал:

— Забудь это, Абсолютов-Нет. Прав больше не существует.

— Я знаю. Но всё же… Я хочу сказать, что они не могут этого сделать.

— Почему? — Он не мог скрыть улыбки.

— Мистер Риарден, не подписывайте дарственный сертификат! Не подписывайте из принципа.

— Я и не подпишу. Хотя принципов больше не существует.

— Я знаю. — Он выговаривал слова с полной серьёзностью, с честностью добросовестного ученика. — Я знаю, что всё относительно и что никто ничего не знает, знаю, что разум — это иллюзия и что реальности не существует. Но я говорю сейчас о Металле Риардена. Не подписывайте, мистер Риарден. Есть нравственность или нет, существуют принципы или не существуют, не подписывайте эту бумагу, потому что это неправильно!

Остальные не говорили о директиве в присутствии Риардена. На заводе воцарилось непривычное молчание. Рабочие не заговаривали с ним, когда он приходил в цеха; он заметил, что они не разговаривали и между собой. В отделе кадров не появлялось официальных уведомлений об уходе с работы. Но каждое утро недосчитывались двоих или троих, и от них не поступало никаких известий. Расспросы заканчивались выяснением, что дома этих людей брошены, а сами они уехали. Отдел кадров не сообщал об этих случаях, хотя директива требовала этого, но Риарден стал замечать незнакомые лица, вытянутые, измученные лица людей, которые долго не могли найти работу, и слышал, как к ним обращались по именам тех, кто оставил завод. Он не задавал никаких вопросов.

По всей стране воцарилось молчание. Риарден не знал, сколько промышленников отошли от дел и исчезли первого и второго мая, оставив свои заводы на растерзание. Среди своих клиентов он насчитал десятерых, включая Макнила, владельца вагоностроительного завода в Чикаго. Он ничего не знал о других; в газетах ничего не сообщалось. Первые полосы газет внезапно заполонили репортажи о весенних паводках, дорожных происшествиях, школьных пикниках и семейных юбилеях.

В его собственном доме царила тишина. Лилиан уехала во Флориду отдыхать — это в середине-то апреля. Риардена удивил её необъяснимый каприз: впервые за годы их брака она уехала без него. Филипп шарахался от него. Мать смотрела укоризненно-смущённо; она молчала, но каждый раз, увидев его, начинала рыдать, всем своим поведением показывая, что в той катастрофе, приближение которой она ощущала, ничто по своей значимости не сравнится с её слезами.

∗ ∗ ∗

Утром пятнадцатого мая Риарден сидел за столом в своём кабинете; из окон был виден весь завод, и он следил, как разноцветный дым поднимается в чистое голубое небо. Струйки нагретого дыма, поднимавшиеся к небу тепловым потоком, остались бы незаметными, если бы в них не шатались очертания строений. Полоски красного дыма, медленно поднимающиеся клубы жёлтого дыма, лёгкие расплывающиеся спирали и плотные, тугие, быстро расходящиеся кольца синего походили на переливы перламутрово-розовой атласной ткани.

На столе зазвенел телефон, и голос мисс Айвз сообщил:

— Здесь доктор Феррис, он хочет видеть вас, хотя и не записан на приём. — Несмотря на холодную официальность, в её голосе прозвучал вопрос: «Выставить его вон?»

На лице Риардена появилось лёгкое удивление, он не ожидал, что пришлют именно Ферриса. Он ответил ровным голосом:

— Пригласите его.

Доктор Феррис без улыбки подошёл к столу Риардена. Всем своим видом он давал понять, что имеет полное право улыбаться, но воздерживается от столь явной демонстрации своей победы.

Он сел у стола, не дожидаясь приглашения, при нём имелся портфель, который он положил на колени. Он действовал так, будто слова излишни, поскольку его возвращение в этот кабинет всё прояснило без всяких слов.

Риарден хранил молчание.

— Поскольку срок подписания дарственных сертификатов истекает сегодня в полночь, — начал доктор Феррис тоном продавца, оказывающего покупателю особую услугу, — я пришёл получить вашу подпись, мистер Риарден. — Он держал паузу, всем своим видом показывая, что ждёт ответа.

— Продолжайте, — попросил Риарден. — Я слушаю.

— Я полагаю, мне следовало бы объяснить вам, почему ваша подпись нужна как можно скорее: мы хотим сообщить об этом всей стране в вечерней сводке новостей. Хотя дарственная кампания прошла без особых трудностей, некоторые твердолобые индивидуалисты ещё не подписали сертификаты. Мелкота, знаете ли, и их патенты не так уж ценны, но мы не можем позволить им остаться в стороне, это, понимаете ли, дело принципа. Мы считаем, что они ждут, как поступите вы, чтобы последовать вашему примеру. У вас очень много сторонников, мистер Риарден, гораздо больше, чем вы подозреваете. Сообщение, что вы поставили свою подпись под этим документом, устранит всякие попытки сопротивления, и к полуночи мы получим последние подписи и, таким образом, завершим кампанию в срок.

Риарден знал, что доктор Феррис ни за что не произнёс бы подобной речи, имей он хоть малейшее сомнение в капитуляции Риардена.

— Продолжайте, — невозмутимо сказал Риарден. — Вы не закончили.

— Вам известно, и вы доказали это в суде, как важно, а главное, жизненно необходимо добровольное согласие жертв. — Доктор Феррис открыл свой портфель. — Это дарственный сертификат, мистер Риарден. Мы заполнили его. Вам остаётся только поставить на нём подпись.

Лист бумаги, который он положил перед Риарденом, был похож на диплом скромного колледжа, напечатанный старомодным шрифтом с машинописными вставками. Этим документом устанавливалось, что он, Генри Риарден, с момента подписания передал народу все права на спла, известный как Металл Риардена, который может производиться всеми без ограничений и будет отныне называться Чудесным Металлом, такое имя выбрали для него представители народа. Взглянув на бумагу, Риарден заинтересовался, является ли то, что текст напечатан на едва различимом изображении Статуи Свободы, намеренным издевательством, или это говорит о том, насколько низко оценивали составители документа интеллект своих жертв.

Он медленно поднял глаза на доктора Ферриса:

— Вы бы не явились сюда, если бы у вас не было очень сильного козыря против меня. Итак?

— Конечно, — ответил доктор Феррис. — Я знал, что вы всё поймёте. Поэтому долгие объяснения ни к чему. — Он открыл портфель. — Я принёс кое-что, на что вам интересно будет взглянуть.

Искусным жестом карточного шулера он разложил перед Риарденом ряд отливающих глянцем снимков. Это были фотокопии записей в регистрационных книгах гостиниц и мотелей, сделанных рукой Риардена, в которых он называл себя и свою спутницу мистером и миссис Смит.

— Конечно, для вас это не новость, — вкрадчиво произнёс доктор Феррис, — но возможно, вам будет интересно узнать, что нам известно, что миссис Смит не кто иная, как мисс Дэгни Тэггарт.

Лицо Риардена ничего не выражало. Он неподвижно смотрел на снимки, будто увидел в них нечто такое, о существовании чего не подозревал.

— Мы располагаем достаточно вескими доказательствами и помимо этого, — сказал доктор Феррис и выложил на стол фотокопию счёта от ювелира за рубиновый кулон. — Вам не хотелось бы взглянуть на показания, данные под присягой швейцарами и консьержами одного из домов? В них нет ничего нового для вас, если не считать того, как много народа знает, где вы проводили ночи в Нью-Йорке в течение приблизительно двух последних лет. Не осуждайте этих людей. Любая эпоха, похожая на нашу, имеет примечательную особенность, а именно: люди начинают бояться говорить то, что хотят сказать, а при расспросах боятся промолчать о том, о чём хотели бы не говорить. Это вполне естественно. Это нужно иметь в виду. Но вы бы весьма удивились, узнав, с чьей подачи всё началось.

— Я это знаю, — безучастно сказал Риарден. Поездка жены во Флориду уже не казалась ему необъяснимой.

— В моих материалах нет ничего, что могло бы принести вред вам лично, — сказал Феррис. — Мы знаем, что никакая угроза лично вам не заставит вас сдаться. Потому я буду с вами откровенен: с вами ничего дурного не случится. Пострадает только мисс Тэггарт.

Риарден смотрел доктору Феррису прямо в глаза, и тот с удивлением заметил, что спокойное, непроницаемое лицо всё больше и больше отдалялось от него.

— Если благодаря таким специалистам по клевете, как Бертрам Скаддер, о вашем романе станет известно всей стране, — продолжил доктор Феррис, — ваша репутация не особенно пострадает, если не считать нескольких любопытных взглядов и удивлённо приподнятых бровей в некоторых особо чванливых гостиных. Подобные приключения обычны для мужчины. Фактически вы только укрепите свою репутацию. Среди женщин это придаст вам некий романтический блеск и определённый престиж в глазах мужчин — ещё бы, одержать такую блистательную победу! Но каково будет мисс Тэггарт, с её незапятнанным именем, с её презрением к сплетням и скандалам, её особым положением женщины в сугубо мужском бизнесе? Как это отразится на ней? Что она увидит в глазах окружающих? Что она услышит от любого мужчины, с которым её связывают деловые отношения? Это вы легко можете представить себе и без моей помощи. Подумайте над этим.

Риарден ощутил особое спокойствие и удивительную ясность происходящего, словно чей-то голос сурово приказал ему: время пришло, сцена в огнях, будь внимателен. И, стоя обнажённым в ослепительном свете, он был начеку, спокойный, бесстрашный, не чувствующий боли, торжествующий, потерявший надежду, но сохранивший одно-единственное желание — знать.

Доктор Феррис поразился, услышав, как Риарден медленно, бесстрастным тоном некоего отвлечённого суждения, не адресованного собеседнику, сказал:

— Все ваши расчёты основаны на том, что мисс Тэггарт — добродетельная женщина, а не потаскуха, какой вы хотите её представить.

— Конечно, — согласился доктор Феррис.

— А также на том, что для меня это не банальная интрижка.

— Конечно.

— Будь мы той мразью, какой вы хотите нас выставить, у вас бы ничего не вышло…

— Естественно.

— Вы не причинили бы нам никакого вреда, если бы наши отношения были порочны.

— Нет.

— Мы были бы недосягаемы для вас.

— Фактически да.

Риарден разговаривал сейчас не с доктором Феррисом. Перед его глазами выстроилась протянувшаяся через века череда мыслителей, начиная с Платона, чьим наследником и потомком оказался бездарный профессоришка с внешностью жиголо и душой грабителя.

— Я давал вам шанс примкнуть к нам, — сказал доктор Феррис. — Вы отказались. Сейчас вы видите последствия. Не могу понять, как человек вашего ума мог рассчитывать на победу, ведя честную игру.

— Но если бы я присоединился к вам, — отвлечённо, словно речь шла не о нём, произнёс Риарден, — что ценное для себя я мог бы отнять у Оррена Бойла?

— Чёрт возьми, кругом полно простаков, у которых можно что-нибудь отнять.

— Таких, как мисс Тэггарт? Кен Денеггер? Эллис Уайет? Как я?

— Таких, которые не хотят быть практичными.

— Вы хотите сказать, что жить на земле непрактично?

Риарден не знал, ответил ли ему доктор Феррис. Он больше не слушал его. Он видел перед собой качающееся лицо Оррена Бойла со щёлками поросячьих глазок, бледное лицо Уэсли Моуча с убегающими от собеседника глазами. Он видел, как они, подобно обезьянам, заучившим несколько движений, пытаются начать производство его Металла, не имея представления о том, что́ в течение десяти лет происходило в лаборатории «Стали Риардена», десяти лет страстной преданности и мучительных усилий. Справедливо, что им следует называть это Чудесным Металлом. Это единственно возможное название, которое они могли дать десятилетнему труду и таланту, породившим Металл Риардена. В их глазах Металл не мог быть ничем, кроме чуда, порождения неведомого и непознаваемого начала, объекта природы, который нельзя объяснить, но можно схватить, как камень или растение, — ведь на то они и существуют, чтобы их хватать. «Можем ли мы допустить, чтобы большинство пребывало в нищете, в то время как меньшинство не даёт нам воспользоваться лучшими товарами и технологиями?»

Если бы я не знал, что моя жизнь зависит от моего разума и усилий, беззвучно обращался Риарден к череде мыслителей, если бы я не сделал своей высшей нравственной целью прилагать все усилия и использовать все возможности своего ума, чтобы поддерживать и улучшать собственную жизнь, у меня не было бы ничего, что вы могли бы отнять, чем могли бы поддерживать собственное существование.

Чтобы покарать меня, вы используете не мои грехи, а мои достоинства и признаёте их, потому что ваша жизнь зависит от них, они нужны вам, вы не хотите уничтожить моё достижение, а хотите отнять его.

Он вспомнил голос этого лакея от науки, который говорил ему: «Мы стремимся к власти, и у нас серьёзные намерения. Вы, ребята, оказались трусами, а мы знаем, что делать». Мы не стремились власти, мысленно ответил он духовным прародителям этого лакея, мы не жили тем, что отбирали у других. Мы ставили способность производить в ряд добродетелей и ценили человека настолько, насколько у него было развито это качество. Мы не искали для себя выгоды в том, что считали злом. Нам не нужны были грабители, чтобы работали наши банки, нам не нужны были воры, чтобы процветали наши дома, нам не нужны были убийцы, чтобы защищать нашу жизнь. Но вам нужны плоды человеческих способностей, хотя вы и заявляете, что способность производить — это эгоизм, и объявляете предприимчивость недостатком! Мы жили, руководствуясь тем, что считали добром, и наказывали то, что считали злом. А вы руководствуетесь тем, что сами же признаёте злом, и топчете то, что считаете добром.

Он вспомнил наказание, которое пыталась навязать ему Лилиан и которое он считал чудовищным. Теперь он видел, как её слова становятся явью в полной мере — как система мышления и как образ жизни в глобальном масштабе. Принцип прост: мерилом действенности наказания служит то лучшее, что есть в его объекте.

Его изобретение послужило причиной его ограбления, честь Дэгни и глубина их чувств стали основанием для шантажа, шантажа, от которого защищены по-настоящему порочные люди. В народных республиках Европы миллионы людей живут в нужде, потому что хотят жить; их беспощадно эксплуатируют, потому что они способны кормить своих хозяев; они заложники системы, потому что любят своих детей, жён и друзей. Любовь, талант и удовольствие питают угрозы и создают повод для вымогательства. Любовь увязывается воедино со страхом, талант — с наказанием, честолюбие — с лишением достигнутого. Шантаж становится законом. Единственным побуждением к труду и наградой за заслуги становится не поиск удовлетворения, а бегство от боли. Та жизненная сила, которой обладают люди, и та радость, которую они способны получать от жизни, обрекают их на рабство. Вот по какому закону стал жить мир, и смысл этого закона в том, что любовь к жизни превращена в муку для человека. Чтобы только те, кто ничего не может дать, могли ничего не бояться. Нравственные ценности, благодаря которым жизнь была возможна и имела смысл, стали орудиями уничтожения жизни. Лучшее, что есть в человеке, доставляет ему страдания; сама жизнь стала нецелесообразной.

Ваш кодекс был кодексом жизни, сказал голос, которого Риарден не мог забыть. Тогда каков их кодекс?

Он думал о том, почему мир принял этот кодекс. Как случилось, что сами жертвы приняли кодекс, который возлагает на них вину за то, что они существуют? И его поразило внезапное прозрение: а не хотел ли этого и он? Разве он сам не одобрил систему ценностей, во главе которой — самоуничтожение? Он подумал о Дэгни, о глубине их чувств, о шантаже, от которого защищены порочные… Но разве не он когда-то посчитал их отношения порочными? Не он ли первый нанёс ей оскорбление, которое этот подонок теперь грозится нанести ей публично? Разве не он когда-то посчитал грехом безграничное блаженство, которое ощутил впервые в жизни?

— Итак, мистер Риарден? — спросил Феррис. — Вы понимаете меня? Получаем ли мы Металл или выставляем спальню мисс Тэггарт на всеобщее обозрение?

Риарден не видел доктора Ферриса. С ослепительной ясностью, как в лучах прожектора, высветившего ему дорогу во тьме, он видел внутренним взором тот день, когда впервые повстречал Дэгни.

Прошло несколько месяцев после того, как она стала вице-президентом «Трансконтинентальной Тэггарта». До него доходили слухи, к которым он относился скептически, что железной дорогой руководит сестра Джима Тэггарта. В то лето, когда неувязки с заказом Тэггарта на поставку рельсов для новой ветки начали его раздражать, кто-то подсказал ему, что, если он хочет добиться от «Трансконтинентальной Тэггарта» конкретного решения, ему надо поговорить с сестрой Джима. Он позвонил к ней в кабинет, чтобы договориться о встрече, и настаивал на встрече во второй половине того же дня. Секретарь сообщила, что мисс Тэггарт в это время будет на строительстве новой ветки на станции Мидфорд, между Филадельфией и Нью-Йорком, и встретится с ним там, если он хочет. Риарден отправился на встречу с неохотой, ему не нравились деловые женщины, он считал железные дороги неподходящей игрушкой для слабого пола. Он ожидал увидеть капризную наследницу, которая использует своё имя и пол вместо деловых качеств, — какая-нибудь подчёркнуто холёная особа с выщипанными бровями, вроде дамочек, управляющих универмагами.

Риарден вышел из последнего вагона длинного поезда далеко от платформы станции Мидфорд. Он шёл к сплетению стрелок среди товарных вагонов, кранов и дрезин, спускаясь от основной ветки в ущелье, где рабочие ровняли почву для прокладки новой линии. Он направился было к зданию станции, но остановился.

На куче станков, нагруженных на вагон-платформу, стояла девушка. Она смотрела на ущелье, голова её была поднята, волосами играл ветер. На фоне залитых солнечным светом гор и неба её серый костюм простого покроя выглядел тонкой металлической кольчугой, облегающей стройное тело. В её осанке ощущались лёгкость и бессознательная точность уверенности в себе. Она наблюдала за работой пристальным сосредоточенным взглядом — взглядом профессионала, получающего удовольствие от работы. Было заметно, что она чувствует себя на своём месте, словно это мгновение и этот мир принадлежат ей, словно блаженство — её естественное состояние. Её лицо выдавало активный и живой ум — девичье лицо с женственным чувственным ртом; казалось, она ощущала своё тело только как безотказный инструмент, готовый выполнить любую её волю.

Спроси он себя мгновением раньше, какой идеальный образ женщины отвечает его мечтам, он бы не ответил; однако, увидев её сейчас, понял, что именно этот. Но он не смотрел на неё как на женщину. Он забыл, где находится и зачем, он оказался во власти детской радости непосредственно переживаемого мгновения. Риарден радовался неожиданному и неизвестному, он был ошеломлён осознанием того, как редко видел что-то, что ему нравилось, нравилось безоговорочно, потому что было безупречно. Он смотрел на неё, слегка улыбаясь, словно созерцая статую или великолепный пейзаж, и ощущал чистейшее удовольствие, высочайшее эстетическое наслаждение, которое когда-либо испытывал.

Увидев проходящего мимо стрелочника, он спросил, показав на неё:

— Кто это?

— Дэгни Тэггарт, — ответил тот.

Риарден почувствовал, как от этих слов сжалось его горло. Он ощутил внутри движение какого-то потока, на секунду у него даже перехватило дыхание; затем этот поток спустился вниз сквозь всё тело, неся с собой усталую тяжесть, отнимающую все чувства, кроме одного. Он полностью осознавал место, имя женщины и всё, что этим подразумевалось, но всё это словно образовало вокруг него кольцо. Риарден чувствовал давление вокруг себя и понимал значение своего ощущения — для него единственной реальностью стало желание обладать этой женщиной, сейчас, здесь, на платформе, при солнечном свете, обладать ею перед тем, как будет произнесено между ними первое слово. Обладание должно послужить их первым шагом друг к другу, потому что этим было бы сказано всё, потому что они давно заслужили это.

Она медленно повернула голову в его сторону. Её глаза встретились с его глазами и остановились. Риарден не сомневался, что она поняла смысл его взгляда и что этот взгляд заставил её повернуться, хотя она не полностью осознала, что он означал. Она отвела глаза, и Риарден увидел, как она что-то говорит человеку, стоявшему около платформы и что-то записывавшему в блокнот.

Он остро ощутил возвращение в реальный мир и давящий груз вины. В течение нескольких секунд он испытывал ненависть к себе — чувство, которое никто не может испытать в полной мере и остаться после этого в живых. Это чувство переживалось особенно остро потому, что какая-то часть его существа не хотела принимать на себя вину. От этого он считал себя тем более виноватым. Его вина не нашла словесного выражения, он лишь чувствовал её: это его низменная натура, его порочность, постыдное желание, над которым он не властен, настигшее его в момент, когда он увидел красоту. Оно захлестнуло его с такой силой, о которой он и не догадывался; единственным выходом было скрыть свою страсть, ненавидеть себя, но не расставаться с ней, покуда он и эта женщина живы.

Риарден не знал, как долго простоял там и какой ураган пронёсся за это время в его душе. Остался лишь приказ самому себе: она никогда не должна узнать об этом.

Он дождался, чтобы она сошла с платформы. Человек с блокнотом исчез; тогда Риарден подошёл и спокойно представился:

— Мисс Тэггарт? Я — Генри Риарден.

— О! — Последовала пауза, потом он услышал сдержанное: — Добрый день, мистер Риарден.

Он знал, хотя и не хотел признаться себе в этом, что её заминка была отголоском его чувств: она была рада, что человек, чьё лицо ей понравилось, достоин восхищения.

Риарден заговорил о деле — более сурово и категорично, чем при общении с мужчинами.

Сейчас, глядя на дарственный сертификат, лежащий на столе, и вспоминая о стоящей на платформе девушке, Риарден почувствовал, как эти два мгновения слились в одно и ослепительно вспыхнули. В этом пламени сгорели все сомнения, пережитые им в промежутке; и перед мысленным взором Риардена вспыхнул ответ на все вопросы.

Виноват? Виноват даже больше, чем мне казалось тогда, виноват в том, что казнил себя за то, что было во мне самым прекрасным. Я проклял единство своего разума и своего тела, считал преступлением то, что моё тело откликнулось на систему ценностей, порождённую моим разумом. Я усомнился в том, что это — основа основ жизни, что это потребность плоти, как и устремление души, я считал своё тело безжизненной грудой мышц, а не средством постижения высочайшего наслаждения, объединяющего мою плоть с разумом. Этот дар, который я презирал, как постыдный, отвращал меня от проституток, но породил во мне желание в ответ на величие женщины. Желание, которое я считал непристойным, возникло не при виде её тела, а от осознания, что великолепное тело излучает дух; я жаждал не её тела, а её личности. Я стремился овладеть не девушкой в сером, а женщиной, которая управляет железной дорогой.

Но я проклинал способность моего тела выражать мои чувства, я ненавидел себя, считая для неё оскорбительным самое чистое, что мог ей дать, так же как сейчас проклинают мой дар превращать работу своего разума в Металл, так же как меня проклинают за умение преобразовывать материю в соответствии с моими потребностями. Я принял их законы и поверил, что духовные качества человека должны оставаться бессильным желанием, не выраженным в действиях, не ставшим реальностью, что жизнь тела должна быть жалкой, бессмысленной, унизительной; я признал, что человек, стремящийся к удовольствию, должен быть заклеймён как низшее животное.

Я нарушил их правила, но попал в расставленные ими сети — сети кодекса, созданного для того, чтобы его нарушали. Я не гордился своим неповиновением, считал его грехом, я проклял не их — себя; возненавидел не их систему правил, а саму жизнь; я скрывал своё счастье как постыдную тайну. Я должен был переживать своё счастье открыто, это наше право; должен был сделать её своей женой — а разве не она моя настоящая жена? Но я обозвал своё счастье грехом и заставил её пережить его как позор. Сейчас они хотят опорочить её, но я опередил их. Я сам сделал это возможным.

Я сделал это во имя жалости к самой презренной женщине, которую знаю. Это тоже входит в свод их правил, и я принял это. Я полагал, что один человек в долгу перед другим, ничего не получая в ответ. Я считал своим долгом любить женщину, которая мне ничего не дала, предала всё, ради чего я жил, требовала счастья для себя за счёт моего счастья. Я считал, что любовь — это дар, полученный однажды и навсегда, не требующий, чтобы за него боролись. Точно так же, как они считают, что богатство вечно и его можно отнять и удержать без особых усилий. Я считал, что любовь — это дар, а не вознаграждение, которое нужно заслужить; они тоже думают, что вправе требовать незаслуженного богатства. Они уверены, что их потребность даёт им право на мою энергию. Но ведь и я считал, что в несчастье Лилиан заключается её право на мою жизнь. Из жалости к ней я десять лет истязал себя. Я поставил жалость выше своей совести, и это — суть моей вины. Я совершил преступление, сказав ей: «По моим понятиям, сохранение нашего брака стало жестоким обманом. Но у меня не такие принципы, как у тебя. Я не понимаю их и никогда не понимал, но приму».

И вот они передо мной на столе, эти принципы, которые я принимал, не понимая, вот её любовь ко мне, любовь, в которую я никогда не верил, но которую пытался пощадить. Вот результат незаслуженного. Я думал, что несправедливость оправданна, если страдать буду я один. Но несправедливость нельзя оправдать. Это наказание за то, что я принял как должное омерзительное зло — духовное самосожжение. Я думал, что стану единственной жертвой. В действительности я принёс самую благородную женщину в жертву самой низкой. Когда поступаешь из жалости вопреки справедливости, достойный получает наказание вместо виноватого; спасая виновного от страданий, заставляешь страдать невиновного. От справедливости не скрыться, во вселенной нет ничего незаслуженного и безнаказанного — ни материального, ни духовного, и если не наказаны виновные, то расплачиваются невинные.

Меня ограбили не мелкие воришки, я сам обокрал себя. Не они меня обезоружили, я сам выбросил своё оружие. Этот бой невозможно вести с нечистыми руками, потому что враг силён только моей неспокойной совестью, а я согласился считать силу своих рук грехом и позором.

— Итак, мы получаем Металл, мистер Риарден?

Риарден мысленно перевёл взгляд с дарственного сертификата на возникшее в памяти лицо девушки, стоящей на платформе. Он спросил себя, может ли отдать светлое существо, которое увидел в тот момент, идейным грабителям и шакалами из прессы. Можно ли допустить, чтобы невинные продолжали нести наказание? Чтобы она оказалась в положении, в котором должен оказаться он? Мог ли он не подчиниться закону врага, зная, что позор ляжет на неё, а не на него, что ей, а не ему придётся терпеть издевательства, что её покарают, тогда как его пощадят? Может ли он допустить, чтобы её жизнь превратилась в ад, муки которого он не сможет с ней разделить?

Риарден сидел молча и думал о ней. «Я люблю тебя!» — сказал он девушке, стоявшей на платформе. Он мысленно повторял то, что составляло суть того момента четыре года назад, и чувствовал торжество счастья, хотя должен был сказать это ещё тогда.

Он посмотрел на дарственный сертификат.

Дэгни, думал он, если бы ты знала, ты бы не позволила это сделать, ты бы возненавидела меня, узнав об этом, но я не могу допустить, чтобы ты выплатила мои долги. Это моя вина, и я не взвалю на тебя наказание, которое должен понести я сам. Даже если у меня отнимут всё, у меня останется главное: понимание правды. И правда заключается в том, что я свободен от греха, невиновен в собственных глазах; я знаю, что прав, прав полностью; и останусь верным единственной заповеди моего кодекса, которую никогда не нарушал: «Каждый платит за себя сам».

«Я люблю тебя», — сказал он девушке, стоящей на платформе, и солнце того лета словно коснулось его лба, будто он стоял под открытым небом над безграничной землёй и принадлежал только самому себе.

— Итак, мистер Риарден, вы подписываете? — спросил доктор Феррис.

Риарден взглянул на Ферриса. Он забыл о нём.

— А, это… — Он взял ручку, не глядя, привычным жестом подписывающего чек миллионера поставил свою подпись у подножия Статуи Свободы и отодвинул от себя дарственный сертификат.

Глава 7

Мораторий на разум

— Где ты пропадал? — спросил Эдди Уиллерс у рабочего в подземной столовой. И добавил с улыбкой, которая выражала призыв, извинение и отчаяние: — Я сам не был здесь несколько недель. — Улыбка Эдди напоминала маску — так калека изо всех сил старается сдвинуться с места, но не может. — Я заходил недели две назад, но тебя не было в тот вечер. Я боялся, что ты уволился… Столько народу исчезло без предупреждения. Я слышал, что тысячи людей скитаются по стране. Полиция арестовывает их за дезертирство, но их так много, а продовольствия для того, чтобы содержать их в тюрьме, не хватает. Так что на них больше не обращают внимания. Я знаю, что дезертиры бродяжничают, перебиваясь случайными заработками, а то и похуже… Сейчас и случайную работу не найти. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать и больше лет. Зачем понадобилось приковывать их к рабочим местам? Эти люди не хотели уходить, а сейчас увольняются при малейших разногласиях — просто бросают инструменты и уходят, днём и ночью, оставляя нас в самом затруднительном положении. И это люди, которые вскакивали с постели и мчались на помощь, когда дорога нуждалась в них… Видел бы ты сброд, которым мы заполняем освободившиеся места. Некоторые хотят работать честно, но боятся собственной тени. Другие — потрясающая дрянь, я даже не подозревал о существовании таких людей; они знают, что мы не можем их уволить, и дают нам понять, что работать не собирались и не собираются. Им всё это нравится — нравится такое положение вещей. Можешь себе представить, что есть такие люди, которым это нравится? Так вот, такие есть…

Знаешь, я не могу этому поверить — тому, что происходит вокруг. Нет, оно, конечно, происходит, только я не верю. Я не перестаю думать, что безумие — это такое состояние, когда человек не может определить, что происходит на самом деле, а что нет. Всё, что происходит сейчас, — безумие. Всё, что сейчас реально, — безумие. Если я поверю, что это реальность, значит, я потерял рассудок. Я продолжаю работать и не перестаю повторять себе, что это — «Трансконтинентальная Тэггарта». Я всё жду, когда она вернётся, когда дверь распахнётся и — о боже, я не должен говорить этого! Что? Ты знаешь? Ты знаешь, что она бросила всё? Они держат это в тайне. Но я догадываюсь, что все знают, только нельзя говорить об этом. Они говорят, что она уехала в отпуск. Она всё ещё числится вице-президентом по операционной деятельности. Я думаю, только Джиму и мне известно, что она ушла насовсем. Джим до смерти боится, что его друзья в Вашингтоне отыграются на нём, если им станет известно, что она уволилась. Если уходит какая-либо заметная личность, это означает катастрофу для морального состояния общества. Вот Джим и не хочет, чтобы узнали, что в его семье появился дезертир…

Но это не всё. Джим опасается, что акционеры, сотрудники и деловые партнёры утратят последнюю веру в «Трансконтинентальную Тэггарта», узнав, что она больше не работает. Веру! Конечно, ты можешь возразить, что сейчас это не имеет значения, поскольку выбора у них всё равно нет. И всё же Джим понимает, что надо сохранять видимость того величия, синонимом которого была «Трансконтинентальная Тэггарта». Он знает, что всё ушло вместе с ней…

Нет, они не знают, где она… Да, я знаю. Но не скажу им… Мне одному известно… Да, они пытаются выяснить, всеми возможными способами пытаются, но бесполезно. Я никому не скажу… Посмотрел бы ты на дрессированного тюленя, который занял её место, новый вице-президент. Он есть, и его нет. Они всё делают так — что-то есть и в то же время нет. Его зовут Клифтон Лоуси, из личного окружения Джима. Способный молодой человек сорока семи лет и самых передовых взглядов и друг Джима. Считается, что он временно замещает её, но он сидит в её кабинете, мы знаем только, что он — новый вице-президент по операционной деятельности. Он отдаёт распоряжения, то есть изо всех сил старается, чтобы никто не заметил его действительно отдающим распоряжения. Он старается избежать личной ответственности за что бы то ни было, чтобы его ни в чём нельзя было обвинить. Видишь ли, его задача не управлять дорогой, а занимать место. Он не хочет отвечать за работу дороги, он хочет угодить Джиму. Ему плевать, ходит по дороге хоть один поезд или нет, для него главное — произвести впечатление на Джима и парней из Вашингтона. Мистеру Клифтону Лоуси уже удалось подставить двоих человек: младшего помощника третьего заместителя за то, что он не передал по инстанции приказ, которого мистер Лоуси не отдавал, и управляющего грузовыми перевозками за выполнение приказа, который мистер Лоуси отдавал, только управляющий грузоперевозками не смог это доказать. Оба уволены официальным постановлением Стабилизационного Совета. Когда дела идут хорошо, что продолжается не более получаса, мистер Лоуси напоминает нам, что эра мисс Тэггарт прошла. При первых признаках неприятностей он вызывает меня к себе в кабинет и как бы невзначай спрашивает, что делала в подобной ситуации мисс Тэггарт. Я говорю, когда могу. Я убеждаю себя, что от наших решений зависит судьба «Трансконтинентальной Тэггарта» и жизнь тысяч пассажиров наших поездов. Во время затишья мистер Лоуси опять наглеет, чтобы я, не дай бог, не подумал, будто он нуждается во мне. Он поставил перед собой цель делать всё не так, как она, — там, где это не имеет никакого значения, но очень боится изменить что-либо в действительно важных делах. Единственная сложность: он не всегда знает, что важно, а что — нет. В первый день пребывания в её кабинете он сказал мне, что портрет Нэта Тэггарта здесь неуместен. «Нэт Тэггарт, — сказал он, — символ тёмного прошлого, века стяжательства, он не соответствует современному, прогрессивному направлению нашей работы. Это может произвести плохое впечатление, люди подумают, что я на него похож». — «Они так не подумают», — сказал я, но портрет убрал…

Что? Нет, она ничего не знает. Я не общаюсь с ней. Она запретила поддерживать с ней связь… На прошлой неделе я чуть не бросил работу. Всё из-за спецпоезда Цыпы. Мистер Чик Моррисон из Вашингтона, чёрт его знает, кто это такой, отправился в поездку по стране с публичными выступлениями, чтобы разъяснить директиву и поднять общественный дух, потому что повсюду вот-вот начнутся беспорядки. Он потребовал для себя и своей свиты специальный поезд — спальный вагон, сидячий вагон, вагон-ресторан с баром и салоном. Стабилизационный Совет разрешил ему двигаться со скоростью сто шестьдесят километров в час — как говорилось в решении, на том основании, что поездка является некоммерческой. Конечно. Это поездка с целью уговорить людей работать не покладая рук, чтобы прокормить тех, кто выше них — только потому, что от их деятельности вообще никакого проку. Неприятности начались, когда мистер Чик Моррисон потребовал для своего поезда тепловоз. У нас не было ни одного свободного. Они нужны «Комете» и трансконтинентальным товарным составам, на всей дороге не было ни одного запасного, кроме… ну, кроме того, о котором я не намерен был рассказывать мистеру Клифтону Лоуси. Мистер Лоуси чуть не лопнул от злости, кричал, что мы не имеем права отказать мистеру Чику Моррисону, даже если наступит конец света или нагрянет новый всемирный потоп. Не знаю, какой идиот рассказал всё-таки ему о запасном дизеле, который мы держим в Уинстоне, в штате Колорадо, у въезда в тоннель. Ты же знаешь, как часто сейчас ломаются локомотивы, все буквально дышат на ладан; сам понимаешь, что необходимо держать запасной у тоннеля. Я объяснил это мистеру Лоуси. Я угрожал, умолял, говорил, что Дэгни строго следовала правилу всегда держать дополнительный тепловоз на станции Уинстон. Он напомнил, что он не мисс Тэггарт, — можно подумать, я мог это забыть! Мистер Лоуси заявил, что это правило бессмысленно, потому что последнее время всё спокойно, так что Уинстон обойдётся пару месяцев без дизеля. Он, дескать, и слышать не хочет о какой-то там теоретической катастрофе в будущем перед лицом реальной, почти неминуемой катастрофы в случае, если мистер Чик Моррисон разгневается. В общем, Цыпин спецпоезд получил тепловоз. Управляющий колорадским отделением подал в отставку. Мистер Лоуси отдал это место своему другу. Я хотел уволиться. Я никогда так не хотел всё бросить. Но удержался…

Нет, я не получал от неё никаких известий. Ни единого слова с тех пор, как она уехала. Почему ты постоянно спрашиваешь о ней? Перестань. Она не вернётся…

Не знаю, на что я надеюсь. Ни на что. Живу день за днём и стараюсь не думать о будущем. Сначала я надеялся, что кто-то спасёт нас. Может быть, Хэнк Риарден. Но он сдался. Не знаю, как они заставили его подписать дарственный сертификат, но уверен, что они сделали что-то ужасное. Все так думают. Все только и шепчутся об этом, хотят знать, как они его прижали. Никто ничего не знает. Он не выступил ни с какими заявлениями. Но я скажу тебе, о чём шепчутся кругом. Наклонись, пожалуйста, я не хочу говорить громко. Говорят, Оррен Бойл знал о директиве за несколько недель или месяцев до её появления, потому что втайне начал перестройку своих печей для производства Металла Риардена на одном неприметном заводике в тихом городке на побережье Мэна. Он был готов начать лить Металл, как только смертный приговор Риардену, я имею в виду дарственный сертификат, будет подписан. Накануне того дня, когда он намеревался приступить к плавке, рабочие готовили ночью печи на том заводике и непонятно откуда услышали мужской голос — из рупора, или с самолёта, или по радио. Он сказал, что даёт им десять минут, чтобы они покинули завод. Они ушли, потому что этот человек назвался Рагнаром Даннескьолдом. Через полчаса завод Бойла смело с лица земли, камня на камне не осталось. Говорят, обстрел вели дальнобойные корабельные пушки откуда-то с Атлантического океана. Никто не видел корабля Даннескьолда… Вот о чём шепчутся. Газеты молчат. Парни из Вашингтона говорят, что этот слух распространяют паникёры. Не знаю, правда ли всё было так. Я думаю, что да. Я надеюсь, что да. Знаешь, когда мне было пятнадцать лет, мне очень хотелось знать, как человек становится преступником, я не понимал, как это может случиться. Сейчас я рад, что Рагнар Даннескьолд взорвал этот завод. Благослови его бог и не позволь им разыскать его, кем бы он ни был! Вот так я теперь думаю. Интересно, сколько ещё можно испытывать людское терпение?.. Днём всё не так плохо, потому что я занимаю себя делом и не думаю, но по ночам накатывает. Я не могу спать, часами лежу без сна…

Да! Если хочешь знать — да, потому что я беспокоюсь за неё! Я до смерти боюсь за неё. Вудсток — жалкая дыра в ужасной глуши, а дом Тэггартов ещё на тридцать километров дальше, тридцать километров петляющей тропинки по богом забытому лесу. Как я узнаю, случись с ней что-нибудь, да ещё по ночам везде рыщут банды, особенно в такой глухомани, как Беркширские горы?

Знаю, я не должен об этом думать. Знаю, она может о себе позаботиться. Только бы она написала хоть пару строк. Как я хочу поехать туда. Но она запретила мне. Я обещал ей, что буду ждать… Знаешь, я рад, что ты сегодня здесь. Мне полезно поговорить с тобой, просто повидаться. Ты ведь не исчезнешь, как другие, правда?

Что? На следующей неделе? А, в отпуск. Надолго? На целый месяц — за какие заслуги? И я бы хотел взять месяц за свой счёт. Но меня не отпустят.

Правда? Завидую тебе… Несколько лет назад я бы не завидовал. А сейчас… сейчас я хочу убраться отсюда. Завидую тебе. Если ты мог каждое лето в течение двенадцати лет брать месяц отпуска…

∗ ∗ ∗

Тёмная дорога вела в новом для него направлении. Риарден направился с завода не домой, а в сторону Филадельфии. Идти было долго, но ему хотелось пройти этот путь, он делал так каждый вечер прошедшей недели. Он чувствовал умиротворение в безлюдной темноте сельской дороги, вокруг чернели лишь силуэты деревьев, всё было неподвижно, кроме качающихся на ветру ветвей деревьев, единственным источником света были маленькие огоньки светлячков, прятавшихся в живых изгородях. Два часа пути от завода до города давали Риардену возможность отдохнуть.

Он переехал в квартиру в Филадельфии. Он ничего не объяснил матери и Филиппу, лишь сказал, что они могут, если хотят, оставаться в доме и что мисс Айвз будет следить за оплатой их счетов. Он попросил передать Лилиан, когда она вернётся, чтобы она не пыталась встретиться с ним. Они со страхом смотрели на него и молчали.

Он передал своему адвокату подписанный чек без указания суммы, сказав:

— Добейся для меня развода. На любых условиях, за любые деньги. Мне всё равно, какими средствами ты воспользуешься, скольких судей подкупишь. Если сочтёшь необходимым, устрой провокацию против моей жены. Делай что хочешь. Но никаких алиментов или раздела имущества.

Адвокат посмотрел на него и слегка улыбнулся грустной и мудрой улыбкой, словно давно ждал этого:

— Хорошо, Хэнк. Это можно сделать. Но потребуется время.

— Устрой всё как можно скорее.

Никто не спрашивал его о подписании дарственного сертификата. Но он стал замечать, что рабочие на заводе поглядывают на него с особым любопытством, словно пытаясь отыскать на его теле следы пыток.

Риарден ощущал вокруг только ровный полумрак, похожий на плёнку, покрывающую расплавленный металл, хрустящую и вбирающую в себя последний всплеск его белого сияния. Не возникало никаких чувств при мысли о грабителях, которые собирались начать производство Металла Риардена. Желание обладать правом на него являлось для него формой уважения к партнёрам, уверенностью, что торговля с ними — дело чести. От веры, желания и уважения не осталось и следа. Не имело значения, что люди производят, чем торгуют, где покупают его Металл и знают ли вообще, его это Металл или нет. Очертания человеческих фигур, которые проплывали мимо него на улицах, казались ему лишёнными смысла физическими объектами. Сельская местность, где наступление темноты скрывает все следы человеческой деятельности и земля кажется нетронутой, осталась для него единственной реальностью. Земля, хозяином которой он когда-то был.

В кармане у него лежал пистолет, так как полицейские из патрульной машины посоветовали ему обзавестись оружием, — дороги стали небезопасны с наступлением темноты. Горько усмехнувшись, Риарден подумал, что оружие больше пригодилось бы ему на заводе, а не в мирной тишине ночи. И что мог отнять у него голодный бродяга по сравнению с тем, что отняли те, кто называл себя его защитниками?

Риарден шёл, не торопясь, чувствуя удовольствие от движения. Это такая тренировка одиночества, думал он, он должен научиться жить, не ощущая присутствия других людей. Он создал состояние, начиная с пустыми руками; теперь ему придётся заново создавать свою жизнь, начиная с пустой душой.

Он даст себе небольшое время на подготовку, думал он, а затем обратится к самому ценному, что у него осталось, к единственному, что осталось чистым и полным: он уедет к Дэгни. Две заповеди росли в его сознании: первой было обязательство, второй — страстное желание. Первое — не допустить, чтобы Дэгни узнала причину его капитуляции перед грабителями; второе — сказать ей слова, которые он знал во время их первой встречи и должен был сказать на террасе в доме Эллиса Уайета.

Дорогу освещали только яркие звёзды, но в их свете различалось шоссе и остатки каменной изгороди впереди у просёлочной дороги. Забор не оберегал уже ничего, кроме зарослей сорняков, наклонившейся к дороге ивы и, чуть поодаль, развалин фермерского дома, сквозь крышу которого лился звёздный свет.

Риарден шёл и думал, что даже это убогое зрелище имеет ценность. Оно давало ему надежду, что перед ним ещё откроется простор, неподвластный человеческому вмешательству.

Человек, внезапно появившийся на дороге, вероятно, прятался за ивой, но движение было столь стремительно, что казалось, он выскочил прямо из середины дороги. Рука Риардена потянулась в карман за пистолетом и замерла: он понял — по гордой осанке стоявшего на открытом месте человека, по чётким очертаниям плеч, — что это не грабитель. Услышав голос, он понял, что мужчина не был и нищим.

— Я хотел бы поговорить с вами, мистер Риарден. — В голосе незнакомца звучали твёрдость, чистота и особая вежливость, свойственные человеку, привыкшему отдавать распоряжения.

— Прошу, — сказал Риарден, — при условии, что не собираетесь просить у меня помощи или денег.

Одежда мужчины была грубой, но практичной. На нём были тёмные брюки и тёмно-синий бушлат, туго застёгнутый на шее, что удлиняло линии его высокой худощавой фигуры. На голове сидела тёмно-синяя кепка. Из-под одежды виднелись только руки, лицо и прядь золотистых волос на виске. В руках не было оружия, только свёрток размером с блок сигарет.

— Нет, Мистер Риарден, — сказал он, — я не собираюсь просить у вас денег, я намерен вернуть их вам.

— Вернуть деньги?

— Да.

— Что за деньги?

— Маленькую часть очень большого долга.

— Вашего?

— Нет, не моего. Это символический взнос. Я хочу, чтобы вы приняли его в знак того, что, если мы проживём достаточно долго, вы и я, каждый доллар из этих денег вернётся к вам.

— Каких денег?

— Тех, что были отняты у вас силой.

Он подал Риардену свёрток, при этом мешковина распахнулась. Звёздный свет пробежал по зеркально гладкой поверхности предмета. По весу и фактуре Риарден понял, что держит в руках слиток чистого золота.

Он перевёл взгляд со слитка на лицо человека, но оно казалось ещё более непроницаемым, чем поверхность металла.

— Кто вы? — спросил Риарден.

— Друг тех, у кого не осталось друзей.

— Вы принесли это, чтобы отдать мне?

— Да.

— Вы хотите сказать, что подстерегали меня ночью на безлюдной дороге не для того, чтобы отнять, а напротив, чтобы отдать мне золото?

— Да.

— Почему?

— Когда грабёж происходит средь бела дня с позволения закона, а именно это происходит сегодня, честный поступок или возмещение ущерба совершаются подпольно.

— Почему вы решили, что я приму подобный подарок?

— Это не подарок, мистер Риарден. Это ваши собственные деньги. Но я прошу вас об одной услуге. Это просьба, а не условие, потому что собственности с условиями не существует. Золото принадлежит вам, вы вольны поступить с ним как угодно. Но я рисковал жизнью, чтобы доставить его вам, и прошу вас: оставьте его до лучших времён или потратьте на себя. На собственные удовольствия. Не отдавайте его, а главное, не вкладывайте в дело.

— Но почему?

— Я хочу, чтобы только вы лично могли воспользоваться им. Иначе я нарушу клятву, данную много лет назад, как нарушил все свои правила, заговорив с вами.

— Что вы имеете в виду?

— Я давно собирал для вас эти деньги. Но не думал встречаться с вами, говорить вам о них или отдавать их ещё долгое время.

— Почему же вы делаете это?

— Потому что я больше не могу выносить это.

— Выносить что?

— Я думал, что видел всё и не осталось ничего, что я не мог бы вынести. Но когда они отняли у вас Металл Риардена, даже мне показалось, что это слишком. Я знаю, что сейчас вам нужно не это золото. Вам нужна справедливость, которую символизирует этот слиток, сознание, что есть люди, которые помнят о справедливости.

Стараясь не поддаваться чувству, которое зарождалось в нём, несмотря на безграничное удивление, отбросив все сомнения, Риарден пытался понять этого человека, разглядывая его лицо. Но оно ничего не выражало и не менялось, пока он говорил; казалось, этот человек давно утратил способность чувствовать; казалось, всё безвозвратно утрачено, и остались лишь чеканные и неживые черты. Вздрогнув от удивления, Риарден поймал себя на том, что видит лицо не человека, а ангела мщения.

— Но вам-то что? — спросил Риарден. — Что значу для вас я?

— Намного больше, чем вы подозреваете. И у меня есть друг, для которого вы значите ещё больше. Он отдал бы всё, чтобы быть сегодня рядом с вами. Но он не может. Я пришёл вместо него.

— Что за друг?

— Я предпочту не называть его имени.

— Вы сказали, что потратили много времени, чтобы собрать для меня эти деньги?

— Я собрал больше, чем это. — Он показал на золото. — Я храню всё на ваше имя и передам вам, когда придёт время. Этот слиток — только знак, доказательство существования всего остального. Когда вы обнаружите, что ваше состояние разворовано до последнего цента, помните, что вас ожидает солидный счёт в банке.

— Какой счёт?

— Попытайтесь подсчитать все деньги, которые у вас отобрали силой, и вы увидите, что у вас на счету солидная сумма.

— Как вы накопили эти деньги? Откуда это золото?

— Оно взято у тех, кто вас ограбил.

— Кем?

— Мною.

— Кто вы?

— Рагнар Даннескьолд.

Риарден долго молча смотрел на него, затем золото выскользнуло из его рук.

Глаза Даннескьолда не следили за слитком, а по-прежнему спокойно смотрели на Риардена.

— Вы бы предпочли принять его, если бы я оказался законопослушным гражданином, мистер Риарден? Если так, какого закона мне слушаться? Директивы 10-289?

— Рагнар Даннескьолд, — произнёс Риарден, будто разом увидев все десять лет, заключавшие в себе бесконечный список преступлений, заключённых в этом имени.

— Подумайте, мистер Риарден. Сейчас в нашем распоряжении два способа существования: стать грабителем и душить безоружные жертвы или стать жертвой и работать на благо душителей. Я отказался стать тем или другим.

— Вы выбрали существование за счёт силы, как они.

— Да — но открыто. Честно, если хотите. Но я не отнимаю у тех, чьи руки связаны, а рот заткнут кляпом. Я не требую от своих жертв помощи, не говорю, что действую ради их блага. Я ставлю на кон свою жизнь в каждой схватке с противниками, и они имеют возможность противопоставить своё оружие и свой ум в честной битве. Справедливо? Я — против организованной силы, пушек, самолётов и линкоров пяти континентов. Если вы хотите сейчас высказать нравственное суждение, мистер Риарден, тогда скажите, кто человек более высокой нравственности — я или Уэсли Моуч?

— У меня нет ответа, — чуть слышно сказал Риарден.

— Почему это вас шокирует, мистер Риарден? Я просто живу по закону системы, которую установили мои сограждане. Если они считают, что сила — надлежащее средство вести дела, то я даю им то, что они хотят. Если они считают целью моей жизни служение им, то пусть они попробуют заставить соблюсти их вероучение. Если они думают, что мой разум принадлежит им, пусть придут и заберут его.

— А какую жизнь выбрали вы? Какому делу вы служите?

— Делу моей любви.

— Что является вашей любовью?

— Справедливость.

— Служите, будучи пиратом?

— Чтобы приблизить тот день, когда мне не надо будет оставаться пиратом.

— И когда же придёт этот день?

— Тогда, когда вы сможете свободно получать прибыль от Металла Риардена.

— О боже! — засмеялся Риарден. — И это ваша цель?

Лицо Даннескьолда не изменилось.

— Да.

— Думаете, вы доживёте до этого дня?

— Да. А вы?

— Нет.

— Тогда чего вы ждёте, мистер Риарден?

— Ничего.

— Какому делу вы служите?

Риарден взглянул на него:

— Почему вы спрашиваете?

— Чтобы вы поняли, какому делу я не служу.

— Не ждите, что я когда-либо одобрю действия преступника.

— Я этого не жду. Но есть несколько вещей, которые я хочу помочь вам понять.

— Если то, что вы мне рассказали, правда, почему вы стали бандитом? Почему просто не вышли из игры, как… — Он запнулся.

— Как Эллис Уайет, мистер Риарден? Как Эндрю Стоктон? Как ваш друг Кен Денеггер?

— Да!

— Вы бы это одобрили?

— Я… — Риарден замолчал, удивлённый собственными словами.

Он увидел улыбку Даннескьолда — словно на холодном каменном склоне проступила первая весенняя зелень. Риарден неожиданно осознал, что лицо Даннескьолда более чем красиво, оно обладало завораживающим совершенством: суровые, гордые черты, надменный рот викинга. Похоже, сам Даннескьолд не знал об этом; мертвенная строгость его лица не допускала, чтобы кто-то имел наглость им восхищаться. Но улыбка поражала живостью.

— Я согласен с вами, мистер Риарден. Но я избрал для себя особую миссию. Я охочусь за человеком, которого хочу уничтожить. Он умер много столетий назад, но пока в человеческой памяти не будет стёрто последнее воспоминание о нём, мир не станет местом, где возможна достойная жизнь.

— Кто этот человек?

— Робин Гуд.

Риарден смотрел на Даннескьолда непонимающим взглядом.

— Этот человек грабил богатых и отдавал награбленное бедным. Ну а я — граблю бедных и отдаю всё богатым. Точнее, я отбираю у ворующего бедняка и отдаю трудолюбивому богачу.

— Что, чёрт возьми, вы хотите сказать?

— Вспомните, что вы читали обо мне в газетах, когда они ещё писали об этом. Я не ограбил ни одного частного судна и никогда не отнимал частную собственность. Я никогда не нападал на военный корабль, поскольку задача военно-морского флота — защищать от применения силы граждан, которые платят за его существование, а это и есть прямая обязанность государства. Я захватывал все суда грабителей, которые могли достать мои орудия: каждое судно с правительственной помощью, каждое судно, отданное взаймы или подаренное, каждый борт с товарами, которые были силой отняты у одних людей, чтобы быть переданными другим, которые за это благо не платили и этого не заслуживали. Я грабил корабли, ходившие под флагом идеи, с которой я веду войну, идеи, что нужда — идол, требующий человеческих жертв, что нужда одних ножом гильотины висит над другими. Эта идея провозгласила, что наш труд, наши надежды, планы, усилия всецело подчинены тому моменту, когда этот нож упадёт на наши головы, что чем талантливее человек, тем в большей опасности он находится. Успех приводит на эшафот, а неудача даёт право дёрнуть за верёвку. Робин Гуд обессмертил этот ужас, превратив его в идеал праведности. Говорят, он боролся против грабителей, стоящих у власти, и возвращал имущество ограбленным, но не здесь кроется смысл дошедшей до нас легенды. Робин Гуд остался в памяти не поборником собственности, а поборником нужды, не защитником ограбленных, а кормильцем бедных. Он заслужил ореол благодетеля, потому что занимался благотворительностью, используя богатства, которыми никогда не владел, раздавал блага, которых не производил, заставлял других платить за свою изощрённую жалость. Он стал символом идеи, что нужда, а не достижение является источником прав, что главное не производить, а нуждаться, что заработанное нам не принадлежит, а незаработанное принадлежит. Он стал оправданием всякой посредственности, которая не способна заработать себе на хлеб и поэтому потребовала лишить людей, которые богаче её, их собственности. Он заявил, что хочет посвятить жизнь тем, кто ниже, за счёт ограбления тех, кто выше. И это подлейшее существо, дважды паразит — он присосался к ранам бедных и питался кровью богатых — объявлен нравственным идеалом! Это привело к тому, что чем больше человек трудится, тем ближе он к утрате своих прав. А если человек талантлив, он превращается в бесправную тварь, жертву всех желающих, потому что теперь достаточно нуждаться, чтобы подняться выше прав, принципов, нравственности, подняться туда, где всё разрешено, даже грабёж и убийство. Хотите знать, почему рушится мир вокруг нас? Именно с этим я борюсь, мистер Риарден. И пока люди не поймут, что Робин Гуд самый безнравственный и презренный из всех легендарных героев, не будет на земле справедливости и не будет у человечества надежды выжить.

Риарден слушал и ощущал, что всё его тело немеет. Но из этой немоты, как начавший своё движение к свету росток, пробивалось чувство, которого он не мог понять. Это чувство казалось знакомым и очень далёким, как что-то давно пережитое и позабытое.

— В действительности, мистер Риарден, я полицейский. В обязанности полицейского входит защита людей от преступников, если считать преступниками тех, кто, используя силу, лишает людей собственности. Обязанность полицейского — возвращать похищенное владельцам. Но когда грабёж узаконен, а обязанностью полиции сделалась не защита, а разграбление собственности, тогда полицейским должен стать пират. Я продаю грузы, захваченные мною, особым клиентам в этой стране, и они платят мне золотом. Я продаю подобные грузы контрабандистам и воротилам чёрного рынка в народных республиках Европы. Вы знаете условия жизни в этих республиках? Поскольку производство и торговля, а не насилие объявлены преступлениями, лучшим людям Европы осталось одно: превратиться в преступников. Погонщики рабов в этих республиках держатся у власти благодаря подачкам их коллег — грабителей из стран, которые ещё не до конца истощены, таких, как наша. Я не допускаю, чтобы эти подачки до них дошли. Я продаю товары европейским преступникам по самым высоким, какие только возможны, ценам и заставляю их платить золотом. Золото — объективная ценность и средство сохранения богатства и будущего. В Европе никому не разрешено владеть золотом, кроме тех друзей человечества с кнутом в руках, которые утверждают, что тратят его на благо своих жертв. Таково золото, которое добывают мои клиенты-контрабандисты, чтобы платить мне. Каким образом добывают? Да таким же, как я добываю товары. А затем я возвращаю золото тем, у кого были украдены эти товары, — вам, мистер Риарден, и людям, подобным вам!

Риарден проник в смысл возродившегося в нём забытого чувства. Это было ощущение, которое он пережил в четырнадцать лет, заглянув в свой первый конверт с жалованием, и позднее в двадцать четыре года, когда его назначили управляющим рудниками, и ещё позднее, когда, став владельцем рудников, он отдал распоряжение купить новое оборудование у лучшего в то время концерна «Моторы двадцатого века», — радостное волнение, торжество человека, добившегося своего места в мире, который он уважал, и получившего признание людей, которыми восхищался. Почти два десятилетия это чувство было похоронено, годы слой за слоем добавляли серый осадок, вызванный презрением, негодованием и желанием ничего вокруг не видеть, не оглядываться на своих партнёров, ничего не ждать от людей и как что-то очень личное хранить в четырёх стенах своего кабинета ощущение мира, в котором он надеялся занять подобающее место. И вдруг из-под гнёта неудач вновь прорвался живой интерес, ясный голос разума, с которым можно общаться, вести дела и жить. Но это был голос пирата, говорящего о насилии, предлагавшего свою альтернативу миру разума и справедливости. Риарден не мог принять это, не мог потерять последнее, что у него ещё оставалось. Он слушал против собственной воли, но знал, что не пропустит ни слова.

— Я кладу золото в банк, в банк золотого стандарта, мистер Риарден, на счета, которые принадлежат своим владельцам по праву. Они люди исключительных способностей, создавшие состояние благодаря личной инициативе, в условиях свободной торговли, не прибегая к силе или помощи правительства. Они дали миру больше всех, и наградой им была вопиющая несправедливость. Их имена записаны в моей книге воздаяний. Каждая партия золота, которое я возвращаю, делится между ними и поступает на их счета.

— Кто они?

— Вы один из них, мистер Риарден. Я не могу подсчитать все деньги, которые у вас отняли с помощью косвенных налогов, бесчисленных постановлений, потерянного времени, выброшенных на ветер усилий, энергии, потраченной на преодоление искусственных преград. Я не могу подсчитать сумму, но если хотите узнать, насколько она велика, посмотрите вокруг. Степень упадка, охватившего некогда процветавшую страну, и есть мера той несправедливости, от которой вы страдаете. Если люди отказываются платить вам свой долг, они вернут его таким путём. Но есть часть долга, которая точно подсчитана и записана. Я поставил себе цель собрать и вернуть вам эту часть.

— Что это?

— Ваш подоходный налог, мистер Риарден.

— Что?

— Ваш подоходный налог за последние двенадцать лет.

— И вы намерены возвратить его?

— В полном объёме и золотом, мистер Риарден.

Риарден расхохотался; он смеялся, как ребёнок, просто потому, что радовался тому, во что невозможно поверить.

— Боже праведный! Вы полицейский и сборщик налогов?

— Да, — серьёзно ответил Даннескьолд.

— Вы ведь шутите, правда?

— Я похож на человека, который шутит?

— Но это абсурдно!

— Абсурднее Директивы 10-289?

— Это нереально и невозможно!

— Разве только зло реально и возможно?

— Но…

— Мистер Риарден, уж не думаете ли вы, что в жизни реальны только смерть и налоги? Ну если с первым ничего нельзя поделать, то я уменьшу бремя второго, и люди научатся понимать связь между этими двумя факторами; они увидят, насколько дольше и счастливее может прожить человек. Может быть, они поймут, что двумя абсолютными величинами и основой системы ценностей являются не смерть и налоги, а жизнь и труд.

Риарден без улыбки смотрел на Даннескьолда. В высокой, стройной фигуре, чью гибкость и тренированность мышц подчёркивал бушлат, он видел разбойника с большой дороги; в суровом мраморном лице — судью; сухой чёткий голос принадлежал расчётливому бухгалтеру.

— Грабители — не единственные, кто вёл учёт ваших дел, мистер Риарден. Я тоже. У меня есть все копии ваших деклараций о доходах с указанием всех сумм подоходного налога, которые вы выплатили за последние двенадцать лет. Я храню подобные документы на всех моих клиентов. У меня есть друзья в самых невероятных местах, которые помогают мне достать копии. Деньги я распределяю среди своих клиентов пропорционально отнятым у них суммам. Бо́льшая часть счетов оплачена владельцам. Ваш — самый крупный из тех, что дожидаются оплаты. В день, когда вы будете готовы востребовать этот счёт, в день, когда я буду знать, что ни цента не пойдёт на поддержку грабителей, я вручу вам ваш счёт. А пока… — Он посмотрел на упавший на землю слиток. — Поднимите его, мистер Риарден. Оно не краденое. Оно ваше.

Риарден не двинулся, не ответил и не взглянул на золото.

— Гораздо большая сумма лежит на ваше имя в банке.

— Каком?

— Вы помните Мидаса Маллигана из Чикаго?

— Конечно.

— Все мои счета находятся в банке Маллигана.

— Но в Чикаго нет такого банка.

— А он не в Чикаго.

Риарден мгновение помолчал.

— А где же?

— Думаю, вы скоро узнаете это, мистер Риарден. Но сейчас я не могу вам сказать. — Даннескьолд добавил: — Однако должен сообщить, что только я отвечаю за это. Это моё личное дело. Никто, кроме меня и членов экипажа моего корабля, не задействован в этом. Даже мой банкир не участвует, он лишь хранит деньги, которые я вкладываю. Многие мои друзья не одобряют моих действий. Но все по-разному ведут одну и ту же битву, и это мой способ борьбы.

Риарден презрительно улыбнулся:

— Уж не из тех ли вы чёртовых альтруистов, которые тратят время на некоммерческие предприятия и рискуют жизнью, служа другим?

— Нет, мистер Риарден. Я вкладываю время в собственное будущее. Когда мы станем свободными и потребуется поднимать мир из руин, я хочу, чтобы он возродился как можно скорее. Если в нужных руках будет рабочий капитал — в руках лучших людей страны, в самых трудолюбивых руках, это сэкономит годы для нас и, в конечном итоге, века для истории страны. Вы спросили, что значите для меня? Всё, чем я восхищаюсь, всё, чем я хотел бы быть в тот день, когда на земле найдётся место для такого бытия, всё, с чем я хотел бы соприкасаться, даже если в настоящее время я могу быть вам полезен только вот этим.

— Но почему? — прошептал Риарден.

— Потому что единственная моя любовь, единственная ценность, ради которой я хочу жить, — это то, что мир не любил никогда, то, что не имело ни друзей, ни защитников. Талант. Вот то дело, которому я служу, — и если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать её за что-то более благородное?

И это человек, утративший способность чувствовать? — спросил себя Риарден и понял, что суровая простота мраморного лица была сдержанным проявлением способности чувствовать.

Ровный голос бесстрастно продолжал:

— Я хотел, чтобы вы знали это, знали сейчас, когда вам, должно быть, кажется, что вас оставили на дне ямы среди недочеловеков — единственного, что осталось от человечества. Я хотел, чтобы в самый безнадёжный момент вы знали, что день освобождения намного ближе, чем вы думаете. Мне пришлось поговорить с вами и раскрыть свой секрет раньше времени, и на то есть особая причина. Вы слышали, что случилось со сталелитейным заводом Оррена Бойла в штате Мэн?

— Да, — сказал Риарден и удивился, что его ответ прозвучал эхом внезапной радости. — Я не знал, правда ли это.

— Правда. Я сделал это. Мистер Бойл не будет производить Металл Риардена на побережье Мэна. Он вообще не будет его производить. И никакая другая вошь, вообразившая, что директива даёт ей право пользоваться вашим интеллектом. Кто бы ни попытался начать лить ваш металл, его печи будут подорваны, оборудование взорвано, грузы уничтожены, завод сожжён. С тем, кто попытается это сделать, случится много неприятностей, начнут поговаривать, будто на Металле лежит проклятие, и вскоре ни один рабочий в стране не захочет войти в ворота завода, где рискнут производить Металл Риардена. Если люди, подобные Бойлу, думают, что можно отнимать у лучших, то пусть посмотрят, что произойдёт, когда к силе захочет прибегнуть достойный человек. Я хочу, чтобы вы знали: ни один из них не сможет производить ваш Металл и не заработает на этом ни цента.

Чувствуя непреодолимое желание рассмеяться, как он смеялся, узнав о пожаре у Уайета и о крахе «Меди д’Анкрния», и, зная, что если он рассмеётся, страх не покинет его, он не почувствует от этого облегчения в этот раз, и что он никогда больше не увидит своих заводов, Риарден сдержался и какое-то время молчал, стиснув зубы. Справившись с собой, он твёрдо и холодно сказал:

— Забирайте ваше золото и уходите. Я не приму помощи преступника.

На лице Даннескьолда не отразилось никаких чувств.

— Я не могу заставить вас принять это золото, мистер Риарден. Но я не возьму его назад. Можете оставить его здесь, если хотите.

— Мне не нужна ваша помощь, и я не собираюсь защищать вас. Будь поблизости телефон, я вызвал бы полицию. Я так и поступлю, если вы ещё когда-нибудь попробуете связаться со мной. Я сделаю это ради собственной безопасности.

— Я вас понимаю.

— Я вас слушал, вы видели, что я хотел выслушать вас и не проклял, как следовало бы. Я не могу осудить ни вас, ни кого-то другого. Принципы, в соответствии с которыми жили люди, подорваны, и я не хочу осуждать их за то, что они пытаются выжить в невыносимых условиях. Если вы выбрали такой путь, я не могу запретить вам идти по нему в ад, но не хочу быть с вами. Ни как ваш вдохновитель, ни как соучастник. Не надейтесь, что я приму ваш банковский счёт, если он действительно существует. Потратьте эти деньги на бронежилет, потому что я собираюсь обратиться в полицию и дать всю возможную информацию, чтобы навести их на ваш след.

Даннескьолд не двигался и молчал. Где-то далеко в темноте прогремел товарный поезд. Они не видели его, но слышали тяжёлый ритм колёс, заполнивший тишину, и казалось, колёса стучат где-то рядом, невидимый поезд, пронёсшийся мимо них в ночи, как будто превратился в долгий звук.

— Вы хотели помочь мне в самый тяжёлый момент? — спросил Риарден. — Если моим единственным защитником стал пират, я не хочу, чтобы меня защищали. В ваших словах осталось немного от человеческой речи, поэтому я скажу вам, что у меня нет надежды. Но и когда придёт конец, я не отрекусь от своих принципов, даже если они сохранили ценность только для меня одного. Я буду жить в мире, в котором начинал жизнь, и погибну вместе с ним. Думаю, вы не поймёте меня, но…

Луч света обрушился на них как удар. Грохот поезда поглотил шум мотора, и они не услышали, как подъехала машина, вывернувшая с объездной дороги из-за дома. Они услышали, как скрипнули тормоза и невидимая машина остановилась. Риарден непроизвольно отскочил в сторону, и у него было время оценить самообладание своего собеседника — тот не сдвинулся с места.

Это была полицейская машина. Водитель выглянул из окошка.

— А, это вы, мистер Риарден! — сказал он, касаясь рукой фуражки. — Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, — отозвался Риарден неестественно резким тоном. В машине сидели двое патрульных, их лица были напряжены и озабочены, это не было похоже на дружеское желание поболтать о том о сём.

— Мистер Риарден, вы шли с завода по дороге на Эджвуд мимо грота Блэксмит?

— Да. А в чём дело?

— Вы случайно не видели здесь человека, который очень спешил? Он мог бежать или ехать на старой, потрёпанной машине с двигателем ценой в миллион долларов.

— А что за человек?

— Высокий мужчина, блондин.

— Кто он?

— Вы бы всё равно не поверили мне, мистер Риарден. Вы его видели?

Риарден не понимал своих вопросов, но был удивлён, что может говорить, несмотря на пульсирующий ком в горле. Он смотрел прямо на полицейского, но боковым зрением видел лицо Даннескьолда, которое ничего не выражало, ни один мускул не дрогнул. Риарден видел, что руки Даннескьолда расслабленно висят вдоль тела, не выказывая намерения достать оружие, что делало его высокую прямую фигуру беззащитной, открытой для целого взвода стрелков. При свете фар он заметил, что лицо Даннескьолда моложе, чем ему казалось, а глаза небесно-голубые. Он знал, что смотреть на Даннескьолда прямо опасно, и не отводил глаз от полицейского, от медных пуговиц на синей форме. Но образ Даннескьолда заполнял всё его сознание, застилая всё происходящее, — он мысленно представлял тело Даннескьолда, скрытое под одеждой, которое могло быть уничтожено. Риарден не слышал, что говорит; в его сознании звучали слова, которые не относились к происходящему, но он чувствовал, что это единственное, что ещё имеет для него значение: «Если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать её за что-то более благородное?»

— Вы видели его, мистер Риарден?

— Нет, — ответил Риарден, — не видел.

Полицейский разочарованно пожал плечами и положил руки на руль.

— И не заметили никого подозрительного?

— Нет.

— Мимо не проезжала какая-нибудь машина?

— Нет.

Полицейский потянулся к ключу зажигания.

— Нам сообщили, что его видели на берегу где-то в этом районе, ведётся прочёсывание пяти округов. Его имя запрещено упоминать, чтобы не пугать людей, но за его голову обещано три миллиона долларов.

Он повернул ключ, и мотор уже зашумел, когда к Риардену обернулся второй полицейский. Он заметил белокурую прядь, выбивавшуюся из-под кепки Даннескьолда.

— Кто это, мистер Риарден? — спросил он.

— Мой новый телохранитель, — ответил Риарден.

— А!.. Разумная предосторожность в такие времена. Спокойной ночи, сэр.

Машина рванулась вперёд. Красные огоньки постепенно таяли вдали. Даннескьолд наблюдал, как исчезала машина, а потом перевёл взгляд на правую руку Риардена. Риарден осознал, что, разговаривая с полицейским, сжимал в кармане пистолет и был готов пустить его в ход.

Он разжал пальцы и поспешно вынул руку из кармана. Даннескьолд улыбнулся. Это была светлая радостная улыбка, немой смех чистой молодой души. И хотя эти двое были очень не похожи друг на друга, улыбка Даннескьолда заставила Риардена вспомнить о Франциско д’Анкония.

— Вы сказали правду, — заговорил Рагнар Даннескьолд. — Ваш телохранитель — вот кто я, и я заслужу эту честь — а как и когда, вы пока не можете знать. Спасибо, мистер Риарден, и до скорой встречи — мы встретимся намного раньше, чем я надеялся.

Он исчез прежде, чем Риарден успел ответить. Он скрылся за каменной оградой так же неожиданно и беззвучно, как и появился. Оглянувшись, Риарден не обнаружил ни следа, никакого движения в темноте:

Риарден стоял на обочине пустой дороги в одиночестве, которое ощущал ещё сильнее, чем раньше. Он увидел лежащий на земле свёрток. В уголке мешковина отогнулась, и металл блестел в лунном свете, напоминая цветом волосы Даннескьолда. Риарден наклонился, поднял золото и двинулся дальше.

∗ ∗ ∗

Кип Чалмерс выругался, когда поезд, качнувшись, разлил по столу его коктейль. Он наклонился вперёд, задев локтем лужицу, и сказал:

— Чёрт бы побрал эти железные дороги! Что у них происходит с рельсами? Хотелось бы думать, что с теми деньгами, которые у них есть, они постараются, чтобы нам не пришлось подобно фермерам трястись в повозке с сеном!

Никто из троих его попутчиков не потрудился ответить; они оставались в салоне просто потому, что им было лень возвращаться в купе. Огни в салоне походили на иллюминаторы, которые едва виднелись сквозь туман сигаретного дыма. Это был личный вагон, который Кип Чалмерс потребовал и получил для своего путешествия; он был прицеплен к «Комете» и болтался, как хвост встревоженного зверя, когда поезд огибал горные ущелья.

— Я начинаю кампанию за национализацию железных дорог, — сказал Кип Чалмерс, вызывающе уставившись на невысокого седого мужчину, который смотрел на него без всякого интереса. — Это ляжет в основу моей политической платформы. Моей платформе нужна в основополагающая идея. Мне не нравится Джим Тэггарт, он похож на недоваренную устрицу. К чёрту железные дороги! Пора прибрать их к рукам.

— Иди спать, — сказал мужчина, — если хочешь иметь пристойный вид на завтрашнем митинге.

— Думаешь, успеем?

— Надо успеть.

— Знаю, что надо. Но не уверен, что мы вовремя доберёмся. Эта чёртова сверхскоростная улитка опаздывает на несколько часов.

— Надо успеть вовремя, Кип, — зловещим тоном сказал его невзрачный собеседник с упрямой монотонностью человека, провозглашающего цель, не задумываясь о средствах.

— Чёрт побери, а то я не знаю!

У Кипа Чалмерса были волнистые светлые волосы и бесформенный рот. Он вырос в семье среднего достатка и среднего происхождения и презрительно относился к богатству и происхождению, всем своим видом демонстрируя, что только настоящий аристократ может позволить себе такое циничное равнодушие. Он закончил колледж, который был известен воспитанием аристократии такого рода. В колледже его научили, что назначение любой мысли — окончательно ввести в заблуждение тех, у кого хватает глупости думать. Он сделал карьеру в Вашингтоне, с ловкостью вора-форточника перебираясь из отдела в отдел, словно цепляясь за неровности на обвалившейся стене. Он считался величиной второго калибра, но держался так, что несведущие люди принимали его за фигуру, равную самому Уэсли Моучу.

Из собственных стратегических соображений Кип Чалмерс занялся общественной деятельностью и решил баллотироваться на пост члена Законодательного собрания от Калифорнии, хотя знал об этом штате только то, что там снимают кино и загорают на дорогих пляжах. Организатор его предвыборной кампании провёл всю подготовительную работу, и сейчас Чалмерс в первый раз направлялся на встречу со своими будущими избирателями. Завтра вечером в Сан-Франциско намечался митинг, вокруг которого подняли большую шумиху. Организатор кампании хотел, чтобы Чалмерс выехал на день раньше, но он задержался в Вашингтоне, чтобы поприсутствовать на приёме с коктейлями, и выехал первым поездом на следующий день. Он не выказывал никакого беспокойства по поводу митинга, пока не заметил, что «Комета» опаздывает на шесть часов.

Троим его попутчикам было наплевать на его настроение: им нравилась его выпивка. Лестер Таг, организатор кампании, был маленьким пожилым человечком, чьё лицо выглядело так, словно его вдавили внутрь и оно так и не восстановило своей формы. Он был адвокатом; если бы он жил лет на семьдесят раньше, то защищал бы магазинных воришек и тех, кто по заказу богатых корпораций устраивает в их помещениях «аварии». Сейчас он открыл более выгодное дельце — представлять людей, подобных Кипу Чалмерсу.

Лора Брэдфорд была любовницей Чалмерса; она нравилась ему потому, что его предшественником числился Уэсли Моуч. Лора была киноактрисой, она прошла путь от талантливой исполнительницы эпизодических ролей до бездарной звезды и достигла этого не интрижками с руководителями студии, а окольным, но более эффективным путём — через постели чиновников. В своих интервью она говорила об экономике, а не о роскошной жизни, высказываясь в воинственно праведном духе третьеразрядных бульварных листков; все её экономические теории сводились к одному: «Надо помогать бедным».

Гилберт Кийт-Уортинг, английский писатель, всемирно известный лет тридцать назад, был гостем Чалмерса по никому не понятной причине. С тех пор никому не приходило в голову читать его творения, но все воспринимали его как живого классика. Его считали гением, потому что он обычно высказывался следующим образом: «Свобода? Давайте не будем о свободе. Свобода невозможна. Человек никогда не будет свободен от голода, холода, болезней, несчастных случаев. Он никогда не освободится от тирании окружающей среды. Так зачем бороться с тиранией политической диктатуры?» Когда в Европе было претворено в жизнь то, что он проповедовал, Гилберт Кийт-Уортинг переехал в Америку. С годами его стиль и его тело весьма одрябли. К семидесяти годам он превратился в толстого старика с крашеными волосами и манерами циника, сдабривающего свою речь цитатами из йоги, утверждающими тщетность всех человеческих устремлений. Кип Чалмерс пригласил Кийт-Уортинга потому, что его присутствие в свите придавало акции некую изысканность. Гилберт Кийт-Уортинг поехал с ним, потому что ему было всё равно, куда ехать.

— Чёрт побери этих железнодорожников! — воскликнул Кип Чалмерс. — Они специально это устроили, хотят сорвать мне кампанию. Я не могу опоздать на этот митинг! О господи, Лестер, сделай что-нибудь!

— Я уже пробовал, — ответил Лестер Таг. На последней станции он пытался найти самолёт для завершения поездки; но в ближайшие два дня коммерческих рейсов не планировалось.

— Если они не доставят меня вовремя, я сниму с них скальпы и отниму у них железную дорогу! Надо сказать тому чёртову кондуктору, чтобы они поторопились!

— Ты уже трижды говорил ему.

— Я его уволю. Он привёл тысячу отговорок, мол, технические проблемы. Мне надо ехать, а не слушать отговорки! Они не имеют права поступать со мной, как с пассажиром общего вагона. Я хочу, чтобы меня доставили, куда хочу и когда хочу. Они что, не знают, что ли, что я еду в этом поезде?

— Уже знают, — сказала Лора Брэдфорд. — Закрой рот, Кип. Ты действуешь мне на нервы.

Чалмерс вновь наполнил свой стакан. Вагон дёргался, и на полках бара чуть слышно дребезжало стекло. Звёздное небо в окнах беспрестанно дрожало, и казалось, что звёзды ударяются друг о друга. За стеклом окна в конце вагона не было видно ничего, кроме мерцания красных и зелёных фонариков, обозначающих конец состава, и убегающих в темноту рельсов. Рядом с поездом бежала скалистая стена; звёзды время от времени неожиданно ныряли в провал между высоко очерченными пиками Колорадских гор.

— Горы… — удовлетворённо произнёс Кийт-Уортинг. — Подобные зрелища заставляют человека вспомнить о своей незначительности. Что значит эта никчёмная полоска рельсов, которой так гордятся грубые материалисты, в сравнении с вечным великолепием? Не более чем нитка, которой швея подшивает подол природы. Если один из этих гранитных исполинов рухнет, он уничтожит поезд.

— С чего это он вдруг рухнет? — без особого интереса спросила Лора Брэдфорд.

— Похоже, этот проклятый поезд замедлил ход, — сказал Кип Чалмерс. — Эти скоты останавливают поезд, несмотря на то что я им сказал!

— Ну… это ведь горы, знаете ли… — заметил Лестер Таг.

— Будь они прокляты, эти горы! Лестер, какой сегодня день? Из-за этих проклятых часовых поясов ничего не разберёшь…

— Двадцать седьмое мая, — вздохнул Лестер Таг.

— Двадцать восьмое мая, — поправил его Гилберт Кийт-Уортинг, взглянув на часы. — Уже двенадцать минут как двадцать восьмое.

— О господи! — воскликнул Чалмерс. — Выходит, митинг уже сегодня?

— Точно, — подтвердил Лестер Таг.

— Мы опаздываем, мы…

Поезд сильно тряхнуло, и стакан выпал из руки Чалмерса. Звон стекла слился со скрежетом колёс на крутом повороте.

— Послушайте, — нервно спросил Гилберт Кийт-Уортинг, — ваши железные дороги достаточно безопасны?

— Да, чёрт возьми! — проревел Чалмерс. — У нас столько правил, инструкций и всего прочего, что эти скоты не посмеют быть неосторожными!.. Лестер, где мы сейчас? Какая следующая остановка?

— Остановок не будет до Солт-Лейк-Сити.

— Я спрашиваю, какая следующая станция.

Лестер Таг достал засаленную карту, с которой сверялся каждые пять минут, как только за окнами стемнело.

— Уинстон, — сказал он, — штат Колорадо.

Чалмерс потянулся за новым стаканом.

— Тинки Холлоуэй слышал от Уэсли, что, если ты проиграешь эти выборы, с тобой покончено, — сказала Лора Брэдфорд. Она растянулась в кресле и смотрела мимо Чалмерса, изучая своё лицо в зеркале на стене салона; от нечего делать она развлекалась, распаляя в Чалмерсе бессильный гнев.

— Да неужели?

— Ага. Уэсли не хочет, чтобы в Законодательное собрание попал твой соперник, как его там… Если ты проиграешь, Уэсли обозлится, как чёрт. Тинки сказал…

— Чёрт бы побрал этого скота! Позаботился бы лучше о собственной шкуре!

— Ну не знаю. Уэсли он очень нравится. — И добавила: — Тинки Холлоуэй не позволил бы какому-то злосчастному поезду помешать важной встрече. Его они не осмелились бы задержать!

Кип Чалмерс сидел, пристально глядя в свой стакан.

— Я заставлю правительство национализировать железные дороги, — хрипло сказал он.

— И давно пора, — согласился Кийт-Уортинг. — Не понимаю, почему вы не сделали этого раньше. Это единственная на земле страна, настолько отсталая, что допускает частное владение железными дорогами.

— Мы догоняем вас, — ответил Кип Чалмерс.

— Ваша страна невероятно наивна! Это просто анахронизм. Все эти разговоры о свободе и правах человека… Я не слышал ничего подобного со времён, когда был жив мой прадед. Это словеса богатых. В конце концов, беднякам без разницы, чьей милостью они живут — промышленника или чиновника.

— Эпоха промышленников прошла. Наступила эпоха…

Могучий толчок сотряс воздух в вагоне. От резкой остановки пассажиров швырнуло вперёд. Кипа Чалмерса бросило на ковёр. Гилберт Кийт-Уортинг упал на стол, лампы разбились. Стаканы повалились на пол, потолок и стальные стены вагона заскрежетали, готовые порваться; долгий, далёкий грохот судорогой пробежал по колёсам.

Подняв голову, Чалмерс увидел, что вагон цел и стоит неподвижно; он услышал стоны своих попутчиков и истерические всхлипывания Лоры Брэдфорд. Чалмерс ползком пробрался к двери, открыл её и скатился вниз по лестнице. Далеко впереди, на повороте, он увидел двигающиеся фонари и красное зарево. Он пробирался сквозь тьму, то и дело наталкиваясь на полуголых людей, которые подавали друг другу сигналы быстро гаснущими спичками. Вдоль дороги шёл человек с фонарём, Чалмерс схватил его за руку.

Это был проводник.

— Что случилось? — выдохнул Чалмерс.

— Лопнули рельсы, — спокойно ответил проводник, — локомотив сошёл с путей.

— Сошёл?..

— Да, упал набок.

— Кто-нибудь… погиб?

— Нет. С машинистом всё в порядке. Ранен помощник машиниста.

— Говорите, рельсы лопнули?

На лице проводника застыло странное выражение — суровое, осуждающее, отрешённое.

— Рельсы изнашиваются, мистер Чалмерс, — ответил он и с особенной интонацией добавил: — Особенно на поворотах.

— Разве вы не знали об износе?

— Мы знали.

— Так почему их не заменили?

— Их собирались заменить. Но мистер Лоуси отменил плановые работы.

— Кто такой мистер Лоуси?

— Человек, который не является нашим нынешним вице-президентом по операциям.

Чалмерсу показалось, что проводник смотрит на него так, словно в случившемся есть и его вина.

— Ну… вы ведь поставите локомотив обратно на рельсы?

— Этот локомотив, похоже, уже не поставить на рельсы.

— Но… он должен нас везти!

— Он не может.

Среди немногих ярких огней и сдавленных криков Чалмерс неожиданно против воли ощутил громады гор, безмолвие сотен необжитых километров и хрупкую полоску карниза между отвесной скалой и бездной. Он сильнее сжал руку проводника:

— Что же делать?

— Машинист пошёл звонить в Уинстон.

— Звонить? Как?

— В трёх километрах отсюда есть телефон.

— Нас отсюда вывезут?

— Да, вывезут.

— Но… — Разум Чалмерса наконец соединил прошлое будущим, и его голос поднялся до крика: — Сколько нам придётся ждать?

— Не знаю, — ответил проводник. Он сбросил со своей руки руку Чалмерса и ушёл.

Ночной диспетчер на станции Уинстон принял телефонограмму, уронил трубку и бросился вверх по лестнице будить начальника станции. Начальник станции был здоровенным раздражительным, вечно слоняющимся без дела типом, которого направил сюда десять дней назад новый управляющий центральным отделением. Он постоянно спотыкался в полудрёме, но, когда до него дошли слова диспетчера, встрепенулся.

— Что? — Он с трудом перевёл дыхание. — Господи! «Комета»? Хватит трястись! Свяжись с Силвер-Спрингс!

Ночной диспетчер управления центрального отделения в Силвер-Спрингс выслушал сообщение и позвонил Дэвиду Митчаму, новому управляющему по штату Колорадо.

— «Комета»? — выдохнул Митчам. Его рука прижимала к уху трубку, а ноги, едва коснувшись пола, заставили его вскочить с постели. — Локомотив полностью вышел из строя? Тепловоз?

— Да, сэр.

— О боже! Бог всемогущий! Что нам делать? — Затем, вспомнив о своей должности, Митчам добавил: — Пошлите аварийный поезд.

— Уже сделано.

— Свяжитесь с дежурным в Шервуде и велите остановить движение.

— Уже связался.

— Какой следующий у нас по расписанию?

— Специальный армейский товарный эшелон, следующий на запад. Но у нас он будет не раньше чем через четыре часа. Он опаздывает.

— Я сейчас приеду… Подождите… пусть Билл, Сэнди и Кларенс будут на месте, когда я приеду. Такая заваруха начинается!

Дэйв Митчам постоянно жаловался на несправедливость, потому что, как он говорил, ему не везло в жизни. Он мрачно объяснял это заговором «больших парней», которые не давали ему шанса, хотя не уточнял, кого имеет в виду. Выслуга лет была излюбленной темой его жалоб и единственным мерилом ценностей. Митчам работал на железной дороге намного дольше тех, кто продвинулся по службе, и считал это доказательством несправедливости общественной системы, хотя никогда не объяснял, что подразумевает под «общественной системой». Он работал на многих железных дорогах, но ни на одной не задерживался. У начальников Митчама не было особых поводов увольнять его, но они делали это, потому что он слишком часто повторял: «Никто мне этого не приказывал!» Он не знал, что своей нынешней должностью обязан договорённости между Джеймсом Тэггартом и Уэсли Моучем. Когда Тэггарт продал Моучу секрет личной жизни своей сестры в обмен на повышение тарифов, Моуч вытянул из него ещё одну услугу — это вполне соответствовало их правилам делового общения, которые состояли в том, чтобы выжать из любой ситуации всё что можно. Этой дополнительной услугой стала работа для Дэйва Митчама, который был деверем Клода Слагенхоупа, президента ассоциации «Друзья всемирного прогресса», влияние которой на общественное мнение Моуч ценил. Джеймс Тэггарт переложил ответственность за поиски работы для Дэвида Митчама на Клифтона Лоуси. Лоуси направил его на первое подвернувшееся место — управляющим по штату Колорадо, когда человек, занимавший его прежде, исчез, бросив всё, после того как резервный тепловоз, приписанный к станции Уинстон, был передан в распоряжение Чика Моррисона.

— Что будем делать? — громко спросил Дэйв Митчам, когда, полуодетый и полусонный, ворвался в свой кабинет где его ждали главный диспетчер, начальник депо и дорожный мастер.

Никто из троих не ответил. Они все были людьми среднего возраста, много лет отдавшими работе на железной дороге. Месяц назад они свободно высказались бы в любой чрезвычайной ситуации; но теперь они понимали, что времена изменились и говорить опасно.

— Что, чёрт возьми, будем делать?

— Ясно одно, — сказал Билл Брент, главный диспетчер, — нельзя посылать в тоннель паровоз.

Глаза Дэйва Митчама помрачнели — он знал, что каждый только об этом и думал; он не хотел, чтобы это было произнесено.

— Итак, где взять тепловоз? — сердито спросил он.

— Нигде, — сказал дорожный мастер.

— Но мы не можем всю ночь держать «Комету» на запасном пути!

— Видимо, придётся, — сказал начальник депо.

— Какой смысл обсуждать это, Дэйв? Тебе известно, что во всём отделении не осталось ни одного тепловоза.

— Но боже праведный, уж не хотят ли они, чтобы мы водили поезда без локомотивов?

— Мисс Тэггарт этого не хотела, — сказал дорожный мастер. — А вот мистер Лоуси хочет.

— Билл, — начал Митчам голосом, каким просят об одолжении, — сегодня ночью через станцию пройдут какие-нибудь трансконтинентальные поезда, имеющие хоть какой-то тепловоз?

— Первым будет Номер 236, скорый товарный из Сан-Франциско, — сказал Билл Брент недовольным тоном, — он прибудет в Уинстон в семь часов восемнадцать минут утра. — И добавил: — Это самый близкий к нам тепловоз в данный момент. Я проверял.

— Как насчёт специального армейского?

— И не думай, Дэйв. Этому составу дана зелёная улица, даже «Комета» должна пропустить его. Это приказ командования. Он опаздывает, да ещё тормозные колодки дважды загорались. Эшелон везёт взрывчатку для арсеналов Западного побережья. Моли бога, чтобы он не остановился на нашем участке. Неприятности из-за задержки «Кометы» не идут ни в какое сравнение с тем, что на нас обрушится, если мы попытаемся остановить этот специальный.

Все молчали. Окна были открыты в летнюю ночь, и все слышали, как внизу, в кабинете диспетчера, звонит телефон.

Сигнальные огни мигали, напоминая, что когда-то этот пункт был самым оживлённым в штате.

Митчам взглянул на депо и при тусклом свете разглядел очертания стоящих там паровозов.

— Тоннель… — начал он и замолчал.

— …длиной в двенадцать километров, — закончил за него мастер локомотивного парка, особо подчеркнув цифру.

— Я просто подумал, — отрывисто вставил Митчам.

— Лучше не думать об этом, — мягко сказал Брент.

— Я ещё ничего не сказал!

— О чём вы говорили с Диком Хартоном до того, как он ушёл? — невинным тоном спросил Митчама дорожный мастер, будто это не имело отношения к разговору. — Не о том ли, что вентиляционная система тоннеля дышит на ладан? Разве он не пояснил, что в настоящий момент тоннель вряд ли можно считать безопасным даже для тепловозов?

— Что ты зациклился на этом? — резко поинтересовался Митчам. — Я ещё ничего не сказал!

Дик Хартон, главный инженер отделения, уволился через три дня после вступления в должность Митчама.

— Я подумал, что нужно сказать об этом, — так же невинно ответил дорожный мастер.

— Послушай, Дэйв, — сказал Билл Брент, зная, что Митчам может битый час колебаться, прежде чем примет решение, — ты знаешь, что можно сделать только одно: задержать «Комету» в Уинстоне до утра, дождаться двести тридцать шестого и заставить его локомотив протащить «Комету» через тоннель. А потом надо дать «Комете» лучший паровоз, который только можно достать на другом конце тоннеля, чтобы он дотащил её до пункта назначения.

— И насколько она задержится?

Брент пожал плечами:

— Часов на двенадцать, может, восемнадцать, кто знает.

— Восемнадцать часов… «Комета»? Господи, такого ещё не случалось!

— Раньше много чего не случалось, — сказал Брент с непривычной ноткой ужасной усталости в резком, уверенном голосе.

— В Нью-Йорке обвинят нас. Они переложат всю вину на нас!

Брент пожал плечами. Месяц назад он счёл бы подобную несправедливость немыслимой; сегодня он был готов к этому.

— Считаю… — в отчаянии сказал Митчам, — считаю, что нам больше ничего не остаётся.

— Вот именно, Дэйв.

— О господи! Почему это должно было случиться именно с нами?

— Кто такой Джон Голт?

В половине третьего ночи «Комета», приводимая в движение стареньким маневровым паровозом, остановилась на запасном пути станции Уинстон. Кип Чалмерс бросил недоверчиво-гневный взгляд на горстку прилепившихся к пустынному склону горы хибарок и ветхую лачугу станционного павильона.

— И что дальше? За каким чёртом мы здесь остановились? — проревел он и позвал проводника.

Когда поезд пришёл в движение после аварии, к Чалмерсу вернулось привычное ощущение безопасности и его страх превратился в ярость. Он чувствовал себя так, будто его надули, заставив бояться понапрасну. Его попутчики не покидали своих мест в вагоне, их слишком сильно тряхнуло, и теперь они не могли уснуть.

— Сколько ещё будем торчать здесь? — бесстрастно переспросил проводник в ответ на вопрос Чалмерса. — До утра.

Чалмерс недоумённо уставился на него:

— Мы проторчим здесь до утра?

— Да, мистер Чалмерс.

— Здесь?

— Да.

— Но вечером у меня предвыборный митинг в Сан-Франциско!

Проводник не ответил.

— Почему? Почему мы должны торчать здесь? Почему, чёрт возьми? В чём дело?

Терпеливо-размеренным тоном, в котором звучала презрительная учтивость, проводник детально описал ситуацию. Но Чалмерс много лет назад, в начальной школе, в средней школе, в колледже, усвоил истину, что человек не живёт исходя из разумных соображений, да и не нуждается в этом.

— К чёрту тоннель! — прокричал Чалмерс. — Думаете, я допущу, чтобы меня задерживали из-за какого-то вонючего тоннеля? Вы хотите нарушить жизненно важные государственные планы из-за какого-то тоннеля? Скажите машинисту, что к вечеру я должен быть в Сан-Франциско и он должен довезти меня туда!

— Каким образом?

— Это ваша работа, а не моя!

— Но это невозможно.

— Найдите способ, чёрт побери!

Проводник не ответил.

— Думаете, я допущу, чтобы ваши технические проблемы повлияли на национальные интересы? Вы знаете, кто я? Скажите машинисту, чтобы начал движение, если ему дорога работа!

— У машиниста свои приказы.

— К чёрту приказы! Сейчас я отдаю приказы! Скажите ему, чтоб ехал! Немедленно!

— Может быть, вам лучше поговорить с начальником станции, мистер Чалмерс, я не полномочен ответить вам, как мне бы хотелось. — С этими словами проводник вышел.

Чалмерс рывком поднялся с места.

— Послушай, Кип… — медленно произнёс Лестер Таг, — может, они и впрямь… ничего не могут сделать?

— Могут, раз должны! — оборвал его Чалмерс, решительно направившись к двери.

Много лет назад, ещё в колледже, он усвоил, что единственным эффективным средством убедить людей является страх.

В ветхой конторе станции Уинстон он встретил сонного мужчину с безвольным усталым лицом и испуганного молодого человека, сидевшего у диспетчерского пульта. Они оцепенев выслушали такой поток ругательств, которого им не доводилось слышать даже от рабочих ремонтной бригады.

— …и меня не волнует, как вы проведёте поезд через тоннель, это ваша забота! — подвёл итог Чалмерс. — Если не добудете локомотив и не отправите поезд, можете распрощаться с работой, со своими лицензиями, со всей этой проклятой железной дорогой!

Начальник станции никогда не слышал о Кипе Чалмерсе и не знал его должности. Но он знал, что в эти дни неизвестные люди, занимающие неизвестные должности, обладают безграничной властью, властью распоряжаться жизнью и смертью.

— Мы ни при чём, мистер Чалмерс, — умоляюще сказал он. — Мы не издаём приказов. Приказ пришёл из Силвер-Спрингс. Может, вы позвоните мистеру Митчаму и…

— Кто такой мистер Митчам?

— Управляющий отделением дороги в Силвер-Спрингс. Может, вы дадите ему телеграмму…

— Я — какому-то управляющему? Я пошлю телеграмму Джиму Тэггарту! Вот что я сделаю.

Начальник станции не успел прийти в себя, как Чалмерс подскочил к нему:

— Запиши и отправь телеграмму немедленно!

Месяц назад начальник станции не принял бы телеграммы ни от одного пассажира, правила запрещали это; но он больше не был уверен в правилах.

— «Мистеру Джеймсу Тэггарту, Нью-Йорк. Задержан на „Комете“ на станции Уинстон, штат Колорадо, из-за некомпетентности ваших людей, которые отказываются дать мне локомотив. Должен быть вечером в Сан-Франциско на мероприятии чрезвычайной национальной важности. Если вы тотчас не отдадите приказ отправить мой поезд, о последствиях догадывайтесь сами. Кип Чалмерс».

Когда молодой человек передал эти слова по проводам, которые тянулись от столба к столбу через весь континент, словно стражи дороги Тэггарта, а Кип Чалмерс вернулся к себе в вагон дожидаться ответа, начальник станции позвонил своему другу Дэйву Митчаму, чтобы прочитать ему текст послания. Он услышал, как Митчам простонал в ответ.

— Думаю, должен сказать тебе это, Дэйв. Я никогда не слышал об этом парне, но видимо, он важная персона.

— Не знаю! — страдальчески ответил Митчам. — Кип Чалмерс? Его имя постоянно мелькает в газетах, и всегда рядом с именами самых крупных шишек. Не знаю, кто он такой, но он из Вашингтона, поэтому нельзя рисковать. О господи, что делать?

Нельзя рисковать, подумал дежурный в кабинете Тэггарта и позвонил Тэггарту домой. Было около шести утра. Джеймс Тэггарт очнулся от обрывочного сна после почти бессонной ночи. Его лицо осунулось от услышанного. Он испытывал такой же страх, что и начальник станции Уинстон, и по той же причине.

Он позвонил домой Клифтону Лоуси. Весь гнев, который он не мог излить на Кипа Чалмерса, Тэггарт излил по телефонному проводу на Клифтона Лоуси.

— Сделай что-нибудь! — орал Тэггарт. — Мне всё равно что, но это твоя работа, а не моя, позаботься, чтобы поезд прошёл! Что, чёрт возьми, происходит? Я ещё не слышал, чтобы «Комету» задерживали! Так-то ты руководишь своим отделом? Великолепно! Важные пассажиры должны отправлять телеграммы мне. Когда твоё место занимала моя сестра, меня не поднимали с постели из-за каждой пустяковой поломки в Айове, я хочу сказать — в Колорадо!

— Мне очень жаль, Джим, — примирительно сказал Клифтон Лоуси, в его голосе звучали извинение, ободрение и необходимая в данный момент доля покровительственной доверительности. — Это просто недоразумение. Глупая ошибка. Не волнуйся, я обо всём позабочусь. Вообще-то я спал, но немедленно займусь этим.

Клифтон Лоуси не спал, он только что вернулся с прогулки по ночным клубам в обществе одной молодой особы. Он попросил её подождать и поспешил в Здание Тэггарта. Никто из работников ночной смены не понял, почему он решил явиться лично, но никто не сказал бы, что это было не нужно. Он носился из кабинета в кабинет, создавая видимость бурной деятельности. Единственным ощутимым результатом стало распоряжение, отправленное телеграфом Дэйву Митчаму, управляющему отделением дороги в Колорадо:

«Немедленно предоставьте в распоряжение мистера Чалмерса локомотив. Отправьте „Комету“ через тоннель, обеспечив необходимую безопасность и без неоправданных задержек. Если вы не способны выполнить свои обязанности, я заставлю вас отвечать перед Стабилизационным Советом. Клифтон Лоуси».

Затем, заехав за своей подружкой, Клифтон Лоуси отправился в загородный мотельчик, чтобы никто не мог разыскать его в течение нескольких часов.

Диспетчер в Силвер-Спрингс был ошарашен распоряжением, которое передал Дэйву Митчаму, но Дэйв Митчам понял его. Он знал, что ни в какой железнодорожной инструкции не могло быть и речи о том, чтобы предоставлять локомотив по требованию пассажира; он знал, что это попахивало показухой, догадывался, какой разыгрывается спектакль, и ощутил холодный пот на лбу, поняв, кого выставляют козлом отпущения.

— В чём дело, Дэйв? — спросил его мастер локомотивного парка.

Митчам не ответил. Он схватил телефон, его руки тряслись, когда он умолял ещё раз соединить его с дежурным в Нью-Йорке. Он напоминал загнанного в ловушку зверя.

Он умолял телефонистку нью-йоркского коммутатора соединить его с домом мистера Клифтона Лоуси. Она предприняла несколько попыток, но ответа не поступило. Он умолял телефонистку не оставлять попытки соединить его и проверить все номера, по которым можно было бы разыскать мистера Лоуси. Она пообещала сделать всё возможное, и Митчам положил трубку, зная, что бесполезно ждать или говорить с кем-нибудь из отдела мистера Лоуси.

— В чём дело, Дэйв?

Митчам показал мастеру распоряжение и увидел на его лице выражение, подтверждающее самые страшные опасения.

Он связался с региональным правлением «Трансконтинентальной Тэггарта» в Омахе, штат Небраска, и умоляющим голосом попросил соединить его с управляющим. На линии воцарилось молчание, затем голос дежурного в Омахе сообщил, что главный управляющий подал в отставку и три дня назад исчез.

— Из-за недоразумения с мистером Лоуси, — добавил дежурный.

Митчам попросил, чтобы его соединили с помощником главного управляющего, отвечающим за Колорадо; но помощник уехал из города на выходные, и не было никакой возможности связаться с ним.

— Разыщите же хоть кого-то! — кричал в трубку Митчам. — Из любого региона! Ради бога, найдите кого-нибудь, кто скажет, что мне делать!

Откликнулся заместитель управляющего региона Айова — Миннесота.

— Что? — перебил он Митчама при первых же словах. — Уинстон, штат Колорадо? Тогда какого чёрта вы звоните мне? Нет, не говорите, что случилось, я не хочу знать!.. Нет, я сказал! Нет! Вы не подставите меня, чтобы я потом объяснял, почему сделал что-то или не сделал ничего в какой бы то ни было ситуации. Это не моя проблема!.. Поговорите с кем-нибудь из регионального начальства, не беспокойте меня, какое отношение я имею к Колорадо?.. Чёрт возьми, не знаю, звоните главному инженеру, свяжитесь с ним!

Главный инженер центрального региона нетерпеливо сказал:

— Да? Что? В чём дело?

Митчам тотчас начал отчаянным тоном объяснять ситуацию. Услышав, что локомотива нет, главный инженер отрывисто заявил:

— Задержите поезд.

Но когда он узнал о мистере Чалмерсе, его голос утратил категоричность:

— Гм… Кип Чалмерс? Из Вашингтона?.. Ну не знаю. В таком случае это должен решать мистер Лоуси.

Когда Митчам сказал:

— Мистер Лоуси приказал мне всё организовать, но…

Главный инженер с облегчением выпалил:

— Тогда поступайте в точности так, как говорит мистер Лоуси! — и повесил трубку.

Дэвид Митчам осторожно положил трубку на место. Он больше не кричал. На цыпочках, словно крадучись, он подошёл к стулу. Он долго сидел и смотрел на распоряжение мистера Лоуси. Затем быстро оглянулся. Диспетчер говорил по телефону. Мастер локомотивного парка и дорожный мастер маялись на месте, но делали вид, будто не ждут никаких указаний. Митчам очень хотел, чтобы Билл Брент, старший диспетчер, ушёл домой, но тот стоял в углу и наблюдал за ним.

Брент был невысок, широкоплеч и худощав; ему было сорок, но выглядел он моложе, у него было бледное лицо конторского служащего, в резких чертах которого ощущалось что-то ковбойское. Он считался лучшим диспетчером всей системы.

Митчам резко поднялся и пошёл в свой кабинет наверху, сжимая в руке распоряжение Лоуси.

Митчам не особо разбирался в проблемах машиностроения и транспорта, но понимал таких людей, как Клифтон Лоуси. Он понимал, в какие игры играло нью-йоркское начальство и как они поступали с ним. В распоряжении не оговаривалось, что он должен дать мистеру Чалмерсу паровоз, было употреблено слово «локомотив». Если придётся отвечать, мистер Лоуси задохнётся от негодования по поводу того, что управляющему отделением следовало бы знать, что в приказе имелся в виду тепловоз. В распоряжении говорилось о том, чтобы отправить «Комету» через тоннель, обеспечив «необходимую безопасность» — разве управляющий отделением не должен знать, в чём заключается «необходимая безопасность»? И «без неоправданных задержек». Какая задержка являлась «неоправданной»? Если не исключалась вероятность серьёзной аварии, можно ли считать необходимой задержку на неделю или на месяц?

Начальству в Нью-Йорке всё равно, думал Митчам; им наплевать, доберётся ли Чалмерс до Сан-Франциско, чтобы вовремя попасть на митинг; их не волнует, что на железной дороге может произойти беспрецедентная катастрофа; они хотят быть уверенными, что их никто ни в чём не обвинит. Если он задержит поезд, его сделают козлом отпущения, чтобы утихомирить мистера Чалмерса; если же он пошлёт поезд через тоннель и тот не выйдет из западного портала, его обвинят в некомпетентности. В любом случае они заявят, что он действовал вопреки их указаниям. Что он сможет доказать? Кому? Нельзя ничего доказать трибуналу, у которого нет законов, нет процедуры, нет свидетелей, нет принципов, — трибуналу в лице Стабилизационного Совета, который осуждал или оправдывал людей в зависимости от того, как было удобно его членам, без всяких критериев.

Дэйв Митчам не был знаком с философией права; но он знал, что, когда суд не связан процедурой, он не связан и фактами, и в таком случае судебное разбирательство является не делом закона, а делом людей. Значит, судьба человека зависит не от того, что он сделал или не сделал, а от тех людей, которых он знает или не знает. Он спросил себя, каковы его шансы на подобном разбирательстве против мистера Джеймса Тэггарта, мистера Клифтона Лоуси, мистера Кипа Чалмерса и их власть предержащих друзей.

Дэйв Митчам прожил жизнь, всячески избегая принимать решения; а удавалось ему это так: он всегда дожидался приказаний и никогда ни в чём не был уверен. И теперь в сознании его не было ничего, кроме негодования против несправедливости. Судьба, думал Митчам, выбрала его, чтобы продемонстрировать свою несправедливость, — начальство подставляло его под удар на единственной в жизни приличной работе. Он был не способен понять, что то, как он получил эту работу, и подставление под удар являются частями единого целого.

Глядя на распоряжение Лоуси, Митчам подумал, что мог бы задержать «Комету», прицепить вагон мистера Чалмерса к паровозу и провести его через тоннель. Но он отрицательно покачал головой ещё до того, как эта мысль окончательно оформилась в его мозгу, — он знал, что это заставит мистера Чалмерса осознать риск; мистер Чалмерс откажется, он потребует предоставления несуществующего безопасного локомотива. Более того, это значит, что он, Митчам, должен взять на себя ответственность, признать полное понимание опасности и подлинный характер положения. А вся политика его начальства на том и строилась, чтобы избегать любого ответственного действия: это принималось как единственное правило их игры.

Дэйв Митчам не мог восстать против себя или усомниться в моральных установках начальствующих особ. Он предпочитал не оспаривать, а следовать политике, спущенной сверху. Билл Брент обошёл бы Митчама в любом техническом вопросе, но в этой игре Митчам мог победить Брента без особых усилий. Раньше для того, чтобы выжить в обществе, нужны были таланты Билла Брента, теперь для этого требовался талант Дэйва Митчама.

Дэйв Митчам сел за печатную машинку своего секретаря и двумя пальцами аккуратно напечатал распоряжение мастеру бригады ремонтников, потом ещё одно — дорожному мастеру. Первому предписывалось вызвать локомотивную бригаду ввиду, как говорилось в документе, «чрезвычайного происшествия»; второе распоряжение обязывало «направить в Уинстон лучший из имеющихся в наличии локомотивов, чтобы быть наготове на случай оказания чрезвычайной помощи».

Он положил в карман вторые экземпляры приказов, открыл дверь, крикнул ночного диспетчера и передал ему два распоряжения, касающиеся двух человек на первом этаже. Ночной диспетчер был добросовестным молодым человеком, который доверял своим начальникам и знал, что дисциплина — первое правило на железной дороге. Он очень удивился, что Митчам послал через него письменное распоряжение людям, которые находились двумя лестничными пролётами ниже, но от вопросов воздержался.

Митчам ждал и нервничал. Через некоторое время он увидел дорожного мастера, который пересекал парк, направляясь в депо, и почувствовал облегчение: никто не поднялся к нему, чтобы в лицо высказать возражения; они всё поняли и будут вести игру по тем же правилам, что и он.

Дорожный мастер шёл по сортировочной станции, глядя под ноги. Он думал о своей жене, двоих детях и своём доме, — чтобы стать его хозяином, он потратил всю жизнь. Он прекрасно понимал, что затеяли его начальники, но не знал, должен ли им подчиняться. Раньше он никогда не боялся потерять работу; будучи профессионалом, он был уверен, что, если поссорится с одним боссом, всегда найдёт другого. Сейчас же он боялся, ведь у него не было права оставить работу или искать новую. Не подчинившись руководству, он предстанет перед обладающим необъяснимой властью Советом, и, если Совет осудит его, это означает медленную голодную смерть: ему запретят работать. Он знал, что Совет осудит его, понимал, что разгадкой тёмной тайны противоречивых решений Совета является скрытая сила связей — блата. Каковы его шансы против мистера Чалмерса? Было время, когда корыстные интересы его хозяев заставляли его проявлять все свои способности. Сейчас в его таланте никто не нуждался. Было время, когда от него требовали работы на пределе возможностей и соответствующим образом платили. Сейчас, попытайся он остаться в ладах со своей совестью, ничего, кроме наказания, ожидать не стоило. Была пора, когда надо было думать. Сейчас никому не нужно, чтобы он думал, все требуют слепого подчинения. Им не нужна его совесть. В таком случае зачем повышать голос? Ради кого или чего? Он думал о пассажирах — трёхстах пассажирах «Кометы». Он думал о своих детях. У него был сын-старшеклассник и девятнадцатилетняя дочь, которой он гордился до умопомрачения, потому что в городе её признавали первой красавицей. Он спросил себя, хочет ли уготовить им судьбу детей безработных родителей, детей, которых он видел в поражённых кризисом районах, в посёлках вокруг закрытых заводов, вдоль разобранных железнодорожных путей. Внезапно он с ужасом понял, что ему предстоит сделать выбор между жизнью своих детей и жизнью пассажиров «Кометы». Подобный конфликт не мог возникнуть в прежние времена. Заботясь о безопасности пассажиров, он обеспечивал безопасность своих детей, он служил двум целям одновременно, никогда не возникало конфликта интересов, необходимости выбирать, кого принести в жертву. Сейчас же он может спасти пассажиров только ценой жизни своих детей. Он смутно вспоминал слышанные когда-то проповеди о величии самосожжения, о добродетели самопожертвования. Он не был знаком с философией этики, но внезапно понял, не разумом, а какой-то особой тупой, жестокой, дикой болью, что если это добродетель, то она ему ни к чему.

Он вошёл в депо и распорядился подготовить к отправке в Уинстон большой старинный паровоз.

Выполняя приказ, начальник депо протянул руку к телефону, чтобы вызвать локомотивную бригаду. Держа трубку в руке, он внезапно замер. Его осенило, что он посылает людей на верную смерть, что из двадцати человек, внесённых в лежащий перед ним список, двоих ему предстоит, по сути дела, убить. Он испытал физическое ощущение холода, ничего больше; он не волновался и чувствовал только безразличное изумление, которое ставило его в тупик. Никогда в его обязанности не входило посылать людей на верную смерть; на своём месте он всегда помогал людям зарабатывать свой хлеб. Странно, подумал он; но странно было и то, что его рука остановилась. Его остановило чувство, которое он пережил бы в подобной ситуации двадцать лет назад, нет, месяц назад, но не теперь.

Ему исполнилось сорок восемь лет. Он не имел ни семьи, ни друзей — ничего, что связывало бы его с кем-нибудь в этом мире. Если он и был способен на преданность — дар, который многие распыляют по пустякам, — то всю её отдал младшему брату, который был на двадцать пять лет моложе его и которого он воспитал. Он отправил его в технический колледж, потому что видел, как позднее видели все учителя, на челе целеустремлённого мальчика печать гениальности. С той же, что и у брата, самоотверженностью, мальчик ничем, кроме своих занятий, не интересовался, его не привлекали ни спорт, ни вечеринки, ни девочки, лишь образы его будущих изобретений. Он закончил колледж и поступил в исследовательскую лабораторию крупной электрической компании в Массачусетсе на необычно высокую для его лет зарплату.

Сегодня двадцать восьмое мая, подумал начальник депо. Директива 10-289 была введена в действие первого мая. Вечером того дня его известили, что его младший брат покончил жизнь самоубийством.

Начальник депо слышал разговоры о том, что Директива необходима для спасения страны. Он не знал, правда это или ложь, и не представлял себе, что именно может спасти целую страну. Но, движимый каким-то необъяснимым чувством, он пришёл к редактору местной газеты и потребовал, чтобы напечатали историю смерти его брата. «Люди должны это знать», — сказал он в качестве своего единственного аргумента. Он не мог объяснить, почему хаос его мыслей неожиданно оформился в уверенность, которую он не мог выразить словами: если такое делается по воле народа, народ должен знать об этом. Он не мог поверить, что народ согласился бы на такое, если бы знал. Редактор отказался, заявив, что такая публикация плохо отразится на моральном состоянии общества.

Начальник депо не был знаком с политической философией, но он понял, что именно тогда ему стало всё равно, жив кто-то или умер, жива страна или нет.

Держа в руке телефонную трубку, он думал, что, может быть, следует предупредить людей, которых он собирался вызвать. Они доверяли ему, им бы и в голову не пришло, что он сознательно может послать их на смерть. Потом он отрицательно покачал головой: эта мысль стара — отголосок того времени, когда он тоже доверял им. Сейчас это ничего не значит. Его мозг работал медленно, он будто с трудом тащил свои мысли сквозь пустоту, и никакие чувства не могли заставить его думать быстрее. Он представил, какие возникнут трудности, если он кого-нибудь предупредит, выйдет что-то вроде стычки, потребуются большие усилия, чтобы начать всё это. Он уже забыл, за какие идеалы стоит начинать борьбу. За правду? Справедливость? Любовь к ближнему? Он не хотел делать усилий. Он очень устал. Если бы он предупредил всех значащихся в списке, не осталось бы никого, кто согласится повести поезд. Он спас бы жизнь двоим машинистам и трёмстам пассажирам «Кометы». Но его разум не воспринимал цифр, ведь жизнь стала для него всего лишь словом, значение которого стёрлось.

Он поднёс телефонную трубку к уху, назвал два номера и вызвал машиниста и помощника машиниста. Они сообщили о готовности к выполнению обязанностей.

Когда паровоз номер триста шесть отбыл в Уинстон, Дэйв Митчам спустился вниз.

— Подготовьте для меня дрезину, — распорядился он, — я еду в Фейрмаунт.

Фейрмаунт был маленькой станцией в тридцати километрах к востоку. Ему кивнули в ответ, ни о чём не спрашивая. Митчам зашёл в кабинет к Бренту. Брент молча сидел за своим столом; казалось, он чего-то ждал.

— Я еду в Фейрмаунт, — заявил Митчам вызывающе обыденным тоном, давая понять, что в ответе нет необходимости. — Пару недель назад у них был тепловоз, знаешь, для срочного ремонта или чего-то в этом роде… Узнаю, нельзя ли им воспользоваться. — Он сделал паузу, Брент продолжал молчать. — Судя по тому, как складываются обстоятельства, — продолжал Митчам, не глядя на Брента, — мы не можем задерживать «Комету» до утра. Так или иначе, придётся рискнуть. Этот тепловоз — наша последняя надежда. Итак, если через полчаса не сумеешь со мной связаться, подпиши распоряжение и отправь «Комету» через тоннель с машиной номер триста шесть.

Брент не мог поверить тому, что слышал. Помедлив, он очень спокойно ответил:

— Нет.

— Что ты хочешь сказать?

— Я не сделаю этого.

— Что ты имеешь в виду? Это приказ!

— Я не сделаю этого. — В голосе Брента слышалась твёрдая уверенность и никакого намёка на эмоции.

— Ты отказываешься выполнить распоряжение?

— Так точно.

— Но ты не имеешь права! Я не намерен спорить. Я принял решение и беру на себя ответственность. Меня не интересует твоё мнение. Твоя работа заключается в выполнении моих распоряжений.

— Могу я получить это распоряжение в письменном виде?

— Зачем? Боже праведный, уж не намекаешь ли ты на то, что не доверяешь мне? Ты?..

— Зачем тебе понадобилось ехать в Фейрмаунт, Дэйв? Почему нельзя поговорить о дизеле по телефону, если вы думаете, что он у них есть?

— Не тебе меня учить, как работать! Ты не будешь рассиживать здесь и допрашивать меня! Ты заткнёшь свою глотку и будешь делать что скажут, или я предоставлю тебе возможность наговориться — перед Стабилизационным Советом!

На ковбойском лице Брента трудно было что-то прочитать, но Митчам увидел выражение недоверчивого ужаса; только ужас был вызван не его словами, более того, в лице не было страха, того страха, на который надеялся Митчам.

Брент знал, что завтра утром всё будет зависеть от того, что он сможет противопоставить словам Митчама; Митчам будет отрицать, что отдал распоряжение, представит письменное доказательство того, что паровоз номер триста шесть был направлен в Уинстон только для того, чтобы «быть наготове», найдёт свидетелей, которые подтвердят, что он уехал в Фейрмаунт в поисках дизеля. Митчам будет настаивать на том, что приказ отдал Билл Брент, главный диспетчер, под личную ответственность. Доказательства, конечно, слабые и не выдержат тщательного разбирательства, но для Стабилизационного Совета этого будет достаточно, ведь его политика была последовательна только в одном: препятствовать всякому непредвзятому расследованию. Брент знал, что может сыграть так же и свалить всё на следующую жертву, и у него хватило бы ума всё продумать. Только он бы скорее сдох, чем сделал это.

Его испугал не вид Митчама. Самым страшным было другое: Брент понял, что никому не может это рассказать, чтобы остановить грязную игру, — не осталось ни одного порядочного начальника от Колорадо до Омахи и Нью-Йорка. Они все замешаны в этом, все делали то же самое, и они дали Митчаму наводку и способ действий. Дэйв Митчам был нужен дороге, именно Дэйв Митчам, а не он, Билл Брент.

Так же, как, едва бросив взгляд на несколько чисел на листке бумаги, Брент знал общую протяжённость железнодорожного полотна, он увидел всю прожитую жизнь и понял истинную цену решения, которое собирался принять. Он не влюблялся, пока был молод; ему было тридцать шесть лет, когда он нашёл женщину, которая была ему нужна. В течение последующих четырёх лет он был помолвлен с ней и ждал, потому что должен был заботиться о матери и овдовевшей сестре с тремя детьми. Он никогда не боялся ответственности, зная, что способен нести её, и не брал на себя никаких обязательств, если не был уверен, что может их выполнить. Он ждал, копил деньги и как раз подошёл к такому моменту, когда чувствовал себя свободным, чтобы стать счастливым. В июне, через несколько недель, он собирался жениться. Он думал об этом, сидя за столом и глядя на Дэйва Митчама, но эта мысль не вызвала в нём никакого колебания, лишь сожаление и отдалённую грусть — отдалённую, потому что он не хотел объединять эту мысль с происходящим.

Билл Брент не был знаком с гносеологией, но понимал, что человек должен жить в соответствии с собственным восприятием реальности. Он не мог поступать вопреки реальности, бежать от неё или искать ей замену, и никакого другого способа восприятия жизни для него не существовало.

Он поднялся.

— Правда то, что, пока я занимаю это место, я не могу вам не подчиняться, — сказал он, — но я не подчинюсь вам, если покину работу. Я увольняюсь.

— Ты — что?

— Я увольняюсь, немедленно.

— Но ты не имеешь права, чёртов ублюдок! Разве ты не знаешь? Тебе что, неизвестно — я упеку тебя в тюрьму!

— Если захотите утром послать за мной шерифа, я буду дома. Я не убегу. Мне некуда бежать.

Дэйв Митчам, со своим почти двухметровым ростом и комплекцией вышибалы, трясся от ярости и ужаса, нависая всей громадой над хрупкой фигурой Билла Брента:

— Ты не можешь бросить работу! Это незаконно. Закон на моей стороне! Ты не можешь бросить меня в такой ситуации! Я не отпущу тебя! Я не позволю тебе выйти из этого здания сегодня вечером!

Брент направился к двери:

— Вы повторите приказ, который отдали мне, при всех? Нет? Тогда я ухожу!

Брент потянул дверь на себя, но Митчам, резко размахнувшись, ударил его по лицу, и он упал.

Начальник депо и мастер стояли в дверном проёме.

— Он уволился! — проревел Митчам. — Этот трусливый ублюдок хотел сбежать в такое время! Он преступник и трус!

Билл Брент, медленно поднимаясь с пола, смотрел на двоих мужчин, сбегающая на глаза кровь застилала их лица. Он видел, что они всё понимают, но у них были пустые лица людей, которые ни во что не хотят вмешиваться и ненавидят его за то, что он подставил их во имя справедливости. Он ничего не сказал, поднялся и вышел.

Митчам избегал смотреть на людей.

— Эй, ты, — кивком показав на ночного диспетчера, сказал он, — иди сюда. Немедленно принимай дела.

За закрытой дверью он повторил пареньку басню о локомотиве в Фейрмаунте, которую рассказывал Биллу Бренту, и отдал тот же приказ: провести «Комету» через тоннель при помощи паровоза номер триста шесть, если от него не будет известий через полчаса. Молодой человек был не в состоянии думать, говорить и что-либо понимать: у него перед глазами стояло разбитое в кровь лицо Билла Брента, бывшего его кумиром.

— Да, сэр, — выдавил он из себя.

Дэйв Митчам отбыл в Фейрмаунт, заявляя каждому попадавшемуся ему на глаза рабочему депо, стрелочнику или путевому обходчику, что отправляется на поиски дизеля для «Кометы».

Ночной диспетчер сидел за столом, поглядывал то на часы, то на телефон и молился, чтобы телефон зазвонил и связал его с мистером Митчамом. Но полчаса прошло в полной тишине, и, когда до их истечения оставалось три минуты, молодой человек почувствовал необъяснимый страх — он не хотел отдавать приказ.

Он повернулся к начальнику депо и мастеру и неуверенно спросил:

— Мистер Митчам, перед тем как уехать, отдал распоряжение… Сомневаюсь, передавать ли его дальше, потому что я думаю… думаю, что оно неправильно. Он сказал…

Начальник депо отвернулся от него; у него не возникло жалости: молодому человеку было примерно столько же лет, что и его брату.

Дорожный мастер оборвал его:

— Делай, как сказал мистер Митчам. Ты не должен думать. — С этими словами он вышел из комнаты.

Ответственность, от которой увильнули Джеймс Тэггарт и Клифтон Лоуси, легла на плечи дрожащего, смущённого мальчика. Он колебался, но при мысли, что никто не должен сомневаться в добросовестности и компетентности железнодорожного начальства, к нему вернулось мужество. Он не знал, что его представления о железной дороге и её руководителях устарели лет на сто.

В тот момент, когда стрелка часов отсчитала полчаса, он с добросовестной точностью железнодорожника поставил своё имя под приказом, предписывающим «Комете» продолжать движение при помощи паровоза номер триста шесть, и передал приказ на станцию Уинстон.

Начальник станции Уинстон содрогнулся, прочитав приказ, но он был не из тех, кто мог сказать «нет» начальству. Он убедил себя, что тоннель, возможно, не так опасен, как ему кажется. Он сказал себе, что лучшая политика сегодня — ни о чём не думать.

Он передал копии распоряжения начальнику поездной бригады и машинисту «Кометы»; начальник поездной бригады медленно осмотрел комнату, переводя взгляд с одного лица на другое, свернул бумагу, положил её в карман и вышел, ничего не сказав.

Машинист некоторое время смотрел на бумагу, затем бросил её и сказал:

— Я не буду это делать. Если дело дошло до подобных распоряжений, я больше не собираюсь здесь работать. Занесите меня в список бросивших работу.

— Но вы не можете бросить работу! — воскликнул начальник станции. — Вас арестуют!

— Если найдут, — сказал машинист и растворился в кромешной тьме в горах.

Машинист из Силвер-Спрингс, который привёл паровоз номер триста шесть, сидел в углу комнаты. Он ухмыльнулся и сказал:

— Вот трус.

Начальник станции повернулся к нему:

— Джо, а ты? Ты проведёшь «Комету»?

Джо Скотт был пьян. В былые времена железнодорожника, явившегося на работу со следами алкогольного опьянения, могли сравнить с врачом, который пришёл к пациенту со свежими оспенными язвами на лице. Но Джо Скотт был персоной привилегированной. Три месяца назад его уволили за нарушение правил техники безопасности, вызвавшее серьёзную аварию, а две недели назад он был восстановлен на работе решением Стабилизационного Совета. Он водил дружбу с Фредом Кинненом и отстаивал его интересы в своём профсоюзе — не против работодателей, а против рядовых членов.

— Конечно, — согласился Джо Скотт, — я проведу «Комету», если хорошенько разгонюсь.

Помощник машиниста триста шестого оставался на своём месте в паровозе. Он грустно наблюдал, как его машину прицепляли к головной части «Кометы». Потом поднял глаза на красные и зелёные огни тоннеля, которые виднелись на уходящем далеко в горы извилистом коридоре. Это был спокойный, добрый малый, из которого вышел отличный помощник, но никогда не получилось бы машиниста, крепкие мускулы были единственным его достоинством. Он был уверен, что его начальники знают, что делают, поэтому не видел смысла задавать вопросы.

Проводник стоял около хвостовой части «Кометы». Он взглянул на огни тоннеля, затем на длинную цепочку окон поезда. Лишь в некоторых из них горел свет, большая часть освещалась слабым синим сиянием ночных ламп, свет которых пробивался сквозь щели между жалюзи и оконными рамами. Проводник подумал, что надо бы разбудить пассажиров и предупредить их. Было время, когда он ставил безопасность пассажиров выше собственной, не из любви к ближнему, а потому, что это составляло часть его работы, которую он уважал и которой гордился. Сейчас он ощущал презрительное равнодушие к пассажирам и никакого желания их спасать. Они хотели Директивы 10-289 и получили её, думал проводник. Они каждый день всё больше лицемерят, пытаясь не замечать тех приговоров, которые зачитывались беззащитным жертвам от имени Стабилизационного Совета, так почему он должен беспокоиться о них? Если он спасёт их жизни, ни один из них не защитит его перед Стабилизационным Советом, когда его обвинят в неподчинении приказам, создании паники, задержке мистера Чалмерса. У него не было желания становиться мучеником ради того, чтобы люди продолжали пребывать в полной безответственности.

Он поднял фонарь и подал машинисту сигнал к отправлению.

— Видишь? — ликующе сказал Кип Чалмерс Лестеру Тагу в тот момент, когда колёса у них под ногами вздрогнули. — Страх — единственное действенное средство убедить людей работать.

Проводник поднялся в тамбур последнего вагона. Никто не видел, как он сошёл по ступенькам с другой стороны, спрыгнул с поезда и исчез в ночной мгле.

Стрелочник замер в полной готовности перевести стрелку, которая направит «Комету» с запасного пути на главный. Он смотрел на «Комету», которая медленно приближалась к нему. Высоко в небе висел ослепительно-белый шар, от которого исходил яркий луч; ноги стрелочника дрожали от гула рельсов. Он знал, что не должен переводить стрелку. Он вспомнил, как однажды ночью, десять лет назад, рисковал жизнью во время наводнения, спасая поезд. Но он понимал, что пришли другие времена. В тот миг, когда он перевёл стрелку и увидел, как головной фонарь состава резко дёрнулся, стрелочник возненавидел свою работу до конца дней.

«Комета» переползла с запасного пути на главный и начала набирать ход; луч головного фонаря, словно вытянутая вперёд рука, показывал дорогу, и луч этот обрывался освещённой стеклянной дугой кабины.

Некоторые пассажиры не спали. Когда поезд начал своё извилистое восхождение, они увидели в темноте за окнами небольшое скопление огней Уинстона, а потом эту темноту разрезал свет красных и зелёных сигнальных огней у входа в тоннель. Огни Уинстона становились всё меньше и меньше, а чёрная дыра тоннеля всё расширялась. Временами сигнальные огни застилала чёрная пелена — густой дым паровоза.

Приближаясь к тоннелю, пассажиры увидели, как далеко на юге высоко в горах, в скоплении скал, играл и изворачивался на ветру яркий огонёк. Они не знали, что это, да и не хотели знать.

Говорят, что катастрофы — дело слепого случая, и нашлись бы такие, кто сказал бы, что пассажиры «Кометы» не были ни виновны, ни ответственны за то, что с ними произошло.

В купе «Б» первого вагона ехал профессор социологии. Он учил своих студентов, что способности человека не имеют значения, что усилия индивидуума тщетны, что совесть — бесполезная роскошь, что нет таких понятий, как «человеческий разум», «характер» и «достижение личности», что всё достигается коллективными усилиями и что коллектив, а не личность решает всё.

Мужчина из седьмого купе второго вагона был журналистом. Он писал, что принуждение ради доброго дела справедливо и нравственно, и считал, что у людей есть право применять физическую силу против других людей: ломать жизни, душить честолюбие и желания, топтать идеалы, сажать в тюрьмы, отнимать, убивать — ради того, что они сочтут добрым делом. Он никогда не пытался разобраться, что считать злом, а что — добром; он говорил, что всегда поступает в согласии со своими «чувствами» — чувствами, которые не коренились в знании, поскольку он считал, что чувства превыше знаний, и всецело полагался на собственные «благие намерения» и силу оружия.

Женщина в десятом купе третьего вагона, пожилая школьная учительница, год за годом превращала беззащитных детей в жалких трусов, уча их тому, что воля большинства есть единственное мерило добра и зла, что большинство может поступать, как ему хочется, что нельзя выделяться из толпы, надо быть как все.

Мужчина из купе «Б» спального вагона номер четыре владел газетой. Он провозглашал, что люди порочны по самой своей природе и не способны к свободному существованию, а их основные желания, если оставить их без присмотра, — обманывать, грабить и убивать друг друга. Он не сомневался, что нужно управлять при помощи лжи, грабежа и убийства, которые должны быть прерогативой правителей, — только так можно заставить людей работать, научить их нравственности и держать в рамках порядка и правосудия.

В купе «Г» пятого вагона расположился бизнесмен, который приобрёл своё дело, шахту, благодаря правительственному кредиту в соответствии с Законом о равных возможностях.

Купе «А» спального вагона номер шесть занимал финансист, который сколотил состояние, скупая замороженные облигации железных дорог и размораживая их с помощью друзей из Вашингтона.

Мужчина, занимавший пятое место в вагоне номер семь, был рабочим, уверенным в своём праве на труд, независимо от того, нужен его труд работодателю или нет.

Женщина, ехавшая в шестом купе восьмого вагона, была лектором и считала, что, являясь потребителем, имеет право на транспортные услуги, независимо от желания или нежелания железнодорожников их оказывать.

Мужчина, занимавший купе номер два в девятом вагоне, состоял профессором экономики и сторонником отмены частной собственности. Он объяснял свою позицию тем, что интеллект не играет никакой роли в промышленном производстве, что человеческий разум зависит от материальных орудий труда и что каждый способен управлять заводом или железной дорогой, главное — заполучить оборудование.

Женщина в купе «Д» спального вагона номер десять уложила своих двоих детей на верхнюю полку, тщательно закутав их, чтобы уберечь от сквозняков и толчков. Она была женой человека, занимавшего ответственную правительственную должность и продвигавшего указы в жизнь. Она оправдывала это, говоря: «Мне всё равно, они бьют исключительно по богатым. И вообще я должна прежде всего думать о детях».

В третьем купе одиннадцатого вагона трясся маленький слюнявый неврастеник, писавший вульгарные пьески, в которые, под видом общественно значимых идей, вставлял мелкие непристойности, суть которых сводилась к тому, что все бизнесмены подлецы.

Женщина, занимавшая купе номер девять в двенадцатом вагоне, была домохозяйкой, считавшей, что имеет право выбирать политиков, о которых ничего не знает, чтобы они управляли гигантскими предприятиями, о которых она не имеет ни малейшего понятия.

В купе «Е» спального вагона номер тринадцать ехал адвокат, любивший повторять: «А что я? Я уживусь с любым политическим режимом».

Мужчина в купе «А» четырнадцатого спального вагона числился профессором философии. Он заявлял, что разума нет — «откуда вы знаете, что тоннель опасен?»; нет реальности — «как вы докажете, что тоннель существует?»; нет логики — «почему вы считаете, что поезда не могут передвигаться без локомотивов?»; нет принципов — «с чего мы должны придерживаться закона причин и следствий?»; нет прав — «почему бы не прикрепить людей к рабочим местам насильно?»; нет нравственности — «что может быть нравственного в управлении железной дорогой?»; нет абсолютных истин — «вообще, какая разница, живы вы или нет?». Он считал, что люди ничего не знают — «зачем противиться приказам вышестоящих?»; что никогда ни в чём нельзя быть уверенным — «откуда вы знаете, что правы?»; что надо действовать в соответствии с моментом — «вы ведь не хотите потерять работу?».

В купе «Б» салон-вагона номер пятнадцать ехал наследник внушительного состояния, который без конца повторял: «Почему одному Риардену разрешено производить Металл Риардена?»

Мужчина в купе «А» спального вагона номер шестнадцать являлся профессиональным гуманистом, который говорил: «Одарённые люди? Я не хочу знать, за что они страдают и страдают ли вообще. Их следует ограничить в правах, чтобы поддержать неспособных и бесталанных. Откровенно говоря, мне безразлично, справедливо это или нет. И я горжусь тем, что не хочу быть справедливым к талантливым, когда необходимо сострадать нуждающимся».

Эти пассажиры не спали, но во всём поезде не осталось ни одного человека, который не разделял бы их взгляда на мир. Когда поезд входил в тоннель, пламя Факела Уайета было последним, что они увидели в этом мире.

Глава 8

По праву любви

Солнце коснулось верхушек деревьев, росших на склоне холма, окрасив их в серебристо-голубые тона, под цвет неба. Дэгни стояла в дверях охотничьего домика, первые солнечные лучи падали на её лицо, длинные тени деревьев лежали у её ног. Листва из серебристой постепенно становилась сначала зелёной, а затем дымчато-синей, как тени на дороге. Солнечный свет проникал сквозь ветви и внезапно вспыхивал фонтанами зелёных лучей, встречая на своём пути кусты папоротника. Дэгни любила наблюдать движение света в этот тихий час, когда всё ещё спит.

Как обычно по утрам, она отметила дату на листке бумаги, приколотом на стене в её комнате. Рост числа этих отметок составлял единственное движение в тишине этих дней — как дневник, который ведёт человек, выброшенный морем на необитаемый остров. Сегодня было двадцать восьмое мая.

Дэгни отмечала дни с определённой целью, но она не могла сказать, достигла она её или нет. Она приехала, дав себе три конкретные установки. Первое. Отдыхать. Второе. Научиться жить без железной дороги. Третье. Забыть, выбросить из сердца боль. Именно выбросить, как она сама любила говорить. Дэгни чувствовала себя привязанной к больной попутчице, которую в любой момент может скрутить приступ, и тогда она оглохнет от криков. Никакой жалости к этой попутчице у неё не было, только презрение и отвращение — надо бороться с ней и уничтожить её, только тогда путь будет свободен и она сможет решить, что делать. Но с этой особой было не так-то просто справиться.

С установкой на отдых всё оказалось гораздо проще. Ей понравилось одиночество, она просыпалась утром с ощущением внутреннего удовлетворения. Ей хотелось развить это чувство, чтобы быть готовой ко всему, что могло встретиться в жизни. В городе она жила в постоянном напряжении, вызванном необходимостью противостоять натискам гнева, презрения, отвращения, злобы. Здесь ей ничто не угрожало, кроме физической боли, в результате какого-нибудь происшествия. По сравнению со всем остальным такая боль представлялась лёгкой и безобидной.

Хижина стояла вдалеке от больших дорог. Дэгни нашла всё в таком же состоянии, как оставил отец. Она готовила на старой плите, дрова для которой собирала на склонах холма, привела в порядок стены, крышу, покрасила дверь и оконные рамы. Буйно разросшиеся после дождей сорняки и мох скрыли то, что когда-то было ухоженной тропинкой, поднимавшейся по склону холма от дома к дороге. Дэгни расчистила тропинку, укрепила рыхлую землю булыжником. Ей доставляло удовольствие конструировать сложную систему рычагов и тросов из старых железок и верёвок, а затем подымать с их помощью глыбы, которые она не могла бы сдвинуть с места без этих механизмов. Она посадила рядом с домом семена настурции и вьюнка и радовалась, видя, как настурции медленно пробиваются из-под земли, а вьюнок взбирается вверх по стволам деревьев, — радовалась росту, развитию, движению. Работа давала ей необходимый покой, незаметно для себя Дэгни втянулась в неё. Работа начиналась без какого-либо сознательного побуждения — руки сами искали её; работа подгоняла, давала целебное ощущение спокойствия. Потом Дэгни поняла, что ей необходимо движение к цели, какой бы незначительной она ни казалась, — действия, которые шаг за шагом приводят через определённый промежуток времени к запланированному итогу. Готовка напоминала движение по замкнутому кругу. Но работа по расчистке тропинки была живой — ни один день не пропадал зря, каждый нёс в себе всё, что содержали предыдущие, и не умирал с приходом дня грядущего. Круговое движение было, по понятиям Дэгни, признаком неживой природы. В неживой Вселенной нет никакого другого вида движения, кроме циклического. Человеку же свойственны прямые линии — геометрическая абстракция, порождающая дороги, мосты, рельсы. Именно прямая линия своим движением к цели наполняет бесцельную хаотичность природы смыслом. В воображении Дэгни приготовление пищи уподоблялось бросанию угля в топку двигателя, готового к большому пробегу. Но не безумие ли питать двигатель, когда никакого пробега не предвидится? Нет, подумала она, человеческая жизнь не должна представлять собой круг или цепочку кругов — тогда человек оставляет после себя лишь строчку нолей. Жизнь человеческая должна быть движением по прямой от цели к цели до самого конца, как поезд, идущий от станции к станции до… Прекрати!

«Прекрати!» — строго говорила она себе, когда крик больной попутчицы готов был вырваться из её горла… Не думать об этом, не заглядывать слишком далеко, жить, как тогда, когда она расчищала тропинку, — работать и не смотреть, что там впереди, у подножия холма.

Пару раз Дэгни ездила за тридцать километров в Вудсток, за продуктами и всякой всячиной. Вудсток представлял собой два десятка ветшающих зданий, построенных ещё во времена прадедов. Никто не знал, на что рассчитывали строители Вудстока, — он стоял вдали от железных дорог, не снабжался электричеством, рядом проходило лишь шоссе местного значения, которое год от года становилось всё менее оживлённым.

Единственный магазин располагался в деревянном бараке с паутиной по углам и прогнившим от капающей сквозь протекающую крышу воды полом. Его хозяйка, грузная бледная женщина, передвигалась с трудом, но казалось, это не причиняло ей никакого неудобства. Ассортимент продуктов магазина состоял из пыльных консервных банок без этикеток, каких-то круп и овощей, которые гнили в старых ящиках у входа.

— Почему вы не уберёте овощи в тень? — спросила как-то Дэгни.

Хозяйка недоумённо посмотрела на неё, будто сомневалась, что такой вопрос может прийти кому-то в голову.

— Они всегда стояли здесь, — равнодушно ответила она.

По пути домой Дэгни всегда любовалась водопадом, низвергавшимся с отвесной гранитной стены, туманное облако брызг искрилось на солнце всеми цветами радуги. Было бы здорово построить здесь небольшую электростанцию! Мощности хватило бы и на её дом, и на Вудсток, ведь в Вудстоке когда-то кипела жизнь, об этом говорило множество диких яблонь вдоль дороги, густая растительность на склонах холма — остатки былых садов. Их можно было бы восстановить, потом проложить ветку от ближайшей железной дороги и… Прекрати!

— Керосина сегодня нет, — сказала хозяйка магазина, когда Дэгни в очередной раз приехала в Вудсток. — В четверг вечером шёл дождь, а в дождь грузовикам не проехать через Ферфилдское ущелье, дорогу затапливает, и цистерна с керосином сможет проехать по ней только через месяц.

— Если люди знают, что в дождь дорогу затапливает, почему они не ремонтируют её? — спросила Дэгни.

— Эта дорога всегда была такой, — ответила хозяйка. По дороге домой Дэгни остановилась на вершине холма и посмотрела вокруг. Она видела Ферфилдское ущелье, где шоссе, петляя по заболоченной низине, сужалось, зажатое с обеих сторон холмами. Это так просто — построить дорогу в обход холмов, по другому берегу реки, вудстокцам всё равно делать нечего, она могла бы научить их провести её на юго-запад, так короче, соединить с автомагистралью штата в районе, где загружаются грузовики-трейлеры и… Прекрати! Дэгни отставила в сторону керосиновую лампу и зажгла свечу. Из миниатюрного радиоприёмника звучала музыка.

Дэгни покрутила ручку настройки в поисках какой-нибудь симфонической музыки, но то и дело натыкалась на крикливые голоса дикторов. Тогда она быстро прокручивала ручку — ей не хотелось слышать никаких новостей.

С первого дня в домике она старалась не думать о «Трансконтинентальной Тэггарта». Не думать до тех пор, пока эти слова не будут восприниматься так же спокойно, как, например, «Атлантическая южная» или «Ассоциация стали». Но проходили недели, а рана не заживала.

Порой ей казалось, что она борется с непредсказуемой жестокостью собственного сознания. Она могла лежать в постели, уже засыпая, и вдруг задуматься о том, что на угольном складе в Виллоу Бенд, штат Индиана, износилась лента конвейера. Она заметила это во время своей последней поездки туда, случайно, из окна машины. Надо сказать им, чтобы заменили, иначе… И вот она уже сидит на кровати и плачет. Прекрати! И она успокаивается, но остаток ночи уже не может уснуть.

Она могла сидеть в дверях дома на закате, наблюдая, как шелестящая листва успокаивается с наступлением сумерек. Затем в траве вспыхивают искорки светлячков. Они взлетают и носятся в темноте туда-сюда, медленно вспыхивая, как будто предупреждают кого-то, — совсем как сигнальные огни, мигающие ночью над дорогой… Прекрати!

Было время, когда Дэгни не могла сказать себе «прекрати!», не могла подняться на ноги, как от физической боли, — хотя можно ли её отделить от боли душевной? Она могла упасть на пол или на землю, прижаться лицом к ножке стула или камню, стараясь не закричать во весь голос. А перед глазами у неё стояли — близкие, реальные, как тело любимого, — рельсы, сходящиеся вдалеке в одну точку, рассекающий воздух нос локомотива с эмблемой «ТТ», колёса, ритмично стучащие под полом вагона, памятник Нэту Тэггарту в вестибюле Терминала. Она старалась забыть, не думать об этом, лежать спокойно, но лицо нервно подёргивалось, когда она прижимала к нему руки. Она мобилизовывала все силы против своего сознания, беззвучно и монотонно повторяя: «Выброси. Выброси это из сердца!»

Были и длительные периоды покоя, когда она могла взглянуть на проблему бесстрастно, оценить, проанализировать её, как если бы эта проблема сводилась к технической. Но ответа не находила. Дэгни знала, что отчаянная тоска по железной дороге пройдёт, если только ей удастся убедить себя, что тоска эта не оправдана логически и нравственно. Но тоску порождала уверенность, что правда на её стороне, что нерационален и нереален враг. Дэгни не могла поставить перед собой следующую цель и найти в себе силы и любовь достичь её без чувства правоты. Это чувство было утрачено в борьбе не с какой-то высшей силой, а с отвратительным злом, имя которому — немощь.

Дэгни надеялась, что забудет железную дорогу, найдёт покой здесь, в лесу; она построит дорогу и соединит её с шоссе внизу, отремонтирует шоссе, подведёт его к магазину в Вудстоке — это и станет её целью. И пустое бледное лицо хозяйки магазина, глядящее на мир с непроходящей апатией, станет пределом, поставленным всем её попыткам. Почему? Она услышала собственный возглас. Ответа не было.

«Надо оставаться здесь, пока я не найду ответа. Идти некуда. Нельзя двигаться, нельзя начинать строить дорогу, пока… пока не выбран конечный пункт», — думала Дэгни.

Бывали и длинные безмолвные вечера, когда она неподвижно сидела и смотрела вдаль, на юг, где уже темнело. Её охватывало одиночество, тоска по Хэнку Риардену. Дэгни хотела видеть его спокойное, уверенное лицо, с чуть заметной улыбкой смотрящее на неё. Но она знала, что не увидит его, пока не победит. Его улыбку надо было заслужить, она предназначалась сопернику, всегда готовому померяться с ним силами, а не побитой развалине, ищущей в этой улыбке облегчения и этим разрушающей её смысл. Он мог помочь ей жить; но не мог помочь понять, зачем жить.

После того утра, когда она отметила на календаре пятнадцатое мая, Дэгни начала ощущать лёгкий страх. Однажды она даже заставила себя послушать новости, — его имя не упоминалось. Страх за Риардена остался последней ниточкой, связывающей Дэгни с городом; он приковывал её взгляд к югу, к горизонту, и вниз, к шоссе у подножия холма. Она поняла, что ждёт Риардена, вслушивается, стараясь уловить шум мотора. Но единственным звуком, иногда подающим ей надежду, был шум крыльев большой птицы, продирающейся при взлёте сквозь ветви деревьев.

Существовала и ещё одна нить, связывающая Дэгни с прошлым, которая не давала ей покоя, как нерешённый вопрос: Квентин Дэниелс и двигатель, который он пытался восстановить. До первого июня она должна была переслать ему чек за месяц работы. Говорить ли ему, что она ушла с работы, что ей и всему миру никогда не понадобится этот двигатель? Сказать, чтобы он бросил двигатель ржаветь в куче мусора вроде той, в которой она его нашла? Она не могла заставить себя сделать это. Это было сложнее, чем бросить железную дорогу. И этот двигатель был для неё скорее не ниточкой в прошлое, а связью с будущим. Уничтожить его было бы даже не убийством, а самоубийством. Приказав ему прекратить работу, она расписалась бы в том, что у неё больше нет цели.

Нет, это неправда, думала она, стоя в дверях охотничьего домика в то утро двадцать восьмого мая, неправда, что в будущем нет места для выдающихся достижений человеческой мысли. Что бы ни происходило, она верила, что зло неестественно и преходяще. Она почувствовала это как никогда ясно именно в то утро; осознала, что мерзость города и его жителей и мерзость её собственных страданий преходящи, а светлое чувство надежды живо и пробуждается в ней при виде залитого солнечным светом леса; поняла, что ощущение безграничных возможностей человека реально и вечно.

Дэгни стояла в дверях и курила. Из комнаты доносились звуки симфонии эпохи её деда — её передавали по радио. Она не вслушивалась, заметила только, что её рука, подносящая ко рту сигарету, движется в такт музыке. Дэгни закрыла глаза и замерла, чувствуя, как солнечные лучи скользят по её телу. Наконец-то она смогла насладиться мгновением, не дать болезненным воспоминаниям заглушить способность чувствовать; чем дольше она сохранит эту способность, тем больше у неё будет сил двигаться дальше.

Она почти не услышала другой звук, который прорывался сквозь музыку, — как будто кто-то царапал старую пластинку. Дэгни резко отбросила в сторону окурок. В тот же момент она поняла, что незнакомый звук становится громче и что это шум мотора. Она никогда не признавалась себе в том, как долго ждала этого звука, как хотела увидеть Хэнка Риардена. Дэгни услышала собственную усмешку, которая вышла смущённой, тихой, будто она боялась спугнуть звук, который вырос до отчётливого шума поднимавшейся в гору машины. Она почти не видела дороги — только небольшой её отрезок под аркой, образованной у подножия холма ветвями деревьев, но Дэгни узнала звук автомобильного мотора по нарастающему напряжению на подъёмах и шелесту шин на поворотах.

Машина остановилась под аркой из ветвей. Дэгни не узнала её — это был не чёрный «хэммонд», а длинный серый кабриолет. Она увидела, как вышел водитель, — появление здесь этого человека было невозможно. Это был Франциско д’Анкония.

Дэгни испытала потрясение, которое даже нельзя было назвать разочарованием. Скорее чувство, что разочарование теперь ничего не значит. Это была готовность и странный внезапный столбняк, неожиданная уверенность в том, что она стоит на пороге чего-то неведомого, жизненно важного.

Франциско быстрым шагом поднялся на холм и поднял голову, чтобы оглядеться. Он увидел стоящую в дверях Дэгни и остановился. Она не могла разглядеть выражения его лица. Он долго стоял, не шелохнувшись, устремив взгляд на неё. Затем двинулся дальше вверх по дороге.

Дэгни показалось, что она ждала этого, как в детстве. Он приближался к ней не спеша, с видом ликующей, уверенной готовности. Нет, это было не детство, а будущее, каким она себе его представляла в те дни, когда ждала его приезда, как освобождения из тюрьмы. Перед её мысленным взором пронеслось утро, до которого они дожили бы, если бы её взгляды на жизнь оправдались, если бы они оба пошли по тому пути, в который она так верила. Замерев от удивления, Дэгни смотрела на Франциско. Для неё этот момент был приветом из прошлого.

Когда он приблизился, она рассмотрела его лицо — на нём светилась радость, свойственная только человеку, заслужившему право быть беззаботным. Он улыбался и что-то насвистывал в такт своим широким, плавным шагам. Мелодия показалась Дэгни знакомой, очень подходящей к случаю, она несла в себе что-то странное, важное, но Дэгни не могла сейчас думать.

— Привет, Слаг!

— Привет, Фриско!

По тому, как он посмотрел на неё, как вскинул голову, по его моргающим глазам, слабой, почти беспомощной улыбке, по внезапно напрягшимся мышцам, когда он обнял её, Дэгни поняла, что он ничего заранее не планировал. И это было самое правильное для них обоих.

Франциско обнял её с каким-то отчаянием; Дэгни стало больно, когда он прижал свои губы к её губам. Подчёркнутая податливость его тела при соприкосновении с её телом не сводилась к минутному физическому удовольствию — Дэгни знала, что жажда близости не доводит мужчину до такого состояния, и знала, что в его жесте заключено откровение, которого она никогда прежде не слышала от него, самое искреннее признание в любви, на какое только способен мужчина. Он сломал себе жизнь, но это был всё тот же Франциско д’Анкония, в чьей постели ей так лестно было оказаться; несмотря на все предательства, которые она пережила, её взгляд на жизнь оказался правильным, и некая неразрушимая частица этого взгляда сохранилась и в нём. И её тело подалось ему навстречу; она обнимала и целовала его, признаваясь в своём желании, признавая, что никогда не изменит своего отношения к нему.

Ей вспомнились последние годы его жизни, и она с болью осознала, что чем выше он становится как личность, тем усерднее эту личность разрушает. Она оттолкнула, его, отрицательно покачала головой и ответила за них обоих:

— Нет.

Франциско посмотрел на неё, обескуражено улыбаясь:

— Не сейчас. Сначала тебе предстоит многое простить мне. Но теперь я могу тебе всё рассказать.

Она не помнила, чтобы он когда-нибудь говорил так тихо и беспомощно. Стараясь взять себя в руки, он улыбнулся — виновато, как просящий прощения ребёнок. Но в этой улыбке читалось и удовлетворение, радостная демонстрация, что ему не надо скрывать внутреннюю борьбу — ведь сейчас он боролся не с болью, а с радостью.

Она отступила назад; чувства захлестнули её, и в голове пронеслись вопросы, отчаянно пытаясь оформиться в слова.

— Дэгни, твоё самоистязание в течение последнего месяца… Скажи честно — ты вынесла бы это двенадцать лет назад?

— Нет, — ответила она. Он улыбнулся. — А почему ты вспомнил об этом?

— Чтобы снять грех с двенадцати лет своей жизни, о которых я не сожалею.

— Что ты имеешь в виду? И что ты знаешь о моём самоистязании? — Вопросы начали обретать форму.

— Дэгни, разве ты не видишь, что я всё знаю?

— И как ты… Франциско! Что ты насвистывал, поднимаясь сюда?

— Насвистывал? Не знаю.

— Ведь это Пятый концерт Ричарда Халлея?

— Вот как!.. — Он ошарашено взглянул на Дэгни, потом довольно улыбнулся: — Об этом потом.

— Как ты узнал, где я?

— И об этом после.

— Ты выбил это из Эдди?

— Я не видел Эдди больше года.

— Но это знал только он.

— Мне сказал не Эдди.

— Я не хотела, чтобы меня здесь нашли.

Франциско медленно посмотрел вокруг, его взгляд остановился на тропинке, которую она обиходила, на высаженных перед домом цветах, починенной крыше. Он усмехнулся, будто поняв что-то обидевшее его.

— Тебе не надо было сидеть здесь месяц. Боже, не надо было! Единственный раз в жизни я не хотел ошибиться и ошибся. Я не думал, что ты готова уйти. Если бы знал, следил бы за тобой днём и ночью.

— Правда? Зачем?

— Чтобы избавить тебя, — он указал на плоды её труда, — от всего этого.

— Франциско, — сказала она, понизив голос, — если тебе небезразличны мои страдания, не говори об этом, потому что… — Она запнулась; за все эти годы она ни разу не жаловалась ему. — Я не хочу это слышать.

— Потому что я именно тот, кто меньше всего имеет право говорить об этом? Дэгни, если ты думаешь, что я не знаю, как сильно обидел тебя, я расскажу тебе о годах, когда… Но это в прошлом. О дорогая, всё это в прошлом!

— Неужели?

— Прости, я не должен был это говорить. Пока ты сама не скажешь это. — Он старался владеть голосом, но он не мог скрыть счастья.

— Ты рад, что я потеряла всё, для чего жила? Хорошо. Я скажу то, что ты хотел услышать, приехав сюда: ты первый, кого я потеряла. Ты доволен, что я потеряла остальное?

Франциско смотрел ей прямо в глаза с такой неподдельной, почти угрожающей искренностью, что она поняла: чем бы ни были для него эти годы, что бы они ни значили, ей не следовало употреблять слово «доволен».

— Ты правда так думаешь? — спросил он.

— Нет… — прошептала она.

— Дэгни, мы никогда не расстанемся с тем, ради чего живём. Можно изменить форму, если сделать ошибку, но содержание останется прежним, а форма — она зависит от нас.

— Это я повторяю себе уже целый месяц. Но для меня закрыты пути к цели. К любой цели.

Франциско не ответил, он присел на камень у дверей и внимательно наблюдал за Дэгни, словно боясь пропустить малейшую перемену в её лице.

— Что ты теперь думаешь о людях, которые бросают всё и исчезают? — спросил он.

Дэгни пожала плечами, беспомощно улыбнулась и села на землю рядом с ним:

— Знаешь, раньше мне казалось, к ним приходит какой-то разрушитель и заставляет их всё бросить. Но, скорее всего, это не так… Всё это время, последний месяц, я почти жалела, что он не идёт ко мне. Никто так и не пришёл.

— Никто?

— Никто. Я думаю, он приводит вескую причину, чтобы заставить людей предать всё, что им дорого. В моём случае это уже не нужно. Я знаю, что чувствуют эти люди, и больше не виню их. Единственное, чего я не понимаю, — как они могут жить после этого, — если, конечно, кто-то из них ещё жив.

— Тебе кажется, что ты предала «Трансконтинентальную Тэггарта»?

— Нет. Думаю, я предала бы её, оставшись на работе.

— Именно так.

— Если бы я согласилась служить этим грабителям… Я отдала бы им на расправу Нэта Тэггарта. Я не могла. Не могла позволить, чтобы всё, чего достигли он и я, в конечном счёте досталось грабителям.

— Да, не могла. Думаешь, что теперь ты любишь железную дорогу меньше, чем раньше?

— Я думаю, что отдала бы жизнь, только бы ещё хоть год поработать на железной дороге… Но я не могу вернуться.

— Теперь ты знаешь, что чувствуют люди, которые ушли, и во имя какой любви они бросили всё.

— Франциско, — спросила она, глядя в землю, — почему ты спросил, могла ли я бросить дорогу двенадцать лет назад?

— А разве ты не знаешь, о какой ночи я думаю, как, впрочем, и ты?

— Знаю… — прошептала она.

— В ту ночь я бросил «Медь д’Анкония».

Дэгни медленно, с усилием подняла голову и посмотрела на Франциско. Выражение его лица было таким же, как в то утро, двенадцать лет назад, — радость, хотя он не улыбался, победа над болью, гордость человека, дорого заплатившего за то, что того стоило.

— Но ты же не бросил, — сказала она, — не ушёл. Ты по-прежнему президент «Меди д’Анкония», только теперь для тебя это ничего не значит.

— Для меня это так же важно, как и в ту ночь.

— Тогда почему ты позволил компании развалиться?

— Дэгни, тебе повезло больше, чем мне. «Трансконтинентальная Тэггарта» отличалась очень сложной структурой. Без тебя она долго не продержится. Рабский труд не спасёт её. Они будут вынуждены ликвидировать дорогу, и тебе больше не придётся служить грабителям. Медные рудники устроены гораздо проще. «Медь д’Анкония» переживёт поколения воров и рабов. Шатко-валко, но она будет жить и подкармливать их. Я должен уничтожить её сам.

— Что?!

— Я ликвидирую «Медь д’Анкония» сознательно, планомерно, собственными руками. Я всё спланирую и буду работать над этим так же усердно, как если бы я работал на процветание своего дела, — чтобы никто не заметил и не остановил меня, чтобы никто не захватил рудники, пока не станет слишком поздно. Когда-то я надеялся, что буду тратить все свои силы и энергию на «Медь д’Анкония» — я и трачу… но отнюдь не на то, чтобы она разрасталась. Я уничтожу её всю, до последней унции меди, до последнего цента, который может достаться грабителям. Я не оставлю её такой, какой получил, я оставлю её такой, какой нашёл её Себастьян д’Анкония, — и посмотрим, как они выкрутятся без него и без меня!

— Франциско! — воскликнула она. — Как ты мог сделать это?

— По праву любви, такой же, как твоя, — спокойно ответил он, — моей любви к «Меди д’Анкония», к духу, создавшему её. К духу, который когда-нибудь вернётся.

Дэгни сидела молча, силясь собрать всё воедино, но потрясение было слишком велико. В наступившей тишине вновь раздались звуки передаваемой по радио симфонии, они доходили до Дэгни, как медленный, размеренный звук шагов. Она старалась восстановить в памяти все эти двенадцать лет: измученный юноша, ищущий утешения у неё на груди, человек, сидящий на полу и играющий в шарики, смеясь над тем, как гибнут гигантские предприятия, человек, отказавшийся ей помочь с криком: «Любимая, я не могу!», человек, поднявший в тёмном углу бара тост за годы, когда Себастьяну д’Анкония приходилось выжидать…

— Франциско… все мои догадки… Я никогда не думала об этом… Не думала, что ты один из тех, кто ушёл…

— Я был одним из первых.

— Я думала, они всегда исчезают.

— А разве я не исчез? Разве я не оставил тебя лицезреть дешёвого повесу, вовсе не похожего на Франциско д’Анкония, которого ты знала?

— Да… — прошептала Дэгни. — Но хуже всего было то, что я не могла поверить в это — никогда… Всякий раз, когда я смотрела на тебя, я видела Франциско д’Анкония…

— Я знаю. И знаю, каково тебе пришлось. Я старался помочь тебе всё понять, но тогда было слишком рано говорить правду. Дэгни, если бы я сказал тебе — в ту ночь или тогда, когда ты пришла проклясть меня за шахты Сан-Себастьян, — что не трачу время зря, а разрушаю всё то, что было свято для нас с тобой, — «Медь д’Анкония», «Трансконтинентальную Тэггарта», «Нефть Уайета», «Сталь Риардена», — тебе было бы проще поверить в это?

— Тяжелее, — прошептала она. — Не знаю, могу ли я смириться с этим даже сейчас. Ни с твоим самоотречением, ни с моим… Но, Франциско, — она внезапно вскинула голову и взглянула ему в лицо, — если это была твоя тайна, то из всего того ужаса, который тебе пришлось вынести, я была…

— Да, дорогая, да, ты была тяжелее всего!

Это был отчаянный крик, в котором звучали и смех, и облегчение от того, что он может наконец исповедаться о тех муках, от которых так хотелось избавиться. Он взял руку Дэгни, приложил к своим губам, потом к щеке, чтобы она не увидела на его лице отражения того, чего стоили ему эти годы.

— Если это расплата, которая… Как бы я ни заставлял тебя страдать, это — моя расплата… сознание того, что я собираюсь и должен сделать, и ожидание, ожидание… Но с этим покончено.

Он поднял глаза, улыбнулся, посмотрел на неё, и она увидела на его лице заботливую нежность, поняла, что он заметил её отчаяние.

— Дэгни, не думай об этом. Я не считаю, что страдания извиняют меня. Какова бы ни была причина, я поступал совершенно сознательно и знал, что заставляю тебя страдать. На исправление этого уйдут годы. Забудь то, что я не выразил словами. — Она знала, что он подумал: «Забудь то, о чём сказали мои объятия». — Из всего, что мне придётся сказать тебе, это я скажу в самую последнюю очередь. — Но его глаза, улыбка, пальцы на её запястье уже сказали это. — Ты слишком много пережила, тебе пришлось многое понять и многому научиться, чтобы затянулись раны тех страданий, которых ты не заслужила. Сейчас имеет значение только то, что ты можешь восстановить силы. Мы оба свободны, свободны от этих мерзавцев, мы недосягаемы для них.

— Для этого я сюда и приехала, — тихо сказала она. — Чтобы постараться понять. Но я не могу. Это чудовищная несправедливость — отдать мир на растерзание грабителям; немыслимо жить под их властью. Я не могу ни уйти, ни вернуться. Не могу жить без работы и не могу работать, как раб. Я всегда считала, что все средства хороши, кроме капитуляции. У нас нет права на капитуляцию, и я не верю, что правильно поступили те, кто ушёл. Так не воюют. Уйти значит капитулировать, остаться — тоже. Я больше не знаю, что правильно.

— Проверь свои исходные положения, Дэгни. Противоречий не существует.

— Но я не нахожу ответа. Я не могу осудить тебя за то, что ты сейчас делаешь, хотя мне страшно; я чувствую одновременно восторг и страх. Ты, наследник рода д’Анкония, который мог бы превзойти своих предков в преумножении дела, обращаешь свои феноменальные способности на разрушение. А я выкладываю дорожки булыжником и латаю крышу — когда трансконтинентальная система железных дорог разваливается в руках отпетых уголовников. Судьба мира была в наших руках. И если мы позволили ему стать таким, каков он есть, то это наша вина. Но я не вижу, в чём наша ошибка.

— Да, Дэгни, это была наша вина.

— Мы мало работали?

— Мы много работали, но слишком мало брали за нашу работу.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы никогда не требовали того, что общество задолжало нам, и наши лучшие достижения доставались худшим из людей. Эту ошибку много лет назад совершили и Себастьян д’Анкония, и Нэт Тэггарт, и все те, кто питал мир, ничего не получая взамен. Ты больше не знаешь, что правильно? Дэгни, это не война за материальные ценности. Это кризис нравственности — величайший из всех, что видел мир, и последний. Наша эпоха — вершина столетий зла. Мы должны положить этому конец или исчезнуть — мы, думающие люди, это наша и только наша вина. Мы создали в этом мире комфорт, но мы позволили врагам навязать миру их моральный кодекс.

— Но мы никогда его не принимали. Мы жили по своим правилам.

— Да, и платили за это! Платили нашими достижениями, силой нашего духа — деньгами, которые наши враги получали, не заслужив этого права, и честью, которую мы заслужили, но не получили. В этом наша вина — мы согласились платить. Мы поддерживали жизнь общества и позволяли ему презирать нас и боготворить наших могильщиков. Мы позволяли боготворить невежество и жестокость любителей поживиться за чужой счёт. Приняв кару не за свои грехи, но за свои заслуги, мы изменили нашему кодексу и вдохнули жизнь в их кодекс. Дэгни, их мораль — это мораль похитителей. Твои добродетели — орудие в их руках. Они знают, что ради работы, полезной работы ты стерпишь всё, потому что знаешь: нравственная ценность человека выражается его достижениями, без них он жить не может. Твоя любовь к добродетели — это любовь к самой жизни. Они рассчитывают, что ради своей любви ты выдержишь любой груз, что никакие усилия не покажутся тебе чрезмерными. Дэгни, враги уничтожают тебя, используя твою же силу. Твоя щедрость и терпение — их единственное оружие. Единственное, на чём они играют, — это твоя односторонняя порядочность. Они знают это. Ты — нет. И они боятся того дня, когда ты это узнаешь. Ты должна научиться понимать их. Пока не научишься, ты от них не освободишься. А когда научишься, дойдёшь до таких высот праведного гнева, что предпочтёшь уничтожить «Трансконтинентальную Тэггарта», лишь бы не оставлять дорогу в их руках.

— Но оставить её им, — простонала Дэгни, — бросить дорогу… Бросить «Трансконтинентальную Тэггарта», когда она почти как живой человек…

— Была. Теперь нет. Оставь её им. Им это не поможет. Брось её. Она нам не нужна. Они не сумеют оживить её. А мы сумеем. Мы проживём без неё. Они — нет.

— Но нас довели до того, что мы отреклись от наших принципов и капитулировали!

— Дэгни, мы те, кого эти враги духа человеческого называют материалистами, и мы единственные, кто знает, как мало значат материальные блага сами по себе, поскольку ценность и смысл им придаём мы. Мы можем себе позволить ненадолго отказаться от них, чтобы позднее создать что-то более ценное. Мы — душа того организма, телом которого являются железные дороги, медные рудники, металлургические заводы и нефтяные скважины; они работают день и ночь, как сердце, во имя священной цели поддержания человеческой жизни, но только до тех пор, пока они остаются нашим телом — выражением и результатом наших достижений. Без нас тело — труп, производящий лишь яд, яд разобщённости, превращающей людей в стаю охотников за падалью. Дэгни, научись понимать сущность своей силы, и ты поймёшь парадоксальность ситуации, в которой оказалась. Ты не зависишь от материальных ценностей, они зависят от тебя — ты их создала, тебе принадлежит неповторимый механизм их создания. Где бы ты ни оказалась, ты сумеешь создавать. А эти грабители, по их собственной теории, оказались в постоянной отчаянной нужде, в слепой зависимости от материи. Почему бы тебе не поймать их на слове? Им нужны фабрики, железные дороги, шахты, двигатели, создавать которые и управлять которыми они не умеют. Что они будут делать с железной дорогой без тебя? Кто сможет следить за её работой, поддерживать её жизнь? Кто спасёт её в очередной раз? Может, твой брат Джеймс? А кто кормил его? Кто кормил грабителей? Кто производил для них оружие? Кто дал им средства, чтобы задавить тебя? Невероятный фарс — ничтожные безграмотные оборванцы властвуют над творениями гения! Кто сделал его возможным? Кто поддерживает твоих врагов, кто выковал твои цепи, кто уничтожил твои достижения?

Дэгни с застрявшим в горле криком рванулась вперёд. Франциско вскочил на ноги, резко, как тугая пружина, выпрямился и продолжал с безжалостным торжеством:

— Ты начинаешь прозревать? Дэгни, оставь им остов железной дороги, все эти ржавые рельсы, гнилые шпалы, разломанные двигатели, но не оставляй им свой разум! Не оставляй им свой разум! Судьба мира зависит от твоего решения!

— Дамы и господа! — Панический голос диктора прервал звуки симфонии. — Мы прерываем передачу специальным выпуском новостей. Крупнейшая катастрофа в истории железных дорог произошла сегодня рано утром на магистрали «Трансконтинентальной Тэггарта» в Уинстоне, штат Колорадо! Разрушен знаменитый Тоннель Тэггарта!

Дэгни закричала так, как, наверное, кричали люди в тот страшный момент в тоннеле. Этот крик звенел в ушах Франциско до конца передачи — они вместе бросились в дом, к приёмнику, и стояли рядом, объятые ужасом. Она не отрывала глаз от приёмника, а он — от неё.

— Подробности сообщил Люк Бил, помощник машиниста скоростного поезда Тэггарта — «Кометы». Он найден без сознания сегодня утром у западного портала тоннеля и, по-видимому, является единственным оставшимся в живых свидетелем катастрофы. Из-за грубейшего нарушения правил техники безопасности, причины которого устанавливаются, экспресс «Комета», шедший в Сан-Франциско, вошёл в тоннель, влекомый паровозом. Тоннель Тэггарта, длиной в двенадцать километров, прорублен сквозь хребет Скалистых гор и как инженерное сооружение считался далеко опередившим своё время. Он был построен внуком Натаниэля Тэггарта в эпоху чистых, бездымных тепловозов. Вентиляционная система тоннеля не была предназначена для очистки воздуха от задымлённости и пара, создаваемых паровозами. Это знали все служащие дороги, и послать состав в тоннель с паровозом означало обречь всех на смерть. «Комете», однако, был дан приказ проследовать через тоннель. По словам помощника машиниста Била, последствия задымлённости начали ощущаться, когда поезд углубился в тоннель примерно на пять километров. Машинист Джозеф Скотт полностью открыл клапан пара в отчаянной попытке набрать скорость, но изношенный старый локомотив еле тянул тяжёлый длинный состав на подъёме. Борясь с усиливавшейся задымлённостью, машинист и помощник машиниста всё же заставили изношенные паровые котлы выдавать шестьдесят километров в час, но в это время один из пассажиров, начав задыхаться, поддался панике и рванул ручку стоп-крана. Резкий рывок при остановке разорвал воздушный шланг локомотива, вследствие чего поезд не мог повторно тронуться. Из вагонов послышались крики, пассажиры начали разбивать окна. Машинист Скотт, тщетно пытавшийся запустить локомотив, потерял сознание, наглотавшись дыма. Помощник машиниста соскочил с локомотива и побежал. Он был уже недалеко от западного входа в тоннель, когда услышал взрыв, — последнее, что он запомнил. Остальные подробности мы узнали от служащих дороги на станции Уинстон. Оказалось, что следовавший в том же направлении специальный грузовой состав сухопутных сил, гружённый большим количеством боеприпасов, не получил предупреждения о стоявшей на путях «Комете». Оба состава двигались с нарушением графика и нагоняли упущенное время. Армейскому эшелону была дана команда проследовать в тоннель, несмотря на предупреждающий сигнал, так как сигнальная система тоннеля вышла из строя. Как оказалось, несмотря на ограничение скорости из-за частых неполадок в вентиляционной системе тоннеля, неписаным правилом всех машинистов было давать в тоннеле полный ход. Как удалось установить, «Комета» остановилась в точке, где тоннель идёт на подъём. Скорее всего, к этому времени все на «Комете» были мертвы. Вряд ли машинист армейского эшелона, проходившего подъём со скоростью сто тридцать километров в час, мог заметить заднее окно последнего вагона «Кометы», которое было ярко освещено, когда она отходила от Уинстона. Армейский эшелон врезался в «Комету». Сила взрыва выбила стёкла на ферме в восьми километрах от места катастрофы и вызвала обвал в горах. Спасатели всё ещё не могут пробиться ближе чем на пять километров к месту взрыва. Вряд ли кто-либо остался в живых, и вряд ли тоннель Тэггарта будет восстановлен.

Дэгни стояла не шелохнувшись и смотрела перед собой так, будто видела место катастрофы. Потом она резко повернулась за своей сумкой, как будто сейчас это была единственная важная вещь, схватила её, бросилась к двери и выбежала из дома. Её порывистые движения обрели бессознательную чёткость лунатика.

— Дэгни, — крикнул Франциско, — не возвращайся!

Но его крик не достиг её, как будто он звал её с гор Колорадо.

Франциско бросился за ней, догнал, схватил за руки и закричал:

— Не возвращайся! Дэгни! Ради всего, что тебе свято, не возвращайся!

Она смотрела на него, словно не узнавая. Обладая недюжинной физической силой, он без труда мог бы сломать ей руки. Но Дэгни с отчаянной силой человека, борющегося за жизнь, резко вырвалась, на мгновение выведя его из равновесия. Когда Франциско поднялся на ноги, она уже бежала вниз по дороге, бежала, как когда-то он бежал на вой сирены на заводе Риардена, — бежала к своей машине.

∗ ∗ ∗

Прошение об отставке лежало на столе перед Джеймсом Тэггартом, и он смотрел на него, парализованный ненавистью. Ему казалось, что его враг — этот клочок бумаги, не написанные на нём слова, а бумага и чернила, в которых материализовались эти слова. Он всегда считал мысли и слова неубедительными, но их материальное воплощение являло собой именно то, чего он всю жизнь стремился избегать — определённость, не подлежащую обжалованию.

Тэггарт ещё не решился на отставку; пока нет, думал он; он написал это прошение по причине, которую определил для себя как «на всякий случай». Прошение было для него формой защиты; он ещё не подписал его — это была уже защита от защиты. Ненависть была направлена на непреодолимое чувство, что дольше тянуть он не сможет.

Он получил сообщение о катастрофе в восемь часов утра; к полудню он приехал в офис. Инстинкт, природу которого он знал, хотя изо всех сил старался не знать, подсказал ему, что он должен быть здесь.

Люди, бывшие его краплёными картами в той игре, которой он владел мастерски, затасовались. Клифтон Лоуси прикрылся диагнозом врача, который нашёл у него сердечное недомогание, не позволявшее его беспокоить. Один из помощников Тэггарта якобы уехал прошлым вечером в Бостон, а другого вызвали в неизвестную больницу к отцу, о котором раньше никто и слыхом не слыхивал. Дома у главного инженера никто не поднимал трубку. Никто не мог найти и вице-президента по связям с общественностью.

По пути в офис Тэггарт видел большие чёрные заголовки газет. Проходя по коридорам «Трансконтинентальной Тэггарта», он слышал голос диктора по радио, голос, который был бы уместнее в трущобной пивной: он вопил, требуя национализации железных дорог.

Шаги Тэггарта звучали гулко, чтобы все знали — босс на месте, и достаточно торопливо, чтобы никто не останавливал его и не лез с вопросами. Он закрыл дверь кабинета, приказав секретарю никого не пускать, на телефонные звонки не отвечать и говорить всем, что мистер Тэггарт занят.

Затем он сел за стол, оставшись наедине со своим страхом. Ему казалось, что его заперли в склепе и ему не выбраться. И в то же время ему казалось, будто он выставлен напоказ всему городу, и он надеялся, что никому не удастся взломать замок. Он должен быть здесь, в этом кабинете, сидеть тихо и ждать — ждать неизвестно чего, что снизойдёт на него и подскажет дальнейшие действия. Он боялся и того, что за ним придут, и того, что никто не приходит и не говорит ему, что делать.

Телефонные звонки из других кабинетов звучали криками о помощи. Он со злобным торжеством смотрел на дверь, думая, что все эти голоса разбиваются о безобидную фигуру его секретаря, молодого человека, поднаторевшего в искусстве обходить острые углы, которое он практиковал с ловкостью человека, безнравственного от природы. Звонки, думал Тэггарт, идут из Колорадо, из каждого пункта сети дорог Тэггарта, из каждого кабинета в этом здании. Пока он не снимал трубку, ему ничто не угрожало. Все его чувства сконцентрировались в плотное, тяжёлое, непрозрачное ядро, он подумал, что люди, управляющие сетью «Трансконтинентальной Тэггарта», не смогут их затронуть; эти люди — враги, которых надо победить хитростью. При мысли о членах совета директоров приступы страха обострились, но прошение об отставке было его личной пожарной лесенкой — а они пусть остаются в горящем доме. Больше всего пугали мысли о людях из Вашингтона. Если позвонят оттуда, придётся отвечать; его ловкий секретарь знает, чьи голоса весомей распоряжений босса. Но из Вашингтона не звонили.

Страх спазмами пронзал всё тело, во рту пересохло. Тэггарт не знал, чего боится. Он знал, что это не угрозы диктора, услышанные по радио. То, что он пережил, услышав сообщение по радио, было больше похоже на привычный служебный страх, который появился, когда он только занял этот пост, с которым он сжился, как с хорошо сшитым костюмом или застольными речами. Но слова диктора внушали ему и вкрадчивую надежду, юркую и незаметную, как таракан. Если она обретёт форму, то решит все проблемы, спасёт его от рокового решения — от подписания прошения… Он больше не будет президентом «Трансконтинентальной Тэггарта», но и никто им не будет… никто больше им не будет…

Он заглянул в свой стол, ни на чём не сосредоточиваясь. Он будто погружался в туман, стараясь, чтобы ничто в этом тумане не обрело чёткости очертаний. Всё существующее узнаваемо, но Тэггарт отказывался узнавать окружающую его реальность, она словно не существовала для него.

Он не проверял фактов произошедшего в Колорадо, не старался выяснить его причин, не задумывался о последствиях. Он не думал. Плотный ком эмоций давил на него почти физически, заполнял его сознание, освобождая от необходимости думать. Ком состоял из ненависти — ненависть была его единственной реакцией, единственной реальностью; ненависть не имела цели, причины, начала и конца, она перерастала в вызов всей вселенной, оправдание, право, абсолют.

Телефонные звонки продолжались. Тэггарт знал, что эти крики о помощи адресованы не ему, а некоей величине, внешний облик которой он похитил. И вот теперь звонки сдирали с него эту личину: звонки превращались в удары по голове. Объект его ненависти обрёл форму — её создавал звук звонков. Плотное ядро внутри взорвалось и заставило его действовать — бездумно, бессмысленно.

Выбежав из кабинета, он, избегая взглядов, быстро пересёк залы отдела управления и вошёл в приёмную вице-президента по операционной деятельности. Дверь в кабинет была открыта, через окно за пустым столом виднелся кусочек неба. Затем Тэггарт заметил в приёмной служащих, а за стеклянной перегородкой — белокурую голову Эдди Уиллерса. Он направился прямо к нему, распахнул стеклянную дверь и с порога крикнул:

— Где она?

Эдди Уиллерс медленно поднялся с места и стоял, уставившись на Тэггарта со странным любопытством, будто тот был ещё одним непонятным явлением в ряду беспрецедентных событий, творившихся у него на глазах. Он молчал.

— Где она?

— Я не могу сказать.

— Слушай, ты, ублюдок, у меня нет времени церемониться! Если ты хочешь убедить меня, что не знаешь, где она, то я тебе не верю! Ты знаешь, и ты скажешь, или я заложу тебя Стабилизационному Совету. Я скажу, что ты знаешь это, и попробуй доказать обратное!

В голосе Эдди проскользнула нотка удивления:

— Я никогда не утверждал, что не знаю, где она, Джим. Я знаю. Но тебе не скажу.

Крик Тэггарта перешёл в визг. Он понял, что просчитался.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Разумеется.

— Повтори при свидетелях. — Он обвёл рукой комнату. Эдди слегка повысил голос и чётко произнёс:

— Я знаю, где она, но тебе не скажу.

— Ты признаёшь, что покрываешь дезертира?

— Называй как хочешь.

— Но это преступление! Преступление против народа. Разве ты не знаешь?

— Знаю.

— Это противозаконно!

— Да.

— Это вопрос национальной безопасности! Ты не имеешь права на личные секреты! Ты утаиваешь жизненно важные сведения! Я президент этой дороги! Я приказываю тебе сказать! Ты обязан подчиниться приказу! Это пахнет тюрьмой! Понял?

— Да.

— Ты скажешь?

— Нет.

Годы тренировки выработали у Тэггарта привычку незаметно наблюдать за аудиторией. Он видел вокруг ничего не выражающие напряжённые лица. Это не были лица союзников. Все они выражали отчаяние — кроме лица Эдди. Верный раб «Трансконтинентальной Тэггарта» казался единственным человеком, которого трагедия не коснулась. Он смотрел на Тэггарта безжизненным, но ясным взглядом — как школьник, которого заставляют заниматься предметом, который он не хочет изучать.

— Ты понимаешь, что ты предатель? — заорал Тэггарт.

— И кого же я предал? — спокойно спросил Эдди.

— Народ! Укрывательство дезертира — государственная измена! Подрыв экономики государства! Твой долг — служить народу, это превыше всего! Так говорят все ответственные лица! Ты что, не знаешь? Не знаешь, что с тобой сделают?

— Разве ты не видишь, что мне на это наплевать?

— Э-э, нет! Я доложу в Стабилизационный Совет. У меня есть свидетели, которые подтвердят, что слышали от тебя.

— Не беспокойся о свидетелях, Джим. Не подставляй их. Я изложу всё, что сказал, в письменном виде, подпишу свои показания, и ты отнесёшь их в Стабилизационный Совет.

Тэггарт взорвался, будто ему влепили пощёчину:

— Кто ты такой, чтобы идти против правительства? Кто ты такой, ты, конторская крыса, чтобы обсуждать национальную политику и иметь собственное мнение? Думаешь, страну оно интересует, интересуют твои желания, твоя драгоценная совесть? Тебе не помешает урок, да и всем вам! Зажравшиеся, наглые клерки, возомнившие, что всё это дерьмо насчёт ваших прав — серьёзно! Пора вбить вам в голову, что времена Нэта Тэггарта кончились!

Эдди молчал. Все привстали, глядя друг на друга из-за столов. Лицо Тэггарта исказил страх. Эдди был поразительно спокоен. Джеймс Тэггарт твёрдо верил в существование Эдди Уиллерса; Эдди Уиллерс не верил в существование Джеймса Тэггарта.

— Думаешь, народу есть дело до твоих или её желаний? — орал Тэггарт. — Она обязана вернуться! Обязана работать! Нам безразлично, хочет она этого или нет! Она нужна нам!

— Неужели, Джим?

Инстинкт самосохранения заставил Тэггарта на шаг отступить, когда он услышал тон, которым Эдди произнёс эти слова, — очень тихий спокойный тон. Но Эдди не двинулся с места. Он стоял за своим столом, и поза его напоминала о лучших традициях цивилизованных деловых учреждений.

— Ты её не найдёшь. Она не вернётся. И я рад этому. Можешь сдохнуть с голоду, можешь закрыть дорогу, упечь меня в тюрьму, пристрелить — какая разница? Я не скажу, где она. Даже если страна развалится, не скажу. Тебе её не найти. Ты…

Они обернулись на звук открываемой двери. На пороге стояла Дэгни. На ней было платье из плиссированной хлопчатобумажной ткани; её волосы растрепались от езды на машине. Все уставились на неё. Она осмотрелась, как бы восстанавливая это место в памяти, её взгляд, не узнавая окружающих, скользнул по комнате, быстро отмечая всё вокруг. Её лицо изменилось; оно выглядело постаревшим, но не из-за морщин, а из-за прямого безжалостного взгляда. Первой реакцией, когда миновал шок, был пронёсшийся по комнате вздох облегчения. Облегчение читалось на всех лицах, лишь Эдди Уиллерс, который минуту назад был совершенно спокоен, вдруг рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Он не издавал ни звука, но подёргивающиеся плечи выдавали рыдания.

На лице Дэгни ничего не отразилось. Всё выглядело так, словно её присутствие было неизбежно и слова излишни. Она направилась прямо к двери своего кабинета, лишь коротко и бесстрастно, как автомат, бросила, проходя мимо секретаря:

— Попросите Эдди зайти!

Первым, будто боясь упустить Дэгни из виду, опомнился Джеймс Тэггарт. Бросившись за ней, он закричал:

— Я ничего не мог поделать! — А потом, ощутив, как жизнь, привычная для него жизнь, возвращается к нему, завопил: — Это твоя вина! Ты это сделала! Ты в этом виновата! Потому что ты ушла!

Он не знал, прокричал ли он всё это на самом деле, или это была лишь слуховая галлюцинация. Лицо Дэгни оставалось спокойным, однако она повернулась к нему; казалось, её достигли только звуки — не слова, не их смысл. В этот момент Тэггарт как никогда отчётливо почувствовал, что на самом деле его как будто не существует.

Затем он заметил перемену в лице Дэгни; она почувствовала присутствие людей, но посмотрела сквозь Тэггарта, отвернулась и увидела вошедшего в кабинет Эдди Уиллерса.

На лице Эдди остались следы слёз, но он не пытался их скрыть, будто слёзы, смущение или извинение за них были безразличны и ему, и Дэгни. Она сказала:

— Позвони Райену, скажи, что я здесь, и передай мне трубку. — Райен служил главным управляющим центрального отделения дороги.

Эдди ответил не сразу, словно давая ей подготовиться, затем произнёс тем же тоном, что и она:

— Райена нет, Дэгни. На прошлой неделе он уволился.

Они не замечали Тэггарта, будто он был мебелью. Дэгни даже не выставила его из кабинета. Как паралитик, неуверенный, что мускулы подчинятся ему, он собрался с силами и выскользнул сам. Он знал, что прежде всего зайдёт к себе и уничтожит прошение об отставке.

Дэгни не заметила его ухода, она смотрела на Эдди:

— А Ноуланд здесь?

— Нет, он уволился.

— А Эндрюс?

— Уволился.

— Макгайр?

— Уволился.

Он продолжал перечислять имена тех, о ком она не могла не спросить, тех, кто был ей сейчас особенно нужен, — кто-то уволился, кто-то просто исчез за последний месяц. Дэгни слушала без удивления, без всяких чувств, так слушают перечень убитых и раненых в течение боя, в котором все обречены, и совершенно безразлично, чьё имя будет названо первым.

Когда Эдди закончил перечислять имена самых нужных ей людей, она ничего не сказала, лишь спросила:

— Что сделано с сегодняшнего утра?

— Ничего.

— Как ничего?

— Дэгни, первый попавшийся посыльный мог бы распоряжаться здесь с сегодняшнего утра, и все подчинились бы. Но в наше время даже посыльным известно, что, кто бы ни сделал первый шаг, будет виноват во всём, что случилось или случится, — сейчас все сваливают ответственность друг на друга. Такой человек не спас бы всю дорогу, он потерял бы работу, не успев спасти одно отделение. Ничего не сделано. Всё замерло. Движение хаотично, никто на всей дороге не знает, продолжать движение или остановить. Некоторые поезда задержаны на станциях, другие продолжают движение, ожидая остановки, пока они не достигли Колорадо. Всё решают диспетчеры на местах. Управляющий Терминалом отменил на сегодня все дальние рейсы, включая вечернюю «Комету». Не знаю, что сейчас делает управляющий в Сан-Франциско. Работают только аварийные бригады. В тоннеле. Они всё ещё не добрались до места катастрофы. И думаю, не доберутся.

— Позвони управляющему Терминалом и прикажи немедленно восстановить график движения, это касается и вечерней «Кометы». Потом возвращайся.

Когда Эдди вернулся, Дэгни стояла, склонившись над разостланными на столе картами, пока он делал краткие пометки:

— Направь все поезда, следующие в западном направлении, на юг от Кирби, штат Небраска, по объездному пути через Гастингс, затем по путям «Западной Канзаса» через Лорел, штат Канзас, далее по путям «Атлантической южной» в Джаспер, штат Оклахома. Далее на запад по дороге «Атлантической южной» в Флагстафф, Аризона, на север — по линии Флагстафф — Хоумдейл в Элджин, штат Юта, на север — в Мидленд, на северо-запад — по линии Уосач — Солт-Лейк-Сити. Железнодорожная ветка Уосач — заброшенная узкоколейка. Её надо купить. Колею сделать стандартной. Если владельцы побоятся продавать, поскольку продажа дорог сейчас запрещена, заплати им вдвойне. Между Лорелом, Канзас, и Джаспером, Оклахома, — пять километров, между Элджином и Мидлендом, Юта, — девять километров. Рельсов там нет. Их нужно уложить. Пусть строительные бригады немедленно приступают к работе, нанимай местное население, плати в два раза больше, чем разрешает закон, в три раза — сколько запросят, организуй работу в три смены, но всё должно быть кончено к утру. Рельсы сними с объездного пути в Уинстоне, Колорадо, в Силвер-Спрингс, Колорадо, в Лидсе, Юта, в Бенсоне, Невада. Если подпевалы Стабилизационного Совета попытаются остановить работу, поручи нашим людям на местах — тем, кому доверяешь, — подкупить их. Не проводи эти расходы через бухгалтерию, переведи их на мой счёт, я заплачу. Если возникнут препятствия, пусть наши люди скажут этим марионеткам, что Директива 10-289 не предусматривает запрета на местном уровне, подобный запрет должен быть отправлен сюда, в наш отдел, и им придётся судиться со мной, если они хотят остановить нас.

— Это правда?

— Откуда мне знать? Да и кто может знать? Но к тому времени, когда они поймут, что к чему, и сообразят, что делать, дорога будет построена.

— Понимаю.

— Я просмотрю списки и назову тебе имена наших людей на местах, которые будут руководить работами, если, конечно, они ещё не уволились. К тому времени, когда отправляющаяся сегодня «Комета» достигнет Кирби, штат Небраска, дорога будет восстановлена. График движения трансконтинентальных поездов сдвинется на тридцать шесть часов, но расписание будет сохранено. Достань в архиве карты дороги, на которых ещё нет тоннеля, построенного внуком Нэта Тэггарта.

— Что? — Эдди не повысил голоса, но судорожный выдох, с которым он произнёс эти слова, выдал его чувства.

Лицо Дэгни не изменилось, в её голосе не слышалось упрёка, напротив, понимание и поддержка:

— Карты, на которых нет тоннеля, построенного внуком Нэта Тэггарта. Мы возвращаемся в прошлое, Эдди. Будем надеяться, что это удастся. Нет, восстанавливать тоннель мы не будем. Сейчас это невозможно. Но тот старый скат, пересекающий Скалистые горы, существует. Там можно восстановить колею. Только трудно будет найти рельсы и людей, которые бы это сделали. Особенно людей.

Эдди с самого начала знал, что она видела его слёзы и не прошла мимо него равнодушно, хотя её чёткий, размеренный голос и неподвижное лицо не выдавали никаких чувств. В её поведении ощущалось что-то особенное, он это чувствовал, но не мог выразить словами. Он начал понимать, что она ему говорит: «Я всё знаю, я понимаю, что чувствовала бы сострадание и благодарность, будь мы живы и свободны в чувствах, но ведь этого нет, правда, Эдди? Мы на мёртвой планете, на Луне. Мы должны двигаться, но не имеем права остановиться и глотнуть свежего воздуха, потому что здесь нечем дышать».

— У нас есть ещё полтора дня, — сказала она. — Завтра вечером я отправляюсь в Колорадо.

— Если ты хочешь лететь, придётся арендовать самолёт. Твой всё ещё в ремонте. Мы никак не можем раздобыть запчасти.

— Нет, я поеду на поезде. Я должна осмотреть дорогу. Поеду завтра на «Комете».

Двумя часами позже, во время короткого перерыва между телефонными переговорами с разными городами, Дэгни неожиданно задала первый вопрос, не связанный с железной дорогой:

— Что они сделали с Хэнком Риарденом?

Эдди поймал себя на том, что хочет отвести взгляд, но заставил себя посмотреть Дэгни в глаза и ответить:

— Он капитулировал. В последний момент подписал дарственный сертификат.

— О… — В её возгласе не было ни удивления, ни осуждения.

— Поступали какие-нибудь известия от Квентина Дэниелса?

— Нет.

— Он ничего не оставлял для меня?

— Нет.

Эдди догадался о её страхах, и это напомнило ему о том, что он ещё не всё сообщил ей.

— Дэгни, существует ещё одна проблема, которая стала непреодолимой с того момента, как ты исчезла. Застывшие поезда по всей сети.

— Это ещё что?

— По всей сети есть поезда, брошенные бригадами где-нибудь на дальних разъездах, обычно ночью. Они просто бросают поезд и исчезают — без предупреждения и без видимой причины, это похоже на эпидемию, болезнь внезапно поражает людей, и они пропадают. То же самое происходит и на других железных дорогах. Никто не может этого объяснить. Но думаю, что все понимают: причина в указе. Это форма протеста. Люди стараются работать и жить, как прежде, но наступает момент, когда они больше не могут выносить это. Что делать? — Он пожал плечами. — Кто такой Джон Голт?

Она задумчиво кивнула, на её лице не было удивления.

Зазвонил телефон, и голос секретаря произнёс:

— Мисс Тэггарт, на проводе мистер Уэсли Моуч из Вашингтона.

Её губы сжались, словно их неожиданно коснулось насекомое.

— Должно быть, это моего брата.

— Нет, мисс Тэггарт, вас.

— Хорошо, соедините.

— Мисс Тэггарт, — сказал Уэсли Моуч тоном хозяина вечеринки с коктейлями, — я рад, что вы поправили своё здоровье, и хотел бы поприветствовать вас лично. Я знаю, что для вашего здоровья был необходим длительный отдых, и ценю патриотизм, который убедил вас прервать свой отпуск в связи с чрезвычайной ситуацией. Хотел бы заверить вас, что вы можете рассчитывать на нашу поддержку во всех мероприятиях, которые сочтёте необходимыми. Вам гарантированы всестороннее сотрудничество, помощь и поддержка. Если потребуется… несколько выйти за рамки наших правил, то, прошу вас, будьте уверены, это возможно.

Дэгни молчала, хотя он несколько раз останавливался, дожидаясь её ответа. Когда молчание затянулось, она сказала:

— Буду очень обязана вам, если вы позволите мне поговорить с мистером Уэзерби.

— Конечно, мисс Тэггарт, когда угодно… то есть… вы хотите сказать — сейчас?

— Да. Прямо сейчас.

Он всё понял, но ответил:

— Да, мисс Тэггарт.

Когда мистер Уэзерби взял трубку, в его голосе слышалось любопытство:

— Чем могу быть полезен?

— Можете передать своему боссу, что, если он не хочет, чтобы я вновь оставила работу, а он знает, что так и было, пусть никогда не звонит мне. Всё, что ваша банда захочет мне сказать, будет передаваться через вас. Я буду разговаривать с вами, не с ним. Можете сказать ему, что причина в том, как он поступил с Хэнком Риарденом в то время, когда получал у него жалование. Может, кое-кто и забыл об этом, только не я.

— Содействовать работе железных дорог страны — мой долг, мисс Тэггарт. — Голос мистера Уэзерби звучал так, словно он не хотел понимать то, что услышал; потом в его голосе появилась нотка заинтересованности, он задумчиво, сомневаясь в собственной проницательности, спросил: — Мисс Тэггарт, если я правильно понимаю, вы желаете моего исключительного посредничества в решении всех официальных вопросов? Могу ли я понимать это как вашу политику?

Она резко, коротко усмехнулась:

— Ну-ну. Можете считать, что обладаете исключительным правом использовать меня в ваших интересах в Вашингтоне. Не знаю, какую выгоду это вам принесёт, потому что не собираюсь играть в ваши игры. Я не намерена заискивать, более того, уже сейчас готова преступить ваши законы. Можете арестовать меня, если почувствуете, что можете себе это позволить.

— Думаю, ваши представления о законе несколько старомодны, мисс Тэггарт. Зачем говорить о жёстких догмах? Современные законы гибки и могут быть истолкованы… исходя из обстоятельств.

— Тогда проявите гибкость сейчас, потому что ни я, ни железнодорожные катастрофы таковыми быть не можем…

Она бросила трубку и сказала Эдди тоном, каким оценивают что-то неодушевлённое:

— На какое-то время они оставят нас в покое.

Казалось, она не заметила перемен в своём кабинете: отсутствие портрета Нэта Тэггарта, появление стеклянного кофейного столика, на котором новый хозяин, мистер Лоуси, устроил выставку самых громкоголосых общественно-политических журналов, выносящих заголовки статей на обложку.

Дэгни слушала отчёт Эдди о том, что произошло за месяц с железной дорогой, словно робот, впитывающий всё, что ему говорят, но никак не реагирующий. Она выслушала его мнение о предполагаемых причинах катастрофы. Так же отрешённо она смотрела на непрерывную череду людей, которые торопливо входили и выходили из кабинета, жестикулируя более оживлённо, чем того требовали обстоятельства. Она подумала, что сделалась невосприимчивой к чему бы то ни было. Она ходила по кабинету, диктуя Эдди список необходимых для укладки рельсов материалов и мест, где их можно купить незаконным путём, и вдруг, неожиданно для самой себя, остановилась и посмотрела на журналы, лежащие на столике. Они пестрели заголовками: «Новое общественное сознание», «Наш долг перед обездоленными», «Нищие против алчных». Резко, по-звериному, чего Эдди никогда за ней не замечал, она смела журналы на пол и продолжала всё тем же ровным голосом диктовать цифры, как будто и не было никакой связи между её холодным разумом и яростью, наполнявшей её тело.

Ближе к вечеру, улучив момент, когда осталась одна, Дэгни позвонила Риардену.

Она назвала своё имя секретарю и услышала, как та повторила его. Риарден схватил трубку:

— Дэгни?

— Привет, Хэнк. Я вернулась.

— Ты где?

— У себя в кабинете.

Она поняла всё, что он хотел сказать, но не сказал во время ненадолго воцарившегося молчания. Потом он сказал:

— Пожалуй, мне пора начать раздавать взятки, чтобы получить руду и лить для тебя рельсы.

— Да. И как можно больше. Ничего, если это будет не Металл Риардена. Это может быть… — Краткую паузу было трудно уловить, но в это время Дэгни успела подумать: «Рельсы из Металла Риардена — для того, чтобы вернуться в эпоху до стали? А может, ещё дальше, во времена деревянных рельсов, на которые накладывались железные пластинки?» — Это может быть сталь любого качества — всё, что ты в состоянии мне дать, — закончила она.

— Хорошо. Дэгни, ты знаешь, что я уступил им Металл Риардена? Я подписал дарственный сертификат.

— Да, я знаю.

— Я капитулировал.

— Кто я такая, чтобы обвинять тебя? Разве я не капитулировала?

Он ничего не ответил, и она продолжила:

— Хэнк, думаю, им безразлично, остался ли на земле хоть один поезд или доменная печь. Нам — небезразлично. Они удерживают нас силой нашей любви, и мы будем им платить, пока есть малейшая возможность не дать остановиться последнему колёсику — во имя человеческого разума. Мы будем держать его на плаву, словно тонущего ребёнка, и, когда пучина поглотит его, уйдём на дно вместе с последним колесом и последним здравым суждением. Я знаю, за что мы расплачиваемся, но сейчас цена не имеет значения.

— Я знаю.

— Не бойся за меня, Хэнк. Завтра утром я буду в порядке.

— Я не буду за тебя бояться, дорогая. Я приеду к тебе сегодня вечером.

Глава 9

Лицо без боли, без страха, без чувства вины

Дэгни вошла в гостиную. Царящие в квартире тишина и порядок — всё застыло в том положении, в котором находилось месяц назад, до её отъезда, — сразу вселили в неё чувство облегчения и опустошённости. Тишина создавала иллюзию уединения и полной независимости; вещи, усердные хранители времени, напоминали о том мгновении, вернуть которое она уже не в силах, как не в силах и перечеркнуть произошедшее с тех пор.

Окна всё ещё отбрасывали последние блики дневного света. Не в силах заставить себя сосредоточиться на тех делах, которые можно было отложить до следующего утра, Дэгни ушла с работы раньше запланированного. Прежде такого за ней не водилось, да и само ощущение, что теперь дома ей легче, чем на работе, было для неё непривычно.

Она долго стояла под душем, отдавшись во власть струящейся по телу воды; однако, осознав, что ею движет желание смыть с себя не дорожную пыль, а дух своего офиса, поспешно вышла из ванной.

Одевшись, она закурила сигарету и направилась в гостиную; стоя у окна, смотрела на город, так же как ещё сегодня утром смотрела на сельский пейзаж.

Дэгни уже думала о том, что отдала бы всё на свете ради ещё одного года работы на железной дороге. Она вернулась, но испытывала не удовлетворение деятельностью, а лишь ясное холодное спокойствие, вызванное принятым решением, да скрытую тупую боль.

Небо было окутано облаками, которые, опустившись на улицы, подобно туману, поглотили тротуары; небо словно заключило город в свои объятия. Её взору предстал весь Манхэттен — вытянутый треугольник острова врезался в невидимый океан, как нос тонущего судна; видневшиеся сквозь облака небоскрёбы казались его дымовыми трубами, всё остальное постепенно исчезало за серо-голубыми кольцами пара, медленно погружаясь в необъятное пространство. Вот так же, размышляла Дэгни, исчезла с лица земли Атлантида, остров, канувший в воды океана, и все те другие царства, которые оставили после себя ту же легенду во всех человеческих культурах и языках — и то же томление.

Как в тот весенний вечер, когда она, облокотившись на стол, сидела в полуразвалившемся офисе «Джон Голт инкорпорейтэд» и смотрела в выходившее на тёмный переулок окно, перед ней вновь предстал её собственный столь недосягаемый мир… Кто бы ты ни был, мысленно обращалась она к своему герою, ты, человек, которого я всегда любила, но так и не встретила, ты, кого я надеялась увидеть в конце уходящего за горизонт пути, чьё присутствие ощущала на улицах города и чей мир была готова заполнить, — знай: мною двигали любовь к тебе, надежда найти тебя и желание достойно предстать перед тобой. Теперь я понимаю, что мне не отыскать тебя, — ты недосягаем и нереален, и всё-таки остаток моей жизни принадлежит тебе. Я буду жить во имя твоё, даже если мне не суждено узнать его, буду продолжать служить тебе, даже если моя игра проиграна, я не сойду с пути. Я сделаю всё, чтобы достойно предстать перед тобой, зная, что этого никогда не произойдёт… Дэгни никогда не поддавалась отчаянию; стоя у окна и глядя на погружённый в туман город, она мысленно взывала к своей безответной любви.

Раздался звонок в дверь.

Ничуть не удивившись, она отправилась открывать — появление Франциско д’Анкония не было для неё неожиданностью. Она не чувствовала и тени удивления или недовольства, ею овладела лишь мрачная решимость; она медленно подняла голову и посмотрела Франциско прямо в глаза, давая понять, что уже сделала выбор и будет держаться его.

Его лицо было серьёзно и спокойно; радости во взгляде уже не было, но и беззаботность плейбоя не вернулась. Все маски были сброшены, он смотрел строго и сосредоточенно, как мужчина, осознающий серьёзность своих поступков. Дэгни уже очень давно не ожидала от него ничего подобного, и теперь он казался ей небывало привлекательным, — она не без удивления отметила, что ей вдруг показалось, что это не тот человек, который бросил её, а тот, кого бросила она.

— Дэгни, ты в состоянии поговорить прямо сейчас?

— Да, если хочешь. Входи.

Франциско окинул гостиную быстрым взглядом — он ещё никогда не переступал порога её квартиры, — затем посмотрел на Дэгни. Он внимательно наблюдал за ней. Похоже, он понимал, что её внешнее спокойствие предрешает исход его визита и не стоит ворошить пепелище прошлого, на котором уже не осталось ни искорки от отгоревшего костра боли.

— Садись, Франциско. — Она продолжала стоять перед ним, словно демонстрируя, что ничего не скрывает, даже бесконечной усталости, которой стоил ей этот день, и безразличия к заплаченной за него цене.

— Не думаю, что смогу удержать тебя, когда ты уже сделала выбор. Но если остался хоть один шанс, я должен им воспользоваться.

Дэгни медленно покачала головой:

— Бесполезно, Франциско. К чему всё это? Ты капитулировал. Какая тебе разница, погибну я вместе с железной дорогой или умру вдали от дела моей жизни?

— Я ещё не потерял веру в будущее.

— О каком будущем ты говоришь?

— О том, когда грабители исчезнут с лица земли, а мы будем жить.

— Если «Трансконтинентальной Тэггарта» суждено исчезнуть вместе с грабителями, я готова пожертвовать собой.

Франциско не ответил, он не сводил глаз с её лица.

— Я думала, что смогу жить без неё, — спокойно добавила Дэгни. — Я ошибалась. Подобного не повторится. Помнишь, Франциско, когда мы только начинали, то оба верили, что единственный грех на этой земле — плохо делать своё дело? Я не изменила этой вере. — В голосе Дэгни дрогнула первая живая нотка. — Я не могу праздно наблюдать за тем, что они сделали с тоннелем. Я не в состоянии смириться с тем, что стало общепринятым. Франциско, ведь мы оба считали чудовищной мысль, что несчастья — это судьба, с ними надо смириться, а не бороться! Мне ненавистно смирение. Мне чужды беспомощность и отказ от себя. До тех пор, пока существует железная дорога, я буду ею управлять.

— Для того чтобы сохранить для грабителей их мир?

— Для того чтобы сохранить последний островок моего мира.

— Дэгни, — медленно произнёс Франциско, — я могу понять человека, влюблённого в своё дело. Я знаю, что значит для тебя железная дорога. Но скажи, имела бы смысл твоя работа, если бы поезда были пусты? Дэгни, о чём ты думаешь при виде движущегося поезда?

Она бросила взгляд на город за окном:

— О жизни способного и умелого человека, который мог погибнуть в той катастрофе, но избежит опасности следующей, потому что я предотвращу её. О человеке непреклонного разума и безграничных стремлений, человеке, влюблённом в жизнь… похожем на тебя и меня, какими мы начинали наше дело. Ты его бросил. Я не могу этого сделать.

Франциско на мгновение прикрыл глаза и напряжённо улыбнулся; его улыбка была похожа на стон, вызванный пониманием и состраданием.

— Неужели ты всё ещё считаешь, что, управляя железной дорогой, будешь служить интересам такого человека? — спокойно и серьёзно спросил Франциско.

— Да.

— Хорошо, Дэгни. Я не буду тебя останавливать. Пока твои взгляды не изменятся, тебя ничто не удержит. Ты одумаешься, когда обнаружишь, что твоя деятельность направлена не на благо этого человека, а на его гибель.

— Франциско! — изумлённо и отчаянно крикнула она. — Ты должен это понять, ты же знаешь, о каком человеке я говорю, тебе он тоже близок!

— О да, — небрежно бросил Франциско, вперив взгляд в пустоту комнаты, будто там находился живой собеседник. — Что тебя удивляет? — добавил он. — Ты сказала, что когда-то мы оба принадлежали к людям этого типа. Мы и по сей день остались такими. Только один из нас его предал.

— Да, — сурово бросила она, — один из нас пошёл на это. Отречение не поможет нам в деле служения такому человеку.

— Мы также окажем ему плохую услугу, если пойдём на соглашение с теми, кто не позволяет ему жить.

— Я не иду на соглашение с ними. Они нуждаются во мне и понимают это. Я сама диктую условия.

— Участвуя в игре, в результате которой они остаются в выигрыше, а за это на тебя валятся все шишки?

— Если это поможет продлить жизнь «Трансконтинентальной Тэггарта», то большего выигрыша нечего и желать. И что из того, что они требуют от меня платы? Пусть получат то, чего хотят. У меня останется железная дорога.

— Ты думаешь? — усмехнулся Франциско. — Неужели ты думаешь, что их нужда в тебе способна защитить тебя? Неужели ты думаешь дать им то, чего они хотят? Нет, ты не одумаешься, пока собственными глазами не увидишь, чего они хотят от тебя на деле. Помнишь, Дэгни, чему нас учили? Богу — богово, кесарю — кесарево. Возможно, их бог и может допустить такое. Но человек, которому, как ты говоришь, мы служим, такого не потерпит. Ему чужды двуличие, разлад между разумом и телом, несоответствие действий духовным ценностям. Ему претит преклонение перед кесарем.

— Все эти годы, — мягко заметила Дэгни, — мне бы и в голову не пришло, что может наступить день, когда мне придётся на коленях просить у тебя прощения. Теперь это кажется мне возможным. Убедившись в твоей правоте, я сама принесу извинения. Но не раньше.

— Так и будет. Но становиться на колени необязательно.

Хотя Франциско смотрел Дэгни прямо в лицо, он, казалось, не видел её. По его взгляду Дэгни поняла, свидетелем какой капитуляции он надеется стать в ближайшем будущем. А ещё Дэгни заметила, как он попытался отвести глаза, надеясь, что она не перехватит и не разгадает его взгляд, не поймёт, какая в нём идёт борьба, о чём свидетельствовали дрогнувшие напряжённые мускулы его лица — лица, которое она так хорошо знала.

— Запомни, Дэгни: до тех пор мы с тобой будем врагами. Я не хотел этого говорить, но придётся. Ты первый человек, который одной ногой ступил на небеса и вернулся обратно на землю. Хоть и мельком, но ты увидела слишком многое и должна всё чётко понимать. — Я веду борьбу не с твоим братом Джеймсом и не с Уэсли Моучем, а с тобой, Дэгни. Именно тебя мне нужно победить. Я изо всех сил стремлюсь как можно быстрее покончить с тем, что тебе дороже всего. И пока ты будешь бороться за спасение «Трансконтинентальной Тэггарта», я буду работать на её разрушение. Даже не думай просить у меня помощи или денег. Ты знаешь мои мотивы. Можешь меня ненавидеть — ты имеешь на это право.

Дэгни приподняла голову. В её позе не произошло заметных перемен; она просто старалась контролировать своё тело, зная, как много может сказать Франциско малейшее её движение.

— Что это тебе даст? — Произнося эту короткую фразу, она являла собой воплощение женственности, и только в почти незаметной категоричности тона звучал вызов.

Франциско понимающе посмотрел на Дэгни. Он не собирался, но и не отказывался делать признание, которое она пыталась из него вырвать.

— Это касается только меня одного.

Дэгни не удержалась:

— Я не могу тебя ненавидеть. Долгие годы я пыталась пробудить в себе ненависть, но у меня ничего не получилось и не получится, независимо от того, на какие поступки решится каждый из нас. — Однако, сказав это, Дэгни поняла, что подобное откровение звучит ещё более жестоко.

— Я знаю. — Голос Франциско звучал так тихо, что Дэгни не могла слышать его, она чувствовала в себе его эхо.

— Франциско! — закричала Дэгни в отчаянной попытке защитить его от себя. — Как ты можешь делать то, что ты делаешь?

— По праву любви, — «к тебе», говорили его глаза, «к тому человеку», звучало в его голосе, — который не погиб и не погибнет ни в одной катастрофе.

Дэгни замерла, храня молчание, — в знак уважения и благодарности.

— Как бы я хотел оградить тебя от испытаний, через которые тебе предстоит пройти, — сказал Франциско. «Жалеть надо не меня», — слышалось в его мягком голосе. — Но мне это не под силу. Каждый должен пройти этот путь сам. Но конечный пункт один.

— И куда же ведёт этот путь?

Франциско улыбнулся, уходя от ответа на столь сокровенный вопрос:

— В Атлантиду.

— Куда? — изумлённо переспросила Дэгни.

— Неужели ты не помнишь? Затерянный остров, куда могут попасть только души героев.

Эти слова ошеломили Дэгни — с самого утра мысль об Атлантиде будоражила её, подобно смутной тревоге, причину которой не было времени определить. Она и раньше осознавала эту связь, но всё это время думала только о личной судьбе Франциско, о решениях, принимаемых им лично, рассматривая его как человека, действующего в одиночку. Дэгни вновь ощутила знакомое чувство опасности, и перед её мысленным взором предстал смутный облик противника.

— Ты один из них, — спокойно спросила Дэгни, — так ведь?

— Из кого?

— Это ты был в кабинете Кена Денеггера?

— Нет, — усмехнулся Франциско, но Дэгни заметила, что он не спросил, что, собственно, она имеет в виду.

— Скажи мне, ты должен знать, по земле действительно свободно разгуливает разрушитель?

— Конечно.

— И кто же это?

— Это ты.

Дэгни пожала плечами; её лицо стало суровым.

— Люди, которые бросили своё дело, они продолжают жить или умирают?

— Для тебя они мертвы. Однако наступит время второго возрождения. Я умею ждать.

— Нет! — Внезапно прорвавшееся в её голосе неистовство было ответом на его последние слова. — Не нужно меня ждать!

— Я всегда буду тебя ждать, что бы с нами ни случилось.

Послышался щелчок поворачивающегося в замке ключа.

Дверь открылась, и вошёл Хэнк Риарден.

Он на мгновение замер на пороге, затем медленно прошёл в гостиную, опустив ключ в карман.

Дэгни знала, что сначала Хэнк увидел Франциско и только потом её. Риарден бросил взгляд на Дэгни и тут же вновь перевёл его на Франциско, будто это было единственное лицо, которое он в эту минуту был в состоянии видеть.

Дэгни боялась смотреть на Франциско. Она отвела взгляд в сторону с таким трудом, будто ей приходилось тащить непосильный груз. Франциско встал; в его неторопливых, отточенных движениях сквозило умение держать себя, веками оттачивавшееся в роду д’Анкония.

Риарден ничего не увидел на его лице. Однако то, что прочитала на этом лице Дэгни, превзошло её худшие опасения.

— Что вы здесь делаете? — поинтересовался Риарден тоном, которым обычно обращаются к лакею, пойманному праздно шатающимся в гостиной хозяина.

— Я понимаю, что не имею права задать этот вопрос вам, — заметил Франциско.

Дэгни понимала, каких усилий стоит Франциско заставить свой голос звучать по-прежнему ясно и спокойно. Он постоянно возвращался взглядом к правой руке Риардена, как будто всё ещё видел перебираемый пальцами ключ.

— В таком случае я жду ответа, — настаивал Риарден.

— Хэнк, всё, что тебя интересует, следует спросить у меня, — вмешалась Дэгни.

Риарден, казалось, не видел и не слышал её.

— Я жду ответа, — повторил он.

— Вы вправе требовать от меня только одного ответа, но хочу сказать, что это не имеет ничего общего с целью моего пребывания здесь.

— Вы являетесь в дом к любой женщине с одной целью, — начал Риарден. — Для вас нет разницы, кто эта женщина. Думаете, я смогу поверить сейчас вашему признанию или чему-нибудь из того, что вы говорили?

— Я дал вам повод не верить мне, но ни в коем случае не мисс Тэггарт.

— Только не говорите мне, что у вас не было, нет и не будет в этом доме шанса на успех. Я это знаю и без вас. Однако то, что я застал вас здесь в первый же…

— Хэнк, если ты хочешь обвинить меня, — начала было Дэгни, но Риарден, обернувшись, резко оборвал её:

— Помилуй, Дэгни, ни в коем случае! Но не стоит, чтобы кто-нибудь видел, как ты разговариваешь с ним. Тебе не следует поддерживать с ним никаких отношений. Ты его плохо знаешь, в отличие от меня. — Хэнк повернулся к Франциско: — Что вам нужно? Может, надеетесь внести Дэгни в список своих любовных трофеев или…

— Нет! — Этот вскрик был невольным и совершенно тщетным, ведь единственным доводом Франциско была отчаянная искренность, которую Риарден всё равно отвергнет.

— Нет? Значит, вы пришли сюда по делу? Ставите ловушку вроде той, которую в своё время приготовили для меня? Каким же образом вы собираетесь обмануть Дэгни?

— Я пришёл сюда… не для того, чтобы… решать деловые проблемы.

— В таком случае какова же цель вашего визита?

— Если вы всё ещё верите мне, могу сказать только, что в мои планы… не входят ни предательство, ни измена.

— Неужели вы считаете, что можете в моём присутствии упоминать слово «предательство»?

— Когда-нибудь я отвечу на этот вопрос. Но не сегодня.

— Вам не по душе напоминание о прошлом? Ведь с тех пор вы старались держаться подальше от меня. Вы не ожидали столкнуться со мной здесь? И не хотели встречаться со мной лицом к лицу?

Однако Хэнк понимал, что Франциско, как никто другой, готов принять вызов, — он видел и прямой взгляд, ищущий встречи с его взглядом, и спокойное лицо, не выражавшее никаких эмоций, не молящее о помощи и защите, готовое выдержать всё, что бы ни случилось. Хэнк видел открытый, смелый взгляд — лицо человека, которого он любил, который освободил его от чувства вины, — и поймал себя на мысли, что против воли это лицо завораживает и притягивает его, несмотря на нетерпение, с которым он весь этот месяц ждал встречи с Дэгни.

— Если вам нечего скрывать, отчего вы не защищаетесь? Почему вы здесь? И почему мой приход так потряс вас?

— Прекрати, Хэнк! — крикнула Дэгни и отступила, осознав, что ожесточённость сейчас чрезвычайно опасна.

Мужчины обернулись в её сторону.

— Позволь мне ответить первым, — тихо отозвался Франциско.

— Я же говорил тебе, что больше не хочу его видеть, — сказал Риарден. — Мне жаль, что это происходит именно здесь. К тебе это никоим образом не относится, но с ним я должен рассчитаться.

— Если такова ваша цель, — с трудом проговорил Франциско, — то разве вы её ещё не достигли?

— В чём дело? — Лицо Риардена застыло, его губы едва шевелились, однако в голосе звучали насмешливые нотки. — Значит, вот как вы просите прощения?

Какую-то долю секунды Франциско молчал, сделав над собой ещё большее усилие.

— Да… если хотите, — ответил он.

— А вы — вы проявили милосердие, когда распоряжались моим будущим?

— У вас есть все основания думать обо мне, как вам заблагорассудится. Но поскольку это не относится к мисс Тэггарт… разрешите мне откланяться.

— Нет! Вы хотите уйти от ответа, как все трусы? Хотите удрать?

— Я в вашем распоряжении где угодно и когда угодно. Но мне бы не хотелось, чтобы наш разговор происходил в присутствии мисс Тэггарт.

— Почему? Я хочу, чтобы всё происходило при ней, поскольку этот дом единственное место, куда вам нельзя было приходить. Мне больше нечего от вас защищать, вы отняли больше, чем всё это ворьё, вы разрушили всё, к чему прикасались, но существует одна вещь, к которой вы никогда не притронетесь.

Риарден знал, что отсутствие эмоций на лице Франциско является главным доказательством их наличия, свидетельством отчаянной попытки удержать их под контролем; он знал, что это пытка и что он, Риарден, идёт на поводу у чувства, напоминающего наслаждение, испытываемое садистом. Только теперь он не в состоянии был ответить на вопрос, кого он терзает — Франциско или самого себя.

— Вы хуже грабителя — вы предаёте, полностью понимая, что именно вы предаёте. Не знаю, какой порок движет вами, но хочу, чтобы вы уяснили, что есть вещи, которые неподвластны вам, вашим стремлениям и злому умыслу.

— Сейчас… вам не стоит меня… бояться.

— Вы не имеете права ни думать о ней, ни смотреть на неё, даже приближаться к ней. Запомните, что вам, именно вам, больше, чем кому-либо другому, нельзя появляться там, где находится она. — Хэнк осознавал, что в нём растёт отчаянная злость на то чувство, которое он испытывал к этому человеку, и на то, что это чувство всё ещё живёт и ему придётся сломить и уничтожить его. — Независимо от ваших мотивов, Дэгни должна быть ограждена от любых контактов с вами.

— Раз я дал вам слово… — Франциско замолчал.

— Знаю я, — усмехнулся Риарден, — чего стоят ваши слова, убеждения, заверения в дружбе и клятвы той единственной женщиной, которую вы… — Он осёкся, и все поняли значение сказанного.

Сделав шаг навстречу Франциско, Риарден указал на Дэгни:

— Она та женщина, которую вы любите? — Голос Риардена звучал неестественно тихо, казалось, расслышать его просто не под силу человеческому уху.

Франциско закрыл глаза.

— Не спрашивай его об этом! — взмолилась Дэгни.

— Она та женщина, которую вы любите?

— Да, — ответил Франциско, обратив взгляд на Дэгни. Риарден занёс руку, размахнулся и ударил Франциско по щеке.

Дэгни вскрикнула — ей показалось, что это на её щеку обрушился удар. Первое, что она увидела, придя в себя, были руки Франциско. Наследник рода д’Анкония отклонился назад; он стоял, вцепившись в край стола, но не для того, чтобы удержаться, а для того, чтобы не дать воли рукам. Её взору предстало непреклонное, натянутое, как готовая лопнуть струна, тело, прямым линиям которого не соответствовал резкий излом талии, выдвинутые вперёд плечи, неподвижные, отброшенные назад руки. Усилия, которые Франциско прилагал к тому, чтобы сохранять спокойствие, казалось, обращали бушевавшее в нём неистовство против него самого; порыв, которому он сопротивлялся, сковывал его мускулы мучительной болью. Видя, как Франциско изо всех сил старается как можно крепче вцепиться дрожащими пальцами в край стола, Дэгни подумала: что же сломается первым, дерево стола или кости человека? Она поняла, что жизнь Риардена висит на волоске.

Дэгни подняла взгляд и посмотрела Франциско в лицо. Ничто не свидетельствовало о внутренней борьбе, кроме вздувшихся на висках вен и щёк, которые выглядели чуть более впалыми, чем обычно. Это придавало его лицу открытость, беззащитность и молодость. Дэгни было страшно, потому что она видела в сверкающих сухих глазах Франциско слёзы, которых там не было. И хотя взгляд Франциско был обращён к Риардену, он не замечал его. Он, казалось, смотрел сквозь Риардена на кого-то ещё, незримо присутствовавшего в комнате. Если ты требуешь от меня этого, говорили глаза Франциско, оно твоё; мне же остаётся терпеть, мне больше нечего тебе предложить, и позволь мне гордиться пониманием того, как много я могу предложить тебе. Дэгни заметила пульсирующую артерию на шее Франциско и выступившую в уголке рта розовую пену. По его взгляду, излучающему восторженную самоотверженность, почти улыбку, Дэгни поняла, что является свидетелем величайшей победы Франциско д’Анкония.

Прошло какое-то мгновение; по комнате ещё блуждали последние отзвуки эха — отголосок пронзительного крика Дэгни, когда она почувствовала дрожь и услышала собственный голос. Он звучал с неистовством разорвавшегося снаряда и кричал Риардену:

— …защищать меня от него? Задолго до того, как ты…

— Молчи! — Франциско резко обернулся к ней. В отрывистости его слов звучала невысвобожденная ярость, и Дэгни поняла, что это приказ, которому она должна беспрекословно повиноваться.

Франциско по-прежнему не шевелился; он лишь слегка повернул голову в сторону Риардена. Дэгни увидела, как Франциско разжал впившиеся в край стола пальцы и опустил расслабленные руки. Теперь он видел Риардена, и хотя лицо Франциско не выражало ничего, кроме изнеможения, Риарден вдруг осознал, как любил его этот человек.

— По-своему, — медленно заметил Франциско, — вы правы.

Не дожидаясь и даже не рассчитывая услышать ответ, Франциско направился к выходу. Он поклонился Дэгни — Риарден расценил это как формальное прощание, а она как знак одобрения — и ушёл.

Риарден стоял, глядя ему вслед. Он знал наверняка, был абсолютно уверен, что отдал бы жизнь ради того, чтобы повернуть время вспять и найти в себе силы удержаться от того, что сделал.

Когда он повернулся к Дэгни, его лицо выглядело измученным, беззащитным и рассеянным, будто он и не требовал от неё разъяснения, а просто ждал, когда она сама вернётся к теме разговора.

Волна жалости пробежала по телу Дэгни. Она покачала головой: ей трудно было определить, кого из двоих мужчин она жалела, она была не в состоянии говорить, только снова и снова качала головой, отчаянно пытаясь облегчить слепую всеобъемлющую боль, жертвами которой они все стали.

— Если тебе есть что сказать, я слушаю, — беззвучно произнёс Риарден.

— Ты хотел знать имя того, другого мужчины? Мужчины, с которым я спала? Моего первого мужчины? Так вот, это Франциско д’Анкония! — резко бросила Дэгни в лицо Риардену, движимая не желанием мщения, а отчаянным чувством справедливости; она взвешивала каждое слово; в её пронизанном горечью голосе смешались стон и насмешка.

По мгновенно побелевшему лицу Риардена Дэгни поняла, какой удар обрушила на него. Если она жаждала справедливости, то добилась своего — её пощёчина оказалась намного больнее той, что Риарден нанёс Франциско.

Она внезапно почувствовала спокойствие при мысли о том, что эти слова должны были быть сказаны ради всех троих. Отчаяние и беспомощность покинули Дэгни. Она не жертва, а равноправный соперник, готовый нести ответственность за свои поступки. Она стояла, глядя Риардену в лицо, и ждала его реакции, почти готовая принять ответный удар.

Она не могла себе представить, какие муки терзают Риардена и что именно рушилось в нём в это мгновение, — он нёс свою утрату в себе, как великую тайну. Ничто не выдавало его боли — посреди комнаты неподвижно стоял мужчина, заставляющий себя осознать факт, который его сознание отказывалось принимать. Дэгни заметила, что Риарден не изменил позы: его руки всё так же висели вдоль тела, пальцы по-прежнему были слегка согнуты. Дэгни казалось, что она чувствует, как кровь застыла в его оцепеневших конечностях, — только это и говорило ей о страдании, которое заглушило в нём все остальные чувства; он не ощущал собственного тела. Дэгни продолжала ждать; сочувствие, которое она испытывала к Риардену, постепенно исчезало, сменяясь уважением.

Затем она почувствовала, как его взгляд, значение которого он не мог от неё скрыть медленно скользнул по ней сверху вниз, и поняла, на какие муки он себя обрёк. Дэгни знала, что сейчас он представляет её семнадцатилетней девушкой, рядом с которой находится ненавистный ему соперник. Он видел их вместе, как наяву; он не мог вынести этого зрелища, но отогнать его тоже не мог. Дэгни заметила, как маска самообладания спадает с его лица. Риарден больше не боялся, что перед ней предстанет его незащищённое лицо, поскольку, кроме скрытой ярости, переходящей в ненависть, оно ничего не выражало.

Риарден схватил Дэгни за плечи. Она была готова к тому, что он убьёт её или изобьёт до полусмерти. И когда Дэгни перестала сомневаться, что такая мысль посетила и его, она почувствовала, как Риарден прижал её к себе, и ощутила на своих губах его губы; его ласки были свирепее любых побоев.

Дэгни охватил ужас и одновременно восторг; сопротивляясь, она заключила Риардена в объятия и впилась губами в его губы, понимая, что никогда ещё не испытывала к нему столь сильного влечения.

Риарден швырнул Дэгни на кровать. По содроганиям его тела она поняла, что произошедшее стало для него победой над соперником и одновременно капитуляцией перед ним, демонстрацией права собственности, переходящего при мысли о мужчине, которому брошен вызов, в неистовство, процессом превращения отвращения к познанному тем мужчиной наслаждению в напряжение, вызываемое наслаждением, переживаемым им самим, констатацией того, что он, Риарден, одержал над тем, другим мужчиной верх посредством её плоти. Дэгни ощущала присутствие Франциско через сознание Риардена; ей казалось, что она отдаётся во власть сразу двоих мужчин, во власть того, что было в них общего и что она в обоих боготворила, — это была та основа, самая суть их личности, которая превратила её любовь к каждому из них в преданность им обоим. Она также осознавала, что это открытый вызов окружавшему их миру с его упадническими настроениями, мятежом против мысли о напрасно прожитых днях и тщетной борьбе. Именно против этого Риарден восстал и, находясь наедине с Дэгни в полутёмной комнате, возвышающейся над руинами города, пытался сохранить своё последнее достояние.

Потом они лежали неподвижно, голова Риардена покоилась на груди Дэгни. Свет далёкой неоновой вывески слабыми вспышками отражался на потолке, прямо над Дэгни.

Риарден притянул к себе руку Дэгни и, на долю секунды прижавшись к её ладони, так нежно коснулся губами её пальцев, что она не почувствовала, а скорее догадалась о том, что он сделал.

Спустя некоторое время Дэгни поднялась. Отыскав сигарету, она прикурила и жестом предложила её Риардену; всё ещё растянувшись на кровати, он утвердительно кивнул; Дэгни сунула сигарету ему в рот и прикурила ещё одну для себя. Между ними установилось чувство глубокого покоя, интимность ни к чему не обязывающих жестов подчёркивала важность того, о чём оба молчали. Всё уже сказано, думала она, зная, что подтверждение этому ещё впереди.

От Дэгни не ускользнуло, что время от времени взгляд Риардена устремлялся к входной двери и задерживался там, будто он всё ещё видел покинувшего комнату мужчину.

— Сказав правду, он мог мгновенно одолеть меня, — тихо заметил Риарден. — Почему он не сделал этого?

Дэгни пожала плечами, разведя руки в беспомощной печали, поскольку они оба знали ответ.

— Он действительно очень много значил для тебя? — спросила она.

— И до сих пор значит.

Два огонька на кончиках сигарет, сопровождаясь слабым отблеском случайных вспышек и неслышным осыпанием пепла, уже постепенно переместились к подушечкам их пальцев, когда раздался звонок в дверь. Дэгни и Риарден знали, что это не тот человек, возвращения которого они так хотели, но не могли на него надеяться. Направляясь к двери, Дэгни нахмурилась от внезапно вспыхнувшего раздражения. Она не сразу узнала в раскланивающемся перед ней с дежурной приветливой улыбкой человеке помощника управляющего домом.

— Добрый вечер, мисс Тэггарт. Очень рады вашему возвращению. Я только что заступил на дежурство и, узнав, что вы вернулись, захотел поприветствовать вас лично.

— Большое спасибо. — Дэгни стояла в дверях, не приглашая собеседника войти.

— Я принёс письмо, мисс Тэггарт. Оно пришло с неделю назад, — начал помощник управляющего, опуская руку в карман. — На вид, похоже, важное, но, поскольку на конверте пометка «лично», его, естественно, не следовало пересылать вам на службу. Никто не знал вашего адреса, и, не имея представления о том, куда это письмо препроводить, я счёл нужным положить его в наш сейф, чтобы потом лично доставить вам.

На конверте, который он вручил Дэгни, было помечено: «Заказное. Авиа. Курьером. Лично». Обратный адрес: «Эфтон, штат Юта, Ютский технологический институт, Квентину Дэниелсу».

— О… благодарю вас.

Помощник управляющего, уловив, что голос Дэгни, деликатно маскируя учащённое дыхание, упал до шёпота, а её взгляд задержался на адресе отправителя, ещё раз выразил свои наилучшие пожелания и удалился.

Дэгни направилась к Риардену, вскрывая на ходу конверт. Остановившись посреди комнаты, она начала читать. Письмо было напечатано на тонкой бумаге. Прозрачный листок высвечивал чёрные прямоугольники абзацев, и сквозь них Риарден мог разглядеть лицо Дэгни.

К тому времени, когда её глаза заскользили по последней строчке, Риарден уже точно знал, что произойдёт в следующий момент. Дэгни бросилась к телефону, и он услышал, как она неистово накручивает диск. Потом дрожащим от нетерпения голосом она произнесла:

— Междугородный, пожалуйста… Свяжите меня с Эфтоном, штат Юта, Ютский технологический институт!

— Что случилось? — подойдя ближе, поинтересовался Риарден.

Не глядя в его сторону, Дэгни протянула ему письмо; её взгляд был прикован к телефону, словно она могла заставить его поспешить с ответом.

Риарден начал читать:

Уважаемая мисс Тэггарт!

Я пытался довести спор до конца, боролся с собой три недели. Я не хотел этого. Я знаю, каким ударом это будет для вас, и догадываюсь, какие доводы вы бы привели, потому что перебрал их все, но я пишу, чтобы сообщить вам, что ухожу.

В ситуации, когда действует Директива 10-289, моя работа невозможна, но вовсе не в силу обстоятельств, созданных его творцами. Знаю, что запрет на научно-исследовательские работы ничего не значил бы как для вас, так и для меня и что вы выразили бы желание её продолжить. Но мне придётся оставить работу, потому что я больше не хочу успеха.

Я не хочу работать в мире, который считает меня рабом. Я не желаю представлять какую-либо ценность для народа. Если бы я преуспел в воссоздании двигателя, я всё равно не позволил бы вам поставить моё изобретение им на службу. Моя совесть не позволяет, чтобы творение моего ума приносило им успокоение и комфорт.

Я знаю, что, если бы мы успешно закончили работу, они с радостью присвоили бы этот двигатель. И ради такого будущего нам приходится скрываться, как преступникам, вам и мне, жить в постоянном ожидании ареста в любой подходящий для них момент. Но главное, с чем я не могу смириться, даже если бы согласился со всем остальным, вот что: для того чтобы сделать им бесценный дар, мы должны принести себя в жертву людям, которые, не будь нас, и не подозревали бы, что такой дар возможен. Я мог бы простить остальное, но, задумываясь об этом, говорю себе: «Будь они трижды прокляты, даже если все мы умрём от голода, и я тоже, я не прощу им этого и не допущу».

По правде говоря, я, как и прежде, хочу преуспеть в раскрытии секрета этого двигателя. Я продолжу работать над этой задачей ради собственного удовольствия — сколько выдержу. Но если я найду решение, оно останется моей личной тайной. Я не открою её, чтобы ею не воспользовались в коммерческих целях. Поэтому я больше не могу брать у вас деньги. Утверждают, будто бизнес достоин только презрения, так что на самом деле эти люди должны бы одобрить моё решение, а я устал помогать тем, кто меня презирает.

Я не знаю, ни как долго продержусь, ни что буду делать. В настоящий момент я намерен остаться на своей работе в институте. Но если хоть кто-нибудь из попечительского совета или администрации напомнит мне, что отныне закон запрещает мне перестать быть ночным сторожем, я уйду.

Вы предоставили мне великолепную возможность реализовать себя, и, если я причиняю вам боль, мне следует просить у вас прощения. Думаю, вы любите свою работу так же, как я любил свою, и вы поймёте, что подобное решение далось мне нелегко, но я не мог его не принять.

Я испытываю странное чувство, когда пишу это письмо. Я не хочу умирать, но оставляю этот мир и пишу что-то вроде предсмертного письма самоубийцы. Поэтому я хочу сказать, что из всех, кого я знал, вы единственная, с кем мне жаль расставаться.

С глубоким уважением

Квентин Дэниелс

Когда Риарден поднял глаза от письма, он услышал, как Дэгни повторяет телефонистке срывающимся от отчаяния голосом:

— Продолжайте набирать номер!.. Пожалуйста, продолжайте набирать номер.

— Что ты ему скажешь? — спросил Риарден. — У тебя нет никаких доводов.

— У меня не будет возможности поговорить с ним! Сейчас его уже, наверно, нет. Письмо написано неделю назад. Уверена, что он исчез. Они заполучили его.

— Кто его заполучил?

— Да, я не кладу трубку, продолжайте!

— Что ты скажешь ему, ответь он на твой звонок?

— Я умоляла бы его продолжать брать у меня деньги без каких-либо ограничений или условий. Просто чтобы у него были средства продолжать работу! Я пообещаю ему, что, если мы всё ещё будем жить среди грабителей к тому времени, когда он решит эту проблему, если он вообще её решит, я не стану просить его передать двигатель в моё распоряжение, он может даже сохранить свой секрет. Если к тому времени мы будем свободны… — Она замолчала.

— Если мы будем свободны…

— Сейчас мне нужно от него только одно: я не хочу, чтобы он бросил всё и исчез, как… как все. Я не могу допустить, чтобы он попал в их руки. Если ещё не поздно, о боже, я не хочу, чтобы они заполучили его!.. Да, да, продолжайте набирать номер!

— Что нам это даёт, даже если он продолжит работу?

— Именно об этом я и буду умолять его — просто продолжать работу. Может быть, нам никогда не представится возможность использовать этот двигатель. Но я хочу знать, что где-то на земле ещё работает гений, что ещё есть надежда на будущее. Если двигатель заброшен снова, то ничего, кроме Старнсвилля, впереди у нас не останется.

— Я знаю.

Дэгни прижала к уху телефонную трубку, её рука онемела от постоянного напряжения, скрывающего дрожь. Она слышала в трубке гудки, не обещавшие ничего хорошего.

— Он исчез, — сказала она. — Они его заполучили. Неделя — более чем достаточный срок для них. Не знаю, как они узнаю́т, что пора действовать, но это, — она показала на письмо, — верный знак, и они его не упустили.

— Кто?

— Люди разрушителя.

— Ты склоняешься к тому, что он действительно существует?

— Да.

— Ты серьёзно?

— Да. Я встречалась с одним из них.

— Кто это?

— Расскажу позже. Не знаю, кто руководит ими, но когда-нибудь узнаю. Я это сделаю. Я не могу допустить, чтобы они…

Она не договорила, у неё перехватило дыхание; Риарден увидел, как изменилось её лицо, — далеко-далеко на другом конце провода кто-то поднял трубку.

— Дэниелс! Это вы? Вы живы? Вы всё ещё там?

— Да, а что? Это вы, мисс Тэггарт? В чём дело?

— Я… я думала, что вы ушли навсегда.

— О, простите, я только что услышал, как звонит телефон, я был на хозяйственном дворе, собирал морковь.

— Морковь? — Она рассмеялась от облегчения.

— У меня здесь огородик. Раньше там была автостоянка института. Вы звоните из Нью-Йорка, мисс Тэггарт?

— Да. Мне только что передали ваше письмо. Только что. Я… я была в отъезде.

— А… — Последовала пауза, потом Дэниелс спокойно продолжил: — Мне больше нечего сказать, мисс Тэггарт.

— Скажите, вы не увольняетесь?

— Нет.

— Вы ведь и не собирались уходить?

— Нет. А куда?

— Вы намерены оставаться в институте?

— Да.

— Как долго? На неопределённое время?

— Да, насколько я знаю.

— Кто-нибудь пытался расспрашивать вас?

— О чём?

— О том, чтобы уйти, бросив всё.

— Нет. А кто мог бы?

— Послушайте, Дэниелс, я не хочу обсуждать ваше письмо по телефону. Но я должна с вами поговорить. Я еду повидаться с вами. Постараюсь добраться как можно быстрее.

— Я не хотел бы этого, мисс Тэггарт. Не хочу, чтобы вы прилагали такие усилия, они бесполезны.

— Вы ведь не откажетесь встретиться со мной, правда? Не надо обещать, что вы передумаете, не надо никаких обязательств, только выслушайте меня. Если я хочу приехать, рискую я. И я иду на это. У меня есть что сказать вам, поэтому, прошу вас, дайте мне возможность высказаться.

— Мисс Тэггарт, вы знаете, что у вас всегда есть такая возможность.

— Я немедленно выезжаю в Юту. Сегодня же вечером. Но я хочу, чтобы вы дали мне обещание. Вы обещаете, что дождётесь меня? Обещаете, что будете там, когда я приеду?

— Ну конечно, мисс Тэггарт. Если только не умру или не произойдёт что-то чрезвычайное, но не думаю, что что-нибудь произойдёт.

— Если не умрёте, дождётесь меня, что бы ни произошло?

— Конечно.

— Даёте слово, что дождётесь?

— Да, мисс Тэггарт.

— Спасибо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мисс Тэггарт.

Она положила трубку на рычаг и, не отнимая руки, снова подняла её и быстро набрала номер.

— Эдди! Пусть задержат отправление «Кометы»… Да, сегодняшней «Кометы». Распорядись, чтобы прицепили мой вагон и немедленно приезжай ко мне. — Она взглянула на часы. — Сейчас восемь двенадцать. В моём распоряжении час. Не думаю, что надолго задержу отправление. Когда соберусь, позвоню тебе. — Она положила трубку и повернулась к Риардену.

— Сегодня вечером? — спросил он.

— Я должна.

— Полагаю, да. Разве тебе не надо ехать в Колорадо?

— Да. Я собиралась завтра вечером. Но Эдди справится, так что я отправлюсь прямо сейчас. Дорога в Юту занимала три дня, — припомнила она, — сейчас же на неё уходит пять. Поеду поездом — по пути нужно кое с кем повидаться. Этого тоже откладывать нельзя.

— Сколько времени ты пробудешь в Колорадо?

— Трудно сказать.

— Дай телеграмму, когда доберёшься, хорошо? Если тебе покажется, что всё может затянуться, я приеду. — Только так он мог выразить то, что отчаянно желал сказать ей, чего ждал, ради чего пришёл сюда, но он знал, что сегодня этих слов произносить нельзя.

Уловив в его голосе лёгкую торжественную нотку, Дэгни поняла, что он принял её признание, смирился и простил её. Она спросила:

— Ты не мог бы оставить на время свои заводы?

— Мог бы. На приготовления к отъезду уйдёт несколько дней.

Дэгни сказала:

— Хэнк, почему бы нам не встретиться в Колорадо через неделю? Если ты полетишь на своём самолёте, мы доберёмся туда одновременно. А потом вместе вернёмся?

Он понял, что она вновь поддержала его и простила.

— Хорошо… дорогая.

Она ходила по спальне, собирая одежду и поспешно упаковывая чемодан. Риарден уже ушёл; Эдди Уиллерс сидел за её туалетным столиком и записывал то, что она диктовала. Казалось, он работает, как всегда, со знанием дела и без вопросов, как будто не замечая флаконов с духами и коробочек пудры, как будто туалетный столик был рабочим столом, а спальня — кабинетом.

— Я буду звонить тебе из Чикаго, Омахи, Флагстаффа и Эфтона, — сказала она, бросая в чемодан бельё. — Если я понадоблюсь тебе в другое время, свяжись с любым телефонистом вдоль дороги и прикажи, если нужно, остановить поезд.

— «Комету»? — тихо спросил он.

— Да, чёрт возьми, «Комету»!

— Хорошо.

— Только обязательно звони, если будет необходимость.

— Ладно. Но не думаю, что придётся.

— Мы справимся. Будем поддерживать связь по междугородному телефону, так же как, когда мы… — Она замолчала.

— …когда мы строили «Линию Джона Голта»? — спокойно спросил Эдди.

Они молча обменялись взглядами.

Через некоторое время она спросила:

— Какие новости в строительных бригадах?

— Работа идёт. Я получил телеграмму — как раз, когда ты вышла из кабинета. Нивелировочные бригады начали работать в районе Лорела, Канзас, и в районе Джаспера, Оклахома. Транспорты с рельсами находятся на полпути из Силвер-Спрингс. Всё будет в порядке. Труднее всего было найти…

— Людей?

— Да. Тех, кто взял бы на себя руководство работами. Особенно трудно было на западном направлении, на участке Элджин — Мидленд. Все, на кого мы рассчитывали, исчезли. Я не мог найти никого способного взять на себя ответственность. Я даже попытался поговорить с Дэном Конвэем, но…

— Дэном Конвэем? — остановившись, переспросила Дэгни.

— Да, да. Я сделал попытку. Помнишь, как ему удавалось за день уложить восемь километров полотна в тех местах? Конечно, я знаю, что у него есть основания ненавидеть нас чёрной ненавистью, но разве сейчас до того? Я разыскал его, он живёт на ранчо в Аризоне. Я сам позвонил ему и попросил спасти нас… Дэгни, всё может сорваться из-за этих девяти километров, а он самый лучший рельсоукладчик среди тех, кого я знаю! Я сказал, что прошу его выручить нас из милосердия, если возможно. По-моему, он меня понял. Он не разозлился. Ему было жаль отказывать нам, но иначе он не мог. Сказал, что прошлого не вернуть… Пожелал мне удачи. Думаю, он говорил искренне… Знаешь, я не думаю, что он один из тех, до кого добрался разрушитель. Я считаю, он сам сломался.

— Да, я согласна.

Эдди увидел выражение её лица и сразу подтянулся.

— В конце концов мы нашли человека для руководства работами в Элджине, — сказал он, пытаясь придать своему голосу уверенность. — Не беспокойся, дорогу построят намного раньше, чем ты приедешь туда.

Он заметил в её взгляде едва уловимый намёк на улыбку. Она вспомнила, как сама часто говорила ему эти слова, и подумала о безнадёжной храбрости, которой он пытался успокоить её.

Эдди поймал её взгляд, понял его смысл, и лёгкая улыбка на его губах смущённо попросила у неё прощения.

Он вновь обратился к своему блокноту, чувствуя злость на себя и понимая, что только что нарушил свою негласную заповедь: не осложняй ей жизнь. Не следовало заговаривать о Дэне Конвэе, вообще не стоило говорить о том, что напомнило бы ей об отчаянии, которое следовало бы испытывать. Эдди не мог понять, что с ним происходит; почему он вдруг дал такую слабину? Неужели от того, что они не в кабинете, а у неё дома? Это непростительно.

Дэгни продолжала говорить, а он слушал, не поднимая глаз от блокнота, и иногда делал краткие пометки. Он не мог позволить себе вновь взглянуть на неё.

Она распахнула дверцу шкафа, резким движением сдёрнула с вешалки костюм, быстро свернула его; её голос продолжал чётко и размеренно отдавать распоряжения. Эдди не поднимал глаз, ощущая её присутствие только слухом: он слышал звуки быстрых движений и размеренный голос. Он понял, почему ему не по себе: он не хотел, чтобы она уезжала, не хотел вновь потерять её после тех мгновений, когда они встретились. Но позволять себе грустить о разлуке, да ещё тогда, когда её присутствие в Колорадо жизненно необходимо, значило совершить предательство — впервые в его жизни. Эдди ощутил смутное опустошающее чувство вины.

— Распорядись, чтобы «Комета» останавливалась на узловых станциях каждого отделения дороги, — продолжала Дэгни, — а также о том, чтобы все управляющие отделениями подготовили для меня отчёт о…

Он поднял глаза, и его взгляд замер — он уже не слушал её. Он увидел мужской халат, висевший на дверце шкафа. Это был тёмно-синий халат, на кармане белыми нитками были вышиты инициалы владельца: «Г. Р.».

Он вспомнил, где видел этот халат, вспомнил человека, который завтракал с ним за одним столиком в отеле «Уэйн-Фолкленд»; он вспомнил, как этот человек без предварительной договорённости появился в её кабинете поздно вечером как раз в День Благодарения. Эдди понял, что ему следовало догадаться об этом намного раньше; осознание пришло словно мощный толчок землетрясения, оно пришло вместе с желанием закричать «нет!» — с такой силой, чтобы крик, а не увиденное, оборвал всё у него внутри. Он был ошеломлён тем, что узнал, но ещё ужаснее было потрясение от того, что он обнаружил в себе.

В голове у него осталась только одна мысль: не допустить, чтобы она увидела, что он заметил, и поняла, что он почувствовал. Его смущение было столь велико, что причиняло физическую боль, он был в ужасе от того, что дважды нарушил её покой: узнал её секрет, а затем раскрыл свой. Он ещё ниже склонился над блокнотом, озабоченный самым важным в данный момент делом: заставить свою руку не дрожать.

— …нужно построить восемьдесят километров пути в горах, и мы можем рассчитывать только на те материалы, которые у нас есть.

— Извини, — сказал он едва слышно. — Я не слышал, что ты сказала.

— Я сказала, что мне нужен отчёт каждого управляющего отделением о каждом лишнем метре рельсов и о любом оборудовании, которым он располагает.

— Хорошо.

— Я буду совещаться с каждым по очереди. Я хочу встречаться с ними в своём вагоне, на «Комете».

— Хорошо.

— Распорядись, неофициально конечно, наверстать время, потерянное на остановках, увеличив скорость локомотива до ста десяти, ста тридцати, ста шестидесяти километров в час. И вообще пусть двигаются с такой скоростью, с какой считают необходимым. Скажи, что я буду… Эдди?

— Да. Хорошо.

— Эдди, в чём дело?

Он должен был посмотреть на неё, заглянуть ей в глаза и впервые в жизни солгать:

— Боюсь… боюсь, на нас обрушатся неприятности. Это ведь незаконно.

— Перестань, ты что, не знаешь, что никаких законов и в помине нет? Сейчас прав тот, кто сумеет извернуться, а в настоящий момент условия диктуем мы.

Когда она собралась, он донёс её чемодан до такси, а затем нёс его, пока они шли по платформе к её личному вагону, прицепленному к хвосту «Кометы». Он стоял на платформе и видел, как поезд подался вперёд, а потом красные огни её вагона исчезли в темноте длинного тоннеля. Когда они пропали вовсе, он почувствовал то, что чувствуешь, теряя мечту, о которой до этого момента и не подозревал.

На платформе было мало народу, и казалось, что люди двигаются неловко и напряжённо, как будто в рельсах и перекрытиях над их головами таилась опасность. Он равнодушно подумал, что по прошествии столетия безопасного движения на дорогах люди вновь стали воспринимать отправление поезда как начало игры со смертью. Он вспомнил, что ещё не ужинал, хотя есть ему не хотелось, но подземная столовая Терминала показалась ему родным домом — по сравнению с тем пустым пространством, каким теперь представлялась ему его квартира. И он направился в столовую, потому что ему было больше некуда идти.

В столовой было малолюдно, первым, что бросилось Эдди в глаза, когда он вошёл, была струйка дыма, которая поднималась от сигареты рабочего, сидящего за столиком в тёмном углу.

Даже не заметив, что́ он положил на свой поднос, Эдди донёс его до столика, за которым сидел рабочий, поздоровался и молча сел. Он посмотрел на разложенные перед ним столовые приборы, спросил себя, зачем он здесь, вспомнил, как пользоваться вилкой, и попробовал сделать несколько движений, которые делают, принимая пищу, но понял, что это ему не под силу. Вскоре он поднял взгляд и увидел, что глаза рабочего внимательно изучают его.

— Нет, — сказал Эдди, — со мной всё в порядке. О да, много чего произошло, но какая теперь разница?.. Да, она вернулась… Что ты хочешь, чтобы я рассказал? Откуда ты знаешь, что она вернулась? Ну конечно, вся компания знала об этом через десять минут. Нет, не знаю, рад ли я, что она вернулась. Конечно, она спасёт дорогу ещё на год или месяц… Что ты хочешь от меня услышать?.. Нет, она не говорила, на что рассчитывает. Она не говорила мне о своих чувствах и мыслях… А как, по-твоему, она должна себя чувствовать? Для неё это ад, как и для меня, конечно. Только я сам создал ад, в котором живу… Нет. Ничего. Я не могу говорить об этом. Говорить? Я даже думать об этом не должен. Я должен прекратить думать о ней и… Нет, я хочу сказать…

Эдди молчал, пытаясь понять, почему глаза рабочего, глаза, которые видели его насквозь, вызывали в нём тяжёлое чувство. Он посмотрел на столик и увидел на тарелке рабочего вместе с остатками пищи несколько окурков.

— У тебя тоже неприятности? — спросил Эдди. — А, ты просто сегодня заждался здесь кого-то, да? Меня? А зачем тебе понадобился я? Я и не думал, что тебе небезразлично, видишь ты меня или нет — меня или кого-нибудь другого, казалось, что у тебя всё в порядке, поэтому мне и нравилось разговаривать с тобой, я чувствовал, что ты меня понимаешь, и при этом кажешься совершенно неуязвимым. И от этого мне становилось легко, как будто… как будто на земле нет боли. Знаешь, что меня удивляет в твоём лице? Оно у тебя такое, будто тебе неведомы боль, страх, чувство вины. Извини, что припозднился сегодня. Я должен был проводить её, она только что уехала. На «Комете»… Да, сегодня вечером, только что… Да, уехала… Да, она приняла это решение неожиданно, всего час назад. Собиралась ехать завтра вечером, но произошло что-то неожиданное, и она должна была уехать немедленно… Да, потом она поедет в Колорадо. А сначала — в Юту… Потому что она получила от Квентина Дэниелса письмо, где он сообщает о своём уходе, а единственное, от чего она никогда не откажется, не сможет отказаться, — это двигатель. Помнишь, я рассказывал о двигателе, вернее, о том, что от него осталось и что она нашла… Дэниелс? Он физик, уже год работает в Ютском технологическом институте, пытаясь разгадать секрет двигателя и воссоздать его. Почему ты так смотришь на меня?.. Нет, я никогда не рассказывал тебе о нём, это секрет. Это её личный тайный проект, какое тебе до этого дело? Думаю, сейчас я могу сказать об этом, потому что Дэниелс бросил работать… Да, он сказал ей причину. Скачал, что не отдаст ничего, что создано его умом, миру, который относится к нему как к рабу. Сказал, что не хочет отдавать себя на растерзание народу за тот бесценный дар, который он принесёт этому народу. Над чем… над чем ты смеёшься? Перестань, пожалуйста. Почему ты так смеёшься? И весь секрет? Что ты хочешь сказать? Он не разгадал секрета двигателя, если ты это имеешь в виду, но казалось, что работа продвигается хорошо, у него был шанс. Сейчас всё пропало. Она рвётся к нему, будет его умолять, пытаться удержать и уговаривать продолжать работу, но думаю, всё бесполезно. Когда такие люди прекращают работу, это навсегда. Ни один из них… Нет, мне всё равно, мы стольких потеряли, что я привык к этому… Да нет же! Да вовсе я не из-за Дэниелса! Да ладно, хватит. Не спрашивай меня об этом. Весь мир разваливается на кусочки, она борется как может, чтобы спасти его, а я… я сижу здесь и осуждаю её за то, о чём не имел права знать… Нет. Она не сделала ничего, за что её можно было бы осуждать. Ничего. Кроме того, это не касается железной дороги… Не обращай на меня внимания. Всё это не так, я не на неё сержусь, а на себя. Послушай, я всегда знал, что ты любишь «Трансконтинентальную Тэггарта» так же, как я, что дорога всегда была для тебя чем-то особенным, чем-то личным и что именно поэтому тебе нравилось, когда я говорил о ней. Но то, что я сегодня узнал, не имеет никакого отношения к железной дороге. Для тебя это неважно. Забудь об этом. То, чего я о ней не знал, не более… Я рос вместе с ней. Думал, что знаю её. Я не знал её. Не знаю, что я думал об этом, полагаю, считал, что у неё вообще нет личной жизни. Для меня она была не человеком, не женщиной. Она была для меня железной дорогой. И я не думал, что кто-то осмелится относиться к ней иначе… Так мне и надо… Забудь об этом… забудь, я сказал! Почему ты спрашиваешь? Это её личная жизнь. Какое значение она имеет для тебя?.. Ради бога перестань! Разве ты не видишь, я не могу говорить об этом!.. Ничего не случилось, со мной всё в порядке, я просто… Зачем я лгу? Я не могу тебе солгать, кажется, ты всё понимаешь, это ещё хуже, чем лгать самому себе!.. Я уже солгал себе. Я не знал о своих чувствах к ней. Считал её железной дорогой? Да, я гнусный лицемер. Если бы она значила для меня то же, что значит железная дорога, я не страдал бы так. Я бы не почувствовал желания убить его!.. Что с тобой сегодня? Почему ты так смотришь на меня? О боже, что с нами всеми? Почему в мире остались одни страдания? Почему мы так страдаем? Мы не должны столько страдать. Я всегда думал, что все мы должны быть счастливы — это же наше естественное состояние. Что мы делаем? Что мы потеряли? Год назад я бы не возненавидел её за то, что она обрела то, что хотела. Но я знаю, что они оба обречены, как и я, как все остальные. Она была последним, что у меня оставалось. Так хотелось жить, у нас был такой шанс, и я знал, что она, я и ты были преданы жизни и любили её, но мир гибнет, и мы не можем остановить это. Почему мы разрушаем себя? Кто скажет нам правду? Кто спасёт нас? Кто такой Джон Голт?! Нет, всё бесполезно. Сейчас это не имеет значения. Почему я должен что-то чувствовать? Мы продержимся недолго. Почему мне небезразлично, что она делает? Почему мне не наплевать на то, что она спит с Хэнком Риарденом? Эй! Что с тобой? Не уходи! Куда ты?

Глава 10

Знак доллара

Она сидела около окна в своём купе, откинув голову на спинку сиденья, не двигаясь и желая, чтобы покой её не нарушался никогда.

За окном бежали телеграфные столбы, но казалось, что поезд затерялся в пустоте где-то посреди коричневой полоски прерии и густой пелены сереющих бурых облаков. Сумерки жадно впивались в небо, не позволяя и капле солнечного света упасть на землю, — это напоминало увядание истощённого тела, теряющего последние капли крови. Поезд шёл на запад; казалось, какая-то сила влекла его за меркнущими лучами, чтобы вслед за ними тихо исчезнуть с лица земли. Дэгни сидела спокойно, не ощущая желания сопротивляться этой силе. Ей не хотелось слышать стук колёс. Колёса стучали ровно, каждый четвёртый удар выделялся, отбивая такт, и в этом стремительном гуле Дэгни чудилась тщетная попытка спастись бегством, а в чётких четвёртых ударах слышалось наступление врага, неумолимо приближающегося к своей цели.

Никогда прежде она не испытывала опасения, которое появилось у неё при виде прерии. Рельсы внезапно показались ей тонкой нитью, натянутой в зияющей пустоте, словно последний истрёпанный нерв, готовый в любой момент лопнуть.

Ей, ощущавшей себя движущей силой поезда, никогда бы не пришло в голову, что она, подобно ребёнку или дикарю, будет мечтать о том, чтобы поезд не останавливался, довёз её вовремя. Эта мечта была не проявлением воли, а мольбой, обращённой в тёмную неизвестность.

Дэгни думала о том, как сильно всё изменилось за месяц. Она видела эту перемену в лицах людей на маленьких станциях. Путейщики, стрелочники, рабочие депо, которые всегда приветствовали её, когда бы она ни появилась на дороге, которые весёлыми улыбками показывали свою гордость тем, что знают её, смотрели сейчас на неё с каменными лицами и боязливо отворачивались. Она хотела попросить у них прощения и прокричать: «Это не я так поступила с вами!» Но вспоминала, что сама приняла такое положение вещей, что они имеют право ненавидеть её и что она сама одновременно и раб, и рабовладелец. Она понимала, что так чувствует себя каждый житель страны; ненависть осталась единственным чувством, которое люди испытывали друг к другу.

В течение двух дней она находила успокоение в том, что рассматривала города, мелькавшие за окном: заводы, мосты, столбы электропередач, рекламные щиты, давящие на крыши домов, — всё, что составляло многолюдную, припорошенную сажей картину деятельно-индустриального Востока.

Но города остались позади. Поезд врезался в прерии Небраски и стучал соединительными муфтами, словно дрожа от холода. Дэгни видела заброшенные строения, бывшие прежде фермерскими усадьбами, и огромные пустые поля. Тот колоссальный всплеск энергии, который произошёл на Востоке несколько поколений назад, положил начало ярким струйкам, которые пробились сквозь пустоту, некоторые из них уже пересохли, но некоторые продолжали жить. Дэгни бывала ошеломлена, когда огни маленького городка, промелькнув в окнах вагона, исчезали во мгле и становилось ещё темнее. Она не шевелилась и не включала свет. Она сидела неподвижно и наблюдала за редкими городами. Когда луч электрического фонаря вдруг падал на её лицо, она воспринимала это как жест приветствия.

Она видела мелькающие в окнах названия компаний, которые были написаны на стенах скромных строений, над прокопченными кромками тонких дымовых труб, на цистернах: «Комбайны Рейнолдса», «Цемент Мейси», «Прессованная люцерна Квинлейна и Джонса», «Матрасы Кроуфорда», «Зерно и фураж Бенджамина Уайли». Слова казались ей флагами, поднятыми в тёмную пустоту неба, застывшей формой движения, усилий, надежд, мужества — памятниками тому, чего смог достичь человек перед лицом природы в те времена, когда был волен работать и пользоваться результатами своего труда. Она видела разбросанные далеко друг от друга уединённые дома, маленькие магазинчики, широкие улицы с электрическим освещением, подобные ярким мазкам на чёрном полотне безграничной дали. Она видела привидения среди руин мёртвых городов: фабрики с рушащимися трубами, магазины с разбитыми витринами, покосившиеся столбы с обрывками проводов. Она видела внезапные вспышки света. Изредка ей на глаза попадалась бензоколонка — сияющий белый островок стекла и металла, на который давила огромная чёрная толща неба. Она видела рекламу мороженого, сделанную из блестящего металла и подвешенную на перекрёстке, остановившуюся внизу старенькую машину, за рулём которой сидел молодой человек, выходившую из машины девушку и её развевающееся на летнем ветру платье. От этого она вздрогнула и подумала: «Я не могу смотреть на вас, потому что мне известно, какой ценой вам дана ваша молодость, благодаря чему у вас есть этот вечер, эта машина и четверть доллара на мороженое». За городом она увидела здание, все этажи которого излучали бело-голубоватый свет — свет работающего предприятия, который она так любила; в окнах здания виднелись силуэты машин, высоко над крышей в темноте светилась вывеска. Дэгни вдруг уронила голову на руки; она дрожала, в ней бился немой крик, обращённый к ночи, к самой себе, к тому человеческому, что ещё осталось в людях: «Не дайте этому исчезнуть! Не дайте этому исчезнуть!..»

Дэгни вскочила с места и резким движением включила свет. Она стояла выпрямившись и старалась прийти в себя, зная, что такие моменты для неё опаснее всего. Огни города исчезли, окно стало пустым прямоугольником, и в темноте Дэгни слышала, как с каждым четвёртым ударом колёс приближается враг, поступь которого нельзя ни ускорить, ни замедлить.

Охваченная жгучей потребностью двигаться, она решила, что не станет заказывать ужин к себе в вагон, а пойдёт в ресторан. Как бы подчёркивая её одиночество и насмехаясь над ним, в её голове вновь прозвучали слова: «Но скажи, имела бы смысл твоя работа, если бы поезда были пусты?» «Прекрати!» — сердито приказала она себе и поспешила к выходу из вагона.

Подходя к тамбуру, она с удивлением услышала поблизости голоса, а открыв дверь, крик: «Убирайся, чёрт тебя побери!»

В углу тамбура притаился бродяга средних лет. Он сидел на полу, всем своим видом показывая, что у него не осталось сил ни подняться, ни позаботиться о том, чтобы его не поймали. Он неотрывно следил за проводником, он всё понимал, но никак не реагировал. Поезд замедлял ход — предстоял сложный отрезок пути; проводник открыл дверь навстречу порыву холодного ветра и протянул руку в чёрную пустоту, крикнув бродяге:

— Убирайся! Слезай, как залез, или я тебе башку снесу!

На лице бродяги не отразилось ни удивления, ни ярости, ни надежды; у него было такое выражение, словно он давным-давно перестал оценивать человеческие поступки. Подчиняясь, он сделал попытку подняться на ноги, цепляясь руками за поручень. Дэгни заметила, как он скользнул по ней взглядом, будто она неодушевлённый предмет. Казалось, бродяга не ощущал её присутствия, вернее, ощущал себя не более, чем её; он был безразличен ко всему и готов выполнить приказ, который в его состоянии означал неминуемую смерть.

Дэгни взглянула на проводника. Она не увидела на его лице ничего, кроме вялого неудовольствия, вызванного страданием, долго сдерживаемого гнева, который почти бессознательно свалился на первого попавшегося. По отношению друг к другу эти двое уже не являлись людьми.

Костюм бродяги был усеян заплатами и заношен до блеска, ткань утратила мягкость, отчего казалось, что, если её согнуть, она хрустнет, подобно стеклу. Но от внимания Дэгни не ускользнула одна деталь: воротничок рубашки. Он был матового белого оттенка от постоянной стирки и всё ещё сохранял остатки былой формы. Бродяга с трудом поднялся и равнодушно посмотрел на чёрный проём, раскрывший перед ним необъятность безлюдного простора, где никто не увидит его искалеченного тела и не услышит голоса. Он лишь потуже затянул верёвку, которой была стянута его котомка, — он ведь может и потерять её, когда будет прыгать с поезда.

Именно его застиранный воротничок и эта забота о своих пожитках, забота, вызванная чувством собственности, неожиданно перевернули что-то в душе Дэгни.

— Подождите, — сказала она.

Оба повернулись в её сторону.

— Пусть он будет моим гостем, — сказала она проводнику и открыла дверь, приказав бродяге: — Входите.

Бродяга поплёлся следом за ней, подчиняясь так же безразлично, как собирался подчиниться проводнику.

Он остановился посреди вагона, придерживая рукой свою котомку, и осматривался всё так же безразлично, но внимательно.

— Садитесь, — сказала Дэгни.

Он подчинился и посмотрел на неё, словно ожидая дальнейших приказаний. В его поведении сквозило что-то напоминающее достоинство. Он не скрывал, что понимает: он не может ни на что претендовать, ни о чём просить, он готов ко всему, что с ним сделают.

Ему было чуть за пятьдесят, телосложение и просторность костюма говорили о том, что когда-то он был сильным и крепким мужчиной. Безжизненное равнодушие взгляда не могло скрыть ума, глубокие морщины не утаили, что лицо когда-то выражало характерную для честного человека доброту.

— Когда вы в последний раз ели? — спросила Дэгни.

— Вчера, — ответил он и добавил: — Кажется.

Она позвонила проводнику и заказала ужин на двоих. Бродяга молча наблюдал за ней, но, когда проводник ушёл, попытался поблагодарить её:

— Я не хочу, чтобы из-за меня у вас были неприятности, мэм.

Она улыбнулась:

— Какие неприятности?

— Вы ведь путешествуете с одним из этих железнодорожных магнатов, да?

— Нет, одна.

— Тогда вы жена одного из них?

— Нет.

— А…

Она увидела, какие старания он приложил, чтобы сохранить на лице что-то похожее на уважение, будто стараясь принести извинения за то, что в неподобающей манере вынудил сделать признание, и рассмеялась:

— Нет, и не то, что вы подумали. Видите ли, я одна из тех самых магнатов. Меня зовут Дэгни Тэггарт, и я работаю на этой железной дороге.

— О… по-моему, я что-то слышал о вас, мэм, в былые времена. — Было трудно сказать, что для него значило «былые времена», — месяц, год или какой-то другой отрезок времени, прошедший с тех пор, как он махнул на себя рукой. Он смотрел на неё с интересом, обращённым в прошлое, словно вспоминая, что существовало время, когда он счёл бы её достойной внимания личностью. — Вы та самая дама, которая управляла железной дорогой, — сказал он.

— Да, — ответила она, — управляла.

Он не выказал ни малейшего удивления тем, что она захотела помочь ему. У него был такой вид, будто он встретил на своём веку столько жестокости, что отказался от попытки что-то понять, чему-то поверить, чего-то ожидать.

— Где вы сели в поезд?

— Ещё на главной станции, мэм. Ваша дверь была не заперта. — Он добавил: — Я думал, что здесь меня никто не заметит, потому что это персональный вагон.

— Куда вы едете?

— Не знаю. — Затем, поняв, что это могло прозвучать как мольба о жалости, он добавил: — Пожалуй, я просто хотел ехать без остановок, пока не увижу место, которое сулит хоть какой-то шанс найти работу. — Таким образом он попытался принять ответственность за свою судьбу на себя, а не перекладывать бремя своей неприкаянности на её плечи — попытка, относящаяся к тому же ряду, что и забота о чистоте воротничка.

— Какую работу вы ищете?

— Люди больше не ищут конкретную работу, мэм, — спокойно ответил он. — Они ищут просто работу.

— А какое место вы надеялись найти?

— Ну… ну, такое, где есть заводы, я думаю.

— А вы не ошиблись направлением? Заводы и фабрики на Востоке.

— Нет, — уверенно ответил он. — На Востоке слишком много народу. За заводами слишком тщательно наблюдают. Я подумал, что, может быть, где-нибудь есть место получше, где народу поменьше, да и надзора тоже.

— А, так вы бежите? Беглец от правосудия?

— Не в том смысле, как в прежние времена. Но сейчас дела обстоят так, что я думаю, вы правы. Я хочу работать.

— Что вы имеете в виду?

— На Востоке нет работы. И никто не может дать работу, даже если у него есть работа, а то мигом угодит в тюрьму. За всеми следят. Работу можно получить только через Стабилизационный Совет, а у совета своих друзей, ждущих работы, целая толпа, больше, чем у миллионера родственников. Что до меня… у меня нет ни тех, ни других.

— Где вы работали в последний раз?

— Шесть месяцев болтался по стране, нет, больше, пожалуй, около года. Уже трудно сказать, но чаще всего это была подённая работа, обычно на фермах. Но сейчас и это становится бессмысленным. Я знаю, как смотрят фермеры, им тяжело видеть голодного человека, но они сами на грани голода, у них нет работы, нет пищи, а то, что им удаётся сохранить, отбирают если не налоговые инспекторы, то грабители; знаете, по всей стране орудуют банды, как они говорят, дезертиров.

— Вы думаете, на Западе лучше?

— Нет, не думаю.

— Тогда зачем вы туда едете?

— Потому что никогда прежде не пытался сделать это. Это последнее, что осталось. Куда-то ехать. Просто не останавливаться… Знаете, — неожиданно добавил он, — я не думаю, что из этого что-то выйдет. Но на Востоке, кроме как сидеть под забором и дожидаться смерти, делать нечего. Думаю, что был бы не против, я имею в виду умереть. Я знаю, это было бы намного легче. Просто я уверен, что сидеть и ждать смерти, ничего не предпринимая, — большой грех.

Ей вдруг вспомнились испорченные колледжем тунеядцы, которые с тошнотворным видом праведников произносили шаблонные фразы о том, как они пекутся о всеобщем благосостоянии. Последние слова бродяги были одним из самых нравственных изречений, которые ей доводилось слышать, но он не знал об этом, он произнёс это равнодушно, понуро, просто и сухо, как что-то обыденное.

— Откуда вы родом?

— Из Висконсина, — ответил он.

Официант принёс ужин. Он установил столик и вежливо пододвинул к нему два стула, не показывая вида, что удивлён происходящим.

Дэгни посмотрела на стол и подумала о величии мира, в котором люди могли пользоваться накрахмаленными салфетками, а кубики льда звенели, и всё это предлагалось путешествующим вместе с пищей всего за несколько долларов. Она подумала, что это далёкое эхо того времени, когда забота о поддержании своей жизни ещё не считалась преступлением, а чтобы получить пищу, не нужно было играть со смертью. Но это эхо должно было скоро исчезнуть, подобно бензоколонке, которую она видела на краю надвигающихся джунглей.

Она заметила, что бродяга, у которого не было сил стоять на ногах, ещё не потерял уважения к разложенным перед ним предметам. Он не набросился на еду, он старался всё делать медленно: развернул салфетку, взял вилку одновременно с ней, и, хотя его руки дрожали, он знал, что именно так должен вести себя мужчина, в какие бы унизительные условия он ни был поставлен.

— Где вы работали — в прежние времена? — спросила она, когда официант ушёл. — На заводе?

— Да, мэм.

— По какой специальности?

— Токарь высшего разряда.

— Где было ваше последнее рабочее место по этой специальности?

— В Колорадо, мэм. В «Автомобилях Хэммонда».

— О…

— Мэм?

— Нет, ничего. Долго работали?

— Нет, мэм, две недели.

— А что так?

— Ну, я дожидался этой работы около года, коротая время в Колорадо. В компании был большой список очередников. Они не брали людей по знакомству или трудовому стажу, они смотрели в послужной список. У меня он был хороший. Я проработал всего две недели, когда исчез Лоуренс Хэммонд. Ушёл с работы и пропал. Завод закрыли. А потом организовали гражданский комитет, который вновь открыл его. Меня позвали назад. Но я продержался лишь пять дней. Они начали увольнения исходя из трудового стажа. И мне пришлось уйти. Я слышал, что этот комитет продержался ещё три месяца. Потом завод пришлось закрыть навсегда.

— Где вы работали до этого?

— Почти во всех восточных штатах, мэм. Но нигде не задерживался больше чем на месяц-другой. Заводы постоянно закрывались.

— Так было везде, где вы работали?

Бродяга посмотрел на неё так, словно понял вопрос.

— Нет, мэм, — ответил он, и она впервые услышала в его голосе отдалённое эхо гордости. — На своём первом рабочем месте я проработал двадцать лет. То есть не на одном и том же месте, а на одном заводе. Я дослужился до мастера цеха. Это произошло двенадцать лет назад. Когда умер владелец, его наследники взяли управление в свои руки и всё погубили. Времена были тяжёлые, но потом всё стало рушиться быстрее и быстрее. С тех пор мне кажется, что, куда ни глянь, всё ломается и гибнет. На первых порах мы думали, что так плохо будет в одном-другом штате. Многие считали, что Колорадо выстоит. Увы. Всё, за что ни возьмись, к чему ни притронься, рушилось. Куда ни глянь, работа останавливалась повсюду, останавливались заводы, машины… — Медленно, шёпотом он добавил, будто видя в этом скрытый ужас: — Двигатели… останавливались. — Он повысил голос: — О боже, кто такой… — И осёкся.

— …Джон Голт? — договорила за него Дэгни.

— Да, — сказал он и тряхнул головой, будто стараясь отогнать от себя какую-то мысль, — только не нравится мне это выражение.

— Мне тоже. Интересно, почему люди так говорят и кто ввёл это в обиход.

— Вот именно, мэм. Именно этого я и боюсь. Может быть, это я первый сказал.

— Что?!

— Я или ещё кто-то из шести тысяч человек. Вполне возможно, мы могли бы. Скорее всего, это выражение пошло от нас. Надеюсь, что это не так. На заводе, где я проработал двадцать лет, что-то произошло. Всё началось, когда умер старый хозяин и дела приняли его наследники. Их было трое, двое сыновей и одна дочь. Они разработали новый план управления заводом. Они предложили, чтобы мы проголосовали за него, и мы почти единогласно проголосовали «за». Мы не знали, что это за план, и думали, что он хорош. Нет, не совсем так. Мы думали, что должны считать его хорошим. План предусматривал, что каждый будет работать по своим способностям, а его труд будет оплачиваться по его потребностям. Мы… В чём дело, мэм? Почему вы так смотрите на меня?

— Как назывался завод? — чуть слышно спросила Дэгни.

— «Моторостроительная компания двадцатого века» из Старнсвилля, штат Висконсин, мэм.

— Продолжайте.

— Мы проголосовали за этот план на общем собрании, мы все, шесть тысяч работавших на заводе. Наследники Старнса выступали с длинными речами. Было не особо понятно, но никто не задавал вопросов. Никто не представлял, как будет работать этот план на практике, но каждый надеялся, что его сосед представляет. А если у кого и были сомнения, он чувствовал себя виноватым и держал язык за зубами, потому что они сделали бы так, чтобы тот, кто выступил против плана, был признан недочеловеком и детоубийцей в душе. Они говорили нам, что план рассчитан на достижение благородного идеала. Ну откуда нам было знать, что это не так? Ведь мы всю жизнь только и слышим об этом от родителей, учителей и священников, читали это в любой газете, видели в каждом фильме, слышали во всех выступлениях. Разве нам не повторяли, что это правильно и справедливо? Может быть, есть какое-нибудь оправдание тому, что́ мы сделали на том собрании. Но всё же мы проголосовали за этот план и поплатились за это. Знаете, мэм, мы своего рода меченые, я говорю о тех, кто работал на заводе ещё четыре года после того, как был принят этот план. На что похож ад? На зло — простое, неприкрытое, ухмыляющееся зло. Разве не так? Именно это мы увидели и этому помогли появиться на свет. Поэтому я думаю, что на всех нас лежит проклятье и, может быть, нам нет прощения…

Знаете, как план претворялся в жизнь и что он делал с людьми? Попробуйте наполнить водой ёмкость, на дне которой есть течь, через которую вода уходит быстрее, чем её наливают. С каждым новым ведром, которое вы приносите, эта дыра увеличивается в диаметре на сантиметр, и чем больше вы работаете, тем больше работы от вас требуется. Вы выливаете всё новые и новые вёдра, сначала сорок часов в неделю, потом сорок восемь, потом пятьдесят шесть — и всё для того, чтобы у вашего соседа стоял на столе ужин, чтобы его жене сделали операцию, чтобы у его ребёнка вылечили корь, чтобы его мать получила кресло на колёсах, чтобы у его дяди была рубашка; для ребёнка, который ещё не родился, для всех вокруг, всё — для них, от пелёнок до зубных протезов. Вы же должны работать с рассвета до заката, месяц за месяцем, год за годом, ничего не получая за это, кроме своего же пота, ничего не видя, кроме их удовольствия, которое вы должны им доставлять до конца своих дней, работая без отдыха и надежды, без конца… От каждого по способностям, каждому по потребностям…

Они говорили, что мы все одна большая семья. Но не все мы стоим за одним сварочным аппаратом по десять часов в день, и не у всех одновременно схватывает живот. Чьи способности и чьи потребности важнее всего? Ведь когда всё в один котёл, человеку не позволено определить свои потребности. А то он заявит, что ему нужна яхта, и, если нам остаётся руководствоваться только его чувствами, он вполне может обосновать свою потребность. Почему нет? Если я не имею права заработать на машину, пока не попаду на больничную койку, своим трудом зарабатывая по машине каждому лодырю и голому обитателю джунглей, почему бы не потребовать от меня яхту, если я ещё способен держаться на ногах? Нет? Тогда почему кто-то требует, чтобы я пил кофе без сливок, пока он не отремонтирует свою гостиную? Такие вот дела… Так или иначе было решено, что никто не имеет права сам судить о своих потребностях и способностях. Мы голосовали по этому вопросу. Да, мэм, голосовали два раза в год на общем собрании. А как иначе? Как вы думаете, что происходило на подобных собраниях? После одного такого собрания мы поняли, что превратились в нищих, в грязных, скулящих попрошаек, — мы все, потому что никто не мог сказать, что получает заработанное по праву. У нас не осталось ни прав, ни зарплаты, наш труд не принадлежал нам — наш труд принадлежал «семье», и она ничего не должна была взамен. Наши потребности служили единственной причиной обращения к «семье»; каждый должен был предъявлять свои потребности, словно последний слюнтяй, перечислять все свои заботы и несчастья, не забывая о плохой мебели и насморке жены и надеясь, что «семья» подаст ему на бедность. Требовалось заявлять о своих несчастьях, поскольку они, а не труд стали в нашем хозяйстве звонкой монетой. Работа превратилась в соревнование между шестью тысячами попрошаек, каждый из которых утверждал, что его потребности острее, чем потребности его ближнего. А как иначе могло случиться? Вы не догадываетесь, что произошло? Какие люди молчали, сгорая от стыда, а какие срывали куш?

Но это ещё не всё. На том собрании мы поняли кое-что ещё. Производство упало на сорок процентов только за первое полугодие. Поэтому решили, что кто-то работал не в соответствии со своими способностями. Кто? Как узнать? «Семья» проголосовала и по этому вопросу. Проголосовали за то, кого считать лучшими работниками: их приговорили к сверхурочной работе каждый вечер в течение полугода. Сверхурочно и бесплатно, потому что платили не повремённо и не за сделанную работу, а только за потребность.

Надо ли говорить, что произошло потом и в каких тварей мы превратились, мы, которые когда-то были людьми? Мы стали скрывать свои способности, медленнее работать и с зоркостью ястреба следили за тем, чтобы работать не лучше соседа. Что ещё мы могли сделать, зная, что, отдав все силы на благо «семьи», получим не благодарность и не вознаграждение, а наказание? Мы знали, что каждый подонок может запороть партию моторов, что дорого обойдётся компании, либо из-за своей нерасторопности, либо просто по незнанию. А другим придётся расплачиваться за это своими свободными вечерами и выходными днями. Поэтому мы изо всех сил старались работать плохо.

Был у нас один парнишка, который недавно начал работать и проникся благородной идеей, умница, правда без образования, но с удивительной головой. В первый год он придумал, как реорганизовать производственный процесс, и сэкономил тысячи человеко-часов. Он отдал это «семье», ничего не попросив взамен, да он и не мог просить, такой уж он был. Он говорил, что делает это ради достижения великой цели. Когда этот парнишка узнал, что за него проголосовали как за одного из способнейших и приговорили к сверхурочной работе, он замолчал и стал останавливать свои мысли. Само собой, в следующем году он не выдвинул никаких предложений.

О чём нам без умолку говорили? О хищнической конкуренции в системе производства, ориентированной на прибыль, где люди должны состязаться друг с другом, кто лучше работает. Жестоко, правда? Ну, видимо, им хотелось посмотреть, как мы будем соревноваться друг с другом, стараясь сделать свою работу как можно хуже. Нет более верного пути уничтожить человека, чем вынудить его изо дня в день работать как можно хуже. Это губит быстрее, чем пьянство, лень или воровство. Но нам ничего не оставалось, кроме как разыгрывать неумёх. Мы боялись только одного обвинения — в обладании способностями. Талант был вроде банковского кредита, по которому невозможно рассчитаться. Ради чего работать? Все знали, что жалование выплатят, заработано оно или нет, но выше квартирного и продовольственного пайка, как его называли, ничего не дадут, как ни старайся. Мы не могли надеяться на покупку в следующем году новой одежды, потому что неизвестно, выдадут пособие на одежду или нет, — вдруг кто-то сломает ногу, кого-то надо будет срочно прооперировать, кто-то родит ещё одного ребёнка. А если не хватало денег на костюмы всем, то и вам денег тоже не давали.

Я знал одного человека, который проработал всю жизнь ради того, чтобы отправить сына в колледж. Мальчик закончил среднюю школу на второй год осуществления плана, но «семья» отказалась дать отцу мальчика пособие для обучения в колледже. Ему сказали, что его сын не сможет учиться в колледже, пока у нас не будет достаточно денег, чтобы сыновья всех остальных тоже могли учиться в колледже, и что сначала надо выучить в средней школе всех, но и на это у нас нет средств. Через год этот человек погиб в поножовщине, которая завязалась из-за пустяка. Такие вещи начали происходить всё чаще.

Помню ещё одного старика, бездетного вдовца, который лелеял одно увлечение: грампластинки. Пожалуй, это была его единственная радость в жизни. Он экономил на еде, чтобы купить новую пластинку классической музыки. Ему отказали в пособии на пластинки, назвав это личной роскошью. Но на том же собрании общим голосованием было решено, что Милли Буш, чья-то дочка, отвратительная восьмилетняя уродина, должна получить пару золотых скоб для кривых зубов, потому что заводской врач заявил, что у бедняжки может развиться комплекс неполноценности, если не выправить её зубы. Старик, любивший музыку, запил, допился до того, что его редко можно было увидеть в человеческом состоянии. Но одного он не забыл. Однажды вечером, с трудом бредя по улице, он увидел Милли Буш, размахнулся и выбил ей все зубы. Все до единого.

Мы все, кто больше, кто меньше, потянулись к выпивке. Не спрашивайте, как мы доставали деньги; когда все приличные развлечения запрещены, всегда найдутся способы разжиться денежкой на неприличные. Человек не врывается в продовольственную лавку затемно и не залезает в карман соседа, чтобы купить записи классических симфоний или леску с удочкой. Но сделает это, чтобы упиться до беспамятства и забыться. Удочки? Охотничьи ружья? Фотоаппараты? Хобби? Пособия на развлечения не полагалось никому. Развлечения запретили первым делом. Ведь считается постыдным возражать, если вас попросят отказаться от чего-то, что доставляет вам удовольствие. Даже пособие на табак урезали до того, что его хватало только на две пачки сигарет в месяц. Они сказали, что деньги направлены в фонд для детей. Дети оставались единственным производственным показателем, который не упал, напротив, он вырос и продолжал расти, потому что людям было нечего больше делать, ребёнок становился не их бременем, а бременем «семьи». Фактически прекрасным шансом получить прибавку к зарплате и краткую передышку являлось пособие на ребёнка. Или ребёнок, или серьёзная болезнь.

Мы очень скоро поняли, к чему ведёт этот план. Каждому, кто вёл себя по-честному, приходилось во всём себе отказывать. Он терял вкус к развлечениям, нехотя курил табак, который стоил пять центов, или жевал резинку, всё время беспокоясь, как бы у него не отняли эти пять центов, отдав кому-то, чья потребность будет сочтена более весомой. Он стыдился каждой ложки еды, которую глотал, думая о том, чьей утомительной вечерней работой она оплачена, зная, что ест свою пищу не по праву, предпочитая быть обманутым, но не обманщиком, простаком, но не кровососом. Он отказывался жениться, не помогал родителям и не возлагал на плечи «семьи» дополнительное бремя. Кроме того, если он ещё сохранил хоть какое-то чувство ответственности, он не мог жениться и дать жизнь детям, поскольку не мог ничего планировать, ничего обещать, ни на что положиться. Но для ленивых и безответственных это обернулось праздником. Они рожали детей, создавали неприятности девушкам, свозили к себе немощных родственников со всей страны, незамужних беременных сестёр, для того чтобы получить дополнительное пособие по нетрудоспособности. У них открывалось больше недугов, чем доктор смог бы отрицать, они портили свою одежду, мебель, дома — какого чёрта, за всё платит «семья»! Они находили гораздо больше способов впасть в нужду, чем можно представить, они возвели это в ранг искусства, это было единственным, в чём им не было равных.

Помоги нам господь, мэм! Вы понимаете то, что поняли мы? Мы поняли, что есть закон, по которому мы должны жить, моральный закон, как они его называли; и этот закон наказывал тех, кто его соблюдал. Чем больше человек старался жить по нему, тем сильнее он страдал; чем больше обманывал, тем больше получал. Честность одного была залогом нечестности другого. Честный проигрывал, нечестный выигрывал. Как долго можно было оставаться хорошим человеком при таких законах? Когда мы начинали работать, все были приличными парнями. Среди нас не было прохвостов. Мы знали своё дело и гордились тем, что работаем на лучшем заводе страны, — старик Старнс нанимал сливки рабочего класса. Через год после принятия плана среди нас не осталось ни одного честного человека. Это и было то самое зло, которым пугают проповедники и которое, как людям кажется, они никогда не увидят наяву. Не то чтобы план поощрял горстку ублюдков, но благодаря ему приличные люди становились ублюдками. Такой план и не мог породить ничего другого — и это называли моральным идеалом!

Для чего было работать? Из любви к своим ближним? Каким ближним? Ради прохвостов, бродяг и попрошаек, которых мы видели вокруг? Для нас не было никакой разницы, были ли они обманщиками, или просто ничего не умели, не желали или не могли сделать. Если до конца своих дней мы оказались поставлены в зависимость от их бездарности, вымышленной или настоящей, как долго мы могли терпеть? Мы не знали об их способностях, у нас не было способа управлять их потребностями. Мы знали только, что мы — вьючный скот, который тупо толчётся в каком-то месте, напоминающем и больницу, и бойню, — в каком-то пристанище убогих и немощных. Мы были животными, которых пригнали для удовлетворения чьих-то потребностей.

Любовь к своим ближним? Именно тогда мы научились ненавидеть своих ближних. Мы ненавидели их за каждый съеденный ими кусок, за каждое удовольствие, за новую рубашку, новую шляпку для жены, поездку за город с семьёй, за свежую краску на их домах — потому что всё это было отнято у нас, за это было заплачено ценой наших лишений. Мы начали шпионить друг за другом, и каждый надеялся уличить кого-нибудь, кто говорит неправду о своих потребностях, чтобы на очередном собрании сократить ему пособие. Появились осведомители, которые доносили, например, что в воскресенье кто-то принёс в дом индейку, за которую заплатил деньгами, как правило, выигранными за карточным столом. Люди начали вмешиваться в жизнь друг друга. Мы провоцировали семейные ссоры, чтобы вынудить уехать каких-нибудь родственников. Каждый раз, когда какой-нибудь парень начинал серьёзные отношения с девушкой, мы отравляли ему жизнь. Было разорвано много помолвок. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь женился, увеличивая число иждивенцев, которых надо кормить.

Раньше мы устраивали праздники, если у кого-то рождался ребёнок; если у кого-то возникали временные трудности, мы собирали деньги и помогали ему расплатиться по больничным счетам. Теперь же, если рождался ребёнок, мы неделями не разговаривали с родителями. Дети стали для нас тем же, чем для фермера саранча. Раньше мы помогали тому, в чьей семье кто-то серьёзно болел. Теперь же… Я расскажу вам одну историю. Это произошло с матерью человека, который проработал на заводе пятнадцать лет. Она была доброй старушкой, весёлой и мудрой, знала нас всех по именам, и мы все любили её. Однажды она упала с лестницы в подвале и сломала бедро. Мы знали, что это означает в её возрасте. Заводской врач сказал, что её нужно отправить в город, в больницу, для продолжительного лечения, на которое потребуется много денег. Старушка умерла в ночь накануне отправки в город. Причину смерти установить не удалось. Нет, я не утверждаю, что её убили. Никто не говорил об этом. Вообще все молчали об этом деле. Знаю только, что я — и этого мне не забыть! — как и другие, ловил себя на мысли, что лучше бы она умерла. Господи, прости нас! Вот какое братство, какую защищённость и какое изобилие предполагал этот план!

Почему кому-то захотелось проповедовать такое зло? Было ли это кому-то выгодно? Да, было. Наследникам Старнса. Надеюсь, вы не станете напоминать мне, что они пожертвовали своим состоянием и подарили нам свой завод. Так и нас одурачили. Да, они отказались от завода, но выгода, мэм, бывает разной — смотря чего вы добиваетесь. А то, чего добивались Старнсы, ни за какие деньги не купишь. Деньги слишком чисты и невинны для этого.

Эрик Старнс был самым молодым из них, настоящий слизняк, у него ни на что не хватало воли. Его выбрали начальником отдела информации, который ничего не делал, разве что следил за штатом сотрудников, занятых тем же, поэтому он не особо утруждал себя службой. Зарплата, которую он получал, хотя это и не полагалось называть зарплатой, никому из нас не платили зарплаты, итак, милостыня, за которую все проголосовали, оказалась относительно скромной — раз в десять больше моей, но и это было не очень много. Эрика не интересовали деньги, он не знал бы, что с ними делать. Он проводил время, путаясь у нас под ногами и демонстрируя, какой он общительный и демократичный. Кажется, он хотел, чтобы его любили. Он постоянно напоминал, что подарил нам завод. Мы его терпеть не могли.

Джеральд Старнс руководил производством. Мы так и не узнали, какова была его доля… то есть его милостыня. Чтобы вычислить размер его зарплаты, потребовались бы услуги целой группы бухгалтеров, а чтобы понять, какими путями эти средства попадали к нему, — услышать мнение целой бригады инженеров. Ни один доллар не предназначался для него лично, всё шло на нужды компании. У Джеральда было три машины, четыре секретаря, пять телефонов. Он устраивал приёмы, на которых подавали шампанское и икру; ни один магнат, платящий налоги, не мог позволить себе ничего подобного. За год он потратил больше, чем его отец заработал за последние два года своей жизни. Мы видели пачку журналов весом в тридцать килограммов — мы их взвешивали — в кабинете Джеральда. Журналы были напичканы рассказами о нашем заводе и о нашем благородном плане, в них теснились огромные портреты Джеральда Старнса, его называли выдающимся борцом за всеобщее благо. Джеральд любил по вечерам заходить в цеха в своём парадном костюме, сверкал бриллиантовыми запонками величиной с пятицентовую монету и стряхивал повсюду пепел со своей сигары. Любое ничтожество, которому нечем похвастать, кроме своих денег, — не очень-то приятное зрелище. Он хоть уверен, что деньги принадлежат ему, а ты хочешь — глазей на него, не хочешь — не глазей. Обычно не очень хочется. Но когда такой ублюдок, как Джеральд Старнс, ломает комедию и разглагольствует о том, что ему безразличны материальные блага, что он служит «семье», что роскошь нужна не для него, а ради нас и общего блага, потому что престиж компании, как и имидж благородного человека, необходимо поддерживать в глазах общественности… Именно тогда начинаешь ненавидеть, как никогда прежде, то, что называется человеком.

Но ещё ужаснее была его сестра Айви. Вот уж кому-кому, а ей было действительно плевать на богатство. Гроши, которые она получала, были не больше наших, и чтобы доказать свою самоотверженность, она постоянно ходила в видавших виды туфлях без каблуков и потёртой блузе. Она ведала распределением. Эта дама отвечала за наши потребности. Она держала нас за глотку. Конечно, всё касающееся распределения должно было решаться голосованием, путём изъявления народом своей воли. Но когда народная воля выражается воем шести тысяч человек, которые пытаются что-то решить, не имея критериев, вообще ничего не понимая, когда не существует правил игры и каждый может потребовать всего, чего захочет, не имея права ни на что, когда каждый распоряжается жизнью соседа, но не своей, получается, как и произошло с нами, что голосом народа говорит Айви Старнс. К исходу второго года мы перестали разыгрывать «семейные встречи», — как было сказано, в интересах производства и экономии времени, — потому что одна такая встреча длилась десять дней. Теперь все прошения нужно было просто направлять в кабинет мисс Старнс. Нет, не направлять. Каждый проситель должен был лично являться к ней в кабинет и зачитывать вслух своё обращение. Она составляла список распределения, который затем представлялся на голосование на собрании, длящемся три четверти часа. Мы голосовали, естественно, «за». Регламент предусматривал десять минут для вопросов и возражений. У нас не было возражений. К тому времени мы уже усвоили урок. Невозможно поделить доход среди многих тысяч людей, не применяя критерий оценки труда. Её критерием был подхалимаж. Уж она-то себя не забывала — какое там! В былые времена её отец, со всеми своими деньгами, не позволял себе разговаривать с самым никудышным работником так, как она говорила с лучшими работниками и их жёнами. Взгляд её серых глаз всегда был тусклым, неживым. Если хотите узнать, как выглядит зло, вам стоило бы увидеть, как сверкали её глаза, когда она смотрела на однажды возразившего ей человека, который только что услышал своё имя в списке тех, кому сверх минимального жалованья ничего не полагалось. Когда видишь такое, становится ясно, чем на самом деле руководствуются люди, провозглашающие: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям».

В этом заключался весь секрет. Поначалу я не переставал спрашивать себя, как могло случиться, что образованные, культурные, известные люди во всём мире совершили ошибку такого масштаба и проповедуют как истину подобную мерзость. Ведь им хватило бы и пяти минут, чтобы понять, что произойдёт, если кто-то попробует осуществить эти идеи на практике. Теперь я знаю, что никакой ошибки они не совершали. Ошибки подобного масштаба никогда не делаются по незнанию. Когда люди впадают в безумие и нет объяснения этому безумию, значит, есть причина, о которой умалчивают. Мы были не так наивны, когда проголосовали за план на первом собрании. Мы не возражали, потому что считали, что их пустая болтовня принесёт выгоду. Существовала одна причина, но их трёп помог нам скрыть её от своих соседей и от самих себя. Их басни дали нам возможность отнестись как к добродетели к тому, чего мы постыдились бы раньше. Все голосовавшие за план думали, что теперь появляется возможность запустить лапу в карман более способных людей. Как бы ни был человек богат или умён, он всё равно считает кого-то богаче или умнее себя — а этот план даёт часть богатств и талантов тех, кто лучше него. Но, рассчитывая обобрать людей, стоящих выше, человек забывал о людях, стоящих ниже и тоже получающих право обирать других. Он забыл, что низшие могут обобрать его так же, как он хотел обобрать тех, кто выше. Рабочий, которому нравилась идея, что, заявив о своих потребностях, он получает право на такой же, как у его босса, лимузин, забывал, что каждый лентяй и попрошайка может заявить о своих правах на владение таким же, как у него, холодильником. Вот истинный мотив того, что мы проголосовали за план, вот вся правда, но мы не хотели думать об этом и поэтому всё громче кричали о своей преданности идеалам общего благосостояния.

Итак, мы получили то, что хотели. А когда поняли, чего хотели, оказалось уже слишком поздно. Мы попали в западню, все пути к отступлению оказались отрезанными. Лучшие ушли с завода в течение первой недели осуществления плана. Мы теряли лучших инженеров, управляющих, высококвалифицированных рабочих. Человек, сохраняющий уважение к себе, не позволит превратить себя в дойную корову. Кое-кто из способных работников пытался пересидеть скверные времена, но их хватало ненадолго. Мы теряли всё больше и больше людей, они убегали с завода, как из очага заразы, пока не осталось ни одного способного — одни лишь нуждающиеся.

Те немногие, кто зарекомендовал себя более-менее хорошим работником и всё же остался, были из тех, кто проработал здесь очень долго. Прежде никто не уходил из «Двадцатого века», и мы не могли поверить, что эти времена позади. Через некоторое время мы не могли уйти, потому что ни один работодатель не принял бы нас, и я не стал бы его осуждать. Никому не захотелось бы иметь с нами дело, ни порядочному человеку, ни фирме. Маленькие магазинчики, где мы делали покупки, начали стремительно исчезать из Старнсвилля, пока в городе не осталось ничего, кроме салунов, игорных притонов и мошенников, продающих нам барахло по бешеным ценам. Гроши, которые мы получали, становились всё скуднее, а стоимость жизни постоянно росла. Список нуждающихся тоже рос, а список клиентов завода стремительно сокращался. Прибыль, которая делилась между рабочими, становилась всё меньше и меньше. Раньше фирменный знак «Моторы двадцатого века» значил не меньше, чем проба на золоте. Не знаю, о чём думали наследники Старнса, если вообще думали; может, подобно всем прожектёрам и дикарям, полагали, что фирменный знак что-то вроде магического изображения, которое оказалось в почёте благодаря каким-то колдовским силам, и они будут и дальше обогащаться, как при отце. Но когда клиенты стали замечать, что доставка заказа задерживается, что нет ни одного мотора без брака, магический знак возымел обратное действие: никто и даром не хотел брать двигатель, если он собран на «Двадцатом веке». И постепенно у нас остались только те клиенты, которые никогда не платили, да и не собирались. Но Джеральд Старнс, опьянённый своим положением, стал раздражительным. С видом морального превосходства он стал требовать от бизнесменов, чтобы те заказывали у нас двигатели, — не потому, что они хороши, а потому, что нам крайне необходимы заказы.

Тут уж деревенскому дурачку и тому не надо было объяснять то, чего пытались не заметить поколения профессоров. Какая польза электростанции от наших двигателей, если они внезапно останавливались? Каково будет человеку, лежащему на операционном столе, когда пропадёт освещение? Что станется с пассажирами самолёта, турбина которого остановится в воздухе? Если владелец электростанции, пилот самолёта, хирург купят наш товар не из-за его качества, а чтобы помочь нам, будет ли это правильным, нравственным поступком?

Однако установления именно такой морали по всей земле хотели профессора, политические руководители и мыслители. Если это привело к таким последствиям в маленьком городе, где все друг друга знали, задумайтесь — что может произойти в мировом масштабе? Представьте себе, на что это будет похоже, если вы будете вынуждены жить и работать, находясь в зависимости от всех катастроф и всех симулянтов земного шара. Работать. И если кто-то где-то недоделал свою работу, вы должны отвечать за это. Работать, не имея возможности разогнуть спину, работать тогда, когда пища, одежда, дом, удовольствия — всё зависит от мошенничества, голода, от любой эпидемии — от всего, что только может случиться на земле. Работать, не надеясь на дополнительный паёк, покуда все камбоджийцы не наедятся досыта, а все патагонцы не выучатся в колледжах. Работать, когда каждое родившееся существо может в любой момент предъявить тебе счёт на любую сумму — люди, которых никогда не увидишь, потребности которых никогда не узнаешь, чьи способности или лень, порядочность или мошенничество никак не распознаешь, да и не будешь иметь права интересоваться этим, просто работать, работать и работать — и предоставить всяким айви и джеральдам решать, чей желудок будет переваривать усилия, мечты и дни твоей жизни. И это моральный закон, который мы должны принять? Это — моральный идеал?

Что ж, мы попробовали его — и наелись досыта. Агония длилась четыре года, с первого собрания до последнего, и закончилась так, как и должна была закончиться — банкротством. На последнем собрании одна Айви Старнс пыталась держаться вызывающе. Она произнесла короткую злобную речь, в которой заявила, что план провалился из-за того, что его не приняла вся страна, что отдельная организация не может добиться успеха в эгоистичном алчном мире, что план — это благородный идеал, но человеческая природа недостаточно хороша для него. Молодой парень — тот, которого в первый год наказали за то, что он подал нам полезную идею, пока мы сидели молча, вскочил и бросился прямиком к Айви Старнс на трибуну. Он не произнёс ни слова, просто плюнул ей в лицо. Это был конец благородного плана и компании «Двадцатый век».

Бродяга говорил так, словно облегчил душу после долгих лет молчания. Дэгни знала, что это дань признательности ей: он никак не поблагодарил её за доброту, и казалось, был безразличен ко всякой человеческой надежде, но всё же что-то в нём было задето, и откликом стала эта исповедь — отчаянный крик возмущения несправедливостью, сдерживаемый годами и прорвавшийся при встрече с человеком, в чьём присутствии призыв к справедливости не будет безнадёжным. Похоже, жизнь, от которой он почти отрёкся, была возвращена ему тем самым необходимым, в чём он нуждался: пищей и обществом разумного существа.

— Но при чём здесь Джон Голт? — спросила Дэгни.

— А… — произнёс он, вспоминая. — Да…

— Вы хотели объяснить мне, почему люди начали задавать этот вопрос.

— Да… — Его взгляд устремился в пространство, словно на картину, которую он изучал годами, но она так и осталась неразгаданной; на его лице застыло странное выражение озадаченности и ужаса.

— Вы собирались рассказать мне, кто такой Джон Голт, о котором все говорят, — если он вообще существовал.

— Надеюсь, что нет, мэм. То есть надеюсь, что это просто совпадение, фраза, не имеющая значения.

— Но вы что-то предполагаете. Что?

— Это было… это случилось на первом собрании «Двадцатого века». Может, это послужило началом, может, нет. Не знаю… Собрание проводилось весенним вечером, двенадцать лет назад. Нас сбежалось шесть тысяч человек, толпящихся вокруг открытой трибуны, устроенной на стропилах. Мы только что проголосовали за новый план и находились в возбуждённом состоянии, шумели, приветствовали громкими возгласами победу народа, угрожали неведомым врагам, чуть не лезли в драку, как забияки с нечистой совестью. Сверху нас ослепляли снопы белого электрического света, и мы пребывали в раздражённом возбуждении — опасная, грозная толпа. Джеральд Старнс, он председательствовал, то и дело стучал молоточком, призывая к порядку, и мы слегка успокаивались, но только слегка, и можно было видеть, как вся толпа неустанно двигалась из стороны в сторону, словно вода в качающейся кастрюле.

«Это решающий момент в истории человечества! — перекрывая шум, вопил Джеральд Старнс. — Помните, что никто не может теперь покинуть это место, так как каждый принадлежит остальным по нравственному закону, который мы все признаём!»

«Я не признаю́», — сказал какой-то человек и встал. Это был один из молодых инженеров. Никто не знал о нём ничего конкретного. Этот человек всегда держался в стороне, и, когда он встал, воцарилась мёртвая тишина — из-за того, как он держал голову. Высокий и худой, помню, я подумал, что ничего не стоит сломать ему шею, но все мы тогда испугались. Он стоял как человек, уверенный в своей правоте.

«Я покончу с этим — раз и навсегда», — сказал этот парень.

Его голос был чист и не выражал никаких чувств. Больше он ничего не произнёс и направился к выходу. Он шёл к выходу, залитый белым светом, не торопясь и не обращая внимания на нас. Никто не дёрнулся, чтобы остановить его. Только Джеральд Старнс закричал ему вслед:

«Каким образом?»

Тот повернулся и ответил:

«Я остановлю двигатель, который приводит в движение этот мир».

И ушёл. Больше мы его никогда не видели, даже не слышали, что с ним сталось. Но годы спустя, увидев, как на гигантских заводах, стоявших прочно, как скалы, многие поколения, гаснет свет, увидев, как закрываются ворота и останавливаются конвейеры, как пустеют дороги и пересыхает поток машин, словно тайная сила останавливала двигатель мира, а мир потихоньку разлагался, подобно телу, которое покинула душа, — тогда мы начали удивляться и вспоминать того парня. Мы принялись расспрашивать друг друга, те, кто слышал, как он заявил об этом. Мы начали думать, что этот парень сдержал своё слово, что он, видевший и знавший правду, которую мы отказались признать, стал тем возмездием, которое мы вызвали на свою голову, мстителем, человеком справедливости, которую мы отвергли. Мы начали думать, что он проклял нас и его приговора не избежать, что нам не избавиться от этого человека. И это было ужаснее всего, потому что он не преследовал нас, мы сами вдруг стали его искать; он просто бесследно исчез. Мы нигде не находили ответа на вопрос о нём. Мы не понимали, с помощью какой невероятной силы он совершил то, что обещал. Этому не было объяснения. Мы вспоминали о том парне всякий раз, когда видели очередной крах, который никто не мог объяснить, получали ещё один удар, теряли ещё одну надежду; всякий раз, когда ощущали себя охваченными мёртвой, цепенящей мглой, покрывающей всю землю. Видно, люди услышали наш вопрос, наш крик отчаяния. Они не знали, что мы имеем в виду, но прекрасно осознавали, какое чувство заставляло нас кричать.

Они тоже чувствовали, как что-то исчезает из мира. Может, поэтому они и начали произносить эту фразу всякий раз, когда захлёбывались безнадёжностью. Хотелось бы думать, что я не прав, что эти слова ничего не значат, что за гибелью человечества не стоит сознательное намерение или мститель. Но когда я слышу, как все повторяют этот вопрос, мне становится страшно. Я думаю о человеке, который сказал, что остановит двигатель мира. Видите ли, его звали Джон Голт.

∗ ∗ ∗

Дэгни проснулась из-за того, что звук колёс изменился. Теперь она слышала беспорядочный стук с неожиданным скрипом и коротким резким треском, звук, похожий на ломаный истерический смех, сопровождающийся судорожными подёргиваниями. И не глядя на часы, Дэгни поняла, что поезд идёт по линии «Западной Канзаса» и сейчас свернул на длинный объездной путь южнее Кирби, штат Небраска.

Поезд шёл полупустым. Лишь несколько человек отважились на путешествие по континенту на первой «Комете» после катастрофы в тоннеле. Уступив спальню бродяге, Дэгни надолго задумалась над его рассказом. Ей хотелось поразмыслить над ним, над теми вопросами, которые она собиралась задать этому человеку завтра, но она обнаружила, что её разум застыл, как зритель, не способный двигаться, только таращиться. Она чувствовала, что знает значение этого зрелища, знает без дальнейших расспросов, и ей нужно избавиться от него. Двигаться, — настойчиво пульсировало в её мозгу, — двигаться, словно движение стало самоцелью — жизненно важной, непреложной, роковой.

Сквозь чуткий сон она слышала, как колёса неустанно продолжают бег, и в ней нарастало напряжение. Дэгни пробудилась в беспричинной панике и поняла, что сидит в темноте и безучастно размышляет: «Что это было?», а потом, утешая себя: «Мы движемся… мы всё ещё движемся…»

Путь «Западной Канзаса» ещё хуже, чем я ожидала, думала Дэгни, прислушиваясь к колёсам. Поезд уносил её на тысячи километров от Юты. Дэгни почувствовала отчаянное желание сойти с поезда на главном пути, отбросить все проблемы «Трансконтинентальной Тэггарта», найти самолёт и полететь прямиком к Квентину Дэниелсу. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы остаться в купе.

Она сидела в темноте, прислушиваясь к стуку колёс и думая, что только Дэниелс и двигатель остались лучом света, зовущим её за собой. Зачем ей теперь этот двигатель? Дэгни не могла ответить. Почему она так уверена в необходимости спешить? И на это не было ответа. Настигнуть его вовремя — это был единственный выдвинутый её сознанием ультиматум. Дэгни держалась за него, не задавая вопросов. Подсознательно она знала ответ: двигатель нужен не для того, чтобы двигать поезда, а для того, чтобы поддерживать в движении её саму.

Она больше не слышала каждый четвёртый такт в трясущемся поскрипывании металла, не могла слышать шаги врага, которого преследовала. Только шум безнадёжного панического бегства… «Я буду там вовремя, — думала Дэгни, — я прибуду первой и спасу двигатель. Есть один двигатель, который он не остановит, размышляла она, не остановит… не остановит… Он не сможет его остановить», — подумала Дэгни, пробуждаясь от толчка, сбросившего её голову с подушки. Колёса замерли.

Мгновение Дэгни сидела неподвижно, пытаясь осознать тишину вокруг. Это походило на тщетную попытку создать чувственный образ небытия. Стёрлись все характерные признаки реальности: ни звука, словно Дэгни была одна в поезде, ни движения, словно это был не поезд, а комната, ни света, словно это был не поезд и не комната, а пустое пространство, никакого признака насилия, стихийного бедствия или аварии, словно наступило состояние, при котором невозможно даже бедствие.

Осознав причину неподвижности, она стремительно выпрямилась — так бьёт о берег одинокая волна, непосредственная и неистовая, как крик возмущения. Она резко подняла шторку окна; в тишине прозвучал громкий визг, разрезавший безмолвие. Снаружи ничего не было, лишь безмерные просторы прерии. Сильный ветер рвал облака, и лунный свет падал сквозь них на равнины, но они казались безжизненными, как сама Луна.

Дэгни резко нажала на выключатель и кнопку вызова проводника. Вспыхнул электрический свет, вернувший её в мир причин и следствий. Дэгни взглянула на часы: чуть больше полуночи. Она посмотрела в заднее окно: рельсы уходили по прямой линии, и на предписанном расстоянии на земле светились красные фонари, расположенные там для защиты поезда сзади. Увиденное несколько ободрило её.

Она снова нажала кнопку вызова проводника. Потом, подождав немного, вышла в тамбур, открыла дверь и высунулась наружу, чтобы взглянуть на состав. Несколько окон уходящей вдаль стальной ленты светилось, но ни людей, ни признаков человеческой деятельности не было заметно. Дэгни захлопнула дверь, вернулась к себе и начала одеваться, её движения вновь обрели спокойствие и уверенность.

На её звонок так никто и не пришёл. Дэгни поспешила к соседнему вагону, она не чувствовала ни страха, ни растерянности, ни отчаяния — ничего, кроме необходимости действовать.

Проводника не оказалось ни в соседнем вагоне, ни в следующем. Дэгни ускорила шаг по узким коридорам, не встречая по пути ни одного человека. Но двери некоторых купе были открыты. Пассажиры, одетые и не совсем, молча сидели внутри, словно в ожидании. Они провожали Дэгни странными уклончивыми взглядами, будто знали, куда она мчится, и ждали, что кто-то придёт и решит за них все проблемы. А она продолжала бежать по хребту мёртвого поезда, мысленно отмечая характерное сочетание освещённых купе, открытых дверей и пустых проходов, — никто не отважился сделать и шага наружу, никто не решался заговорить первым.

Дэгни бежала по единственному в составе сидячему вагону, где одни пассажиры спали в неловких позах, другие, пробудившиеся, сидели неподвижно, сжавшись, как животные в ожидании удара, и ничего не делая, чтобы предотвратить его.

В тамбуре Дэгни остановилась. Она увидела мужчину, открывшего дверь и выглядывающего наружу. Мужчина пытливо всматривался в темноту, готовый сойти. Он обернулся, услышав, как подошла Дэгни. Она узнала лицо мужчины — это был Оуэн Келлог, человек, отвергший будущее, которое она когда-то предложила ему.

— Келлог! — У Дэгни вырвался звук, напоминающий смех или возглас облегчения; она словно неожиданно встретила человека в пустыне.

— Здравствуйте, мисс Тэггарт, — ответил он, изумлённо улыбнувшись, в его улыбке сквозила недоверчивая радость. — Не знал, что вы едете в этом поезде.

— Пойдёмте! — приказала Дэгни, словно он всё ещё был служащим железной дороги. — Кажется, мы оказались на застывшем поезде.

— Так и есть, — сказал Келлог и дисциплинированно последовал за ней. Объяснения были излишни. Всё происходило в безмолвном понимании, они исполняли служебный долг, и казалось совершенно естественным, что из сотен пассажиров именно эти двое бросили вызов опасности.

— Не знаете, как долго мы уже стоим? — спросила Дэгни, когда они поспешно шли по соседнему вагону.

— Нет, — ответил Келлог. — Когда я проснулся, мы уже стояли.

Они прошли весь состав, не обнаружив ни проводников, ни официантов в ресторане, ни тормозных кондукторов, ни начальника поезда. Иногда они поглядывали друг на друга, не произнося ни слова. Оба слышали о брошенных составах, о поездных бригадах, исчезающих в неожиданном взрыве протеста против рабства.

В начале состава они сошли с поезда, подставив лица ветру, кроме которого ничто вокруг не шевелилось, и поднялись в кабину локомотива. Включенный головной прожектор обвиняющим перстом отбрасывал свет в пустоту ночи. Кабина была пуста.

У Дэгни непроизвольно вырвался отчаянно-радостный крик:

— И правильно! Они же люди!

Она остановилась, ошеломлённая, как от чужого крика. Дэгни заметила, что Келлог с любопытством наблюдает за ней, чуть заметно улыбаясь.

Это был старый паровоз, лучший, какой железная дорога могла предоставить «Комете». Топка, огороженная решёткой, низкая труба; сквозь лобовое стекло был виден луч головного прожектора, падающий на ленту шпал, которые сейчас покоились неподвижно, как ступени лестницы, подсчитанные и пронумерованные.

Дэгни взяла бортовой журнал и прочитала имена членов последней поездной бригады. Машинистом числился Пэт Логан.

Её голова медленно склонилась, и она закрыла глаза. Она вспомнила первую поездку по зеленовато-голубому железнодорожному пути, о которой, должно быть, думал Пэт Логан во время своей последней поездки, как сейчас думала она.

— Мисс Тэггарт? — мягко окликнул её Оуэн Келлог. Дэгни вздёрнула подбородок.

— Да, — отозвалась она. — Что ж… — Её голос был ровен, в нём слышались лишь металлические нотки, означавшие, что решение принято. — Надо найти телефон и вызвать другую бригаду. — Она взглянула на часы. — Судя по скорости, с которой мы ехали, сейчас мы километрах в двенадцати от Оклахомы. Мне кажется, что в этом направлении ближайший пункт, куда можно позвонить, — Брэдшоу. Мы примерно в пятидесяти километрах от него.

— За нами следует какой-нибудь поезд «Трансконтинентальной Тэггарта»?

— Следующий — двести пятьдесят третий, трансконтинентальный товарный, но он не появится здесь до семи утра, если идёт по расписанию, в чём я сомневаюсь.

— Всего один товарный за семь часов? — Келлог спросил непроизвольно, с ноткой оскорблённой преданности железной дороге, работой на которой когда-то гордился.

Губы Дэгни растянулись в подобии улыбки:

— Движение уже не то, что было при вас.

Келлог медленно кивнул:

— Полагаю, что и поездов «Западной Канзаса» сегодня не предвидится.

— Точно не помню, но думаю, что нет.

Келлог посмотрел на столбы вдоль дороги:

— Надеюсь, люди из «Западной Канзаса» поддерживают телефонную связь в исправности.

— Судя по состоянию железнодорожного пути, надежды на это мало. Но нужно попробовать.

— Да.

Дэгни повернулась, намереваясь идти, но задержалась. Она знала, что бесполезно что-то объяснять, но слова вырвались непроизвольно:

— Знаете, тяжелее всего осознавать, что кто-то поставил на путь за поездом эти фонари, чтобы защитить нас… Они беспокоятся о жизни людей больше, чем страна об их жизни.

Быстрый взгляд Келлога был похож на яркую предупредительную вспышку, затем Келлог мрачно ответил:

— Да, мисс Тэггарт.

Спускаясь по лестнице с паровоза, они увидели кучку пассажиров, собравшихся у путей, несколько человек сошли с поезда и присоединились к остальным. Особый инстинкт подсказал людям, сидевшим в ожидании, что кто-то начал действовать, принял на себя ответственность; теперь ничто не мешало проявить признаки жизни.

Дэгни подошла к этим людям, все они вопрошающе смотрели на неё. Казалось, неестественно бледный лунный свет стёр различия с их лиц и подчеркнул присущее им всем выражение: осторожный интерес, страх, мольба, сдерживаемая наглость.

— Есть ли среди вас человек, желающий стать делегатом от пассажиров? — спросила Дэгни.

Все переглянулись, но ответа не последовало.

— Хорошо, — продолжила она, — вам не нужно говорить. Я — Дэгни Тэггарт, вице-президент этой железной дороги по операционной деятельности, — в группе раздался шелест — лёгкое движение, шёпот, похожий на облегчение, — и говорить буду я. Мы находимся на поезде, брошенном бригадой. Никакой аварии не произошло. Локомотив не повреждён. Но нет никого, кто бы мог повести состав. Это то, что газеты называют застывшим поездом. Вы все знаете, что это означает, и вам известны причины. Возможно, вы знали их задолго до того, как о них узнали люди, которые сегодня бросили вас. Закон запрещает оставлять поезда. Но сейчас это нам не поможет.

Какая-то женщина требовательно и истерично завизжала:

— Что же нам делать?

Дэгни задержалась и посмотрела на женщину. Та проталкивалась вперёд, втискиваясь в толпу, чтобы ощутить человеческие тела между собой и огромной пустотой равнины, растворяющейся в лунном свете — в мёртвом и бессильном отражении энергии. На плечи женщины было накинуто пальто — прямо поверх ночной сорочки; пальто распахнулось, и под тонкой тканью выпячивался живот — с неряшливой непристойностью, которая не стесняется собственного безобразия и не прилагает ни малейшего усилия, чтобы скрыть его. На мгновение Дэгни пожалела о необходимости продолжать.

— Я пойду по шпалам до первого телефона, — всё же продолжила она чистым и холодным, как лунный свет, голосом. — Через каждые восемь километров пути расположены телефоны экстренной связи. Я позвоню и попрошу, чтобы прислали другую бригаду. Это займёт некоторое время. Пожалуйста, оставайтесь в поезде и соблюдайте порядок, насколько это возможно.

— А как же банды дезертиров? — спросил какой-то нервный женский голос.

— Да, они есть, — произнесла Дэгни. — Лучше, если кто-нибудь будет сопровождать меня. Кто хочет пойти?

Дэгни неправильно поняла женщину. Ответа не последовало. Ни один взгляд не был направлен на Дэгни. Друг на друга тоже никто не смотрел. Глаз не появлялось — лишь туманные овалы, блестевшие в лунном свете. Вот они, думала Дэгни, люди нового века, требующие жертв и получающие их. Она была поражена злобностью их молчания — и эта злоба говорила, что эти люди ожидают, чтобы она уберегала их от подобных ситуаций. Дэгни с неожиданной для себя ожесточённостью молчала.

Она заметила, что и Оуэн Келлог ждёт; он не наблюдал за пассажирами, а смотрел на неё. Убедившись, что толпа не даст ответа, он спокойно сказал:

— Конечно, я пойду с вами, мисс Тэггарт.

— Спасибо.

— А как же мы? — огрызнулась нервная дама.

Дэгни повернулась к ней и ответила официальным безжалостно-монотонным голосом:

— Ещё не было случая нападения дезертиров на застывшие поезда — к сожалению.

— Всё-таки где мы? — спросил грузный мужчина в очень дорогом плаще и с очень дряблым лицом; он говорил так, как обращается к слугам человек, недостойный их иметь. — В какой части какого штата?

— Не знаю, — ответила Дэгни.

— Как долго мы здесь простоим? — спросил ещё кто-то тоном обманутого кредитора.

— Не знаю.

— Когда мы прибудем в Сан-Франциско? — спросил третий мужчина тоном шерифа, обращающегося к подозреваемому.

— Не знаю.

Требовательное негодование вырывалось на волю короткими потрескивающими вспышками, — как будто в тёмных духовках человеческих голов трескались поджаренные каштаны; все почувствовали себя в безопасности, уверенные, что о них позаботятся.

— Это возмутительно! — вопила какая-то женщина, выскакивая из толпы и бросая слова прямо в лицо Дэгни. — Вы не имеете права допускать подобное! Я не намерена томиться в ожидании, находясь неизвестно где! Я требую доставить меня к месту назначения!

— Замолчите, — сказала Дэгни, — иначе я закрою двери вагонов и оставлю вас здесь.

— Вы не посмеете! Вы служащая общественного транспорта! Вы не имеете права дискриминировать меня! Я сообщу в Стабилизационный Совет!

— Если я предоставлю вам поезд, чтобы добраться в поле видимости или слышимости вашего Совета, — произнесла Дэгни и отвернулась.

Она видела, что Келлог смотрит на неё, его взгляд казался чертой, подведённой под её словами и подчёркивающей их значение.

— Найдите фонарик, — сказала она ему, — я схожу за своей сумочкой, и мы тронемся.

Двинувшись вдоль безмолвного ряда вагонов, они увидели человека, спустившегося с поезда и спешащего им навстречу Дэгни узнала бродягу.

— Проблемы, мэм? — спросил он, остановившись.

— Исчезла бригада.

— И что же делать?

— Я иду звонить на ближайший пункт связи.

— Не стоит ходить одной, мэм. В нынешние-то времена. Я пойду с вами.

Она улыбнулась:

— Спасибо. Со мной ничего не случится. Мистер Келлог сопровождает меня. Скажите, как вас зовут?

— Джефф Аллен, мэм.

— Послушайте, Аллен, вы когда-нибудь работали на железной дороге?

— Нет, мэм.

— Что ж, теперь вы работаете на ней. Вы — исполняющий обязанности старшего проводника и доверенное лицо вице-президента по операционной деятельности. Ваша задача — взять на себя ответственность за поезд в моё отсутствие, поддерживать порядок и уберечь этот скот от панического бегства. Скажите, что вас назначила я. Вам не нужны никакие подтверждения. Они подчинятся любому, кто потребует повиновения.

— Слушаюсь, мэм! — твёрдо ответил мужчина.

Дэгни вспомнила, что деньги в кармане человека обладают способностью обращаться в уверенность его духа; она вытащила из сумочки стодолларовую купюру и сунула в руку мужчины.

— Аванс, — пояснила она.

— Слушаюсь, мэм.

Она уже двинулась дальше, когда мужчина окликнул её.

— Мисс Тэггарт!

Дэгни повернулась:

— Да?

— Спасибо.

Она улыбнулась, приподняв руку в прощальном салюте и пошла дальше.

— Кто это? — спросил Келлог.

— Бродяга, которого поймали, когда он ехал зайцем.

— Я думаю, он справится.

— Справится.

Они молча миновали паровоз и пошли в луче света головного прожектора. Сначала, передвигаясь от шпалы к шпале в бьющем из-за спины неистовом свете, они чувствовали себя так, словно вернулись в привычный мир железной дороги. Затем Дэгни обнаружила, что смотрит на шпалы под ногами, наблюдает, как свет постепенно угасает, и пытается удержать его. Она смотрела, как меркнет сияние, пока не поняла, что теперь шпалы освещает лишь лунный свет. Она не могла сдержать дрожь, заставившую её повернуться и взглянуть назад. Свет головного прожектора всё ещё сверкал позади — прозрачно-серебристый шар чужой планеты, обманчиво близкий, но принадлежащий другой орбите и другой системе.

Оуэн Келлог молча шёл рядом, и Дэгни чувствовала, что они знают мысли друг друга.

— Не может быть. О боже, он не смог бы! — сказала она, не осознавая, что говорит вслух.

— Кто?

— Натаниэль Тэггарт. Он не смог бы работать с такими людьми, как эти. Водить для них поезда. Нанимать их на работу. Он вообще не мог бы их использовать — ни как клиентов, ни как работников.

Келлог улыбнулся:

— Вы хотите сказать, что он не смог бы на них нажиться, мисс Тэггарт?

Она кивнула.

— Они… — произнесла Дэгни, и он услышал лёгкую дрожь в её голосе: любовь, боль и негодование. — Они утверждают, что он поднялся за счёт способностей других, что… он использовал человеческую бездарность в собственных эгоистических интересах… Но он… он не требовал от людей покорности.

— Мисс Тэггарт, — произнёс Келлог со странной суровой ноткой в голосе, — просто помните, что Нэт Тэггарт воплощал собой принцип существования, который — на короткий промежуток за всю историю человечества — вытеснил из цивилизованного мира рабство. Помните это, когда вас поставит в тупик сущность его врагов.

— Вы когда-нибудь слышали о женщине по имени Айви Старнс?

— Да.

— Я не перестаю думать, что это очень понравилось бы ей — вид этих пассажиров. Именно этого она и добивается. Но мы — мы не можем смириться с этим, вы и я, правда? Никто не может. Так жить нельзя.

— А почему вы считаете, что цель Айви Старнс — жизнь?

Где-то на краешке сознания Дэгни возник смутный образ, что-то едва различимое, словно блуждающее над краем прерии облако, какая-то неясная форма, которую Дэгни не могла уловить, предположительная и требующая осознания.

Они молчали, ритм шагов длился и длился, отмериваемый сухим коротким стуком каблуков о дерево шпал; шаги, словно звенья раскручивающейся цепи, тянулись сквозь молчание.

У Дэгни не было времени дать себе отчёт в том, что рядом с ней идёт Келлог, осмыслить это, она принимала его лишь как посланного ей судьбой товарища. Но теперь она взглянула на него внимательно. На его лице было то же чистое строгое выражение, которое Дэгни помнила. Но лицо стало спокойнее, оно выглядело безмятежным и мирным. Одежда была поношенной, и даже в темноте Дэгни могла разглядеть испещряющие его старую кожаную куртку пятна потёртостей.

— Чем вы занимались после того, как ушли из «Трансконтинентальной Тэггарта»? — спросила она.

— О, многим.

— А где вы работаете сейчас?

— По специальным поручениям — в основном.

— Какого рода?

— Любого рода.

— Вы работаете не на железной дороге?

— Нет.

Казалось, краткость звука придала ему значение проникновенного утверждения. Дэгни догадывалась, что Келлог знает её намерения.

— Келлог, если бы я сказала, что у меня нет ни одного первоклассного специалиста, если бы я предложила вам любую работу, любые условия, любую сумму, которую вы назовёте, — вы бы вернулись?

— Нет.

— Вас шокировало сокращение расписания. Не думаю, что вы догадываетесь о том, какой ущерб принесла нам потеря специалистов. Я не могу поведать вам о тех муках, через которые прошла три дня назад, когда пыталась найти хоть кого-нибудь, кто смог бы проложить девять километров временного пути. Мне нужно проложить восемьдесят километров дороги сквозь Скалистые горы. Я не знаю, как это сделать. Но сделать это нужно. Я исколесила всю страну в поисках людей. И нигде не нашла. И вдруг вы, здесь, в вагоне, и это сейчас, когда я отдала бы половину компании за одного служащего вроде вас! Вы понимаете, почему я не могу так просто отпустить вас? Выбирайте всё, что пожелаете. Хотите стать управляющим отделением? Или помощником вице-президента по операционной деятельности?

— Нет.

— Вы по-прежнему зарабатываете себе на жизнь, верно?

— Да.

— Непохоже, что вы зарабатываете много.

— Я зарабатываю достаточно на свои нужды — и больше ни на чьи.

— Почему же вы согласны работать на кого угодно, только не на «Трансконтинентальную Тэггарта»?

— Потому что вы не дадите мне такой работы, какую я хотел бы.

— Я? — Она замерла на месте. — Боже праведный, Келлог! Вы ещё не поняли? Я предоставлю вам любую работу, какую захотите!

— Хорошо. Путевой обходчик.

— Что?

— Стрелочник. Чистильщик паровозов. — Келлог улыбнулся, заметив выражение её лица: — Нет? Вот видите, я же говорил, что не дадите.

— Вы хотите сказать, что готовы занять место простого рабочего?

— Сразу же, как только вы предложите его.

— Ничего лучшего?

— Верно, ничего лучшего.

— Вы понимаете, что у меня слишком много людей, способных на такую работу, но больше ни на что?

— Я понимаю, мисс Тэггарт. А вы?

— Что мне нужно, так это ваш…

— Интеллект, Мисс Тэггарт? Мой интеллект больше не продаётся.

Дэгни стояла, глядя на него, и её лицо всё больше мрачнело.

— Вы — один из них, да? — произнесла она наконец.

— Из кого?

Она не ответила, пожала плечами и двинулась дальше.

— Мисс Тэггарт, — спросил Келлог, — как долго ещё вы намерены быть «служащей общественного транспорта»?

— Я не отдам мир той твари, которую вы цитируете.

— Ответ, который вы дали ей, был более реалистичен.

Цепочка их шагов растянулась на много безмолвных минут, прежде чем Дэгни спросила:

— Почему сегодня вы поддержали меня? Почему вы решили помочь мне?

Келлог легко, почти весело ответил:

— Потому что в поезде нет ни одного пассажира, которому нужно так срочно, как мне, добраться к месту назначения. Если поезд тронется, никто не извлечёт из этого большей пользы, чем я. А когда мне что-то нужно, я не сижу и не жду, как эта ваша тварь.

— Не ждёте? А если остановятся все поезда?

— Тогда я не буду полагаться при ключевой поездке на поезд.

— Куда вы едете?

— На Запад.

— По «специальному поручению»?

— Нет. В отпуск на месяц с несколькими друзьями.

— В отпуск? И это для вас так важно?

— Важнее всего на свете.

Преодолев три километра, они подошли к маленькой серой будке, укреплённой на стойке в стороне от рельсов, — телефону экстренной связи. Будка была перекошена прошедшим ураганом. Дэгни рывком открыла её. Телефон оказался на месте — знакомый, успокаивающий предмет, блестевший в луче фонарика Келлога. Но, прижав к уху трубку, Дэгни поняла, что телефон не работает. Келлог тоже понял это, увидев, как её палец резко нажимает на рычаг.

Дэгни без слов протянула ему трубку. Она держала фонарик, пока Келлог внимательно осматривал аппарат, затем он открутил розетку из гнезда и изучил провода.

— Провода в порядке, — произнёс он. — Ток идёт. Сломан сам аппарат. Но возможно, следующий телефон работает. — И добавил: — До следующего восемь километров.

— Пойдёмте, — сказала Дэгни.

Далеко позади ещё виднелся головной прожектор паровоза — уже не планета, а мигающая в дымке маленькая звёздочка. Впереди дорога исчезала в голубоватом безграничном пространстве.

Дэгни осознала, как часто она оглядывалась назад, на свет головного прожектора, пока тот оставался в поле зрения. Дэгни чувствовала, что их словно надёжно держит спасательный трос; теперь же они должны бросить его и покинуть… покинуть эту планету, размышляла она. Дэгни заметила, что и Келлог остановился, глядя на этот свет.

Они переглянулись, но ничего не сказали друг другу. Хруст гальки под подошвами Дэгни раздавался в тишине как взрывы хлопушки. Келлог намеренно и хладнокровно пнул телефонный аппарат, и он покатился в канаву — пустоту разбило неистовство звука.

— Чёрт с ним, — ровно, не повышая голоса, с холодным отвращением произнёс Келлог. — Наверное, работать мастеру не хотелось, а поскольку в жаловании он нуждался, никто не имел права просить, чтобы он содержал телефоны в исправности.

— Пошли, — сказала Дэгни.

— Если вы устали, мисс Тэггарт, мы можем отдохнуть.

— Со мной всё в порядке. У нас нет времени на отдых.

— Это большая ошибка, мисс Тэггарт. Иногда полезно перевести дух.

Дэгни коротко усмехнулась и пошла по полотну, переступая по шпалам, — каждый шаг был её ответом на слова Келлога.

Идти по шпалам было тяжело. Но когда они попробовали шагать рядом с рельсами, это оказалось ещё труднее. Почва, полупесок-полугрязь, продавливалась под каблуками, словно мягкое, податливое вещество — не суша и не жижа. Они опять пошли по шпалам; это походило на перешагивание с бревна на бревно на плоту посреди реки.

Дэгни думала о том, каким огромным расстоянием вдруг стали восемь километров, — сортировочная станция в пятидесяти километрах от них стала недосягаемой, и это после целой эпохи трансконтинентальных железных дорог, проложенных людьми, которые мыслили тысячами километров. Сеть рельсов и огней, простирающаяся от океана до океана, повисла на обрывке провода внутри ржавого телефона. Нет, поправила себя Дэгни, дорога держалась на чём-то более мощном и утончённом. На интеллекте людей, знающих, что существование провода, по́езда, работы, их самих и их поступков является безусловным, обязательным. Подобные умы исчезли, и поезд весом в две тысячи тонн оставлен на милость силы её ног. Дэгни не пугала усталость; движение было смыслом, маленьким кусочком реальности в окружающей неподвижности. Ощущение усилия являлось конкретным волевым ощущением и больше ничем, — в пространстве, которое не являлось ни светом, ни тьмой, почве, которая не уступала и не оказывала сопротивления, тумане, который не сгущался и не рассеивался. Напряжение было единственным свидетельством движения: в окружающей пустоте ничто не менялось, ничто не обретало формы, которая могла бы отметить продвижение. Дэгни всегда удивлялась, полная скептического презрения, сектам, проповедующим истребление Вселенной в качестве идеала, к которому надо стремиться. Вот это, подумала она, и есть их мир, воплощение их идей.

Появившийся впереди зелёный свет семафора послужил им ориентиром, до которого нужно дойти, но, неуместный среди расплывающегося тумана, он не принёс облегчения. Казалось, он посылал им сигнал из давно угасшего мира, как звёзды, чей свет ещё живёт после того, как они погасли. Зелёный кружок сиял в пространстве, указывая, что путь свободен, призывая к движению там, где нечему двигаться. Кто же из философов, припомнила Дэгни, считал, что движение существует и без движущихся объектов? Это был его мир.

Она обнаружила, что идёт, прилагая всё больше усилий, словно преодолевая сопротивление — не давящее, а засасывающее. Взглянув на Келлога, Дэгни заметила, что и он идёт, как человек, сопротивляющийся урагану. Она подумала, что они двое — единственные оставшиеся в живых… одинокие фигуры, борющиеся не с ураганом, хуже — с небытием.

Через некоторое время Келлог оглянулся на головной прожектор, и глаза Дэгни последовали за его взглядом: луча позади уже не было видно.

Они не останавливались. Глядя прямо перед собой, Келлог с отсутствующим видом полез в карман; это был непроизвольный жест; он достал пачку сигарет и протянул ей.

Она потянулась за сигаретой, но вдруг схватила Келлога за запястье и вырвала из его руки пачку. Это была белая пачка с единственным украшением — знаком доллара.

— Посветите мне! — приказала Дэгни, остановившись.

Он послушно направил луч фонарика на пачку в её руках. Она мельком взглянула на его лицо: Келлог выглядел слегка удивлённым и очень весёлым.

На пачке не было ни надписи, ни торговой марки, ни адреса — лишь тиснённый золотом знак доллара. На сигаретах был точно такой же знак.

— Где вы это взяли? — спросила Дэгни.

Келлог улыбнулся:

— Если вы настолько осведомлены, что спрашиваете об этом, мисс Тэггарт, вам следовало бы знать, что я не отвечу.

— Я знаю, что за этим что-то стоит.

— За знаком доллара? Очень и очень многое. За ним стоит каждая жирная свиноподобная фигура в любой карикатуре, изображающая плута, мошенника, подлеца — это клеймо зла. Он означает деньги свободной страны, а значит, достижение, успех, талант, созидательную силу человека; и именно поэтому его считают клеймом позора. Он выжжен на лбу таких людей, как Хэнк Риарден, как тавро. Вы случайно не знаете, что означает этот знак? Он означает инициал Соединённых Штатов.

Келлог отвёл фонарик, но не двинулся с места; Дэгни разглядела горькую улыбку на его лице.

— Вы знаете, что Соединённые Штаты — единственная в истории страна, которая использовала собственную монограмму в качестве символа порочности? Спросите себя почему. Спросите себя, как долго страна, сделавшая такое, может надеяться на существование; и чьи нравственные законы разрушили её? Это была единственная в истории страна, где богатство приобреталось не грабительством, а производством, не силой, а торговлей; единственная страна, где деньги служили символом права человека на его собственный разум, труд, жизнь, счастье — на самого себя. Если это, по нынешним нормам мира, зло, если это повод, чтобы проклинать нас, то мы, поклонники и создатели доллара, принимаем проклятие этого мира. Мы предпочитаем носить знак доллара на наших лбах и носим его гордо, как символ благородства, символ, ради которого хотим жить и, если нужно, умереть.

Он протянул руку за пачкой. Дэгни держала её так, будто не хотела отдавать, но сдалась и положила сигареты на его ладонь. Подчёркнуто медленно, словно стремясь подчеркнуть значение жеста, Келлог предложил ей сигарету. Дэгни взяла её и сжала губами. Он достал ещё одну себе, зажёг спичку, они прикурили и пошли дальше.

Они шагали по гниющим шпалам, тонущим без сопротивления в вязкой почве, сквозь безграничное царство лунного света и клубящегося тумана — держа в руках две точечки живого огня, два маленьких кружка освещали их лица.

«Огонь, эта могучая, опасная сила, которую человек укротил и держит у кончиков своих пальцев…» — вспомнила Дэгни слова старика, который сказал ей, что эти сигареты не могли быть сделаны на земле. «Когда человек думает, в его сознании живёт огненная точка, и горящий кончик сигареты — её отражение».

— Вы бы всё же рассказали мне, кто их изготовил, — безнадёжным умоляющим тоном произнесла Дэгни.

Келлог добродушно засмеялся:

— Я могу сказать вам больше: их изготовил мой друг — на продажу, но, не служа обществу, он продаёт их только своим друзьям.

— Продайте мне эту пачку. Продадите?

— Не думаю, что вы сможете купить её, мисс Тэггарт, но хорошо, если вы хотите.

— Сколько она стоит?

— Пять центов.

— Пять центов? — повторила она, сбитая с толку.

— Пять центов, — ответил Келлог и добавил: — золотом.

Дэгни остановилась, уставившись на него:

— Золотом?

— Да, мисс Тэггарт.

— Что ж, каков ваш обменный курс? Сколько это в обыкновенных деньгах?

— Обменного курса нет, мисс Тэггарт. Никакая валюта, существующая по указам мистера Уэсли Моуча, не купит эти сигареты.

— Понимаю.

Келлог залез в карман, достал пачку и протянул её Дэгни.

— Я дам их вам, мисс Тэггарт, — сказал он, — потому что вы уже миллион раз заработали их и потому что они нужны вам для той же цели, что и нам.

— Какой цели?

— Напоминать нам — в моменты упадка духа, в моменты одиночества — о нашей истинной родине, которая всегда была и вашей, мисс Тэггарт.

— Спасибо, — ответила Дэгни. Она положила сигареты в карман, и Келлог заметил, что её рука дрожит.

По дороге к шестому из восьми километровых столбов они молчали, сил у них оставалось только на то, чтобы передвигать ноги. Далеко впереди показалась точка света — она повисла слишком низко над горизонтом и светила слишком ярко для звезды. Они шли, не отрываясь от этой точки, и молчали, пока не убедились, что это мощный электрический маяк, горящий посреди прерии.

— Что это? — спросила Дэгни.

— Не знаю, — ответил Келлог, — похоже на…

— Нет, — поспешно прервала она, — не может быть. Не здесь.

Дэгни не хотела, чтобы он разрушил надежду, которую она чувствовала всё последнее время. Она не позволяла себе думать об этом, надеяться.

У восьмого столба они обнаружили телефонную будку. Маяк светился неистовым пламенем холодного огня в полумиле от них дальше на юг.

Телефон работал. Когда Дэгни подняла трубку, гудки показались ей дыханием живого существа. Затем раздался медлительный голос:

— Джессап, на Брэдшоу. — Голос звучал сонно.

— Говорит Дэгни Тэггарт…

— Кто?

— Дэгни Тэггарт из «Трансконтинентальной Тэггарта»…

— О… да… понятно… Слушаю?

— Я говорю по вашему путейному телефону номер восемьдесят три. В одинадцати километрах отсюда застряла «Комета». Её бросила бригада.

Пауза.

— Гм, что же вы хотите, чтобы я сделал?

Дэгни тоже выдержала паузу, стараясь поверить услышанному.

— Вы ночной диспетчер?

— Да.

— Тогда немедленно вышлите к нам другую бригаду.

— Целую бригаду для пассажирского состава?

— Конечно.

— Сейчас?

— Да.

Пауза.

— В правилах ничего не сказано об этом.

— Соедините меня с главным диспетчером, — задыхаясь, произнесла Дэгни.

— Он в отпуске.

— Соедините с начальником отделения.

— Он уехал на несколько дней в Лорел.

— Позовите того, кто здесь главный.

— Я здесь главный.

— Послушайте, — медленно произнесла Дэгни, с трудом сохраняя терпение, — вы понимаете, что посреди прерии стоит брошенный скорый поезд?

— Да, но откуда я знаю, что мне делать? В инструкциях на этот счёт ничего не сказано. Если у вас авария, мы вышлем аварийную бригаду, но если аварии не было… Вам ведь не нужна аварийная бригада?

— Нет. Не нужна. Нам нужны люди. Понимаете? Живые люди, чтобы управлять поездом.

— В инструкциях ничего не сказано о поезде без персонала. Или о персонале без поезда. Нет такого правила, чтобы вызывать посреди ночи бригаду и посылать её на розыск поезда. Никогда раньше не слышал об этом.

— Вы слышите об этом сейчас. Вы не знаете, что делать?

— Кто я такой, чтобы знать?

— Вы знаете, что ваша обязанность следить за движением поездов?

— Моя обязанность — выполнять инструкции. Если я пошлю бригаду, когда делать этого не следует, одному господу известно, что может случиться! А как же Стабилизационный Совет и все их постановления? Кто я такой, чтобы брать на себя ответственность?

— А что случится, если по вашей милости поезд будет торчать на пути?

— Это не моя вина. Меня это не касается. Меня не в чем упрекнуть. Я ничего не могу с этим поделать.

— Можете.

— Но никто мне не приказывал.

— Я приказываю вам это сейчас!

— Откуда мне знать, можете вы мне указывать или нет? Мы не обязаны укомплектовывать составы «Трансконтинентальной Тэггарта». У вас должны быть собственные бригады. Так нам говорили.

— Но это чрезвычайная ситуация!

— Никто ничего не говорил мне о чрезвычайных ситуациях.

Дэгни понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой. Она видела, что Келлог наблюдает за ней, весело и горько улыбаясь.

— Послушайте, — сказала она в трубку, — вы знаете, что «Комета» должна была прибыть в Брэдшоу три часа назад?

— Конечно. Но это никого не обеспокоит. В наше время поезда уже не ходят по расписанию.

— Так что ж, вы хотите, чтобы мы перекрыли вам путь навсегда?

— У нас ничего не предвидится до четвёртого ноября, пассажирский поезд северного направления из Лорела в восемь тридцать семь утра. Вы можете подождать до этого времени. Меня сменит дневной диспетчер. Можете поговорить с ним.

— Идиот проклятый! Это же «Комета»!

— А мне-то что? Мы не «Трансконтинентальная Тэггарта». Вы слишком многого хотите за свои деньги. Вы для нас лишь головная боль, сверхурочная работа без дополнительной оплаты простым людям. — Его голос сорвался в скулящую дерзость. — Вы не имеете права так разговаривать со мной! Прошли те времена, когда вы могли так обращаться с людьми.

Дэгни никогда не верила, что есть люди, на которых действует определённый приём, которым она никогда не пользовалась, — таких людей не нанимали в «Трансконтинентальную Тэггарта», и ей не приходилось общаться с ними.

— Вы знаете, кто я? — спросила она холодным, властным и угрожающим тоном.

Сработало.

— Я… я догадываюсь, — ответил он.

— Тогда позвольте вам сказать, что если вы немедленно не вышлете бригаду, то потеряете работу в течение часа, как только я доберусь до Брэдшоу, а я рано или поздно туда доберусь. Сделайте так, чтобы это было рано.

— Да, мэм, — произнёс он.

— Вызовите бригаду для пассажирского состава и прикажите доставить нас в Лорел, где имеется наш персонал.

— Слушаюсь, мэм. — Он добавил: — Вы скажете начальству, что это вы приказали мне так поступить?

— Скажу.

— И ответственность за это несёте вы?

— Я.

Последовала пауза, затем он беспомощно спросил:

— А как же я вызову людей? У большинства из них нет телефона.

— У вас есть посыльный?

— Да, но раньше утра он здесь не появится.

— Хоть кто-нибудь есть поблизости?

— Уборщик в депо.

— Пошлите его вызвать людей.

— Слушаюсь, мэм. Не вешайте трубку.

Дэгни прислонилась к стенке будки и стала ждать. Келлог улыбался.

— И вы собираетесь управлять железной дорогой — трансконтинентальной железной дорогой — с такими людьми? — спросил он.

Дэгни пожала плечами.

Она не могла отвести взгляд от маяка. Он казался таким близким, и так легко было добраться до него. Она почувствовала, как в её сознании яростно бьётся непризнанная мысль: человек, способный использовать неиссякаемый источник энергии, человек, работающий над двигателем, который сделает ненужными все остальные двигатели… Она могла бы общаться с ним, с его разумом, через несколько часов… Через каких-то несколько часов… Возможно, нет необходимости так спешить к нему. Но она хотела этого. Хотела… Её работа? Какая у неё работа: стремиться к наиболее полному использованию своего ума — или потратить всю оставшуюся жизнь, думая за человека, который не годится на место ночного диспетчера? Почему она предпочла остаться на работе? Чтобы вернуться к тому, кем она начала, — ночной диспетчер станции Рокдейл. Нет, она была лучше этого диспетчера, даже в Рокдейле; возможно, таков должен быть итог: оказаться в конце пути ниже, чем в начале?.. Нет причин спешить? Она была причиной… Им нужны поезда, но не нужен двигатель? Ей нужен двигатель… Её долг? Перед кем?

Диспетчер ушёл надолго; когда он вернулся, его голос звучал угрюмо:

— Гм, уборщик сказал, что он-то может позвать людей, но это бесполезно. Как же я вышлю их к вам? У нас нет локомотива.

— Нет локомотива?

— Нет. На одном уехал в Лорел управляющий, а другой неделями кочует по мастерским. И стрелка сегодня утром сломалась, с ней провозятся до завтрашнего вечера.

— А как же локомотив аварийной бригады, которую вы предлагали послать к нам?

— Он на севере. Вчера там произошла авария. Он ещё не вернулся.

— А паровоз у вас есть?

— Никогда не было. И нигде в округе нет.

— А дрезина есть?

— Есть.

— Вышлите их на дрезине.

— О… слушаюсь, мэм.

— Скажите вашим людям, чтобы они остановились у путейного телефона номер восемьдесят три и забрали мистера Келлога и меня. — Она смотрела на маяк.

— Слушаюсь, мэм.

— Позвоните начальнику поездной бригады Тэггарта в Лорел, сообщите о задержке «Кометы» и объясните всё. — Дэгни положила руку в карман и внезапно сжала пальцы — она нащупала пачку сигарет. — Скажите, — спросила она, — что это за маяк примерно в полумиле отсюда?

— От того места, где вы находитесь? Наверное, запасной аэродром Флагманских Авиалиний.

— Понятно… Что ж, позаботьтесь о том, чтобы ваши люди немедленно выехали. Скажите, чтобы они прихватили мистера Келлога возле путейного телефона номер восемьдесят три.

— Слушаюсь, мэм.

Дэгни повесила трубку. Келлог усмехнулся.

— Аэродром? — спросил он.

— Да. — Она всё смотрела на маяк, продолжая сжимать пальцами пачку в кармане.

— Итак, они прихватят мистера Келлога, да?

Дэгни повернулась к нему, поняв, какое решение помимо её воли приняло её сознание.

— Нет, — произнесла она, — я не брошу вас здесь. Просто у меня очень важное дело на Западе, мне надо спешить. Я подумала, что хорошо бы найти самолёт, но не могу этого сделать, да и нет необходимости.

— Пойдёмте, — сказал Келлог, направляясь в сторону аэродрома.

— Но я…

— Если вы хотите сделать что-то более важное, чем нянчиться с этими идиотами, то пойдёмте.

— Самое важное дело на свете, — прошептала Дэгни.

— Я возьму на себя ваши обязанности и доставлю «Комету» вашему человеку в Лореле.

— Спасибо… Но если вы думаете… Я не убегаю.

— Знаю.

— Тогда почему вы так хотите мне помочь?

— Я просто хочу, чтобы вы поняли, что это такое — делать то, что хочешь, хотя бы раз в жизни.

— Шанс, что на лётном поле есть хоть один самолёт, невелик.

— Но он есть.

На краю поля стояли два самолёта: один — полуобугленный остов, не годящийся и на лом, другой — совершенно новенький моноплан «Дуайт Сандерс», — предмет напрасных вожделений множества американцев.

На аэродроме оставался только заспанный служитель, молодой, коротенький и толстый; если не считать слабого намёка на образование, проскальзывавшего в его речах, он был бы духовным двойником ночного диспетчера в Брэдшоу. Он ничего не знал об этих двух самолётах, когда он год назад заступил на должность, они уже стояли здесь.

Он никогда не интересовался ими, как, впрочем, и никто другой. Вдали от начальства в медленном умирании огромной авиакомпании о моноплане «Сандерс» забыли. Ценности такого характера забывались повсюду… Модель двигателя тоже была брошена в куче хлама и, скрытая от понимающего взора, ни о чём не говорила преемникам и вступающим во владение новым хозяевам…

Молодому служителю не оставили никаких распоряжений относительно того, обязан ли он держать «Сандерс» на поле. Решение было вынесено бесцеремонными, уверенными манерами двух незнакомцев, визитной карточкой мисс Дэгни Тэггарт, вице-президента железнодорожной компании, и краткими намёками на срочную секретную миссию (молодой человек сразу подумал о Вашингтоне), упоминанием о соглашении с шишкой из нью-йоркской авиакомпании, имени которой парень никогда не слышал, чеком на пятнадцать тысяч долларов, подписанным мисс Тэггарт, в качестве залога за самолёт, и другим чеком, на две тысячи долларов, — за его личную заботу и беспокойство.

Парень заправил самолёт, проверил его так старательно, как мог, нашёл карту аэродромов страны, и Дэгни увидела, что посадочная площадка на окраине Эфтона, штат Юта, отмечена как ещё существующая. Дэгни была слишком взволнована и очень спешила, чтобы что-то чувствовать, но в последний момент, когда служитель включил прожекторы и она уже была готова подняться на борт, задержалась и взглянула в пустоту неба, а затем на Оуэна Келлога. Он твёрдо стоял в ярком белом свете, расставив ноги на цементном пятачке в кругу слепящих огней, за которыми простиралась безысходная ночь. Дэгни вдруг задумалась, кто же из них двоих движется навстречу большей опасности.

— Если со мной что-нибудь случится, — сказала она, — вы скажете Эдди Уиллерсу из моего отдела, чтобы он предоставил работу Джеффу Аллену, как я обещала?

— Скажу… Это всё, что вы хотите передать… на случай, если что-нибудь случится?

Дэгни обдумала его слова и грустно улыбнулась:

— Думаю, что всё… Да, ещё сообщите Хэнку Риардену, что случилось. Скажите, что я попросила вас передать ему.

— Хорошо.

Она подняла голову и твёрдо сказала:

— Однако не думаю, что что-то случится. Когда доберётесь до Лорела, позвоните в Уинстон, штат Колорадо, передайте, что я буду там завтра в полдень.

— Хорошо, мисс Тэггарт.

Дэгни хотела протянуть руку на прощанье, но это показалось ей недостаточным — она вспомнила, что Келлог сказал ей о минутах одиночества. Она достала пачку и молча предложила ему его же сигарету. Он понимающе улыбнулся, маленький огонёк его спички, поджигающей их сигареты, был самым крепким рукопожатием.

Дэгни забралась в самолёт, и её сознание слилось в единый поток — единство движения и времени, симфония, тема которой развивалась всё стремительнее и неудержимее: прикосновение руки к стартёру, шум двигателя, взорвавшегося горным камнепадом; вращение лопасти винта, исчезающей в сверкании разрезающего воздух пропеллера; выезд на взлётную полосу, короткая пауза, рывок; длинный, опасный разбег, — разбег по прямой, набирающий силу, затрачивая её на мощное ускорение, прямой и целеустремлённый; и наконец, момент, когда земля канула вниз, а линия движения продолжилась уже в воздухе.

Дэгни увидела, как внизу проплывают телеграфные столбы, тянущиеся вдоль железнодорожного пути. Земля падала вниз, и Дэгни казалось, будто земная тяжесть стекает с её лодыжек. Планета словно уменьшилась до прикованного к ноге каторжника ядра, которое она волочила за собой и наконец сбросила. Дэгни покачивалась, опьянённая этим открытием, и самолёт раскачивался, а земля кружилась в такт покачиванию самолёта. Дэгни поняла, что теперь её жизнь в её руках, что нет необходимости спорить, объяснять, учить, защищать, бороться — лишь смотреть, думать и действовать. Потом земля превратилась в плоскость, всё больше и больше расширяющуюся по мере того, как Дэгни, кружась, поднималась вверх. Когда она в последний раз взглянула вниз, огни взлётной полосы уже погасли, светился лишь маяк, и он походил на огонёк сигареты Келлога, мерцающий в темноте прощальным салютом.

Дэгни осталась наедине с огоньками приборной панели и звёздами за стеклом кабины. Нечему было поддержать её, кроме пульса мотора и разума людей, создавших самолёт. Но что же ещё поддерживает человека? — подумала Дэгни.

Её курс вёл на северо-запад, прорезая по диагонали штат Колорадо. Дэгни знала, что выбрала опасный путь через самый протяжённый горный барьер, — но этот путь был самым коротким, а безопасность зависела от набора высоты; никакие горы не казались опасными по сравнению с диспетчером из Брэдшоу.

Звёзды напоминали хлопья пены, и небо будто плавно покачивалось, словно море, — это было переливание формирующихся пузырьков, мерный плеск волн. Иногда внизу, на земле, вспыхивали огоньки, и они казались ярче неподвижной синевы вверху. Земля висела между чернотой и синью, казалось, она борется за свою хрупкую опору. Земля приветствовала Дэгни и улетала прочь.

Из пустоты выступила бледная полоска реки и долго оставалась в поле зрения Дэгни, незаметно скользя ей навстречу. Река походила на светящуюся сквозь кожу земли вену, тонкую и бескровную.

Потом Дэгни увидела огни какого-то города, похожие на горсть золотых монет, рассыпанных по прерии; неистово яркие огни, питаемые электрическим током, показались ей такими же далёкими, как звёзды, и такими же недосягаемыми. Питавшая их энергия, сила, создавшая электростанции в прерии, ушла, и Дэгни не знала, как её вернуть.

Всё же это мои звёзды, думала она, глядя вниз, моя цель, мой маяк, сила, несущая меня вверх. То, что другие якобы чувствуют при виде звёзд — звёзд, безопасно отдалённых миллионами лет и потому не требующих никаких поступков и блеском своим подтверждающих тщету всего земного, — Дэгни чувствовала при виде электрических фонарей, освещающих городские улицы. Именно земля внизу была той высотой, которой она должна достигнуть, и она удивлялась, как могла потерять её. Кто превратил Землю в ядро каторжника, которое она обречена влачить по грязи, кто превратил обещанное свершение в призрачное недостижимое видение?

Город исчез, и нужно было смотреть вперёд, на горы Колорадо, восстающие на пути.

На приборной панели стрелка высотомера показывала, что самолёт поднимается вверх. Шум мотора, пульсирующий в металлическом корпусе, дрожь штурвала под руками, как работа сердца при напряжении в неимоверном усилии, говорили Дэгни о той мощи, которая несла её над вершинами. Теперь земля напоминала искорёженную скульптуру, раскачивающуюся из стороны в сторону, оболочку, стреляющую по самолёту внезапными вспышками. Дэгни смотрела на эти вспышки, воспринимая их как чёрные борозды, взрыхлённые в молочном звёздном пространстве прямо на её пути и раздирающие плоть неба всё шире и шире. Её разум слился с телом, а тело с самолётом, — она боролась с невидимым насосом, тянущим её вниз, сражалась с внезапными порывами ветра, колышущими землю; казалось, земля вот-вот сольётся с небом, втащив за собой полосу гор.

Когда горы опускались вниз, наступала передышка, — полёт над застланными туманом долинами. Потом поднимался туман и раскачивал землю, и Дэгни словно зависала в воздухе, не чувствуя движения, лишь гул двигателя.

Но ей не нужно было смотреть на землю. Приборная панель была теперь её зрением, это было объединённое зрение лучших умов, способных управлять её полётом. Их зрение, думала Дэгни, предложено мне, от меня же требуется лишь умение читать указания. Как им оплатили это, им, дающим зрение? Какой комфорт они подарили миру и что получили взамен? Где они теперь? Дуайт Сандерс? Изобретатель двигателя?

Туман всё поднимался — и неожиданно Дэгни увидела в просвете над горами огненную точку. Это был не электрический свет, а одинокое пламя во мраке земли. Она поняла, где находится, и узнала это пламя: Факел Уайета.

Дэгни приближалась к цели. Где-то позади, на северо-востоке, высились скалы, пронзённые Тоннелем Тэггарта. Горы полого переходили в более однородную почву Юты. Дэгни направила самолёт ближе к земле.

Звёзды исчезали, небо темнело, но в гряде облаков на востоке появились узкие щёлочки — сначала нити, затем слабые линии и прямые полосы, ещё не розовые, но уже и не синие — первые признаки приближающегося рассвета. Они то появлялись, то исчезали, становясь уже отчётливее на фоне тёмного неба и постепенно расширяясь; это походило на обещание, отчаянно стремящееся к исполнению. В сознании Дэгни зазвучала музыка, та, которую она редко вспоминала: не Пятый концерт Халлея, а Четвёртый — крик мучительной битвы, с прорывающимися мощными аккордами основной темы — далёкого и прекрасного видения, которого можно достигнуть.

Она увидела аэропорт Эфтона за несколько километров, сначала скопище искр, затем яркий блеск белых лучей. Он светился для готовящегося к взлёту самолёта, и Дэгни пришлось подождать с посадкой. Кружа в темноте над полем, она увидела серебряное тело самолёта, взлетевшего, как феникс из пламени, и — по прямой, оставляющей за собой тающий световой след, — повернувшего на запад.

Дэгни направила свой самолёт по проторённому пути и попала в светящуюся воронку лучей; она увидела летящую ей в лицо бетонную полосу, почувствовала толчок колёс — самолёт успокоился, как бы преобразившись в автомобиль, и плавно покатился по посадочной полосе.

Это был небольшой частный аэродром, обслуживающий редкие рейсы последних оставшихся в Эфтоне промышленных концернов. Дэгни увидела, как к ней бежит служитель. Самолёт остановился, и она спрыгнула на землю; часы полёта улетучивались из её сознания, пожираемые нетерпением.

— Здесь можно найти машину, которая отвезёт меня в Технологический институт? — спросила Дэгни.

Служитель озадаченно посмотрел на неё:

— Конечно, мэм. Но зачем? Там никого нет.

— Там мистер Квентин Дэниелс.

Служитель медленно покачал головой, затем резко поднял палец, указывая на запад, на тающий в небе след самолёта:

— Мистер Дэниелс сейчас там.

— Что?

— Он только что улетел.

— Улетел?

— С мужчиной, который прилетел за ним три часа назад.

— С каким мужчиной?

— Не знаю, раньше никогда его не видел, но — чёрт! — у него такой красивый самолёт!

Дэгни снова оказалась за штурвалом, самолёт разогнался по взлётной полосе и взмыл в небо, похожий на пулю, нацеленную на два огонька — красный и зелёный, — которые, мигая, исчезали на востоке. Она всё повторяла:

— Нет, не уйдут! Не уйдут! Не уйдут!

Наконец-то, думала Дэгни, сжимая штурвал, словно это был враг, которого нельзя упустить, и эти слова взрывались в её сознании, оставляя за собой огненный след. Наконец-то встретить врага лицом к лицу… узнать, кто он и где скрывается. Двигатель… он не унесёт двигатель в бездну чудовищной неизвестности… на этот раз он не уйдёт…

Восток озаряла полоска света; казалось, она поднимается с земли, как затаённое дыхание, вырвавшееся на свободу. Самолёт незнакомца был единственным проблеском высоко в небе, меняющим цвет и вспыхивающим то там, то тут, как наконечник качающегося в темноте и отмеряющего время маятника.

Кривая полёта приближала этот проблеск к краю земли, и Дэгни наращивала скорость, стараясь не потерять самолёт из виду, не дать ему соприкоснуться с горизонтом и исчезнуть. Свет струился в небо, словно вырванный из земли самолётом незнакомца. Он следовал на юго-восток, и Дэгни мчалась вслед за ним, навстречу рассвету.

Небо цвета прозрачно-зелёного льда расплавлялось в бледное золото, покрытое тонкой корочкой лака. Дэгни впервые увидела этот цвет утром на земле. Облака проплывали длинными лоскутами дымчатой синевы. Дэгни не отрывала глаз от самолёта незнакомца, словно её взгляд служил тросом, тянущим на буксире её самолёт. Самолёт впереди стал для неё маленьким чёрным крестиком, уменьшающейся клеточкой, обозначенной на ярко светящемся небе.

Потом Дэгни заметила, что облака не расходятся, а стоят, застыв над горизонтом, и поняла, что самолёт держит курс к горам Колорадо и её вновь ждёт борьба с буйством стихий. Она подумала об этом без каких-либо чувств; ей было безразлично, хватит ли у самолёта и у её тела сил попробовать ещё раз. Пока может двигаться, она будет преследовать эту улетающую крупинку, уносящую последнее, что осталось у неё в мире. Она ощущала лишь пылающий в ней огонь ненависти, злость и отчаяние борьбы не на жизнь, а на смерть — всё это сливалось в одно решение: преследовать незнакомца, кем бы он ни был, куда бы он её ни завлёк, преследовать и… Эта мысль осталась незавершённой, но её окончание само собой возникло из пустоты: и отдать свою жизнь, но сначала отобрать его жизнь.

Она действовала как автомат, переключённый на управление самолётом. Внизу в голубоватом тумане кружились горы, а острые вершины поднимались на пути как туманные скопления мертвящей синевы. Дэгни заметила, что расстояние между самолётами сократилось; незнакомец сбавил скорость перед опасным препятствием, в то время как она летела с прежней, не думая об опасности, лишь мышцы её рук и ног напряглись, чтобы удержать самолёт на высоте. Её губы сжались в улыбку: именно тот человек впереди вёл её самолёт, подумала она; он дал ей силу преследовать его с безошибочным автоматизмом лунатика.

Словно подчиняясь её воле, стрелка высотомера на приборной доске самолёта медленно поднималась вверх. Дэгни поднималась и поднималась, не зная, насколько ещё хватит дыхания и долго ли ещё протянет пропеллер. Незнакомец летел на юго-восток, к самой высокой горе, закрывавшей солнце.

Первый луч солнца коснулся его самолёта. На мгновение он вспыхнул белым огнём, разбрасывая во все стороны лучи. Затем солнце осветило вершины гор. Дэгни увидела, как свет упал на снег в расщелинах, тонкой струйкой просочился вниз по гранитным склонам; он высек на уступах причудливые тени и придал горам живую завершённость форм.

Они пролетали над широчайшей полосой горного хребта, необитаемой, непригодной для жилья, неприступной для людей. В радиусе тысячи километров было негде приземлиться; Дэгни посмотрела на топливный расходомер: топлива оставалось ещё на полчаса полёта. Незнакомец устремился к другой, более высокой гряде. Дэгни удивилась, что он выбрал этот курс, там никогда не было и не могло быть воздушного маршрута. Ей хотелось, чтобы гряда осталась позади; она надеялась, что это последнее препятствие. На большее её хватить не могло.

Самолёт незнакомца неожиданно сбросил скорость. Он начал терять высоту как раз в тот момент, когда Дэгни ожидала подъёма. На его пути поднимался гранитный барьер, движущийся ему навстречу, но длинная плавная траектория движения скользила вниз. Дэгни не могла обнаружить ни тряски, ни судороги — никакого признака механического повреждения, ровное управляемое движение. Неожиданно на крыльях вспыхнул солнечный свет, самолёт заложил длинный вираж, и лучи водяными брызгами рассыпались от его корпуса. Самолёт пошёл широкими, плавными кругами, словно перед приземлением, хотя посадка здесь была немыслима.

Дэгни наблюдала, не пытаясь понять, не веря тому, что видит, ожидая рывка вверх, который выведет самолёт на прежний курс. Но лёгкие скользящие витки спускались всё ниже и ниже, прямо к земле, которой Дэгни не видела и о которой не решалась думать. Между его и её самолётами, как останки гигантской челюсти, выросли ряды гранитных зубов; Дэгни не могла догадаться, в чём причина спирального движения самолёта незнакомца. Знала только, что это не самоубийство, хотя впечатление создавалось именно такое.

Она увидела, как солнце блестит на крыльях самолёта. Потом самолёт устремился вниз, как человек, ныряющий головой вниз с распростёртыми руками, безмятежно отдаваясь полёту, и исчез за грядой гор.

Дэгни ожидала, когда он появится, не в силах поверить, что стала свидетельницей катастрофы, произошедшей так просто и спокойно. Она приблизилась к тому месту, где упал самолёт. Казалось, там должна была раскинуться долина, окружённая кольцом гранитных стен.

Дэгни посмотрела вниз: места, пригодного для посадки, не было. Не было и следов самолёта. Дно ущелья выглядело как поверхность земной коры, образованная в те дни, когда земля остывала, и оставшаяся неизменной. Взгляду Дэгни открылась гряда камней, громоздящихся друг на друге, — валуны, нависшие случайными скоплениями среди длинных тёмных лощин, и несколько искривлённых сосен, растущих, пригнувшись к земле. Внизу не было ровной площадки размером даже с носовой платок, и скрыться самолёту было негде. Как, впрочем, не было видно и его обломков.

Дэгни резко накренила свой самолёт, кружа над долиной и постепенно снижаясь. Благодаря игре света, долина казалась освещённой намного ярче остальной поверхности земли.

Дэгни была уверена, что самолёта там нет; хотя это казалось невозможным.

Она кружила, опускаясь всё ниже и ниже. Дэгни оглянулась вокруг и, внезапно испугавшись, подумала, что в это тихое летнее утро она одна — затерявшаяся в районе Скалистых гор, куда не долетит ни один самолёт, с догорающим в баке топливом, она искала самолёт, которого никогда не было, преследовала разрушителя, который исчез, как исчезал всегда; возможно, она гналась за его призраком, который заманил её сюда на верную гибель. Она тряхнула головой, крепче сжала губы и опустилась ещё ниже.

Дэгни подумала, что не может бросить такое безмерное богатство, как интеллект Квентина Дэниелса, на одном из этих камней внизу; если он ещё жив и в пределах досягаемости, она должна помочь ему. Она опустилась внутрь круга гранитных стен, обрамляющих долину. Полёт стал опасным, пространство было слишком узким, но Дэгни всё кружилась и снижалась, её жизнь зависела теперь от её зрения, которое выполняло сразу две задачи: следило за поверхностью долины и за гранитными стенами, в которые, казалось, вот-вот упрутся крылья её самолёта.

Опасность ощущалась ею как составная часть работы. Она не имела никакого отношения к ней лично. Охватившее Дэгни дикое чувство было почти радостью. Это была последняя ярость проигранного сражения. Нет! — мысленно кричала Дэгни, бросая вызов разрушителю, миру, который оставила, прошедшим годам, долгой череде поражений. Нет!.. Нет!.. Нет!..

Глаза её скользнули по приборной панели, и она застыла, задохнувшись. В последний раз, когда она смотрела на него, высотомер показывал 3300 метров. Сейчас он показывал 3000. Но дно долины не приблизилось. Оно оставалось на том же расстоянии, на каком было, когда она впервые посмотрела вниз.

Дэгни знала, что 2400 означает уровень земли в этой части Колорадо. Она не ощущала снижения, не замечала, что земля, казавшаяся такой чёткой и близкой с высоты, выглядела теперь туманной и далёкой. Она смотрела на те же камни с той же точки, но они не увеличивались, их тень не двигалась, а дно долины светилось всё тем же странным неестественным светом.

Дэгни подумала, что высотомер сломался, и продолжала снижаться. Она видела, что стрелка прибора падает, видела, что гранитные стены поднимаются, кольцо гор становится всё выше и выше и их вершины, тесно смыкаясь, уходят в небо. Но дно долины оставалось неизменным, как будто она падала в бездонный колодец. Стрелка продолжала падать: 2900, 2800, 2700, 2600.

У поразившей её вспышки света не было источника — словно воздух вдруг взорвался ослепляющим холодным огнём, неожиданно и беззвучно. Удар отбросил Дэгни назад, её руки выпустили штурвал, и она закрыла ими глаза. Через мгновение, когда она снова вцепилась в штурвал, вспышка света погасла, но самолёт трясся, на уши давила тишина, а винт онемело застыл — двигатель заглох.

Дэгни пыталась поднять машину вверх, но самолёт падал; она увидела летящую навстречу землю — не бесформенные валуны, а зелёную траву поля на том месте, где до этого никакого поля не было.

Времени разглядеть остальное не было. Некогда было искать объяснения, и уже невозможно выйти из штопора. Земля надвигалась на неё зелёным потолком в нескольких сотнях быстро сокращающихся метров.

Раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник, Дэгни билась, пытаясь заставить самолёт скользить плавно, чтобы приземлиться на брюхо. А зелёное поле кружилось вокруг неё, проносилось над ней; она падала всё ниже и ниже. Вцепившись в штурвал, не зная, удастся ли ей совладать с убегающим пространством и временем, Дэгни во всей полной, яростной чистоте почувствовала присущее ей особое ощущение жизни. В мгновенном озарении — мятежном отрицании катастрофы, любви к жизни и к той величайшей драгоценности, имя которой Дэгни Тэггарт, — она почувствовала сильную, гордую уверенность, что выживет.

И Дэгни крикнула летящей навстречу земле, насмехаясь над судьбой и бросая ей вызов, слова, которые ненавидела, которые до этого мгновения были для неё символом капитуляции, отчаяния, мольбы о помощи:

— Чёрт возьми! Кто такой Джон Голт?

Часть 3

А есть А

Глава 1

Атлантида

Открыв глаза, она увидела солнечный свет, листву и лицо мужчины. Она почувствовала, что всё это ей знакомо. Это мир, каким он представлялся ей в шестнадцать лет. И вот теперь всё исполнилось, и всё казалось так просто, так естественно, так соответствовало её ожиданиям. Весь мир словно говорил ей: иначе и нельзя.

Она посмотрела в лицо склонившегося над ней мужчины и ясно ощутила, что из всех виденных ею лиц это было самым дорогим, тем, за что можно отдать жизнь, — лицо, в котором не было ни тени боли, страха, чувства вины. Линия его рта выражала гордость, более того, он словно гордился собственной гордостью. Чеканные линии щёк наводили на мысль о высокомерии, насмешке, презрении, хотя в самом лице не было и намёка на эти качества, оно выглядело спокойно-решительным и, несомненно, безжалостно-невинным, не позволяющим ни просить прощения, ни дарить его; это лицо ничего не скрывало и ни от чего не скрывалось, глаза смотрели без страха и ничего не таили. Она сразу же почувствовала в нём поразительную наблюдательность. Его глаза вбирали всё, ничто не ускользало от них; зрение служило ему могущественным каналом ощущений, через него он бесстрашно и радостно вторгался в мир, навстречу приключениям; и он бесспорно ценил этот канал превыше всего. Его видение повышало ценность и его самого, и окружающего его мира; его — потому что он был наделён таким изумительным даром, мира — потому что мир оказался достоин столь радостного лицезрения. На миг ей показалось, что перед ней существо нематериальное, чистое сознание, — но при этом она никогда ещё не ощущала так явственно присутствие мужчины. Казалось, лёгкая ткань рубашки не скрывала, а подчёркивала его статную фигуру, загорелую кожу, силу и твёрдость напряжённого тела, литую упругость мышц — да, он казался отлитым из металла, металла с мягко-приглушённым блеском, вроде сплава меди и алюминия. Цвет его кожи сливался с цветом волос, с вызолоченными солнцем упрямыми прядями, падавшими на лоб; гармонию цвета дополняли глаза, единственная деталь отливки, которая сохранила весь свой блеск, растворив его в глубоком сиянии и добавив к нему оттенки тёмно-зелёного.

Он смотрел на неё сверху, и в его взгляде теплилась лёгкая улыбка, словно он не открывал нечто новое, а созерцал родное и знакомое, то, чего давно ждал и в чём никогда не сомневался.

Вот мой мир, думала она, такими должны быть мужчины, вот их истинный образ, а всё прочее, годы мучительной борьбы — лишь чья-то дурная шутка. Она улыбнулась ему, как улыбаются посвящённому в тайну, с облегчением и радостью, отметая раз и навсегда множество вещей, с которыми отныне могла не считаться. Он улыбнулся в ответ такой же улыбкой, будто испытывал то же, что испытывала она, будто знал, о чём она думала.

— Ни к чему принимать это всё всерьёз, правда? — прошептала она.

— Ни к чему, — отвечал он.

Но тут, окончательно придя в себя, она осознала, что этот человек ей вовсе незнаком.

Она сделала попытку отодвинуться, но лишь слабо повела лежавшей на траве головой. Она попробовала встать, но резкая боль пронзила ей спину и приковала к земле.

— Не двигайтесь, мисс Тэггарт. Вы ранены.

— Вы меня знаете? — Её голос прозвучал резко и отстранённо.

— Я знаю вас много лет.

— И я вас тоже знаю?

— Да, наверное.

— Как вас зовут?

— Джон Голт.

Она смотрела на него не шевелясь.

— Почему вы боитесь? — спросил он.

— Потому что я этому верю.

Он улыбнулся, словно осознав ту значимость, которую она придавала его имени; так улыбается соперник, принимая вызов, — и взрослый, с лёгкой иронией воспринимая заблудившегося ребёнка.

К ней, похоже, возвращались силы и сознание после катастрофы, в которой разбился не только самолёт. Ей пока не удавалось сложить разрозненную мозаику воспоминаний, она ещё не могла вспомнить всё, что связано с этим именем; она только осознавала, что оно означало чёрную пустоту, которую ей предстояло заполнить. Сейчас она ещё не могла этого сделать, присутствие этого человека слепило её — так луч света в темноте мешает разглядеть очертания теней за ним.

— Значит, это вас я преследовала? — спросила она.

— Да.

Дэгни медленно огляделась. Она лежала в траве на лугу. У подножья нескончаемого гранитного склона, который тянулся ввысь, в самое небо, на сотни и тысячи метров. На другом конце луга виднелись выступы скал, сосны и берёзы с блестевшей на солнце листвой; в отдалении ландшафт замыкался полукружием высоких гор. Её самолёт был цел, он замер тут же, чуть поодаль, распластавшись на брюхе. Больше ничего не было видно: ни другого самолёта, ни каких-либо строений — никаких признаков присутствия человека.

— Что это за долина? — спросила она.

Он улыбнулся:

— Терминал Тэггарта.

— Что это значит?

— Вам это предстоит узнать.

У Дэгни появилось смутное побуждение проверить, остались ли у неё в запасе силы. Она могла двигать руками и ногами, могла поднять голову, но при глубоком вдохе появлялась резкая колющая боль; Дэгни заметила тонкую струйку крови, стекающую по чулку.

— Отсюда можно выбраться? — спросила она.

Ответ прозвучал серьёзно, но улыбка в тёмно-зелёных глазах разгорелась ярче:

— В принципе нельзя. На время — можно.

Она попробовала встать. Он наклонился, чтобы поднять её, но она, собравшись с силами, неожиданным быстрым движением выскользнула из его рук в попытке встать.

— Кажется, я смогу сама… — начала она и рухнула в его объятия, едва её ноги коснулись земли: лодыжку молнией пронзила боль.

Он поднял её на руки и с улыбкой сказал:

— Нет, сами вы, мисс Тэггарт, не справитесь. — Он двинулся с ней через поляну.

Обхватив его шею, положив голову ему на плечо, она тихо лежала на его руках и думала: пусть ненадолго, пока это длится, но как приятно полностью отдать себя в его власть, забыть обо всём, довериться и чувствовать только одно… Когда я уже испытывала такое чувство? — спросила она себя. Был когда-то момент, когда она спрашивала себя об этом, как сейчас, но не могла вспомнить когда. Было, было у неё однажды похожее ощущение надёжности, достигнутой цели, разрешения всех сомнений. Новым было ощущение, что тебя оберегают, защищают и ты вправе принять эту помощь — вправе, потому что странное чувство защищённости ограждало не от будущего, а от прошлого; она не выходила из боя, а праздновала победу, в ней оберегали не слабость, а силу… Чувствуя силу поддерживающих рук, плотно охвативших её тело, видя перед своим лицом пряди золотисто-медных волос, видя всего в нескольких сантиметрах от себя тени ресниц на его веках, она пыталась разобраться в своих мыслях. От чего оберегают? Кто оберегает? Он же враг… Враг ли? И почему? Она не могла ответить, не могла больше думать об этом. Ей потребовалось усилие, чтобы вспомнить, что несколько часов назад у неё были цель и задача. Она заставила себя сосредоточиться.

— Вы знали, что я вас преследую? — спросила она.

— Нет.

— Где ваш самолёт?

— На лётном поле.

— А где лётное поле?

— На другом конце долины.

— Сверху я не заметила в этой долине никакого лётного поля. И места для него нет. Как же можно приземлиться здесь?

Он взглянул вверх:

— Посмотрите внимательней. Там, вверху, вы что-нибудь видите?

Она откинула голову назад, пристально глядя в небо, и не увидела ничего, кроме безмятежной утренней сини. Но через некоторое время она различила несколько слабых полос в колеблющемся воздухе.

— Слои нагретого воздуха, — сказала она.

— Преломление света, — ответил он. — Вместо дна долины вы увидели вершину горы высотой в две тысячи пятьсот метров, расположенной в восьми километрах отсюда.

— Что?..

— Вершина горы, которую ни один лётчик не выбрал бы для посадки. Вы видели её отражение, спроецированное на долину.

— Но как?

— Так же, как возникает мираж в пустыне, — проекция за счёт преломления света в слоях нагретого воздуха.

— То есть?

— С помощью локатора создаётся экран, способный оградить от всего и всех… кроме вашей храбрости.

— Что вы имеете в виду?

— Я и мысли не допускал, что кто-нибудь попытается опустить самолёт до двухсот метров над землёй. Вы пробили лучевой экран. А некоторые из этих лучей глушат моторы. Так что вы второй раз взяли верх надо мной — ведь никто ещё не пытался идти по моему следу.

— Зачем вам локатор и экран?

— Потому что это место — частная собственность и должно остаться таковой.

— Что это за место?

— Я вам всё покажу, раз уж вы оказались здесь, мисс Тэггарт. И после этого отвечу на все ваши вопросы.

Она промолчала, заметив, что спрашивает обо всём, только не о нём самом. Он казался неким единым целым, понятным ей с первого взгляда, неким абсолютом, не разложимым на составные части, аксиомой, не требующей объяснений. Она интуитивно поняла его сразу и целиком, и теперь оставалось подтвердить своё знание опытом.

Он нёс её по узенькой тропинке, которая, извиваясь, вела вниз. Вокруг на склонах гор неподвижно и строго, словно скульптурные формы, от которых отсечено всё лишнее, высились громадные сосны. С соснами — воплощением мужественности — резко контрастировали трепетавшие листвой, пронизанные солнцем женственные силуэты берёз. Солнечные лучи свободно лились сквозь кисею берёзовых ветвей, падали на лица, подсвечивая волосы Голта. Дэгни не видела, что находится вдали, на дне долины, за поворотами петлявшей по склону тропинки.

Её всё время тянуло взглянуть ему в лицо. Время от времени он тоже опускал взгляд на неё. Сначала она отворачивалась, будто застигнутая врасплох. Затем, словно следуя его примеру, выдерживала его взгляд всякий раз, когда он смотрел на неё, понимая, что ему ясны её чувства и что он не скрывает от неё значение своего взгляда.

Она ощущала в его молчании то же признание, что в её собственном. Он держал её на руках не безразлично, как мужчина, несущий раненую женщину. Это было объятие, хотя, казалось, ничто в его поведении не выдавало этого. Но она безошибочно угадывала, что он всем телом ощущает её тело в своих объятиях.

Она услышала шум водопада прежде, чем увидела быстрые, прерывистые струи, которые, сверкая, низвергались с крутого склона. Их звук пробился в её сознание сквозь смутный ритм, слабые каденции, доносящиеся откуда-то извне. Почему-то этот ритм был ей знаком, но откуда — она не могла вспомнить. Они пошли дальше, но остались и шум воды, и этот неясный ритм, он, казалось, зазвучал громче, яснее, рос, перекрывая гул водопада, и источник его находился не в её сознании, а где-то под покровом листвы. Тропинка свернула, и внезапно внизу, на склоне горы, открылась терраса с маленьким домиком посередине. На солнце сверкала створка раскрытого окна. Память тотчас вернула Дэгни момент из прошлого, когда ей так же хотелось раствориться в потоке объявшего её времени, — ночь в пыльном вагоне «Кометы», и звучит тема из Пятого концерта Халлея, который она открыла для себя тогда. И вот она уже слышит его — та же тема звучит на рояле, те же ясные, резкие аккорды, взятые уверенной, твёрдой рукой.

Вопрос вырвался сам собой, будто ей хотелось захватить Голта врасплох:

— Это ведь Пятый концерт Ричарда Халлея?

— Да.

— Когда он написан?

— Почему бы вам не спросить самого автора?

— Он здесь?

— Играет он сам. Это его дом.

— О!..

— Позже вы встретитесь с ним. Он будет рад познакомиться с вами. Он знает, что по вечерам, в одиночестве, вы любите слушать только его записи.

— Откуда это ему известно?

— Он узнал это от меня.

Во взгляде, который она бросила на него, читался вопрос, начинавшийся словами: «А вы-то сами, чёрт возьми…» Но она увидела его глаза, прочитала всё в них и рассмеялась, и этот смех озвучил и объяснил значение его взгляда.

Не надо ни о чём спрашивать, подумала она, не надо ни в чём сомневаться, не время для вопросов, пока торжественно звучит эта музыка, пока сквозь залитую солнцем листву льётся мелодия избавления, освобождения, исполняемая точно в соответствии с замыслом. Ещё там, в раскачивавшемся вагоне, её сердце жаждало расслышать эти звуки в неровном перестуке колёс, ещё тогда её душа разглядела в этих звуках эту долину, уже той же ночью перед ней встало солнце нынешнего утра…

У Дэгни перехватило дыхание: тропа завернула, и с высоты террасы она увидела город в долине.

Впрочем, это был не город, а просто россыпь домов, небольших современных строений простой, угловатой формы, сверкавших глазницами больших окон. В отдалении виднелись более крупные сооружения, и по бледным клубам дыма над ними можно было предположить, что это промышленная зона. А прямо перед Дэгни на стройной гранитной колонне, начинавшейся где-то внизу, слепя её и затмевая своим блеском всё остальное, стоял знак доллара высотой в метр, сделанный из чистого золота. Он парил над городом, как герб, фирменный знак, как маяк, и, подобно отражателю, ловил лучи солнца, рассеивая их в воздухе над крышами, как небесную благодать.

— Что это? — вырвалось у неё.

— А, это шутка Франциско.

— Какого Франциско? — прошептала она, уже зная ответ.

— Франциско д’Анкония.

— Он тоже здесь?

— Должен вскоре появиться.

— Что вы имеете в виду, говоря о шутке?

— Он подарил эту эмблему владельцу здешних мест в день юбилея. А затем и все мы её признали. Нам понравилась идея.

— Разве не вы владелец здешних мест?

— Я? Нет. — Он посмотрел вниз и добавил, указывая жестом: — А вон и сам владелец.

Внизу, в конце грунтовой дороги, остановился автомобиль, и двое мужчин бросились вверх по тропинке. Дэгни не могла разглядеть их лиц, один был строен и высок, другой ниже ростом и плотнее. Они скрылись за поворотом, а Голт продолжал спускаться со своей ношей им навстречу.

Дэгни увидела их, когда они внезапно показались из-за скалы на расстоянии в несколько метров. Их вид подействовал на неё как грубый толчок.

Плотный мужчина, который был незнаком ей, воскликнул:

— Разрази меня гром! — и замер на месте, уставившись на них.

Она же не отрывала взгляда от его высокого, изящного спутника. Им оказался Хью Экстон.

Первым, склонившись перед ней в изысканном поклоне, заговорил Хью Экстон:

— Мисс Тэггарт, впервые я оказался не прав. Представить себе не мог, когда говорил, что вам ни за что не отыскать его, что при следующей нашей встрече увижу вас в его объятиях.

— В чьих объятиях?

— В объятиях изобретателя двигателя.

У неё перехватило дыхание, она закрыла глаза: эту-то связь она и должна была установить. Открыв глаза, она устремила взгляд на Голта. Он тонко, иронично улыбался, будто вполне отдавая себе отчёт в том, что́ это должно для неё значить.

— Поделом бы вам было, если бы вы сломали себе шею, — не стесняясь, объявил ей плотный мужчина, но гнев его был продиктован скорее заботой и расположением. — На кой вам сдался этот трюк, когда вас с радостью приняли бы здесь как желанного гостя, с парадного входа?

— Мисс Тэггарт, позвольте представить вам Мидаса Маллигана, — сказал Голт.

— Ах, — только и произнесла она слабым голосом и за смеялась — у неё уже не было сил удивляться. — Вам не кажется, что я погибла при катастрофе, а это всё происходит в каком-то потустороннем, ином мире?

— Это и есть потусторонний мир, — ответил Голт. — А что касается гибели, то скорее всё обстоит наоборот.

— Ну конечно, — прошептала Дэгни, — конечно… — Она улыбнулась Маллигану: — Где же парадный вход?

— Здесь, — ответил он, указывая на свою голову.

— Я потеряла ключ от двери, — просто, без обиды сказала она. — Я только что потеряла все ключи.

— Ничего, отыщете. Но разрази меня гром, на кой чёрт вам понадобилось лететь на самолёте?

— Я преследовала.

— Его? — Он показал на Голта.

— Да.

— Вам повезло, что остались живы. Сильно пострадали?

— Кажется, нет.

— Вам придётся ответить на кое-какие вопросы, когда вас подлатают. — Он круто повернулся и направился к машине, потом обернулся к Голту: — Что будем делать? Кое-что мы не предусмотрели — первого штрейкбрехера.

— Первого — кого? — спросила она.

— Выбросьте из головы, — ответил Маллиган и снова обратился к Голту: — Что будем делать?

— Этим займусь я, — сказал Голт. — Это моя забота. Ты возьмёшь на себя Квентина Дэниелса.

— Ну, с ним нет проблем. Ему надо только ознакомиться с местом. Остальное он, кажется, знает.

— Да. Он фактически прошёл весь путь самостоятельно. — Голт заметил, что Дэгни изумлённо смотрит на него, и сказал: — Я должен вас поблагодарить, мисс Тэггарт, вы оказали мне честь, определив стажёром ко мне Квентина Дэниелса. Удачный выбор.

— А где он? — спросила она. — Вы расскажете мне, что случилось?

— Мидас встретил нас на лётном поле, отвёз меня домой, а Дэниелса забрал с собой. Я собирался позавтракать с ними, но увидел, как ваш самолёт пикирует на луг. Я оказался ближе других к месту происшествия.

— Мы тут же бросились сюда, — сказал Маллиган. — Я подумал: и поделом ему — тому, кто вёл самолёт. Я и вообразить не мог, что за штурвалом сидел один из тех двоих во всём мире, кого я пощадил бы в любом случае.

— А кто второй? — поинтересовалась она.

— Хэнк Риарден.

Она вздрогнула, будто её неожиданно ударили. Интересно, почему ей показалось, что Голт внимательно следит за её лицом и что в его лице что-то мгновенно, неуловимо изменилось? Они подошли к автомобилю. Это оказался «хэммонд»-кабриолет. Хотя машина была на ходу уже несколько лет, содержали её в полном блеске и порядке. Голт осторожно опустил Дэгни на заднее сиденье, продолжая удерживать в кольце своих рук. На время вновь вернулась колющая боль, но Дэгни оставила её без внимания. Она смотрела на дома вдали. Маллиган включил стартёр, машина тронулась. Они проехали мимо знака доллара, и золотой луч, скользнув по лицу Дэгни, сверкнул ей в глаза.

— Кто владелец этих мест? — спросила она.

— Я, — ответил Маллиган.

— А кто он? — Она указала на Голта.

Маллиган развеселился:

— Он просто здесь работает.

— А вы, доктор Экстон? — спросила она.

Тот взглянул на Голта:

— Я один из его двух отцов, мисс Тэггарт, — тот, кто не предал его.

— Ах вот как! — воскликнула она. Ещё одна деталь встала на место. — Ваш третий ученик?

— Именно так.

— Младший помощник бухгалтера! — внезапно простонала она, припоминая.

— Что такое?

— Так назвал его доктор Стэдлер. Доктор Стэдлер сказал мне, что, как он думает, именно это произошло с третьим учеником.

— Он переоценил меня, — сказал Голт. — По его масштабам и по меркам его мира я никак не дотягиваю до такого уровня.

Машина свернула на тропинку, поднимавшуюся к одиноко стоящему на возвышении дому. Дэгни увидела человека в голубом комбинезоне, с коробкой для завтрака в руках, который деловито шёл им навстречу по тропинке, направляясь к городу. Что-то в его резкой поступи показалось ей смутно знакомым. Когда машина проехала мимо него, Дэгни увидела его лицо и импульсивно дёрнулась назад, закричав во весь голос — и от боли, причинённой движением, и от внезапности встречи:

— Стойте! Стойте же! Не дайте ему уйти! — Она узнала Эллиса Уайета.

Трое мужчин в машине расхохотались, но Маллиган нажал на тормоза.

— Ах да, — слабым голосом произнесла Дэгни, поняв свою оплошность: отсюда Уайету некуда было уйти.

Уайет бежал к ним навстречу, он тоже узнал её. Он упёрся руками в борт машины, и Дэгни открылось его лицо, на котором играла та же юная, торжествующая улыбка, которую ей однажды уже довелось видеть — на платформе Узла Уайета.

— Дэгни! И ты тоже? Наконец-то! С нами?

— Нет, — сказал Голт. — Тут другой случай.

— Какой случай?

— Самолёт мисс Тэггарт разбился. Разве ты не видел?

— Разбился… здесь?

— Да.

— Я слышал самолёт, но… — Изумление на его лице сменилось улыбкой, дружелюбно-участливой и довольной. — Ах вот что! Боже мой, Дэгни, ну и дела!

Она беспомощно уставилась на него, не в силах связать прошлое с настоящим. И так же беспомощно произнесла, как говорят во сне покойному другу, когда упущен шанс сказать это ему при жизни, произнесла, помня, как почти два года назад она упорно набирала его номер и не было ответа, помня, что всё это время она надеялась сказать ему при первой же встрече:

— Я… я пыталась связаться с тобой.

Он мягко улыбнулся:

— Мы тоже всё время пытались связаться с тобой, Дэгни… Увидимся сегодня вечером. Не беспокойся, я никуда не денусь, надеюсь, ты тоже не исчезнешь.

Он помахал рукой остальным и продолжил путь, размахивая коробкой. Она подняла глаза и, когда Маллиган тронул машину с места, заметила, что Голт пристально наблюдает за ней. Её лицо стало жёстким, словно она открыто признавала, что страдает, и досадовала, что это может доставить ему удовольствие.

— Ладно, — сказала она, — теперь я представляю, каким спектаклем вы хотите поразить меня.

Но в его лице не было ни жестокости, ни жалости, только спокойное сознание правоты.

— Мисс Тэггарт, у нас здесь первое правило, что каждый должен сам всё увидеть и понять.

Машина остановилась у обособленно стоящего здания. Дом был сооружён из грубо отёсанных гранитных глыб, бо́льшую часть фасада занимало огромное сплошное окно.

— Я пришлю вам доктора, — сказал Маллиган и уехал, а Голт понёс Дэгни к входу.

— Это ваш дом? — спросила она.

— Мой, — ответил он и ударом ноги открыл дверь.

Он перенёс её через порог в сверкающее пространство комнаты, где потоки солнечного света омывали полированную поверхность сосновых стен. Там стояла немногочисленная мебель ручной работы, потолок был из простых балок; арочный проём вёл в небольшую кухню с грубыми посудными полками, там стоял непокрытый деревянный стол и, что удивительно, сверкала никелем электрическая плита. Дом отличала первозданная простота хижины первопроходца: только самое необходимое, но с учётом возможностей сверхсовременной технологии.

Он пронёс её через поток света в небольшую комнатку для гостей и опустил на кровать. Из открытого окна виднелись каменистые ступеньки, спускавшиеся далеко вниз, а навстречу им, вонзаясь в небо, поднимались сосны. Она заметила, что на стенах там и сям виднелись какие-то врезанные в дерево мелкие письмена, сделанные, похоже, разными людьми. Разобрать слова ей не удалось. В комнате имелась и другая дверь, она была полуоткрыта и вела в его спальню.

— Я здесь гостья или узница? — спросила Дэгни.

— Выбор вы сделаете сами, мисс Тэггарт.

— Какой может быть выбор, ведь я имею дело с незнакомым человеком.

— Неужели? Разве вы не назвали моим именем свою железнодорожную линию?

— А, это… Да. — Ещё одна маленькая деталь пополнила картину. — Да, я… — Она смотрела на стоящего перед ней высокого мужчину с выгоревшими на солнце прядями золотистых волос, он гасил улыбку в своих беспощадно всепонимающих глазах. Ей вспомнилась борьба за открытие линии, её линии, и летний день, когда был пущен первый поезд. Ей подумалось, что если бы было можно выразить символ этой линии в образе человека, то надо было бы выбрать Голта. — Да, назвала… — И, вспомнив то, что произошло потом, она добавила: — Но я дала ей имя врага.

Он улыбнулся:

— Это противоречие вам рано или поздно пришлось бы разрешить, мисс Тэггарт.

— Но ведь именно вы разрушили мою линию?

— О нет. Её погубило противоречие.

Она на минуту прикрыла глаза, затем спросила:

— Все эти истории, которые я слышала о вас, — что в них правда?

— Всё правда.

— Их распространяли вы сами?

— Нет. Зачем? Мне вовсе не хотелось, чтобы обо мне говорили.

— Но вам известно, что вы стали легендой?

— Да.

— Молодой изобретатель из компании «Моторы двадцатого века» — это правдивая версия легенды?

— В её конкретном смысле — да.

Произнести это безразличным тоном Дэгни не смогла, горло у неё перехватило, и, невольно перейдя на шёпот, она спросила:

— Двигатель, который я нашла, его создали вы?

— Да.

Она не могла скрыть вспыхнувший интерес, глаза её загорелись.

— Тайна преобразования энергии… — начала она и замолчала.

— Я мог бы изложить её вам за четверть часа, — сказал он в ответ на её страстное, хотя и невысказанное желание, — но на земле нет силы, которая заставила бы меня раскрыть этот секрет. Если вам понятно это, вы поймёте всё, что вас озадачивает, оставляет в недоумении.

— Та ночь… двенадцать лет назад, весной, когда вы покинули сборище шести тысяч убийц, — тоже правда?

— Да.

— Вы сказали им, что остановите двигатель мира.

— Сказал.

— И что вы сделали?

— Я не сделал ничего, мисс Тэггарт. И в этом весь секрет.

Она долго молча смотрела на него. Он ждал, словно читая её мысли.

— Разрушитель… — беспомощно и удивлённо произнесла она.

— …исчадие ада, какого не знал свет, — сказал он, как будто цитируя, и она узнала собственные слова, — человек, который лишает мир разума.

— Как пристально вы следили за мной? — спросила она. — И с какого момента?

В последовавшую секундную паузу его взгляд не шелохнулся, но ей показалось, что он наполнился большим значением, Голт как будто увидел её по-другому, и в его голосе, когда он спокойно ответил, ей почудилось особое напряжение:

— Много лет.

Она прикрыла глаза, расслабившись и прекращая расспросы. В ней появилось странное, легкомысленное равнодушие, словно её внезапно оставили все желания, кроме желания отдаться успокаивающему ощущению полной беззащитности.

Прибыл врач, седой мужчина с приятно-озабоченным лицом и ненавязчивыми, но твёрдыми и уверенными манерами.

— Мисс Тэггарт, познакомьтесь — доктор Хендрикс, — сказал Голт.

— Уж не доктор ли Томас Хендрикс? — воскликнула она с непроизвольной прямотой ребёнка. Так звали знаменитого хирурга, который лет шесть как отошёл от дел и исчез с горизонта.

— Он самый, — ответил Голт.

Доктор Хендрикс ответил на её восклицание улыбкой:

— Мидас сказал мне, что мисс Тэггарт необходимо выводить из шока, не того, который она испытала, а того, который её ожидает.

— Вот и займитесь этим, а я отправлюсь на рынок купить продуктов к завтраку.

Рассказывая хирургу о симптомах и болях, Дэгни следила за его уверенными быстрыми движениями. Он привёз с собой аппарат, которого ей раньше не доводилось видеть, — переносной рентген. Вскоре выяснилось, что у неё сломаны два ребра, растянута лодыжка, содрана кожа на колене и локте, а ко всему этому ещё несколько ушибов, которые обнаружили себя лиловыми пятнами. Под умелыми, опытными руками, которые уже бинтовали и накладывали пластыри, она чувствовала себя механизмом, который осматривает компетентный механик, способный полностью восстановить его рабочее состояние.

— Вам надо некоторое время полежать в постели, мисс Тэггарт.

— Только не это! Я буду осторожна, буду двигаться медленно, и со мной ничего не случится.

— Вам следовало бы отлежаться.

— Вы думаете, я смогу улежать?

Он улыбнулся:

— Вряд ли.

К тому времени, когда вернулся Голт, она уже оделась. Доктор Хендрикс рассказал Голту о состоянии пациентки, добавив в заключение:

— Завтра я зайду ещё раз.

— Спасибо, — сказал Голт. — Пришлите мне счёт.

— Ни в коем случае, — с негодованием сказала Дэгни. — Я заплачу сама.

Мужчины весело переглянулись, будто услышали это от нищенки.

— Разберёмся позднее, — сказал Голт.

Когда доктор Хендрикс ушёл, она попробовала встать и двинулась с места, хромая и хватаясь за мебель. Голт подхватил её на руки, отнёс на кухню и устроил на стуле перед накрытым для двоих столом.

Она почувствовала, что проголодалась, и этому способствовал вид стаканов с апельсиновым соком, кофейника, дымившегося на плите, и блестевших под солнцем на накрытом столе тяжёлых белых тарелок.

— Когда вы в последний раз спали и ели? — спросил он.

— Не помню… Ужинала в поезде… — Она тряхнула головой, испытывая неловкость в парадоксальной ситуации: тогда она ужинала с бродягой, убегавшим от безликого и неотступного мстителя; а теперь этот мститель сидит напротив, попивает апельсиновый сок и рассматривает её.

— Как получилось, что вы увязались за мной?

— Я приземлилась в Эфтоне как раз перед тем, как вы взлетели. Мне сказали, что Квентин Дэниелс отправился с вами.

— Помню, я видел, как самолёт заходил на посадку. Но именно тогда я впервые не подумал о вас. Полагал, что вы поехали поездом.

Глядя ему прямо в лицо, она спросила:

— И как я должна это понимать?

— Что именно?

— Что вы впервые не подумали обо мне?

Он выдержал её взгляд. Она заметила его типичное движение: обычно неподвижную складку горделивого рта тронула лёгкая усмешка.

— Как вам будет угодно, — ответил он.

Она выдержала паузу, чтобы подчеркнуть важность последовавшего вопроса строгим выражением лица, а затем холодно, враждебно-обвиняющим тоном спросила:

— Вы знали, что мне нужен был Квентин Дэниелс?

— Да.

— И вы тут же его перехватили, чтобы я до него не добралась? Чтобы обставить меня, понимая, как больно это ударит по мне?

— Конечно.

Она первая отвела взгляд и замолчала. Он поднялся, чтобы продолжить приготовление завтрака. Она смотрела, как он поджаривает хлеб, бекон и яичницу. Движения его были лёгкими, уверенными и привычными, но точность исходила от другой профессии — это была точность инженера, стоящего у пульта управления. Дэгни внезапно вспомнила, где ей доводилось видеть подобные манипуляции, столь же профессиональные, сколь и не отвечающие ситуации.

— Вы научились этому у доктора Экстона? — спросила она, указывая на плиту.

— Да, среди прочего.

— Он научил вас тратить время, ваше время… — она не смогла сдержать дрожь возмущения в голосе, — на подобные занятия?

— Мне доводилось тратить время и на менее значительные дела.

Когда он поставил перед ней тарелку, она спросила:

— Где вы берёте продукты? Тут есть продуктовый магазин?

— Лучший в мире. Магазин Лоуренса Хэммонда.

— Что?

— Магазин Лоуренса Хэммонда, фирма «Автомобили Хэммонда». Бекон с фермы Дуайта Сандерса, фирма «Самолёты Сандерса». Яйца и масло поставляет судья Наррагансетт из Верховного суда штата Иллинойс.

Она с досадой уставилась на свою тарелку, будто боясь дотронуться до еды.

— Такого дорогого завтрака мне ещё не доводилось есть, если учесть, чего стоит ваше время и время остальных.

— Верно — с одной стороны. Но с другой стороны, это самый дешёвый завтрак, потому что не надо платить тем грабителям, которые год за годом заставляют платить им дань и в конце концов многих обрекают на голод.

После долгого молчания она просто, почти мечтательно спросила:

— И что же вы здесь делаете?

— Живём.

Ей никогда не доводилось слышать, чтобы это слово приобретало такой реальный смысл.

— Чем занимаетесь вы сами? — спросила она. — Мидас Маллиган сказал, что вы здесь работаете.

— Здесь я, можно сказать, мастер на все руки.

— Кто-кто?

— Меня зовут на помощь, когда что-либо выходит из строя, энергосистема например.

Дэгни взглянула на него и внезапно подалась вперёд, к электроплите, но её остановила боль, и она откинулась назад, на спинку стула.

Он усмехнулся:

— Вот именно, но не стоит так волноваться, не то доктор Хендрикс уложит вас в постель.

— Энергосистема… — выдавила она из себя. — Здесь есть энергосистема… и она работает от вашего двигателя?

— Да.

— Он создан? Работает? На ходу?

— Благодаря ему приготовлен ваш завтрак.

— Я хочу его видеть!

— Не стоит увечить себя, стараясь дотянуться до электроплиты. Обыкновенная плита, ничего особенного, только обходится в сто раз дешевле. И это всё, что вам удастся здесь увидеть, мисс Тэггарт.

— Вы обещали показать мне долину.

— Я вам её покажу. Но не генератор.

— Мы отправимся сразу после завтрака?

— Если вы так хотите и если сможете.

— Я могу двигаться.

Он встал, подошёл к телефону и набрал номер.

— Алло, Мидас?.. Да… Он сделал? Да, с ней всё в порядке… Ты одолжишь мне машину на сегодня?.. Спасибо. Тариф обычный — двадцать пять центов… Сейчас можно прислать? Нет ли у тебя какой-нибудь трости? Ей понадобится… Сегодня вечером? Да, пожалуй. Охотно. Спасибо. — Он повесил трубку.

Она недоверчиво смотрела на него:

— Я правильно поняла: мистер Маллиган, человек, который стоит двести миллионов долларов, берёт с вас двадцать пять центов за автомобиль?

— Именно так.

— Боже мой, неужели он не может дать его вам бесплатно?

Он некоторое время изучал её лицо, как будто для того, чтобы дать ей возможность разглядеть ироническое выражение на своём собственном.

— Мисс Тэггарт, — сказал он, — у нас в долине нет законов, нет установлений, нет чёткой организации. Мы приезжаем сюда отдохнуть. Но у нас есть некоторые обычаи, которые мы все соблюдаем, поскольку они необходимы для нашего отдыха. Поэтому я должен предупредить вас, что в долине запрещено одно-единственное слово — слово «давать».

— Прошу прощения, — сказала она, — вы правы.

Он налил ей ещё кофе и протянул пачку сигарет. Беря сигарету, она улыбнулась: на пачке стоял знак доллара.

— Если вы не устанете к вечеру, — сказал он, — Маллиган приглашает вас отужинать у него. У него соберутся люди, которых, полагаю, вам будет интересно увидеть.

— Да, конечно! Уверена, что не слишком устану. Думаю, я вообще забуду, что такое усталость.

Завтрак подходил к концу, когда перед домом остановился автомобиль Маллигана. Из него выскочил водитель и бегом, без стука и предупреждения, ворвался в дом. Дэгни не сразу поняла, что этим энергичным, растрёпанным, запыхавшимся юношей был Квентин Дэниэлс.

— Мисс Тэггарт, — выпалил он, — простите меня! — Интонация горькой вины, звучавшая в его голосе, плохо уживалась с радостным оживлением на лице. — Раньше я никогда не нарушал своего слова! Мне нет прощения, и я не прошу о нём; знаю, вы не поверите моему объяснению, но дело в том, что я… я забыл!

Она взглянула на Голта.

— Я верю вам.

— Я забыл, что обещал ждать, я обо всём забыл… до самых последних минут, когда мистер Маллиган сообщил мне, что вы разбились здесь на самолёте… тогда я понял, что виноват в этом я и что если с вами что-нибудь случилось… Боже, с вами всё в порядке?

— Да. Не волнуйтесь. Присядьте.

— Не представляю, как можно забыть слово чести. Не могу объяснить, что со мной приключилось.

— А мне понятно.

— Мисс Тэггарт, я работал над этим долгие месяцы, над этой самой гипотезой, и чем больше я влезал в неё, тем безнадёжней казалось получить результат. Я не выходил из лаборатории два дня, всё пытался решить уравнение, которое мне никак не давалось. Но я бы скорей умер там же у доски, чем сдался. Когда он появился, была уже ночь. Я и не заметил его появления. Он сказал, что хочет поговорить со мной, но я отмахнулся, попросил подождать и вернулся к уравнению. Кажется, я забыл о его присутствии. Не знаю, как долго он стоял, наблюдая за мной, помню только, что внезапно надо мной возникла его рука, стёрла всё, что я написал на доске, и написала одно коротенькое уравнение. Тогда-то я заметил его! Тогда-то я закричал что есть мочи, потому что это не было решение задачи, связанной с двигателем, но это был путь к нему, путь, которого я не заметил, о котором даже не подозревал, но тотчас понял, куда он ведёт! Помню, как я кричал: «Откуда вы знаете?» — а он отвечал, указывая на фотографию двигателя: «Я тот, кто его создал». И больше, мисс Тэггарт, я ничего не помню… то есть не помню ничего о себе, потому что потом мы беседовали о статическом электричестве, о превращении энергии и о двигателе.

— Всю дорогу сюда мы говорили о физике, — вставил Голт.

— Да, я помню, вы спросили, поеду ли я с вами, — сказал Дэниелс, — готов ли я бросить всё и никогда не возвращаться обратно… Бросить всё! Оставить дышащий на ладан институт, который скоро порастёт бурьяном, бросить перспективу на всю жизнь остаться ночным сторожем, оставить Уэсли Моуча и Директиву 10-289 и забыть о недочеловеках, которые ползают на брюхе и хрюкают о том, что разума не существует… Мисс Тэггарт, — он самозабвенно рассмеялся, — он спрашивал меня, готов ли я бросить всё это, чтобы отправиться с ним. Ему пришлось повторить своё предложение, потому что я сначала ему не поверил. Я не мог поверить, что кому-то могут предложить такую вещь, что здесь вообще возможен какой-то выбор. Уехать с ним? Да я бы спрыгнул с небоскрёба, чтобы последовать за ним… и успеть услышать, прежде чем разобьюсь о мостовую, предложенную им формулу!

— Я не виню вас, — сказала она, задумчиво, почти с завистью глядя на него. — Кроме того, вы выполнили условия нашего договора. Вы открыли мне тайну двигателя.

— Здесь я тоже буду ночным сторожем, — сказал Дэниелс с довольной ухмылкой. — Мистер Маллиган сказал, что предложит мне должность ночного сторожа — на электростанции. А когда выучусь, поднимусь до электрика. Разве он не великолепен, наш мистер Маллиган? Я хочу быть таким, как он, когда доживу до его лет. Я хочу разбогатеть, стать миллионером. Стать таким же богатым, как он!

— Ах, Дэниелс! — рассмеялась она, вспомнив молодого учёного таким, каким знала его раньше: его сдержанность, пунктуальность и строгость мысли. — Что с вами произошло? Где вы? Вы понимаете, что говорите?

— Я здесь, мисс Тэггарт, а здесь всё осуществимо. Я непременно стану лучшим электриком в мире и самым богатым. Я непременно…

— Ты непременно отправишься назад к Маллигану и будешь спать целые сутки, а не то я тебя и близко не подпущу к электростанции.

— Хорошо, сэр, — послушно сказал Дэниелс.

∗ ∗ ∗

Солнце, выглянувшее из-за края горной вершины, вычертило сверкающий круг по снегам и гранитным скалам, которые опоясали всю долину. Этот круг бросился им в глаза, как только они вышли из дому. Внезапно у Дэгни возникло ощущение, что за пределами этого круга ничего нет; к ней пришло радостное, горделивое ощущение конечности мира, ей показалось приятным сознание, что круг интересов и забот человека может быть замкнут полем его зрения. Ей хотелось распахнуть руки, как крылья, над крышами домов, чтобы коснуться пиков гор кончиками пальцев. Но она не могла даже поднять руки, одной она опёрлась о трость, другой держалась за Голта. Медленно, осторожно, как ребёнок, который учится ходить, переставляя ноги, она направилась к машине.

Она сидела рядом с Голтом, который вёл машину, огибая город, к дому Маллигана. Дом стоял на гребне горы, самый большой в этих местах, единственный двухэтажный жилой дом, причудливое сочетание старинной крепости и виллы с мощными гранитными стенами и широкими открытыми террасами. Голт остановился, чтобы высадить Дэниелса, и отправился дальше по извилистой дороге, медленно поднимавшейся в горы. Думая о богатстве Маллигана, о роскошном автомобиле, который вёл, положив руки на руль, Голт, Дэгни невольно задумалась, а богат ли сам Голт. Она посмотрела на его одежду: серые брюки и белая рубашка явно предназначались для долгой носки, узкий кожаный ремень на поясе потрескался, часы на запястье безусловно были надёжным, точным прибором, но сделаны из простой нержавеющей стали. Единственным, что наводило на мысль о богатстве, был цвет его волос — на ветру их пряди трепетали, как струи жидкого золота и мёда.

Внезапно она увидела за поворотом дороги зелёные луга и, в отдалении, ферму. Там паслись стада овец, бродили лошади, виднелись просторные скотные дворы с загородками для свиней, а ещё дальше стоял металлический ангар, весьма странно смотревшийся рядом. К ним спешил мужчина в яркой ковбойской рубахе. Голт остановил машину и помахал ему, но ничего не произнёс в ответ на вопросительный взгляд Дэгни. Он дал ей возможность убедиться самой: мужчина приблизился, и она увидела, что это Дуайт Сандерс.

— Здравствуйте, мисс Тэггарт, — сказал он улыбаясь. Она молча смотрела на его закатанные рукава, тяжёлые сапоги, на стада скота.

— Так вот что осталось от фирмы «Самолёты Сандерса», — произнесла она.

— Не только. Есть ещё великолепный самолёт, которым вы проутюжили горы.

— А, вам уже известно об этом. Да, это был один из ваших самолётов. Прекрасная машина. Боюсь только, я изрядно её повредила.

— Вам придётся отремонтировать его.

— Думаю, у него распорото брюхо. Никто не сможет восстановить его.

— Я смогу.

Она много лет не слышала таких слов, такой уверенности в голосе и уже не надеялась услышать. Её губы начали было складываться в улыбку, но завершила всё горькая усмешка.

— Как и где? — спросила она. — На свиноферме?

— Ну почему же? На предприятии Сандерса — «Самолёты Сандерса».

— Где оно находится?

— А как вы полагали? В том здании в Нью-Джерси, которое двоюродный брат Тинки Холлоуэя купил у моих обанкротившихся преемников благодаря полученному у правительства кредиту и отсрочке уплаты налогов? В здании, где он построил шесть машин, которые так и не взлетели, и восемь поднявшихся в воздух и разбившихся — каждая с сорока пассажирами на борту?

— Но тогда где же?

— Повсюду, где нахожусь я сам. — Он показал через дорогу.

Сквозь макушки сосен Дэгни увидела на дне долины прямоугольные лётные поля с бетонным покрытием.

— У нас здесь есть несколько самолётов, и моя обязанность — заботиться о них, — сказал он. — Я пасу свиней и обслуживаю аэродром. Я прекрасно делаю ветчину и бекон без помощи тех, у кого покупал их раньше. Эти люди, кстати, не могут производить самолёты без меня, без меня они не могут производить даже ветчину и бекон.

— Но вы… вы ведь тоже не сами проектировали самолёты.

— Не сам. Как не производил и двигатели, хотя когда-то обещал вам это. С тех пор как мы виделись в последний раз, я спроектировал и собрал только новый трактор. Один, собрал его вручную, в массовом производстве не было необходимости. Но этот трактор сокращает восьмичасовой рабочий день вдвое. — Жестом вытянутой руки, как королевским скипетром, он обвёл долину. Дэгни последовала взглядом за его рукой и увидела вдали на склоне горы зелёные террасы висячих садов. — Сокращает вдвое, — продолжал он, — на птицеферме и молочной ферме судьи Наррагансетта, в садах Ричарда Халлея. — Он медленно повёл рукой, указывая на длинную золотисто-зелёную полосу у подножья горной гряды, а затем на ленту буйно-зелёного цвета — пшеничные и табачные поля Мидаса Маллигана, потом поднял руку вверх, к террасам в гранитных скалах, на уступах которых сверкала листва.

Дэгни снова и снова пробежала взглядом путь, прочерченный его рукой, и, немного помолчав, сказала:

— Да, я вижу.

— Теперь вы не сомневаетесь, что я смогу отремонтировать ваш самолёт?

— Теперь нет. А вы его видели?

— Видел. Мидас вызвал сразу двух докторов — одного для вас, Хендрикса, а другого для вашего самолёта — меня. Самолёт можно привести в порядок. Но это обойдётся не дёшево.

— А именно?

— Двести долларов.

— Двести долларов? — не поверив, переспросила она; цена показалась ей слишком низкой.

— Золотом, мисс Тэггарт.

— О!.. И где я могу купить золота?

— Это невозможно, — сказал Голт.

Она с вызовом повела головой в его сторону:

— Невозможно?

— Невозможно. Там, откуда вы прибыли, ваши законы не позволяют этого.

— А ваши?

— Позволяют.

— Тогда продайте мне. Назовите обменный курс. Укажите любую сумму в моей валюте.

— В вашей валюте? Но у вас нет ни гроша, мисс Тэггарт.

— Как? — Таких слов наследница Тэггарта не ожидала когда-либо услышать.

— В этой долине вы человек без гроша. У вас миллионы в акциях «Трансконтинентальной Тэггарта», но здесь на них не купишь и килограмма бекона на свиноферме Сандерса.

— Понятно.

Голт улыбнулся и повернулся к Сандерсу:

— Приступай к ремонту. Рано или поздно мисс Тэггарт заплатит тебе.

Он включил стартёр, и они поехали дальше. Дэгни сидела прямо и неподвижно, ни о чём не спрашивая.

В разрыве скал блеснула яркой синевой волнистая гладь. Дорога кончилась. Ещё мгновение, и Дэгни поняла: они выехали к озеру. Его воды, казалось, вобрали в себя и сгустили голубизну небес и зелень покрытых соснами горных склонов и смешали их в раствор такой яркости и чистоты, что небо словно потускнело и посерело по сравнению с ним. По склону, среди сосен, к озеру стремительно катился пенистый поток; он разбивался на бегу о выступы скал и затихал в мирной глади озера. У ручья стояло небольшое строение из гранитных валунов.

Голт остановил машину как раз в тот момент, когда из открытой двери вышел крепкий мужчина в комбинезоне. Дэгни узнала Дика Макнамару, бывшего когда-то её лучшим подрядчиком.

— Добрый день, мисс Тэггарт! — радостно приветствовал он её. — Очень рад, что вы не сильно пострадали.

Она молча наклонила голову в знак приветствия. Этим жестом Дэгни как бы приветствовала былую утрату и боль того одинокого вечера, когда Эдди Уиллерс с отчаянием на лице сообщил ей об исчезновении этого человека. Не сильно пострадала? — мысленно спросила она себя. Нет, очень сильно, но не в аварии, а в тот вечер, в пустом кабинете… Вслух же она сказала:

— Что вы здесь делаете? Ради чего вы бросили меня в самый трудный час?

Он улыбнулся в ответ, показав на каменное строение и вниз, туда, где, прикрытый кустарником, виднелся рукав водозаборника:

— Моя задача обеспечивать работу водопровода, подачу электроэнергии и телефонную связь.

— Всё делаете один?

— Раньше один. Но за прошлый год мы так разрослись, что пришлось взять в помощь троих человек.

— Откуда вы берёте людей?

— Ну, один — профессор экономики, оказавшийся не у дел, потому что пытался доказывать, что нельзя потреблять больше, чем производишь, другой — профессор истории, оставшийся без работы из-за того, что утверждал, что эту страну создали отнюдь не приверженцы трущоб, а третий — профессор психологии, которому там не нашлось места, так как он убеждал, что люди способны мыслить.

— И они работают водопроводчиками и телефонистами?

— И вы не поверите, насколько хорошо.

— А кто занял их места в колледжах?

— Те, кого хотят там. — Он довольно рассмеялся. — Как давно я бросил вас, мисс Тэггарт? Меньше трёх лет назад? Я отказался построить для вас «Линию Джона Голта». И где ваша линия теперь? А вот мои линии появились и выросли: когда я взялся за дело, здесь была всего пара километров построенных Маллиганом линий, а теперь их сотни километров — водопровод, связь, и всё в пределах этой долины.

Макнамара видел, как на лице Дэгни невольно вспыхнули интерес и удивление понимающего толк в таких вещах человека. Он расплылся в улыбке и, глядя на её спутника, мягко сказал:

— Мисс Тэггарт, что касается «Линии Джона Голта», то, если подумать, не я, а вы её бросили. Я же следовал ей.

Она тоже взглянула на Голта. Голт следил за её лицом, но на его лице она ничего не смогла прочесть.

Когда они отправились дальше вдоль берега озера, она спросила:

— Вы намеренно выбрали этот маршрут? Вы показываете мне людей, которых… — Она запнулась, испытывая необъяснимое нежелание договаривать, потом сказала: — Которых я потеряла?

— Я показываю вам людей, которых увёл у вас, — твёрдо ответил он.

Вот почему, подумала она, он не чувствует себя ни в чём не виноватым; он угадал и высказал слова, которых она не произнесла, щадя его; он отверг добрые побуждения, которые расходились с его убеждениями, и, будучи твёрдо уверен в своей правоте, гордо высказал то, что она собиралась выдвинуть обвинением против него.

Вскоре они увидели впереди выдвинутый в озеро деревянный пирс. На залитых солнцем досках лежала, вытянувшись во весь рост и следя за целой батареей удочек, молодая женщина. Она обернулась на шум мотора, быстрым, быть может, даже слишком стремительным рывком поднялась с деревянного настила и помчалась им навстречу. На ней были брюки, закатанные выше колен на голых ногах. У неё были тёмные растрёпанные волосы и большие глаза. Голт помахал ей рукой.

— Привет, Джон! Когда ты вернулся?

— Сегодня утром, — улыбаясь, ответил он и проехал мимо.

Дэгни обернулась и заметила взгляд, которым молодая женщина смотрела вслед Голту. И хотя в этом обожающем взгляде был спокойный отказ от надежды, Дэгни испытала неведомое ей доселе чувство — укол ревности.

— Это кто? — спросила она.

— Наш лучший рыбак. Она обеспечивает рыбой продовольственный рынок Хэммонда.

— А чем ещё она занимается?

— Так вы заметили, что все мы здесь что-то совмещаем? Она писательница. Из тех, кого там не печатают. Она убеждена, что слова — порождение мысли.

Машина свернула на узкую дорогу, круто поднимавшуюся вверх, в заросли кустарника и молодых сосен. Дэгни поняла, что её ожидает, когда увидела прибитую к дереву табличку со стрелкой, указывающую путь к перевалу Буэна-Эсперанца.

На скалистом ложе перевала лежали трубопроводы, стояли насосы, всё было, как лозой, оплетено металлическими конструкциями и уверенно карабкалось вверх или спускалось вниз, а на самой вершине перевала гордо красовался щит, громадными буквами оповещающий окрестные папоротники и сосновые заросли: «Нефть Уайета».

Из отверстия трубы в огромный резервуар под горой сверкающей маслянистой струёй стекала нефть — единственное свидетельство тайного напряжения внутри каменных недр, конечная цель всего этого сложного оборудования. Всё это, однако, мало походило на привычную картину нефтяных разработок, и Дэгни поняла, что перед ней — явленная миру — тайна перевала Буэна-Эсперанца, поняла, что нефть здесь добывалась способом, который считался невозможным.

На гребне горы стоял Эллис Уайет и следил за циферблатом вмонтированного в скалу манометра. Заметив, что внизу остановилась машина, он крикнул:

— Привет, Дэгни! Спущусь к вам через минуту!

Вместе с ним трудились ещё двое: у насоса на полпути вверх работал плотный, грубоватый на вид мужчина, а у ёмкости внизу дежурил юноша. У юноши были светлые волосы и лицо, отличающееся необычайной чистотой линий. Дэгни не сомневалась, что уже видела это лицо, но никак не могла припомнить где. Юноша заметил, что она озадачена, улыбнулся и, видимо желая ей помочь, начал тихонько, почти неразличимо насвистывать первые такты Пятого концерта Халлея. Это был молодой кондуктор с «Кометы».

Она рассмеялась:

— И всё же это Пятый концерт Ричарда Халлея, да?

— Точно, — ответил он. — Но вы ведь не думаете, что я мог сказать это штрейкбрехеру?

— Кому?

— Я тебе за что плачу? — сказал, приблизившись, Эллис Уайет.

Юноша цокнул языком и бросился назад к рычагу, который на минуту оставил.

— Я не мисс Тэггарт, которая не могла бы тебя вышвырнуть за безделье.

— Я ушёл с железной дороги и поэтому тоже, мисс Тэггарт, — сказал юноша.

— Ты знала, что я увёл его у тебя? — спросил Уайет. — Он был твоим лучшим кондуктором, а теперь он мой лучший вахтенный, но ни тебе, ни мне не удержать его у себя навсегда. Он первый ученик Халлея.

Она улыбнулась:

— Знаю, у вас здесь принято использовать на самой никчёмной работе только аристократов.

— Верно, все они аристократы, — сказал Уайет, — потому что знают: нет никчёмной работы, а есть никчёмные люди, которых не устроит никакая работа.

Сверху на них, прислушиваясь к разговору, с любопытством смотрел крепыш — напарник юноши. Она всмотрелась в него, он выглядел как водитель грузовика, поэтому она спросила:

— А вы кем были там? Наверно, профессором сравнительной филологии?

— Куда мне! — ответил он. — Я был водителем. — И добавил: — Но это было мне не по душе.

Эллис Уайет поглядывал вокруг с видом горделивого юнца, ожидающего похвалы, важностью хозяина, дающего официальный приём, и напряжённым ожиданием художника на открытии своей выставки. Дэгни улыбнулась и спросила, указывая на оборудование:

— Собственный метод?

— М-да.

— Тот, над которым ты работал там, на Земле? — Последнее слово слетело у неё с языка непроизвольно, и она поперхнулась.

Он рассмеялся:

— Да, там, в аду. На земле я здесь.

— Сколько добываете?

— Двести баррелей в день.

В её голос вкралась нотка сожаления:

— Это тот метод, с помощью которого ты когда-то рассчитывал загружать пять нефтяных составов в сутки.

— Дэгни, — с жаром произнёс он, указывая на цистерну, — один галлон здесь мне дороже целого состава там, в аду, потому что здесь он мой весь, до последней капли, он целиком принадлежит мне. — Уайет поднял перепачканную руку, горделиво продемонстрировав жирные нефтяные пятна. Чёрная капля на кончике его пальца сверкала на солнце, как жемчужина. — Всё моё, — сказал он. — Неужели они выколотили из тебя смысл этого слова, его ощущение? Тебе надо заново выучить это слово.

— Ты зарылся в глуши, — слабо возразила она, — и выдаёшь всего две сотни баррелей в день, а ведь мог бы затопить нефтью весь мир.

— Зачем? Чтобы кормить паразитов?

— Нет! Чтобы заработать состояние, которого ты заслуживаешь.

— Здесь я богаче, чем был в аду. Богатство нужно лишь для того, чтобы прирастала жизнь. А этого можно добиться двумя путями: производя либо больше, либо быстрее. Это-то я и делаю: я произвожу время.

— То есть?

— Я произвожу всё, в чём нуждаюсь, работаю над совершенствованием своих технологий, и каждый сэкономленный час продлевает мою жизнь. Раньше, чтобы заполнить эту ёмкость, требовалось пять часов. Теперь — три. Я сберёг для себя два часа, и мне нет цены, я словно отодвинул свой смертный час на два из каждых пяти отведённых мне часов. Два часа, свободные от одного дела, можно посвятить другому — два часа для работы, роста, движения вперёд. Так я увеличиваю свои сбережения. Есть ли там, вовне, сейф, способный уберечь эти сбережения?

— Но где здесь пространство для продвижения вперёд? Где твой рынок?

Он усмехнулся:

— Рынок? Здесь я работаю для потребления, не для прибыли. Для моего потребления, не для прибыли грабителей. Мой рынок — только то, что сберегает моё время и удлиняет жизнь, а не то, что их пожирает. Рынок образуют те, кто производит, а не те, кто потребляет. Я работаю с носителями жизни, а не с людоедами. Если я добываю нефть с меньшими затратами, я меньше требую за неё с людей, которым её продаю, чтобы получить от них то, в чём нуждаюсь. Я увеличиваю время их жизни с каждым галлоном нефти, который они сжигают. А поскольку они подобны мне, они ускоряют своё производство, таким образом каждый из них вместе с хлебом, одеждой, металлом, древесиной, которые я у них покупаю, дарит минуту, час, день жизни… — Тут он взглянул на Голта. — Лишний год прибавляется с каждым месяцем покупаемой мною электроэнергии. Вот каков наш рынок, вот как он работает на нас, но вовне дело обстоит иначе. В какую канализацию там спускали наши дни, жизни, энергию? В какую бездонную выгребную яму — и без всякой компенсации?! Здесь мы торгуем достижениями, а не неудачами, ценностями, а не потребностями. Мы свободны друг от друга, но растём вместе друг с другом. Что такое богатство, Дэгни? Что может быть дороже возможности распоряжаться собственной жизнью и тратить её на развитие? Всё живое должно расти и развиваться. Жизнь не может остановиться. Живое должно расти, иначе оно погибнет. Смотри! — Он указал на росток, с трудом выбирающийся из-под тяжёлой каменной глыбы, длинный истерзанный стебелёк, весь перекрученный от непосильной борьбы, с повисшими лохмотьями несформировавшихся листьев, всего лишь зеленоватый побег, рвущийся к солнцу в последнем, отчаянном, слабеющем усилии. — Вот что делают с нами там, в аду. По-твоему, я могу с этим смириться?

— Нет, — прошептала она.

— А он может? — Уайет указал на Голта.

— Упаси бог!

— Тогда не удивляйся ничему, что увидишь в этой долине.

Она молчала, когда они тронулись в путь. Голт тоже ничего не сказал.

Она увидела, как на покрытом густым лесом склоне отдалённой горы покачнулась сосна и, описав дугу, подобно часовой стрелке, рухнула наземь, пропав из виду. Было ясно, что это дело рук человека.

— Кто этот лесоруб?

— Тед Нильсен.

Дорога ширилась, мягко закругляясь на поворотах, подъёмы становились более пологими. Машина оказалась среди низких холмов. Дэгни увидела на одном из мягких бурых склонов два участка, оба зелёные, но разного оттенка — тёмно-зелёное запылённое картофельное поле и бледно-серебристо-зелёное капустное. По полям разъезжал на маленьком тракторе с культиватором, уничтожая сорняки, человек в красной рубашке.

— Кто этот капустный магнат? — спросила она.

— Роджер Марш.

Дэгни закрыла глаза. Она думала о траве, пробивавшейся сквозь камни дорожек, ведущих к закрытой фабрике. Сорняки забивали все подступы к зданию, карабкались вверх по ступенькам, взбирались по внушительному фасаду — там, далеко, в сотнях километров отсюда, за горами.

Дорога спускалась вниз. Прямо перед ними виднелись городские крыши, на другом конце города небольшим пятачком блестел в солнечных лучах знак доллара. Голт остановил машину перед первым строением, стоявшим высоко над крышами города на скальном уступе, — кирпичным зданием, из высокой трубы которого поднималось к небу едва заметное красноватое марево. Вывеска у входа, хотя она напрашивалась сама собой, всё же сразила Дэгни — «Литейный цех Стоктона».

Пока, прихрамывая и опираясь на трость, она шла из яркого дневного света в полумрак литейки, её охватило смешанное чувство потрясения, тоски по дому и возврата прошлого. Это был промышленный Восток, который за последние несколько часов, казалось, отступил в далёкое прошлое. Здесь она увидела старые, знакомые, такие милые её взору картины: волны красноватого света взмывали вверх, к стальным балкам перекрытий, откуда рассыпались снопы искр, сквозь чёрный туман прорывались языки пламени, сверкали белым металлом песчаные изложницы. Туман окутывал стены здания, растворял его в пространстве, и на миг перед Дэгни предстал огромный мёртвый литейный цех в Стоктоне, штат Колорадо… «Моторы Нильсена»… «Сталь Риардена».

— Привет, Дэгни! — Из тумана выплыло улыбающееся лицо Эндрю Стоктона; он с гордым, уверенным видом протянул ей перепачканную руку.

Она крепко пожала её.

— Здравствуй, — тихо сказала она, не зная, что приветствует: то ли прошлое, то ли будущее. Потом недоумённо покачала головой и добавила: — А почему ты не сажаешь картошку или не тачаешь сапоги, как все тут? Как тебе удалось остаться при своём деле?

— Верно, здесь производит обувь Кальвин Этвуд из Энергосетей города Нью-Йорка. Но моя профессия — одна из старейших, на неё повсюду спрос. И всё же пришлось побороться. Сначала пришлось разорить конкурента.

— Что?

Он ухмыльнулся и указал на застеклённую дверь, ведущую в залитую солнцем комнату.

— Там сидит разорившийся конкурент, — сказал он. Она увидела молодого мужчину, склонившегося над длинным столом. Он работал над сложной моделью для отливки наконечника дрели. У него были красивые, крепкие, как у концертирующего пианиста, кисти рук и суровое лицо сосредоточившегося на операции хирурга.

— Он скульптор, — сказал Стоктон. — Когда я здесь появился, у него с партнёром было что-то вроде простейшей литейки в сочетании с ремонтной мастерской. Я открыл настоящий литейный цех и перебил у него всех заказчиков. Парню были не по зубам заказы, которые выполнял я, да и вообще, литьём он занимался постольку поскольку, главным для него всё равно оставалась скульптура, вот он и перешёл работать ко мне. Теперь за более короткий рабочий день он получает больше, чем зарабатывал в своей литейке. Его партнёром был химик, он занялся сельским хозяйством, получил химическое удобрение, которое удвоило урожаи… Ты, кажется, упоминала о картофеле?.. Так урожаи картофеля выросли даже больше чем в два раза.

— Тогда и тебя могут вытеснить из бизнеса?

— Конечно. В любой момент. Я знаю одного, который, когда сюда попадёт, и сможет, и захочет это сделать. Ну и что? Да я пойду к нему подсобником. Он по этой долине метеором промчится. С ним все утроят производительность.

— Кто же это?

— Хэнк Риарден.

— Да, конечно… — прошептала она.

И удивилась, откуда у неё такая уверенность. Она в один и тот же миг почувствовала, что присутствие Хэнка Риардена в этой долине невозможно и что это его долина, именно его, здесь он провёл юность, здесь начинал, и вообще он искал это место всю жизнь, это была земля обетованная, к которой он стремился, цель его мучительной борьбы… Ей показалось вдруг, что завихрения вспыхивающего пламенем тумана сковали время в странный круг, и в ту минуту, когда в её сознании, как обрывок незаконченного рассуждения, промелькнула смутная мысль: «Удержать вечную молодость значит достигнуть в конце пути того видения, с которым отправляешься в путь», — она услышала голос бродяги в кафе, сказавший: «Джон Голт нашёл источник вечной молодости, который хотел подарить людям. Но он так и не вернулся к ним, потому что обнаружил, что этот источник нельзя перенести к людям».

В гуще тумана рассыпался сноп искр, и Дэгни увидела широкую спину горнового, который плавным движением руки подавал сигнал кому-то невидимому. Он энергично мотнул головой, чтобы подчеркнуть своё распоряжение, ей открылся его профиль, и у неё перехватило дух. Стоктон заметил это, усмехнулся и крикнул в полумрак:

— Эй, Кен! Иди сюда! Здесь твои старые друзья!

Она увидела, как к ним подходит Кен Денеггер. Знаменитый промышленник, которого она так отчаянно пыталась удержать в его кабинете, стоял перед ней в измазанном комбинезоне.

— Здравствуйте, мисс Тэггарт. Говорил я вам, что мы скоро встретимся.

Она кивнула, будто в знак согласия и приветствия, и крепче опёрлась на трость, на миг погрузившись в нахлынувшие воспоминания: час мучительного ожидания, приветливо-отрешённый взгляд человека за столом и лёгкий перезвон стекла в створках захлопнувшейся за незнакомцем двери.

Этот миг был так краток, что двое мужчин, стоявших рядом с ней, конечно, приняли его за приветствие, но она, подняв голову, взглянула на Голта и увидела, что он тоже смотрит на неё, понимая её переживания. Дэгни видела, что по выражению её лица он понял: она догадалась — незнакомцем, который вышел в тот день из кабинета Денеггера, был он, Джон Голт. Но его лицо никак не откликнулось: он смотрел с выражением уважительной строгости, которое появляется у человека, стоящего перед неопровержимой истиной.

— Вот уж никак не ожидала, — тихо произнесла она, — снова увидеть вас.

Денеггер смотрел на неё как на многообещающего ребёнка, которого когда-то открыл и которым теперь снисходительно любовался.

— Я знаю, — сказал он. — Но что вас так удивляет?

— Меня удивляет… Ваша одежда, она просто ужасна.

— Что же в ней ужасного?

— Это что же, конец вашей карьеры?

— Да нет же, наоборот — начало!

— К чему же вы стремитесь?

— Хочу заняться горным делом, добычей — но не угля, а железной руды.

— Где?

Он показал на горы:

— Тут поблизости. Вы же знаете, что Мидас Маллиган не делает неудачных капиталовложений. Просто диво, что можно найти среди этих скал. Надо только уметь искать. Этим я сейчас и занят — ищу.

— А если не найдёте никакой железной руды?

Он пожал плечами:

— Есть и другие занятия. Мне всегда не хватало времени, вернее, не было того, на что стоило потратить время.

Она с любопытством взглянула на Стоктона:

— Не готовишь ли ты себе очень опасного конкурента?

— Именно таких людей и предпочитаю нанимать на работу. Дэгни, не слишком ли долго ты жила среди паразитов? Неужели ты пришла к убеждению, что способности одного человека — угроза другому?

— Вовсе нет! Но я уже начала думать, что расхожусь во мнениях со всем миром.

— Всякий, кто боится нанять на работу лучшего специалиста, ничего не стоит в деле, которым занимается, и должен бросить его. По-моему, предприниматель, отвергающий специалистов за то, что они слишком хороши, омерзительнее всех на свете. Я всегда держался этого мнения. Эй, что тут смешного?

Дэгни внимательно слушала, недоверчиво улыбаясь.

— Странно это слышать, — сказала она, — потому что так оно и есть.

— А как можно думать иначе?

Она усмехнулась:

— Знаешь, я ещё ребёнком считала, что бизнесмены не могут думать иначе.

— А потом?

— А потом обнаружила, что заблуждаюсь.

— И всё же надо относиться к делу именно так.

— Опыт научил меня, что так не бывает.

— Но ведь это очевидно.

— Я перестала руководствоваться очевидным.

— Вот уж от этого никак нельзя отказываться, — вставил Кен Денеггер.

Они вернулись к машине и поехали дальше вниз по последним виткам дороги. Дэгни обернулась к Голту, а он к ней, будто уже ждал её вопроса.

— Так это вы были в тот день в кабинете Денеггера? — спросила она.

— Да.

— И вы знали, что я дожидаюсь в приёмной?

— Да.

— Вы понимали, что значило для меня ожидание перед закрытой дверью?

Она не могла определить, каким взглядом он посмотрел на неё. Что было в нём? Не жалость, вряд ли она была объектом жалости. Так смотрят на страдания, но видел он, казалось, совсем не её страдание.

— О да, — спокойно, даже легко ответил он.

Первый магазин, который попался им на единственной улице долины, напоминал театральную сцену, обращённую к зрителю. Казалось, всё готово к постановке музыкальной комедии с броскими декорациями — красными кубами, зелёными шарами, золотистыми конусами. На самом деле это были коробки с помидорами, бочки с зеленью, пирамиды из апельсинов и полки с блестящими на солнце металлическими банками. Надпись на полотняном козырьке у входа гласила: «Продовольственный рынок Хэммонда». Внушительного вида джентльмен в рубашке с короткими рукавами, с седыми висками и строгим профилем взвешивал сливочное масло для миловидной молодой женщины, стоявшей у прилавка в лёгкой, воздушной позе танцовщицы. Подол её простого платьица слегка раздувал ветер, отчего оно походило на бальный наряд. Дэгни невольно улыбнулась, хотя джентльменом был сам Лоуренс Хэммонд.

Магазины помещались в небольших одноэтажных домах. Проезжая мимо, Дэгни читала на вывесках знакомые имена, словно заголовки на страницах книги, которую машина перелистывала на ходу: «Универмаг Маллигана», «Кожаные изделия Этвуда», «Строительные материалы Нильсена», а за ними — знак доллара над входом в небольшой кирпичный заводик с вывеской «Табачная компания Маллигана».

— И кто же ещё в компании кроме Мидаса Маллигана? — поинтересовалась она.

— Доктор Экстон, — ответил Голт.

Прохожих было немного, в основном мужчины, все шли быстро и целеустремлённо, по-видимому, по делу. Один за другим они останавливались, завидя машину, махали Голту и, узнав Дэгни, смотрели на неё с интересом, но без удивления.

— Меня тоже здесь давно ждали? — спросила она.

— И сейчас ждут, — ответил он.

На обочине дороги она увидела сооружение из стеклянных панелей, соединённых деревянной рамой, на миг ей показалось, что это лишь рама для портрета женщины — высокой, хрупкой женщины со светло-русыми волосами и лицом такой красоты, что расстояние, казалось, скрадывало её, словно художник смог лишь намекнуть на эту дивную красоту, но не сумел зримо воплотить её. Через минуту женщина повела головой, и Дэгни поняла, что внутри сооружения сидят за столиками люди, что это кафетерий, а женщина стоит за стойкой, — и это Кей Ладлоу, кинозвезда, которую, раз увидев, невозможно было забыть, звезда, которая покинула экран и исчезла пять лет назад, а на смену ей пришли девицы с неразличимыми именами и взаимозаменяемыми лицами. Узнав актрису и поразившись, Дэгни подумала о нынешней кинопродукции и решила, что этот кафетерий значительно более достойное место для красоты Кей Ладлоу, чем роль в фильме, восхваляющем посредственность за отсутствие блеска.

Следующим показалось небольшое приземистое здание из неотёсанного гранита, крепкого, солидного, плотно пригнанного, — очертания прямоугольного корпуса были суровы и четки, как складки вицмундира. Однако перед Дэгни сразу возник, как выплывающее из волн чикагского тумана видение, образ взметнувшегося вверх небоскрёба, на фронтоне которого она видела те же, что и здесь, золотые буквы — «Банк Маллигана».

Проезжая мимо банка, Голт сбросил скорость, словно выделив курсивом этот отрезок пути.

Далее следовало небольшое кирпичное строение с вывеской «Монетный двор Маллигана».

— Монетный двор? — удивилась она. — Зачем он Маллигану?

Голт вытащил из кармана и положил ей на ладонь две маленькие монетки. Это были миниатюрные блестящие кружки золота размером меньше цента, вроде тех, что были в обращении во времена Нэта Тэггарта. На одной стороне было изображение головы Статуи Свободы и слова «Соединённые Штаты Америки — один доллар», на другой — цифры, обозначающие два последних года.

— Это наши деньги, — сказал он. — Их чеканит Мидас Маллиган.

— Но с чьего разрешения?

— Это указано на монете, на обеих сторонах.

— А как с разменной монетой?

— Маллиган чеканит и её — серебром. Другая валюта в долине не в ходу. Мы признаём только объективные ценности.

Она рассматривала монеты:

— Похоже, так было при моих предках.

Он показал на долину:

— А так и есть, верно?

Она всё смотрела на два тоненьких, почти невесомых золотых кружочка, лежащих на её ладони, и понимала, что на них стоит вся система «Трансконтинентальной Тэггарта», что это краеугольный камень, на котором держатся все краеугольные камни, все арки, все шпалы путей Тэггарта, Мост Тэггарта, Здание Тэггарта… Она тряхнула головой и вернула Голту монетки.

— Вы никак не облегчаете мою задачу, — глухо сказала она.

— Я всячески осложняю её.

— Почему бы вам не выложить всё? Почему не сказать мне, что я должна усвоить?

Он показал рукой на город, на дорогу позади.

— А что я делаю? — спросил он.

Дальше они ехали молча. Спустя некоторое время она сухим, ироничным тоном задала вопрос из области статистики:

— И какое же состояние нажил у вас Мидас Маллиган?

Он показал вперёд:

— Судите сами.

Дорога извивалась по всхолмлённой долине, приближаясь к жилым строениям. Дома не выстраивались в линию, а рассыпались на неравном расстоянии друг от друга по возвышениям и впадинам, они были просты и невелики, возведены из местных материалов, в основном из гранита и сосны, но свидетельствовали о большой изобретательности и экономии сил. Казалось, каждый возводился трудом одного человека; ни один дом не походил на другой; единственным, что их сближало, было общее впечатление: их строили, уяснив замысел и затем реализовав его. Время от времени Голт показывал то на один дом, то на другой, выбирая известные ей имена. Это звучало как выдержки из перечня самой влиятельной биржи мира или как наградной список:

— Кен Денеггер… Тед Нильсен… Лоуренс Хэммонд… Роджер Марш… Эллис Уайет… Оуэн Келлог… доктор Экстон.

Последним показалось жилище доктора Экстона — небольшой коттедж с просторной террасой на гребне, за которым вздымались крутые склоны гор. Дорога миновала его и серпантином устремилась вверх. Проезжая часть сузилась до тропы, зажатой между древними соснами с высокими прямыми стволами, строгими колоннами устремившимися в небо; их ветви сходились в вышине, погружая тропу в сумеречную тишину. На этой узкой полоске земли не было следов колёс, её забыли, ею не пользовались; всего несколько минут, несколько поворотов дороги — и ты оказываешься далеко от обитаемых мест, где уже ничто не снимало гнёта тишины, кроме редких прорывов потока солнечных лучей, находивших время от времени лазейку в высоком навесе ветвей.

Вид дома, внезапно возникшего в конце тропы, подействовал на Дэгни, как внезапный удар гонга; дом стоял в полном одиночестве, укрывшись от людей; он выглядел как тайное убежище, приют большой печали и вызов обществу. Это был самый скромный дом в долине, бревенчатая хижина, стены которой почернели от дождей, и лишь большие окна безмятежно пропускали через себя потоки света, выдерживая все бури.

— Чей это дом?.. Ох!.. — Она спохватилась и отвернулась от Голта. Над входом, высвеченный солнечным лучом, висел серебряный герб Себастьяна д’Анкония — выцветший от времени, поблекший, потрёпанный ветрами столетий.

Как бы идя навстречу её невольному побуждению, которое обнаружило себя в восклицании, Голт остановил машину перед домом. На минуту их взгляды встретились и замерли, в её глазах был вопрос, в его — требование, её лицо было вызывающе искренним, его — замкнуто суровым; ей была понятна его цель, но не мотивы. Она подчинилась. Опираясь на трость, она вышла из машины и, выпрямившись, остановилась перед домом.

Она смотрела на серебряное перекрестие герба, который из мраморного дворца в Испании попал в Анды, а оттуда — в бревенчатую хижину в Колорадо, — герба непокорённых людей. Дверь хижины оказалась запертой; солнце не проникало в затенённое пространство за стёклами окон; сосны простирали ветви над крышей, как руки, охраняющие, лелеющие и благословляющие жилище. Не было ни звука, лишь редкий, с долгими промежутками стук капели где-то в лесу и шелест сорвавшейся ветки; тишина сковала всю укрывшуюся здесь боль, не давая ей голоса. Дэгни стояла и слушала, нежно, покорно, не жалуясь. «Посмотрим, кто окажет бо́льшую честь: ты — Нэту Тэггарту или я — Себастьяну д’Анкония…». «Дэгни! Помоги мне остаться. Отказаться. Даже при том, что он прав!..»

Она обернулась взглянуть на Голта, зная, что он — тот человек, в борьбе против которого она оказалась не способна прийти на помощь. Голт сидел за рулём, он не вышел вслед за ней, не вызвался помочь ей, как будто хотел, чтобы она смирилась с прошлым, признавая за ней право побыть одной, воздавая эту почесть. Она заметила, что он продолжает сидеть в той же скульптурной позе, опёршись рукой на руль, свесив кисть руки под тем же углом. Он следил за ней взглядом, но она ничего не смогла прочесть в его глазах: он пристально, не двигаясь, смотрел на неё.

Когда она снова села рядом, он сказал:

— Он первый человек, которого я увёл у вас.

Нахмурившись, она открыто и требовательно спросила:

— Что вам об этом известно?

— С его слов ничего. Только судя по тону его голоса, когда он заговаривал о вас.

Она опустила голову, уловив в его ответе, в едва заметном усилии сохранить ровную интонацию намёк на душевную боль.

Он включил стартёр, шум мотора взорвал то, что они поведали друг другу, не сказав ни слова, и они двинулись дальше.

Тропа расширилась, нацелясь на зону солнечного света впереди. Дэгни заметила среди ветвей сверканье проводов.

Машина въехала на расчищенную площадку. На скалистом подъёме у подножия холма стояло неприметное строеньице, простой каменный куб размером не больше кладовки; окон не было, не было вообще никаких отверстий, только дверь из полированной стали. На крыше гнездилось сложное переплетение антенн. Голт собирался проехать мимо, не останавливаясь, но Дэгни, невольно вздрогнув, внезапно спросила:

— А это что?

Она заметила, что он улыбнулся:

— Электростанция.

— Пожалуйста, остановите!

Он повиновался и остановил машину у подножия холма. Сделав несколько шагов по скалистому грунту, Дэгни замерла, будто больше не было необходимости идти дальше, куда-то подниматься. У неё возникло такое же ощущение, как тогда, когда её глазам открылась долина — в тот момент, который связывал начало с целью.

Она стояла и смотрела на это сооружение, её сознание без остатка заполнилось этим видом и неким невыразимым чувством — но она давно поняла, что чувство всегда лишь подытоживает сумму, собранную сознанием; и то, что она сейчас чувствовала, было мгновенно подведённым итогом многих мыслей, которые даже не требовали словесного выражения, итогом длинной прогрессии; голосом, рупором которого было чувство, и этот голос говорил ей: если бы она держалась за Квентина Дэниелса, не имея никакой надежды использовать двигатель, лишь ради того, чтобы знать, что это творение человеческого ума не исчезло бесследно… если бы она, как отягощённый грузом ныряльщик, тонула в океане посредственности под гнётом людей с желатиновыми глазами, ватными голосами, сомнительными убеждениями, необязательными душами и праздными руками, — тонула, отчаянно, из последних сил держась, словно за кислородный шланг, за мысль об этом выдающемся достижении человеческого гения… если бы при виде останков двигателя, задыхаясь во внезапном приступе удушья — последнего протеста его изъеденных коррозией лёгких, доктор Стэдлер стал умолять о чём-то, на что нужно смотреть не вниз, а верх, и это было бы воплем, стремлением и движущим стимулом её жизни… если бы она стала действовать, подталкиваемая мечтой своей юности о чистой, твёрдой, блистательной компетентности… И вот она стоит перед своей мечтой, ставшей явью, перед несравненной мощью выдающегося ума, воплотившейся в переплетении проводов, мирно искрящихся под летним небом, пьющих неисчерпаемую энергию космоса и насыщающих ею тайные хранилища невзрачной каменной постройки.

Она думала об этом сооружении величиной не больше фургона, заменяющем все теплоцентрали страны, громадные конгломераты стали, топлива и труда. Она думала об энергии, которая лилась из этого сооружения, поднимавшей килограммы и тонны груза, снимавшей этот груз с плеч тех, кто этот груз производил или использовал. И к жизни людей добавлялись часы, дни и годы свободного времени, будь то лишняя минута, чтобы распрямиться, поднять голову от работы и взглянуть на сияющий мир вокруг, лишняя пачка сигарет, купленная на деньги, сэкономленные на плате за электричество, или час, на который сократилось рабочее время на предприятиях, потребляющих электроэнергию, или месячное путешествие по широко открытому миру по билету, оплаченному за счёт одного трудового дня, на поезде, который двигается силой двигателя Голта. И все эти затраты, расход энергии, времени, усилий покрыты и оплачены творчеством гения, который знает, как соединить провода в точном соответствии с задуманным. Но Дэгни хорошо знала, что в самих двигателях, фабриках, поездах нет смысла, что смысл заключается в том, чтобы человек насладился благами этой жизни; её благоговейный восторг при виде этого невероятного достижения был адресован человеку, который его добился, мощи его гениального прозрения, видевшего мир как вместилище радости, убеждённого, что цель, предназначение и смысл жизни — в труде ради достижения собственного счастья.

Вход в строение закрывал прямой гладкий лист нержавеющей стали, отсвечивавший на солнце мягким голубоватым отблеском. Над дверью была выбита в камне надпись — единственное отступление от прямолинейной суровости сооружения. Она гласила:

Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня.

Дэгни повернулась к Голту. Он стоял рядом, он подошёл к ней, она знала, что клятва — это его приветствие. Она смотрела на создателя двигателя и видела человека труда — в привычном окружении, занятого привычным делом; поза его была лёгкой и непринуждённой, более естественной, чем у других, не было ощущения веса, тяжести, он великолепно владел своим телом и был безупречно скоординирован — высокая фигура в простой одежде: тонкая рубашка, лёгкие брюки, пояс вокруг узкой талии… и разбросанные лёгким ветерком непокрытые пряди отливающих мягким металлом волос. Дэгни смотрела на него так же, как только что смотрела на его творение.

Внезапно она поняла, что первые слова, которые они сказали друг другу, всё ещё звучат, заполняя молчание, что всё сказанное позже произносилось на фоне этих слов, что Голт всё время помнил и не позволял ей забыть эти слова. Внезапно она осознала, что они одни, и это ощущение лишь подчеркнуло этот факт, не давая повода к намёкам, но сохраняя всю значимость невысказанного, обостряя её. Они были одни в умолкшем лесу, рядом с сооружением, напоминающим языческий храм, и Дэгни понимала, каким должен быть по канону ритуал поклонения и что следует возложить на подобный алтарь. Она ощутила, как её горло сжалось, голова слегка откинулась назад, и почувствовала лишь лёгкое дуновение ветерка в волосах, но ей казалось, что она опрокинулась на спину, опираясь о воздух, не видя ничего, кроме его ног и рта. Он стоял, наблюдая за ней, его лицо было неподвижно, если не считать лёгкого движения век, — он зажмурился, будто в глаза брызнул слишком сильный свет. Это как бы звучал ритм трёх мгновений: первое прошло, а во второе (тут её пронзило яростное ликование) она поняла, что его борьба, его усилия были ещё более тяжки, чем её собственные; и, наконец, последний такт — он поднял голову и обратил взгляд к надписи над входом в храм.

Дэгни позволила ему некоторое время смотреть на неё, словно даря милосердие противнику, которому надо собраться с силами, потом спросила повелительно-гордым тоном, указывая на надпись:

— А это что?

— Это клятва, которую дали все в этой долине, кроме вас.

Она сказала, не спуская глаз с надписи:

— Я всегда придерживалась этой заповеди.

— Я знаю.

— Но я думаю, что вы сами неправильно трактуете её.

— В таком случае вам ещё предстоит понять, кто из нас заблуждается.

Она подошла к стальной двери с мгновенной уверенностью в себе, угадываемой в походке, — всего лишь лёгкий намёк, не более чем осознание своей власти, которая основывалась на его боли. Подошла и попыталась, не спрашивая разрешения, повернуть ручку. Но дверь была заперта, замок словно и не заметил давления её руки, будто впаянный в гранитную раму вместе с толстой листовой сталью.

— Не пытайтесь открыть эту дверь, мисс Тэггарт.

Он приблизился к ней, чуть замедленно, будто отпечатывая в её сознании каждый шаг.

— Никакая физическая сила, даже самая чудовищная, не откроет её, — произнёс он. — Только мысль откроет эту дверь. Если кто-то попытается взорвать её мощнейшей взрывчаткой, оборудование превратится в груду лома намного раньше, чем поддастся дверь. Но когда вам будет доступна нужная мысль, тайна двигателя станет вашей, а с ней… — его голос впервые дрогнул, — и все остальные тайны, которые вы захотите узнать.

С минуту он стоял перед ней, будто открываясь её пониманию, потом улыбнулся странной, тихой улыбкой, подумав о чём-то своём, и добавил:

— Я покажу вам, как это делается.

Он отступил назад. Потом, не двигаясь, глядя на слова, вырезанные в камне, медленно и размеренно произнёс их, будто вновь принося клятву. В его голосе не было эмоций, не было ничего, кроме неторопливой чистоты произносимых звуков и полного осознания их смысла, но Дэгни понимала, что присутствует при самом торжественном моменте своей жизни: она лицезрела обнажённую душу человека, осознавала цену, которую эта душа платила, чтобы изречь эту клятву; она слышала эхо того дня, когда он произнёс её впервые, полностью осознавая, что это значило для его будущей жизни; она ясно представляла себе, каков этот человек, поднявшийся в тот тёмный весенний вечер, когда шесть тысяч других остались сидеть, понимала, почему они испугались его. Она осознавала, что в этом заключены начало и сущность всего случившегося в мире за последние двенадцать лет, понимала, что значение этого выше, чем скрытый в строении двигатель; чувствовала и понимала всё это, вслушиваясь в голос человека, который вновь давал клятву, вновь посвящал себя делу своей жизни:

— Клянусь своей жизнью… и любовью к ней… что никогда не буду жить ради другого человека… и никогда не попрошу и не заставлю другого человека… жить… ради меня.

Дэгни совсем не удивилась, — казалось, не было ничего не то что удивительного, просто значительного в том, что с последним звуком голоса Голта дверь медленно растворилась, отступив в темноту помещения. В тот же момент, когда внутри зажёгся свет, Голт взялся за дверную ручку и снова плотно затворил дверь со щелчком мощного замка.

— Звуковой замок, — безмятежно пояснил он. — Это предложение содержит комбинацию звуков, необходимых для того, чтобы отпереть дверь. Не имею ничего против того, чтобы открыть вам этот секрет, потому что знаю, что вам не произнести эти слова, пока вы не вложите в них то значение, которое в них вложил я.

Дэгни наклонила голову:

— Не буду и пытаться.

Она медленно пошла за ним к машине, чувствуя, что силы её на исходе. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, едва расслышав звук стартёра. Накопившееся напряжение, потрясение бессонных часов вновь разом обрушилось на неё, пробив барьер натянутых, как струны, нервов. Она безмолвно застыла, не в силах ни думать, ни реагировать, ни бороться, утратив все ощущения, кроме одного.

Она не заговорила и не открыла глаза, пока машина не остановилась у его дома.

— Вам надо бы отдохнуть, — сказал он, — поспите, если хотите пойти сегодня на ужин к Маллигану.

Дэгни послушно кивнула. Пошатываясь, добрела до дома, отклонив его помощь. Она едва смогла вымолвить:

— Со мной всё будет хорошо, — и укрылась у себя в комнате, потратив остаток сил на то, чтобы захлопнуть дверь.

Она рухнула вниз лицом на кровать. Дело было не только в истощении физических сил. Всё случившееся за один этот день слилось в одно-единственное чувство, настолько сильное и полное, что его трудно было перенести. Силы оставили её, сознание оставило её, осталось лишь одно ощущение, и оно поглощало остатки сил, разума, способности думать, оценивать, контролировать себя; она была уже не способна желать, могла только чувствовать, всё её существо свелось к одному ощущению — инертному чувству без желаний и цели. Перед глазами стоял его образ, она видела, как он стоял перед входом в строение, но ничего не испытывала: ни стремления, ни надежды; не осознавала своего состояния, не могла бы определить его и оценить его последствия для себя. Она растворилась как личность, исчезла как человек, от неё осталась только функция — способность видеть его, и в этом только и было единственное значение, единственная цель без всякого дальнейшего развития.

Уткнувшись лицом в подушку, она смутно, как в тумане, вспомнила залитый светом аэродром в Канзасе. Ей припомнились рёв набирающего обороты мотора, стремительно набегающая взлётная полоса, рывок ввысь, и в тот миг, когда колёса оторвались от земли, она заснула.

∗ ∗ ∗

Долина всё ещё походила на поверхность озера, отражавшую сияние небес, но свет становился гуще, переходя от золота к меди, берега терялись в дымке, а горные пики отступали в тёмную голубизну. Они ехали на ужин к Маллигану.

В поведении Дэгни не осталось и следа усталости и гнева. Проснулась она, когда солнце уже садилось. Выйдя из комнаты, она увидела ожидавшего её Голта, он сидел неподвижно, без дела, в свете лампы. Он поднял голову, она стояла в дверях — лицо спокойно, волосы гладко причёсаны, поза уверенная и свободная, она выглядела так, будто стояла на пороге своего кабинета в Здании Тэггарта, если не считать лёгкого наклона тела, опиравшегося на трость. Минуту он сидел и смотрел на неё, и она, удивляясь, спросила себя: почему она уверена, что он видит её именно такой — в дверях кабинета, словно он представлял её такой уже давно и запретил себе видеть.

Она села рядом с ним в машину, не испытывая желания говорить, зная, что ни один из них не может скрыть смысл этого молчания. В дальних домах в долине зажигались огни, потом впереди засветились окна дома Маллигана. Она спросила:

— Кто там будет?

— Кое-кто из ваших последних друзей, — ответил он, — и из первых моих.

Мидас Маллиган встретил их у двери. Она заметила, что его мрачновато-квадратное лицо не столь уж бесстрастно, как ей казалось; сейчас оно выражало удовлетворение, но и это выражение не смогло смягчить его черт, оно просто столкнуло их, как кремни, отчего по лицу рассыпались искорки веселья и в уголках глаз появился новый блеск, и это веселье было проницательней и настойчивей, но и теплее, чем его улыбка.

Он распахнул дверь в дом, поведя рукой чуть медленнее, чем обычно, и этим еле заметно подчеркнул торжественность своего жеста. Войдя в гостиную, Дэгни увидела семерых мужчин, поднявшихся с мест при её появлении.

— Господа, «Трансконтинентальная Тэггарта», — объявил Мидас Маллиган.

Он сказал это улыбаясь, но серьёзно, в его голосе было что-то, отчего название компании прозвучало так же, как во времена Нэта Тэггарта, — звучным и почётным титулом.

Она медленно склонила голову, приветствуя собравшихся, зная, что перед ней люди, чьи понятия о чести и достоинстве подобны её понятиям, что они так же чтят славное имя дороги, как она сама. Внезапно Дэгни остро, с тайной давней грустью осознала, как все эти годы мечтала добиться такого почтения.

Её взгляд неторопливо обошёл всех, от лица к лицу, приветствуя каждого в отдельности — Эллиса Уайета, Кена Денеггера, Хью Экстона, доктора Хендрикса, Квентина Дэниелса. Маллиган назвал имена ещё двоих — Ричарда Халлея и судьи Наррагансетта.

Ричард Халлей лёгкой улыбкой, казалось, давал ей знать, что они давно знакомы, так оно и было — в те её одинокие вечера рядом с проигрывателем. Суровое лицо седовласого судьи Наррагансетта напомнило ей, что его называли мраморной статуей, мраморной статуей с повязкой на глазах; такие статуи исчезли из залов суда тогда же, когда из рук граждан страны исчезли золотые монеты.

— Вас давно ждут здесь, мисс Тэггарт, — сказал Мидас Маллиган. — Мы не думали, что это произойдёт таким образом, но в любом случае — добро пожаловать домой.

«Нет!» — хотела ответить она, но услышала свой тихий голос:

— Благодарю вас.

— Дэгни, сколько тебе нужно лет, чтобы научиться быть самой собой? — Это говорил, схватив её за локоть, Эллис Уайет. Он подвёл Дэгни к стулу, посмеиваясь над её беспомощным видом, над душевной борьбой, отразившейся на её лице, которое улыбалось скованной улыбкой и сопротивлялось ей. — Не притворяйся, что ты нас не понимаешь. Прекрасно понимаешь.

— Мы никогда не делаем заявлений, мисс Тэггарт, — сказал Хью Экстон. — Это преступление против нравственности свойственно нашим врагам. Мы не декларируем, мы демонстрируем. Мы не утверждаем, мы доказываем. Нам нужна не покорность, а разумная убеждённость. Вы видели все составляющие нашей тайны. Вывод за вами, мы можем помочь вам его сформулировать, но сделаете его вы сами — вы видели, вы знаете, вы решаете.

— Кажется, вывод мне известен, — просто ответила она, — более того, мне кажется, я всегда его знала, но не могла сформулировать, а сейчас я боюсь — не услышать его боюсь, а боюсь того, что его время настало.

Экстон улыбнулся:

— На что это всё похоже, по вашему мнению, мисс Тэггарт? — Он обвёл рукой комнату.

— Это? — Она рассмеялась, глядя на лица мужчин в лучах заходящего солнца, вливавшегося в комнату через большие окна. — Это похоже… Знаете, я уже не надеялась увидеть вас, иногда я спрашивала себя, что бы я отдала за возможность хоть раз взглянуть, обмолвиться словом… А сейчас… сейчас это похоже на детскую мечту, когда думаешь, что когда-нибудь на небесах увидишь великих людей прошлого, которых не довелось видеть на этом свете, и из минувших веков выбираешь тех, кого хотелось бы увидеть.

— Вот один из ключей к природе нашей тайны, — сказал Экстон. — Спросите себя, надо ли, чтобы мечта о небесах и величии, применительно к нам, ждала своего осуществления после нашей кончины, — или же она может стать реальностью здесь, сейчас, на этом свете.

— Я знаю ответ, — прошептала она.

— А если бы вы встретили тех великих людей на том свете, что бы вы им сказали?

— Просто… просто «привет», наверное.

— Нет, это не всё, — сказал Денеггер. — Вам захотелось бы кое-что услышать от них. Я тоже не знал этого, пока не увидел его, — он показал на Голта, — и он не сказал мне об этом. Тогда я понял, мисс Тэггарт, чего мне всегда не хватало: вам хотелось бы, чтобы они посмотрели на вас и сказали: «Великолепно!»

Она опустила голову и молча кивнула, так, чтобы никто не заметил, что у неё на глазах вдруг выступили слёзы.

— Что ж, пусть будет так, — не унимался Денеггер. — Великолепно, Дэгни! Великолепно, даже слишком… Ну а теперь настало время отдохнуть от той ноши, которую никому из нас не следовало бы взваливать себе на плечи.

— Замолчи, — вмешался Мидас Маллиган, тревожно и заботливо поглядывая на её лицо.

Но она, улыбаясь, подняла голову.

— Спасибо, — сказала она Денеггеру.

— Раз уж вы заговорили об отдыхе, дайте же ей отдохнуть, — продолжал Маллиган. — У неё был слишком тяжёлый день.

— Ничего. — Она улыбалась. — Продолжайте, говорите, о чём вы подумали.

— Позже, — настоял на своём Маллиган.

На стол подавали Маллиган и Экстон, которым помогал Квентин Дэниелс. Еду разносили на небольших серебряных подносах, ставя их на подлокотники кресел. Все заняли места, в окнах догорали небеса, в бокалах сверкал искрами электрический свет. В комнате царил дух роскоши, но это была роскошь изысканной простоты. Дэгни отметила дорогую мебель, подобранную исходя из соображений комфорта, приобретённую в те времена, когда роскошь ещё являлась искусством. Здесь не было ничего лишнего, но она заметила небольшое полотно великого мастера эпохи Возрождения, оно стоило целое состояние. Ещё её внимание привлёк прекрасный восточный ковёр такой работы и расцветки, что место ему было под стеклом в музее. Так Маллиган понимает богатство, подумала она: богатство не в накоплении, а в умении выбрать лучшее.

Квентин Дэниелс уселся на полу, пристроив поднос на коленях, он чувствовал себя как дома; время от времени он поглядывал на Дэгни, ухмыляясь, как озорной мальчишка, который знает, но не раскрыл ей важную тайну и теперь поддразнивает её этим. Он попал в долину всего минут на десять раньше меня, подумала Дэгни, а уже свой здесь, тогда как я ещё чужая.

Голт сидел в стороне, вне светового круга, на подлокотнике кресла доктора Экстона. Он не произнёс ни слова, доставил Дэгни и отошёл в сторону. Теперь он словно смотрел пьесу, в которой для него не было роли. Но взгляд Дэгни снова и снова обращался к Голту, её притягивала уверенность, что пьесу выбрал он сам и сам поставил, и действие её давно началось, и это всем известно так же, как ей.

Она заметила в комнате ещё одного человека, который наблюдал за Голтом, — Хью Экстона. Он всё поглядывал на него, будто невольно, стараясь не обнаруживать своей привязанности, усиленной долгой разлукой. Но один раз, когда Голт наклонился вперёд и прядь волос упала ему на лицо, Экстон потянулся и отвёл её на место, на неуловимое мгновение задержав руку у лба своего ученика. Это был единственный эмоциональный всплеск, который он позволил себе, истинно отцовский жест.

Вскоре Дэгни втянулась в разговор с окружавшими её людьми, почувствовала себя свободно и раскованно. Нет, думала она, то, что я испытываю, не напряжение, скорее смутное удивление по поводу напряжения, которое должна была ощущать, но совсем не ощущаю. Странность была в том, что всё оказалось так просто и естественно.

Она едва замечала, что спрашивала, обращаясь то к одному соседу, то к другому, но их ответы чётко запечатлевались в её памяти, фраза за фразой продвигая её к цели.

— Пятый концерт? — говорил Ричард Халлей в ответ на её вопрос. — Я написал его десять лет назад. Мы называем его «Песнь свободных». Спасибо, что узнали его по нескольким нотам… Да, я знаю… Да, вы знали мои сочинения и поэтому, услышав этот концерт, смогли понять, что в нём я высказал всё, что стремился сообщить и выразить. Он посвящён ему. — Он указал на Голта. — О нет, мисс Тэггарт, я не бросил писать музыку. Почему вы так подумали? За последние десять лет я написал больше, чем когда-либо в жизни. Буду рад исполнить для вас, что захотите, когда вы навестите меня… Нет, мисс Тэггарт, там ничего не будет опубликовано. За этими горами не прозвучит ни единой ноты.

— Нет, мисс Тэггарт, я не оставил медицину, — сказал доктор Хендрикс в ответ на её вопрос. — Последние шесть лет я занимаюсь исследованиями. Я открыл метод защиты стенок кровеносных сосудов мозга от непредсказуемых повреждений, которые приводят к инсульту. Это снимет угрозу внезапного паралича… О нет, ни слова об этом методе не станет известно там.

— Право, мисс Тэггарт? — спросил её судья Наррагансетт. — Какое право? Не я прекратил заниматься правом. Само право перестало существовать. Но я до сих пор работаю в избранной мною области — служении справедливости… Нет, справедливость не исчезла. Как это можно? Люди могут потерять её из виду, и тогда справедливость становится для них губительной. Но бытие не может лишиться справедливости, ибо второе — атрибут первого, поскольку справедливость есть акт признания существующего… Да, я не оставлял своей профессии. Я работаю над трактатом, посвящённым философии права. Я докажу, что самое страшное зло, подстерегающее человечество, самое разрушительное и ужасающее из всего, что изобретено людьми, это необъективные законы… Нет, мисс Тэггарт, там мой трактат не будет опубликован.

— Чем я занимаюсь, мисс Тэггарт? — отвечал Мидас Маллиган. — Моя тема — переливание крови. Этим я всё ещё занимаюсь. Моя задача — снабжать жизненными соками растения, способные к росту. Но спросите доктора Хендрикса, спасёт ли новая кровь тело, которое отказывается функционировать, гниющий остов, который рассчитывает существовать без усилий. Мой банк крови — золото. Золото — вот животворный сок, энергетическое топливо, способное творить чудеса, но топливо бесполезно, если нет двигателя… Нет, я не сдался. Мне просто опротивело управлять бойней, где выкачивают кровь из здоровых животных и перекачивают её в овощи.

— Сдался? — удивился Хью Экстон. — Проверьте ваши исходные положения, мисс Тэггарт. Никто из нас не сдался. Отступаем не мы, а мир… Что плохого в том, что философ построил и обслуживает придорожное кафе? Или управляет табачной фабрикой, как я сейчас? Всякое дело есть философский акт. Когда люди начнут относиться к производительному труду и тому, что является его источником, как к мерилу нравственных ценностей, они достигнут того совершенства, которое заложено в них от рождения и которое они утратили… Источник труда? Дух человеческий, мисс Тэггарт, дух человека разумного. Я пишу на эту тему книгу, где даю определение нравственной философии, которую я усвоил от своего ученика… Да, она может спасти мир… О нет, там она опубликована не будет.

— Но почему? — воскликнула она. — Почему? Что вы все здесь делаете?

— Бастуем, — сказал Джон Голт.

Все повернулись в нему, будто ждали, когда он заговорит и произнесёт это слово. Дэгни почувствовала, как время внутри неё начало отбивать ритм, в комнате наступила полная тишина. Она смотрела на Голта через световой круг. Он сидел, свободно опираясь о кресло, наклонившись вперёд, упёршись локтем в колено, кисть руки свисала вниз. На его лице играла лёгкая улыбка, она-то и сообщала его словам конечный, неотвратимый смысл.

— Почему это так поражает вас? Есть только одна категория людей, которые никогда в истории человечества не бастовали. Все остальные группы и классы бросают своё дело, когда хотят, и предъявляют миру свои требования, объявляя их неизбежными, — все, кроме людей, несущих на своих плечах всю тяжесть мира; они поддерживают в мире жизнь, а награда им — одни мучения. Но они никогда не изменяли человеческому роду. Так что же? Пришёл их черёд. Пусть мир узнает, кто они, и что делают, и что они значат, и что произойдёт, если они отойдут от дел. Это забастовка людей духа, мисс Тэггарт. Дух человечества, его воля и разум объявили забастовку.

Она не шевелилась, лишь пальцы её руки медленно пробирались по щеке к виску.

— На протяжении всей истории, — продолжал он, — разум считался злом; его унижали, объявляя еретиком, материалистом, эксплуататором; преследовали — ссылали, лишали прав, экспроприировали; мордовали — высмеивали, пытали, казнили. Тот, кто брал на себя ответственность смотреть на мир глазами мыслящего существа и делать логически неизбежные выводы, испивал полную чашу страданий. Между тем, лишь благодаря тому, что такие люди, куда бы ни бросила их судьба — в темницу, жалкую лачугу, келью философа, лавку торговца, — не прекращали мыслить, только благодаря этому и сообразно мере этого человечество способно было выжить. Веками человечество постоянно поклонялось невежеству, жестокости, разложению, и лишь по милосердию этих страдальцев, которые видели, что пшенице для роста нужна вода, что камни, выложенные полукругом, образуют прочную арку, что дважды два четыре, что пыткой не добиться любви и что разрушение не способствует жизни, — только по милости этих людей остальные научились испытывать моменты, когда в них зажигалась искра осознания себя людьми, и только сумма таких моментов дала им возможность продлить своё существование. Именно человек разума научил людей выпекать хлеб, залечивать раны, ковать оружие и строить тюрьмы, в которые они бросали его. Человек исключительной энергии и великой щедрости, он знал, что прозябание не есть удел человечества, бессилие не есть его природа, что изобретательность ума — его самая благородная, восхитительная черта, что в этом его сила. И во имя этой любви к жизни, которую испытывал лишь он один, он продолжал работать, чего бы это ему ни стоило, — работать на своих гонителей, тюремщиков, мучителей, спасая их ценой своей жизни. В этом была его слава и его грех — ему внушили необходимость стыдиться своей славы и брать на себя роль жертвенного животного, приносимого на алтарь невежества во искупление вины, как наказание за грех разума. Трагическая насмешка, ирония истории человечества состоит в том, что на всех воздвигаемых людьми алтарях терзали людей и обожествляли животных. Человечество всегда поклонялось не человеческим, а звериным, животным качествам — идолам силы и инстинкта, царям и мистикам, которым нужны именно безвольные, безответные души. Чтобы править миром, мистики внушают людям, что тёмные эмоции выше разума, что знание приходит слепыми, немотивированными рывками и ему надо следовать так же слепо, не подвергая его сомнению. Цари же правят посредством клыков и когтей, их метод — отнять, их цель — чужое, их сила опирается исключительно на дубинку и пушки.

Те, которые пеклись о душе, заботились о чувствах человека; те, которые пеклись о плоти, заботились о его желудке. Но и те и другие, ополчась, сообща выступали против разума. Однако никто, даже самый последний из людей, никогда не сможет окончательно отказаться от разума. Никто никогда до конца не верил в иррациональное — но верил в несправедливое. Когда отрицают разум, всегда преследуют цель, в которой человеческий разум по самой своей природе не позволит сознаться. Когда проповедуют противоречивое, рассчитывают, что кто-то другой взвалит на себя ношу невозможного и выполнит требуемую работу даже ценой собственных страданий. Разрушение — вот цена любого противоречия. Несправедливость становится возможной благодаря согласию её жертв. Власть хама стала возможной, потому что это позволили люди разума. Поношение разума — эта цель движет всеми иррациональными доктринами. Поношение таланта — эту цель преследуют все учения, превозносящие самопожертвование. Хулители всегда знали это. Этого не знали мы. Пришло время прозреть. Тот, кому нас теперь призывают поклоняться, тот, кого в своё время рядили в одежды бога или короля, на деле не более чем жалкая, никчёмная, хнычущая от своей никчёмности бездарь. Таков нынешний идеал, идол, цель, и всякий может рассчитывать на награду в той мере, в какой он приближается к этому образу. Ныне век простого человека, говорят нам, и всякий может претендовать на этот титул в той степени, в какой ему удалось ничего не достичь. Его возведут в ранг благородства соответственно усилиям, которых он не совершил, его будут почитать за добродетели, которых он не выказал, ему заплатят за товары, которых он не производил. Что же до нас, мы должны искупать грех таланта, нам назначено трудиться на пользу бездари так, как она распорядится, наградой нам будет её удовлетворение. Мы вносим наибольший вклад, поэтому наш голос наименее весом. Мы мыслим лучше других, поэтому нам не позволено высказывать своё мнение. Поскольку мы способны действовать правильно, нам не позволено поступать по своей воле. Мы работаем по приказам и распоряжениям, под контролем тех, кто сам не способен трудиться. Они распоряжаются нашей энергией, ибо у них нет своей, продуктами нашего труда, ибо сами они не способны производить. Вы скажете: это невозможно, из этого ничего не получится. Им это известно, но неизвестно вам, и все их расчёты строятся на вашем незнании. Они рассчитывают, что вы будете и дальше трудиться на пределе возможного и кормить их до конца своих дней; а когда вы свалитесь, появится новая жертва и станет кормить их, с трудом поддерживая собственную жизнь. И жизнь каждой новой жертвы будет короче; если после вашей смерти им останется железная дорога, то последний ваш потомок по духу оставит им разве что краюху хлеба. Но нынешних паразитов это не беспокоит. Их планы, как и планы царственных грабителей прошлого, не идут дальше срока их собственной жизни — лишь бы добычи хватило на их век. Раньше всегда хватало, потому что в каждом поколении всегда хватало жертв. Но на сей раз не хватит. Жертвы объявили забастовку. Атлант расправил плечи. Мы не согласны страдать и объявили забастовку против морального кодекса, обрекающего нас на страдания. Мы выступаем против тех, кто полагает, что один человек должен жить ради другого. Мы протестуем против морали каннибалов, против людоедства тела и духа. Мы будем общаться с людьми только на наших условиях, а по нашему нравственному кодексу человек сам себе цель, а не средство для осуществления целей других людей. Мы не стремимся навязать им нашу веру. Они вольны верить, во что им заблагорассудится. Но отныне им придётся и жить, и верить без нашей помощи. Они должны раз и навсегда усвоить смысл и значение своей веры. Эта вера веками держалась на молчаливом согласии жертв, которые мирились с наказанием за нарушение порочного кодекса. Но этот кодекс для того и предназначен, чтобы его нарушали. Он процветает не благодаря тем, кто его соблюдает, а благодаря тем, кто его нарушает, это мораль, которая питается не добродетелью своих святых, а покладистостью грешников. Мы решили не грешить. Мы больше не нарушаем этот моральный кодекс. Мы покончили с ним единственным безотказным способом — его соблюдением. Мы неукоснительно следуем ему. Мы законопослушны. Во всех общественных делах мы до буквы соблюдаем предписания кодекса и ограждаем людей от тех зол, которые они осуждают. Разум — зло? Мы отняли у общества плоды работы разума, ни одна из наших идей не станет известна и не будет использована в обществе. Талант эгоистичен и не оставляет шанса тем, кто менее способен? Мы вышли из игры и оставили все шансы на победу неспособным. Погоня за богатством — жадность, корень всех зол? Мы больше не стремимся к богатству. Безнравственно зарабатывать больше, чем необходимо, чтобы прокормиться? Мы берёмся только за самую простую работу и усилием наших мышц производим не более, чем потребляем, с учётом самых необходимых потребностей, чтобы не навредить миру ни единым лишним центом, ни единой продуктивной идеей. Безнравственно добиваться успеха, поскольку сильные добиваются успеха за счёт слабых? Мы больше не досаждаем слабым своими амбициями и предоставили им возможность благоденствовать без нас. Безнравственно быть нанимателем? Мы никого не нанимаем. Безнравственно владеть собственностью? Мы ничем не владеем. Безнравственно наслаждаться жизнью в этом мире? Мы не ищем никаких радостей в их мире, и — добиться этого было труднее всего — наше нынешнее отношение к их миру выражается тем чувством, которое там проповедуется как идеал: безразличие, пустота, ноль, знак смерти… Мы даём людям всё, что они веками провозглашают своей вожделенной целью, высшей добродетелью. Посмотрим, как им это понравится.

— Эту забастовку начали вы? — спросила она.

— Да, я.

Он встал, держа руки в карманах; на лицо упал свет лампы. Она увидела, что он улыбается спокойной, уверенной, естественной улыбкой — жёсткой и твёрдой.

— Я много слышал о забастовках, — сказал он, — и о зависимости людей незаурядных от простых. Мы слышали крики о том, что промышленник — паразит, что он живёт за счёт рабочих, которые обогащают его, обеспечивают ему роскошную жизнь, и о том, что сталось бы с ним, если бы рабочие бросили на него работать. Отлично. Я намерен показать миру, кто от кого зависит, кто кого содержит, кто источник богатства, кто кому даёт средства на жизнь и что с кем произойдёт, когда кто-то выйдет из игры.

В окна смотрела темнота, отбрасывающая назад огоньки зажжённых сигарет. Голт тоже взял со стола сигарету, и, когда вспыхнула спичка, Дэгни на миг увидела между его пальцами блеск золота — знак доллара.

— Я бросил всё, присоединился к нему и забастовал, — сказал Хью Экстон, — потому что не мог заниматься своим делом рядом с людьми, которые заявляют, что назначение человека интеллектуального труда состоит в отрицании интеллекта. Никто не пригласит водопроводчика, который будет доказывать своё профессиональное превосходство, утверждая, что никакого водопровода нет вообще. Но, увы, таким критерием осмотрительности не пользуются применительно к философам. От своего ученика, однако, я узнал, что сам сделал это возможным. Именно мыслители, держа в своих рядах тех, кто отрицает существование мысли, считая это всего лишь иным философским направлением, позволяют разрушать разум. Они соглашаются с основной предпосылкой противника, тем самым соглашаясь признать отсутствие разума его разновидностью. Основная предпосылка — постулат, который абсолютно исключает собственную антитезу и абсолютно нетерпим к ней. По той же причине, по которой банкир не может принимать и пускать в оборот фальшивые деньги, наделяя их честью и престижем своего банка, как он не может удовлетворить требование фальшивомонетчика быть терпимым к нему ради его права на различное с ним мнение, так и я не могу считать философом доктора Саймона Притчета и соперничать с ним в борьбе за умы людей. Доктору Притчету нечего внести на счёт философии, кроме объявленного им намерения разрушить её. Он рассчитывает заработать на силе разума, отрицая разум. Он пытается наложить печать разума на планы своих хозяев-грабителей и использовать престиж философии в целях порабощения мысли. Но этот престиж — счёт, который существует и действителен лишь до тех пор, пока я готов подписывать чеки на него. Пусть доктор Притчет обходится без меня. Пусть он и те, кто вверяет ему юные умы своих детей, получат то, к чему стремятся, — мир интеллектуалов без интеллекта, мыслителей без мысли. Я умываю руки. Я уступаю им. И когда они обретут свой лишённый абсолютов мир как абсолютную реальность, меня там не будет, и не я буду оплачивать цену их противоречий.

— Доктор Экстон ушёл, руководствуясь принципами нормальной банковской деятельности, — сказал Мидас Маллиган. — Я ушёл, руководствуясь принципом любви. Любовь — конечная форма признания вечных ценностей. Я ушёл после дела Хансэкера, того дела, когда суд постановил, что я должен уважать в качестве основного права на фонды моих вкладчиков требования тех, кто был готов предъявить доказательства, что у них нет права требовать этого. Мне было велено отдать заработанные людьми деньги никчёмному лентяю, единственным правом которого на эти деньги была его неспособность их заработать. Я родился на ферме. Я узнал цену деньгам. В своей жизни я имел дело со множеством людей. Я видел, как они росли. Я заработал своё состояние, потому что умел найти нужных людей. Тех, кто никогда не просит веры, надежды и милостыни, но предлагает факты, доказательства и прибыль. Знаете ли вы, что я инвестировал деньги в дело Хэнка Риардена, когда он только вставал на ноги, едва проторив путь из Миннесоты в Пенсильванию, чтобы приобрести там сталеплавильные заводы? Так вот, когда я увидел постановление суда на своём столе, меня озарило. Я увидел одну картину, и так отчётливо, что все мои взгляды изменились. Я ясно увидел лицо и глаза молодого Риардена, каким я его впервые встретил. Я увидел его лежащим у подножья алтаря, его кровь текла на землю, а на алтаре стоял Ли Хансэкер, глаза его гноились, и он ныл, что у него никогда в жизни не было шанса… Удивительно, как всё становится просто, когда ясно разглядишь. После этого мне было нетрудно закрыть банк и уйти. Впервые в жизни я чётко осознал: вот то, что я всегда любил и для чего жил.

Дэгни посмотрела на судью Наррагансетта:

— И вы ушли из-за того же дела?

— Да, — ответил судья Наррагансетт. — Я ушёл, когда суд высшей инстанции отменил моё решение. В своё время я выбрал профессию, чтобы стать стражем справедливости. Но меня принуждали руководствоваться законами, которые делали меня орудием гнуснейшего бесправия. От меня требовали санкционировать именем закона подавление силой оружия безоружных людей, которые обратились ко мне с просьбой защитить их права. Подсудимые подчиняются приговору суда исходя единственно из предпосылки, что суд объективен, что есть объективные правила поведения, которые одинаковы и для судьи, и для подсудимого. Однако я видел, что один человек признаёт это и руководствуется этим, а другой нет, что один живёт по правилам, а другой навязывает произвольное решение исходя из собственного желания и интересов, причём закон должен принимать сторону произвола. От права требуют оправдания бесправия. И я ушёл, ушёл, потому что не мог слышать, как честные люди обращались ко мне «ваша честь».

Дэгни медленно перевела глаза на Ричарда Халлея, словно умоляя его рассказать, что было с ним, и боясь этого рассказа. Он улыбнулся.

— Я готов был простить людям свои испытания, — начал Ричард Халлей, — но не мог смириться с тем, как они воспринимали мой успех. Я не роптал все годы, пока меня отвергали. Если мои творения были новы, людям требовалось время, чтобы освоиться и привыкнуть к ним; если я испытывал гордость от сознания, что первым достиг таких высот, я не имел права жаловаться на медлительность людей. Это я втолковывал себе все те годы, хотя иной раз по ночам мне было уже невмоготу ждать и верить; тогда я кричал: «Почему?!» — и не находил ответа. Потом, в тот вечер, когда меня решили-таки чествовать, я стоял на театральной сцене и думал: вот тот момент, которого я добивался. Я думал, что буду счастлив, но ничего не испытывал. Помнил только те бесконечные, бессчётные ночи и свой возглас «Почему?!», так и оставшийся без ответа. Поздравления и аплодисменты теперь значили так же мало, как прежде насмешки. Если бы мне сказали: «Простите, мы запоздали, спасибо, что не перестали ждать», — я не потребовал бы большего; они могли бы взять у меня всё, чем я владел. Но то, что я видел на лицах, то, что говорили, наперебой восхваляя меня, ничем не отличалось от речей, которыми обычно потчуют художников, а я никогда не верил, что это может говориться всерьёз. Казалось, люди говорили, что ничем мне не обязаны, напротив, своими убеждениями и целями я обязан их глухоте, что бороться, страдать, терпеть — это мой долг перед ними и ради них, несмотря на всю несправедливость, пренебрежение, издевательства и глумление, — всё это я должен был смиренно переносить, чтобы научить других наслаждаться моим трудом, это и моё предназначение и их законное право. Тогда-то я и постиг природу духовного нахлебника, понял то, чего раньше не мог и вообразить. Я увидел, что они залезают в мою душу так же, как в карман Маллигана, присваивают богатство моего духа так же, как его состояние. Мне открылись наглость и озлобленность посредственности, хвастливо демонстрирующей свою пустоту, как пропасть, которую надо заполнить телами более достойных людей. Я понял: они стремятся насытиться моей музыкой так же, как деньгами Маллигана, жить за счёт тех часов, когда я сочинял её, за счёт того, что послужило источником моего вдохновения; они хотят всё заглотить и сохранить уважение к себе, вырвав из меня признание, что я создавал свою музыку для них, что своим успехом я обязан в конечном итоге не собственному таланту, а их значимости… В тот вечер я поклялся, что впредь они не услышат ни единой моей ноты. Я ушёл из театра последним, улицы были пустынны, в свете фонаря меня поджидал незнакомый человек. Меня не понадобилось долго убеждать. Концерт, который я посвятил этому человеку, назван «Песнь свободных».

Дэгни посмотрела на остальных.

— Расскажите мне, что привело вас сюда, — сказала она, придав некоторую крепость голосу, словно подвергалась наказанию, но терпела его до конца.

— Я ушёл от дел несколько лет назад, когда медицину передали в руки государства, — сказал доктор Хендрикс. — Знаете ли вы, что нужно для операции на мозге? Нужны долгие годы изнуряющей, самоотверженной, страстной преданности делу, чтобы освоить это искусство! И я не захотел поставить его под контроль и оставить в распоряжении тех, чьим единственным основанием руководить мною является способность болтать без зазрения совести о высоких материях и тем самым достигать ответственных постов, что даёт им возможность навязывать свои мнения именем закона. Я не мог допустить, чтобы они диктовали цели моих многолетних исследований, условия работы, выбор пациентов и размер моего вознаграждения. Я заметил, что во всех дискуссиях, которые предшествовали порабощению медицины, обсуждалось всё, кроме интересов самих врачей. Рассматривалось только благополучие пациентов, те, кто должен его обеспечить, не принимались во внимание. Права медиков, желание, возможность выбора были объявлены вредным эгоизмом; говорили, что их дело служить, а не выбирать. Тем, кто требовал внимания к больным, сделав невыносимой жизнь здоровых, не приходило в голову, что человек, готовый работать из-под палки, — это быдло, которому опасно поручать даже бездушный груз, не то что здоровье человека. Меня всегда поражало благодушие, с которым люди навязывают своё право превратить меня в раба, контролировать мой труд, насиловать волю, угнетать сознание, душить мою мысль. На что только они рассчитывают, ложась на операционный стол, вверяя себя моим рукам? Их моральный кодекс научил их верить в добродетельность своих невинных жертв. Так пусть знают — больше этого не будет. Пусть лечатся у врачей, которых порождает их система. Пусть испытают на себе, ложась в больничную палату или на операционный стол, что далеко не безопасно доверять свою жизнь человеку, которого они всю жизнь притесняли. Опасно, если ему не по душе такая жизнь, но ещё опаснее, если он ничего не имеет против этого.

— Я ушёл, — сказал Эллис Уайет, — потому что не хотел служить пищей людоедам, да ещё и самому готовить её для них.

— Я обнаружил, — сказал Кен Денеггер, — что люди, с которыми я сражался, — жалкое племя слабаков. У них нет цели, разума, принципов; они мне не нужны, не им диктовать мне правила, они мне не указ. Я ушёл, чтобы они осознали это.

— Я ушёл, — сказал Квентин Дэниелс, — потому что люди бывают прокляты в разной степени, но самое страшное, вечное проклятие ждёт учёного, который ставит свой талант на службу хаму.

Наступило молчание. Дэгни повернулась к Голту:

— А вы? Вы были первым. Что побудило вас?

Он усмехнулся:

— Неприятие идеи первородного греха в любом виде.

— Что это значит?

— Мои способности никогда не внушали мне чувства вины. Как и мой разум. Быть человеком для меня никогда не было зазорно. У меня никогда не было чувства беспричинной вины, я знал себе цену и действовал соответственно.

Сколько себя помню, я всегда был готов уничтожить того, кто потребовал бы, чтобы я жил ради удовлетворения его нужд, и я всегда считал этот принцип в высшей степени нравственным. В тот вечер на собрании в «Двадцатом веке», услышав, как о страшном зле говорят тоном высшей праведности, я понял, в чём корень трагедии мира, и увидел ключ к её решению. Я понял, что надо делать. И приступил к делу.

— А двигатель? — спросила она. — Почему вы забросили его? Почему оставили его наследникам Старнса?

— Он был собственностью их отца. Старнс платил мне за него. Я занимался им, служа у него. Но я понимал, что для них он бесполезен и что о нём больше никто никогда не услышит. Это была первая экспериментальная модель. Никто, кроме меня или специалиста, равного мне, не смог бы завершить работу или понять, что это такое. Я знал, что на этом заводе уже не появится специалист моего уровня.

— Вы понимали, что значил ваш двигатель?

— Да.

— И понимали, что предаёте его забвению?

— Да. — Он смотрел в темноту за окнами и улыбался, но улыбка была невесёлой. — Уходя, я последний раз взглянул на мой двигатель. Я думал о людях, утверждающих, что богатство заключается в природных ресурсах, и о людях, утверждающих, что богатство — в присвоении фабрик, и о людях, утверждающих, что машины обусловливают наше мышление. И что же? Вот двигатель, но что он может обусловить в их жизни без человеческого разума? Просто груда металла и проводов, обречённая ржаветь. Вы думали о той пользе, которую принёс бы человечеству двигатель, если бы был запущен в производство. Полагаю, что в тот день, когда люди осознают, что значит, когда машина такого рода попадает в металлолом, они извлекут из этого понимания больше пользы, чем от применения двигателя.

— И, бросая двигатель, вы рассчитывали, что такой день наступит?

— Нет.

— Надеялись ли вы воссоздать его в другом месте?

— Нет.

— И всё-таки готовы были бросить его как металлолом?

— Ради того, что двигатель значил для меня, — медленно произнёс он, — я хотел, чтобы он не попал в производство и сгинул навсегда. — Он смотрел прямо в глаза Дэгни, и она ясно различала в его голосе жёсткую, непреклонную, беспощадную, ровную ноту. — Так же, как вам придётся пожелать, чтобы «Трансконтинентальная Тэггарта» развалилась и сгинула.

Подняв голову, она выдержала его взгляд и тихо сказала — открыто, гордо и просительно:

— Не заставляйте меня отвечать сейчас.

— Хорошо. Мы расскажем вам всё, что пожелаете. Мы не будем торопить с решением. — Потом он добавил, и её поразила мягкость его тона: — Я сказал, что самым трудным для нас было не испытывать ничего, кроме равнодушия, к миру, который мог быть нашим. Я знаю, все мы прошли через это.

В комнате наступила полная, ничем не нарушаемая тишина. Свет — от изобретённого им двигателя — падал на лица собравшихся, безмятежные и уверенные. Дэгни ещё не доводилось бывать на собрании столь спокойных и уверенных в своей правоте людей.

— Что вы делали после того, как оставили «Двадцатый век»? — спросила она.

— Отправился искать факелы в ночи. Моей задачей стал поиск тех, кто нёс свет в сгущающейся тьме дикости, поиск людей таланта, разума. Я следил за их делами, их борьбой и агонией. Я забирал их, когда видел, что с них довольно.

— Что вы им говорили, чтобы заставить всё бросить?

— Я говорил им, что они правы. — В ответ на её вопросительный взгляд он добавил: — Я возвращал им гордость, которую они не осознавали. Я давал им слова, чтобы всё назвать и понять. От меня они получали бесценное приобретение, о котором так долго и страстно мечтали, даже не зная, что нуждаются в нём: нравственное право. Не вы ли называли меня разрушителем и охотником за людьми? Я выступил агитатором и зачинщиком этой забастовки, вожаком восстания жертв, защитником угнетённых, эксплуатируемых, обездоленных, и, когда я употребляю эти слова, они впервые обретают свой прямой, буквальный смысл.

— Кто первым последовал за вами?

Он намеренно выдержал паузу, чтобы подчеркнуть свои слова, и ответил:

— Два моих лучших друга. Одного вы знаете. И наверное, вы лучше других знаете, какую цену он заплатил за это. Следующим был наш учитель доктор Экстон. Он присоединился к нам после одной вечерней беседы. Вильяму Хастингсу, моему начальнику в исследовательской лаборатории «Двадцатого века», было нелегко побороть себя. Это заняло целый год. Но он пришёл к нам. За ним Ричард Халлей, затем Мидас Маллиган.

— Которому понадобилось пятнадцать минут, — вставил Маллиган.

Дэгни повернулась к нему:

— Вам они обязаны долиной?

— Да, — ответил Маллиган. — Сначала это было просто место моего отшельничества. Я приобрёл её давно; скупал эти горы милю за милей, участок за участком у фермеров и скотоводов, которые не понимали, чем владеют. Долина не обозначена на картах. Я построил здесь дом, когда решил выйти из игры. Я уничтожил все подходы к долине, кроме одной дороги, но и та замаскирована, чтобы её нельзя было отыскать. Я обеспечил долину всем необходимым, чтобы ни от чего не зависеть, чтобы прожить здесь остаток своих дней, ни разу не увидев какого-нибудь паразита. Узнав, что Джон заполучил судью Наррагансетта, я пригласил его сюда. Потом мы пригласили Ричарда Халлея. Остальные вначале оставались вовне.

— Мы не устанавливали никаких правил, кроме одного, — сказал Голт. — Принимая наш обет, человек связывал себя только одним обязательством — не работать по своей профессии, чтобы мир не пользовался плодами его разума. Каждый держал свой обет, как считал нужным. Тот, у кого были деньги, отходил от дел и жил на сбережения. Тот, кому приходилось работать, выбирал самую простую работу, какую только мог найти. Некоторые из нас были знамениты; других, как вашего юного кондуктора, которого отыскал Халлей, мы остановили в самом начале пути, который привёл бы их к страданиям. Но мы не отказались от своего таланта и от работы, которую любили. Каждый возвращался к своему призванию, насколько мог себе позволить, но тайно и ничем не делясь с миром. Мы были разбросаны по всей стране, как отверженные, какими и являлись. Только теперь мы позволили себе сознательно выбрать занятие. Вначале единственным утешением для нас были редкие встречи, когда мы могли сойтись вместе. Оказалось, что нам нравится собираться вместе, это напоминало нам о том, что ещё существуют настоящие люди. Так и случилось, что мы отвели один месяц в году для встречи в этой долине, чтобы отдохнуть, пожить в разумном мире, вернуться к своему потаённому настоящему делу, обменяться своими достижениями здесь, где достижение оплачивается, а не экспроприируется. Каждый построил себе здесь дом на свои средства, чтобы жить в нём один месяц из двенадцати. Так стало легче переносить остальные одиннадцать.

— Как видите, мисс Тэггарт, — сказал Хью Экстон. — человек — существо общественное, но совсем не в том смысле, в каком проповедуют паразиты.

— Разорение Колорадо привело к росту населения долины, — сказал Мидас Маллиган. — Эллис Уайет, а затем и другие поселились здесь, потому что вынуждены были скрываться. Они превратили в золото и машины то, что смогли спасти от своего состояния, как сделал и я, и переправили сюда. Нас стало достаточно, чтобы возделывать долину и создавать рабочие места для тех, кто вынужден был зарабатывать там на пропитание. Ныне мы достигли этапа, когда большинство из нас могут жить здесь круглый год. Долина почти полностью обеспечивает себя; что касается товаров, которые мы здесь ещё не производим, я покупаю их через специального агента, нашего посредника, который заботится о том, чтобы мои деньги не достались грабителям. Мы не государство и не какое-то особое общество, мы просто добровольная ассоциация, основанная на интересах каждого её члена. Я владелец долины и продаю землю другим, если им надо. Судья Наррагансетт действует как арбитр в случае разногласий. До сих пор обращаться к нему не было необходимости. Говорят, людям трудно даётся согласие. Но вы удивитесь, как это просто, когда обе стороны держатся одного категорического императива, когда никто не живёт ради другого и единственной основой общения является разум. Приближается время, когда мы призовём всех наших жить здесь, — мир рушится так быстро, что скоро начнётся голод. Но здесь, в долине, мы сможем обеспечить себя всем необходимым.

— Мир движется к краху быстрее, чем мы думали, — сказал Хью Экстон. — Люди перестают бороться. Застывшие поезда, банды налётчиков, дезертиры и бродяги — эти люди никогда о нас не слыхали, они не участвуют в нашей забастовке и действуют сами по себе, но это естественная реакция того разумного, что в них ещё осталось, протест того же рода, что и наш.

— Мы не ставили себе цель во времени, — сказал Голт. — Мы не знали, увидим ли освобождение мира, или должны завещать нашу борьбу и нашу тайну следующим поколениям. Знали лишь, что хотим жить только так, а не иначе. Но теперь мы думаем, что увидим освобождение, и скоро: придёт день нашей победы и нашего возвращения.

— Когда? — прошептала она.

— Когда рухнет доктрина грабителей. — Он увидел, что она смотрит на него с полувопросом-полунадеждой, и добавил: — Когда доктрина самоуничижения наконец обнажит свою сущность, когда не останется жертв, всё ещё готовых помешать торжеству справедливости, всё ещё готовых принять возмездие на себя, когда проповедники самопожертвования обнаружат, что их последователям нечем пожертвовать, а те, у кого есть чем жертвовать, не желают этого делать, когда люди поймут, что ни их сердца, ни их мускулы не в состоянии спасти их, а разума, который они осудили, у них уже нет, чтобы прийти к ним на выручку в ответ на вопли о помощи, когда они рухнут, что неизбежно постигнет людей без рассудка и разума, когда они утратят весь свой престиж, власть, право, мораль, надежду, пищу и у них не останется шансов вернуть их, — когда они рухнут и путь будет свободен, мы вернёмся, чтобы заново отстроить мир.

Терминал Тэггарта, подумала Дэгни. Она чувствовала, как слова пробиваются сквозь её онемевший мозг; они суммировали тяжесть той ноши, которую у неё не было времени взвесить. Да, это Терминал Тэггарта, думала она, здесь, в этой комнате, а не в гигантском сплетении путей в Нью-Йорке. Здесь её цель, конец пути, та точка за линией горизонта, где сходятся все прямые нити рельсов, сходятся и исчезают, и влекут её вперёд, как влекли в своё время Натаниэля Тэггарта. Это та цель, которую видел вдали Натаниэль Тэггарт, та точка, к которой был устремлён над постоянным кружением вокзальной толпы взгляд его поднятой головы. Ради этого она посвятила себя служению «Трансконтинентальной Тэггарта» как телесной оболочке, в которую ещё предстояло вдохнуть душу. Она нашла эту цель, нашла всё, к чему стремилась; цель была здесь, в этой комнате, обретённая, она была с ней… Но ценой ей была сеть железных дорог, оставленных позади; исчезнут рельсы, рухнут мосты, погаснут сигнальные огни… И всё же… Всё, к чему я стремилась, думала она, не глядя на человека с вызолоченными солнцем волосами и беспощадным взглядом.

— Не надо отвечать сейчас.

Она подняла голову; он наблюдал за ней, словно восходя по ступеням её мысли.

— Мы никогда не требуем согласия, — сказал он. — Мы никогда не говорим человеку больше, чем он готов услышать. Вы первая, кому наша тайна стала известна до времени. Но вы здесь, и вам следовало узнать. Теперь вы представляете характер решения, которое вам предстоит принять. Если оно кажется трудным, то только потому, что вы всё ещё полагаете, что необязательно выбирать одно или другое. Но это так, и вы это поймёте.

— Вы дадите мне время?

— Не мы распоряжаемся вашим временем. Не спешите. Только вы определяете, что делать и когда. Мы знаем цену этому решению. Мы заплатили за это знание. То, что вы оказались здесь, сделает ваш выбор проще… или труднее.

— Труднее, — тихо сказала она.

— Я знаю.

Он произнёс это так же тихо, как она; казалось, звук шёл без выдоха. Время замерло и на миг остановило для неё свой бег, как после удара, потому что она ощутила: не те минуты, когда он нёс её на руках по горному склону, а именно это слияние голосов заключало в себе их самый тесный физический контакт.

Когда они отправились домой, в небе над долиной стояла полная луна. Она висела над головой, как плоский круглый фонарь, не испускающий лучей, но окружённый прозрачным светлым ореолом. И фонарь, и его ореол висели над головой в бесконечной дали; свет не доходил до земли, наоборот, казалось, сама земля под ногами светилась странным белым сиянием. В неестественной тишине на застывшие вокруг предметы будто спустилась необъятная прозрачная пелена; их контуры не сливались в единый пейзаж, а медленно, порознь, один за другим проплывали мимо, словно отражения на облаках. Дэгни внезапно обнаружила, что улыбается. Она смотрела на дома внизу, в долине. Их освещённые окна приобрели голубоватый оттенок; очертания стен расплылись; длинные ленты тумана мягко, волнами клубились вокруг. Казалось, долина опускается под воду.

— Как называется это место? — спросила она.

— Я называю его Маллигановым Урочищем, — сказал он. — Другие называют его Долиной Голта…

— Я бы назвала её… — Она не договорила.

Он взглянул на неё; она поняла, что он увидел в её лице, — его губы медленно шевелились, давая выход перехваченному дыханию, как будто он усилием воли заставлял себя дышать. Она отвела взгляд, её руки внезапно налились тяжестью в локтях, и она опёрлась ими о сиденье.

Дорога поднималась в гору, где сосны смыкались над головой. Стемнело. Поверх откоса скалы, к которой они приближались, Дэгни увидела лунный свет, отражавшийся в окнах его дома. Откинув голову на спинку сиденья, она застыла без движения, забыв о машине, ощущая лишь движение вперёд. Над её головой в ветвях сосен каплями воды блестели звёзды.

Когда машина остановилась, Дэгни приказала себе не задумываться, почему, выходя, не взглянула на Голта. Она даже не заметила, что с минуту постояла, глядя на тёмные окна. Она не слышала, как он подошёл, но с внезапной остротой ощутила прикосновение его рук. Казалось, только это могло вывести её из забытья. Он поднял её на руки и стал медленно подниматься по тропе, ведущей к дому.

Он шёл, не глядя на Дэгни, крепко держа её в руках. Он будто сдерживал ход времени. Его руки словно сжимали в объятиях тот миг, когда он впервые прижал её к своей груди. Для неё его шаги сливались в единое движение к цели, и вместе с тем она ощущала каждый шаг, не осмеливаясь подумать о том, что будет и следующий. Их головы оказались совсем рядом, его волосы касались её щеки, но она знала, что ни один из них не приблизит своё лицо к другому ни на миллиметр. Она испытывала внезапное, ошеломляющее тихое опьянение, полностью завладевшее ею; их волосы сплелись, как лучи космических тел, нашедшие друг друга в бесконечной пустоте; она видела, что он идёт с закрытыми глазами, будто даже зрение было бы сейчас помехой.

Он вошёл в дом и пересёк гостиную, не взглянув налево; она тоже не смотрела налево, но знала, что оба они видели дверь, ведущую в его спальню. Он пересёк темноту, направляясь к полосе лунного света, падающего на кровать в комнате для гостей, и опустил на неё свою ношу; его руки на секунду задержались на плечах и талии Дэгни и оставили её; она поняла, что это мгновение миновало.

Он отступил назад, нажал на выключатель, и в комнату сторонним свидетелем вторгся режуще яркий свет. Голт стоял неподвижно, словно требуя, чтобы она смотрела на него. На его лице читалось строгое ожидание.

— Вы забыли, что собирались отыскать и убить меня? — спросил он.

Вопрос казался бы нереальным, если бы Голт не стоял перед ней неподвижно и открыто. Она содрогнулась и выпрямилась, подавив крик ужаса, который бы всё отрицал, но, выдержав его взгляд, ровным голосом ответила:

— Да, правда, собиралась.

— За чем же дело стало?

Её ответ прозвучал тихо, но в нём слышалось напряжённое признание ошибки и презрительный упрёк:

— Разве вам не ясно за чем?

Он покачал головой:

— Нет. Вспомните, вы хотели этого. И были тогда правы. Будучи частью внешнего мира, вы и должны были стремиться уничтожить меня. И из двух открытых перед вами сейчас путей один ведёт к тому дню, когда вы будете вынуждены разделаться со мной.

Она не ответила, не подняла головы. Он увидел, как встрепенулись пряди её волос, когда она отчаянно затрясла головой в знак протеста, и продолжил:

— Вы единственная опасность для меня, единственный человек, который может выдать меня врагам. И вы это сделаете, если останетесь с ними. Поступайте так, если хотите, но делайте это с полным пониманием дела. Не отвечайте мне сейчас. Но помните, — жёсткость его голоса теперь была направлена и против него самого, — что я знаю значение обоих ответов.

— Так же хорошо, как я? — прошептала она.

— Так же хорошо.

Он повернулся, чтобы уйти, но тут её взгляд упал на надписи на стене, которые она заметила раньше и о которых забыла.

Они были вырезаны в полированном дереве и ещё хранили силу, с которой нажимали на карандаш сделавшие их руки. Буквы яростно бежали по поверхности: «Ты с этим справишься. Эллис Уайет»; «К утру всё будет в порядке. Кен Денеггер»; «Дело стоит того. Роджер Марш». Были и другие.

— Что это? — спросила она.

Он улыбнулся:

— Это комната, в которой они провели свою первую ночь в долине. Первая ночь труднее всего. Полный разрыв с прошлым даётся нелегко. Я помещаю их здесь, чтобы они могли позвать меня, если надо. Я разговариваю с ними, если им не заснуть, как и бывает с большинством. К утру всё проходит… Они все прошли через эту комнату. Теперь её называют кто камерой пыток, кто прихожей, потому что все попали в долину через мой дом. — Он повернулся, но перед уходом, стоя в дверях, добавил: — Я не предназначал эту комнату для вас, мисс Тэггарт. Спокойной ночи.

Глава 2

Утопия жадности

— Доброе утро.

Она стояла на пороге своей комнаты и смотрела на него. Горы за окнами гостиной были окрашены в тот серебристо-розовый оттенок, который кажется ярче дневного света, потому что этот оттенок нёс в себе обещание света. Солнце встало над землёй, но ещё не поднялось над гребнем гор; пока сияло только небо, возвещая его приход. Дэгни услышала радостное приветствие восхода, но не в птичьем пении, а в телефонном звонке, раздавшемся всего минуту назад; она увидела начало дня, но не в сиянии зелени за окном, а в сверкании хромированной посуды на электрической плите, в поблёскивании стеклянной пепельницы на столе и в отглаженной белизне рубашки Голта. Невольно заражаясь его тоном, она услышала улыбку в собственном голосе, произнеся в ответ:

— Доброе утро.

Он собирал со стола листки с вычислениями и засовывал их в карман.

— Мне надо на электростанцию, — сказал он. — Только что сообщили, что возникли проблемы с локатором. Похоже, ваш самолёт сбил его с толку. Я вернусь через полчаса и приготовлю нам завтрак.

Именно простота и лёгкость тона, обыденность манер, делавших её присутствие привычным в рамках заведённого порядка, чем-то давно освоенным ими, именно всё это и придавало его обращению особый смысл и значение в её глазах — и ещё сознание, что он чувствует то же самое.

Она ответила так же просто:

— Если вы принесёте мне из машины трость, я её там забыла, завтрак будет готов к вашему возвращению.

Он взглянул на неё с лёгким удивлением, охватив взглядом повязки и бинты на её ноге, на локте. В прозрачной блузке с короткими рукавами и открытым воротом она выглядела школьницей; длинные волосы падали на плечи, наготу которых не могла скрыть тонкая, воздушная ткань; весь её вид и поза отрицали серьёзность травм и ушибов.

Он улыбнулся, не столько ей, сколько какому-то своему забавному воспоминанию:

— Как вам угодно.

Было странно остаться одной в его доме, отчасти из-за ощущения, которого ей не доводилось испытывать раньше, — трепетного уважения при каждом нерешительном прикосновении к вещам в его доме, словно это всякий раз было крайне интимным действием. Но рядом появилось другое чувство — беззаботная, радостная лёгкость, ощущение родного дома, где ей принадлежит всё, включая хозяина.

Было странно испытывать такую чистую радость от простого приготовления завтрака. Эта работа превратилась в самоцель, она была самодостаточна, будто все движения и действия: засыпать кофе, выжать апельсины, нарезать хлеб — выполнялись ради самих себя и несли в себе то же удовольствие, которого ищут, но редко испытывают в танце. Дэгни с изумлением поняла, что не испытывала такого удовольствия от работы с тех дней, когда сидела за пультом оператора на станции Рокдейл.

Она накрывала на стол, когда увидела, что вверх по дорожке к дому проворно и легко, упругими прыжками перелетая через валуны, спешит мужчина. Он распахнул дверь настежь, крикнул: «Джон, привет!» — и умолк, увидев Дэгни. На нём был тёмно-синий свитер и лёгкие брюки; волосы у него отливали золотом, а лицо светилось такой безупречной красотой, что она замерла, уставившись на него, — даже не от восхищения, а просто не веря своим глазам.

Он тоже смотрел на неё, очевидно, не ожидая встретить в доме женщину. Потом он, похоже, узнал её, и удивление во взгляде перешло отчасти в радость, отчасти в лёгкую усмешку, и всё завершилось улыбкой:

— Вы тоже присоединились-таки к нам? — полуутвердительно-полувопросительно произнёс он.

— Нет, — сухо ответила она, — не присоединилась. Я штрейкбрехер.

Он залился смехом взрослого над ребёнком, который использует мудрёные слова, недоступные его пониманию.

— Если вы понимаете, что говорите, то понимаете, что это невозможно, — сказал он. — Только не здесь.

— Я вломилась в дверь. В буквальном смысле.

Он посмотрел на бинты и не смог сдержать простого, не очень вежливого любопытства:

— Когда?

— Вчера.

— И как же?

— На самолёте.

— Зачем вам понадобилось лететь в эти края?

У него были уверенные, властные манеры аристократа или грубияна, внешностью он походил на первого, одеждой — на второго. Дэгни некоторое время рассматривала его, намеренно заставляя ждать ответа.

— Я попыталась использовать для посадки доисторический мираж, — сказала она. — Что и сделала.

— Так вы и в самом деле штрейкбрехер. — Он покатился со смеху, видимо, осознав все последствия. — А где Джон?

— Мистер Голт на электростанции. Он должен вот-вот вернуться.

Не спрашивая разрешения, гость уселся в кресло, как у себя дома. Она молча вернулась к делу. Он весело следил за её действиями; похоже, вид Дэгни, раскладывающей на кухонном столе вилки и ложки, доставлял ему наслаждение — как удачный парадокс.

— Что сказал Франциско, увидев вас здесь? — спросил он. Чуть вздрогнув, она повернулась к нему, но ответила ровным тоном:

— Его пока нет здесь.

— Пока нет? — Казалось, он изумился. — Вы уверены?

— Так мне сказали.

Он закурил сигарету. Глядя на него, Дэгни пыталась представить себе, какую профессию он избрал для себя там, что ему нравилось и что он бросил, чтобы переселиться в долину. Однако картина никак не вырисовывалась, и ей пришло в голову невероятное желание, чтобы у него вообще не было никакой профессии, потому что любой труд казался слишком опасным для такой немыслимой красоты. Эта мысль не затрагивала её лично, она смотрела на него не как на мужчину, а как на произведение искусства. Его красота лишь подчёркивала неустроенность внешнего мира — как можно подвергать испытаниям, передрягам и травмам, неизбежным для любящего своё дело человека, такое совершенство? Однако, возможно, её сочувствие было в данном случае неуместно, потому что в чертах его прекрасного лица угадывалась твёрдость характера, которой нипочём любое испытание.

— Нет, мисс Тэггарт, — произнёс он, перехватив её взгляд, — раньше мы не встречались.

Она поразилась, осознав, что открыто изучает его.

— Откуда же вы меня знаете? — спросила она.

— Во-первых, я много раз видел ваши фотографии в газетах. Во-вторых, вы единственная женщина из всех оставшихся во внешнем мире, которой, насколько я могу судить, позволительно оказаться в Долине Голта. В-третьих, вы единственная женщина, у которой в этих обстоятельствах хватает смелости оставаться штрейкбрехером.

— Почему вы так уверены в моём отношении к забастовке?

— Не будь вы её противником, вы бы знали, что доисторическим миражом является не эта долина, а тот взгляд на жизнь, которого придерживаются люди вовне.

Они услышали шум мотора и увидели, как внизу перед домом остановилась машина. Дэгни обратила внимание, как быстро вскочил с кресла гость, завидев Голта. Если бы не очевидная радость на его лице, это выглядело бы как проявление армейской субординации.

Она увидела, как Голт, войдя в комнату, остановился, обнаружив посетителя, заметила, что он улыбнулся, но голос его прозвучал необычайно тихо, даже торжественно, будто его наполнило невысказанное облегчение:

— Здравствуй.

— Привет, Джон, — весело откликнулся гость.

Она обратила внимание, что они чуть замешкались с рукопожатием и что оно получилось чуть более продолжительным, как у людей, не вполне уверенных, не была ли их предыдущая встреча последней.

Голт повернулся к ней.

— Вы знакомы? — спросил он, обращаясь к обоим.

— Не совсем, — сказал гость.

— Мисс Тэггарт, позвольте представить вам Рагнара Даннескьолда.

Дэгни догадывалась, что отразилось у неё на лице, когда она словно издалека услышала голос Даннескьолда:

— Не надо пугаться, мисс Тэггарт. Здесь, в долине, я не опасен.

Она могла только потрясённо качать головой, потом к ней вернулся голос, и она сказала:

— Дело не в том, что вы делаете с другими, а в том, что делают с вами они…

Его заразительный смех вывел её из оцепенения:

— Осторожно, мисс Тэггарт. С такими чувствами вам недолго оставаться штрейкбрехером. — И добавил: — Но вам надо бы начать перенимать от здешних обитателей то, в чём они правы, а не их ошибки; они двенадцать лет тряслись из-за меня — и зря.

Он перевёл взгляд на Голта.

— Когда ты появился? — спросил Голт.

— Вчера поздно вечером.

— Садись. Позавтракаем вместе.

— Но где Франциско? Почему его всё ещё нет?

— Не знаю, — слегка нахмурясь, сказал Голт. — Я только что узнавал в аэропорту. Никаких известий от него.

Дэгни направилась на кухню, и Голт двинулся следом.

— Не надо, — сказала она. — Сегодня этим занимаюсь я.

— Я вам помогу.

— Но здесь не то место, где просят помощи, правда?

Он улыбнулся:

— Это верно.

Никогда ей не было так приятно двигаться, ходить, не ощущая собственного веса; трость в руке осталась лишь элегантным штрихом, Дэгни переполняло приятное ощущение, что необходимость в трости исчезла, что походка становится лёгкой, чёткой и прямой, а все движения — безупречно точными и естественными. Всему этому она порадовалась, когда ставила еду на стол перед двумя мужчинами. По её поведению они видели, что она сознаёт, что они следят за ней, и она держалась, как актриса на сцене, как женщина на балу, как победительница в негласном состязании.

— Франциско будет приятно узнать, что его сегодня заменили вы, — сказал Даннескьолд, когда она присоединилась к ним за столом.

— Заменила?

— Дело в том, что сегодня первое июня, а в этот день мы каждый год, вот уже двенадцать лет, завтракаем вместе.

— Здесь?

— Поначалу нет. Но здесь уже восемь лет — с тех пор как построен этот дом. — Он, улыбаясь, пожал плечами: — Странно, что Франциско, человек, за плечами которого более многовековая традиция, чем у меня, первым нарушил нашу традицию.

— А мистер Голт? — спросила она. — Сколько веков традиции за его плечами?

— У Джона? Совсем ничего. Ничего в прошлом, но всё в будущем.

— Не будем говорить о веках, — вмешался Голт. — Расскажи, каким для тебя был последний год. Потерял людей?

— Нет.

— Потерял время?

— Ты хочешь сказать, был ли я ранен? Нет. Ни единой царапины с тех пор, десять лет назад, когда я только начинал, но об этом давно пора забыть. В этом году мне ничего не угрожало, в сущности, я оказался бы в большей опасности, заведуя аптекой в каком-нибудь городишке в соответствии с Директивой 10-289.

— Потерпел поражения?

— Нет. Потери в этом году несла противоположная сторона. Грабители лишились большей части своих кораблей, которые перешли ко мне, а большинство их людей — к тебе. Для тебя год тоже был удачным, не правда ли? Я в курсе, следил за событиями. Со времени нашего последнего завтрака ты заполучил всех, кого наметил, в штате Колорадо и ещё прихватил других, таких, как Кен Денеггер, — отличное приобретение. Но хочу сказать ещё об одном, лучшем, — он почти твой. Скоро ты его получишь, он уже висит на тонкой ниточке. И вот-вот свалится к твоим ногам. Этот человек спас мне жизнь, так что можешь себе представить, как далеко он зашёл.

Голт откинулся на стуле, глаза его сузились.

— Так тебе вообще ничто не угрожало?

Даннескьолд рассмеялся:

— Я пошёл на некоторый риск. Дело стоило того. Такой приятной встречи у меня никогда не было. Не мог дождаться, чтобы рассказать. Тебе захочется услышать. Знаешь, о ком идёт речь? О Хэнке Риардене. Я…

— Нет!

Голос Голта прозвучал как приказ. Коротенькое слово было нагружено таким импульсом воли, какого никому из них не приходилось слышать от него раньше.

— Что? — не веря своим ушам, тихо спросил Даннескьолд.

— Не рассказывай мне об этом сейчас.

— Но ты всегда говорил, что больше всех хочешь видеть здесь Хэнка Риардена.

— Я и сейчас так думаю. Но расскажешь позже.

Дэгни внимательно следила за Голтом, но не видела разгадки, только замкнутый, бесстрастный взгляд, выражение решимости и сдержанности на лице, напряжённую линию рта и натянувшуюся кожу на скулах. Независимо от того, что он о ней знал, единственным, что могло объяснить это, была информация, которой он не мог располагать.

— Вы знаете Хэнка Риардена? — спросила она, поворачиваясь к Даннескьолду. — И он спас вам жизнь?

— Да.

— Я хочу услышать об этом.

— А я нет, — сказал Голт.

— Почему?

— Вы не наш человек, мисс Тэггарт.

— Ах вот что! — Она улыбнулась с лёгким вызовом. — Не боитесь ли вы, что я помешаю вам сманить Хэнка Риардена?

— Дело не в этом.

Она заметила, что Даннескьолд всматривается в лицо Голта, видимо, не понимая его поведения. Голт открыто выдержал его взгляд, словно приглашая поискать объяснение и потерпеть неудачу. Ей стало ясно, что Даннескьолд так и не нашёл объяснения, когда она увидела, как веки Голта смягчили жёсткий прищур лёгкой усмешкой.

— Что ещё удалось тебе за этот год? — спросил Голт.

— Я опроверг закон земного тяготения.

— Я знал, что ты этим постоянно занят. В какой форме на сей раз?

— А вот в какой: перелетел, нарушив все нормы грузоподъёмности, на самолёте с середины Атлантики до Колорадо с грузом золота. Посмотришь, что будет с Мидасом, когда я приду к нему с таким вкладом. Мои клиенты в этом году станут богаче на… Кстати, ты сказал мисс Тэггарт, что она тоже мой клиент?

— Пока нет. Можешь сделать это сам, если хочешь.

— Кто я?.. Как вы сказали? — спросила она.

— Не волнуйтесь, мисс Тэггарт, — сказал Даннескьолд. — И не протестуйте. Я привык к протестам. Всё равно все здесь считают меня кем-то вроде фантазёра. Никто здесь не одобряет моих методов борьбы. Ни Джон, ни доктор Экстон. Они полагают, что моя жизнь ценнее моих методов. Но понимаете, мой отец был епископом, и из всех его поучений я усвоил только одно: «Все, кто взял меч, погибнут от меча».

— Что вы имеете в виду?

— Насилие непрактично. Если мои сограждане верят, что мною можно управлять, объединив против меня груды мышц, пусть они узнают, каков исход поединка, в котором на одной стороне только грубая сила, а на другой — сила, управляемая разумом. Даже Джон согласен, что в наш век у меня было моральное право избрать свой образ действий. Я делаю то же, что и он, но по-своему. Он лишает грабителей человеческого духа, я лишаю их продуктов человеческого духа. Он лишает их разума, я лишаю их богатства. Он забирает у мира душу, а я — тело. Он даёт урок, который они должны усвоить, а я нетерпелив и ускоряю программу обучения. Но, подобно Джону, я просто сообразуюсь с их нравственным кодексом и отказываюсь признать за ними право на двойную мораль за мой счёт. Или за счёт Риардена. Или за ваш.

— О чём вы говорите?

— О налогообложении налогооблагателей. Большинство способов налогообложения сложно, а этот прост, потому что в нём обнажена сущность всех налогов. Я вам поясню.

Она слушала. Задорный юношеский голос тоном дотошного бухгалтера излагал сухой отчёт о финансовых трансфертах, банковских счетах, процентах подоходного налога, словно зачитывая пыльные страницы реестров, где каждая запись сделана ценой собственной крови, отданной в залог, и этот залог был бы немедленно востребован при малейшей ошибке бухгалтерского пера. Она слушала, и смотрела на лицо совершеннейшей красоты, и не могла не думать о том, что мир назначил многомиллионную награду, лишь бы сгноить эти прекрасные голову и тело в тюрьме… «Лицо, которое показалось мне слишком красивым, чтобы обречь его превратностям обычного ремесла, — оцепенело размышляла она, пропуская половину его слов, — образ, слишком изысканный, чтобы подвергать его риску…» Ей внезапно открылось, что его физическое совершенство — всего лишь иллюстрация, истина, понятная ребёнку, предъявленная ей в самой элементарной форме наглядная демонстрация природы внешнего мира и судьбы любой человеческой ценности в бесчеловечный век. Справедливо ли он поступает, или заблуждается, думала она, как могут они… Но нет! Он избрал справедливый путь, и в этом весь ужас: у справедливости не было выбора, и Дэгни не могла осудить его, не могла произнести ни слова упрёка или одобрения.

— …имена моих клиентов, мисс Тэггарт, выбирались постепенно — одно за другим. Я не имею права на ошибку. И в этом списке тех, кому нужно возместить убытки, ваше имя стояло одним из первых.

Усилием воли она сохранила непроницаемое выражение лица, промолвив только:

— Понятно.

— Ваш счёт один из последних оставшихся неоплаченными. Вы найдёте счёт в банке Маллигана, можете востребовать его, как только присоединитесь к нам.

— Понятно.

— Ваш счёт, однако, не так велик, как некоторые другие, даже с учётом того, что за последние двенадцать лет у вас принудительно изъяли немалые суммы. Вы увидите, это обозначено на копиях ваших деклараций о доходах, подлежащих налогообложению, — их вам передаст Маллиган, — что я вернул на ваш счёт только подоходный налог, выплаченный вами в качестве вице-президента компании, но не налоги на доходы от ваших акций «Трансконтинентальной Тэггарта». Вы заслужили эти деньги до последнего цента, и во времена вашего отца я возместил бы всю вашу прибыль, но когда компанией управлял ваш брат, дело не обошлось без грабительства, компания получала прибыли за счёт силы, правительственных льгот, субсидий, замораживания активов, за счёт указов. Не вы несёте ответственность за это, фактически вы пострадали от этой политики больше всех, но я возместил только суммы, полученные благодаря вашему умению вести дело, но не те доходы, которые компания награбила, хотя бы частично.

— Понятно.

Завтрак подошёл к концу. Даннескьолд закурил сигарету и, выпустив клуб дыма, с минуту молча смотрел на Дэгни, видимо, понимая, какая жестокая борьба развёртывается в её сознании. Потом, улыбнувшись, поднялся из-за стола.

— Побегу, — сказал он, — жена ждёт.

— Кто? — изумилась Дэгни.

— Жена, — весело повторил он, будто не понимая причины её удивления.

— Кто ваша жена?

— Кей Ладлоу.

У неё всё смешалось в голове, она не могла выстроить логическую цепь.

— Когда же… когда вы женились?

— Четыре года назад.

— И вас не схватили во время брачной церемонии?

— Нас обручил здесь судья Наррагансетт.

— Но как можно… — Она пыталась остановить себя, но слова выскочили помимо её воли, выражая недоумённое негодование, бессильный протест то ли против него, то ли против судьбы, то ли против внешнего мира, — она и сама не могла сказать. — Как она живёт одиннадцать месяцев, зная, что каждую минуту с вами может… — Она не договорила.

Он улыбнулся, но ей была понятна огромная важность того дела, которое давало ему и его жене право на такую улыбку.

— Она в состоянии выдержать это, мисс Тэггарт, потому что мы не верим в то, что этот мир — юдоль печали, где человек обречён на гибель. Мы не верим, что трагедия — наш жребий. Мы не живём в постоянном страхе перед несчастьем. Мы не ждём беды до того, как появятся реальные причины опасаться её, а встретившись с ней, вступаем в борьбу. Неестественным мы считаем страдание, счастье для нас норма. В человеческой жизни горе — исключение из правила, успех же — в порядке вещей.

Голт проводил его до двери, вернулся, присел к столу и неторопливо налил себе ещё чашку кофе.

Дэгни внезапно вскочила, будто подброшенная вверх давлением, сорвавшим клапан:

— И вы думаете, что я могу принять его деньги?

Он подождал, пока изогнутая струйка кофе не наполнила его чашку, потом поднял голову и сказал:

— Да, я так думаю.

— И зря! Я не хочу, чтобы он рисковал жизнью ради этого!

— Это от вас не зависит.

— Я могу никогда не потребовать этих денег!

— Конечно.

— Вот они и пролежат в банке до Судного дня!

— Этого не случится. Если вы их не востребуете, часть суммы, очень малая, будет передана мне от вашего имени.

— Как — от моего имени?

— В оплату за стол и проживание в моём доме.

Она уставилась на него — сначала гневно, затем изумлённо — и медленно опустилась на стул. Он улыбнулся:

— Как долго вы предполагаете оставаться здесь, мисс Тэггарт? — Она смотрела на него беспомощным, непонимающим взглядом. — Вы об этом не думали? А я подумал. Вы пробудете здесь месяц. Месяц отпуска, как все мы. Я не спрашиваю вашего согласия, вы нас тоже не спрашивали, когда появились здесь. Вы нарушили наши правила, так что должны принять последствия. В течение этого месяца долину не покидает никто. Конечно, я мог бы сделать для вас исключение, но не сделаю. Нет такого правила, чтобы вас задержать, но, проникнув сюда по своей воле, вы дали мне право поступать, как мне заблагорассудится, и я намерен задержать вас, просто потому что вы нужны мне здесь. Если по истечении месяца вы решите вернуться, у вас будет такая возможность. Но не раньше.

Она сидела выпрямившись, мышцы её лица расслабились, линия рта смягчилась слабым, но определённым, устойчивым намёком на улыбку; это была опасная улыбка противника, глаза её холодно блестели, но были затуманены — такими глазами смотрит противник, который полностью настроен на борьбу, но надеется проиграть.

— Очень хорошо, — сказала она.

— Вы оплатите мне проживание и питание, не в наших правилах обеспечивать человека бесплатно. У некоторых из нас есть жёны и дети, но и тут существует взаимообмен и взаиморасчёт особого рода, — он взглянул на неё, — хотя это и не мой случай. Так что я буду брать с вас полдоллара в день, а вы рассчитаетесь со мной, когда признаете своё право на счёт в банке Маллигана. Если вы от него откажетесь, Маллиган зачтёт ваш долг и переведёт мне деньги, когда я попрошу.

— Я согласна на ваши условия, — ответила она; в её голосе появились нотки расчётливого, спокойного, хладнокровного финансиста. — Но я не позволю использовать эти деньги для покрытия моих долгов.

— Как же вы собираетесь рассчитываться?

— Я предпочла бы сама заработать деньги в оплату долга.

— Каким образом?

— Своим трудом.

— В какой должности?

— Исполняя обязанности вашей прислуги.

Впервые ей довелось увидеть реакцию Голта на неожиданность, и такую яростную, какой она и представить себе не могла. Голт взорвался смехом, будто в его укреплениях пробили огромную брешь, много большую, чем мог заключать прямой смысл её слов. Она почувствовала, что вторглась в его прошлое, выпустила на волю какие-то воспоминания и образы, о которых не могла знать. Он хохотал, словно перед ним возник призрак далёкого прошлого и он смеялся ему в лицо, будто это было его победой… и её.

— Если вы меня наймёте, — говорила она строго и вежливо, не вкладывая в слова никакого чувства, в самой деловой, безличной, будничной манере, — я буду готовить, убирать, стирать и делать всё прочее, что положено прислуге, — всё это в оплату комнаты, питания, а также за небольшую сумму, чтобы купить кое-что из одежды. Травмы будут немного мешать работе первые дни, но вскоре всё пройдёт, и я буду полностью работоспособна.

— Вы этого хотите? — спросил он.

— Да, я этого хочу… — ответила она и замолчала, чтобы не произнести всё, что подумала: «Больше всего на свете».

Он всё ещё улыбался, улыбка была весёлой, это было веселье, которое легко могло перейти в сияющую радость.

— Хорошо, мисс Тэггарт, — сказал он, — вы приняты на работу.

Она сухим, официальным жестом склонила голову в знак благодарности:

— Спасибо.

— Я буду платить вам десять долларов в месяц помимо комнаты и питания.

— Прекрасно.

— В этой долине я первый нанимаю прислугу. — Он поднялся, сунул руку в карман и бросил на стол пятидолларовую золотую монету: — Аванс.

Она была поражена открытием: как только её рука коснулась золотой монеты, она почувтствовала страстую, отчаянную, трепетную надежду молодой девушки на своей первой работе, — надежду, что сумеет заслужить это.

— Да, сэр, — промолвила она, опустив глаза.

∗ ∗ ∗

Оуэн Келлог появился в долине к вечеру на третий день.

Дэгни не могла сказать, что поразило его больше всего: её появление на краю лётного поля, когда он спускался по трапу, её вид — тончайшая прозрачная блузка от самого дорогого нью-йоркского портного и широкая цветастая юбка, купленная в долине за шестьдесят центов, трость и бинты или корзина с провизией на её руке.

Он спускался по трапу с группой мужчин, увидел её, остановился, а потом бросился к ней, будто выброшенный из катапульты чувством таким сильным, что оно, независимо от его природы, походило на ужас.

— Мисс Тэггарт… — только и прошептал он, а она, смеясь, пыталась объяснить ему, как получилось, что она опередила его.

Он слушал, не воспринимая, казалось, значения её слов, потом высказал то, от чего должен был прийти в себя:

— Но мы думали, что вы погибли.

— Кто думал?

— Все… все там, вовне.

Её улыбка сразу погасла, когда после радостных восклицаний он начал свой рассказ.

— Мисс Тэггарт, разве вы не помните? Вы велели мне позвонить в Уинстон, штат Колорадо, сказать, что будете там к следующему полудню, то есть позавчера, тридцать первого мая. Но вы не появились в Уинстоне, и к вечеру все радиостанции сообщили, что вы погибли в авиакатастрофе где-то в Скалистых горах.

Дэгни медленно кивала; до неё доходил смысл событий, о которых она не подумала.

— Я узнал об этом в поезде, — сказал он. — На маленькой станции где-то посреди штата Нью-Мексико. Нас там продержали целый час. Мы с начальником поезда звонили по междугородной связи, чтобы проверить сообщение. Оно поразило его, как и меня. В ужас пришли все — поездная бригада «Кометы», начальник станции, стрелочники. Они сгрудились вокруг меня, пока я связывался с редакциями газет в Денвере и Нью-Йорке. Нам мало что могли сообщить. Только что вы вылетели из Эфтона перед рассветом тридцать первого мая, что, по-видимому, вы преследовали какой-то неопознанный самолёт, что дежурный аэропорта видел, как вы направились на юго-восток, и больше вас никто не видел… И что поисковые группы прочёсывают горы в поисках обломков самолёта.

Она невольно спросила:

— «Комета» прибыла в Сан-Франциско?

— Не знаю. Когда я прекратил поиски, она шла на север по Аризоне. Навалилось слишком много задержек, всё время неполадки, распоряжения противоречили одно другому. Я сошёл с поезда и за ночь добрался до Колорадо — на попутных грузовиках, в фургонах, на чём придётся, лишь бы вовремя успеть туда, где ждал самолёт Мидаса, чтобы собрать всех и переправить сюда.

Она неторопливо направилась по дорожке к машине, которую оставила у продуктового рынка Хэммонда. Келлог шёл следом и, когда заговорил снова, приглушил голос и замедлил темп речи, будто у них обоих имелось нечто, что оба не хотели торопить.

— Я устроил на работу Джеффа Аллена, — сказал он, и его тон был очень торжественным, он больше подходил бы для слов: «Я выполнил вашу последнюю волю». — Начальник станции в Лореле усадил его за работу, едва мы добрались туда. Ему нужны были люди с хорошим здоровьем, а главное, с хорошей головой.

Они подошли к машине, но Дэгни не садилась.

— Мисс Тэггарт, вы не очень пострадали? Вы ведь сказали, что разбились, это не очень серьёзно?

— Нет, совсем несерьёзно. Завтра я уже смогу обходиться без машины Маллигана, а через пару дней мне и эта штука не понадобится. — Она взмахнула тростью и небрежно швырнула её в салон. Они стояли молча, она ждала.

— Когда я звонил с той станции в Нью-Мексико по междугородной связи, последний звонок был в Пенсильванию. Я переговорил с Хэнком Риарденом. Рассказал ему всё, что знал. Он выслушал меня, потом было долгое молчание, и наконец он сказал лишь: «Спасибо, что позвонили». — Келлог опустил глаза и добавил: — Вот уж никогда не пожелаю себе ещё раз услышать такое молчание.

Он поднял на неё глаза, в его взгляде она не заметила упрёка, только осознание того, о чём он не подозревал, когда услышал её просьбу, того, что понял только потом.

— Спасибо, — сказала она и открыла дверцу машины. — Вас подвезти? Мне надо домой, чтобы приготовить обед к приходу хозяина.

Разбираться в своих чувствах она начала, когда вернулась в дом Голта и осталась одна в тишине залитой солнцем комнаты. Она смотрела из окна на горы, подпиравшие небо на востоке. Она думала о Хэнке Риардене и видела, как он сидит за своим столом в трёх тысячах километров отсюда, как осунулось и напряглось его лицо, защитившись неподвижной маской от агонии бесчисленных ударов, сыпавшихся на него все эти годы; она испытывала отчаянное желание вступиться за него, присоединиться к его битве, бороться ради его прошлого, ради энергии в его лице и мужества, которое его поддерживало. Точно так же ей хотелось вступить в бой за «Комету», которая из последних сил тащилась через пустыню по разрушающемуся полотну гибнущей железной дороги. Она содрогнулась и закрыла глаза с чувством вины за двойное предательство, ощущая себя словно подвешенной между этой долиной и остальным миром, не имея права быть ни здесь, ни там.

Это чувство прошло, лишь когда она уселась за стол напротив Голта. Он смотрел на неё открытым, спокойным взглядом, словно в её присутствии не было ничего необычного, словно его сознание не регистрировало ничего, кроме простого факта наличия женщины в доме.

Как бы приняв значение его взгляда, она выпрямилась на стуле и сухим, деловым тоном намеренно парировала его:

— Я перебрала ваши рубашки и обнаружила, что на одной нет двух пуговиц, а на другой прохудился левый рукав. Починить их?

— Да, конечно, если можете.

— Конечно, могу.

Но этот обмен репликами не повлиял на характер его взгляда, в нём лишь отразилось удовлетворение, словно этого он от неё и ожидал. Всё же она была не вполне уверена, можно ли назвать удовлетворением то, что отразилось в его взгляде. Зато была вполне уверена: ему совсем не хотелось, чтобы она вообще что-либо говорила.

Стол стоял у самого окна; за окном грозовые облака согнали остатки света с неба на востоке. Интересно, подумала Дэгни, почему мне так хочется удержать золотые пятна света на деревянной крышке стола, на поджаристой корочке булочек, на медном кофейнике, на волосах Голта — удержать, как маленький архипелаг на краю бездны.

Потом она услышала, как прозвучал её голос — внезапно и помимо воли, и поняла: вот предательство, которого она хотела избежать:

— Вы разрешите мне связаться с внешним миром?

— Нет.

— Совсем никак нельзя? Хотя бы записку без обратного адреса? Простое сообщение, не выдающее никаких ваших секретов.

— Отсюда — нет. В течение месяца. А для чужаков никогда.

Она обратила внимание, что избегает смотреть ему в глаза, и, подняв голову, заставила себя встретить его взгляд. Теперь он смотрел иначе — пристально, неподвижно, с беспощадным пониманием. Он спросил, глядя на неё так, будто знал причину её любопытства:

— Вы хотите попросить, чтобы для вас сделали исключение?

— Нет, — ответила она, выдержав его взгляд.

На следующее утро, после завтрака, когда Дэгни сидела в своей комнате, накладывая аккуратную заплатку на рукав его рубашки, для чего она притворила дверь, чтобы он не видел, как она неумело старается справиться с непривычным делом, она услышала шум подъехавшей к дому машины.

Послышались торопливые шаги Голта, он пересёк гостиную, распахнул входную дверь и воскликнул с сердито-радостным облегчением:

— Ну, наконец!

Она поднялась, но осталась на месте, услышав, как внезапно изменился и стал серьёзным его голос, очевидно, что-то поразило его:

— Что случилось?

Послышался чистый, спокойный голос, ровный тон которого, однако, выдавал крайнюю усталость:

— Привет, Джон.

Она уселась на кровать, силы, казалось, оставили её, — она услышала голос Франциско.

Раздался голос Голта, он строго и участливо спросил:

— В чём дело?

— Расскажу потом.

— Почему так поздно?

— Через час я должен уехать.

— Уехать?

— Джон, я приехал только для того, чтобы сообщить тебе, что в этом году не смогу остаться.

Последовало молчание, потом Голт тихо и серьёзно произнёс:

— Неужели так скверно, что бы там ни было?

— Да. Может… может, я вернусь до конца месяца. Не знаю. — Он прибавил, делая, видно, отчаянное усилие: — Не знаю, надеяться ли, что удастся справиться за это время.

— Франциско, у тебя ещё хватит сил для шока?

— Меня уже ничто не может шокировать.

— У меня остановился человек, которого ты должен повидать. Тебя это поразит, так что лучше тебе знать, что этот человек не из наших.

— Что? Не из наших? И в твоём доме?

— Позволь, я тебе всё расскажу, как…

— Нет уж! Это я должен видеть сам!

Она услышала презрительный смех Франциско и быстрые шаги. Дверь в её комнату распахнулась, и Дэгни смутно запомнила, что закрыл её Голт, оставив их наедине.

Сколько времени Франциско смотрел на неё, она не помнила, потому что полное сознание вернулось к ней в тот момент, когда она увидела его перед собой на коленях; он бросился к ней, прижался лицом к её ногам, всё его тело дрожало, потом замерло, дрожь передалась ей и вывела её из оцепенения.

Она с удивлением осознала, что нежно гладит рукой его волосы и думает, что у неё нет на это права, чувствует, как из её руки будто изливается умиротворяющий поток и обволакивает их обоих, разглаживая прошлое. Франциско не двигался, не издавал ни звука, всё, что он должен был сказать, говорила его поза.

Когда Франциско поднял голову, он выглядел так же, как ощущала себя она, впервые очнувшись в этой долине: будто в мире никогда не существовало боли. Он смеялся.

— Дэгни, Дэгни, Дэгни… — Его голос звучал так, будто это было не долго скрываемое признание, которое прорвалось наружу, а простое повторение давно известного, неоднократно высказанного, что теперь просто смешно утаивать. — Конечно, я люблю тебя. Ты испугалась, когда он заставил меня сказать это? Я повторю это столько раз, сколько ты захочешь: я люблю тебя, дорогая, люблю и всегда буду любить… Не бойся меня… Неважно, если мне больше не знать тебя, какое это имеет значение? Ты жива, ты здесь, и теперь ты всё знаешь. И всё оказалось так просто, правда? Тебе понятно, как всё получилось и почему я должен был покинуть тебя? — Он обвёл рукой долину: — Вот она, теперь это и твоя земля, твоё царство, твой мир… Дэгни, я всегда любил тебя, и именно любовь заставила меня покинуть тебя.

Он схватил её руки, прижал к своим губам и так держал; это был не поцелуй, а долгожданный отдых; речь будто отвлекала его от главного факта — её присутствия здесь; его разрывало желание высказать сразу многое, распирало множество слов, скопившихся за годы молчания.

— Женщины, за которыми я гонялся… Ты ведь не поверила этому, правда? Я не дотронулся ни до одной, и ты, конечно, знала об этом, знала всегда. Повеса — это роль, которую я должен был играть, чтобы меня не заподозрили, пока я разрушал «Медь д’Анкония» на глазах у всего мира. Таков изъян их системы: они мгновенно ополчаются против человека честного и достойного, но подай им никчёмного бездельника, и они увидят в нём приятного и безопасного — безопасного! — человека. Так они смотрят на жизнь, и когда они только разберутся, приятна ли некомпетентность и безопасно ли зло!.. Дэгни, в ту ночь, когда я понял, что люблю тебя, я понял и то, что должен уйти. Когда ты вошла в мой номер в отеле в ту ночь, когда я увидел, как ты выглядишь, и понял, что ты за человек и что ты значишь для меня… и что тебя ожидает в будущем. Будь ты чем-то меньшим, ты, может быть, и задержала бы меня на какое-то время. Но ты, именно ты сама была последним доводом, который побудил меня оставить тебя. В ту ночь я попросил тебя о помощи — в противодействии Джону Голту. Но я понимал, что ты — его самое сильное оружие в борьбе со мной, хотя, конечно, ни ты, ни он не могли этого знать. Ты была всем, что он искал, всем, за что, говорил он, мы должны жить или умереть, если потребуется… Той весной, когда он внезапно призвал меня в Нью-Йорк, я был готов служить ему. До этого я некоторое время не имел с ним связи. Он сражался за то же дело, что и я. И он знал как… Ты помнишь? Тогда ты ничего не слышала обо мне три года. Дэгни, когда дело отца перешло ко мне, когда я столкнулся с мировой экономической системой, тогда-то я начал прозревать природу зла — у меня уже возникли подозрения, которые я вначале счёл слишком чудовищными, чтобы поверить им. Я увидел раковую опухоль налогов, которая разрасталась веками, как гангрена, высасывая из нас жизненные соки без всякого на то права, писаного или неписаного. Я видел, как правительство душит меня своими указами, потому что я преуспел, и помогает моим конкурентам, потому что они бездельничали и потерпели крах… Я видел, как профсоюзы выигрывали все свои иски против меня в благодарность за то, что я обеспечивал их существование. Я видел, что желать незаработанных, незаслуженных трудом денег считается вполне правомерным, но если человек стремится больше заработать, его клеймят как стяжателя. Я видел, как политики, подмигивая мне, говорят, чтобы я не дёргался, — просто надо чуть больше работать, и я внакладе не останусь. Я мог поступиться сиюминутными выгодами, но видел, что чем больше тружусь, тем крепче затягивается петля на моём горле; я видел, как моя энергия уходит в песок; я видел, что паразиты, которые кормились благодаря мне, в свою очередь становились пищей для других, попадались в собственный капкан… И всё это не имело никакого разумного объяснения, никто не знал, почему, зачем и куда этот чудовищный насос откачивает животворные соки мира, чтобы они пропадали где-то в непроглядной мгле, куда никто не осмеливается заглянуть, — люди только пожимали плечами и говорили, что жизнь на земле устроена по закону зла. И тогда я прозрел: вся промышленная система мира с её великолепной техникой, тысячетонными доменными печами, трансатлантическими кабелями, роскошными деловыми центрами, биржами, ослепительной рекламой, со всей её мощью и богатством, — вся она управляется не банкирами, не советами директоров, а небритым гуманистом из пивнушки в каком-нибудь подвале, типом с опухшим от ненависти лицом, который проповедует, что добро должно быть наказано за то, что оно — добро, что задача таланта — служить бездарности, а у человека есть одно право — существовать ради других… Я прозрел, но не знал, как бороться. Это знал Джон. Когда он нас позвал в Нью-Йорк, мы приехали к нему вдвоём — Рагнар и я. Он сказал, что мы должны делать и какие люди нам нужны. Сам он уже ушёл из «Двадцатого века» и жил тогда на чердаке в трущобе. Он подошёл к окну и показал нам небоскрёбы ночью. Он сказал, что нам придётся погасить огни мира, и, когда мы увидим потухшие огни Нью-Йорка, мы поймём, что наше дело сделано. Он велел нам всё обдумать, взвесить, что это означает для нас и как это перевернёт нашу жизнь. На другой день утром я дал ему ответ, а Рагнар несколькими часами позже… Дэгни, это утро настало после нашей последней ночи. У меня было что-то вроде видения того, за что я должен сражаться — за то, как ты выглядела в ту ночь, за то, как ты говорила о своей железной дороге, за то, какой ты была, когда мы пытались разглядеть силуэт Нью-Йорка с вершины скалы над Гудзоном… Я должен был спасти тебя, расчистить путь перед тобой, помочь тебе обрести твой город… и не позволить пустить по ветру годы твоей жизни, не дать тебе дышать отравленным туманом, пока твой взор ещё устремлён вперёд, а голова поднята навстречу солнцу, не дать тебе найти в конце жизни не башни обетованного города, а жирного, рыхло-равнодушного калеку, ублажающего себя сивухой, за которую уплачено твоей жизнью… Чтобы ты не знала радости жизни во имя того, чтобы он знал? Чтобы ты служила удобрением для других? Чтобы ты оказалась пьедесталом для недоумка? О нет! Дэгни, вот что предстало перед моими глазами, вот что я узрел. Нет, этого я им не мог позволить! Этого я не мог допустить — ради тебя, ради любого ребёнка, который смотрит в будущее с тем же выражением, какое я видел у тебя, ради любого другого человека, душа которого схожа с твоей и который способен испытывать гордое самосознание, уверенное, светлое и радостное. Такова была моя любовь, в таком душевном состоянии я покинул тебя, чтобы бороться за неё. Я знал, что, даже если потеряю тебя, я всё же буду завоёвывать тебя, сражаясь за это дело. Тебе ведь всё теперь понятно, правда? Ты видела долину. Именно это мы с тобой искали, когда были детьми. И мы нашли. Чего ещё мне желать? Только видеть тебя здесь. Джон сказал, что ты ещё не с нами. Ну, это вопрос времени, ты будешь с нами, одной из нас, потому что ты такой всегда и была, а если тебе всё же понадобится время, мы подождём. Главное, что ты жива и мне не надо больше летать над горами в поисках обломков твоего самолёта.

У неё перехватило дыхание, она поняла, почему он не появился в долине вовремя.

Он рассмеялся:

— Не надо смотреть на меня так, будто я сплошная рана, до которой страшно дотронуться.

— Франциско, я причинила тебе столько боли…

— Нет! Никакой боли ты мне не причинила. И он тоже. Не говори так. Сейчас больно ему, но мы его спасём, и он тоже окажется здесь, здесь его место, и он всё узнает и тоже сможет над всем этим посмеяться. Дэгни, я не думал, что ты будешь ждать, не надеялся, я знал, на что шёл, чего мог ожидать, и если кто-то должен быть у тебя, я рад, что им оказался он.

Она закрыла глаза и сжала губы, чтобы не застонать.

— Дорогая, не надо! Разве ты не видишь, что я смирился?

Но ведь это не он, думала Дэгни, совсем не он, и я не могу открыть правду, потому что тот человек, возможно, никогда не узнает правды от меня, никогда не станет моим.

— Франциско, я действительно любила тебя, — сказала она и замерла, поразившись, так как совсем не собиралась этого говорить, и одновременно — тому, что употребила прошедшее время.

— Но ты любишь меня, — спокойно улыбаясь, сказал он. — Ты всё ещё любишь меня, даже если существует только одна форма, в которой выражается твоя любовь ко мне, она останется, ты всегда будешь её чувствовать, хотя и не уступишь больше этой любви. Я остался таким же, и ты всегда будешь это знать и так же отзываться на меня, даже если другой мужчина будет вызывать в твоём сердце больший отклик. Но как бы ты ни относилась к нему, это не изменит твоего отношения ко мне, твоего чувства, и это не будет предательством, потому что корень у чувства один, одна и та же плата за одни и те же ценности. И что бы ни случилось в будущем, мы останемся друг для друга такими же, как прежде, потому что ты всегда будешь любить меня.

— Франциско, — прошептала она, — так ты знаешь об этом?

— Конечно. Разве тебе непонятно? Дэгни, счастье едино во всех формах, всякое желание движимо одной силой — любовью к единственной ценности, к высочайшему потенциалу всей нашей жизни, и каждый наш успех — выражение этой любви. И все наши достижения свидетельства тому. Взгляни вокруг. Видишь, как много открыто нам здесь, на свободной земле. Как много я могу сделать, испытать, достигнуть здесь! И всё это — часть того, чем являешься для меня ты, так же, как я часть этого для тебя. И если я увижу, что ты с восхищением рассматриваешь новую медеплавильню, которую я построил, это будет другой формой того, что я испытывал, лёжа с тобой в постели. Буду ли я желать тебя? Буду отчаянно. Буду ли я завидовать другому счастливцу? Конечно. Но какое это имеет значение? Уже так много просто видеть тебя здесь, любить тебя и жить.

Как будто исполняя торжественное обещание, опустив глаза, склонив голову, словно принося ему своё поклонение, она медленно, с серьёзным выражением лица произнесла:

— Простишь ли ты меня?

Он удивлённо взглянул на неё, потом, вспомнив, весело улыбнулся:

— Пока нет. Хоть и нечего прощать, но я прощу, когда ты присоединишься к нам.

Он встал сам и поднял на ноги её. Когда он обнял её, поцелуй подвёл итог их прошлому и, как печать, скрепил этот итог.

Когда они вышли в гостиную, Голт повернулся к ним. Всё это время он стоял у окна и смотрел на долину. Дэгни была уверена, что он простоял так долго. Она видела, что он внимательно всматривается в их лица, медленно переводя взгляд с одного на другого. Увидев, как изменилось лицо Франциско, он позволил себе расслабиться. Франциско, улыбаясь, спросил:

— Почему ты так пристально смотришь на меня?

— А ты знаешь, как выглядел, когда появился?

— Как выглядел? Это потому, что я три ночи не спал. Джон, не пригласишь ли ты меня поужинать? Я хочу узнать, как здесь появился этот штрейкбрехер, но боюсь заснуть на полуслове, хотя на сей момент у меня такое ощущение, что сон мне никогда больше не понадобится. В общем, думаю, мне сейчас лучше отправиться домой и пробыть там до вечера.

Голт наблюдал за ним, слегка улыбаясь:

— Разве ты не собирался через час покинуть долину?

— Что? Нет… — с удивлением начал Франциско, но тут же спохватился: — А, нет. — Он громко и радостно рассмеялся. — В этом нет необходимости. Ну конечно, я ведь не успел сказать тебе причину. Я искал Дэгни, искал обломки её самолёта. Сообщили, что она разбилась в Скалистых горах и останки её не найдены.

— Ясно, — спокойно сказал Голт.

— Я мог подумать что угодно, но чтобы она выбрала для аварии Долину Голта! — продолжал Франциско счастливым тоном, это был тот тон радостного облегчения, когда ужас прошедшего почти смакуют, ликуя в настоящем. — Я летал между Эфтоном, штат Юта, и Уинстоном в штате Колорадо, осматривая каждую вершину, каждое ущелье, обломки машин в ущельях, и всякий раз, когда видел их, я… — Он замолчал, по его телу пробежала дрожь. — Ночью мы отправлялись на поиски пешком, сколотив поисковые группы из железнодорожников Уинстона; мы шли наугад, вслепую карабкаясь по горам, вперёд и вперёд, без всякого плана, и так до рассвета… — Он передёрнул плечами, отгоняя воспоминания: — Даже злейшему врагу не пожелаю пережить такое.

Он замолчал, улыбка сошла с его лица; вернулся слабый отблеск того выражения, которое не сходило с него последние три дня; в его памяти вдруг возник забытый на время образ.

После долгой паузы он повернулся к Голту.

— Джон, — его голос звучал до странности серьёзно, — не могли бы мы известить людей вовне на тот случай, если там… может быть, там кто-то так же тревожится, как я?

Голт прямо смотрел на него:

— Не хочешь ли ты облегчить чужаку страдания, вызванные тем, что он остаётся вовне?

Франциско опустил глаза, но ответ был твёрд:

— Нет.

— Жалость, Франциско?

— Да. Но забудь об этом. Ты прав.

Голт отвернулся, движение это выглядело нехарактерным для него — непроизвольным и угловатым.

Он стоял спиной к ним. Франциско удивлённо смотрел на него, потом мягко спросил:

— В чём дело?

Голт повернулся к нему и некоторое время смотрел на него не отвечая. Дэгни не могла определить, какое чувство смягчило черты лица Голта, в них отражались нежность, боль и улыбка и ещё нечто большее, в чём были сплавлены все эти переживания.

— Чего бы ни стоила наша борьба каждому из нас, — сказал Голт, — тебе она обошлась дороже всего.

— Кому? Мне? — Франциско иронически усмехнулся, будто не веря своим ушам. — Вот ещё! Что с тобой? — Он посмотрел на Голта: — Жалость, Джон?

— Нет, — твёрдо ответил Голт.

Она заметила, что Франциско смотрит на него, озадаченно нахмурясь, потому что, отвечая ему, Голт смотрел на неё.

∗ ∗ ∗

Впечатление, которое произвело на неё первое посещение жилища Франциско, нисколько не походило на впечатление, возникшее у неё, когда она впервые увидела это одинокое строение снаружи. Она совсем не ощущала трагического одиночества, напротив — животворную радость. Комната поражала простором и простотой; дом был сработан искусно, при этом обнаруживая типичные для Франциско решительность и нетерпение; он больше походил на времянку первопроходца, поставленную как трамплин для затяжного прыжка в будущее: искателя ждало такое обширное поле деятельности, что ему некогда было обставить свою базу с комфортом. Дом был чист и прост — не как жильё, а как недавно поставленный первый ярус строительных лесов для возведения небоскрёба.

Закатав рукава рубашки, Франциско с видом владельца замка стоял посреди небольшой гостиной. Из всех мест, на фоне которых Дэгни доводилось его видеть, это подходило ему больше всего. Простота одежды в сочетании с осанкой придавала ему облик истинного аристократа; точно так же безыскусность обстановки сообщала дому вид патрицианского убежища. Лишь один королевский штрих вносил ноту роскоши: в маленькой нише, вырубленной в бревенчатой стене, стояли два старинных серебряных кубка; их изысканный орнамент наверняка потребовал огромного мастерства — большего, чем возведение хижины; орнамент на кубках потускнел от времени, более долгого, чем потребовалось для того, чтобы выросли сосны, пошедшие на стены дома. Стоя посреди дома, Франциско, с его естественной раскованностью, был явно горд своим жильём; его улыбка, казалось, говорила: вот я какой, и таким я был все эти годы.

Дэгни перевела взгляд на серебряные кубки.

— Да, — ответил он на её невысказанную догадку, — они принадлежали Себастьяну д’Анкония и его жене. Это всё, что я захватил с собой из своего дворца в Буэнос-Айресе. Да ещё фамильный герб над дверью. Это всё, что мне хотелось сохранить. Остальное сгинет через несколько месяцев. — Он усмехнулся. — Они захапают всё, что осталось от копей, но их ждёт сюрприз. Осталось там немного. А что касается дворца, то средств не хватит даже на отопление.

— А что потом? — спросила она. — Куда ты отправишься?

— Я? Я отправлюсь работать на «Медь д’Анкония».

— То есть?

— Помнишь старый клич: «Король умер, да здравствует король!»? Когда с останками собственности моих предков будет покончено, моя шахта станет новым молодым телом «Меди д’Анкония», станет той собственностью, какую хотели иметь мои предки, ради которой они работали, но которой никогда не владели.

— Твоя шахта? Что за шахта? Где?

— Здесь, — сказал он, указывая на горные пики. — Разве ты не знала?

— Нет.

— Я владею медными копями, до которых грабителям не добраться. Здесь, в этих горах. Я провёл изыскательские работы, обнаружил медь и оценил запасы. Уже больше восьми лет назад. Мне первому в этой долине Мидас продал землю. Я приобрёл эту шахту. Всё сделал своими руками, начал так же, как в своё время Себастьян д’Анкония. Теперь я поставил там управляющего, он был моим лучшим металлургом в Чили. Шахта даёт столько меди, сколько нам нужно. Прибыль размещаем в банке Маллигана. Через несколько месяцев у меня останется только это. И это всё, что мне нужно.

«…чтобы завоевать мир» — так он мог бы закончить, судя по тому, как звучал его голос. И Дэгни поразила разница между тем, как произнёс слово «нужно» он, и тем, как по́шло звучит оно в устах людей нынешнего времени — постыдно, унизительно, просительно, наполовину как нытьё, наполовину как угроза, как мольба нищего и наезд уголовника одновременно.

— Дэгни, — говорил между тем он, стоя у окна и рассматривая, казалось, не пики гор, а пики времени, — возрождение «Меди д’Анкония» и возрождение мира должны начаться здесь, в Соединённых Штатах. Это единственная в истории страна, которая возникла не по воле слепого случая, не из племенных раздоров, а по воле разумных человеческих действий. Она строилась на верховенстве разума и в течение одного блестящего столетия искупила пороки мира. Ей придётся сделать это снова. «Медь д’Анкония» сделает первый шаг отсюда, и все истинные человеческие ценности начнут свой победный марш отсюда, потому что весь остальной мир оказался во власти тех псевдоистин, которые он накапливал веками: вера в мистику, верховенство иррационального, которое возводит в конце своего пути только два монумента — сумасшедший дом и кладбище… Себастьян д’Анкония совершил одну ошибку: он принял систему, провозгласившую, что собственность, которую он заработал, должна принадлежать ему не по праву, а по разрешению. Его наследники заплатили за эту ошибку. Последним заплатил я… Надеюсь, я увижу день, когда, разрастаясь от своего корня в этой почве, «Медь д’Анкония» покроет всю землю своими шахтами, копями, плавильнями и вернётся в мой родной край, и я первым начну перестройку моей страны. Я могу представить себе это, но не могу быть уверен. Никому не дано предсказать, когда люди захотят вернуться к разуму. Может случиться так, что к концу своей жизни я ничего не создам, кроме этой шахты — «Медь д’Анкония № 1» в Долине Голта, штат Колорадо, США. Но помнишь, Дэгни, моей мечтой было удвоить добычу меди по сравнению с отцом? Даже если в конце жизни я буду выдавать лишь килограмм меди в год, я всё равно буду богаче отца, богаче всех моих предков с их тысячами тонн, потому что этот килограмм будет моим по праву и послужит такому миру, который это право признаёт!

Это был Франциско их детства — его манеры, его движения, его сверкающие глаза; и она начала расспрашивать его о шахте с тем же интересом, как когда-то во время прогулок по берегам Гудзона расспрашивала о его промышленных проектах, вновь переживая тогдашнее ощущение безграничности будущего.

— Я возьму тебя с собой на шахту, — сказал он, — как только твоя нога заживёт. Там надо преодолеть крутой подъём, тропинка годится только для мулов, машинам пока не пройти. Вот, посмотри чертежи новой плавильни. Я уже изрядно над ней поработал, она велика для нынешних объёмов производства, но когда добыча руды вырастет, это будет то, что надо, увидишь, сколько мы сэкономим времени, труда и денег!

Они сидели рядом на полу, склонившись над чертежами, которые он расстелил перед ней, и разглядывали переплетения линий — с тем же жаром и увлечением, как когда-то рассматривали груды металлолома на свалке.

Она подалась вперёд, как раз когда он потянулся за очередным листом, и невольно прижалась к его плечу. Она бессознательно замерла на мгновение в этом положении и подняла глаза на него — всего лишь краткая пауза в движении. Он тоже смотрел на неё сверху, не скрывая своего чувства, но и не претендуя на большее. Она отстранилась, осознав, что испытывает то же желание, что он.

В этот момент, всё ещё сохраняя вернувшееся ощущение того чувства, которое она испытывала к нему в прошлом, она впервые ясно осознала то, что постоянно присутствовало в этом чувстве и объясняло его, — радость жизни, праздничное предвкушение будущего. Именно это всегда присутствовало в её отношениях с Франциско — предвкушение радостей будущего, подобное тому ликованию, с которым делают первый взнос в оплату чего-то грандиозного, подтверждая для себя реальность будущего счастья. И в тот же момент она осознала, что это её будущее приобретает черты настоящего, воплощаясь в конкретном образе — образе человека, стоящего у двери небольшого строения из гранита. Вот воплощение мечты, во имя которой я живу, подумала она, оно — в этом человеке, который, возможно, так и останется для меня недостижимой мечтой.

Но ведь это, с изумлением подумала она, не что иное, как тот взгляд на человеческую судьбу, который я так страстно ненавидела и яростно отвергала, взгляд, согласно которому человека постоянно влечёт к себе сияющее впереди видение, образ недостижимого, того, к чему постоянно стремятся, но чего никогда не получают. Моя система ценностей, думала она, мои жизненные установки не могли привести меня к этому: я никогда не видела прелести в мечтах о невозможном, а возможное никогда не считала недоступным… И вот это случилось, а ответа у неё не было.

∗ ∗ ∗

Я не могу отказаться от него ценой отказа от мира, думала она в тот вечер, глядя на Голта. В его присутствии найти ответ было ещё труднее. Ей казалось, что проблемы вовсе нет, что ничто не заставит её отказаться видеть его, никакая сила не вынудит её уехать. Но одновременно она чувствовала, что если бросит свою железную дорогу, то потеряет право смотреть на него. Она чувствовала, что он принадлежит ей, что они оба с самого начала поняли то, о чём не обмолвились ни словом. Но тут же ей казалось, что он может исчезнуть из её жизни и когда-нибудь где-нибудь во внешнем мире равнодушно пройдёт мимо.

Она обратила внимание, что он не спрашивал её о Франциско. Она сказала, что посетила дом Франциско, и не заметила никакой реакции с его стороны — ни одобрения, ни недовольства. Ей показалось, что по его лицу пробежала чуть заметная тень: он выглядел так, будто намеренно старался ничего не чувствовать по этому поводу.

Сначала у неё возникло смутное опасение, потом оно переросло в вопрос, а вопрос перерос в душевную боль, которая всё глубже въедалась в душу и саднила все последующие вечера, когда Голт уходил из дому, оставляя её одну. Он уходил после ужина каждый второй вечер, не говоря, куда идёт. Возвращался он в полночь или позднее. Дэгни запрещала себе определять меру душевной тревоги и беспокойства, с которыми она дожидалась его возвращения. Она не спрашивала его, где он проводит вечера. Нежелание расспрашивать его коренилось в излишне страстном желании знать, где он пропадает. К молчанию её побуждало смутно осознаваемое упрямое чувство вызова, направленного и против него, и против собственной тревоги.

Она не хотела признаться себе, чего боится, и не хотела выразить свои опасения словами; она только ощущала, как какое-то неприятное, непризнаваемое чувство настойчиво охватывает её душу. Отчасти это была яростная обида, какой ей не приходилось испытывать раньше, обида, источником которой был страх, что в его жизни может быть какая-то женщина. Однако обида смягчалась рассуждением: если её подозрение справедливо, то с его стороны это вполне естественное, здоровое проявление, и с такой опасностью можно бороться, в конце концов, с ней можно смириться. Но существовало и другое, более ужасное подозрение, которое страшно было вменить ему: что, если за этим стоит малопривлекательная форма самопожертвования, что, если он хочет уйти с её дороги, чтобы одиночество снова бросило её к человеку, который является его лучшим другом.

Прошли дни, прежде чем она решилась. За ужином, перед его уходом, видя, как он с удовольствием ест приготовленную ею пищу, и невольно радуясь этому, под влиянием внезапного побуждения, помимо собственной воли, будто картина вечернего застолья на кухне давала ей особое право, природу которого она не осмеливалась уяснить себе, будто не её боль, а её радость преодолела её сопротивление, она вдруг услышала, что спрашивает его:

— Чем вы заняты каждый второй вечер?

Он ответил просто, видимо, приняв как данность, что ей уже известно об этом:

— Читаю лекции.

— Что?

— Читаю курс лекций по физике, я делаю это каждый год в этот месяц. Это моя… Что вас так развеселило? — спросил он, увидев на её лице облегчение — оно озарилось радостью, которая, казалось, не могла иметь отношения к его словам.

Тотчас же, ещё не слыша ответа, он тоже вдруг улыбнулся, словно догадался об ответе. В его улыбке она увидела что-то особенное, очень личное и интимное, интимное почти до дерзости, и эта дерзость резко контрастировала с его тоном, когда он продолжил говорить — обыденно и безлично:

— Вы уже знаете, что в этот месяц мы обмениваемся знаниями, каждый по своей настоящей специальности. Ричард Халлей согласился давать концерты, Кей Ладлоу — появляться в двух пьесах тех авторов, которые не пишут для внешнего мира… а я читаю лекции, докладываю о работе в течение года.

— Бесплатные лекции?

— Естественно, нет. Десять долларов с человека за курс лекций.

— Я хочу послушать вас.

Он покачал головой:

— Нет. Вам разрешается пойти на концерт или любую развлекательную программу, но не на мои лекции или другие познавательные мероприятия, так как вы можете вынести идеи во внешний мир. Кроме того, все мои слушатели, или, если угодно, ученики, ходят с определённой практической целью. Это Дуайт Сандерс, Лоуренс Хэммонд, Дик Макнамара, Оуэн Келлог и другие. В этом году у нас новичок, Квентин Дэниелс.

— Вот как, — сказала она почти с завистью. — Как он может позволить себе такой дорогой курс?

— В кредит и в рассрочку. Он того стоит.

— Где проходят лекции?

— В ангаре на ферме Дуайта Сандерса.

— А где вы работаете в течение года?

— В своей лаборатории.

Она осторожно спросила:

— А где ваша лаборатория? Здесь, в долине?

Он посмотрел ей прямо в глаза, давая понять, что вопрос его забавляет и что её цель ему понятна, потом ответил:

— Нет.

— Вы все эти двенадцать лет жили во внешнем мире?

— Да.

— И работаете, — мысль казалась ей недопустимой, — на обычной работе, как все?

— Конечно. — Усмешка в его глазах имела какое-то особое значение.

— Уж не хотите ли вы сказать, что работаете младшим помощником бухгалтера?

— Нет, не младшим помощником.

— Тогда кем же?

— У меня такая работа, которой желает от меня внешний мир.

— И где это?

Он покачал головой:

— Нет, мисс Тэггарт. Если вы решите уехать из долины, вам этого знать не дозволено.

Он снова улыбнулся той же уверенной понимающей улыбкой, которая, казалось, говорила, что он сознательно прибегает к угрозе, которая, конечно, содержалась в его словах, понимая, что это означает для неё. Потом он поднялся из-за стола.

Когда он ушёл, ей показалось, что время замедлило свой бег и налилось в тишине дома давящей тяжестью, как малоподвижная густая текучая масса, которая заполнила все пустоты в неощутимом движении, так что она не могла судить, минуты проходили или часы. Она легла, вытянувшись в кресле, скованная вялостью и безразличием; ею двигали не лень или физическая усталость, а подавленная жажда самых решительных действий, неутолимая никакими полумерами.

Как приятно было смотреть, думала она, лёжа неподвижно, закрыв глаза, чувствуя, что мысли и образы развёртываются тягуче, как время, скрываясь за полупрозрачной кисеёй, с каким удовольствием он ест приготовленный мною завтрак; как приятно было знать, что я тем самым доставляю ему чувственное наслаждение, являюсь источником радости для его тела… Вот почему женщине хочется готовить еду для мужчины… конечно, не из чувства долга, не в качестве дела всей жизни, а изредка, как своего рода ритуал, как символ чего-то… Но во что превратили это ревнители женской доли, требующие неукоснительного исполнения ею предначертанного долга?.. Они постановили, что подлинная добродетель женщины состоит в том, чтобы изо дня в день безропотно заниматься нудным, монотонным домашним трудом, а то, что придаёт этому труду смысл и радость, объявили позорным грехом. Они постановили, что участь женщины — иметь дело с жиром, мясом и картофельными очистками, а её место — на пропитанной запахами, затопленной паром кухне. В этом она должна видеть духовный смысл своей жизни, моральный долг и предназначение. Когда же она отдаётся в спальне, то это уступка животному инстинкту, плотская забава, в которой ни одна из сторон не стяжает духовной славы и не придаст своей жизни ни нового смысла, ни значения.

Дэгни резко вскочила. Нет, она не хочет думать о внешнем мире и его моральном кодексе. Впрочем, она тут же поняла, что мысли её заняты отнюдь не внешним миром. Но и то, к чему независимо от её воли постоянно возвращались её мысли, — нет, и о нём она запретит себе думать, как бы он ни притягивал её…

Она ходила по комнате и ненавидела себя за эти бесцельные, несобранно-порывистые движения. Она разрывалась между потребностью нарушить движением эту неподвижную тишину и сознанием, что это не принесёт ей облегчения. Она закуривала сигарету, создавая иллюзию целенаправленного действия, и тут же бросала, сознавая бесплодность такого суррогата. Как отчаявшаяся нищенка, она оглядывала комнату в поисках вещи, которая подбросила бы ей стимул, побудила к конкретному занятию — почистить, починить, отполировать, и понимала, что никакое занятие не стоит затрачиваемых усилий. Когда ничто не может тебя занять, строго сказал ей внутренний голос, значит, ты лишь заслоняешься от какого-то неодолимого желания. Чего же ты хочешь?.. Она нетерпеливо чиркнула спичкой и поднесла огонёк к сигарете, с раздражением заметив, что та давно болтается между губ… Чего же ты хочешь? — повторил тот же голос тоном судьи.

Я хочу, чтобы он вернулся! Ответ вырвался беззвучным криком; она выбросила его из груди, швырнув обвинителю, сидевшему в ней, как швыряют кость зверю, чтобы он не растерзал тебя.

Я хочу, чтобы он вернулся, спокойнее повторила она в ответ на упрёк, что её нетерпение неоправданно… Пусть он вернётся, умоляла она в ответ на холодное замечание, что мольбы не склонят чашу весов в её пользу… Я хочу его возвращения! — с вызовом крикнула она, борясь с собой, чтобы не опустить одно лишнее, оправдывающее её слово в этом возгласе.

Она чувствовала, что голова и плечи бессильно поникли, как после хорошей трёпки. Сигарета между пальцами, заметила она, сгорела, однако, всего на сантиметр. Дэгни пригасила её в пепельнице и снова упала в кресло.

Я не уклоняюсь, думала она, не уклоняюсь, всё дело в том, что я не вижу никакой возможности какого-нибудь ответа… То, чего ты хочешь, сказал тот же голос, пока она блуждала в сгущающемся тумане, ты без труда можешь получить, но получить это, не приняв всё полностью, без твёрдого убеждения означает предать всё, чем он является… Ну и пусть он проклянёт меня, думала она, будто потеряв тот голос в тумане и больше не слыша его, пусть завтра он меня проклянёт… Я хочу его… возвращения… Ответа она не услышала, потому что её голова тихо упала на спинку кресла — она заснула.

Открыв глаза, она увидела, что он стоит в трёх шагах от неё и смотрит на неё, видимо, уже давно.

Она увидела его лицо и с внезапной ясностью внутреннего озарения поняла значение того, что выражало это лицо, — именно этому она много часов сопротивлялась. Она не удивилась, потому что её рассудок ещё не вполне очнулся от сна и не подсказал ей, что надо удивиться.

— Вот так вы выглядите, — тихо произнёс он, — когда, случается, засыпаете за столом у себя в кабинете. — Она поняла, что, говоря, он не знал, что она его слышит. По тому, как были сказаны эти слова, она поняла, как часто он думал об этом и почему. — Вы выглядите так, словно, проснувшись, окажетесь в мире, где не надо скрываться и бояться. — Дэгни ощутила, что первым её движением при пробуждении была улыбка, но ощутила это в тот миг, когда улыбка исчезла с её лица и она поняла, что проснулась. Он тоже увидел это и добавил: — Как здесь, в нашей долине.

В мир реальности она вернулась иной — с ощущением силы. Вставая, она потянулась гибким, уверенно-плавным движением, чувствуя, как эластично включаются мышца за мышцей. Неторопливо, тоном простого любопытства, который исключал непонимание, а нёс едва уловимый оттенок пренебрежения, она спросила:

— Откуда вам известно, как я выгляжу у себя в кабинете?

— Я ведь говорил, что давно наблюдал за вами.

— Как вам удавалось увидеть всё? Откуда вы наблюдали?

— Сейчас я этого вам не скажу, — сказал он просто, без тени дерзости.

— Когда вы увидели меня первый раз? — Эти слова сопровождало лёгкое движение плеч — она откинулась на спинку кресла. Они были сказаны после паузы чуть более низким, грудным голосом, с улыбкой, весёлым, победным тоном.

— Десять лет назад, — ответил он, глядя на неё и давая понять, что исчерпывающе отвечает на её вопрос.

— Где? — Вопрос звучал как приказ.

Он помешкал. Потом она увидела, что он чуть заметно, одними губами улыбнулся. Глаза в улыбке не участвовали — с такой улыбкой обозревают, испытывая гордость, горечь и желание, то, что приобретено неимоверной ценой. Глаза его, казалось, были обращены не к ней сегодняшней, а к девушке из того времени.

— В тоннеле под Терминалом Тэггарта, — ответил он. Дэгни заметила, как сидит: её лопатки съехали вниз по спинке кресла, она беззаботно полулежала, вытянув вперёд одну ногу; в прозрачной блузке строгого покроя, яркой широкой крестьянской юбке, тонких чулках и туфлях с высокими каблуками она совсем не походила на деловую женщину. Она поняла это по его глазам, которые, казалось, видели недостижимое: она выглядела тем, чем была, — его служанкой. Она уловила по лёгкому блеску его тёмно-зелёных глаз момент, когда с них спала вуаль прошлого и далёкий образ уступил место сидящей перед ним женщине. Она посмотрела ему в лицо прямым, вызывающим взглядом, лицо её оставалось невозмутимым.

Он отвернулся и пошёл, пересекая комнату, шаги его были так же красноречивы, как звуки голоса. Она знала, что он хотел уйти в своей обычной манере: он никогда не задерживался здесь надолго, ограничиваясь лишь кратким пожеланием спокойной ночи. Она следила за ходом его борьбы, судя о ней по его походке, по направлению шагов: сначала прямо, затем чуть в сторону, — судя о ней на основании собственной уверенности в том, что её тело стало чутко воспринимающим его инструментом, экраном, отражавшим его движения и побуждения. Она точно судила о нём, сама не зная как. Она знала, что он, не ведавший, что значит борьба с самим собой, сейчас не находит в себе сил выйти из комнаты.

Казалось, в его поведении не было напряжения. Он снял пиджак, бросил его в сторону, оставшись в рубашке, и сел наискосок от окна, лицом к ней. Но сел он на подлокотник кресла — будто и не уходя, и не оставаясь.

Ей сделалось легко, она ощутила бесшабашную радость победы от сознания, что может удерживать его всё равно что физическими узами, и на какое-то время, короткое и опасное, эта связь стала ещё более дорога ей.

И тут на неё обрушился неожиданный оглушающий удар, болезненный и кричащий, и она отчаянно, слепо попыталась нащупать причину, по которой вмиг рухнула её уверенность, разлетелись мечты о триумфе. Всё дело в том, осознала она, как изменилась его поза, нет, какой она и была с самого начала: совершенно случайной и небрежной, она ничего не значила. Об этом определённо говорила длинная ломаная линия от плеча к талии, к бёдрам и дальше вдоль ног. Дэгни отвернулась, чтобы он не увидел, что она дрожит.

— С тех пор я видел вас неоднократно, — говорил он между тем спокойно и ровно, чуть медленней, чем обычно, будто мог контролировать всё, кроме потребности высказаться.

— Где же?

— В разных местах.

— Но вы постарались остаться незамеченным? — Дэгни знала, что его лицо она не смогла бы не заметить.

— Да.

— Почему? Вы опасались?

— Да.

Голт сказал это просто, она не сразу осознала, что этим он признавал: он понимал, что могло значить для неё его появление.

— Вы знали, кто я, когда увидели меня в первый раз?

— Конечно: мой злейший враг номер два.

Этого она не ожидала.

— Что? — Потом, спокойнее, добавила: — Кто же номер один?

— Доктор Роберт Стэдлер.

— Вы ставили меня на одну доску с ним?

— Нет. Он мой сознательный противник. Человек, продавший душу. Мы не намерены обращать его в свою веру. Вы же… вы другая, вы одна из нас. Я знал это задолго до того, как увидел вас. И ещё я знал, что вы присоединитесь к нам последней и сломить вас будет труднее всего.

— Кто вам это сказал?

— Франциско.

Чуть помедлив, она спросила:

— Что он сказал?

— Он сказал, что из всех, кто значится в нашем списке, вас будет труднее всех завоевать. Тогда я впервые услышал ваше имя. Он сказал, что вы единственная надежда и будущее «Трансконтинентальной Тэггарта», что вы сможете долго противостоять нам, будете отчаянно биться за свою дорогу, потому что смелы, выносливы и преданы делу. — Он взглянул на неё: — Больше он ничего не сказал. Он говорил, обсуждая вас как одного из возможных забастовщиков. Я знал, что вы с ним друзья детства. Вот и всё.

— Когда вы увидели меня?

— Спустя два года.

— Как?

— Случайно. Был поздний вечер, это было на платформе Терминала.

Дэгни поняла, что он уступает ей, рассказывать ему не хотелось, но не сказать он не мог, в его голосе ей слышались приглушённое напряжение и сопротивление, но он должен был говорить, потому что просто не мог не сохранить между собой и ею хотя бы такую связь.

— Вы были в вечернем платье. У вас с плеча сползла накидка, и прежде всего мне бросились в глаза обнажившиеся плечи, спина и профиль. На мгновение показалось, что платье сейчас соскользнёт вниз вместе с накидкой и вы окажетесь обнажённой. Тут я заметил, что платье на вас длинное, цвета льда, как туника греческой богини. Но при этом — короткая стрижка и властный профиль американки. Вы выглядели совершенно неуместно на железнодорожной платформе. И видел я вас вовсе не на платформе, мне представился совсем иной фон, которого я никогда раньше не воображал… Но потом я внезапно понял, что именно здесь ваше место — среди рельсов, гари и копоти, машин и семафоров, что именно такой фон и нужен вашему скользящему вечернему платью, обнажённым плечам и такому оживлённому лицу. Именно железнодорожная платформа, а не будуар. Вы казались воплощением роскоши, совершенно уместным там, где находится её источник; вы несли с собой богатство, грацию, экстравагантность и радость жизни, возвращая их законным владельцам — людям, которые создали заводы и железные дороги. Вы несли с собой силу и ещё — компетентность и роскошь как свидетельства этой силы. Я первым констатировал эту неразрывную связь и подумал: если бы наше время сотворило своих богов и воздвигло скульптурный символ американских железных дорог, то это была бы ваша статуя… Потом я увидел, чем вы занимаетесь, и понял, кто вы. Вы отдавали распоряжения трём служащим Терминала. Слов я не слышал, но голос ваш звучал уверенно, чётко и решительно. Я понял, что вы Дэгни Тэггарт. Я подошёл ближе и расслышал всего две фразы. «Кто это так решил?» — спросил один из служащих. «Я», — ответили вы. Вот и всё, что я услышал. Этого было достаточно.

— А потом?

Он медленно поднял глаза и посмотрел на неё через комнату. От подавляемого напряжения голос его стал ниже тоном и мягче тембром, в нём послышалась насмешка над собой, нотка отчаяния и нежности:

— Я понял, что бросить двигатель — это не самая дорогая цена, которую мне придётся заплатить за нашу забастовку.

Кто же, спрашивала она себя, из тех пассажиров, которые тогда спешили мимо неё, бесплотные, как тени, как пар локомотива, и так же бесследно исчезающие, — кто же из тех теней был им, когда возникло и исчезло его лицо, как близко промелькнуло оно перед ней на неощутимый миг?

— О, почему же вы не заговорили со мной тогда или позднее?

— Вы можете припомнить, зачем оказались на вокзале в тот вечер?

— Смутно помню вечер, когда меня вызвонили из гостей. Отца не было в городе, а новый начальник Терминала что-то напутал, и нарушилось движение в тоннелях. Дело в том, что прежний начальник неожиданно уволился.

— Я побудил его к этому.

— Ах вот как…

Её голос прервался, звук иссяк; веки опустились, свет затуманился. Что если бы он не удержался, подумала она, пришёл за ней тогда или позже, какая драма могла бы прежде разыграться между ними?.. Она вспомнила, что чувствовала, когда кричала, что пристрелит разрушителя на месте… Я сделала бы это — мысль пробилась не в словах, она возникла дрожащей тяжестью в желудке; я убила бы его, если бы раскрылась его роль… а она, конечно, раскрылась бы… но всё же… Она содрогнулась, потому что поняла, что ей всё равно хочется, чтобы он пришёл к ней тогда, потому что всем её существом владела одна мысль, которую она силилась не допустить в сознание, но которая против её воли чёрной волной растекалась по телу: «Я убила бы его, но не раньше, чем…»

Она подняла глаза и поняла, что он прочёл в них её мысли, как она прочла те же мысли в его взгляде. Она видела, что страдания его безмерны — взгляд затуманен, губы плотно сжаты, — а её захлёстывала волна неистового желания заставить его страдать ещё больше, видеть эти страдания, наблюдать за ними, наблюдать, пока им обоим, и ей, и ему, не станет невмоготу, а потом довести его до беспомощности наслаждения.

Он встал, глядя в сторону, его лицо показалось ей удивительно спокойным и ясным; казалось, эмоции в нём иссякли и осталась незамутнённая чистота черт. Почему у неё возникло это впечатление? Быть может, потому что он слегка приподнял голову, что его мышцы напряглись?

— Все толковые люди, которых ваша дорога потеряла за последние десять лет, — сказал он, — ушли благодаря мне. — Он говорил бесцветным ровным тоном, чётко и внушительно, как финансист, напоминающий безрассудному клиенту, что цена — это тот абсолют, который не обойти. — Я выбил почву из-под вашей компании, и если вы всё же вернётесь во внешний мир, то увидите, как она рухнет вам на голову.

Он повернулся, намереваясь уйти. Дэгни остановила его. Остановили его не столько слова, сколько её тон; он был глух, в нём не было эмоций, только давящая тяжесть, лёгкую окраску ему придавал лишь один настойчивый подголосок, вплетённый в него обертон, походивший на угрозу; это был голос умоляющего человека, который ещё сохранил представление о чести, но уже давно перестал беспокоиться о ней.

— Вам хочется удержать меня здесь, не правда ли?

— Больше всего на свете.

— Вы могли бы удержать меня.

— Я знаю.

Он произнёс последние слова тем же тоном, что и она. И помедлил, чтобы перевести дух. Когда он вновь заговорил, его голос был тих и внятен, с чётко расставленными акцентами, с расчётом на взаимопонимание.

— Мне нужно, чтобы вы приняли идею этой долины. Что хорошего получу я от одного вашего физического присутствия здесь, не наполненного смыслом? Это была бы та же поддельная реальность, которой большинство людей обманывают себя всю жизнь. Я на это не способен. — Он повернулся, чтобы уйти. — И вы тоже. Спокойной ночи, мисс Тэггарт.

Он прошёл к себе в спальню, закрыв за собой дверь. Она не могла рассуждать. Лёжа на кровати в темноте своей комнаты, она не могла ни думать, ни спать. Яростный вихрь, заполнивший её сознание, казался физически ощутимым; он свивался в мечущиеся тени, рвался наружу мольбой, не словами — криком сплошной боли. Пусть он придёт, пусть сломает всё… пусть всё летит к чёрту — и моя дорога, и его забастовка, и всё, чем мы жили!.. Пусть летит к чёрту всё, чем мы были и что мы есть!.. Пусть он придёт, даже если завтра я умру… так пусть я умру, но завтра… пусть только он придёт ко мне, назначив любую цену, у меня больше нет ничего, что я не продала бы ему… Так вот что значит быть животным?.. Да, и я — животное…

Она лежала на спине, крепко прижимая ладони к простыне, чтобы не встать и не пойти к нему в комнату, сознавая, что способна даже на это… Нет, это не я, это моё тело, от которого я не могу отказаться, которое не могу утратить…

Но где-то в глубине её сознания, не в форме слов, а скорее сверкающей устойчивой точкой, жил судья, который постоянно наблюдал за ней, теперь уже не с суровым осуждением, а с весёлым одобрением, будто говоря: «Твоё тело?.. Если бы он не был таким, каким ты его знаешь, разве оно довело бы тебя до этого?.. Почему ты хочешь его тело и ничьё другое?.. Думаешь, ты проклинаешь всё, чем вы оба жили?.. Проклинаешь ли ты то, чему поклоняется в этот самый момент твоё желание?..»

Ей не надо было слышать эти слова, они были ей знакомы, она всегда знала их…

Немного погодя это знание потеряло свой блеск, остались лишь страдания и прижатые к простыне ладони; она почти равнодушно подумала, что, быть может, и он не спит и его терзает та же боль.

В доме не слышалось ни звука, на деревья за окнами комнаты Голта не падал свет. Прошло немало времени, прежде чем она услышала в темноте его комнаты два звука, которые на всё ответили, которые сказали ей, что он не спит и что он не придёт: она услышала звук шагов и щелчок зажигалки.

∗ ∗ ∗

Ричард Халлей закончил играть и повернулся к Дэгни. Он увидел, как она склонила голову, непроизвольно скрывая слишком сильное чувство. Он встал, улыбнулся и тихо сказал:

— Спасибо.

— О нет… — прошептала она, зная, что благодарить должна она, но слова бессильны. Она думала о годах, в течение которых создавалась музыка, которую он только что исполнял для неё, создавалась здесь, в этом маленьком домике на уступе горы. Здесь из бесконечного богатства звуков его талант творил блистательную гармонию своих произведений, словно живой монумент теории, согласно которой ощущение жизни есть ощущение красоты. А она в те годы бродила по улицам Нью-Йорка в тщетных поисках настоящего искусства, и её повсюду преследовали скрежет и вопли современных симфоний, словно их выплёвывало, давясь ненавистью к жизни, простуженное горло динамика.

— Я сказал не из вежливости, — улыбнулся Ричард Халлей. — Я деловой человек и ничего не делаю даром. Вы мне заплатили. Вам понятно, почему я решил играть для вас сегодня?

Она подняла голову. Он стоял посреди гостиной своего дома, они были вдвоём, распахнутые окна звали в летнюю ночь, к тёмным деревьям на уступах гор, террасами спускавшихся к сиянию далёких огней в долине.

— Мисс Тэггарт, много ли есть людей, для которых моя музыка значит то же, что для вас?

— Немного, — просто ответила она, не хвастаясь и не льстя, объективно отдавая должное реальным ценностям, о которых шла речь.

— Вот какой платы я требую. Немногие могут позволить её себе. Я не имею в виду ни ваши эмоции, — к чёрту эмоции! — ни получаемое вами наслаждение. Я имею в виду ваше понимание моей музыки и тот факт, что и вы, и я испытываем наслаждение одного рода, что мы получаем его из одного источника — вашего интеллекта, сознательного суждения разума, способного оценить моё творение по тем же критериям, с которыми оно создавалось… Я имею в виду не ваши чувства, а то, что они соответствовали моему замыслу, не то, что вас восхищают мои работы, а то, что вас восхищает в них то, что входило в мой замысел. — Он усмехнулся. — Большинству художников свойственно одно чувство, значительно более сильное, чем жажда восхищения, — страх, что будет раскрыта истинная природа восхищения, которое они вызывают. Но мне этот страх никогда не был свойственен. Я не питаю иллюзий относительно своей музыки и того отклика, которого ожидаю, я слишком ценю и то и другое. Меня не привлекает восхищение беспричинное, эмоциональное, интуитивное, инстинктивное — попросту слепое. Я не люблю слепоту любого рода, потому что мне есть что показать, то же и с глухотой — мне есть что сказать. Я не хочу, чтобы мною восхищались сердцем — только разумом. И когда я встречаю слушателя, обладающего этим бесценным даром, между ним и мною совершается взаимовыгодный обмен. Художник тоже торговец, мисс Тэггарт, самый требовательный и неуступчивый. Теперь вы понимаете меня?

— Да, понимаю, — недоверчиво сказала она, недоверчиво, потому что услышала собственное кредо нравственной гордости из уст человека, от которого никак не ожидала его услышать.

— А если понимаете, почему вы приняли такой трагический вид всего минуту назад? Вы о чём-то жалеете?

— О годах, когда вашу музыку не слышали.

— Но её слышали. Я давал два-три концерта каждый год. Здесь, в долине. На следующей неделе даю ещё один. Надеюсь, вы придёте. Плата за вход — двадцать пять центов.

Она невольно рассмеялась. Он улыбнулся, потом к нему медленно вернулась серьёзность, вероятно, под наплывом каких-то невысказанных мыслей. Он всматривался в темноту за окном, туда, где в пробеле между ветвей, теряя цвет в лунном свете и сохраняя лишь металлический блеск, висел знак доллара — словно кружок сияющей стали, выгравированный на небе.

— Мисс Тэггарт, понятно ли вам, почему я променял бы три дюжины современных художников на одного настоящего бизнесмена? Почему у меня намного больше общего с Эллисом Уайетом или Кеном Денеггером, который, кстати, лишён музыкального слуха, чем с людьми вроде Морта Лидди и Больфа Юбэнка? Будь то симфония или шахта, любой труд есть акт созидания и имеет один источник — нерушимую способность видеть своими глазами, что означает способность видеть, устанавливать связь и создавать то, что не было увидено, связано воедино и создано ранее. Об авторах симфоний и романов говорят, что они наделены блестящим даром видения, но разве не тот же дар движет людьми, которые увидели, как использовать нефть, построить шахту или спроектировать электродвигатель? Говорят, в душе музыканта и поэта горит священный огонь, а что же, по их мнению, заставляет промышленника бросать вызов всему свету, чтобы создать новый сплав? А авиаконструкторы, строители железных дорог, открыватели новых бактерий и новых континентов… Неодолимая страсть к поиску истины, мисс Тэггарт? Слышали ли вы, как моралисты и любители искусства веками говорят о неодолимой страсти художника к поиску истины? Укажите мне, однако, пример большей преданности истине, чем преданность человека, который заявил, что Земля вертится, или человека, который говорит, что сплав стали и меди имеет определённые свойства, позволяющие использовать его определённым образом, что именно так и есть, и пусть мир пытает и поносит такого человека, он не станет лжесвидетельствовать против показаний разума! Такой дух, мисс Тэггарт, такие смелость и любовь к истине, а не то, что у немытого оборванца, который истерично вопит, что достиг совершенства безумца, потому что он — художник, не имеющий ни малейшего представления о сути и смысле собственного творчества, и ему наплевать на сами понятия сути и смысла, ведь он вместилище высших тайн, он не знает, как и зачем творит, всё исторгается из него спонтанно, как блевотина из пьяного; он не задумывается, он презирает мышление, он просто чувствует; всё, что ему нужно, это чувствовать, и он чувствует, этот потный, мокрогубый, похотливый, трусливый, гундосящий, студнеобразный подонок! Я же знаю, какая требуется дисциплина, сколько усилий, напряжения, какой ясности духа надо достигнуть, чтобы создать произведение искусства. Я-то знаю, что это такой каторжный труд, что позавидуешь закованному в колодки рабу на галере, требуется такая строгость к себе, какой не придумает никакой садист, с которой не сравнится никакая армейская муштра. Поэтому я ставлю любого шахтёра выше бродячего носителя высших тайн. Шахтёр знает, что не его чувство двигает вагонетки с углём под землёй, он знает, что их двигает. Чувства? О да, мы, конечно, чувствуем, он, вы и я, — фактически только мы и способны чувствовать, — и мы знаем, что порождает наши чувства. Но чего мы не знаем и изучение чего слишком долго откладывали, так это природа тех, кто утверждает, что не может объяснить свои чувства. Мы не знали, что они чувствуют. Теперь мы это узнаём. Эта ошибка дорого обошлась нам. И те, кто больше других повинен в ней, заплатят дороже всего, и поделом. Больше всех повинны в ней подлинные художники, которые теперь поняли, что с ними расправятся в первую очередь и что они сами подготовили триумф своих гонителей, помогая гонению своих единственных заступников. Если и существует ещё более трагический глупец, чем бизнесмен, который не подозревает, что именно в нём скрыт высший творческий дух, так это художник, который видит в бизнесмене врага.

Верно, — думала она, проходя по улицам долины и с детским восхищением глядя на сверкавшие на солнце витрины магазинов, — что бизнес здесь так же взыскателен, как искусство… и что само искусство, — продолжала она размышлять, сидя в обшитом тёсом концертном зале и слушая размеренное неистовство математически выверенной музыки Халлея, — обладает строгой дисциплиной бизнеса.

Великолепие инженерного дела, — думала она, сидя среди публики на скамье театра под открытым небом и следя за игрой Кей Ладлоу, — сродни драматическому искусству. Здесь она испытала наслаждение, какого не знала с детства: целых три часа она не отрывала глаз от сцены, где разыгрывалась история, которая была нова для неё, поэтическим языком, которого она раньше не слышала; это не был какой-то бродячий сюжет, извечная тема, передаваемая из поколения в поколение. Как чудесно испытывать давно забытое наслаждение, когда полностью отдаёшься во власть блестящего воображения, неожиданного и обоснованного, оригинального и целенаправленного, когда видишь воплощение такого сюжета в несравненной, высочайшего художественного достоинства игре актрисы, чей персонаж соединяет в себе физическое совершенство и духовную красоту.

— Вот почему я здесь, мисс Тэггарт, — сказала Кей Ладлоу после спектакля в ответ на её комплименты. — Каково бы ни было человеческое величие, на изображение которого хватает моего таланта, его, это величие, в любом случае опошляют и унижают во внешнем мире. Там мне позволяли воплощать лишь символы человеческого падения: проституток и развратниц, женщин, разрушающих семейный очаг, прожигающих жизнь и всегда терпящих поражение от живущей по соседству малышки, которая олицетворяет добродетельную посредственность. Они эксплуатировали мой талант, чтобы опорочить его. Вот почему я ушла.

Дэгни с самого детства не испытывала такого подъёма после спектакля, ощущения того, что в жизни ещё есть к чему стремиться, а не того, что ей в очередной раз показали выгребную яму.

Когда зрители расходились, пропадая в темноте позднего вечера, она заметила Эллиса Уайета, судью Наррагансетта и Кена Денеггера, о которых когда-то говорили, что они презирают всякое искусство.

Последним, что осталось в её памяти в тот вечер, были силуэты двух высоких, прямых, стройных фигур, мужской и женской, которые вместе уходили по тропке среди скал; свет фонарика, которым они освещали себе дорогу, упал на золото их волос. Это были Кей Ладлоу и Рагнар Даннескьолд. Она спросила себя, сможет ли вернуться в мир, где эти двое обречены на уничтожение?

∗ ∗ ∗

Воспоминания о детстве всякий раз возвращались к ней, когда она встречала двоих сыновей молодой женщины, хозяйки булочной. Она часто видела, как они бродят по горным тропкам, два бесстрашных малыша семи и четырёх лет. Казалось, они жили той же жизнью, что и она в своё время. На них не было той печати, которую накладывал на детей внешний мир, — выражения страха, скрытности и вызова, маски, защищающей ребёнка от взрослых, когда он слышит ложь и узнаёт, что такое ненависть. Эти два мальчика излучали дружелюбную доверчивость котят, открытую, радостную, не допускающую, что им навредят; им было свойственно невинное и естественное врождённое чувство собственной ценности и столь же естественная вера в то, что всякий незнакомый человек признаёт за ними эту ценность; смелое любопытство, готовое исследовать всё вокруг без всякой опаски, они верили: мир охотно открывается им и в нём нет ничего недостойного; глядя на них, всякий понимал: столкнувшись с недоброжелательством, они с презрением отвергнут его — не как опасность, а как глупость, они не примут его как закон бытия даже по принуждению.

— В них моя карьера и дело всей моей жизни, мисс Тэггарт, — сказала молодая мать в ответ на её восхищение, заворачивая для неё хлеб и улыбаясь ей через стойку. — Они моё основное занятие, в котором во внешнем мире, при всей тамошней болтовне о материнстве, нет никакой возможности преуспеть. Наверное, вы видели моего мужа, он преподаватель экономики, а здесь работает обходчиком у Дика Макнамары. Вы, конечно, знаете, что здесь нет коллективной поруки и не разрешено брать с собой в долину семью и родственников, каждый приносит клятву верности индивидуально, по собственной воле и независимо от других. Я приехала сюда не ради мужа, а ради себя самой. Я приехала сюда, чтобы вырастить своих сыновей настоящими людьми. Я не могла доверить их системе образования, которая придумана для того, чтобы притупить мозг ребёнка, убедить его в бессилии разума, в том, что жизнь — иррациональный хаос, с которым невозможно бороться, и тем самым привести ребёнка в состояние хронического ужаса. Вы удивляетесь разнице между моими детьми и детьми из внешнего мира, мисс Тэггарт? Но объяснение просто. Причина в том, что здесь, в Долине Голта, нет ни одного человека, который не счёл бы чудовищным внушать ребёнку что-то иррациональное.

∗ ∗ ∗

Дэгни ещё раз вспомнила об учителях, которых лишились школы внешнего мира, когда увидела трёх учеников доктора Экстона на их ежегодной встрече.

Кроме них он пригласил только Кей Ладлоу. Вшестером они сидели во дворе его дома, освещённые заходящим солнцем. На дне долины собирался нежный голубой туман.

Дэгни смотрела на учеников доктора Экстона, на их гибкие, ловкие тела, удобно, в раскованных позах разместившиеся в парусиновых креслах, одетые в лёгкие брюки, ветровки и рубашки с открытым воротом. Это были Джон Голт, Франциско д’Анкония и Рагнар Даннескьолд.

— Не удивляйтесь, мисс Тэггарт, — с улыбкой сказал доктор Экстон, — и не думайте, что эти трое моих учеников что-то сверхъестественное. Поразительно другое — они нормальные люди, нечто невиданное в мире, а подвиг их в том, что они сумели выжить и остаться таковыми. Требуется незаурядный разум и ещё более незаурядная воля, чтобы уберечь свой интеллект от разлагающего влияния мировых доктрин, аккумулировавших зло веков, и остаться человеком, поскольку человек означает существо разумное.

Она почувствовала нечто новое в отношении к ней доктора Экстона, что-то изменилось в его обычной сдержанности; казалось, он принимал её в свой круг, словно она уже больше чем гость. Франциско вёл себя так, будто её присутствие на их встрече вполне естественно, он радостно принимал это как должное. Лицо Голта не выдавало никаких чувств, он вёл себя как галантный спутник, приведший Дэгни сюда по просьбе доктора Экстона.

Она обратила внимание на то, что взгляд доктора Экстона постоянно возвращается к ней, словно он с гордостью представлял своих воспитанников понимающему собеседнику. В своих рассуждениях он вновь и вновь затрагивал одну тему, говоря тоном отца, который нашёл заинтересованного слушателя по близкому его сердцу предмету.

— Видели бы вы их в университете, мисс Тэггарт. Колоссальное различие в среде, которая их воспитала, но — чёрт побери эту среду! — они сошлись с первого взгляда, выбрав друг друга среди тысяч студентов. Франциско, богатейший наследник в мире, Рагнар, европейский аристократ, и Джон, человек, сотворивший, сделавший себя в полном смысле слова из ничего — ниоткуда, без родителей, без денег, без связей. Вообще-то он сын автомеханика с бензоколонки где-то на перекрёстке дорог в Огайо, ушёл из дома в двенадцать лет, чтобы самостоятельно пробиться в жизни, но мне его явление всегда представлялось в образе Минервы, богини мудрости, которая вышла из головы Юпитера взрослой и в полном вооружении… Хорошо помню день, когда впервые увидел их вместе. Они сидели на задних скамьях. Я читал спецкурс для аспирантов, очень трудный, настолько, что сторонние студенты редко захаживали послушать. А эта троица выглядела слишком молодо даже для первокурсников, тогда им было по шестнадцать лет, как я позднее узнал. В конце лекции Джон поднялся и задал мне вопрос. Вопрос был таков, что я как преподаватель был бы горд, если бы услышал его от студента, который шесть лет изучал философию. Он касался метафизики Платона и не пришёл в голову самому Платону. Я ответил и пригласил Джона к себе в кабинет после лекции. Он пришёл, а вместе с ним и вся троица, двоих других я увидел в приёмной и тоже пригласил к себе. Я говорил с ними около часа, потом отменил всё, что запланировал на этот день, и мы проговорили весь остаток дня. А потом я договорился, чтобы их записали на мой спецкурс с оформлением зачётов. Они прослушали курс и получили самые высокие оценки в группе… Основными предметами они избрали физику и философию. Их выбор удивил всех, кроме меня: современные мыслители считали, что реальность несущественна, а современные физики считали, что мышление несущественно. Я, однако, думал иначе, но, что самое удивительное, так же думали мои юноши… Роберт Стэдлер заведовал кафедрой физики, я — кафедрой философии. Вдвоём мы сняли для этих ребят все правила и ограничения, избавили их от рутины бесполезных дисциплин, зато нагрузили самыми сложными заданиями и дали им возможность закончить университет по этим двум специальностям за четыре года. Им пришлось потрудиться. Кроме того, им надо было все четыре года зарабатывать на жизнь. Франциско и Рагнару помогали родители, Джон ни от кого не ждал помощи, но все трое совмещали учёбу с работой, чтобы заработать деньги и жизненный опыт. Франциско работал в медеплавильне, Джон — в железнодорожных мастерских, а Рагнар… Нет, мисс Тэггарт, он был самым усидчивым и дисциплинированным из этой троицы, а не наоборот… Он работал в университетской библиотеке. Им хватало времени на всё, кроме развлечений и общественной деятельности. Они… Рагнар! — внезапно резко прервал он себя. — Не сиди на земле!

Даннескьолд к тому времени соскользнул на траву и сидел, положив голову на колени жены. Он послушно встал, усмехаясь. Доктор Экстон тоже виновато улыбнулся.

— Старая привычка, — объяснил он Дэгни. — Можно сказать, условный рефлекс. Бывало, в университете я заставал его сидящим на земле во дворе моего дома в холодное, сырое время, была у него такая привычка, безрассудство молодости, она меня беспокоила, ему следовало понимать, как это опасно и…

Он внезапно осёкся, прочитав в удивлённом взгляде Дэгни то же, о чём подумал сам, — мысль о тех опасностях, которые избрал для себя, повзрослев, Рагнар. Доктор Экстон повёл плечами, развёл руками в жесте беспомощной насмешки над самим собой. Кей Ладлоу понимающе улыбнулась ему.

Он со вздохом продолжил:

— Мой дом стоял на окраине университетского городка, на высоком холме близ озера Эри. Много вечеров провели мы вместе, вчетвером. Так же как сегодня, сидели вечерами во дворе моего дома ранней осенью или весной, только вместо этого горного склона перед нами, уходя к далёкому горизонту, расстилалась водная гладь. В те вечера мне доставалось больше, чем на семинарах, приходилось отвечать на массу вопросов, обсуждать множество поднимаемых ими проблем. Ближе к полуночи я заставлял их выпить горячего какао — я подозревал, что им никогда не хватало времени толком поесть, — а потом беседа продолжалась; озеро между тем погружалось в плотную тьму, и небо казалось светлее земли. Нередко бывало и так, что я спохватывался, замечая, что небо темнеет, а озеро делается бледнее, и до рассвета мы успевали сказать друг другу всего несколько фраз. Мне не следовало увлекаться, я знал, что им не хватает сна, но я вновь и вновь забывался, теряя ощущение времени. Понимаете, глядя на них, я всегда чувствовал себя так, будто сейчас раннее утро и впереди бесконечный бодрый день. Они никогда не говорили о том, чем им хотелось бы заняться в будущем, у них и мысли не было, что некая таинственная высшая сила наделила их невиданным даром осуществлять свои желания. Они говорили о том, что сделают.

Может ли любовь сделать человека трусом? Я испытывал страх лишь иногда — в те моменты, когда слушал их и, зная, каким становится мир, думал, с чем им придётся столкнуться в будущем. Страх? Да, но это было больше чем страх. Такое чувство делает человека способным на убийство. Когда я думал о том, что мир склоняется к тому, чтобы уничтожить этих детей, о том, что эти трое моих сыновей намечены на убой, я готов был отстоять их ценой смерти. Да, я готов был убить, но кого? Всех и никого — у врага не было лица, центра, гнусного негодяя. Не убивать же работника армии спасения, не способного самостоятельно заработать ни цента, или вороватого чиновника, шарахающегося от собственной тени, — весь мир катился в позорную бездну, подталкиваемый руками милых, чудесных людей, верящих, что потребность выше способности, а жалость выше справедливости.

Но эти мысли возникали лишь время от времени, это чувство не было постоянным. Я слушал своих учеников и знал, что ничто их не сломит. Я смотрел на них, когда они сидели во дворе моего дома, а неподалёку высились погружённые во тьму здания Университета Патрика Генри, который всё ещё держался цитаделью непорабощённой мысли, за ними, в оранжевом сиянии сталелитейных заводов, батареями труб подпиравших небо, виднелись огни Кливленда; мерцали красными огоньками радиовышки, шарил в чёрном небе длинными белыми лучами прожекторов аэропорт. И я надеялся, что ради величия мира, которое двигало ими, величия, последними наследниками которого они были, они победят.

Помню один вечер, когда Джон долго молчал, а потом я заметил, что он заснул, растянувшись на земле. Его друзья признались, что он не спал трое суток. Я тотчас отослал их обоих домой, но не решился будить его. Стояла тёплая весенняя ночь; я принёс одеяло и укрыл его, оставив спать во дворе. Я просидел рядом с ним до утра и смотрел на его лицо при свете звёзд, а потом при первых лучах солнца смотрел на его гладкий, высокий лоб и опущенные веки. И тогда ко мне пришло то состояние души, — нет, не молитвенное, я не молюсь, — но то, что люди по наивному заблуждению стараются вызвать молитвой: полная, всеобъемлющая, твёрдая решимость посвятить себя деятельной любви к правде; меня охватила уверенность, что правда победит и этот юноша обретёт то будущее, которое он заслужил. — Он показал рукой на долину: — Я не думал тогда, что он будет таким великим… и таким трудным.

Стемнело, и горы слились с небом. Огни внизу, в долине, казалось, повисли в пространстве, над ними полыхала красным зевом литейная Стоктона, светилась цепочка огней в доме Маллигана, напомнившая Дэгни огни вагона, подвешенного в небе.

— У меня был соперник, — медленно произнёс доктор Экстон. — Роберт Стэдлер… Не хмурься, Джон, дело прошлое… Джон когда-то любил его. Да и я тоже… Нет, так сказать нельзя, но моё отношение к человеку такого ума, как Стэдлер, было нестерпимо близко к чувству любви, в общем, я испытывал одно из редчайших наслаждений — восхищение. Нет, конечно, я не мог бы назвать это любовью, но и он, и я всегда ощущали себя последними могиканами давно минувших дней, людьми исчезнувшего племени, два представителя которого каким-то чудом выжили среди засасывающей трясины нынешней серости. Смертельный грех Роберта Стэдлера в том, что он так и не прибился к берегу… Он ненавидел глупость, и только это чувство он не скрывал от людей и давал им знать об этом, — язвительная, горькая, усталая ненависть к невежеству, которое осмелилось выступать против него. Он всё хотел делать по-своему, хотел, чтобы его оставили в покое и он мог без помех следовать своим путём; он без колебаний сметал людей со своего пути, не заботясь о выборе средств; его мало волновало, каким путём он следует и какие враги ему противостоят. Он избрал кратчайший путь. Вы улыбаетесь, мисс Тэггарт? Вы его ненавидите, да? Конечно, вам известно, что это оказался за путь… Он сказал вам, что мы состязались за этих троих студентов. Так и было, вернее, с моей стороны это было не так, но он относился к этому именно так, и я знал об этом.

Что ж, мы были соперниками, однако я имел одно преимущество: я знал, зачем им нужны обе науки, а он никак не мог понять их интереса к моей. Он никак не мог уразуметь, что она необходима ему самому, и это в конце концов погубило его. Но в те годы в нём ещё достаточно оставалось силы жизни, чтобы вцепиться в этих студентов. «Вцепиться» — так он это называл. Поскольку он поклонялся исключительно интеллекту, он вцепился в них, будто в свою собственность. Он всегда был очень одинок. Я полагаю, что за всю свою жизнь он только однажды почувствовал любовь — к Франциско и Рагнару — и только раз испытал страсть — к Джону. Именно в Джоне он видел преемника — своё будущее и своё бессмертие. Джон хотел стать изобретателем, а это требовало знания физики, и он собирался пойти в аспирантуру к Роберту Стэдлеру. Франциско хотел после университета пойти работать, ему предназначено было стать идеальным продолжением нас обоих, его духовных отцов, — промышленником. А Рагнар? Вы ведь не знали, какую профессию выбрал он, мисс Тэггарт? Нет, вовсе не лётчик-испытатель, не исследователь джунглей, не глубоководный ныряльщик. Нечто требовавшее гораздо большей храбрости. Рагнар намеревался стать философом. Абстрактным теоретиком, затворником, философом в башне из слоновой кости…

Да, Роберт Стэдлер любил их. И что же? Я ведь уже сказал, что пошёл бы на убийство, чтобы оградить их, только убивать было некого. Но если бы решение проблемы заключалось в этом, что, конечно, не так, то убить следовало бы Роберта Стэдлера. Из всех носителей зла, которое теперь губит мир, он виновен больше всех. Ему был дан разум, чтобы всё понять. У него было имя, заслуги и признание, но всё это использовалось для освящения власти грабителей. Именно он поставил науку на службу грабителям с их пушками. Джон не ожидал этого. Я тоже… Джон вернулся в университет, чтобы приступить к учёбе в аспирантуре по специальности физика. Но он её не закончил. Он ушёл в тот день, когда Роберт Стэдлер одобрил учреждение Государственного научного института. Я случайно встретил Стэдлера в университетском коридоре, когда он выходил из своего кабинета после последнего разговора с Джоном. Он выглядел изменившимся. Надеюсь, мне больше не доведётся увидеть подобным образом изменившееся лицо. Он заметил, что я иду ему навстречу, и, сам не понимая почему, — но мне это было понятно — вдруг повернулся ко мне и закричал: «Мне до смерти осточертели вы все, непрактичные идеалисты!» Я отвернулся. Я понял: передо мной человек, который произносит свой смертный приговор… Мисс Тэггарт, вы помните, какой вопрос задали мне о троих учениках?

— Да, — прошептала она.

— Из вашего вопроса мне понятно, что Роберт Стэдлер сказал вам о них. Расскажите мне, почему он вообще заговорил о них.

Он заметил, что её губы складываются в невесёлую усмешку.

— Он рассказал мне их историю в оправдание своей веры в бессилие человеческого разума. Он поведал мне это как пример утраченных надежд. «В них, — сказал он, — крылись способности, которых можно ожидать у человека будущего, способности, которые могли бы изменить ход истории».

— А разве они не изменили её ход?

Она медленно склонила голову и некоторое время не поднимала в знак согласия и уважения.

— Я хочу, мисс Тэггарт, чтобы вы полностью осознали зло, которое исходит от тех, кто заявляет о своей уверенности в том, что мир есть царство зла и у добра нет в нём никакого шанса победить. Им надо проверить свои исходные положения, проверить свои ценностные критерии. Прежде чем утверждать право на свой тезис о зле как необходимости, пусть они проверят, знают ли, что такое добро и каковы условия добра. Роберт Стэдлер ныне полагает, что интеллект бессилен и человеческая жизнь не может не быть иррациональной. Неужели он ожидал, что Джон Голт станет великим физиком и захочет работать под началом доктора Флойда Ферриса? Неужели он рассчитывал, что Франциско д’Анкония станет великим предпринимателем и захочет развёртывать своё производство по директивам и во благо Уэсли Моуча? Он, что же, полагал, что Рагнар Даннескьолд станет великим философом и будет проповедовать по повелению доктора Саймона Притчета, что никакого разума всё равно нет, а право — это сила? И такое будущее Роберт Стэдлер счёл бы разумным? Хочу обратить ваше внимание на то, мисс Тэггарт, что те, кто громче всех кричит о разочаровании, крахе добродетели, тщете разума, бессилии логики, получили от своих идей сполна и закономерно тот результат, на какой напрашивались, он вытекает из их учения с такой беспощадной логикой, что они не осмеливаются признать его.

В мире, где разум объявляется фикцией, где признаётся моральное право управлять посредством грубой силы, угнетать знание в интересах невежества, жертвовать лучшими ради худших, — в таком мире лучшее должно выступить против общества и стать его смертельным врагом. В таком мире Джон Голт, человек безграничной интеллектуальной мощи, останется чернорабочим, Франциско д’Анкония, чудотворец богатства, будет мотом, а Рагнар Даннескьолд, просветитель, станет пиратом. Общество вместе с доктором Стэдлером получило то, что отстаивало. На что же теперь им жаловаться? На то, что Вселенная иррациональна? Но иррациональна ли она? — Он улыбнулся, и в этой улыбке сияла беспощадная нежность истины. — Всякий творит мир по своему подобию, — сказал он. — Нам дана возможность выбора, но не дано возможности избежать выбора. Тот, кто отказывается от выбора, отказывает себе в праве называться человеком, и в его жизни воцаряется всё перемалывающий хаос иррациональности — но он сам выбрал это. Всякий, кто сохраняет цельность разума, не извращённого уступками чужой воле, всякий, кто приносит в мир спичку или зелёный газон, созданные по его замыслу, и есть человек, причём человек в той мере, в какой он поступает так. И это единственное мерило его достоинств. Они, — он показал на своих учеников, — не шли на уступки. Вот, — он показал на долину, — мера того, что они сберегли, и того, чем являются они сами… Теперь я могу повторить ответ на ваш вопрос, зная, что он будет полностью понят вами. Вы спросили меня, горжусь ли я тем, чем стали трое моих сыновей. Горжусь так, как никогда не надеялся. Горжусь каждым их поступком, каждой целью, которые они ставят перед собой, каждой ценностью, которую они выбирают. Вот, Дэгни, мой исчерпывающий ответ.

Её имя, которое он неожиданно назвал, было произнесено отцовским тоном; произнося две последние фразы, он смотрел не на неё, а на Голта. Она видела, что Голт ответил ему долгим открытым взглядом — знаком согласия. Потом Голт перевёл взгляд на неё. Он смотрел на неё, словно она удостоилась неназванного, но почётного титула, который повис в тишине между ними, титула, который ей даровал доктор Экстон; он не был назван, и другие его не заметили. По весёлым искоркам в глазах Голта она видела, что ему доставляет удовольствие её волнение, что он поддерживает её и — невероятно — полон нежности.

∗ ∗ ∗

Шахта «Медь д’Анкония № 1» казалась небольшим шрамом на склоне, как будто по лицу горы несколько раз полоснули бритвой и на бурой поверхности остались красные раны. Нещадно палило солнце. Дэгни стояла на краю тропинки, держась двумя руками за Голта и Франциско. Они находились на высоте шестисот метров над долиной, в лицо им бил переваливший через горы ветер.

Вот, думала Дэгни, история человеческого благополучия, вырезанная на складках гор. Над разрезом свешивались несколько сосен, скрученных бурями, которые веками проносились над этим безлюдным краем. В разрезе работали шестеро мужчин, тут же находилось множество сложных механизмов, своими чёткими очертаниями вносивших порядок в мятежный пейзаж. Основную работу выполняли машины.

Она обратила внимание, что Франциско показывает свои владения не только ей, но и Голту, а может быть, прежде всего ему.

— Джон, ты не был здесь с прошлого года… Вот увидишь, что здесь будет ещё через год. Через несколько месяцев я разделаюсь со своими делами в мире вовне и тогда полностью сосредоточусь на копях.

— Нет уж, Джон! — смеясь, кричал он, отвечая на какой-то вопрос, и она заметила, что всякий раз было что-то особенное в его взгляде, когда он смотрел на Голта. То же самое она видела в его глазах, когда он стоял в её комнате, ухватившись за край стола, стараясь пережить то, чего пережить нельзя; тогда он смотрел так же, будто видел кого-то перед собой. А видел он Голта, подумала она, у его образа искал он поддержки.

В глубине её души зародилось смутное опасение. Усилие, которое Франциско сделал над собой тогда, в Нью-Йорке, чтобы смириться с тем, что потерял её, а другой обрёл, — такую цену ему пришлось заплатить за свою борьбу, — это усилие было столь неимоверно, что он уже не мог увидеть истину, которую угадал доктор Экстон. Но что с ним будет, когда он узнает правду? — спрашивала себя Дэгни и слышала в своей душе горькое возражение: внутренний голос напоминал ей, что, вероятно, и узнавать будет нечего.

В глубине её души зарождалось смутное напряжение, когда она видела, как Голт смотрит на Франциско: это был открытый, простой, ничего не таящий взгляд, говорящий об отсутствии необходимости скрывать свои чувства. Этот взгляд повергал её в смятение, которое она не могла ни определить, ни отбросить: не приведёт ли его это чувство к отвратительному самоотречению?

Но в целом её душа праздновала огромное облегчение, радость освобождения, и это облегчало груз сомнений. Она всё оборачивалась и смотрела на подъём, который они одолели, чтобы добраться сюда, — три километра тяжелейшего пути по извилистой, как штопор, дорожке, приведшей их сюда с самого дна долины. Глаза её изучали тропу, а разум был занят чем-то своим.

По гранитным уступам вверх карабкались кусты, сосны, цепкие мхи и лишайники. Кустарник и мох первыми прекращали подъём, но сосны, редея, взбирались всё выше и выше, пока не осталось лишь несколько одиночных деревьев, врастающих в голые скалы в непреклонном стремлении из последних сил достичь сияющих горных вершин, забитых в расщелинах искрящимся на солнце снегом.

Дэгни залюбовалась великолепным оборудованием, равного которому ей видеть не доводилось, а потом вновь посмотрела на тропу, по которой, покачиваясь, шагали мулы — древнейший вид транспорта.

— Франциско, — спросила она, — кто спроектировал эти машины?

— Это стандартные механизмы, правда, усовершенствованные.

— Кто же их усовершенствовал?

— Я. У нас мало рабочих рук. Приходится компенсировать это.

— Но вы несёте чудовищные потери рабочей силы и времени, транспортируя руду на мулах. Вам надо провести железнодорожную ветку в долину.

Она смотрела вниз и не заметила, как зажёгся его взгляд, а в голосе появилась осторожная нотка:

— Я знаю, но это такое непростое дело, нынешняя производительность копей его не оправдает.

— Вздор! Всё проще, чем кажется. С востока есть проход, градиент там ниже и порода мягче, я заметила это по пути сюда. Там путь прямее, значит, можно рассчитывать километров на пять полотна или того меньше.

Указывая на восток, она не заметила, как пристально двое мужчин вглядываются в её лицо.

— Узкоколейка, вот что вам нужно… как в годы строительства первых железных дорог… так ведь и появились первые железные дороги — при шахтах, правда, угольных… Смотрите, видите тот хребет? Там в перепаде высот достаточно места для метровой колеи, не потребуется взрывать скалы или расшивать путь. Видите тот пологий подъём длиной почти в восемьсот метров? Градиент не больше четырёх процентов, любая машина одолеет. — Она говорила быстро, чётко и уверенно, сознавая только, что выполняет своё естественное назначение в естественных условиях, где нет ничего важнее, чем предложить решение задачи. — Дорога окупится за три года. По грубой прикидке, дороже всего обойдётся пара стальных станин, возможно, в одном месте придётся пробить тоннель, но длиной лишь в тридцать метров или меньше. Мне потребуются стальные станины, чтобы перебросить дорогу через расщелину и довести её досюда, но это не самая сложная задача, я вам покажу. Нет ли у вас листа бумаги?

Она не обратила внимания, как стремительно Голт вытащил блокнот и карандаш и сунул ей в руки. Она схватила их, будто там и ожидала найти, будто отдавала распоряжения на строительной площадке, где подобные мелочи не могли быть помехой.

— Объясню приблизительно, что я имею в виду. Здесь мы поставим диагональные опоры, вогнав их в скалу. — Она быстро набросала чертёж. — Это составит около двухсот метров пути, зато не понадобится серпантин… рельсы можно будет уложить за три месяца и потом…

Она остановилась. Когда она подняла глаза, недавнего запала в ней уже не было. Она скомкала набросок и швырнула его на красный гравий.

— Но какой смысл? — воскликнула она, впервые давая выход отчаянию. — Построить пять километров дороги и бросить трансконтинентальную сеть!

Двое мужчин смотрели на неё, на их лицах она не увидела упрёка, только понимание, почти сострадание.

— Простите, — сказала она, опустив глаза.

— Если передумаешь, я готов тут же нанять тебя, или Мидас в пять минут даст тебе кредит, если захочешь быть владельцем, — сказал Франциско.

Она покачала головой.

— Нет, не могу, — прошептала она, — пока не могу.

Дэгни подняла глаза, зная, что им понятна причина её отчаяния и бесполезно скрывать страдание.

— Однажды я уже пыталась, — сказала она, — пыталась всё бросить… я знаю, что это значит… Каждая положенная здесь шпала, каждый забитый костыль напоминал бы мне о моей дороге. Я вспоминала бы другой тоннель и мост Нэта Тэггарта… Как бы я хотела забыть о моей дороге! Если бы я могла остаться здесь и не знать, что они сделают с ней и когда ей придёт конец!

— Забыть не получится, — сказал Голт. Голос его звучал беспощадно и неумолимо именно потому, что был лишён эмоций и считался только с фактами. — Вам придётся услышать об агонии своей дороги во всех деталях, от начала до конца. Новости будут поступать каждую неделю — о снятых с расписания поездах, заброшенных ветках, о том, что рухнул мост Тэггарта. В этой долине никто не остаётся, не сделав окончательный выбор. Решение принимается сознательно на основе ясного представления обо всех связанных с ним последствиях. Никакого обмана, подмены реальности, никаких иллюзий.

Она смотрела на него, подняв к нему лицо, сознавая, какую возможность он отвергает. Она думала: никто во внешнем мире не сказал бы ей такого в эту минуту; она подумала о кодексе того мира, который почитал сладкую ложь как акт милосердия, и ощутила приступ отвращения к этому кодексу, впервые ясно осознав его уродливый, извращённый характер. Она испытывала огромную гордость за стоящего рядом мужчину с ясным, сильным лицом. И он видел, как твёрдо и энергично сложились её губы, но видел также, как их смягчило какое-то трепетное чувство, когда она ответила ему:

— Благодарю вас. Вы правы.

— Вам не надо отвечать мне сейчас, — сказал он. — Скажете, когда решите. Осталась ещё неделя.

— Да, — спокойно ответила она, — всего одна неделя.

Он наклонился, поднял скомканный чертёж, аккуратно сложил его и положил в карман.

— Дэгни, — сказал Франциско, — когда будешь принимать решение, вспомни, если хочешь, как ты пыталась расстаться с дорогой в первый раз, всё тщательно взвесь. Здесь, в долине, тебе не придётся мучить себя, перестилая черепицу или прокладывая дорожки, которые никуда не ведут.

— Скажи, — внезапно спросила она, — как ты узнал тогда, где я?

Он улыбнулся:

— Мне сказал Джон. Разрушитель, помнишь? Ты удивлялась, почему разрушитель никого не прислал за тобой. Но он прислал. Это он послал меня туда.

— Он послал тебя?

— Да.

— Что же он тебе сказал?

— Ничего особенного, а что?

— Что он сказал? Ты помнишь точно слова?

— Да, хорошо помню. Он сказал: «Если хочешь использовать свой шанс — рискни. Ты это заслужил». Я помню, потому что… — Он повернулся к Голту, слегка нахмурясь, немного озадаченный: — Джон, я так и не понял, почему ты так сказал. Что ты имел в виду, о каком шансе говорил?

— Не возражаешь, если я не отвечу сейчас?

— Да, но…

Кто-то из рабочих позвал Франциско, и он быстро отошёл, как будто разговор не требовал продолжения.

Дэгни осознавала, каким значением для неё наделены те моменты, когда её взгляд искал взгляд Голта. Она знала, что встретит его взгляд, но не сможет прочесть в нём ничего, кроме намёка на лёгкую усмешку, словно он знал, какого ответа она ищет, но не обнаружит в его лице.

— Вы дали ему шанс, который сами хотели получить?

— У меня не могло быть шанса до тех пор, пока он не использует все доступные ему шансы.

— Откуда вы знали, что он это заслужил?

— Десять лет я расспрашивал его о вас при любой возможности, любым доступным образом, с разных точек зрения. Нет, он ничего мне не рассказывал. За него всё сказали его интонации, его голос. Он не хотел говорить о вас, но говорил — с жаром, с чрезмерным жаром и вместе с тем неохотно. Тогда-то я и понял, что это больше чем просто дружба с детства. Я понимал, как много он потерял, соглашаясь на забастовку, как отчаянно он хватался за малейшую надежду. Я? Я просто расспрашивал его об одном из наших будущих соратников, так же как расспрашивал о многих других.

Намёк на насмешку остался в его глазах; он знал, что она хотела услышать это, но что это не ответ на тот единственный вопрос, которого она страшилась.

Она перевела взгляд на подходившего к ним Франциско, больше не скрывая от себя, что внезапная гнетущая, отчаянная тревога, которая владела ею, вызвана страхом того, что Голт может погрузить их троих в безнадёжную пучину самопожертвования.

Подошёл Франциско. Он задумчиво смотрел на Дэгни, словно взвешивая какой-то вопрос, такой, от которого в глазах его зажигались искорки безрассудного веселья.

— Дэгни, осталась всего неделя, — сказал он. — Если решишь вернуться, неделя будет последней, и надолго. — В его голосе не было ни упрёка, ни печали, только смягчённость тона — единственное свидетельство волнения. — Если ты уедешь сейчас, конечно, ты всё же вернёшься, но очень нескоро. А я… через несколько месяцев я вернусь сюда, чтобы остаться здесь навсегда, так что, если ты уедешь, я не увижу тебя, возможно, долгие годы. Я хочу, чтобы ты провела эту неделю со мной, чтобы ты переехала в мой дом. Просто как мой гость, ничего больше, без всякой причины, кроме того, что мне так хочется.

Он сказал это просто, будто между ними троими не было и не могло быть тайн. В лице Голта она не заметила никаких признаков удивления. Она почувствовала, как что-то стремительно сжалось в груди, что-то жёсткое, безрассудное, даже злобное, какое-то мрачное возбуждение, слепо требовавшее выхода.

— Но я работаю по найму, — сказала она, со смиренной улыбкой глядя на Голта. — И должна отработать положенный срок.

— Я не стану удерживать вас, — сказал Голт, и она ощутила, что его тон вызывает у неё гнев. Он не признавал за её словами никакого скрытого смысла и ответил только на их буквальное значение. — Вы можете уволиться, когда захотите. Всё зависит от вас.

— Нет. Я здесь пленница. Разве вы забыли? Моё дело выполнять приказы. Я не могу ни делать выбор, ни выражать желания, ни принимать решения. Хочу, чтобы решение было вашим.

— Вы хотите, чтобы оно было моим?

— Да.

— Вы выразили желание.

Насмешка была в серьёзности тона, и Дэгни без улыбки приняла вызов, приглашая его продолжить притворяться, будто он не понял, и сказала:

— Ладно. Я так желаю.

Он улыбнулся, как будто это дитя пробовало хитрить с ним, но ему были ясны все её уловки.

— Хорошо. — Но улыбки не было на его лице, когда он повернулся к Франциско и сказал: — Тогда — нет.

Франциско прочитал в его лице только вызов противнику, который был самым суровым из учителей. Он с сожалением, но без уныния пожал плечами:

— Вероятно, ты прав. Если ты не сможешь отговорить её вернуться, то никто не сможет.

Она уже не слышала слов Франциско. Её ошеломило огромное облегчение, которое охватило её с ответом Голта, облегчение, которое обнажило перед ней громадность страха, который был этим развеян. Только теперь, после его ответа, она поняла, как много зависело от его решения, поняла, что, будь его ответ иным, он бы уничтожил долину в её глазах уверенности в победе, — подтвердилось с несомненностью, что он всегда останется таким, каким был.

— Не знаю, вернусь я во внешний мир или нет, — рассудительно заговорила она, но в её голосе ещё звучали отголоски пролетевшей грозы, оставившей после себя чистую радость. — Прошу простить меня, но я всё ещё не в состоянии принять решение. Но в одном я уверена: я не убоюсь решения.

Внезапное озарение её лица Франциско принял за доказательство, что инцидент не имеет значения. Но Голт понял, он взглянул на неё, и весёлая ирония в его взгляде сочеталась с презрительным упрёком.

Он ничего не сказал, пока они не остались одни; спускаясь рядом с ней по тропе, он окинул её весёлым взглядом:

— Вам надо было подвергнуть меня испытанию, чтобы узнать, снизойду ли я до последней степени альтруизма?

Она не ответила, но взглядом открыто, без оговорок признала его правоту.

Он усмехнулся и посмотрел в сторону, а спустя несколько шагов медленно, словно цитируя, произнёс:

— Никто не остаётся здесь, подделывая реальность каким бы ни было способом.

Испытанное ею облегчение, как думала она, молча шагая рядом с ним, оказалось столь сильным отчасти в силу шока по контрасту: живо и наглядно, с внезапной чёткостью внутреннего зрения она представила себе, что означал бы для них троих кодекс самопожертвования, если бы все трое последовали ему. Голт отказывается ради своего ближайшего друга от женщины, которую жаждет, лицемерно изгоняет из своей жизни и души своё величайшее чувство, а её лишает себя, чего бы это ни стоило им обоим, а потом влачит остаток своих лет сквозь пустыню неисполненного, недостигнутого; она обращается за утешением к дублёру, притворяется, что испытывает к нему любовь, которой нет, и притворяется с готовностью, поскольку воля к самообману составляет необходимое, существенное условие для самопожертвования Голта; затем она живёт долгие годы, испытывая безнадёжное стремление и приемля, как слабое лекарство для незаживающей раны, редкие моменты усталой любви, подкрепляя их тезисом, что любовь вообще тщетна и что на земле нельзя обрести счастья; Франциско бродит в вязком тумане фальшивой реальности, его жизнь — обман, подстроенный двумя людьми, ближе которых у него не было, которым он верил больше, чем себе; он пробует понять, чего ему не хватает для счастья, спускается на землю с шаткого эшафота лжи и падает в пропасть прозрения: она любила вовсе не его, он всего лишь нежеланная замена — то ли объект благотворительности, то ли подпорка; прозрение ввергнет его душу в ад, и только смирение, покорный, летаргический сон равнодушия будет удерживать от распада призрачное здание его былой радости; вначале он будет бороться с собой, потом сдастся и свыкнется с бесцветной, монотонной жизнью, оправдание которой в вынужденном убеждении, что реализовать себя в этом мире человеку не дано; трое, которых природа наградила всеми мыслимыми дарами, ожесточатся умом и сердцем, от них останется только бездушная телесная оболочка, из которой будет рваться последний крик разочарования в жизни, потому что они не смогли сделать нереальное реальным.

Но ведь это и есть, думала Дэгни, моральный кодекс внешнего мира, кодекс, который требует действовать исходя из постулата слабости ближнего, его глупости и склонности к обману. Такова схема жизни людей внешнего мира — блуждание в тумане лицемерия и уклончивости; они не считают факты чем-то твёрдым и окончательным; они не признают за реальностью определённости формы; они проходят по жизни и уходят из неё туманными призраками, будто и не рождались. Здесь же, думала она, глядя сквозь зелень ветвей вниз, на сверкающие крыши в долине, к человеку относятся как к существу такому же определённому и ясному, как солнце и скалы. В этом и источник её облегчения, чудесной лёгкости на сердце: где нет зыбких, как трясина, истин, бесформенных, как марево, убеждений, там никакая борьба не страшна, никакое решение не пугает.

— Не приходило ли вам в голову, мисс Тэггарт, — говорил между тем Голт нейтральным тоном отвлечённого рассуждения, словно угадав её мысли, — что интересы людей не вступают в конфликт ни в сфере бизнеса, ни в сфере торговли, ни в том, что касается интимнейших личных желаний, если они исключают из области возможного нелогичное и не допускают ничего разрушительного в области практической деятельности? Нет конфликтов, призывов жертвовать собой, никто не препятствует целям другого, если люди понимают, что реальность нельзя подделать, что ложь непродуктивна, что, не заработав, ничего не получишь, что разрушение имеющихся ценностей не придаст ценности тому, что ценностью не является. Бизнесмен, который хочет монополизировать рынок, задушив более предприимчивого конкурента, рабочий, который хочет получить доступ к богатству нанимателя, художник, который завидует более яркому таланту и видит в нём соперника, которого надо устранить, — все они стремятся разделаться с фактами, и у них есть единственный метод для этого — разрушение. Идя таким путём, они не завладеют рынком, богатством или бессмертной славой — они просто разрушат производство, труд и искусство. Стремление к нелогичному нельзя удовлетворить, согласны на то или нет те, кого приносят в жертву. Но люди не перестанут желать невозможного и не утратят жажды разрушать — пока самоуничтожение и самопожертвование преподносятся им как практический способ обрести счастье с минимальными усилиями. — Он посмотрел на Дэгни и медленно, с лёгким нажимом, чуть изменив своему бесстрастному тону, добавил: — В моей власти добиться счастья только для себя или уничтожить собственное счастье, но не счастье другого. Вам следовало бы больше уважать и его, и меня и не страшиться того, чего вы страшитесь.

Она не ответила, чувствуя, что лишнее слово лишь переполнило бы полноту момента. Она просто смотрела на Голта соглашающимся взглядом, обезоруженно, по-детски покорно. Её взгляд можно было бы принять за просьбу о прощении, если бы он не сиял радостью.

Он улыбнулся приветливо и понимающе, почти как товарищ по общему делу, одобряя её чувства.

Дальше они шли молча, и этот солнечный день казался ей днём из беззаботной юности, которой у неё не было; всего лишь прогулка на природе двух людей, которые наслаждаются движением и сиянием солнца; у них нет забот, они свободны, и ничто не гнетёт их. Ощущение душевной лёгкости смешивалось с физической невесомостью спуска: не требовалось никаких усилий, оставалось только удерживать себя от полёта; Дэгни шла, сдерживая невольно ускоряющийся шаг, откинув назад голову, и встречный ветер помогал ей, надувая юбку как парус.

Они разошлись внизу, он отправился на встречу с Мидасом Маллиганом, а она — на рынок, за покупками к ужину. Сейчас у неё не осталось других забот.

Жена, думала она, сознательно повторяя слово, которого не произнёс доктор Экстон, слово, которое она с тех пор чувствовала, но никогда не произносила, — три недели она была его женой во всех смыслах, кроме одного, и это последнее ещё предстояло заслужить, но остальное было реальностью, и сегодня она могла позволить себе осознать это, почувствовать и жить с этой мыслью весь день.

Продукты, которые Лоуренс Хэммонд по её заказу выложил на сверкающий чистотой прилавок, никогда не казались ей столь привлекательными, и, сосредоточившись на них, она лишь смутно чувствовала какое-то беспокойство, что-то тревожное, чего не осознавала за своим занятием. До неё дошло, что происходит, только когда она заметила, что Хэммонд остановился, нахмурился и уставился вверх, на небо, через открытую витрину магазина. Он сказал:

— Кажется, кто-то пытается повторить ваш трюк, мисс Тэггарт.

Одновременно с его словами она услышала над головой шум самолёта, который уже летал там некоторое время. Этот звук раздался над долиной впервые с начала месяца.

Они выбежали на улицу. Над кольцом гор кружил серебряным крестом самолёт, похожий на сверкающую стрекозу, которая вот-вот заденет вершины своими крыльями.

— Что ему там надо? — спросил Лоуренс Хэммонд.

У дверей лавки стояли люди, другие останавливались посреди улицы и смотрели вверх.

— Кого-нибудь ждут? — спросила она, поразившись тревоге в своём голосе.

— Нет, — сказал Хэммонд. — Все, кому надо быть здесь, уже здесь. — В его голосе не было тревоги, но звучали озабоченность и любопытство.

Самолёт теперь стал полоской вроде серебряной сигареты, он спустился ниже и виднелся на фоне склонов гор.

— Должно быть, чей-то личный самолёт, — сказал Хэммонд, щурясь на солнце. — На военный не похож.

— Лучевой экран выдержит? — напряжённо спросила она, словно недовольная вторжением врага.

Хэммонд усмехнулся:

— Выдержит?

— Он нас увидит?

— Экран надёжнее банковских сейфов, мисс Тэггарт. Вы-то должны знать.

Самолёт набрал высоту и на время превратился в яркую полоску, в обрывок бумаги, гонимый ветром; он завис в нерешительности, потом вновь снизился, кружа по спирали.

— Какого чёрта ему надо? — сказал Хэммонд. Она стремительно повернулась к нему.

— Он что-то высматривает, — сказал Хэммонд. — Что?

— Где-нибудь есть телескоп?

— Есть, конечно, на аэродроме, но… — Он хотел спросить, что случилось с её голосом, но она уже бежала по дороге к аэродрому, даже не осознавая, что бежит, что гонит её смутная мысль, выразить которую у неё не было ни времени, ни духу.

В диспетчерской вышке у небольшого телескопа сидел Дуайт Сандерс, он внимательно следил за самолётом и озадаченно хмурился.

— Дайте мне взглянуть! — выпалила Дэгни.

Она вцепилась в металлическую трубку и прижалась лицом к окуляру, перемещая телескоп вслед за самолётом. Потом Сандерс увидел, что она застыла, не разжимая пальцев и не отводя лица от телескопа. Присмотревшись, он заметил, однако, что она прижимается к окуляру лбом.

— Что случилось, мисс Тэггарт?

Она медленно подняла голову.

— Вы кого-то узнали?

Она не ответила и поспешила прочь, быстро, но без всякой цели и определённого направления. Бежать она не осмелилась, но ей надо было укрыться, спрятаться, Она не понимала, от кого хотела укрыться, от людей вокруг или от самолёта, на серебряных крыльях которого чернел номер, принадлежащий Хэнку Риардену.

Остановилась она, когда споткнулась о камень и упала. Тогда она заметила, что бежала. Она оказалась на небольшой площадке среди скал рядом с аэродромом. Городка отсюда не было видно. Зато открывался прекрасный обзор неба. Она встала, держась за гранитную стену, ощущая ладонями тепло нагретых солнцем скал. Она не двигалась, лишь следовала взглядом за самолётом.

Самолёт медленно кружил над долиной, то ныряя вниз, то взмывая вверх, стараясь, подумала она, как тогда старалась она, рассмотреть следы катастрофы в безнадёжном хаосе расщелин и валунов, где не понять, то ли там ничего нет, то ли стоит продолжить поиск. Он искал обломки её самолёта, он не сдался, и, чего бы ему ни стоили эти три недели, что бы он ни чувствовал, единственным свидетельством, которое он предъявлял миру, его единственным ответом было упорное, монотонно-настойчивое жужжание двигателя, нёсшего хрупкое судёнышко сантиметр за сантиметром над смертельно опасным нагромождением неприступных гор.

В искрящемся чистом летнем воздухе самолёт казался таким родным и близким, Дэгни видела, как его сотрясают внезапные порывы ветра, как подхватывают воздушные потоки. Она видела всё, и казалось невероятным, что такая же ясность недоступна его взгляду. Под ним лежала вся долина, залитая солнцем; она сияла оконными стёклами, зеленела лужайками и полянами, она кричала: смотри, вот я, здесь конец твоим мучительным поискам, осуществление твоих желаний, не обломки самолёта, не её бездыханное тело — здесь она сама, живая, и здесь твоя свобода. Здесь находилось всё, что он искал сейчас и искал всегда, — лежало перед ним как на ладони и ждало его, стоило только нырнуть в чистый ясный воздух. Всё лежало перед ним и требовало от него одного — способности видеть.

— Хэнк! — закричала она, размахивая руками, подавая ему отчаянный сигнал. — Хэнк!

Она откинулась на скалу, понимая, что бессильна пробиться к нему, что не может дать ему зрение, что никакая сила на земле не способна пробить лучевой экран, кроме его разума и озарения. Внезапно она впервые ощутила лучевой экран не как самый неосязаемый, а как самый жёсткий и абсолютный в мире барьер.

Привалившись к скале, она молча следила за безнадёжным кружением самолёта и слышала, как, не жалуясь, взывает о помощи мотор, и не могла ответить на этот зов. Самолёт круто пошёл вниз, но лишь для того, чтобы, набрав скорость, снова взмыть вверх; он стремительно пересёк горную цепь по диагонали и вырвался в чистое небо. Затем, будто упав на поверхность бескрайнего, безысходного моря, стал медленно оседать, удаляясь, пока не скрылся из виду.

С горьким состраданием Дэгни подумала о том, сколько же осталось недоступным его взгляду. А моему? — думала она. Если она покинет долину, завеса так же плотно сомкнётся за ней. Атлантида скроется под сводом лучей, укрывших её от глаз надёжнее, чем на дне океана, и ей тоже останется только бороться за то, что она не смогла увидеть, только сражаться с призраками первородной дикости и никогда больше не осязать реальность того, к чему она стремится.

Но притяжение внешнего мира, притяжение, которое властно влекло её за самолётом, не носило облик Хэнка Риардена — она знала, что не сможет вернуться к нему, даже если вернётся в мир, — это притяжение имело облик отваги Хэнка Риардена, отваги всех тех, кто ещё сражался за жизнь. Он не бросит поиски её самолёта, даже когда все давно отчаются, как не бросит своих заводов, не бросит любую избранную им цель, пока остаётся хотя бы один шанс. Уверена ли она, что у «Трансконтинентальной Тэггарта» и у того мира, который связан с ней, не осталось никаких шансов? Уверена ли она, что условия битвы таковы, что не оставляют у неё желания победить? Они были правы, граждане Атлантиды, они могли с полным правом исчезнуть, если знали, что не оставляют позади ничего ценного. Но пока она не увидит, что испробовано всё, исчерпаны все силы и средства до последнего, у неё нет права остаться с ними. Этот вопрос терзал её последние недели, но так и остался без проблеска ответа.

В ту ночь она лежала без сна, замерев без движения, следуя, как изыскатель, как Хэнк Риарден, ходу мысли, бесстрастного, математически строгого рассуждения, не внимавшего ни эмоциям, ни тому, чего это ей будет стоить. Муки, терзавшие его в самолёте, она переживала теперь в темноте и молчании своей комнаты; она искала и не находила ответа. Она смотрела на едва различимые в бликах звёздного света надписи на стенах комнаты — но не имела права просить о помощи, как просили те, кто пережил здесь до неё самый тяжёлый час своей жизни.

∗ ∗ ∗

— Да или нет, мисс Тэггарт?

Она смотрела в лица четверых мужчин, собравшихся в гостиной дома Маллигана; день уже угасал. Голт сидел с безмятежным, бесстрастным и внимательным, как у учёного, лицом. На лице Франциско таился намёк на лёгкую улыбку, такую, которая скрывала заинтересованность в том или ином ответе, лишала его лицо всякого живого выражения. Хью Экстон, казалось, сочувствовал сложности её положения, он выглядел по-отцовски нежным. Мидас Маллиган задал вопрос без тени жёсткости в голосе. Где-то за три тысячи километров отсюда в этот закатный час над крышами Нью-Йорка вспыхнуло прямоугольное табло календаря — двадцать восьмое июня. Ей вдруг показалось, что она видит дату воочию, словно та висела над головами собравшихся.

— У меня остался ещё один день, — ровным голосом ответила она. — Вы даёте его мне? Думаю, я пришла к решению, но ещё не вполне в нём уверена, а мне нужна полная ясность, насколько это возможно.

— Конечно, — сказал Маллиган. — У вас фактически есть время до утра послезавтра. Мы подождём.

— Мы будем ждать и позже, — сказал Хью Экстон, — в ваше отсутствие, если будет необходимо.

Она стояла у окна, повернувшись к ним, радуясь уже тому, что может стоять прямо, что руки её не дрожат, а голос звучит так же ровно, без обиды или сожаления, как у хозяев: это как-то сближало её с ними в этот момент.

— Если вы не можете принять решение из-за конфликта между умом и сердцем, — сказал Голт, — доверьтесь уму.

— Думайте о тех доводах, которые убеждают нас в нашей правоте, — сказал Хью Экстон, — а не о том факте, что мы убеждены. Если у вас нет уверенности, не принимайте во внимание нашу уверенность. Не поддавайтесь соблазну подменить своё суждение нашим.

— Не полагайтесь на наше мнение о том, каким должно быть ваше будущее, — сказал Маллиган. — Мы действительно знаем, каким оно должно быть, но для вас выбор лучший — тот, который считаете лучшим вы сами.

— Не обращай внимания на наши интересы и желания, — сказал Франциско, — ты никому ничем не обязана, кроме себя.

Она улыбнулась, ни весело, ни печально, думая о том, что там, во внешнем мире, она никогда не услышала бы подобных слов. Сознавая, как сильно их желание помочь ей даже в том, в чём помочь невозможно, она почувствовала себя обязанной успокоить их.

— Я вторглась сюда без приглашения, — спокойно сказала она, — и должна сама нести ответственность за последствия. Я готова нести её.

В награду она получила улыбку Голта, подобную ордену за боевые заслуги.

На мгновение её отвлекло внезапное воспоминание о Джеффе Аллене, бродяге, ехавшем на «Комете»; ей вспомнился момент, когда она восхищалась его попыткой облегчить ей общение с ним; он пытался убедить её, что знает, куда едет, а не просто передвигается куда глаза глядят. Она слабо улыбнулась при мысли, что теперь испытала обе роли и узнала, что нет ничего хуже и бесполезнее для человека, чем перекладывать на другого груз отказа от выбора. Она испытывала странное, безмятежное спокойствие и понимала, что так проявляется напряжение, но напряжение величайшей ясности. Она поймала себя на мысли: «Она отлично ведёт себя в чрезвычайной ситуации, у меня с ней не будет проблем», — и тут же поняла, что думает о себе.

— Давайте же отложим до послезавтра, мисс Тэггарт, — сказал Мидас Маллиган, — сегодня вы ещё с нами.

— Благодарю вас, — сказала она.

Она осталась стоять у окна, а они занялись обсуждением дел в долине; проводилось последнее совещание месяца. Они только что поужинали. Она вспомнила о своём первом ужине здесь месяц назад. Сейчас на ней был тот же, что и тогда, серый костюм, который был бы уместнее в её кабинете, а не крестьянская юбка, которую так славно носить на солнце. Пока я ещё здесь, думала она, по-хозяйски опираясь рукой о подоконник. Солнце ещё не скрылось за горами, но глубокое небо было ровного, обманчиво ясного голубого цвета, который над горизонтом смешивался с голубизной скрытых за горами облаков, образуя покрывало, в складках которого спряталось солнце. Верхний край облаков окаймляла тонкая огненная черта, напоминавшая о неоновом сиянии городских огней, о голубых артериях рек на карте… о схеме железнодорожных путей, прочерченной белым огнём небес.

Она слышала, как Маллиган перечисляет Голту имена тех, кто не возвращается во внешний мир.

— У нас есть работа для всех, — сказал Маллиган. — В целом в этом году вовне вернутся только человек десять — двенадцать, и то в основном чтобы свернуть дела, распродать имущество и переехать сюда на постоянное жительство. Думаю, мы провели здесь последний отпускной месяц, потому что менее чем через год мы все будем жить в долине.

— Хорошо, — сказал Голт.

— Иначе и нельзя, учитывая положение вовне.

— Да.

— Франциско, — спросил Маллиган, — ты возвращаешься через несколько месяцев?

— Самое позднее в ноябре, — ответил Франциско, — я сообщу вам на коротких волнах, когда буду готов вернуться. Включите, пожалуйста, отопление в моём доме к моему возвращению.

— Обязательно, — сказал Хью Экстон. — К приезду тебя будет ждать ужин.

— Джон, само собой, ты на сей раз не возвратишься в Нью-Йорк? — спросил Маллиган.

Голт бросил на него взгляд и ответил ровным голосом:

— Я ещё не решил.

Ей бросилось в глаза, как резко подались вперёд и удивлённо уставились на него Франциско и Маллиган, в то время как Хью Экстон медленно повернул к нему лицо: казалось, Экстон не удивился.

— Уж не намереваешься ли ты ещё год повариться в этом аду? — воскликнул Маллиган.

— Намереваюсь.

— Но, ради бога, Джон, зачем?

— Я вам скажу, когда решу.

— Но у нас не осталось там никаких дел. Мы заполучили всех, кого знали или могли знать. Наш список исчерпан, за исключением Хэнка Риардена, и он будет наш до конца года, как и мисс Тэггарт, если пожелает. Так что всё, твоя задача выполнена. Там нечего ждать, кроме финальной катастрофы, когда крыша обрушится на головы жильцов.

— Я это знаю.

— Джон, я не хотел бы, чтобы она рухнула на голову тебе.

— Я никогда не давал повода волноваться из-за меня.

— Но осознаёшь ли ты, на какой они стадии? Только шаг отделяет их от вспышки открытого насилия, да, чёрт возьми, они уже давно сделали этот шаг и давно о нём объявили! Очень скоро до них дойдёт весь смысл того, что они натворили, — бабахнет им прямо в морду! Начнутся повсеместная кровавая резня, неприкрытое, слепое насилие, грубый произвол всех против всех, всеобщее безумие, бьющее всех без разбору. Мне не хотелось бы, чтобы ты оказался в гуще этой свары.

— Я сумею позаботиться о себе.

— Джон, нет оснований рисковать, — вставил Франциско.

— Какой риск?

— Грабители обеспокоены из-за тех, кто исчез. Они что-то подозревают. Кто-кто, а ты не должен там дольше оставаться. Всегда есть риск, что они раскроют, кто ты и чем занимаешься.

— Риск есть, но он невелик.

— Нет смысла испытывать судьбу. Там не осталось ничего, с чем бы не справились Рагнар и я.

Хью Экстон молча наблюдал за ними, откинувшись на спинку кресла; на лице у него не было ни опасения, ни улыбки, только внимание, с каким человек следит за ходом спора, который для него уже решён и понятен.

— Если я туда отправлюсь, — сказал Голт, — то не ради нашего дела, а чтобы получить от мира нечто для себя самого, поскольку задачи нашего общего дела уже выполнены. Я ничего не взял от мира и ничего от него не хотел. Но есть одно, что ещё там удерживается, что принадлежит мне, что я им не оставлю. Нет, я не нарушу свою клятву, я не буду иметь дело с грабителями. Там я ни для кого не ценен и никому не собираюсь помогать — ни грабителям, ни тем, кто нейтрален, ни штрейкбрехерам. Если я туда отправлюсь, то лишь ради себя. Не думаю, что моей жизни что-то угрожает, но если и угрожает, теперь я волен рисковать ею.

Он не смотрел на Дэгни, но ей пришлось отвернуться и прижаться лицом и ладонями к окну, потому что у неё дрожали руки.

— Но, Джон! — воскликнул Маллиган, обводя руками долину, — вдруг с тобой что-то случится, что мы будем… — Он резко оборвал себя и виновато замолк.

Голт усмехнулся:

— Что ты собирался сказать?

Маллиган, уклоняясь, жестом отказа махнул рукой.

— Не собирался ли ты сказать, что если со мной что-нибудь случится, то я умру как величайший в мире неудачник?

— Ладно, — виновато произнёс Маллиган, — ничего не буду говорить. Не буду говорить, что мы без тебя не обойдёмся. Обойдёмся. Не буду упрашивать тебя остаться ради нас — вот уж не думал, что когда-нибудь меня потянет упрашивать, но, бог ты мой, до чего же велико искушение! Почти понимаю, почему людей тянет просить. Понимаю, что, какие бы ты ни ставил цели, если ты хочешь подвергнуть свою жизнь опасности, это твоё право, но я вот о чём не могу не думать: ведь это такая ценная жизнь, Джон.

Голт улыбнулся:

— Знаю, знаю. Вот почему я не думаю, что есть какой-то риск… Я надеюсь победить.

Теперь молчал Франциско, он пристально следил за Голтом, недоумённо нахмурясь, словно, ещё не найдя ответа, внезапно осознал смысл вопроса.

— Послушай, Джон, — сказал Маллиган, — поскольку ты ещё не решил, поедешь или нет… Ты ведь ещё не решил, правильно?

— Нет, не решил.

— Поскольку ты ещё не решил, позволь мне кое о чём тебе напомнить, просто чтобы подумать.

— Пожалуйста.

— Я боюсь случайных опасностей в распадающемся мире. Опасно, когда сложное оборудование и машины попадают в руки ослеплённых страхом, обезумевших трусов и недоумков. Подумай только об их железных дорогах. Всякий раз, садясь в поезд, ты будешь подвергать себя риску попасть в ужасную катастрофу, вроде той, что случилась в тоннеле близ Уинстона. И таких катастроф будет всё больше, их частота будет возрастать, наступит время, когда не пройдёт и дня без крупной аварии.

— Я знаю.

— Но то же будет происходить в промышленности, везде, где используются машины — машины, которыми они рассчитывали заменить разум. Авиакатастрофы, взрывы цистерн, прорывы раскалённого металла в домнах, короткое замыкание в электросетях высокого напряжения, проседание почвы под зданиями, плавуны в метро — ничто их не минует. Механизмы, которые обезопасили их жизнь, станут для них источником опасности.

— Я знаю.

— Я знаю, что знаешь, но всё ли ты обдумал в деталях? Представил ли ты себе все мыслимые картины? Я хочу, что бы ты представил себе крушение мира, в который вступаешь, а потом решил, может ли что-либо оправдать твоё появление там. Ты понимаешь, что больше всего пострадают города. Города созданы железными дорогами, и они погибнут вместе с ними.

— Верно.

— Когда встанет железная дорога, в Нью-Йорке через пару дней начнётся голод. Запас продовольствия в городе на два дня. Его кормит континент, раскинувшийся на пять тысяч километров. Как они смогут доставить в Нью-Йорк продукты? Директивами и воловьими упряжками? Но сначала, до того как это произойдёт, они пройдут все стадии агонии — дефицит, разруху, голодные бунты, волны насилия в океане опустошения.

— Так и будет.

— Остановятся фабрики, затем печи, затем радиостанции. Погаснет электричество.

— Так и будет.

— Они потеряют сначала самолёты, потом автомобили и, наконец, лошадей.

— Так и будет.

— Континент держится благодаря тонким нитям дорог. Сначала один поезд в день, потом один поезд в неделю, потом рухнет мост Тэггарта, и тогда…

— Нет, этого не будет! — Это сказала Дэгни, и все разом обернулись к ней. Лицо её побледнело, но было более спокойным, чем тогда, когда она отвечала на их вопросы.

Голт медленно поднялся и склонил голову, словно принимая приговор.

— Вы приняли решение, — сказал он.

— Да, приняла.

— Дэгни, — сказал Хью Экстон, — мне жаль. — Говорил он тихо, с усилием, слова, казалось, с трудом заполняли молчание комнаты. — Хотел бы я, чтобы этого не случилось. Я предпочёл бы всё что угодно, кроме одного: видеть, как вы остались здесь потому, что вашим убеждениям не хватило смелости.

Она стояла в простой и искренней позе: руки опущены вдоль тела, ладони повёрнуты вперёд. Она сказала, обращаясь ко всем, максимально спокойным тоном, так как не могла позволить себе поддаться эмоциям:

— Хочу, чтобы вы знали: если бы было возможно, я хотела бы остаться в этой долине ещё на месяц и умереть. Так сильно во мне желание остаться. Но я выбрала жизнь и не могу дезертировать с поля битвы, которую веду.

— Конечно, — с уважением сказал Маллиган, — если вы всё ещё так считаете.

— Если вам угодно знать ту единственную причину, по которой я возвращаюсь, я скажу вам: я не могу заставить себя бросить на гибель всё величие мира, всё, что было моим и вашим, всё, что создано нами и до сих пор по праву принадлежит нам, потому что я не в состоянии поверить в то, что люди могут отказаться видеть, что они могут оставаться слепыми и глухими и никогда не смогут понять нас и нашу правоту, от принятия которой зависит их жизнь. Они ведь всё ещё любят жизнь, это ещё осталось в их извращённом сознании. До тех пор, пока люди хотят жить, я не могу потерпеть поражение.

— Но хотят ли они? — тихо спросил доктор Экстон. — Хотят ли они жить? Нет, не отвечайте мне сейчас. Понять и принять ответ на этот вопрос оказалось самым трудным делом для всех нас. Унесите этот вопрос с собой, как последний довод, нуждающийся в проверке.

— Вы покидаете нас, оставаясь нашим другом, — сказал Мидас Маллиган, — но мы будем сражаться против всех ваших действий, потому что знаем: вы ошибаетесь, но осуждать мы будем не вас.

— Вы вернётесь, — сказал Хью Экстон, — потому что ваша ошибка идёт от незнания, это не нравственный изъян, не уступка злу, а последняя жертва, которую вы приносите своей добродетели. Мы будем ждать вас, Дэгни, и, когда вы вернётесь к нам, вы уже будете знать, что нет необходимости в конфликте желаний или в таком трагическом столкновении разных систем ценностей, которое вы так мужественно переносите.

— Благодарю вас, — сказала она, опуская глаза.

— Мы должны обсудить условия вашего отъезда, — сказал Голт; он говорил бесстрастным тоном человека, исполняющего свой долг. — Во-первых, вы должны дать нам слово, что сохраните всё в тайне: и наше дело, и наше существование, и нашу долину, и место вашего пребывания в течение этого месяца. Никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не должен узнать об этом мире вовне.

— Даю вам слово.

— Во-вторых, вы не должны пытаться вновь отыскать долину. Путь сюда вам заказан — без приглашения. Если вы нарушите первое условие, вы не подвергнете нас серьёзной опасности; нарушив второе, подвергнете. Не в наших правилах ставить себя в зависимость от доброй или злой воли стороннего лица, в зависимость от обещания, выполнение которого мы не в состоянии гарантировать. Мы также не вправе ожидать, что вы поставите наши интересы выше собственных. Поскольку вы верите в правильность своего пути, может наступить день, когда вы сочтёте нужным направить в долину наших врагов. Поэтому мы не дадим вам возможности сделать это. Вас вывезут из долины на самолёте с завязанными глазами, вас доставят на расстояние, достаточное для того, чтобы вы не могли найти обратный путь.

Она склонила голову:

— Это справедливо.

— Ваш самолёт отремонтирован. Угодно ли вам оплатить стоимость ремонта за счёт ваших средств в банке Маллигана?

— Нет.

— Тогда он останется здесь до тех пор, пока вы не соблаговолите заплатить за него. Послезавтра я вывезу вас из долины на своём самолёте и оставлю в пределах досягаемости транспортных средств.

Она склонила голову:

— Я согласна.

Уже стемнело, когда они отправились домой. Дорожка к дому Голта пересекала долину, минуя хижину Франциско, и они шли втроём. В темноте изредка возникали освещённые прямоугольники окон, первые полосы тумана, свиваясь, поднимались к рамам, подобно теням, отброшенным далёким морем. Они шли молча, звуки их шагов сливались в единый ровный ритм, как речь, которую надо понять, но нельзя выразить в иной форме.

Немного погодя Франциско сказал:

— Ничто не изменилось, только отсрочилось, а последний отрезок всегда самый трудный. Зато последний.

— Я тоже буду надеяться на это, — сказала она. И, помедлив, тихо повторила: — Последний самый трудный. — Она обратилась к Голту: — Можно вас попросить?

— Да, о чём?

— Позвольте мне уехать завтра.

— Как вам угодно.

Когда несколько минут спустя Франциско заговорил, он, казалось, пытался разрешить какое-то невысказанное недоумение; он сказал, как бы отвечая на вопрос:

— Дэгни, мы все трое любим… — она быстро взглянула на него, — одно и то же, неважно, в какой форме. Не удивляйся поэтому, что между нами нет ощущения разрыва. Ты будешь одной из нас, пока тебе будут милы твоя дорога и твои локомотивы. Они приведут тебя обратно к нам, сколько бы раз ты ни сбивалась с пути. Потерян навсегда лишь тот, в ком угасли стремления.

— Спасибо, — тихо сказала она.

— За что?

— За то, как ты это сказал.

— А как я это сказал? Поясни, Дэгни.

— Ты сказал это так, будто счастлив.

— А я счастлив… точно так же, как ты. Не говори, что ты чувствуешь. Я знаю и так. Но видишь ли, мы способны стерпеть ад в той мере, в какой любим. Для меня невыносимым адом было бы видеть твоё равнодушие.

Дэгни молча кивнула и, хотя не смогла бы назвать радостью то, что испытывала, тем не менее чувствовала, что он прав.

Пряди тумана, сплетаясь и клубясь, как дым, наплывали на светлый лик луны. В рассеянном свете было не рассмотреть лиц. Дэгни шла между Голтом и Франциско и могла воспринимать только прямые очертания их фигур, мерный звук шагов и собственное желание идти так всё дальше и дальше. Она не углублялась в свои переживания и осознавала только, что в ней нет сомнения и боли.

Возле своего дома Франциско остановился и, включив их обоих в единый жест, указал на дверь:

— Зайдём ко мне, ведь нам предстоит на время расстаться. Давайте в последний вечер выпьем за то будущее, в котором мы все трое уверены.

— Уверены? — спросила она.

— Да, — ответил Голт, — уверены.

Она всмотрелась в их лица, когда Франциско включил в доме свет. Выражения она не могла определить, их лица не выражали счастья или другого радостного чувства, они были энергичны и торжественны, но они излучали свет, если такое, подумала она, возможно, но то же странное сияние она ощущала в себе, и тот же свет озарял её лицо.

Франциско достал из буфета три стакана, потом внезапно замер, как при неожиданной мысли. Он поставил один стакан на стол, потянулся за двумя серебряными кубками Себастьяна д’Анкония и поставил их рядом.

— Ты отправишься прямо в Нью-Йорк, Дэгни? — спросил он спокойным, приветливым тоном хозяина, достающего бутылку доброго старого вина.

— Да, — так же спокойно ответила она.

— Я послезавтра лечу в Буэнос-Айрес, — сказал он, откупоривая бутылку. — Не уверен, окажусь ли я позже в Нью-Йорке, но на случай, если окажусь, встречаться со мной опасно.

— Меня это не пугает, — сказала она, — если только ты сочтёшь меня достойной встречи.

— Не сочту. Во всяком случае, в Нью-Йорке нас не должны видеть вместе. — Разлив вино, он взглянул на Голта: — Джон, когда ты решишь, остаёшься или возвращаешься?

Голт прямо посмотрел на него и неторопливо, тоном человека, осознающего все последствия своих слов, ответил:

— Я уже решил, Франциско. Я возвращаюсь.

Рука Франциско замерла. Какое-то время он видел только лицо Голта. Потом перевёл взгляд на Дэгни. Франциско поставил бутылку, и, хотя он не отступил назад, казалось, взгляд его обрёл глубину и сразу вместил их обоих.

— Ну конечно, — сказал он.

Казалось, он отодвинулся ещё дальше и теперь мог охватить всю протяжённость их жизни; голос его звучал ровно, ненапряжённо; звук как будто приобрёл ту же глубину, что и зрение.

— Я знал про это двенадцать лет назад, — сказал он. — Знал до того, как ты мог этом знать. И именно мне следовало увидеть то, что потом увидел ты. В ту ночь, когда ты собрал нас в Нью-Йорке, я осознал, кто является воплощением всего, — он говорил это Голту, но перевёл взгляд на Дэгни, — всего, что ты искал… всего, ради чего ты учил нас жить или умереть. Иначе и быть не могло. Это должно было случиться. Всё определилось тогда, двенадцать лет назад. — Он взглянул на Голта и тихо усмехнулся: — А ты говорил, что мне досталось больше всех!

Он резко отвернулся, затем медленно, словно подчёркивая значимость действия, долил вина в три сосуда на столе. Он поднял два серебряных кубка, чуть помедлил, глядя на них, потом протянул один Дэгни, другой — Голту.

— Держите, — сказал он. — Вы это заслужили, и вовсе не по воле случая.

Голт принял кубок из его рук, глядя прямо в глаза Франциско:

— Я отдал бы всё за то, чтобы всё было по-другому. Кроме того, что отдать невозможно.

Дэгни подняла свой кубок и посмотрела на Франциско так, чтобы он мог видеть, что она перевела взгляд на Голта.

— Да, — сказала она, и это звучало ответом на вопрос, — но я этого не заслужила. То, что заплатили вы, я плачу сейчас и ещё не знаю, сумею ли расплатиться. И если ценой и мерой окажется ад, то гореть мне в нём дольше вас двоих.

Пока они пили, она стояла, закрыв глаза, чувствуя, как вино течёт по горлу, и понимала, что для них троих это самый мучительный… и самый возвышенный момент в жизни.

Она не разговаривала с Голтом, пока они добирались вдвоём до его дома. Она не поворачивала к нему голову, сознавая, что даже взгляд был бы слишком опасен. Несмотря на молчание, она чувствовала спокойствие полного понимания, и ещё она ощутила в себе напряжение, осознавая, что они не должны называть то, что понимали.

Но, когда они оказались лицом к лицу в гостиной, она обернулась к нему с полной уверенностью, будто убедилась в своём праве на это и могла опираться на эту убеждённость и спокойно называть всё своими именами. Она ровным голосом, в котором не звучало ни просьбы, ни ликования, лишь констатация факта, спросила:

— Вы возвращаетесь во внешний мир, потому что там буду я?

— Да.

— Я не хочу, чтобы вы возвращались.

— У меня нет выбора.

— Вы уезжаете отсюда ради меня?

— Нет, ради себя.

— Вы позволите мне видеться с вами там?

— Нет.

— Я не должна видеть вас?

— Не должны.

— Я не должна знать, где вы и что с вами?

— Не должны.

— Вы будете следить за мной, как раньше?

— Даже больше.

— Чтобы защитить меня?

— Нет.

— Тогда зачем же?

— Чтобы оказаться на месте, когда вы решите присоединиться к нам.

Она внимательно смотрела на него, не позволяя себе никакой иной реакции. Казалось, она пыталась нащупать ответ на вопрос, который не вполне понимала.

— Остальные соберутся здесь, — объяснил он. — Оставаться там будет слишком опасно. Я стану для вас как бы последним ключом, чтобы открыть дверь в долину, прежде чем вход будет замурован.

— Ах вот что! — Она подавила свой возглас, прежде чем он превратился в стон. Потом, вернув себе спокойствие, спросила бесстрастным, отстранённым тоном: — А если я скажу, что моё решение окончательно и я никогда не присоединюсь к вам?

— Это будет ложь.

— А если бы я захотела сейчас окончательно принять такое решение и придерживаться его, невзирая на будущее?

— Невзирая на то, что вы увидите в будущем, и на убеждения, которые у вас сложатся?

— Да.

— Это будет хуже, чем ложь.

— Вы уверены, что я приняла ошибочное решение?

— Уверен.

— Вы полагаете, что человек должен нести ответственность за свои ошибки?

— Да.

— Тогда почему бы вам не позволить мне одной нести ответственность за мои ошибки?

— Я вам это позволю, и вы будете нести ответственность.

— Если я обнаружу, что хочу вернуться в долину, но слишком поздно, почему вы должны рисковать, оставляя дверь открытой для меня?

— Я не должен и не стал бы, если бы не преследовал личной выгоды.

— Какой личной выгоды?

— Я хочу, чтобы вы были здесь.

Дэгни закрыла глаза и опустила голову, открыто признавая своё поражение, поражение в споре и попытке спокойно принять всё значение того, что оставляла.

Когда она подняла голову и, словно вобрав в себя его искренность, посмотрела на него, не скрывая ни страдания, ни страстного стремления, ни спокойствия, она знала, что и первое, и второе, и третье отражается в её взгляде.

Лицо Голта было таким, каким она впервые увидела его при свете солнца, — лицом беспощадной ясности и бесстрашной проницательности, без боли, без страха и без чувства вины. Она подумала: «О, если бы я могла стоять так и смотреть на него — на разлёт прямых бровей над тёмно-зелёными глазами, на изгиб тени, подчёркивающей линию его губ, на словно отлитую из металла поверхность его кожи в открытом вороте рубашки, на спокойно неподвижную стать его ног, у меня не осталось бы других желаний, кроме как провести всю свою жизнь здесь таким образом». Но в следующую минуту она уже знала, что, если бы её желание осуществилось, такое созерцание потеряло бы всякий смысл, потому что она предала бы всё, что сообщало смысл этому желанию.

И тогда, вовсе не как воспоминание, а как факт из настоящего, Дэгни заново пережила тот вернувшийся к ней момент, когда она стояла у окна своей комнаты в Нью-Йорке и смотрела на окутанный туманом город, на недосягаемые очертания погрузившейся в небытие Атлантиды, и она поняла, что теперь видит ответ на этот момент. Она ощутила не слова, которые тогда адресовала городу, а то непереводимое чувство, из которого возникли эти слова: «Ты, кого я всегда любила, но так и не обрела, ты, кого я мечтала увидеть в конце пути за горизонтом…»

Вслух же она сказала:

— Я хочу, чтобы вы знали: я начала свою жизнь с незыблемого правила, что свой мир я должна создать по образу своих наивысших ценностей и никогда, какой бы суровой и долгой ни оказалась битва, никогда не занижать критерииты, чьё присутствие я всегда ощущала на улицах города, — звучал в ней беззвучный голос, — чей мир я стремилась построить»); теперь я знаю, что сражалась за эту долинуменя поддерживала любовь к тебе»); я увидела, что долина — это не сон, и я ни на что не променяю её и не отдам во власть безрассудного зламою любовь и надежду быть с тобой, быть достойной тебя в тот день, когда встану лицом к лицу с тобой»); я возвращаюсь, чтобы сражаться за долину, дать ей свободу, вывести её в принадлежащий ей по праву широкий мир, чтобы земля принадлежала вам физически, как она принадлежит вам духовно, чтобы снова встретиться с вами в тот час, когда смогу вернуть вам весь отвоёванный мир; если же я потерплю поражение, то навсегда останусь изгнанницей из этой долины, до конца жизнино всё, что останется от меня, всегда будет твоим, и я всегда буду носить в себе твоё имя, даже если никогда не произнесу его; всегда буду служить тебе, даже если не смогу победить, я никогда не сойду с этого пути, чтобы быть достойной тебя в день нашей встречи, даже если его никогда не будет»); за это я буду сражаться, даже если мне придётся выступить против вас, даже если вы заклеймите меня как предателя… даже если мне не суждено будет снова увидеть вас.

Голт стоял не двигаясь, он слушал, не меняясь в лице, только смотрел ей в глаза, будто слышал каждое слово, даже те, что остались непроизнесёнными. Он ответил ей, и взгляд его не менялся, будто через него проходил ток, который ещё нельзя было прервать; тон его голоса был тот же, что у неё, словно он отвечал ей на той же частоте; голос его ничем не выдавал волнения, разве что размеренностью речи:

— Если вы потерпите неудачу, как терпели её борцы за мечту, которая должна была стать явью, но никогда не давалась в руки, если, подобно им, вы придёте к выводу, что высокие идеалы недостижимы, а лучшие мечты неосуществимы, не проклинайте этот мир, как это делают они, не осуждайте жизнь. Вы видели Атлантиду, цель их поисков, она здесь, она существует, но человек должен войти сюда нагой и один, сбросив вековые лохмотья лжи, с чистым и ясным разумом, не с невинным сердцем, а с гораздо более редким качеством — разумом, не способным к компромиссу; вот ключ к Атлантиде и единственное достояние, с которым можно сюда войти. Вам не будет доступа сюда, пока вы не усвоите, что не надо ни убеждать, ни отвоёвывать мир. Когда вы это усвоите, вы увидите, что во все годы вашей борьбы ничто не закрывало вам путь в Атлантиду и никакие цепи не держали вас, кроме тех, которыми вы сами с готовностью опутали себя. Все эти годы то, за что вы так страстно боролись, ожидало вас, — он взглянул на неё, словно отвечая на её невысказанные слова, — ожидало с тем же упорством, с каким вы сражались, с той же страстью и тем же отчаянием, но с большей уверенностью, чем ваша. Идите и продолжайте вашу борьбу, несите и дальше ненужную ношу, принимайте незаслуженную кару и продолжайте верить, что можно служить делу справедливости, с готовностью обрекая свою душу на незаслуженные муки. Но в самые худшие, самые мрачные минуты помните, что вы видели иной мир. Помните, что он открыт для вас, когда вам захочется. Помните, что он возможен, он существует, он ждёт — это ваш мир. — Затем, отвернувшись, тем же ясным голосом, но взглядом прерывая контакт, он спросил: — Когда вы хотели бы отбыть завтра?

— Ну… как только вам будет удобно, но желательно пораньше.

— Тогда приготовьте завтрак в семь, а в восемь мы летим.

— Хорошо.

Он вытащил из кармана и протянул ей маленький блестящий кружок, который она сначала не рассмотрела. Он опустил его ей на ладонь — это была пятидолларовая золотая монета.

— Расчёт за месяц, — сказал он.

Она с силой сжала монету в кулаке, но ответила спокойным и бесстрастным тоном:

— Благодарю вас.

— Спокойной ночи, мисс Тэггарт.

— Спокойной ночи.

В оставшиеся часы она не спала. Она села на пол, прижалась лицом к кровати и не ощущала ничего, кроме его присутствия за стеной. Иногда ей казалось, что он стоит перед ней, а она сидит у его ног. Так она провела последнюю ночь с ним.

Она покинула долину так же, как появилась, не взяв с собой ничего. Она оставила кое-что из того, что успела приобрести здесь, — крестьянскую юбку, блузку, фартук, кое-что из белья. Всё это она аккуратно сложила в комод. С минуту она смотрела на свои вещи, прежде чем закрыла ящик, подумав, что, если вернётся, быть может, найдёт их на месте. Она ничего не взяла с собой, кроме золотой монеты и куска пластыря, всё ещё прилепленного к рёбрам.

Солнце коснулось горных вершин, обведя сверкающей чертой границу долины. Дэгни поднялась на борт самолёта. Она откинулась на спинку сиденья рядом с Голтом и взглянула снизу в его лицо, склонившееся над ней, как тогда, в первое утро, когда она открыла глаза. Потом она закрыла глаза и почувствовала его руки: он завязывал ей глаза.

Раздался рокот мотора, который она ощутила не как звук, а как дрожь после того, как внутри неё что-то взорвалось. Дрожь, казалось, настигла её издалека, причинила бы ей телесную боль, будь она рядом с её источником.

Она не могла сказать, когда самолёт оторвался от земли и пересёк горную гряду. Она сидела тихо, воспринимая пространство только по шуму мотора, её будто нёс звуковой поток, иногда сопровождаемый тряской. Звуки исходили от двигателя, от приборов в кабине; об остальном она не могла судить, и ей оставалось терпеть не вмешиваясь.

Она полулежала на сиденье, вытянув вперёд ноги, держась за подлокотники; она не ощущала движения, не ощущала даже собственного тела; ничто не могло подсказать ей время — у неё не было ни ощущения пространства, ни зрения, ни будущего, только ночь под стянутыми плотной повязкой веками; единственной надёжной реальностью оставалось сознание присутствия Голта.

Они не разговаривали. Только однажды она вдруг позвала:

— Мистер Голт.

— Да?

— Нет, ничего. Я просто хотела убедиться, что вы на месте.

— Я всегда буду на месте.

Она не могла сказать, сколько километров продержался в её памяти звук этих слов, оставаясь на их пути вехой, которая быстро откатывалась назад, пока не исчезла совсем. И не осталось ничего, кроме тишины неделимого настоящего.

Она не могла сказать, день прошёл или час, когда она ощутила, что самолёт резко устремился вниз, что могло означать посадку или крушение; для неё это было почти равнозначно.

Она ощутила толчок колёс о землю с опозданием, словно не сразу поверила, что они приземлились.

Самолёт ещё немного пробежал вперёд, подпрыгивая на выбоинах, потом мотор стих, и наступила тишина. Она ощутила руки Голта на своих волосах — он снял с неё повязку.

В глаза ей ударило ослепительное солнце, вокруг, насколько хватал глаз, расстилалась выжженная прерия, покрытая редкими пучками жёсткой травы, вдаль уходило заброшенное шоссе, в конце которого на расстоянии полутора километров виднелись дрожащие в знойном мареве расплывчатые очертания города. Дэгни взглянула на часы: сорок семь минут назад её окружала Долина Голта.

— Там вы найдёте железнодорожную станцию «Трансконтинентальной Тэггарта», — сказал Голт, указывая на город, — и сможете сесть в поезд.

Она кивнула, будто ей всё понятно.

Голт не последовал за ней, когда она спустилась из кабины на землю. Он перегнулся через колесо к открытой дверце самолёта, и они посмотрели друг на друга. Она стояла, подняв к нему лицо, ветерок шевелил её волосы, взгляду Голта открылась скульптурно-чёткая линия её плеч в безукоризненном костюме — деловая женщина, одиноко стоящая на фоне бескрайней пустынной прерии.

Он указал рукой на восток в сторону невидимых городов.

— Не ищите меня там, — сказал он. — Вы не найдёте меня, пока я не понадоблюсь вам таким, каков есть. И когда я понадоблюсь вам таким, вам не составит труда отыскать меня.

Дверца с шумом захлопнулась; звук показался ей намного громче, чем последовавший за ним рёв двигателя. Она следила, как самолёт разбегается, подминая колёсами траву. Потом между травой и шасси показалась полоска неба.

Она огляделась. Город в отдалении окутывала прозрачная пелена струящегося горячего воздуха. Здания, казалось, провисали под ржавыми потёками, крыши провалились, над ними руиной возвышалась фабричная труба. Дэгни увидела неподалёку выцветший, пожелтевший лоскут, который слабо шелестел в траве, — обрывок газеты. Она смотрела на всё вокруг невидящими глазами, всё казалось ей нереальным.

Потом она отыскала в небе самолёт. Размах крыльев становился всё меньше и меньше, и одновременно затихал шум двигателя. Самолёт ещё набирал высоту, подставляя небу крылья, отсюда он походил на большой серебряный крест; потом траектория полёта выровнялась, следуя линии горизонта и даже слегка склоняясь к земле; ещё немного, и он, казалось, замер без движения, но становился всё меньше. Дэгни следила за ним, как за падающей звездой: крест, потом точка, потом сверкающая искорка, то ли она есть, то ли это плод воображения. Увидев, что весь небесный полог усыпан такими искорками, она поняла, что самолёт скрылся из вида.

Глава 3

Анти-жадность

— Что я здесь делаю? — спросил доктор Роберт Стэдлер. — Зачем меня вызвали? Я требую объяснений. Я не привык тащиться через полконтинента без веской на то причины.

Доктор Флойд Феррис улыбнулся.

— Поэтому я тем более ценю ваше появление, доктор Стэдлер. — По его тону нельзя было определить, что в нём звучало — благодарность или самодовольство.

Солнце жгло немилосердно, и доктор Стэдлер чувствовал, как по виску скользнула струйка пота. Он не понимал, как можно, не стесняясь, затевать глубоко, до раздражения личный разговор посреди шумной толпы, которая торопилась занять места вокруг них на центральной трибуне, — разговор, которого он безуспешно добивался последние три дня. Ему пришло в голову, что именно по этой причине его встреча с доктором Феррисом откладывалась до этого момента, но он отбросил эту мысль, как отмахнулся от какого-то насекомого, нацелившегося на его потный лоб.

— Почему вы избегали встречи со мной? — спросил он. Коварное оружие сарказма в значительной мере теряло свою эффективность в этих условиях, но другого у доктора Стэдлера не было. — Почему вы сочли необходимым писать мне на фирменных бланках и в стиле, более подходящем, как я думаю, для военных… — Он хотел сказать «приказов», но поправил себя: — Канцеляристов, но уж никак не для научной переписки?

— Это вопрос государственной важности, — мягко сказал доктор Феррис.

— Вы понимаете, что я слишком занят и что это означает перебой в моей работе?

— О да, — небрежно подтвердил доктор Феррис.

— Вы понимаете, что я мог бы и отказаться?

— Но вы же не отказались, — мягко возразил доктор Феррис.

— Почему мне не дали разъяснений? Почему вы лично не приехали ко мне вместо того, чтобы посылать этих поразительно наглых юнцов, которые несли невероятную чушь, смесь квазинауки с низкопробными штучками из дешёвых шпионских боевиков.

— Я был очень занят, — отрезал доктор Феррис.

— Тогда будьте любезны объяснить мне, что вы делаете посреди равнин Айовы, а заодно и что здесь делаю я. — Он презрительно обвёл рукой пыльный горизонт пустынной прерии, включив в свой жест и три деревянные трибуны. Трибуны поставили совсем недавно, и дерево, казалось, тоже потело — он видел, как выступали и сверкали на солнце капли смолы.

— Мы станем свидетелями исторического события, доктор Стэдлер, которое явится вехой в развитии науки, цивилизации, общественного благосостояния и политического благоустройства. — Голос доктора Ферриса звучал так, будто он декламировал рекламный текст. — Поворотный пункт новой эры.

— Какое событие? Какой новой эры?

— Как вы сами увидите, только самые выдающиеся граждане, сливки нашей интеллектуальной элиты получили привилегию участвовать в этом событии. Мы, конечно, не могли обойти ваше имя. Разумеется, мы не сомневаемся, что можем рассчитывать на вашу лояльность и сотрудничество.

Ему никак не удавалось поймать взгляд доктора Ферриса. Трибуны быстро заполнялись людьми, и доктор Феррис постоянно отвлекался, чтобы помахать рукой вновь прибывшим, которых доктору Стэдлеру не доводилось встречать раньше, но которые несомненно являлись важными особами, о чём можно было догадаться по тому, как приветствовал их доктор Феррис, — весело и неофициально, но с особой почтительностью. Они тоже, казалось, знали доктора Ферриса и разыскивали его, словно он был церемониймейстером или гвоздём программы.

— Не могли бы вы рассказать мне поконкретнее, что здесь… — начал было доктор Стэдлер.

— Привет, Спад! — воскликнул доктор Феррис и помахал рукой солидному седовласому джентльмену, заполнившему своим грузным телом парадный генеральский мундир.

Доктор Стэдлер возвысил голос:

— Я повторяю, не могли бы вы, не отвлекаясь, объяснить мне в конце концов, что здесь происходит…

— Всё очень просто. Это окончательный триумф… Но простите меня на минутку, доктор Стэдлер, — торопливо проговорил доктор Феррис и, как услужливый лакей на барский звонок, бросился вперёд к группе людей, походивших на разношёрстную кучку гуляк. Он успел лишь обернуться на бегу и с почтением бросить одно слово, которое он, похоже, посчитал достаточным объяснением: — Пресса!

Стэдлер присел на деревянную скамью, испытывая необъяснимое нежелание общаться с окружавшей его публикой. Три трибуны расположили полукругом на некотором расстоянии друг от друга, и это создавало обстановку бродячего цирка; они явно предназначались для какого-то представления и вмещали около трёхсот человек, но пока перед зрителями не было ничего, кроме пустынной прерии, тянувшейся до самого горизонта; виднелась только одинокая ферма вдалеке.

Перед трибуной, очевидно забронированной для прессы, были установлены микрофоны. Напротив трибуны для официальных лиц находилось что-то вроде пульта управления и коммутатор; на панели пульта блестели под солнцем полированные рычажки. Позади трибун устроили импровизированную автостоянку, где уже надменно красовались немало роскошных лимузинов. У доктора Стэдлера возникло смутное чувство тревоги, и вызвало его сооружение, стоявшее в нескольких сотнях метров на невысоком пригорке, — маленькое приземистое строение непонятного назначения, с массивными каменными стенами, без окон, если не считать узких прорезей, забранных толстыми металлическими решётками; здание венчал громадный купол; непропорционально тяжеловесный для такого сооружения, он, казалось, вдавливал его в землю. У основания купола находилось несколько выходов неправильной, произвольной формы; они напоминали грубо сляпанные из глины портики и, казалось, имели мало общего с индустриальным веком; назначение их было непонятно. У здания был мрачный, даже зловещий вид, как у раздувшегося круглого ядовитого гриба; построено оно было наверняка недавно, но со своими нелепыми закруглёнными нефункциональными очертаниями выглядело обнаруженным где-то посреди джунглей примитивным сооружением, посвящённым какому-то тайному дикарскому культу.

Доктор Стэдлер с раздражением вздохнул: он устал от тайн. «Секретно» и «совершенно секретно» — такие слова стояли на полученном им приглашении, которое гласило, что он должен на два дня прибыть в Айову, цель поездки не сообщалась. Двое молодых людей, назвавшихся физиками, прибыли в институт, чтобы сопровождать его, его звонки в офис Ферриса в Вашингтон остались без ответа. Во время утомительной поездки сначала самолётом, потом в тесном салоне автомобиля — всё за государственный счёт — он не узнал ничего нового. Молодые люди говорили о науке, о чрезвычайных ситуациях, социальной стабильности, о необходимости соблюдать тайну, так что в конце пути доктор Стэдлер понимал меньше, чем в начале. Он только заметил, что в их рассуждениях постоянно повторялись два слова, которые фигурировали и в тексте приглашения. Применительно к неизвестной проблеме они звучали зловеще — это было требование «лояльности» и «сотрудничества».

Молодые люди доставили его в первый ряд трибуны и исчезли, как отработанный пар, оставив наедине с доктором Феррисом, который внезапно конденсировался перед ним, — должно быть, из этого пара. Теперь же Стэдлер озирался вокруг и видел, как уклончиво и небрежно доктор Феррис управляется с оравой газетчиков. Стэдлер впал в полное оцепенение, он не мог понять, что к чему, картина происходящего казалась ему бессмысленной и хаотичной.

Вместе с тем у него зародилось подозрение, что за всем этим скрывается чётко продуманный план, что все впечатления, которые он получал, кем-то строго дозировались по продолжительности и силе.

Внезапно он ощутил приступ паники, накативший, как удар грома, он вдруг понял, что ему ужасно хочется скрыться. Но он изгнал эти мысли из своего сознания. Он понимал, что его согласие и сам приезд связаны с мрачной тайной, непостижимой и более смертельно опасной нежели та, которая скрывалась в строении, похожем на шляпку гриба.

«Смогу ли я разобраться в собственных мотивах, которые привели меня сюда?» — думал он. Ведь они коренились и выражались не в словах; они осознавались на уровне эмоций, как удушающий спазм, оставлявший после себя ядовитую коррозию души. Его мозг сверлили слова, которые всплыли в памяти, когда он дал согласие приехать; они стояли перед ним, как магическое заклятие, которое произносят, когда нужно, не смея задуматься, что за ним стоит: «Что поделаешь, когда приходится иметь дело с людьми?»

Он обратил внимание, что трибуна для тех, кого Феррис назвал интеллектуальной элитой, больше той, что предназначалась для государственных чиновников. Он поймал себя на том, что ему приятно оказаться в первом ряду. Он обернулся, чтобы посмотреть на ряды позади. И тут его ожидало разочарование, близкое к шоку: случайное сборище потрёпанных, унылых личностей плохо отвечало его представлению об интеллектуальной элите. Он увидел агрессивно растерянных мужчин и безвкусно одетых женщин, увидел завистливые, блеклые, подозрительные физиономии, на которых лежала печать, несовместимая с образом носителя интеллекта, — печать заурядности. Он не нашёл ни одного известного ему лица, здесь не было знаменитостей или тех, кто мог претендовать на это звание. Ему было непонятно, по какому принципу были отобраны эти люди.

Потом он заметил во втором ряду костлявую фигуру пожилого человека с длинным дряблым лицом, которое ему кого-то напоминало, но кого — он не мог сказать, только бледное воспоминание, как о фотографии, которую он видел в каком-то второсортном издании. Он наклонился к соседке и спросил, указывая:

— Не скажете ли, кто это?

Женщина ответила благоговейным шёпотом:

— Это же доктор Саймон Притчет!

Доктор Стэдлер отвернулся, надеясь, что его никто не узнает и не увидит среди такой публики.

Он поднял глаза и увидел, что Феррис ведёт к нему всю пишущую братию. Доктор Феррис изготовился распорядиться им как гид местной достопримечательностью. Когда они приблизились, он громогласно объявил:

— Зачем вам терять время на меня, когда вот он — главный виновник торжества, человек, сделавший возможным сегодняшнее достижение, — доктор Роберт Стэдлер.

На мгновение ему показалось, что на истасканных, циничных лицах газетчиков появилось странное выражение не то чтобы уважения, интереса или надежды, а скорее какого-то отдалённого эха этих чувств, слабого отблеска того выражения, которое принимали их лица в молодости при упоминании имени Роберта Стэдлера. В тот момент у него возникло побуждение, в котором он не хотел признаться даже самому себе, — желание сказать им, что он ничего о сегодняшнем событии не знает, что он здесь так же мало значит, как и они, или ещё меньше, что он всего лишь пешка в какой-то грандиозной афере, что он здесь почти… заключённый.

Вместо этого доктор Стэдлер услышал собственный уверенный, снисходительный голос, он принялся отвечать на вопросы тоном человека, посвящённого в секреты самых верхних эшелонов власти:

— Да, мы, в Государственном научном институте, гордимся своими достижениями, поставленными на службу обществу. Наш институт не какое-нибудь орудие частных интересов и личных амбиций, он работает на благо человечества, всего мира, — выдавил он, как диктофон, тошнотворные банальности, позаимствованные у доктора Ферриса.

Он запрещал себе осознавать, что испытывает отвращение к самому себе: отвращение есть, но объект другой; он внушал себе, что его тошнит от окружающих; это они вынуждали его подвергаться этой позорной процедуре. Что поделаешь, думал он, когда приходится иметь дело с людьми?

Репортёры кратко записывали его ответы. Теперь их лица превратились в лица роботов, приученных с притворным вниманием выслушивать пустые высказывания таких же роботов.

— Доктор Стэдлер, — спросил один из них, указывая на здание на пригорке, — правда ли, что вы считаете Проект Икс величайшим достижением Государственного научного института?

Наступила гнетущая тишина.

— Проект… Икс?.. — переспросил доктор Стэдлер.

Он понял, что тон выдавал его с головой, и это почувствовали репортёры, которые тут же, как по сигналу тревоги, вскинули головы. Они замерли с поднятыми вверх карандашами.

На какое-то мгновение, пока мышцы его лица усилием воли собирались в некое подобие улыбки, доктор Стэдлер ощутил, как на него накатывает бесформенный, почти сверхъестественный ужас. Он почувствовал, что на него будто надвигается мощный, отлаженный механизм и подминает под себя, а у него нет воли противиться.

— Проект Икс? — тихо выдавил он из себя тоном заговорщика. — Вы же знаете, господа, что значимость, как и мотивы, достижений нашего института не может быть поставлена под сомнение, так как мы некоммерческая организация. К этому нечего добавить.

Он поднял голову и заметил, что доктор Феррис в течение всего интервью стоял позади группы репортёров. Ему показалось, что теперь лицо Ферриса вроде бы расслабилось, а взгляд… взгляд как будто стал наглее.

На автостоянку на полном ходу влетели две роскошные машины и замерли под роскошный визг тормозов. Репортёры бросили на полуслове доктора Стэдлера и помчались навстречу выходившим из машин важным особам.

Доктор Стэдлер повернулся к доктору Феррису:

— Что такое Проект Икс? — строго спросил он.

Феррис невинно и одновременно нагло улыбнулся.

— Некоммерческий проект, — ответил он и помчался встречать важных особ.

Из почтительного шушуканья в толпе Стэдлер узнал, что человечек в модном полотняном костюмчике, который походил на жуликоватого адвоката и уверенно и энергично шагал в центре группы, — мистер Томпсон, глава государства. Он расточал улыбки, хмурился и резко отвечал на вопросы репортёров. Доктор Феррис пробирался сквозь толпу с грацией кошки, трущейся о множество ног.

Группа приблизилась, и доктор Стэдлер увидел, что Феррис подводит прибывших к нему.

— Мистер Томпсон, — зычным голосом произнёс доктор Феррис, когда они поравнялись, — позвольте представить вам доктора Роберта Стэдлера.

Стэдлер увидел, что глава государства долю секунды оценивающе обшаривал его взглядом, в котором промелькнуло благоговение, как при виде загадочного феномена из области, недоступной для мистера Томпсона. Но в его глазах читалось и другое — расчётливость, проницательность и оборотистость тёртого мошенника, который знает, что все, так или иначе, живут по его меркам. Взгляд этот как будто говорил: «Ну а какой навар снял с этого дела ты?»

— Рад, рад, наслышан, — энергично тряся его руку, кивнул ему мистер Томпсон.

Стэдлер узнал, что высокий сутулый мужчина с армейской стрижкой — мистер Уэсли Моуч. Имена других, кому он пожимал руки, доктор Стэдлер не разобрал. Группа двинулась дальше, к трибуне для официальных лиц, а он остался на месте. Его жгло неприятное открытие: оказалось, что одобрительный кивок этого мелкого жулика вызвал у него трепет удовольствия.

Откуда-то появились молодые служители с ручными тележками — они выглядели как театральные капельдинеры и стали раздавать какие-то блестящие предметы с тележек. Это оказались полевые бинокли. Доктор Феррис занял место у микрофона на правительственной трибуне. По сигналу Уэсли Моуча он обратился к собравшимся.

— Дамы и господа!.. — Его торжественный, полный приторного пафоса голос, многократно усиленный динамиками, казалось, вылетел из глотки гиганта и заполнил тишину прерии.

Толпа замерла, все головы одновременно повернулись в сторону ладной фигурки доктора Ферриса.

— Дамы и господа! В знак признания ваших выдающихся заслуг и преданности идеалам нашей страны и общества вы избраны, чтобы присутствовать при первой демонстрации научного достижения такой огромной значимости, такой исключительной важности и эпохальных возможностей, что о нём до сих пор было известно лишь узкому кругу лиц как о Проекте Икс.

Доктор Стэдлер сфокусировал бинокль на единственном объекте впереди — отдалённой ферме.

Теперь он хорошо видел беспризорный фермерский дом. Очевидно, дом покинули давно, крыши уже не было, сквозь стропила просвечивало небо. Тёмные глазницы окон лишь кое-где поблёскивали осколками разбитых стёкол. Сарай осел, крыша его провалилась, колесо над крытым колодцем заржавело, на дворе валялся опрокинутый трактор.

Доктор Феррис между тем распространялся о первопроходцах научной целины, о годах самозабвенного труда и неустанного поиска, о преданности идее, которая воплотилась в изделие «Икс».

Странно, думал доктор Стэдлер, что посреди этого запустения на ферме всё ещё пасётся стадо коз — шесть или семь, одни щипали траву, другие дремали на солнце среди руин.

— Проект Икс, — вещал доктор Феррис, — это исследование в области звука. Наука о звуке содержит немало неожиданного, такого, о чём непосвящённые едва ли подозревают…

Метрах в пятнадцати от фермерского дома Стэдлер увидел новое сооружение непонятного назначения — конструкцию из стальных балок и панелей, которая без видимой цели возвышалась на пустом месте.

Доктор Феррис теперь толковал о колебаниях звука.

Стэдлер направил бинокль к горизонту за фермой, но там на пятнадцать километров ничего не было видно. Его внимание привлекла одна из коз: она как-то странно дёргалась. Теперь он заметил, что козы цепями прикованы к вбитым в землю кольям.

— …были обнаружены, — говорил доктор Феррис, — такие частоты колебаний звука, которых не может выдержать никакая органическая или неорганическая структура.

Стэдлер увидел скачущее в траве между козами серебристое пятно. Это непривязанный козлёнок, резвясь, прыгал вокруг матери.

— Звуковой луч генерируется и направляется из гигантской подземной лаборатории, — сообщил доктор Феррис, указывая на здание на горизонте. — Пульт управления мы между собой именуем «ксилофоном», потому что надо быть чертовски осторожным и нажимать на нужные клавиши, а точнее, на рычажки. Для этой демонстрации основной пульт выведен сюда, на временный «ксилофон», — он указал на панель управления, установленную перед правительственной трибуной, — так что вы сможете увидеть все операции и оценить их простоту…

Стэдлер с удовольствием смотрел на резвящегося козлёнка, его вид и уморительные прыжки действовали умиротворяюще. Малышу не исполнилось ещё и двух недель — комочек шелковистого белого меха на грациозных длинных ножках; казалось, он намеренно весело и рьяно имитировал неуклюжесть всех своих четырёх прямых, негнущихся конечностей. Казалось, он веселился, радуясь солнечным лучам, летнему дню, своему существованию.

— …звуковой луч невидим, неслышим и полностью управляем относительно направления, расстояния и цели. Первый показ, на котором вы присутствуете, проводится в узком секторе, всего три километра, и полностью безопасен: оцеплена территория в тридцать километров. Этот лабораторный генератор излучает звуковые волны, способные распространяться — через выходное отверстие под куполом, вы можете его видеть, — по территории в радиусе ста шестидесяти километров, самые удалённые точки этой окружности простираются от берегов Миссисипи, приблизительно в районе моста «Трансконтинентальной железной дороги Тэггарта», до Де-Мойна и Форт-Доджа в Айове, Остина в Миннесоте, Вудмена в Висконсине и Рок-Айленда в Иллинойсе. Это всего лишь скромное начало. Мы имеем возможность создавать звукогенераторы высокой частоты с радиусом в три и пять тысяч километров, но так как мы не смогли своевременно получить необходимое количество термостойкого сплава, такого, как Металл Риардена, нам пришлось удовлетвориться нынешним оборудованием с указанным радиусом действия. В знак признания выдающейся роли, которую сыграл в осуществлении проекта его вдохновитель мистер Томпсон, обеспечивший выделение Государственному научному институту необходимых средств, без которых Проект Икс не был бы осуществлён, это великое изобретение впредь будет именоваться гармонизатором Томпсона.

Толпа зааплодировала. Мистер Томпсон не шелохнулся, не двинул ни единым выражением лица. Доктор Стэдлер не сомневался, что мелкий мошенник имел к проекту не больше отношения, чем служители-капельдинеры, что у него не хватило бы ни мозгов, ни инициативы, даже достаточной злобы на мир, чтобы подсунуть людям ещё одну смертоносную ловушку, что и сам он был всего лишь пешкой, винтиком безмолвной машины — аппарата, у которого не было ни центра, ни вождя, ни направления, аппарата, который приводили в движение отнюдь не доктор Феррис и не Уэсли Моуч, никто из безмозглых зрителей, собравшихся на трибунах, равно как никто из тех, кто скрывался за кулисами, — аппарата бездушного, неразмышляющего, неосязаемого, в котором не было руководителя, а все были пешками, каждая в меру своей безнравственности. Доктор Стэдлер ухватился за край скамьи, ему хотелось вскочить с места и броситься прочь.

— Что же касается того, как и зачем используется звуковой луч, об этом я говорить не стану. Пусть он скажет сам. Сейчас вы увидите его в действии. Когда доктор Блодгетт нажмёт на рычаг «ксилофона», сосредоточьте внимание на цели — ферме в трёх километрах от вас. Больше смотреть не на что. Луч невидим. Все прогрессивные мыслители давно признали, что нет явлений, а есть только процессы, нет ценностей, есть только следствия. Сейчас, дамы и господа, вы увидите процесс работы гармонизатора Томпсона — и следствие.

Доктор Феррис поклонился, медленно отошёл от микрофона и уселся на скамью рядом с доктором Стэдлером.

У пульта встал молодцеватый толстячок и выжидающе уставился в глаза мистеру Томпсону. Мистер Томпсон некоторое время смотрел, озадаченно моргая, не понимая или забыв, что от него требуется, пока к нему не наклонился Уэсли Моуч и не прошептал ему что-то на ухо.

— Контакт! — громко произнёс мистер Томпсон.

Доктор Стэдлер не нашёл в себе сил смотреть на манипуляции Блодгетта, который грациозным, округло женственным движением потянул один рычажок на пульте, затем другой. Доктор Стэдлер поднял бинокль и стал смотреть на ферму.

В тот момент, когда он поймал фокус, одна из коз дёргала цепочку, чтобы спокойно пожевать пучок высокой травы. В следующий момент она взлетела в воздух, вверх ногами, дёргаясь и брыкаясь; потом свалилась в конвульсиях в серую кучу, образованную семью козами — уже без признаков жизни. Только одна нога, прямая, как палка, высунулась вверх из кучи и какое-то время трепетала, как ветвь на ветру. Едва всё это дошло до сознания доктора Стэдлера, как дом разлетелся на куски, как картонная коробка, и рухнул вниз, накрытый сверху обвалом кирпичей развалившейся трубы. От трактора осталась лепёшка. Навес над колодцем разлетелся на части, а колесо, описав длинную дугу в воздухе, плашмя упало на землю. Стальные балки и перемычки конструкции лопнули и рухнули вниз, как спичечный домик, если на него дунуть. Всё произошло так быстро, просто и бесповоротно, что Стэдлер не успел ужаснуться, не успел ничего осознать, это не был знакомый ему мир, это был кошмарный сон из тех, что мучают детей, когда предметы можно уничтожать одной злой волей.

Он отвёл от глаз бинокль и посмотрел на пустынную степь. Фермы больше не существовало, в отдалении не осталось ничего, кроме темноватой полосы, похожей на тень от облака.

Из рядов сзади раздался пронзительный, душераздирающий вопль: какой-то женщине стало дурно, и она упала в обморок. Он удивился, почему она закричала с таким запозданием, но тут же сообразил, что с момента, когда дёрнули за первый рычаг, не прошло и минуты.

Он снова поднёс бинокль к глазам; казалось, у него появилась внезапная надежда, что он увидит только тень от облака. Но всё осталось на месте — груда развалин и трупов. Он вгляделся пристальнее и понял, что ищет козлёнка. Но ничего не нашёл: от живого существа остался только холмик серого меха.

Опустив бинокль, он повернулся и увидел, что доктор Феррис смотрит на него. Он не сомневался, что всё это время Феррис следил не за испытанием, а за его лицом, будто хотел знать, сможет ли он, Роберт Стэдлер, сам выдержать испытание лучом.

— Вот и всё, — тоном рыночного зазывалы, рекламирующего новый товар, объявил в микрофон толстяк Блодгетт. — В каркасах зданий не осталось ни одного гвоздя, ни одной петли, а в телах животных — ни одной нелопнувшей артерии или вены.

В толпе началось шевеление, послышался возбуждённый шёпот. Люди переглядывались, неуверенно поднимались с мест и вновь садились, им меньше всего нужна была эта пауза, мешавшая хоть чем-то заполнить беспокойство. В шёпоте угадывалась едва сдерживаемая истерика. Казалось, все ждут, чтобы им подсказали, что чувствовать и что делать.

Доктор Стэдлер видел, как из задних рядов выводили по ступенькам женщину, она низко наклонила голову, прижимая ко рту платок: её тошнило.

Он отвернулся и заметил, что доктор Феррис всё ещё следит за ним. Доктор Стэдлер слегка отклонился назад и спросил, с лицом строгим и презрительным, лицом величайшего учёного страны:

— Кто изобрёл этот чудовищный механизм?

— Вы.

Доктор Стэдлер смотрел на него замерев.

— Это всего лишь практическое приспособление, — любезным тоном продолжал доктор Феррис, — в основу которого положены ваши теоретические работы, а именно бесценные исследования природы космических излучений и передачи энергии в пространстве.

— Кто работал над проектом?

— Несколько третьестепенных, как вы выразились, физиков. Их задача была не так уж сложна. Никто из них никогда бы не представил себе первого шага на этом пути, не имей они в своём распоряжении вашей теории и формулы передачи энергии, но с этим багажом остальное оказалось просто.

— Какова практическая цель этого изобретения? В чём его «эпохальные возможности»?

— Ах, разве не ясно? Это неоценимый инструмент национальной безопасности. Кто осмелится напасть на вас, если вы обладаете таким оружием? Оно избавит страну от страха перед агрессией, страна может в полной безопасности строить своё будущее. — В его тоне была странная беззаботность, сиюминутная импровизация; казалось, его не заботило, поверят ему или нет, и он не делал для этого никаких усилий. — Ослабнет напряжение в обществе. Выиграет дело мира, стабильности и, как мы указали, гармонии. Изобретение устранит угрозу войны.

— Какой войны? Какой агрессии? Когда весь мир голодает, а так называемые народные республики еле сводят концы с концами за счёт подачек нашей страны, где вы видите опасность войны? Вы что же, думаете, что на вас нападут дикари в лохмотьях?

Доктор Феррис посмотрел ему прямо в глаза.

— Внутренний враг может быть столь же опасен, как и внешний, — ответил он. — Может быть, ещё более опасен. — На сей раз его голос звучал так, словно он рассчитывал, что его поймут, и нисколько в этом не сомневался. — Государственные системы уязвимы. Но представьте себе, какой стабильности можно достичь в обществе, если разместить энное количество таких установок в ключевых пунктах. Это гарантирует вечный покой, разве не так?

Доктор Стэдлер не шевельнулся и не ответил, время шло, а выражение его лица не менялось, оно застыло, как парализованное. Он смотрел неподвижным взглядом человека, которому внезапно открылось то, что он знал, знал с самого начала, но до сих пор упорно старался не замечать, и который теперь никак не мог примирить увиденное с желанием отказать увиденному в праве на существование.

— Не понимаю, о чём вы говорите! — выдохнул он наконец.

Доктор Феррис улыбнулся.

— Никакое частное лицо, даже самый алчный промышленник или финансист никогда не дал бы денег на Проект Икс, — негромко сказал он тоном простецкой дружеской беседы. — Не по зубам. Требуются огромные капиталовложения без всякой перспективы материальной отдачи. Какой прибыли тут можно ожидать? С этой фермы уже ничего не получишь. — Он показал на тёмное пятно в отдалении. — Но, как вы уже заметили, Проект Икс с самого начала замыслен как некоммерческий. В отличие от коммерческих фирм, Государственный научный институт не испытывал затруднений с финансированием. Вам ведь не приходилось в последние два года слышать, что институт испытывает финансовые трудности? А раньше такая проблема существовала — заставить их проголосовать за выделение фондов на развитие науки. В обмен на деньги, как вы говаривали, они всегда требовали игрушек. Вот это и есть игрушечка, которую вполне оценят власть предержащие. Они выбили голоса. Это оказалось не так уж трудно. Большинство законодателей охотно пошли на выделение фондов: раз проект секретный, значит, важный, а раз важный, то понятно, почему секретный и почему им не раскрывают всех карт, так и надо. Были, конечно, немногие скептики и сомневающиеся. Но они сдались, когда им напомнили, что во главе института стоит доктор Роберт Стэдлер — личность, заслуживающая полного доверия.

Доктор Стэдлер рассматривал ногти на своей руке.

Внезапно загудел микрофон, и толпа мгновенно настроилась на внимание, люди уже теряли самообладание и были на волосок от истерики. Диктор бодро затараторил, выстреливая слова с благожелательностью пулемёта: сейчас начнётся радиопередача, из которой нация узнает об эксперименте, в котором они участвовали. Взглянув на часы, затем на текст перед глазами и повинуясь указующему сигналу Уэсли Моуча, диктор начал вещать в блестящую змеевидную головку микрофона для громадной аудитории слушателей в гостиных, конторах, кабинетах и детских садах:

— Дамы и господа! Проект Икс!

Доктор Феррис наклонился к доктору Стэдлеру, чтобы пробиться сквозь мерный оглушающий галоп диктора, несущегося со своим известием об изобретении по континенту, и сказал тоном малозначащего замечания:

— Жизненно важно, чтобы в эти неустойчивые времена в стране не возникло критики проекта. — Тут он как бы невзначай полушутливо добавил: — Чтобы вообще никогда не возникло никакой критики.

— …политические, интеллектуальные, культурные и духовные лидеры нашей страны, — продолжал кричать в микрофон диктор, — которые присутствовали при этом выдающемся событии от вашего имени, как ваши представители, лично поделятся с вами своими впечатлениями.

Первым по ступенькам на трибуну с микрофоном поднялся мистер Томпсон. Он толкнул краткую, но энергичную речь, в которой возвестил новую эру и воинственным тоном, как предупреждение непоименованным супостатам, заявил, что наука принадлежит народу и каждый человек на земном шаре имеет право на свою долю в достижениях научно-технического прогресса.

Следующим выступил Уэсли Моуч. Он говорил о плановом развитии общества и необходимости как один сплотиться в поддержку тех, кто планирует. Он упирал на дисциплину, единство, самоотверженность, патриотический долг и стойкость в борьбе с временными трудностями.

— Мы собрали лучшие умы нации, чтобы работать на ваше благо. Данное великое изобретение есть продукт гения человека, чья преданность идеалам человечества не может быть поставлена под сомнение, человека, который единодушно признан величайшим учёным нашего столетия, — доктора Роберта Стэдлера!

— Что? — вырвалось у доктора Стэдлера. С беспомощным видом он круто повернулся к доктору Феррису.

Доктор Феррис терпеливо и заботливо смотрел на него.

— Он не спросил у меня разрешения на такое заявление! — полувыпалил-полупрошептал доктор Стэдлер.

Доктор Феррис развёл руками в жесте беспомощного упрёка.

— Теперь вы видите, доктор Стэдлер, как нехорошо позволять беспокоить себя политическими делами, которые вы всегда считали недостойными вашего внимания. Видите ли, мистер Моуч вовсе не обязан спрашивать у вас разрешения.

Теперь на трибуне возникла долговязая фигура доктора Саймона Притчета. Обвив своим тощим телом треногу микрофона, он говорил скучающим, презрительным тоном, будто вещал о чём-то непристойном. Он заявил, что новое изобретение — инструмент общественного благосостояния, что оно гарантирует всеобщее процветание и что всякий, кто усомнится в этом очевидном факте, является врагом общества и заслуживает соответствующего порицания.

— Это изобретение порождено доктором Робертом Стэдлером, выдающимся борцом за свободу…

Доктор Феррис открыл портфель и, достав несколько страниц аккуратно напечатанного текста, обратился к доктору Стэдлеру:

— Вы будете гвоздём программы, — сказал он. — Вы выступите последним в конце этого часа. — Он протянул страницы доктору Стэдлеру. — Вот ваша речь. — Остальное досказали его глаза: слова были выбраны неслучайно.

Доктор Стэдлер взял листки, но держал их кончиками пальцев, как держат ненужный клочок бумаги перед тем, как выбросить.

— Я не просил вас утруждать себя составлением моих речей, — сказал он. Сарказм в его голосе подсказал Феррису: сейчас не время для ответного сарказма.

— Я не мог допустить, чтобы вы тратили своё драгоценное время на подготовку выступлений на радио, — сказал доктор Феррис. — Я не сомневался, что вы оцените это. — Он говорил притворно вежливым тоном, не скрывая фальши, как будто щадя гордость нищего, которому он бросил подачку.

Реакция доктора Стэдлера встревожила его: доктор Стэдлер не только ничего не ответил, но даже не взглянул на рукопись.

— Неверие, — рычал между тем на трибуне коренастый оратор с мясистой физиономией и интонациями забулдыги, — неверие — вот чего нам надо бояться! Если мы поверим в планы наших лидеров, то планы сами собой начнут работать, и у всех нас будет всего навалом, будет и процветание, и кайф. Надо только дать укорот болтунам, которые сеют смуту и сомнения и подрывают нашу нравственность. Это из-за них нищета и дефицит. Но скоро на них найдётся управа, мы защитим от них наш народ, пусть эти умники и критиканы только покажутся, мы им покажем, почём фунт лиха, можете мне поверить!

— Было бы весьма прискорбно, — мягко проговорил Доктор Феррис, — в такое взрывоопасное время, как сейчас, обратить общественное негодование против института. В стране хватает недовольства и волнений; если люди неправильно поймут характер нового изобретения, они могут выместить свой гнев на учёных. Учёные никогда не пользовались уважением в народе.

— …исключительно мирный характер, — убеждала, вздыхая в микрофон, высокая, жилистая женщина, — это изобретение — великое новое оружие мира. Оно защитит нас от агрессивных замыслов корыстолюбивых врагов, оно позволит нам свободно дышать и учиться любить своих ближних. — У неё было костлявое лицо и рот, сложившийся горестной складкой, словно с похмелья; она была в переливчатом бледно-голубом платье из тех, что надевают на концерт артистки. — С этим изобретением мы подошли к тому, о чём мечтали веками, — к синтезу науки и любви.

Доктор Стэдлер вглядывался в лица. Люди на трибунах теперь сидели спокойно, они слушали, но в их глазах пульсировал отблеск сумерек, отблеск боязни того, что происходящее — процесс, который никогда не прекратится; их глаза походили на свежие раны, подёрнутые плёнкой заразы. Они знали, как знал и он, что именно на них нацелен луч из отверстий в основании грибообразного купола. Интересно, подумал доктор Стэдлер, как им удаётся отключать свой рассудок и отмахиваться от истины. Он понимал, что слова, которые они с готовностью впитывали, подобны цепям, которыми их, как подопытных животных, удерживали на месте в радиусе действия луча. Они страстно желали верить; он видел, как сжимались их губы, видел, как время от времени они окидывали своих соседей подозрительным взглядом, словно ужас таился не в звуковом луче, а в тех людях, которые заставят их признать его ужасным. Их глаза подёргивались плёнкой, но во взгляде кровоточила и взывала о помощи рана.

— Почему вы полагаете, что они думают? — нежно увещевал его доктор Феррис. — Разум — единственное оружие учёного, но разум не властен над людьми, разве не так? В такие времена, как наше, когда страна близка к распаду, когда слепое отчаяние подталкивает чернь к открытому бунту и насилию, позволительны любые средства, лишь бы сохранить порядок. Что поделаешь, когда приходится иметь дело с людьми?

Доктор Стэдлер не ответил.

Желеобразно-толстая женщина в потемневшем от пятен пота платье, с выпиравшей из лифа грудью убеждала страну — доктор Стэдлер вначале не поверил своим ушам, — что особую признательность за новое изобретение должны испытывать женщины-матери.

Доктор Стэдлер отвернулся; наблюдавший за ним доктор Феррис мог теперь видеть только благородную линию высокого лба и глубокую горькую складку в уголке рта.

Внезапно, без всякой связи с происходящим, Роберт Стэдлер повернулся к доктору Феррису. Это напоминало неожиданный выброс крови из вдруг открывшейся раны, которая уже почти затянулась. Лицо Стэдлера открылось; выплеснулись боль, ужас, подлинное чувство, будто на миг оба они вернулись к человеческой сути, и он простонал в смертельной тоске:

— И это, Феррис, цивилизованная страна, цивилизованная страна!

Доктор Феррис немного выждал и извлёк из себя долгий, негромкий хохоток.

— Не понимаю, о чём вы говорите, — сказал он тоном, каким произносят цитату.

Доктор Стэдлер опустил глаза.

Когда Феррис заговорил вновь, в его голосе появились едва заметные резкие нотки, значение которых Стэдлер не мог определить, кроме того, что они неуместны в интеллигентной беседе.

— Крайне нежелательно поставить под угрозу интересы Государственного научного института. Печально, если институт закроют или кому-либо из нас придётся оставить его. Где нас ждут? Наука нынче непозволительная роскошь, осталось не много лиц или организаций, которые могут позволить себе самое необходимое, не то что роскошь. Двери для нас закрыты. В исследовательских отделах промышленных концернов, к примеру, «Стали Риардена», нам вряд ли скажут «добро пожаловать». Кроме того, если мы наживём себе врагов, их будут опасаться и те люди, которым понадобился бы наш талант. Человек вроде Риардена, возможно, поборолся бы за нас. А человек вроде Оррена Бойла? Но всё это чисто теоретические рассуждения, потому что фактически все частные исследовательские лаборатории закрыты в соответствии с законом — Директива 10-289 подписана, между прочим, чего вы, вероятно, не знаете, мистером Уэсли Моучем. Может быть, вы подумали об университетах? Они в таком же положении. Они тоже не могут позволить себе иметь врагов. Кто же заступится за нас? Кто-нибудь вроде Хью Экстона мог бы выступить в нашу защиту, но думать об этом значит впасть в грех анахронизма. Он принадлежал к другой эпохе. Условия нашей социально-экономической действительности давно уже исключили возможность существования людей его типа. И уж конечно, я не думаю, что доктор Саймон Притчет и поколение учёных, взращённых под его опекой, смогли и захотели бы хоть пальцем пошевелить ради нас. Я никогда не верил в действенность идеалистов, а вы? Сейчас не время для беспочвенного идеализма. Если кто-нибудь и захочет выступить против политики правительства, как ему добиться, чтобы его голос услышали? С помощью этих господ журналистов, доктор Стэдлер? Через этот микрофон? Разве в стране осталась хоть одна независимая газета? Свободная радиостанция? Или по-настоящему частная собственность, если уж на то пошло? Может быть, есть независимое собственное мнение? — Он уже не маскировал своего тона, это был голос уличного громилы. — Собственное мнение по нынешним временам — роскошь, которой никто не может себе позволить.

Доктор Стэдлер с трудом владел онемевшими губами, окоченевшими, как мышцы несчастных коз.

— Вы разговариваете с Робертом Стэдлером.

— Я это помню. Именно поэтому я и говорю вам: Роберт Стэдлер — славное имя, и я бы не хотел, чтобы слава его померкла. Но что такое в наши дни славное имя? Славное в чьих глазах? — Он обвёл рукой трибуны. — В глазах людей, которых вы видите вокруг? Если они готовы поверить, когда им внушают, что орудие смерти — это орудие процветания, разве они не скажут, когда им велят, что Роберт Стэдлер — предатель и враг Отечества? И вы будете уповать, что это ложь? Уж не думаете ли вы об истине и лжи, доктор Стэдлер? Вопросы истины не имеют никакого отношения к общественным проблемам. Принципы не имеют веса в общественных делах. У разума нет власти над людьми. Логика бессильна. Нравственность излишня. Не отвечайте мне сейчас, доктор Стэдлер. Ответите через микрофон. Вы следующий оратор.

Поглядывая на оставшееся от фермы тёмное пятно в отдалении, доктор Стэдлер понимал, что испытываемое им чувство — страх, но не позволял себе понять причину этого страха. Человек, проникший в тайну частиц и субчастиц космоса, не позволял себе исследовать собственные чувства, иначе он понял бы, что его ужас имел три истока: во-первых, его страшил стоявший перед глазами образ — надпись над входом в институт, начертанная в его честь: «Неустрашимому Разуму. Неосквернённой Истине»; во-вторых, он испытывал элементарный, грубый, животный страх перед физическим уничтожением, унизительный страх, которого со времён собственной юности он никак не ожидал испытать на себе в цивилизованном мире; в-третьих, его терзал ужас от сознания того, что, предавая первое, человек оказывается во власти второго.

Он шагал к микрофону медленным, твёрдым шагом, подняв голову, скомкав в ладони текст выступления. Казалось, он шёл и на пьедестал, и на гильотину. Подобно тому, как в момент кончины перед взором умирающего проходит вся его жизнь, голос диктора развёртывал свиток жизни и достижений Роберта Стэдлера. Лёгкая дрожь пробежала по лицу Роберта Стэдлера, когда диктор читал из его послужного списка: «…бывший заведующий кафедрой физики в Университете Патрика Генри». Он понимал, но как-то отвлечённо, будто какой-то сторонний человек, которого он оставил позади, что ещё миг, — и это сборище станет свидетелем краха более ужасного, чем разрушение фермы.

Он уже поднялся на первые три ступеньки помоста, когда один молодой журналист вырвался вперёд, подбежал к нему и, ухватившись снизу за ограждение, попытался остановить его.

— Доктор Стэдлер! — отчаянным шёпотом молил он. — Скажите им правду! Скажите, что вы не имеете к этому никакого отношения! Скажите, что это изобретение дьявола, предназначенное для убийства! Скажите народу, стране, что за люди пытаются править ими! Вам поверят! Скажите правду! Спасите нас! Вы один можете это сделать!

Доктор Стэдлер посмотрел на него сверху. Журналист был молод, его движения и голос отличались быстротой и чёткостью, им руководила ясная цель; среди своих престарелых коллег, продажных искателей выгоды и связей, он смог добиться известности и вторгся в элитарный круг политической прессы посредством и в качестве последнего бесспорно яркого таланта. В его глазах горел огонь бесстрашного интеллекта, такие же глаза когда-то смотрели на доктора Стэдлера со студенческой скамьи. Он даже заметил, что глаза были карие, с зеленоватым оттенком.

Доктор Стэдлер отвернулся и увидел, что к нему на выручку, на правах слуги или надзирателя, спешит Феррис.

— Прошу оградить меня от оскорблений и провокаций со стороны безответственных юных сумасбродов с изменническими настроениями, — громко сказал доктор Стэдлер.

Доктор Феррис набросился на молодого человека и, потеряв самообладание, с лицом, искажённым от ярости при виде этого внезапного, непредвиденного препятствия, заорал:

— Немедленно сдать журналистское удостоверение! Вон отсюда!

— Я счастлив, — начал читать свой текст в микрофон для притихшей публики и всей страны доктор Стэдлер, — что после долгих лет работы на поприще науки могу передать уважаемому главе нашего государства мистеру Томпсону изобретение огромной мощи, способное оказать ни с чем не сравнимое облагораживающее воздействие на людей в интересах мира и прогресса…

∗ ∗ ∗

Небо дышало, как раскалённая добела печь, а по улицам Нью-Йорка, как по желобам, текла расплавленная пыль, вытеснившая свет и воздух. Дэгни стояла на перекрёстке, где она сошла с аэропортовского автобуса, и ошеломлённо рассматривала город. Казалось, здания поблекли от жары, державшейся много недель, а люди поблекли от боли, не отпускавшей их многие столетия. Она стояла и смотрела на них, не в силах избавиться от всепоглощающего ощущения нереальности.

Это ощущение нереальности не оставляло её с раннего утра, с того момента, когда, пройдя по обезлюдевшему шоссе, она вошла в незнакомый город и спросила первого встречного, где находится.

— В Уотсонвилле, — ответил тот.

— А не скажете ли, какой это штат? — спросила она. Мужчина с удивлением оглядел её с ног до головы.

— Небраска, — ответил он и быстро удалился.

Она невесело улыбнулась, понимая, что ему хотелось узнать, откуда она явилась, но, как бы он ни напрягал воображение, никогда не додумался бы до истинного ответа, так он был неправдоподобен. Однако неправдоподобным ей показался Уотсонвилль, пока она шла по его улицам к вокзалу. Она уже отвыкла постоянно видеть отчаяние как нормальное, обыденное состояние человеческой жизни, настолько привычное, что его перестаёшь замечать. Теперь вид его поразил её в самое сердце своей безысходностью. Она видела на лицах людей печать боли и страха — и упорное нежелание признать это. Казалось, все погрузились в чудовищный ритуальный самообман, отстраняя от себя реальность, не замечая фактов, отказывая себе в подлинной жизни, — и всё из страха перед чем-то безымянным и запретным, тогда как запрещали они себе только одно — увидеть источник своего страдания и усомниться в необходимости терпеть его. Всё это было ей предельно ясно, и ей всё время хотелось подойти к незнакомым людям, хорошенько встряхнуть их, рассмеяться им в лицо и крикнуть: «Очнитесь!»

У людей нет оснований так бедствовать, думала она, нет никаких причин быть несчастными, но тут же вспоминала, что причина имелась: они изгнали из своей жизни разум — то, что делает их сильными.

Поездом Дэгни добралась до ближайшего аэропорта, она никому не представлялась, поскольку в этом не было необходимости. В вагоне она села у окна, как незнакомец, которому непонятен язык окружающих людей. Она подобрала оставленную кем-то газету, с трудом заставила себя понять, что в ней говорилось, но так и не поняла, зачем об этом писать: всё казалось ей детской бессмыслицей. На странице новостей из Нью-Йорка она с удивлением прочитала о себе: мистер Джеймс Тэггарт с глубоким прискорбием извещал о гибели своей сестры в авиакатастрофе — вопреки всякого рода непатриотическим измышлениям. Она не сразу вспомнила о Директиве 10-289 и поняла, что Джим скорбит из-за слухов о том, что она якобы попросту дезертировала.

Судя по газете, её исчезновение вызвало большой резонанс и всё ещё волновало общественность. Её имя повторялось в разных контекстах в связи с возрастающим числом авиакатастроф. На последней странице она нашла объявление, подписанное Генри Риарденом, назначавшим вознаграждение в сто тысяч долларов тому, кто найдёт место катастрофы и обломки её самолёта.

Это объявление вызвало у неё потребность торопиться, всё прочее казалось бессмысленным. И тут до неё дошло, что её возвращение будет крупным событием и она опять станет центром внимания. Она заранее испытала смертельную усталость, представив своё неизбежно эффектное появление, встречу с Джимом и журналистами, всеобщий ажиотаж и бесконечные расспросы. Хорошо бы всё это прошло без её участия.

В аэропорту она увидела репортёра местной газеты, который брал интервью у каких-то улетавших чиновников. Подождав, пока он закончит, она подошла к нему, протянула свои документы и тихо сказала, глядя в его округлившиеся от изумления глаза:

— Я Дэгни Тэггарт. Я хочу, чтобы вы сообщили, что я жива и к вечеру вернусь в Нью-Йорк.

Самолёт был уже готов к вылету, это избавило её от необходимости отвечать на вопросы.

Она смотрела, как внизу, оторвавшись от неё, проплывают прерии, реки и города, и это ощущение отрыва, отчуждённости, отстранённости, которое возникает, когда смотришь на землю из самолёта, было сродни тому ощущению, которое она испытывала, глядя на людей, только расстояние, отделявшее её от людей, казалось больше.

Пассажиры слушали радио, по-видимому, передавали что-то важное, судя по серьёзным, внимательным лицам. До неё доносились обрывки лживых речей, в которых говорилось о каком-то новом изобретении; утверждалось, что оно принесёт огромную пользу общественному благосостоянию, но ни то, ни другое не уточнялось. Специально выбирались слова без определённого смысла; интересно, думала Дэгни, как можно притворяться, что слушаешь нечто содержательное, но пассажирам это удавалось. Они вели себя как ещё не умеющий читать ребёнок, который открывает книгу и вычитывает из неё то, что ему хочется, притворяясь, что именно это и содержится в непонятных чёрных строчках. Но ребёнок, думала она, знает, что играет, а эти люди притворяются сами перед собой, что не притворяются; другой способ существования им неизвестен.

Ощущение нереальности не покинуло её, когда она высадилась в Нью-Йорке и сбежала незамеченной от толпы репортёров, не появившись на стоянке такси и вскочив в городской автобус; когда она ехала на автобусе, а потом стояла на перекрёстке, всматриваясь в Нью-Йорк. Ей казалось, что перед ней покинутый людьми город.

Она не ощущала, что вернулась домой, даже войдя в свою квартиру, — всего лишь удобство, которое можно использовать, не придавая ему особого значения.

Но она испытала прилив энергии — как первый проблеск солнца в тумане, как первое осмысленное действие, — когда подняла телефонную трубку и набрала номер офиса Риардена в Пенсильвании.

— Мисс Тэггарт? Неужели это вы? — радостно простонала обычно строгая и несклонная к эмоциям мисс Айвз.

— Здравствуйте, мисс Айвз. Надеюсь, я вас не напугала? Вы уже знали, что я жива?

— О да! Узнала по радио сегодня утром.

— Мистер Риарден у себя?

— Нет, мисс Тэггарт, он… в Скалистых горах… ищет… то есть…

— Да, я знаю. Нельзя ли с ним связаться?

— Он должен вот-вот позвонить. Он остановился в Лос-Гатосе, в Колорадо. Я позвонила ему туда, как только услышала новость, но его не было на месте, и я передала, чтобы он перезвонил мне, как только вернётся в отель.

— Как называется отель?

— «Эльдорадо», в Лос-Гатосе.

— Спасибо, мисс Айвз. — Она собиралась повесить трубку.

— Да, мисс Тэггарт!

— Да?

— Что с вами случилось? Где вы были?

— Я… я расскажу при встрече. Сейчас я в Нью-Йорке. Когда позвонит мистер Риарден, передайте ему, что я у себя дома.

— Да, мисс Тэггарт.

Она положила трубку, но не сняла с неё руки, стремясь продлить контакт с тем, что имело для неё значение. Она осмотрела свою квартиру, взглянула из окна на город, ей не хотелось снова погружаться в мёртвый туман бессмысленности.

Она подняла трубку и вызвала Лос-Гатос.

— Отель «Эльдорадо», — недовольно ответил ей сонный женский голос.

— Прошу вас передать сообщение мистеру Генри Риардену. Попросите его, когда он вернётся…

— Подождите, пожалуйста, минутку, — протянула в ответ женщина недовольным тоном человека, который считает всякую просьбу что-то сделать посягательством на личную жизнь.

Она слышала, как переключается номер, потом последовало жужжание, минутное молчание, и наконец раздался ясный, твёрдый мужской голос:

— Алло. — Она узнала Хэнка Риардена.

Она уставилась на телефонную трубку, как на дуло револьвера, с чувством человека, попавшего в западню, с трудом переводя дыхание.

— Алло? — повторил он.

— Хэнк, это ты?

В ответ она услышала тихий звук, то ли просто глубокий вдох, то ли вздох, а за ним — долгие, ничего не значащие щелчки в трубке.

— Хэнк! — Ответа не было.

— Хэнк! — в ужасе закричала она.

Ей показалось, что в трубке сделали усилие, чтобы восстановить дыхание, потом она услышала шёпот — не вопрос, а утверждение, которое всё ставило на место:

— Дэгни.

— Хэнк, прости меня! Дорогой, прости! Так ты не знал?

— Где ты, Дэгни?

— С тобой всё в порядке?

— Конечно.

— Разве ты не знал, что я вернулась, что я… жива?

— Нет, я не знал.

— О боже! Прости мой звонок, я…

— О чём ты говоришь? Дэгни, где ты?

— В Нью-Йорке. Ты не слышал? Об этом сообщали по радио.

— Нет. Я только что вошёл.

— Разве тебе не передали, чтобы ты связался с мисс Айвз?

— Нет.

— У тебя всё хорошо?

— Теперь? — Она услышала, как он тихо и радостно рассмеялся. С этого момента его голос наполнился весельем и молодостью, счастье росло в нём с каждым словом. — Когда ты вернулась?

— Сегодня утром.

— Дэгни, где ты была?

Она ответила не сразу.

— Мой самолёт разбился, — сказала она. — Меня подобрали, мне помогли, но я не могла сообщить о себе.

Радость в его голосе померкла.

— Скверная история.

— Если ты об аварии, то всё не так уж скверно. Я не пострадала, то есть легко отделалась.

— Тогда почему же не могла сообщить о себе?

— Там не было… не было средств связи.

— Почему ты так долго не возвращалась?

— Я… я не могу ответить сейчас.

— Дэгни, тебе что-то угрожало?

В тоне ответа, полурадостном-полугорьком, звучало почти сожаление:

— Нет.

— Тебя удерживали силой?

— Нет, нисколько.

— Но тогда ты могла бы вернуться раньше, разве нет? Но ты ведь не вернулась.

— Да, но это всё, что я могу тебе рассказать.

— Где ты была, Дэгни?

— Прости, давай не будем говорить об этом сейчас. Подождём до встречи.

— Конечно. Не буду задавать вопросов. Только скажи мне: с тобой всё хорошо?

— Хорошо? Да.

— Я имею в виду, не осталось ли серьёзных увечий или последствий?

Тем же безрадостно-бодрым тоном она ответила:

— Увечий? Нет, Хэнк. Что касается последствий, то не знаю.

— Сегодня вечером ты ещё будешь в Нью-Йорке?

— Ну конечно. Теперь я… вернулась насовсем.

— Точно?

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Вероятно потому, что слишком хорошо знаю, что это такое — искать тебя и не находить.

— Я вернулась.

— Да. Увидимся через несколько часов. — Его голос прервался, будто сказанное показалось ему невероятным. — Через несколько часов, — утверждающе повторил он.

— Я буду на месте.

— Дэгни…

— Да?

Он радостно рассмеялся:

— Нет, ничего. Просто хотел чуть дольше слышать твой голос. Прости меня. То есть не сейчас; я имею в виду, что сейчас я ничего не хочу сказать.

— Хэнк, я…

— До встречи, дорогая. Скоро увидимся.

Она стояла и смотрела на умолкшую трубку. Впервые после возвращения она почувствовала боль, но эта боль оживила её.

Она позвонила секретарю в «Трансконтинентальную Тэггарта» и коротко известила, что будет через полчаса.

Памятник Натаниэлю Тэггарту стоял перед ней в вестибюле вокзала во всей своей реальности. Дэгни казалось, что они одни в огромном храме, где раздавалось эхо; вокруг вились и исчезали туманными завихрениями бесплотные, бесформенные призраки. Она безмолвно стояла и смотрела на памятник, словно давая немногословную клятву. «Я вернулась» — эти слова были единственным её приношением.

На двери её кабинета висела всё та же табличка «Дэгни Тэггарт». Когда она вошла в приёмную, на лицах её сотрудников появилось выражение, в точности повторяющее выражение лица утопающего, которому бросили спасательный круг. В стеклянной загородке из-за своего стола навстречу ей поднялись Эдди Уиллерс и какой-то человек, стоявший позади него. Эдди шагнул вперёд, затем остановился, он словно оказался в клетке. Она же по очереди поприветствовала взглядом всех присутствующих, мягко улыбаясь им, как обречённым детям, и подошла к столу Эдди.

Эдди взирал на её приближение, словно больше ничего не мог сейчас видеть, однако его поза должна была показать, что он ещё слушает стоящего рядом с ним мужчину.

— Тяга? — говорил тот голосом резким и звучным, но вместе с тем гнусавым и пренебрежительным. — С тягой нет проблем. Вот, например…

— Привет, — тихо произнёс Эдди с приглушённой улыбкой, словно приветствуя далёкое видение.

Мужчина обернулся к ней. У него оказалось тяжёлое жёлтое лицо, сложённое из дряблых мышц, и волнистые волосы. Он был красив той отвратительной красотой, которая удовлетворяет эстетическим критериям пивных. Тускло-матовые карие глаза были пусты и плоски, как стекляшки.

— Мисс Тэггарт, — звучным строгим голосом сказал Эдди, вбивая своим тоном манеры гостиной в мужчину, который там никогда не бывал, — позвольте представить вам мистера Мейгса.

— Наше вам, — без интереса отозвался мужчина, снова повернулся к Эдди и продолжал, не обращая на Дэгни внимания: — Просто снимешь «Комету» с расписания на завтра и на вторник и перебросишь локомотивы в Аризону под срочные сельскохозяйственные перевозки, и, как я уже сказал, снимешь подвижной состав из-под угля в Скрэнтоне. Сейчас же отправляй распоряжение, надо вывозить грейпфруты.

— Ни в коем случае! — возмутилась Дэгни, не веря своим ушам.

Эдди молчал.

Мэйгс посмотрел на неё, пожалуй, с удивлением, если только его тусклые глаза могли отражать какие-то эмоции.

— Отправляй распоряжение, — бросил он Эдди и вышел. Эдди делал пометки на листе бумаги.

— Вы с ума сошли? — спросила она.

Он поднял на неё глаза, будто в изнеможении после долгой потасовки:

— Придётся, Дэгни, — сказал он тусклым, как взгляд ушедшего мужчины, голосом.

— Что это такое? — спросила она, указывая на входную дверь, которая захлопнулась за мистером Мейгсом.

— Полномочный координатор.

— Кто?

— Уполномоченный из Вашингтона, ответственный за План координации железнодорожных перевозок.

— Что это за План?

— Ну, это… Ладно, потом. Как ты-то, Дэгни? Ты не пострадала? Ты ведь попала в авиакатастрофу?

Дэгни представления не имела, как будет выглядеть Эдди, когда начнёт стареть, но теперь она могла это видеть: он состарился в тридцать пять лет и всего за месяц. Дело было не в коже, не в морщинах, лицо осталось таким же, те же мышцы, но оно поблекло, взгляд потух, в нём застыло безнадёжное страдание.

Она улыбнулась ему нежно и уверенно, понимая и снимая все проблемы, и сказала, протягивая руку:

— Всё хорошо, Эдди. Здравствуй же.

Он схватил её руку и поднёс к губам — раньше он никогда этого не делал. В его жесте не было ни фамильярности, ни извинения, только простое, искреннее движение души.

— Да, произошла авария, самолёт разбился, — рассказывала она, — но, слава богу, всё обошлось, я не особенно пострадала, ничего серьёзного. Но журналистам я скажу иначе, как и всем остальным. Прошу не выдавать меня.

— Конечно, не выдам.

— У меня не было возможности сообщить о себе, но не потому, что я пострадала. Вот всё, что я могу тебе рассказать, Эдди. Не спрашивай, где я была и почему так долго не возвращалась.

— Хорошо, не буду.

— А теперь расскажи мне об этом Плане координации перевозок.

— Ну, это… Если не возражаешь, пусть тебе расскажет Джим. Он охотно расскажет, не сомневайся. Просто у меня душа не лежит, если только ты не настаиваешь, — добавил он, делая над собой усилие, чтобы соблюсти субординацию.

— Хорошо, не надо. Просто скажи, правильно ли я поняла координатора: он хочет на два дня снять «Комету», чтобы послать локомотивы в Аризону на срочную перевозку грейпфрутов?

— Именно так.

— И он так же отменяет перевозки угля, чтобы отдать вагоны под перевозку грейпфрутов?

— Да.

— Грейпфрутов?

— Именно.

— Но почему?

— Дэгни, слова «зачем», «почему» теперь не употребляют.

Помедлив, она спросила:

— У тебя есть какое-то предположение о причине?

— Предположение? Мне незачем предполагать. Я знаю.

— Хорошо, скажи.

— Грейпфрутовый спецпоезд предназначен для компании братьев Смэзеров. Год назад они приобрели фруктовое ранчо в Аризоне у владельца, который разорился после выхода Закона о равных возможностях. До этого он тридцать лет владел ранчо. Братья Смэзеры год назад занялись производством фруктовых соков. Они получили в Вашингтоне кредит под программу возрождения кризисных зон, таких, как Аризона, и на эти деньги купили ранчо. У них в Вашингтоне друзья.

— Ну и?..

— Дэгни, это известно всем. Все знают, как составляется расписание последние три недели и почему одни районы и грузоотправители получают вагоны, а другие нет. Но считается, что мы не должны говорить о том, что знаем. От нас ждут, что мы будем притворяться, будто верим в то, что все решения продиктованы соображениями общественного благосостояния и что для благополучия Нью-Йорка требуется немедленно доставить сюда большое количество грейпфрутов. — Он немного помолчал и добавил: — Только полномочный координатор может судить, что нужно для благополучия общества; он один обладает полномочиями выделять локомотивы и подвижной состав на всех без исключения железных дорогах Соединённых Штатов.

Наступило молчание.

— Понятно, — сказала Дэгни. Ещё через минуту она спросила:

— Что сделано по тоннелю Уинстона?

— Всё забросили три недели назад. Поезд так и не откопали. Оборудование вышло из строя.

— А что сделано для восстановления старого пути в обход тоннеля?

— Ничего, проект положили на полку.

— У нас ещё остались трансконтинентальные маршруты?

Эдди как-то странно взглянул на неё.

— А как же! — с горечью произнёс он.

— В обход по «Западной Канзаса»?

— Нет.

— Эдди, что здесь происходило последний месяц?

Он нехорошо скривился, будто собираясь сделать гнусное признание.

— Последний месяц мы делали деньги, — ответил он.

Дверь открылась, и вошли Джеймс Тэггарт и мистер Мейгс.

— Эдди, ты хочешь присутствовать на совещании, — спросила Дэгни, — или предпочитаешь уйти?

— Нет, я хочу остаться.

Лицо Джима походило на комок мятой бумаги, хотя на дряблых, пухлых щёках не добавилось новых складок.

— Дэгни, надо многое обсудить, много серьёзных изменений, которые… — начал он высоким, взвинченным тоном, его голос включился в дело раньше, чем он сам. — Я рад твоему возвращению, рад, что ты жива, — нетерпеливо вставил он, спохватившись. — Есть неотложные вопросы…

— Пройдёмте ко мне, — сказала она.

Её кабинет походил на историческую реконструкцию, которую осуществил и поддерживал в таком виде Эдди Уиллерс. На стенах висели те же карта, календарь и портрет Нэта Тэггарта. От эры Клифтона Лоуси не осталось и следа.

— Полагаю, я всё ещё вице-президент компании? — сказала она, садясь за стол.

— Конечно, — торопливо, почти с вызовом, даже обвиняюще сказал Тэггарт. — Безусловно так, и ты не должна забывать об этом, ты ведь не ушла с поста, ты всё ещё… Или?..

— Нет, я не ушла с поста.

— Первым делом надо объявить в прессе, что ты вернулась к своим обязанностям, сообщить, почему ты отсутствовала и где… Да, кстати, где ты была?

— Эдди, — сказала она, — займись журналистами. Сообщи, что, когда я летела над Скалистыми горами к тоннелю Тэггарта, у меня отказал двигатель. Я сбилась с маршрута, отыскивая место для посадки, и потерпела аварию в безлюдном горном районе… Вайоминга. Меня подобрали старый пастух с женой, они перенесли меня в свою хижину, расположенную в пустынном месте, в восьмидесяти километрах от ближайшего населённого пункта. Я сильно пострадала и почти две недели находилась без сознания. У стариков не было ни телефона, ни радио, никакой связи или транспорта, кроме старого грузовичка, который окончательно развалился, когда они попытались воспользоваться им. Мне пришлось оставаться с ними, пока я не набралась сил и не смогла ходить. Я прошла восемьдесят километров до подножия гор, потом добралась на попутных машинах до железнодорожной станции в Небраске.

— Ах вот что, — сказал Тэггарт. — Ну и отлично. Когда ты дашь интервью…

— Я не собираюсь давать никаких интервью.

— Как так? Меня весь день осаждают! Ждут! Это же необходимо! — Он был в панике. — Невероятно важно!

— Кто тебя осаждает весь день?

— Из Вашингтона и… и другие. Ждут твоего заявления.

Она показала на то, что Эдди записал в своём блокноте:

— Вот моё заявление.

— Но этого недостаточно! Ты должна объявить, что не уходишь со своей должности.

— Это и так понятно. Я вернулась.

— Надо так и объявить.

— Как ещё?

— Сказать что-то от себя.

— Кому?

— Стране, народу. Люди тревожатся из-за тебя. Их надо успокоить.

— Сообщение их успокоит, если только кто-то переживал из-за меня.

— Я не это имею в виду.

— Тогда что же?

— Я имею в виду… — Он поперхнулся, избегая смотреть ей в глаза. — Я имею в виду… — Он сел, ломая пальцы в поисках слов.

Джим разваливается на глазах, подумала она; это возбуждение, дёрганье, нетерпение, визгливый голос, панический вид — этого раньше за ним не водилось. Обычно осторожное ровное поведение сменилось несдержанными всплесками эмоций, скрытой, беспомощной злобой.

— Я имею в виду…

Он подыскивает слова, чтобы передать смысл, не выражая его, подумала Дэгни. Хочет, чтобы она поняла то, чего он не предназначал для понимания.

— Я имею в виду, что общественность…

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Нет, Джим, я не собираюсь успокаивать людей относительно состояния нашей экономики.

— Но ты…

— Пусть у людей будет столько волнений, сколько у них ума. Теперь к делу.

— Я…

— Джим, говори о деле.

Он взглянул на мистера Мейгса. Тот сидел молча, скрестив ноги и покуривая сигарету. Он был в куртке, не форменной, но выглядевшей как военная форма. Мясистая шея выпирала из ворота, а живот вываливался из приталенной куртки, призванной скрыть его. На руке сверкало кольцо с большим жёлтым бриллиантом, который переливался, когда Мейгс шевелил толстыми пальцами.

— Ты уже познакомилась с мистером Мейгсом, — полууточнил Тэггарт. — Я так рад, что у вас будут хорошие отношения. — Он выжидающе помолчал, но не получил отклика ни от неё, ни от него. — Мистер Мейгс представляет Комитет по координации железнодорожных перевозок. Ты будешь часто сотрудничать с ним.

— Что это за Комитет по координации?

— Это новая федеральная структура, образованная три недели назад. Ты её оценишь, одобришь и увидишь, что она чрезвычайно эффективна. — Её поражала примитивность его приёмов: он полагал, что, высказав за неё авансом её мнение, тем самым отрежет ей возможность изменить его. — Это чрезвычайный комитет, который спас транспортную систему страны от развала.

— В чём его смысл?

— Тебе, конечно, не надо объяснять, что при нынешнем кризисе всякое новое строительство сталкивается с непредвиденными трудностями. Временно оказалась невозможной прокладка новых дорог. Поэтому главная проблема, стоящая перед страной, — сохранить существующую систему путей сообщения со всеми её возможностями как единое целое. Выживание нации требует…

— В чём его конкретный смысл?

— В целях самосохранения нации железные дороги страны объединены в единую систему с общими резервами. Их совокупный доход передан Управлению пула железных дорог в Вашингтоне, который осуществляет функции доверенного лица всей системы дорог и распределяет доходы по дорогам в соответствии с… более современным принципом распределения.

— Что это за принцип?

— Не надо волноваться, права на собственность полностью сохраняются и защищены государством, им просто придана новая форма. Каждая дорога сохраняет независимость и ответственность за свою деятельность: движение поездов, расписание, поддержание в порядке путей и оборудования. В качестве своего вклада в общенациональный пул каждая дорога разрешает любой другой при необходимости бесплатно использовать свои пути и прочие возможности. В конце года Управление пула распределяет совокупный валовый доход, и каждая конкретная дорога получает свою долю не на основе старомодных случайных расчётов в зависимости от числа составов, тоннажа перевезённого груза и прочего, а на основе её потребностей, а именно, поскольку поддержание путей в порядке является главной потребностью, каждая дорога получает свою долю доходов соответственно длине путей, которыми она владеет и которые содержит в рабочем состоянии.

Слова она слышала, значение их поняла, но поверить в них не могла, поэтому она не удостоила их чести выказать гнев, озабоченность, сопротивление против этого очевидного и кошмарного случая массового безумия, которое стало возможно только благодаря готовности людей притворно верить, что это разумно. Она ощущала тупую пустоту, она чувствовала, что её забросило туда, где нравственное негодование бессмысленно.

— Чьи пути мы используем для трансконтинентальных перевозок? — спросила она бесцветным, сухим тоном.

— Ну, наши, конечно, — торопливо ответил Тэггарт, — то есть от Нью-Йорка до Бедфорда, Иллинойс. Оттуда — по путям «Атлантической южной».

— До Сан-Франциско?

— Это будет быстрее, чем по тому обходному пути, который ты хотела обеспечить.

— И мы ничего за это не платим?

— Кроме того, твой обходной путь долго бы не продержался: «Западная Канзаса» обанкротилась, и к тому же…

— Никакой платы за использование путей «Атлантической южной»?

— Но и мы ничего не берём с них за пользование нашим мостом через Миссисипи.

Спустя минуту она спросила:

— Вы на карту смотрели?

— Конечно, — вмешался вдруг Мейгс. — У вашей дороги самая большая протяжённость путей в стране. Так что вам не о чем волноваться.

Эдди Уиллерс расхохотался. Мейгс непонимающе уставился на него:

— Что с вами?

— Ничего, — устало сказал Эдди, — ничего.

— Мистер Мейгс, — сказала она, — если вы посмотрите на карту, то увидите, что две трети расходов на поддержание путей для наших трансконтинентальных перевозок несёт наш конкурент, а нам они ничего не стоят.

— Конечно. Ну и что из этого? — спросил Мейгс, но зрачки его сузились. Он подозрительно смотрел на неё, вероятно, не понимая, что толкает её на такое откровенное заявление.

— В то же время нам платят за то, что мы владеем километрами и километрами бесполезных путей, движения по которым нет, — сказала она.

До Мейгса дошло. Он откинулся на спинку стула, явно потеряв всякий интерес к спору.

— Это неправда! — взорвался Тэггарт. — У нас на ходу множество местных поездов, которые обслуживают участки и целые регионы нашей бывшей трансконтинентальной магистрали — Айову, Небраску, Колорадо, а по другую сторону тоннеля — вся Калифорния, Невада, Юта.

— Два местных поезда в сутки, — сказал Эдди Уиллерс сухим, бесстрастным тоном деловой справки. — Кое-где и того меньше.

— Чем определяется количество поездов, которые данная дорога обязана иметь на ходу? — спросила она.

— Потребностями общества, — ответил Тэггарт.

— Управлением пула в Вашингтоне, — сказал Эдди.

— Сколько поездов снято по стране за последние три недели?

— Вообще-то надо иметь в виду, — затараторил Тэггарт, — что программа комитета помогла наладить сотрудничество на транспорте и покончила с хищнической конкуренцией.

— Она покончила с тридцатью процентами поездов, которые раньше ходили по стране, — сказал Эдди. — Остался только один вид конкуренции — все наперебой просят Управление пула разрешить им закрыть очередные маршруты. Выживет та дорога, которая ухитрится вообще не пускать поезда.

— Кто-нибудь подсчитал, как долго в таких условиях сможет удержаться на плаву «Атлантическая южная»?

— А с вас-то от этого что убудет?.. — встрял было Мейгс.

— Пожалуйста, Каффи! — прервал его Тэггарт.

— Президент «Атлантической южной», — бесстрастно сообщил Эдди, — покончил жизнь самоубийством.

— При чём тут это! — взревел Тэггарт. — Он из-за личных причин.

Она молчала. Она сидела и смотрела на их лица. В её душе поселилось глухое равнодушие, но и сквозь него пробилось удивление: Джиму всегда удавалось перекладывать тяжесть своих провалов на плечи самых сильных людей из тех, кто оказывался рядом, они расплачивались за его ошибки и гибли, а он оставался. Так обстояло дело в случае с Дэном Конвэем, с предприятиями Колорадо. Но в этом случае его нельзя было понять даже с позиций захребетника — плясать на могиле отчаявшегося человека, у которого в момент банкротства сдали нервы. Ведь его самого, как и его бывшего конкурента, отделяли от катастрофы считанные дни, он тоже катился в пропасть.

Разум по давней привычке настойчиво побуждал её говорить, спорить, убеждать, указывать им очевидное, но она смотрела на их лица и понимала, что они всё знают. Конечно же, своим особым способом, извращённым и трудно постижимым, но они понимали всё, что она собиралась растолковать им, поэтому не имело смысла доказывать им нелогичность и гибельность их пути; и Мейгс, и Тэггарт представляли себе последствия — тайна их способа мыслить заключалась в том, как они отстраняли от себя ужас выводов.

— Понятно, — спокойно сказала она.

— Как бы ты хотела, чтобы я поступил? — хныкал Тэггарт. — Отказаться от трансконтинентальных перевозок? Объявить о банкротстве? Превратить магистраль в жалкую местную ветку на востоке страны? — Казалось, его начинало трясти от этого спокойного «понятно», потому что это слово показывало, что именно ей понятно. — Я ничего не мог сделать! Надо было спасать магистраль! Обойти тоннель мы не могли! У нас не хватало денег на дополнительные затраты! Надо было что-то предпринимать! Другого выхода не оставалось!

Мейгс смотрел на него наполовину с удивлением, наполовину с отвращением.

— Я не спорю, Джим, — сухо сказала она.

— Мы не могли допустить, чтобы такая дорога, как наша, погибла! Это было бы национальной трагедией! Нам приходилось думать о городах, промышленности, грузах, пассажирах, служащих, акционерах — обо всех, чья жизнь зависела от нас! Не только и не столько о себе, сколько об общественном благосостоянии! Все согласны, что программа координации необходима! Кто владеет информацией, тот…

— Джим, — сказала она, — если ты хочешь обсудить со мной какие-то дела, обсуждай.

— Ты никогда не принимала во внимание социальный аспект дела, — угрюмо сказал он, наконец отступаясь.

Она заметила, что его притворная вспышка пришлась не по душе мистеру Мейгсу так же, как и ей, но по диаметрально противоположной причине. Он смотрел на Джима со скучающе презрительным видом. Джим вдруг представился ей человеком, который пытался отыскать средний путь между ней и Мейгсом и теперь видит, что возможности манёвра сужаются и он оказался между двумя жерновами.

— Мистер Мейгс, — спросила она, движимая горьким ироническим любопытством, — каков ваш план действий на послезавтра?

Он без всякого выражения посмотрел на неё карим взглядом тусклых глаз.

— Вы непрактичны, — сказал он.

— Теоретизировать о будущем абсолютно бесполезно, — вмешался Тэггарт, — когда текущие проблемы требуют незамедлительного решения. В конечном счёте…

— В конечном счёте мы все помрём, — сказал Мейгс. С этими словами он быстро поднялся. — Я побегу, Джим, — сказал он. — У меня нет времени на разговоры. — И добавил: — И поговори с ней насчёт того, как бы предотвратить аварии на дороге… если наша девочка такая кудесница в железнодорожных делах. — Он не хотел обидеть её: Мейгс относился к тем людям, которые не понимают, когда обижают, а когда обижают их самих.

— Увидимся позже, Каффи, — сказал Тэггарт, когда Мейгс, ни на кого не глядя, уже выходил.

Тэггарт выжидающе и испуганно смотрел на Дэгни, по-видимому, страшась её комментариев и вместе с тем отчаянно надеясь, что она что-то скажет — что угодно.

— Ну? — спросила она.

— Что ты хочешь сказать?

— У тебя есть ещё что обсудить?

— Ну, я… — Казалось, он разочарован. — Ах, да! — закричал он, будто стремглав сорвавшись с места. — Есть одно дело, страшно важное…

— Возрастающее количество аварий?

— Нет, не это.

— Тогда что же?

— Дело в том… Тебе придётся сегодня вечером выступить по радио в программе Бертрама Скаддера.

Она откинулась в кресле:

— Вот как!

— Дэгни, обязательно надо, это чрезвычайно важно, ничего не поделаешь, отказаться невозможно, в такие времена не выбирают, и кроме того…

Она взглянула на часы:

— Даю тебе три минуты на объяснение, если ты хочешь, чтобы я тебя выслушала. И говори по существу.

— Хорошо, — с отчаявшимся видом сказал он. — На верху, на самом высоком уровне, я имею в виду Чика Моррисона, Уэсли Моуча, мистера Томпсона, не ниже, считают, что ты должна обратиться с речью к нации, чтобы поднять дух народа и сказать, что ты на посту. Этому придаётся большое значение.

— Зачем?

— Затем, что все думают, будто ты всё бросила!.. Ты не знаешь, что происходило в последнее время, а дело серьёзное. Страна полна слухов, всякого рода домыслов, и очень опасных. Я имею в виду, подрывных. Люди словно ничем не заняты, только перешёптываются. Газетам не верят, заявлениям властей и авторитетных людей тоже, верят только злобному, сеющему панику вранью. Кругом потоки лжи. Не осталось ни веры, ни доверия, ни порядка, ни закона, власти не уважают. Мы на грани всеобщей истерии.

— Ну и?..

— Причина, с одной стороны, в загадочном исчезновении всех крупных промышленников, они как в воздухе растаяли, чёрт бы их побрал! Никто ничего не может объяснить, и люди опасаются. Ходят самые панические слухи, но чаще всего слышишь: «Какой порядочный человек захочет работать на эту публику?» Это они про власти в Вашингтоне. Теперь понимаешь? Ты сама не знаешь, как популярна и известна, но это так, особенно после авиакатастрофы. Никто в неё не поверил. Думают, что ты нарушила закон, то есть Директиву 10-289 и сбежала. В связи с этой Директивой в обществе много недопонимания и беспокойства. Теперь ты понимаешь, почему тебе нужно выступить в эфире и сказать людям, что мнение о том, что Директива 10-289 губительна для экономики, ошибочно, что это справедливый законодательный акт, необходимый для всеобщего благосостояния, и что, если ещё немного потерпеть, дела пойдут на лад и процветание вернётся. Народ больше не верит официальным лицам. Ты же из предпринимателей, одна из немногих представителей старой школы, и ты — единственный человек, который вернулся, из тех, кого считают исчезнувшими. Ты известна как… реакционер — противник политики Вашингтона. Так что тебе люди поверят. Ты произведёшь сильное впечатление, укрепишь доверие, поднимешь дух. Понимаешь?

Он торопился, поощряемый странным выражением её лица, взглядом, устремлённым куда-то вперёд, и лёгкой улыбкой на губах.

Она же слушала его, и сквозь звуки его голоса ей слышался голос Риардена, который говорил ей весенним вечером год назад:

«Им нужно от нас что-то вроде оправдания. Не знаю, что это за оправдание, но, Дэгни, если мы ценим нашу жизнь, мы не должны давать согласия. Пусть тебя пытают, пусть разрушат твою железную дорогу; им нужно твоё согласие — не давай его!»

— Теперь ты понимаешь?

— О да, Джим, я понимаю!

Он не мог определить тон её голоса: полустон, полуусмешка, полуликование, — но это была её первая реакция, и он ухватился за неё, ему ничего другого не оставалось, кроме как надеяться.

— Я обещал в Вашингтоне, что ты выступишь! Мы не можем подвести их в таком деле! Нельзя, чтобы нас заподозрили в нелояльности. Всё подготовлено. Ты выступишь в качестве гостя в программе Бертрама Скаддера сегодня вечером, в десять тридцать. Он ведёт радиопрограмму, в которой беседует с видными общественными деятелями, программа очень популярна, у неё большая аудитория — больше двадцати миллионов. Из кабинета Восстановителя Морали…

— Кабинета чего?

— Восстановитель Морали — это Чик Моррисон — уже три раза звонил мне, чтобы убедиться, что ничего не сорвётся. Они разослали распоряжение всем радиостанциям, и те весь день рекламируют твоё выступление по всей стране, приглашая людей послушать тебя сегодня вечером в программе Бертрама Скаддера.

Он смотрел на неё так, будто требовал одновременно и ответить ему, и признать, что в подобных обстоятельствах в её ответе нет необходимости. Она сказала:

— Ты знаешь, что я думаю о политике Вашингтона и о Директиве 10-289?

— В такое время мы не можем себе позволить роскошь думать! Неужели тебе не понятно?

Она громко рассмеялась.

— Разве тебе не ясно, что отказаться нельзя? — воскликнул он. — Если после всей этой рекламы ты не появишься, это лишь подтвердит слухи, практически будет равнозначно открытому проявлению нелояльности.

— Джим, ловушка не сработает.

— Какая ловушка?

— Та, которую ты постоянно ставишь.

— Не понимаю, о чём ты.

— Понимаешь. Ты знал, все вы знали, что я откажусь. Вот и толкнули меня в публичную ловушку, где мой отказ будет означать для тебя крупные неприятности, более крупные, чем, как ты полагал, я осмелюсь причинить. Вы рассчитывали, что я спасу ваши репутации и ваши головы. Но я не собираюсь их спасать.

— Но ведь я обещал!

— А я нет.

— Нет, нам нельзя отказаться. Неужели ты не видишь, что мы связаны по рукам и ногам? Что нас держат за горло? Разве тебе не ясно, что они могут сделать с нами через Управление пула, через Комитет по координации или через замораживание наших облигаций?

— Это было мне ясно два года назад.

Его трясло, в его ужасе проступало что-то бесформенное, отчаянное, почти сверхъестественное, непропорциональное тем опасностям, которые он называл. Внезапно Дэгни почувствовала уверенность, что в основе его переживаний лежит нечто более глубокое, чем страх перед начальственным гневом, что этот страх перед таким наказанием служил всего лишь единственной формой, в которой он позволял себе осознать гораздо больший подспудно угнетавший его кошмар, потому что страх перед наказанием со стороны властей содержал хотя бы видимость разумности и скрывал истинные мотивы поведения брата. Она пришла к убеждению, что он хотел предотвратить вовсе не национальный психоз, а свой собственный, что и он, и Чик Моррисон, и Уэсли Моуч, и вся их грабительская бригада нуждалась в её одобрении не затем, чтобы успокоить своих жертв, а затем, чтобы успокоить себя. Идея же усыпить беспокойство их жертв, хотя на первый взгляд и выглядела искусной, весьма практичной и целесообразной, на деле была для них лишь громоотводом, самообманом, облегчённым признанием их реальных мотивов, которые с истеричной настойчивостью рвались в их сознание и которые они изо всех сил старались не впускать туда.

Испытывая презрение и содрогаясь от чудовищности того, что ей открылось, она спрашивала себя, до какой же степени нравственного падения должны были дойти эти люди, чтобы достичь такой стадии самообмана, когда они силой вырывали у сопротивляющейся жертвы одобрение своих действий в качестве морального оправдания этих действий, полагая при этом, что они всего-навсего пытаются обмануть весь мир.

— У нас нет выбора! — кричал он. — Ни у кого нет выбора!

— Уходи! — велела она тихим и спокойным голосом. Что-то в её тоне однозначно сказало ему, что она понимает его лучше, чем оба выразили в словах. Он вышел.

Она взглянула на Эдди; тот выглядел как человек, смертельно уставший бороться с приступами отвращения, которые он учился переносить как хроническое заболевание.

После долгого молчания он спросил:

— Дэгни, что случилось с Квентином Дэниелсом? Ты ведь вылетела за ним, да?

— Да, — сказала она. — Он ушёл.

— К разрушителю?

Слово хлестнуло её, как плеть. Целый день она жила со светлым воспоминанием о долине, оно оставалось с ней, как безмолвное неизменное видение, чудесный, принадлежащий только ей образ, на который не влияло ничто вокруг; о нём можно было не думать, а только ощущать как источник силы. Но внешний мир грубо вторгался в её душу. Разрушитель, подумала она, так в этом мире называют мою мечту, моё воспоминание.

— Да, — тусклым голосом, с усилием ответила она, — к разрушителю.

Затем она крепко опёрлась обеими руками о край стола, чтобы придать устойчивость своей позе и своей решимости, и с горькой усмешкой сказала:

— Ну ладно, Эдди, посмотрим, как два непрактичных человека, ты и я, могут предотвратить аварии на железной дороге.

Два часа спустя, когда она одна сидела за столом, склонившись над ворохом бумаг, на которых не было ничего, кроме цифр, но которые, как киноплёнка, разворачивали перед ней полную картину состояния дороги в последние четыре недели, раздался звонок и голос её секретаря произнёс:

— Мисс Тэггарт, вас хочет видеть миссис Риарден.

— Мистер Риарден? — не веря в появление ни одного из Риарденов, переспросила она.

— Нет, миссис Риарден.

Помедлив минуту, Дэгни сказала:

— Попросите её войти.

Лилиан Риарден вошла и направилась к столу, намеренно утрируя манеры и жесты. На ней был прекрасный модный костюм, дополненный свободно повязанным ярким бантом, висевшим слегка на сторону, чтобы внести ноту элегантной небрежности, и маленькая шляпка, слегка сдвинутая набок, что тоже считалось элегантным, поскольку выглядело забавно; кожа её лица была самую малость слишком гладкой, а при ходьбе она самую малость больше, чем следовало, раскачивала бёдрами.

— Добрый день, мисс Тэггарт, — сказала она слегка небрежным, но приятным тоном, принятым в светских гостиных; здесь, в рабочем кабинете, этот тон нёс ту же ноту элегантной нелепости, что костюм и бант. Дэгни с серьёзным видом склонила голову.

Лилиан мельком оглядела кабинет, в её взгляде была та же нотка милой небрежности, что и в её шляпке, и эта небрежность была призвана подчеркнуть её знание жизни: ведь жизнь и не может быть ничем иным, кроме забавы.

— Прошу вас, садитесь, — сказала Дэгни.

Лилиан села, приняв свободную, уверенно-грациозную, непринуждённую позу. Когда она повернулась лицом к Дэгни, на нём оставалось то же весёлое выражение, но несколько иного свойства: она, казалось, намекала, что у них есть общая тайна, отчего её присутствие здесь всем остальным показалось бы крайне неуместным, но для них обеих было само собой разумеющимся.

— Чем могу быть вам полезна?

— Я пришла сообщить вам, — мило начала Лилиан, — что сегодня вечером вы выступаете по радио в программе Бертрама Скаддера.

В лице Дэгни она не обнаружила ни удивления, ни потрясения, только внимание механика, рассматривающего мотор, в котором возник странный звук.

— Полагаю, — произнесла Дэгни, — вы отдаёте себе полный отчёт в том, что сказали.

— О, конечно! — сказала Лилиан.

— Тогда обоснуйте ваше утверждение.

— Простите?

— Объясните то, что вы сказали.

У Лилиан вырвался натужный короткий смешок, свидетельствующий, что она ожидала несколько иной реакции.

— Уверена, что долгих объяснений не потребуется, — сказала она. — Вам понятно, почему ваше выступление так необходимо властям. Я знаю, почему вы отказались выступить. Мне известны ваши убеждения. Возможно, для вас это несущественно, но вы знаете, что я всегда поддерживала существующую систему. Поэтому вы поймёте мою заинтересованность в этом деле и мою роль в нём. Когда ваш брат сообщил мне о вашем отказе, я потрудилась вмешаться, потому что, видите ли, я одна из тех немногих, кто знает, что вы не можете отказаться.

— Сама я, однако, пока ещё не принадлежу к этим немногим, — сказала Дэгни.

Лилиан улыбнулась:

— Да, я должна пояснить. Вы, конечно, понимаете, что ваше выступление по радио имеет для нынешних властей такое же значение, как поступок моего мужа, когда он подписал дарственный сертификат, по которому им достались права на Металл Риардена. Вам известно, как часто и эффективно они используют этот факт в своей программе.

— Я этого не знала.

— Ах да, вы отсутствовали бо́льшую часть времени последние два месяца, так что этот факт мог пройти мимо вашего внимания, хотя о нём постоянно твердили радио и пресса; даже Хэнк Риарден одобряет и поддерживает Директиву 10-289, поскольку он добровольно отписал своё изобретение государству. Даже Хэнк Риарден. Это сдерживает очень многих несогласных, помогает держать их в узде. — Она откинулась на спинку кресла и как бы невзначай спросила: — Вы никогда его не спрашивали, почему он это сделал?

Дэгни не ответила, казалось, вопрос не дошёл до неё. Она сидела не двигаясь, без всякого выражения на лице, но глаза её широко раскрылись и были устремлены на Лилиан, как будто единственное, чего она сейчас хотела, — выслушать Лилиан до конца.

— Нет, я не думала, что вы знаете причину. Не думала также, что он когда-нибудь скажет её вам, — сказала Лилиан более ровным тоном, видимо, реагируя на выражение лица Дэгни. Она решила, что дальше всё пойдёт, как она и предполагала. — Однако вы должны знать причину, потому что та же причина заставит вас выступить сегодня в программе Бертрама Скаддера.

Она сделала паузу, ожидая, что её попросят продолжать. Дэгни ждала.

— Причина должна быть вам приятна, — сказала Лилиан, — поскольку она касается поступка моего мужа. Представьте себе, что для него означало поставить свою подпись. Металл Риаредна был его величайшим успехом, вершиной всей его жизни, великолепным символом его страсти и гордости, а мой муж, как вам, должно быть, известно, человек в высшей степени страстный, гордость, вероятно, его величайшая страсть — Металл Риардена был для него больше чем просто достижение, он символизировал его возможности, его независимость, его борьбу и восхождение. Это была его собственность, его по праву, а вы знаете, что значит право для человека столь щепетильного и что значит для такого стяжателя, как он, собственность. Он с готовностью отдал бы за Металл жизнь, но не уступил бы его людям, которых презирал. Вот что он значил для него, вот что он отдал. Вам будет приятно узнать, что он отдал его ради вас, мисс Тэггарт. Ради вашей репутации и чести. Он подписал дарственный сертификат на передачу государству права на Металл Риардена под угрозой разоблачения его интимной связи с вами. О да, мы располагаем неопровержимыми доказательствами, нам известны самые сокровенные детали. Насколько я знаю, вы придерживаетесь философии, которая не одобряет жертвоприношений, но в этих обстоятельствах вы, конечно, чувствуете себя прежде всего женщиной, и я уверена, вы испытываете величайшее удовлетворение от того, что мужчина принёс столь великую жертву ради счастья наслаждаться вашим телом. Вам несомненно доставили колоссальное наслаждение ночи, которые он провёл в вашей постели. Теперь вы можете насладиться знанием, во что эти ночи ему обошлись. И поскольку — вы ведь предпочитаете прямой разговор, мисс Тэггарт? — поскольку вы сами избрали положение шлюхи, я снимаю перед вами шляпу, принимая во внимание, какую цену вы за это получили; вряд ли подобные вам особы могут рассчитывать на такое вознаграждение.

В голосе Лилиан росли недовольство и резкость, как в звуках дрели, у которой ломается сверло, если не может нащупать податливое место в камне. Дэгни не отводила от неё взгляда, но в её глазах и позе больше не было напряжения. Лилиан не могла понять, почему ей казалось, что в лицо Дэгни ударил луч прожектора. На её лице ничего не отразилось, на нём оставалось просто выражение спокойствия; казалось, ясность исходила от всех её черт, от строгости контуров, чёткой, твёрдой линии рта, прямоты взгляда. Лилиан не могла уловить выражения взгляда; он был ей непонятен, не сообразовывался с обстоятельствами — взгляд был чист и спокоен, но то было спокойствие не женщины, а учёного; он сиял тем особым лучистым светом, какой свойственен бесстрашию достигнутого знания.

— Об адюльтере моего мужа чиновников поставила в известность я, — тихо произнесла Лилиан.

Дэгни заметила первый проблеск живого чувства в её безжизненных глазах. Оно напоминало удовлетворение, но так же отдалённо, как отражение солнечного света от мёртвой поверхности луны, попавшее затем на застойную воду гнилого болота, — минутный отблеск, и нет его.

— Я, — продолжала Лилиан, — отняла у него Металл Риардена.

Её голос звучал как мольба.

Разум Дэгни отказывался понять такую мольбу, не дано ей было и знать, на какой отклик рассчитывала Лилиан; Дэгни лишь почувствовала, что надежды Лилиан не оправдались, потому что голос её внезапно стал резок и пронзителен:

— Вы меня понимаете?

— Да.

— Тогда вам понятно моё требование, и вы его выполните. Вы считали себя непобедимыми, вы и он, не так ли? — Она старалась контролировать свой голос, но в нём звучали нервные всплески. — Вы всегда действовали только по собственной воле, я никогда не могла позволить себе такую роскошь. На сей раз в виде компенсации вы выполните мою волю. Вы не можете бороться со мной. Вы не можете откупиться от меня, хотя у вас есть деньги, а у меня их нет. Вы не можете предложить мне выгодную сделку — я лишена алчности. Чиновники мне ничего не платят — я действую бескорыстно. Бескорыстно. Вам понятно?

— Да.

— Тогда больше ничего объяснять не надо, но, чтобы вы знали, все доказательства: записи в журналах регистрации в гостиницах, счета на драгоценности и тому подобное — находятся в распоряжении нужных людей, и завтра об этом будет объявлено по всем радиостанциям, если сегодня вечером вы не выступите. Ясно?

— Да.

— Что же вы ответите? — На неё смотрели ясные глаза учёного, и она вдруг ощутила, что её видят насквозь или вовсе не видят, словно пустое место.

— Я рада, что вы рассказали мне всё, — сказала Дэгни. — Сегодня вечером я выступлю в программе Бертрама Скаддера.

∗ ∗ ∗

Белый луч света бил в сверкающий металл микрофона, стоявшего в центре стеклянной клетки, где Дэгни была заточена вместе с Бертрамом Скаддером. Микрофон сиял зеленовато-голубыми отблесками — его изготовили из Металла Риардена.

Сверху, за стеклянной панелью, она могла различить помещение, откуда вниз на неё смотрели два ряда лиц: рыхло-тревожное лицо Джеймса Тэггарта, рядом с ним сидела Лилиан Риарден, успокаивающе держа его за руку, далее сидел человек, прилетевший из Вашингтона и представленный ей как Чик Моррисон, за ним — группа молодых людей из его комитета, которые рассуждали о процентной кривой интеллектуального влияния и вели себя как полицейский патруль на мотоциклах.

Бертрам Скаддер, казалось, боялся её. Он припадал к микрофону, брызжа словами в его изящную решётку и в уши всей страны. Он представлял тему передачи. Изо всех сил стараясь выглядеть одновременно циником и скептиком, равнодушным и истеричным, чтобы создать образ человека, который высмеивает всё, во что люди верят, и поэтому требует, чтобы слушатели немедленно и безоговорочно поверили ему. На шее сзади у него блестели капли пота. Он с красочными деталями расписывал, как она целый месяц выздоравливала после авиакатастрофы в заброшенной пастушьей хижине, как она героически ковыляла, спускаясь восемьдесят километров по горным тропам, чтобы в это чрезвычайно трудное для страны время вернуться к исполнению своего долга перед отечеством.

— …и если кого-либо из вас ввели в заблуждение вредительские слухи, имеющие целью подорвать веру в великую социальную программу нашего руководства, вы можете довериться слову мисс Тэггарт, которая…

Дэгни стояла и смотрела на белый луч. В нём плясали пылинки, и она заметила, что одна из них живая, — это была мошка; на месте её бьющихся крылышек трепетала светящаяся точка, она отчаянно куда-то стремилась. Дэгни следила за ней, её собственная цель была одинаково далека и от стремлений мошки, и от стремлений этого мира.

— …мисс Тэггарт человек независимых взглядов, замечательный предприниматель; в прошлом она часто критиковала правительство. О её взглядах можно сказать, что она представляет крайне консервативный участок спектра мнений, разделяемых такими гигантами промышленного мира, как Хэнк Риарден. Но даже она…

Её удивляло, как легко можно себя чувствовать, когда чувствовать не надо; казалось, она стояла обнажённая на виду у всего мира и её мог нести белый луч, потому что в ней не было тяжести — ни боли, ни надежды, ни сожаления, ни забот, ни будущего.

— А теперь, дамы и господа, я представляю вам героиню сегодняшнего вечера, нашего необычного гостя…

И тут боль вернулась к ней внезапным, разящим ударом, словно от сознания, что теперь предстоит говорить ей, разбилась защитная стеклянная перегородка и острый осколок стекла вонзился в неё; боль возникла на краткий миг вместе с именем в её сознании, именем человека, которого она называла разрушителем: она не хотела, чтобы он услышал то, что она должна сейчас сказать. Если ты услышишь это, как голос, кричала ему боль, ты перестанешь верить тому, что я тебе сказала… Нет, хуже, ты перестанешь верить тому, чего я тебе не сказала, но что ты знал, и чему ты верил, и что ты принял. Ты будешь думать, что я не была свободна, не имела права распоряжаться собой и что мои дни с тобой были ложью. Это погубит один месяц моей жизни и десять лет твоей. Не так я хотела, чтобы ты узнал об этом, не так и не сегодня. Но ты узнаешь, ты ведь следишь, тебе известно каждое моё движение, ты сейчас наблюдаешь за мной, где бы ты ни был. Но не сказать нельзя.

— …последняя носительница славного имени в истории нашего предпринимательства, женщина — руководитель высшего эшелона, что возможно только в Америке, управляющая в качестве вице-президента крупнейшей железной дорогой, — мисс Дэгни Тэггарт.

Взявшись за подставку микрофона, она ощутила рукой Металл Риардена, и внезапно всё стало легко. Она чувствовала не наркотическую лёгкость опустошённости, а ясную, чёткую, живую лёгкость действия.

— Я пришла рассказать вам о социальной программе, политической системе и нравственной философии, при которых вы живёте.

В её голосе звучала такая спокойная, такая естественная, такая непоколебимая уверенность, что и помимо слов они несли громадный заряд убеждения.

— Вам приходилось слышать, что я считаю, что наша нынешняя система имеет своим движущим мотивом порочность, своей целью — захват чужого, своими методами — обман и принуждение и единственным своим результатом — разруху. Вы также слышали, что я, как и Хэнк Риарден, — лояльная сторонница этой системы и что я добровольно сотрудничаю в осуществлении нынешних мер, таких, как Директивы 10-289. Я выступаю перед вами, чтобы сказать вам правду обо всём этом.

Верно то, что я разделяю позицию Хэнка Риардена. У меня такие же политические убеждения, как у него. Вы знаете, что в прошлом его поносили как реакционера, который противился всем шагам, мероприятиям, лозунгам и установкам нынешнего правительства. Теперь вы слышите, что его превозносят как нашего величайшего промышленника, на суждения которого о здравости экономической политики вполне можно положиться. И это верно. Его суждениям можно доверять. Если вы теперь начинаете опасаться, что оказались во власти тёмных, безответственных сил, что страна гибнет и впереди маячит голод, то надо прислушаться к мнению нашего самого способного предпринимателя, который знает, какие условия необходимы, чтобы оживить производство и вывести страну из смертельно опасного кризиса. Обдумайте всё, что вы знаете о его взглядах. Когда он имел возможность говорить, вы слышали, как он предупреждал вас: политика правительства ведёт вас к рабству и гибели. Однако он не дал отповеди основополагающему и итоговому документу этой политики — Директиве 10-289. Вы осведомлены о его борьбе за свои права — за свои и ваши: независимость, собственность. Однако он не выступил против Директивы 10-289. Он добровольно — так вам сказали — подписал дарственный сертификат на передачу Металла Риардена в собственность своим врагам. Он подписал документ, против которого, судя по опыту всей его прошлой жизни, как все могли ожидать, должен был сражаться, не щадя жизни. Что это могло означать, постоянно твердили вам, как не признание необходимости Директивы 10-289 и добровольный отказ от своекорыстных интересов ради государственных? Судите о его взглядах по мотивам этого поступка, неустанно внушали вам. И я с этим безоговорочно согласна: судите о его взглядах по мотивам этого поступка. И какое бы значение вы ни придавали моему мнению и тому предупреждению, которое можете услышать от меня, судите о моих взглядах также по мотивам того поступка, потому что его убеждения — это мои убеждения.

Два года я была любовницей Хэнка Риардена. Пусть не возникнет недопонимания на этот счёт: это не признание в чём-то постыдном, я заявляю это с чувством высочайшей гордости. Я была его любовницей. Я спала с ним, в его постели, в его объятиях. Теперь нет ничего, что кто-нибудь мог бы рассказать обо мне, чего я не рассказала бы вам первой. Бесполезно порочить меня. Я знаю суть этих обвинений и сама назову их вам. Испытывала ли я физическую страсть к нему? Да, испытывала. Руководили ли мною страсти моего тела? Да, руководили. Испытывала ли я самое неистовое чувственное наслаждение? Да, испытывала. Если это покрывает меня позором в ваших глазах — ваше дело, как судить обо мне. Я буду судить себя своим судом.

Бертрам Скаддер оцепенело уставился на Дэгни: не такой речи он ожидал; впадая в панику, он смутно понимал, что передачу надо прервать, но ведь Дэгни получила особое приглашение, вашингтонские правители приказали ему обращаться с ней осторожно, и он не был уверен, должен ли прервать её сейчас. Кроме того, ему ужасно нравились такие истории. В помещении для публики Джеймс Тэггарт и Лилиан Риарден оцепенели, как звери, парализованные светом летящего на них поезда. Из всех присутствующих только они знали связь между тем, что сейчас услышали, и целью передачи. Двигаться, бежать, что-то делать было уже поздно; они не осмеливались взять на себя ответственность за какое-то действие или его последствия. Выход в эфир контролировал молодой интеллектуал из комитета Чика Моррисона, готовый прекратить передачу при малейшей несообразности, но он не усматривал в том, что услышал, ничего политически нежелательного, ничего вредного для своих хозяев. Он уже привык выслушивать заявления, к которым скрытым давлением вынуждали несчастных жертв, и решил для себя, что в этом случае раскололи очередную реакционную особу и она сознаётся в позорных делах, поэтому её признание имеет определённую политическую ценность. Кроме того, ему было любопытно послушать.

— Я горда тем, что он избрал меня источником своего наслаждения, и тем, что мой выбор пал на него. Это не был, как у большинства из вас, акт случайного влечения при взаимном презрении, а высшая форма восхищения друг другом с полным сознанием тех достоинств, которые определили наш выбор. Мы — те, у кого нет разрыва между ценностями духа и действиями тела, те, кто не оставляет свои принципы на уровне пустых фантазий, но осуществляет их, те, кто воплощает в жизнь свои замыслы, придаёт материальную форму своим представлениям о ценностях. Мы — те, кто варит сталь, прокладывает железные дороги и куёт счастье. И тем из вас, кто ненавидит саму мысль о человеческой радости, кто хотел бы видеть в человеческой жизни непрерывное страдание и поражения, кто хотел бы, чтобы люди извинялись за своё счастье или успех, за талант, достижения или богатство, — тем из вас я сейчас говорю: я желала его, я имела его и была счастлива. Я знала радость, чистую, полную, безвинную радость, радость, признания которой любым человеком вы страшитесь, радость, узнав о которой, вы испытываете только ненависть к тем, кто способен достичь её. Что ж, вы можете ненавидеть меня — я её достигла.

— Мисс Тэггарт, — нервно произнёс Бертрам Скаддер, — не отклоняемся ли мы от предмета нашей… В конце концов, ваши личные отношения с мистером Риарденом не имеют отношения к экономической политике, которую…

— Я тоже так думала. Конечно, я пришла сюда, чтобы сказать о политическом и нравственном климате, в котором вы сейчас живёте. Так вот, я думала, что знаю о Хэнке Риардене всё, но одну вещь я узнала только сегодня. Его шантажировали, угрожая раскрыть его отношения со мной. Этим его принудили подписать дарственный сертификат на передачу Металла Риардена государству. Вот в чём кроется причина его поступка — в шантаже, шантаже вашими государственными чиновниками, вашими властями, вашими…

В тот момент, когда Скаддер взмахнул рукой, чтобы вырвать у неё микрофон, в горле микрофона раздался слабый щелчок и он замолк, не успев упасть на пол. Это означало, что полицейский-интеллектуал отключил эфир.

Дэгни расхохоталась, но рядом уже не было никого, кто бы мог видеть её, слышать её смех и понять его причину. Между тем в аппаратную набилась масса народу, но всем, кто туда ворвался, не было дела до неё: они неистово вопили друг на друга. Чик Моррисон крыл непечатными словами Бертрама Скаддера. Бертрам Скаддер визжал, что он с самого начала выступал против этой затеи, но ему приказали. Джеймс Тэггарт по-звериному скалил зубы на двух самых молодых помощников Моррисона, но избегал оскала третьего, старшего. Лицо Лилиан Риарден стало вдруг удивительно дряблым, как тело валяющейся на дороге кошки — вроде бы неповреждённое, но уже неживое. Ревнители нравственности вопили друг на друга в страхе перед тем, что сделает с ними мистер Моуч.

— Что мне сказать слушателям? — кричал растерянный диктор, указывая на микрофон. — Мистер Моррисон, страна ждёт, что я должен сказать народу? — Никто не обращал на него внимания. Их волновало другое — не что делать, а кого винить.

Никто не сказал Дэгни ни слова, никто даже не взглянул в её сторону. Никто не остановил её, когда она направилась к выходу.

Она села в первое подвернувшееся такси и назвала адрес своего дома. Когда машина тронулась, она заметила, что круглая шкала радиоприёмника на панели перед шофёром освещена, радио молчало, из него раздавались короткие, резкие, как заразный грудной кашель, разряды статического электричества. Радио было настроено на волну программы Бертрама Скаддера.

Она откинулась на сиденье, не ощущая ничего, кроме опустошённости от понимания, что в своём порыве могла смести человека, который после этого, возможно, больше никогда не захочет её видеть. Впервые она почувствовала, как ничтожно мала возможность обрести его, если только он сам не обнаружит себя. Где его искать? На городских улицах, в городах целого континента, среди каньонов Скалистых гор, где цель поиска укрыта лучевым экраном? Но одно осталось с ней, как спасательный круг в океане, за который она держалась во время передачи, и она знала, что никогда не отпустит его, даже если потеряет всё, — звук его голоса, говоривший ей: «Никто не остаётся здесь, подделывая реальность каким бы ни было способом».

— Дамы и господа, — внезапно возник на фоне треска в эфире голос Бертрама Скаддера, — в связи с непредвиденными техническими неполадками, которые пока не поддаются устранению, вещание на этой волне прекращается впредь до того времени, когда их удастся устранить. — Водитель презрительно засмеялся и выключил радио.

Когда Дэгни, выходя из такси, протянула ему деньги, он вернул сдачу и, внезапно наклонившись ближе к ней, всмотрелся в её лицо. Она была уверена, что он узнал её, и ответила ему поначалу суровым взглядом. Его усталый вид и латаный-перелатаный пиджак подсказали ей, что он давно и безнадёжно ведёт горькую борьбу с нищетой. Она оставила ему чаевые, и он тихо, но со значением, даже торжественно, подчёркивая слова больше, чем требовала простая признательность, сказал:

— Благодарю вас, мэм.

Она быстро отвернулась и побежала к дому, чтобы скрыть внезапно нахлынувшее чувство, с которым ей было трудно справиться.

С низко опущенной головой она открыла дверь в квартиру, и свет ударил ей в лицо снизу, от ковра, прежде чем она удивлённо вскинула глаза вверх и увидела, что в комнате горит свет. Она шагнула вперёд… и увидела, что посреди комнаты стоит Хэнк Риарден.

Два обстоятельства поразили её и заставили замереть. Одно — само его присутствие, поскольку она не ожидала, что он появится так скоро. Другое — выражение его лица. Такое твёрдое, такое уверенное, такое решительное. Он весь излучал спокойствие и надёжность, они светились в ясном взгляде, лёгкой улыбке; ей показалось, что если он и постарел на десятки лет за один месяц, то постарел в том смысле, что обогатился опытом, человеческой мудростью, знанием жизни, прозрением и мужеством. Она поняла, что, пережив месяц душевных мук, этот человек, которому она причинила такие страдания и вот-вот нанесёт ещё большую рану, ещё более возвысился в своём благородстве, и теперь он будет для неё поддержкой и опорой, и его сила защитит их обоих.

Она лишь минуту простояла неподвижно и тут же увидела, как ширится его улыбка: он как будто читал её мысли и говорил ей, что бояться нечего. Она услышала лёгкое пощёлкивание и увидела на столе рядом с ним светящийся кружок молчащего радиоприёмника. Её глаза вопросительно двинулись навстречу его взгляду, и он ответил чуть заметным кивком, лёгким движением век: он слышал её выступление.

Они одновременно шагнули друг к другу. Он схватил её за плечи, чтобы поддержать; её лицо было поднято к нему, но он не коснулся её губ; он взял её руку и целовал запястье, пальцы, ладонь — единственное проявление долгожданного приветствия после стольких страданий. И внезапно, не выдержав груза этого дня и целого месяца, она разрыдалась в его объятиях, склонившись к нему, сотрясаясь от плача, чего никогда раньше с ней не бывало, по-женски отдаваясь боли в последнем бессильном протесте против неё.

Он поддерживал её — она стояла и передвигалась только вместе с ним и благодаря ему. Так он подвёл её к дивану и пытался усадить рядом с собой, но она соскользнула на пол и села у его ног, зарывшись головой в его колени, безудержно, беззащитно рыдая.

Он не поднимал её, крепко обняв, он позволил ей выплакаться. Он гладил её по голове, по плечам, она чувствовала, как надёжно ограждают её от мира его руки; их сила, казалось, говорила ей, что она плачет за них обоих, что он знает её боль, понимает её и тоже чувствует, но в состоянии воспринимать её спокойно. Его спокойствие, казалось ей, снимает тяжесть с её сердца, оно позволяло ей не сдерживать своих чувств и свободно рыдать здесь, у его ног; оно говорило ей, что он способен вынести то, что ей не под силу. Она смутно понимала, что это и есть настоящий Хэнк Риарден; независимо от того, в какую оскорбительно грубую форму он облёк их первые ночи, независимо от того, как часто она казалась более сильной из них двоих, это всегда жило в нём, и именно это лежало в основе их связи — его сила, способная защитить её, когда собственные силы оставят её.

Она подняла голову, и он улыбнулся ей.

— Хэнк… — виновато прошептала она, удивляясь своему отчаянию и срыву.

— Тише, дорогая.

Она снова уронила голову ему на колени и тихо лежала так, нуждаясь в отдыхе и борясь с накатывавшейся на неё неотвратимой мыслью, беззвучно кричавшей ей: он смог вынести и принять твою речь только как исповедь любви, и от этого та правда, которую ты сейчас должна обрушить на него, будет бесчеловечным, невыносимым ударом. Она испытывала ужас от того, что у неё не хватит сил сделать это, и ужас от того, что она это сделает.

Когда она вновь посмотрела на него, он провёл ладонью по её лбу, отводя прядь волос.

— Всё кончилось, дорогая, — сказал он. — Худшее позади — для нас обоих.

— Нет, Хэнк, не позади.

Он улыбнулся.

Он поднял её с полу и усадил рядом, положив её голову себе на плечо.

— Не говори ничего сейчас, — сказал он. — Ты знаешь, что мы оба понимаем всё, что должно быть сказано, и мы поговорим об этом, но не раньше чем это перестанет причинять тебе такую боль.

Его рука проследовала вниз по её рукаву, по складкам юбки — движением таким лёгким, что казалось, рука не ощущает тела под одеждой; он, казалось, возвращал себе во владение, но не её тело, а лишь его образ.

— На нашу долю выпало слишком много, — сказал он. — Пусть они избивают нас. Но мы им помогать не будем. Что бы нас ни ожидало, между нами не будет страдания. Мы не добавим друг другу боли. Пусть их мир заставляет нас страдать. Мы же не будем источником боли. Не бойся. Мы не причиним друг другу зла. Сейчас тем более.

Подняв голову, она покачала ею с горькой улыбкой, в её движении были отчаяние и ярость, но улыбка говорила о том, что воля возвращается к ней, что возвращается решимость идти навстречу отчаянию.

— Хэнк, из-за меня за последний месяц тебе пришлось столько пережить… — Её голос дрожал.

— Это ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить тебе из-за меня за последний час. — Его голос был ровен.

Она встала, чтобы пройтись по комнате, доказать свои силы, и шаги, как слова, говорили ему, что она больше не нуждается в жалости. Когда она остановилась и повернулась к нему лицом, он тоже встал, словно поняв её намерения.

— Я понимаю, что сделала всё хуже для тебя, — сказала она, указывая на радио.

Он покачал головой:

— Нет.

— Хэнк, я должна тебе кое-что сказать.

— Я тоже. Позволь, я скажу первый. Я давно должен был тебе сказать. Разреши, я сначала выскажусь, и не отвечай, пока я не закончу.

Она кивнула.

С минуту он смотрел на неё, будто хотел сохранить в памяти во всех деталях, запечатлеть её образ, её фигуру, как она стоит перед ним, — весь этот момент и всё, что привело их к нему.

— Я люблю тебя, Дэгни, — тихо сказал он тоном простого, ещё не омрачённого, но уже не ликующего счастья.

Ей хотелось вмешаться, но она знала, что не может, даже если бы он позволил; она подавила непроизнесенные слова, оставив ответом только движение губ и склонив голову в знак почтения.

— Я люблю тебя. С тем же значением для меня, тем же проявлением, с той же гордостью и тем же переживанием, как я люблю свою работу, заводы, фирму, часы за рабочим столом, у домны, в лаборатории, в шахте, как я люблю свою способность работать, как люблю акт созерцания мира и акт понимания его, как люблю ход моей мысли и движение моего сознания, когда решаю химическое уравнение или любуюсь восходом солнца, как люблю вещи, которые сотворил и ощутил как созданное мною, как мою продукцию, как мой выбор, как образ моего мира, как лучшее моё зеркало, как жену, которой у меня никогда не было, как то, что делает возможным всё остальное, — силу моей жизни.

Она не отводила взгляд, держала его открытым и ровным, чтобы видеть, слышать и воспринять так, как ему хотелось и как он заслуживал.

— Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел на станции в Милфорде. Я полюбил тебя, когда мы ехали в кабине первого локомотива по «Линии Джона Голта». Я полюбил тебя в доме Эллиса Уайета. Я полюбил тебя в то, следующее, утро. Ты знала об этом. Но сказать тебе об этом должен я сам, и я это делаю сейчас, если я должен искупить все эти дни и позволить им остаться для нас обоих тем, чем они были. Я любил тебя. Ты это знала. Не знал я. И именно поэтому я должен был узнать и осознать это, сидя у себя в кабинете и глядя на дарственный сертификат, лишавший меня права на Металл Риардена.

Она закрыла глаза. Но в его лице не было страдания, не было ничего, кроме большого, спокойного счастья и ясности духа.

— «Мы — те, у кого нет разрыва между ценностями духа и действиями тела». Ты сказала это в своём выступлении. Но ты это знала и тогда, в то утро в доме Эллиса Уайета. Ты знала, что все оскорбления, которые я тогда бросал тебе в лицо, и есть самое полное признание в любви, которое может сделать мужчина. Ты знала, что физическое влечение, которое я проклинал как наш с тобой общий позор, вовсе не физической природы, что это не телесное проявление, а выражение самых сокровенных духовных ценностей, независимо от того, хватает у человека смелости признать это или нет. Вот почему ты так смеялась надо мной тогда, разве не правда?

— Правда, — прошептала она.

— Ты сказала: «Мне не нужен твой разум, твоя воля, твоя душа, лишь бы ты приходил ко мне, чтобы удовлетворить самое низменное из всех своих желаний». И я хочу сказать сейчас, чтобы то утро приобрело то значение, какое имело изначально: моя душа, моя воля, моё существо и мой разум принадлежат тебе, Дэгни, пока я жив.

Он прямо смотрел на неё, она видела, как на миг вспыхнула искорка в его глазах; это не было улыбкой, он почти слышал крик, которого она не издала.

— Позволь мне закончить, дорогая. Я хочу, чтобы ты поняла, как полно я осознаю то, о чём говорю. Я, тот, кто думал, что сражается с ними, вдруг принял худшую из заповедей моих врагов, и именно за это я постоянно расплачивался с тех пор, как расплачиваюсь и сейчас. Так оно и должно быть. Как и большинство жертв, я принял постулат, посредством которого они губят человека ещё до того, как он состоялся: убийственный постулат о разъединённости души и тела. Я принял его, не понимая, что такой вопрос вообще существует. Я восстал против их учения о бессилии человека, я возгордился своей способностью трудиться, действовать, думать — ради удовлетворения своих желаний. Но я не знал, что всё это — достоинство, никогда не считал это нравственной ценностью, высшей из всех нравственных ценностей, которую надо защищать пуще самой жизни, потому что она обеспечивает саму жизнь. И я принял за это наказание, наказание за собственные достоинства от высокомерных тёмных сил, которые сделали высокомерными моё невежество и моё непротивление.

Я принял их оскорбления, их обман, их домогательства. Я думал, что могу позволить себе игнорировать их — всех этих мистиков-импотентов, которые болтают о своих душах, а сами не могут возвести крышу над собственной головой. Я полагал, что мир принадлежит мне, а все эти болтливые бездари мне не страшны. Я не мог понять, почему проигрываю битву за битвой. Я не понимал, что против меня брошены мои же силы. Пока я трудился, покоряя материю, я сдал им царство духа, мысли, закона, ценностей, нравственности. Я согласился, бездумно и по недоразумению, с постулатом, что идеи не обусловливают жизнь человека, его работу, его среду и саму землю, будто идеи не принадлежали к царству разума, а относились к той мистической вере, которую я презирал. Но это как раз и составляло ту уступку, которой они ожидали от меня. Им этого оказалось достаточно. Я сдал им то, для совращения чего и гибели чего расставили они свои сети, — человеческий разум. Нет, они не знали, как покорить материю, как создать изобилие, распорядиться нашей планетой. Но им и не требовалось знать. В их распоряжении был я.

Я, человек, который знал, что богатство — это только средство ради цели, именно я создал средства, но позволил им определять мне цели. Я, человек, который гордился своей способностью добиваться удовлетворения своих желаний, позволил им определять мою систему ценностей, посредством которой я судил о своих желаниях. Я, человек, который сумел преобразовать материю в соответствии со своими целями, остался с горой стали и золота, но все мои планы потерпели крах, все мои желания оказались преданы, все мои усилия добиться счастья остались тщетными.

Я раздвоился, в полном соответствии с учением мистиков; дела я вёл по одному кодексу, а собственную жизнь строил по другому. Я восставал против того, чтобы грабитель устанавливал цену и стоимость моей стали, но позволил ему устанавливать систему ценностей моей жизни. Я восставал против присвоения чужого труда, но считал своим долгом дарить незаслуженную любовь своей жене, которую презирал; я оказывал незаслуженное уважение матери, которая ненавидела меня; незаслуженную поддержку брату, который замышлял уничтожить меня. Я восставал против незаслуженного финансового ущерба, но согласился на жизнь, полную незаслуженного страдания. Я восставал против принципа, что умение созидать греховно, но счёл греховной свою способность к счастью. Я восставал против постулата, что добродетель — это духовная категория, бесплотная и непознаваемая, но осуждал тебя, тебя, самое дорогое мне существо, за влечение твоей и моей плоти. Но если плоть греховна, то греховны и те, кто обеспечивает её жизнь, греховно и вещественное богатство, и те, кто его производит. И если нравственные ценности устанавливаются в противовес нашему физическому существованию, тогда верно, что награды не должны быть заслужены, что добродетель надо искать в несодеянном, что не должно быть связи между достижениями и успехами, что низшие животные, способные производить, должны служить высшим существам, чьё духовное превосходство состоит в телесной немощи.

Если бы, когда я начинал, человек вроде Хью Экстона сказал мне, что, принимая проповедуемую мистиками теорию секса, я тем самым принимаю экономическую теорию грабительства, я бы рассмеялся ему в лицо. Но теперь я не стал бы осмеивать его. Теперь я вижу, что Металлом Риардена распоряжаются отбросы человечества; я вижу, что достижение всей моей жизни служит обогащению моих злейших врагов. Что же касается двоих человек, которых я только и любил, то одному я нанёс смертельное оскорбление, а другого выставил на позор перед всеми. Я нанёс пощёчину человеку, который был моим другом, защитником, учителем, человеку, который сделал меня свободным, так как помог мне узнать то, что я узнал. Я любил его, Дэгни, он был мне и братом, и сыном, и товарищем, каких у меня никогда не было, но я вышвырнул его из своей жизни, потому что он не помог мне работать на грабителей. Я отдал бы всё, чтобы заполучить его обратно, но у меня нет ничего, что бы я мог предложить ему, и я больше никогда не увижу его, потому что не знаю способа заслужить хотя бы право просить прощения.>

Но то, что я сделал с тобой, дорогая, ещё хуже. Твоё выступление и вынужденная необходимость его — вот что досталось от меня единственной женщине, которую я любил, в благодарность за единственное счастье, которое я знал. Не говори мне, что ты сама приняла решение, сама сделала свой выбор, принимая все последствия, включая сегодняшний вечер; это не искупает того факта, что я не мог предложить тебе ничего лучшего. И то, что грабители принудили тебя к выступлению, что ты согласилась, чтобы отомстить за меня и дать мне свободу, не искупает того факта, что именно я дал им возможность прибегнуть к такой тактике. Чтобы опорочить тебя, они воспользовались не своими понятиями о грехе и бесчестии, а моими. Они просто осуществили на практике то, во что я верил и о чём говорил тогда в доме Эллиса Уайета. Именно я скрывал нашу любовь как постыдную тайну, и они так её и представили в соответствии с моим отношением к ней. Именно я стремился подделать реальность ради приличия в соответствии с их критериями, и они попросту сыграли на том праве, которое я им предоставил.

Люди полагают, что лжец одерживает верх над своей жертвой. Я же понял, что ложь — это акт самоотречения, потому что лжец отдаёт истину в руки того, кому лжёт, превращая этого человека в своего господина, обрекая себя с этого момента всегда выставлять истину в ложном свете, как будет требовать тот, кому он солгал. И даже добившись ложью желаемого, он платит за это ценой разрушения того, чему это желаемое должно служить. Человек, который лжёт миру, становится впредь рабом мира. Когда я решил скрыть свою любовь к тебе от света, публично отречься от неё и жить во лжи, я превратил её в собственность общества, и общество востребовало её должным образом. Я не имел ни средств, ни возможностей предотвратить это и спасти тебя. Когда я уступил грабителям и подписал дарственный сертификат, чтобы оградить тебя, я всё ещё подменял реальность, ничего другого мне не оставалось. Дэгни, я скорее согласился бы на нашу, мою и твою, смерть, чем позволил им осуществить свою угрозу. Но белой лжи нет, есть только чёрный мрак гибели, а белая ложь — самая чёрная из лжи. Я всё ещё искажал реальность, и результат оказался неумолимо неизбежен: вместо того чтобы ограждать, я навлёк на тебя ещё более ужасное испытание, вместо того чтобы защитить твоё имя, обрёк тебя на публичную казнь, заставил побивать самое себя камнями. Я знаю, ты гордилась тем, что говорила, и я гордился тобой, когда слушал твои слова, но эту гордость нам следовало проявить два года назад.

Нет, ты не сделала моё положение хуже, ты освободила меня, спасла нас обоих, вернула честь нашему прошлому. Я не могу просить у тебя прощения, мы давно прошли этот этап; единственное, чем я могу искупить свою вину, это сказать тебе, что я счастлив. Я счастлив, любовь моя, я не страдаю. Я счастлив, что мне открылась истина, даже если способность видеть её — это всё, что мне осталось. Если бы я уступил боли, сдался в бессильном сожалении, что разрушил прошлое своей ошибкой, вот это действительно было бы окончательной изменой, полным провалом. Тогда я бы безнадёжно утратил истину и право сожалеть об ошибках. Но до тех пор, пока любовь к истине остаётся единственным моим достоянием, чем больше потерь я оставлю позади, тем больше гордости я буду испытывать за то, во что мне обошлась эта любовь. И тогда обломки прошлого не превратятся в могильный холм надо мною, а будут служить мне пьедесталом, который расширит горизонт моего зрения. Личное достоинство и способность видеть — вот всё, чем я обладал в начале пути, и всё, чего я достиг, получено с их помощью. И то и другое теперь возросло. Более того, в моём распоряжении теперь высшее знание, которого мне недоставало, — я знаю о своём праве гордиться своим видением мира. Достичь остального в моей власти.

И первым шагом в мою новую жизнь будет то, что я хотел сказать и говорю тебе сейчас: я люблю тебя, дорогая, самой слепой страстью своего тела, которую питает чистейший источник моего духовного восприятия. Моя любовь к тебе останется со мной — одно из всех завоеваний моего прошлого, останется неизменной навсегда. Это я хотел сказать тебе, пока у меня оставалось такое право. И поскольку я не сказал этого вначале, я должен сказать это сейчас — в конце. А теперь я скажу тебе то, что ты сама хотела сказать мне, потому что я знаю всё и приемлю: в этот месяц ты встретила человека и полюбила его, и если любовь означает окончательный, единственный выбор, то и он единственный, кого ты когда-либо любила.

— Да! — Её голос прозвучал полувыдохом-полукриком, как будто её ударили и этот удар был единственным, что она ощутила. — Хэнк! Но откуда ты узнал об этом?

Он улыбнулся и показал на радио:

— Дорогая, ты употребляла только прошедшее время.

— Ох!.. — Теперь её голос был полувыдохом-полустоном. Она закрыла глаза.

— Ты ни разу не произнесла слова, которые могла бы с полным основанием швырнуть им в лицо, если бы дело обстояло иначе. Ты сказала: «Я хотела его», а не «Я люблю его». Сегодня по телефону ты подтвердила, что могла бы вернуться раньше. Никакая другая причина не заставила бы тебя покинуть меня так, как ты это сделала. Только такая причина всё оправдывала и всё объясняла.

Она слегка отклонилась назад, словно стараясь сохранить равновесие, но смотрела на него так же прямо, с улыбкой, которая не тронула её губ, но смягчила выражение глаз. В её взгляде читалось восхищение, в складке рта — боль.

— Это правда. Я встретила человека, которого полюбила и всегда буду любить. Я виделась с ним, мы говорили, но я не могу быть с ним, он не может стать моим, и возможно, мы никогда больше не увидимся.

— Мне кажется, я всегда понимал, что ты встретишь его. Я знал, что ты чувствуешь ко мне. И хотя чувство твоё было велико, я знал, что я не окончательный твой избранник. То, что ты дашь ему, не будет отнято у меня, оно мне никогда не принадлежало. Я не могу восставать против этого. То, что досталось мне, слишком много для меня значит, и ничто не изменит и не отнимет у меня то, что у меня было.

— Ты хочешь, Хэнк, чтобы я сказала это? Ты поймёшь меня, если я скажу, что всегда буду любить тебя?

— Думаю, я понял это раньше тебя.

— Ты всегда виделся мне таким, как сейчас. Величие твоей души, которое ты только сейчас позволяешь себе заметить… Но я всегда знала о нём и следила за тем, как ты постепенно начинаешь открывать его в себе. Не надо говорить об искуплении, ты не причинил мне страданий, твои ошибки проистекали из целостности твоей великолепной натуры, попавшей под мучительный пресс невыносимого кодекса. Твоя борьба против него не причинила мне страданий, я испытала крайне редкое для меня чувство — восхищение. Если ты готов принять его, оно всегда останется со мной. Никогда не изменить того, что ты значил для меня. Но человек, которого я встретила, — он воплощает для меня ту любовь, к которой я всегда стремилась, ещё не зная о его существовании. Вероятно, я никогда не буду с ним, но мне достаточно любить его, чтобы жить дальше.

Он взял её руку и поднёс к губам.

— Тогда ты можешь понять, что чувствую я, — сказал он, — и почему я всё же счастлив.

Глядя на его лицо, она осознала, что он впервые предстал перед ней таким, каким она всегда его себе представляла, — человеком, наделённым огромной способностью наслаждаться жизнью. Исчезла печать невысказанной боли, смягчилась напряжённость резких черт, растворились ярость и терпенье; в его лице в момент крушения, в самый тяжёлый час его жизни проступило безмятежное выражение чистой силы; такое же выражение она видела на лицах мужчин в долине.

— Хэнк, — прошептала она, — не знаю, смогу ли я объяснить это, но я не чувствую, что кого-нибудь предала, тебя или его.

— Ты не предала.

Её глаза казались неестественно живыми на лишённом красок лице, как будто страдание изнемогавшего тела не коснулось духа. Он заставил её сесть и, не прикасаясь к ней, протянул руку вдоль спинки дивана, словно взяв её под надёжную защиту.

— Теперь расскажи мне, — спросил он, — где ты была?

— Я не могу этого рассказать. Я дала слово держать всё в тайне. Могу только сказать, что случайно оказалась в одном месте, когда потерпела аварию, и покинула это место с повязкой на глазах, и никогда не смогу найти его.

— Нельзя ли восстановить твой путь туда?

— Не буду и пытаться.

— А тот мужчина?

— Искать его я не буду.

— Он остался там?

— Не знаю.

— Почему ты оставила его?

— Не могу сказать.

— Кто он?

От отчаяния она ответила иронической фразой:

— Кто такой Джон Голт?

Он удивлённо взглянул на неё, но понял, что она не шутит:

— Так, значит, Джон Голт существует? — медленно спросил он.

— Да.

— И расхожая фраза относится к нему?

— Да.

— И в ней есть особый смысл?

— О да!.. Одно могу рассказать тебе о нём, потому что узнала об этом раньше, когда не была связана обещанием сохранять тайну: он тот, кто изобрёл найденный нами двигатель.

— Ах вот кто! — Он улыбнулся, будто так и знал. Потом тихо произнёс, глядя на Дэгни почти сочувственно: — Разрушитель, не правда ли? — Увидев, что она содрогнулась, он добавил: — Нет, не отвечай сейчас, если не можешь. Думаю, я знаю, где ты была. Ты хотела спасти Квентина Дэниелса от разрушителя, ты мчалась вслед за Дэниелсом, когда произошло крушение, да?

— Да.

— Боже мой! Дэгни, неужели это место существует? И они все живы? Есть ли там?.. Не отвечай.

Она улыбнулась:

— Оно действительно существует.

Он долго молчал.

— Хэнк, ты мог бы бросить «Сталь Риардена»?

— Нет! — Ответ был резок и последовал незамедлительно, но Риарден добавил, впервые с ноткой безнадёжности: — Пока нет.

Потом он взглянул на неё, словно в этом переходе от одного слова к двум прошёл весь тот мучительный путь, который прошла за последний месяц она.

— Понимаю, — сказал Риарден. Он провёл рукой по её лбу — в этом жесте были понимание, сочувствие и восхищённое изумление. — Через какой же ад тебе теперь предстоит пройти — по собственному выбору! — чуть слышно сказал он.

Она кивнула.

Она скользнула вниз и легла, положив голову ему на колени. Он гладил её волосы и говорил:

— Мы будем драться с грабителями, сколько хватит сил. Не знаю, что нас ждёт впереди, мы или победим, или убедимся, что надежды нет. Но прежде мы поборемся за наш мир. Мы последнее, что от него осталось.

Она заснула, сжимая его руку в своей. Последним, что она помнила, прежде чем покинул свой пост страж её сознания, было ощущение огромной пустыни, пустыни в городе и на континенте, где ей никогда не найти человека, искать которого она не имела права.

Глава 4

Анти-жизнь

Джеймс Тэггарт сунул руку в карман своего смокинга, вытащил первую попавшуюся бумажку, которая оказалась стодолларовой банкнотой, и швырнул её нищему.

Он заметил, что нищий подобрал банкноту так же равнодушно, как её ему бросили.

— Спасибо, приятель, — презрительно бросил нищий и заковылял прочь.

Джеймс Тэггарт остался стоять посреди тротуара, пытаясь разобраться, откуда взялся шок и лютый страх. Наглость нищего тут ни при чём — он не ждал благодарности и дал деньги не из жалости, его милостыня была рефлекторной и ничего не значила. Дело было в том, что нищий вёл себя так, будто ему всё равно — получить сотню долларов или медный пятак или вообще не получить в эту ночь никакой подачки и умереть с голода. Тэггарт передёрнул плечами и поспешил прочь; пробежавшая по спине дрожь прогнала мысль, что настроение нищего под стать его собственному.

Дома вокруг проступали в летних сумерках с подчёркнутой, неестественной чёткостью, каньоны перекрёстков и уступы крыш погружались в оранжевое марево, и казалось, пространство вокруг, на земле, незаметно сужалось. Из этого марева упорно выступала дата на вздёрнутом над улицами табло календаря, пожелтевшем, как лист старого пергамента. Она гласила: пятое августа.

Нет, думал он, отвечая своим невысказанным мыслям, неправда, я прекрасно себя чувствую, вот почему мне хочется что-нибудь сделать сегодня. Он не мог признаться себе, что теперешнее его беспокойство проистекало из потребности в удовольствии; он не мог также признаться себе, что ему хочется только одного удовольствия — праздника, потому что он не мог признаться себе в том, что именно ему хотелось отпраздновать.

Сегодня выдался напряжённый день, целиком растраченный на слова — податливые и бесформенные, как вата, однако эффективные в достижении результата, как вычислительная машина, выдавшая вполне удовлетворившую его итоговую сумму. Но приходилось тщательно скрывать не только от других, но и от самого себя и цели, и характер его удовлетворения, поэтому, внезапно загоревшись желанием отметить свой успех, он подвергал себя риску.

День начался с неофициального завтрака с приехавшим из Аргентины законодателем в его гостинице, где в роскошном номере несколько человек разных национальностей благодушно и пространно рассуждали об Аргентине, её климате, почвах, природных и прочих ресурсах, о нуждах её населения, о важности прогрессивного, динамичного подхода к будущему страны и в числе прочего кратко упомянули, что в ближайшие две недели Аргентина будет объявлена Народной Республикой.

Затем последовало несколько коктейлей в доме Оррена Бойла, где присутствовал только один неприметный господин из Аргентины, который молча сидел в углу, в то время как двое чиновников из Вашингтона и несколько знакомых хозяина с неопределённым статусом вели беседу о ресурсах страны, металлургии, минералогии, взаимозависимости соседей и благополучии всей планеты, упоминая попутно, что в ближайшие три недели будет выделен заём в четыре миллиарда долларов Народной Республике Аргентина и Народной Республике Чили.

За сим последовал лёгкий ужин с выпивкой в отдельном кабинете бара на крыше небоскрёба, декорированного под подвал; угощал он, Джеймс Тэггарт, а гостями были директора недавно организованной компании — Корпорации прогресса и международной взаимопомощи, президентом которой являлся Оррен Бойл, а казначеем — стройный, грациозный, чрезвычайно подвижный чилиец по имени Марио Мартинес, которого Тэггарта всё тянуло, по духовному сродству, назвать сеньор Каффи Мейгс. Тут говорили о гольфе, скачках, мотогонках, автомобилях и женщинах. Не было необходимости упоминать, поскольку этот факт был хорошо известен, что Корпорация прогресса и международной взаимопомощи получила эксклюзивный, сроком на двадцать лет, контракт на управление всеми промышленными предприятиями народных республик Южного полушария.

Последним событием этого дня стал большой официальный приём в доме сеньора Родриго Гонсалеса, дипломатического представителя Чили. Год назад никто не слышал о сеньоре Гонсалесе, но за последние полгода он прославился приёмами, которые стал давать по прибытии в Нью-Йорк. Завсегдатаи приёмов называли его прогрессивным бизнесменом. Как говорили, он расстался со своей собственностью, когда Чили, став Народной Республикой, национализировала частную собственность, кроме той, что принадлежала гражданам отсталых не народных государств, таких, как Аргентина. Однако сеньор Гонсалес занял прогрессивную позицию, примкнул к новому режиму и посвятил себя служению своей стране.

Его апартаменты в Нью-Йорке занимали целый этаж роскошного отеля. У него было жирное ничего не выражающее лицо и взгляд убийцы. Понаблюдав за ним на сегодняшнем приёме, Тэггарт решил, что этому человеку чужды эмоции. Он выглядел так, что казалось, будто висячие складки его тела можно резать ножом, а он ничего и не заметит. С этим впечатлением контрастировало наслаждение, почти сексуальное, порочное, с которым он погружал ноги в толщу роскошных персидских ковров, поглаживал полированные подлокотники кресел и смаковал губами кончик сигары.

Его жена, сеньора Гонсалес, маленькая привлекательная женщина, была не столь красива, как полагала, но пользовалась репутацией красавицы благодаря своей неистовой импульсивной энергии и странной манере поведения — раскованной, живой и циничной, — казалось, она обещала всё всем и заранее отпускала все грехи. Все знали, что тот специфический товар, которым она торговала, был основным капиталом её мужа, ведь в наше время выгоднее торговать не товарами, а связями. Наблюдая, как она общается с гостями, Тэггарт забавлялся, представляя, какие сделки заключались, какие указы инициировались, какие отрасли промышленности рушились в обмен на несколько скоротечных ночей, имевших весьма сомнительную ценность для большинства этих мужчин и недолго остававшихся в их памяти.

Вечер ему наскучил, присутствовало всего с полдюжины людей, ради которых он появился; кроме того, говорить с ними было необязательно, достаточно было попасться им на глаза и обменяться с ними взглядами. Незадолго до того, как пригласили к столу, он услышал то, ради чего пришёл: сеньор Гонсалес, окутав клубами дыма своей сигары себя и полдюжины собравшихся около его кресла гостей, обронил, что, по соглашению с будущей Народной Республикой Аргентина, собственность компании «Медь д’Анкония» будет национализирована Народной Республикой Чили и состоится это менее чем через месяц — второго сентября.

Всё шло, как и предполагал Тэггарт. Неожиданностью для него, однако, было то, что, услышав эту информацию, он ощутил нестерпимое желание убраться. Он чувствовал, что не вынесет скучного обеда, ему, видимо, требовалось отпраздновать успех этого вечера иным, более активным образом. Он вышел в летние сумерки с ощущением, что за чем-то гонится и что за ним самим тоже что-то гонится. Он гнался за неким наслаждением, которого нигде не мог найти, чтобы отпраздновать чувство, которое не осмеливался назвать. Самого же его преследовал страх: он боялся признаться самому себе в сущности того, что заставляло его планировать сегодняшний успех, и чётко определить для себя, что именно в этом успехе давало ему такое лихорадочное удовлетворение.

Он напомнил себе, что надо продать акции «Меди д’Анкония», которая так и не оправилась после прошлогоднего краха, и купить акции Корпорации прогресса и международной взаимопомощи, как он договорился со своими приятелями. Это должно принести ему целое состояние. Но даже эти мысли не вызвали у него ничего, кроме скуки. Не это хотелось отпраздновать.

Он пытался заставить себя порадоваться; деньги, думал он, вот моя цель — заработать много денег, вот мотив, только и всего. Разве стремиться к этому ненормально? Что в этом плохого? Разве не за этим они все гонятся, те же Уайеты, Риардены, д’Анкония?.. Он мотнул головой, чтобы отогнать эти мысли, они заводили его в какой-то опасный тупик. Нет, нельзя позволить себе упереться в него.

Однако, вяло подумал он, неохотно признаваясь себе в этом, деньги больше ничего не значили для него. Он сотнями швырял доллары направо и налево, к примеру, сегодня вечером: на недопитое вино, несъеденные деликатесы, необязательные чаевые, внезапные причуды, на телефонный разговор с Аргентиной, потому что один из гостей у него на вечеринке захотел удостовериться, точно ли он пересказал одну скандальную историю; масса денег тратилась бездумно, импульсивно, под влиянием момента, от лени и инертности мысли, оттого, что уже вошло в привычку: легче заплатить, чем думать.

— Теперь, когда началась координация железнодорожных перевозок, тебе не о чем волноваться, — пьяно хихикая, сказал ему Оррен Бойл.

Неважно, что благодаря этой координации в Северной Дакоте обанкротилась местная железнодорожная компания и это превратило весь регион в кризисную зону; местный банкир кончил жизнь самоубийством, сначала убив жену и детей; в Теннесси сняли с расписания грузовой маршрут с уведомлением всего за один день, из-за чего местная фабрика осталась без сырья и закрылась, а сын её владельца вынужден был вскоре бросить колледж и теперь сидит в тюрьме, ожидая казни за убийство, которое совершил с бандой налётчиков; в Канзасе закрылась станция, и станционному служащему, который хотел подкопить денег, пойти учиться и стать учёным, пришлось оставить свои мечты и пойти в мойщики посуды. И всё ради того, чтобы он, Джеймс Тэггарт, мог сидеть в отдельном кабинете ресторана и беззаботно оплачивать выпивку, которой накачивался Оррен Бойл, официанта, который чистил манишку Бойла, когда тот пролил на себя вино, ковёр, который прожёг сигаретой бывший сутенёр из Чили, поленившийся дотянуться до пепельницы, стоявшей всего в метре от него.

Вовсе не то, что он стал безразличен к деньгам и понимал это, вызывало у Тэггарта до дрожи беспокойное чувство. Его страшило сознание, что он остался бы так же равнодушен ко всему, даже оказавшись вдруг в положении нищего. Было время, когда он ощущал какую-то вину — не больше чем приступ раздражения — при мысли, что страдает пороком стяжательства, который сам же усердно клеймил. Теперь его охватывал холод при мысли, что он и в самом деле никогда не лицемерил, — деньги действительно никогда ничего не значили для него. Но это разверзало перед ним ещё одну пропасть, вело в ещё один тупик, упереться в который он не мог себе позволить.

«Мне просто хочется что-нибудь сделать сегодня!» — беззвучно, но гневно и требовательно кричал он в темноту, протестуя против того, что настойчиво возвращало его к этой мысли, сердясь на мир, где какая-то недобрая сила не позволяла ему наслаждаться, не задаваясь вопросом, что ему нужно и зачем.

Что тебе нужно? — постоянно вопрошал враждебный голос, и Тэггарт ускорял шаг, чтобы убежать от него. Ему казалось, что его мозг похож на лабиринт со множеством тупиков на каждом повороте и все они ведут в туман, скрывающий пропасть. Ему казалось, что, пока он бежал, маленький островок безопасности вокруг него всё сжимался и оставались только тупики. Ещё сохранялся свет посередине, но все выходы затягивало маревом. Почему круг должен сужаться? — в панике думал он. Всю жизнь он прожил таким образом, упорно и боязливо глядя только себе под ноги, искусно избегая дальней перспективы, углов, вершин и расстояний. Он никогда не хотел куда-то отправиться, продвинуться, он хотел быть свободным от диктата прямой линии, ему вовсе не хотелось, чтобы его годы сложились в некую сумму. Что же их подытожило? Как получилось, что он, сам того не желая, достиг конечного пункта, где нельзя ни стоять на месте, ни отступить назад?

— Разуй глаза, приятель, смотри, куда прёшь, — прорычал кто-то, отбрасывая его локтем в сторону.

Очнувшись, он увидел, что на бегу налетел на чьё-то грузное, дурно пахнущее тело.

Он замедлил шаг и заставил себя разобраться в расположении улиц, понять, куда его привело бессмысленное бегство. Ему не хотелось думать, что путь его лежит домой, к жене. Это тоже был тупиковый, окутанный туманом маршрут, но другого у него не оставалось.

Едва увидев, как Шеррил молча, напряжённо поднимается ему навстречу, когда он вошёл в её комнату, Тэггарт понял, что здесь тоже таится опасность, бо́льшая, чем он позволял себе осознать, и что здесь он тоже не найдёт того, что ему нужно. Но опасность служила для него сигналом замкнуться, отключить чувства и мысли и следовать, не меняя курса, полагаясь на невысказанное предположение, что его нежелание признавать опасность возьмёт над ней верх и сделает её нереальной. Как всегда в таких случаях, в нём включился сигнал тревоги: внимание, туман! Но включился не для того, чтобы рассеять туман, а для того, чтобы сгустить его.

— Да, мне надо было пойти на важный деловой ужин, но я передумал, мне захотелось сегодня поужинать с тобой, — сказал он тоном комплимента.

Но в ответ получил только:

— Хорошо.

И то, что Шеррил не удивилась, и её бледное, замкнутое лицо вызвали в нём раздражение. Его раздражало, как спокойно и уверенно она отдаёт распоряжения прислуге; раздражала необходимость сидеть напротив неё в столовой при свечах, за безукоризненно сервированным столом с двумя хрустальными вазами для фруктов и столовым серебром.

Больше всего его раздражали её полные достоинства манеры. Она уже не была оказавшейся не на своём месте замарашкой, придавленной роскошью дома, в котором очутилась. Она вполне вписалась в интерьер, собранный знаменитым дизайнером. За столом она вела себя как полноправная хозяйка богатого дома. На ней было прекрасно сшитое ярко-коричневое парчовое платье в тон её бронзовым волосам, строгость линий прямого покроя служила её единственным украшением. Но он предпочёл бы дешёвые браслеты и блестящую бижутерию её прошлого. Уже не первый месяц его тревожили её глаза: они смотрели не враждебно и не дружественно, а настороженно и вопросительно.

— Сегодня я заключил отличную сделку, — сказал он отчасти хвастливым, отчасти просительным тоном. — Сделку, затрагивающую весь континент и полдюжины государств.

Он видел, что изумление, восторг и преклонение, которых он ожидал, исчезли без следа — вместе с маленькой продавщицей. Их уже не было в лице его жены, как не было ни гнева, ни ненависти, которые он предпочёл бы её теперешнему прямому, изучающему взгляду. Этот взгляд не обвинял, а хуже — он вопрошал.

— Какую сделку, Джим?

— Что значит «какую сделку»? Что ты подозреваешь? Почему ты сразу начинаешь допытываться?

— Извини. Я не знала, что это тайна. Ты не обязан мне отвечать.

— Это не тайна. — Он остановился, но она молчала. — Ну, ты ни о чём не хочешь спросить?

— Да нет. — Это было сказано просто; очевидно, она не хотела вызывать его недовольство.

— Так тебе совсем неинтересно?

— Я думала, ты не хочешь говорить на эту тему.

— Ой, не будь такой хитрой! — взорвался он. — Сделка большая. Тебе ведь нравится большой бизнес. Так вот это будет ещё побольше, нашим мальчикам такое и не снилось. Большинство бизнесменов собирают состояние по крохам, а мне достаточно сделать вот так. — Он щёлкнул пальцами. — Такой куш ещё никто не срывал.

— Ты сорвал куш, Джим?

— Я заключил сделку.

— Сам?

— А ты не веришь? Нашему толстому дурню, Оррену Бойлу, этого и за миллион лет не провернуть. Тут требуются знание, умение и расчёт. — Он заметил искорку интереса в её глазах. — И понимание психологии. — Искорка погасла, но он, не обращая внимания, продолжал, как заведённый: — Надо было знать, как подъехать к Уэсли, как нейтрализовать дурное влияние на него, как заинтересовать мистера Томпсона, но чтобы он не узнал лишнего, как подключить к делу Чика Моррисона и исключить Тинки Холлоуэя, как вовремя устроить в нужных домах банкеты в честь Уэсли и… Слушай, Шеррил, есть у нас в доме шампанское?

— Шампанское?

— Пусть сегодня у нас будет особенный вечер. Почему бы нам не отпраздновать мой успех?

— Конечно, Джим, шампанское у нас есть.

Она позвонила и распорядилась в своей обычной странной манере, апатичной и безучастной, — полное согласие с его желаниями при полном эмоциональном самоустранении.

— Кажется, на тебя это не произвело большого впечатления, — сказал он. — Впрочем, что ты понимаешь в бизнесе. Дела такого масштаба тебе не по уму. Вот дождись второго сентября. Увидишь, что будет, когда они услышат.

— Кто они?

Он взглянул на неё, словно неосторожно сболтнул лишнее:

— Мы, то есть я, Оррен и кое-кто ещё устроили так, что сможем контролировать всю промышленную собственность к югу от границы.

— Чью собственность?

— Ну… народную. Речь идёт не о старомодных методах присвоения собственности ради личной выгоды. Эта сделка имеет достойную, общественно значимую цель — управление национализированной собственностью ряда народных государств Латинской Америки с тем, чтобы научить их рабочих современным методам и технологиям производства, помочь обездоленным, которые никогда не имели возможности…

Он резко оборвал себя, хотя она всё так же сидела и слушала его, не отводя взгляда.

— Знаешь что, — вдруг с неприятным, циничным смешком сказал он, — если тебе так хочется скрыть своё происхождение, не мешало бы проявлять больше интереса к проблемам общественного благосостояния. Гуманных чувств не хватает именно бедным. Надо родиться богатым, чтобы тонко чувствовать альтруизм.

— Я никогда не пыталась скрыть, что вышла из низов, — сказала она простым, безличным тоном, которым констатируют факт. — И я не сочувствую философии социального равенства. Я достаточно видела собственными глазами и понимаю, откуда берутся бедняки, которые хотят получить что-то ни за что.

Он молчал, и она неожиданно для него и себя продолжила удивлённым, но окрепшим голосом, словно выражая свой окончательный вывод из долгих размышлений и сомнений:

— Джим, тебе и самому это безразлично. Тебе ровным счётом наплевать на болтовню о социальном равенстве.

— Ладно, если тебя интересуют только деньги, — взвинтился он, — позволь доложить, что эта сделка принесёт мне целое состояние. Тебя ведь это всегда восхищало — огромное состояние?

— Смотря какое.

— Полагаю, что в конце концов я стану одним из богатейших людей в мире, — сказал он, не спросив её, какое же состояние её действительно восхищало. — Я смогу позволить себе всё что угодно. Всё что угодно. Только прикажи. Я смогу дать тебе всё, что ты захочешь. Давай, приказывай.

— Мне ничего не надо, Джим.

— Но я хочу сделать тебе подарок! Отметить это событие, понимаешь? Проси всё, что придёт в голову. Всё что хочешь. Всё. И получишь. Я хочу доказать тебе, что могу всё. Могу удовлетворить любой твой каприз.

— У меня нет капризов.

— Ну, давай же. Хочешь яхту?

— Нет.

— Хочешь, я куплю тебе весь район в Буффало, где ты жила?

— Нет.

— Хочешь сокровища короны Народной Республики Англия? Их тоже можно купить, да будет тебе известно. Их правительство давно уже намекает об этом на чёрном рынке. Но больше не осталось магнатов-мастодонтов, которые могли бы это себе позволить. А я могу, точнее, смогу после второго сентября. Ну, хочешь их?

— Нет.

— Тогда чего же ты хочешь?

— Я ничего не хочу, Джим.

— Но ты должна! Ты же должна чего-то хотеть, чёрт побери!

Она смотрела на него, слегка встревожась, но в общем равнодушно.

— Ну хорошо, извини, — сказал он. Казалось, его удивила собственная горячность. — Мне просто хотелось сделать тебе что-нибудь приятное, — продолжал он потухшим голосом, — наверное, всё это выше твоего понимания. Ты не можешь взять в толк, как это важно. Не можешь представить себе, какой великий человек твой муж.

— Я пытаюсь разобраться, — медленно произнесла она.

— Ты всё ещё думаешь, как раньше, что Хэнк Риарден — великий человек?

— Да, Джим, я так думаю.

— Так вот, я его победил. Я выше любого из них, важнее, чем Риарден, важнее, чем тот другой любовник моей сестры, который… — Он умолк, решив, видимо, что зашёл слишком далеко.

— Джим, — ровным голосом спросила она, — что должно произойти второго сентября?

Он посмотрел на неё исподлобья, взгляд его заиндевел, хотя мышцы лица распускались в циничную полуулыбку; он, видимо, разрешал себе нарушить какое-то священное табу:

— Национализация «Меди д’Анкония», — сказал он.

Прежде чем она ответила, он услышал долгий, хриплый рёв: где-то в темноте над крышей пролетал самолёт; следом послышался тоненький звон — в серебряной чаше для фруктов звякнул тающий кубик льда. Тогда она сказала:

— Он ведь был твоим другом?

— О, замолчи!

Он больше ничего не произнёс и долго не смотрел на неё. Потом снова взглянул ей в лицо, она всё следила за ним и заговорила первая, странно строгим тоном:

— Как здорово выступила по радио твоя сестра!

— Слышал, слышал, ты повторяешь это уже целый месяц.

— Ты так и не ответил ей.

— А что отве..?

— И твои приятели в Вашингтоне тоже так и не ответили ей.

Он молчал.

— Джим, я не меняла тему разговора.

Он не отвечал.

— Твои приятели в Вашингтоне как воды в рот набрали. Они ничего не отрицали, ничего не объяснили, не попытались оправдаться. Ведут себя так, будто выступления не было. Наверное, думают, что люди забудут. Конечно, кто-то забудет. Но остальные помнят, что она сказала, и понимают, что ваши люди боятся её.

— Неправда! Соответствующие меры были приняты, теперь инцидент исчерпан, и я не понимаю, зачем ты всё время возвращаешься к нему.

— Что же за меры, как ты говоришь?

— Бертрам Скаддер снят с эфира, его программу признали не соответствующей интересам общества в настоящий момент.

— Это и есть ответ твоей сестре?

— Это закрывает вопрос, и больше незачем об этом рассуждать.

— А о правительстве, которое действует методами шантажа и вымогательства?

— Ты не можешь говорить, что ничего не было сделано. Всенародно объявили, что программа Скаддера носила подрывной, разрушительный и неблагонадёжный характер.

— Джим, я вот чего не пойму. Скаддер ведь не принадлежал к её сторонникам, он поддерживал вас. Не он организовал её выступление. Он ведь действовал по указке из Вашингтона, разве не так?

— А я полагал, что ты не жаловала Бертрама Скаддера.

— Не жаловала и не жалую, но…

— Тогда какое тебе дело?

— Виноват ведь был не он, а твои друзья из Вашингтона.

— Я бы предпочёл, чтобы ты не лезла в политику. Ты мало что в ней смыслишь.

— Но ведь не он был виноват?

— Ну и что?

Она смотрела на него, широко, изумлённо раскрыв глаза:

— Значит, его просто сделали козлом отпущения.

— Нечего сидеть с видом Эдди Уиллерса!

— У меня такой вид? Мне нравится Эдди Уиллерс. Он честный человек.

— Недоумок, чёрт бы его побрал, он понятия не имеет о практических делах!

— А уж ты, конечно, имеешь, Джим?

— Можешь не сомневаться!

— Тогда почему ты не помог Скаддеру?

— Я? С какой стати? — Он безудержно, зло расхохотался. — Ну когда ты повзрослеешь? Да я сделал всё что мог, чтобы выбросить Скаддера на свалку! Кого-то ведь надо было. Ты что же, не понимаешь, что я сам был на очереди. Кого-то срочно надо было подставить под топор, иначе полетела бы моя голова.

— Твоя голова? Почему не голова Дэгни, если виновата она? Потому, что она права?

— Дэгни совсем другое дело. Выбор был — Скаддер или я.

— Почему?

— Интересы страны требовали, чтобы наказание понёс Скаддер. Так не надо обсуждать её выступление, а если кто-то поднимет этот вопрос, мы его тут же урезоним: выступала она в программе Скаддера, а эта программа дискредитировала себя, и сам Скаддер оказался лжецом и явным прохвостом и так далее, и тому подобное. Уж не думаешь ли ты, что люди сами разберутся? Всё равно ведь никто никогда не верил Бертраму Скаддеру. Не надо так смотреть на меня! Ты бы предпочла, чтобы для дискредитации выбрали меня?

— Почему не Дэгни? Потому, что её выступление невозможно дискредитировать?

— Тебе так жаль Бертрама Скаддера, а он из кожи вон лез, чтобы мне вмазали на полную катушку. Он копал под всех все эти годы. Как, ты думаешь, он пролез наверх? Карабкаясь по трупам. Считал, что вошёл в силу, видела бы ты, как лебезили перед ним большие тузы. Но на сей раз номер у него не прошёл, не на ту карту поставил.

Приятно развалившись в кресле, блаженно улыбаясь, радуясь возможности расслабиться и отдохнуть, Тэггарт начал смутно осознавать, что это-то ему и нужно, — наслаждение быть самим собой. Быть собой, и всё тут, а каким собой — это неважно; он словно в тумане проплыл мимо самого опасного тупика, в конце которого маячил вопрос — что же он такое?

— Понимаешь, он принадлежал к фракции Тинки Холлоуэя. Какое-то время ни у кого не было перевеса, весы колебались, то ли фракция Холлоуэя, то ли Чика Моррисона. Но мы взяли вверх. Тинки пошёл на попятный, ему пришлось пожертвовать своим дружком Бертрамом в обмен на кое-что от нас. Слышала бы ты, как взвыл Бертрам! Но он был конченым человеком и знал это.

Тэггарт заколыхался от смеха, но тут же осёкся: дымка самодовольства улетучилась, он увидел, как смотрит на него жена.

— Ах, Джим, — прошептала она, — такие-то ты одерживаешь победы?

— Ради бога, прошу тебя! — Он снова завёлся и ударил кулаком по столу. — Где ты была всё это время? В каком мире, по-твоему, ты живёшь?

От удара опрокинулся бокал с водой, и по вышитой скатерти поползли тёмные пятна.

— Я пытаюсь разобраться, — тихо проговорила она. Плечи её поникли, лицо вдруг осунулось и постарело, она выглядела потерянной и измождённой.

— А что я могу сделать? — вырвалось у него в наступившем молчании. — Приходится принимать всё, как есть. Не я создал этот мир!

Его поразило, что она улыбнулась, — улыбкой такого яростного презрения, какое казалось совершенно невозможным на её нежном, терпеливом лице. Она не смотрела на него, она вглядывалась в себя, в свою память.

— Так часто говорил мой отец, когда напивался в забегаловке на углу, вместо того чтобы искать работу.

— Как ты смеешь сравнивать меня с… — начал было он, но не закончил, потому что она не слушала.

То, что она сказала потом, снова посмотрев ему в глаза, удивило его, как не имеющее никакого отношения к делу.

— Дату этой национализации, второе сентября — установил ты? — задумчиво спросила она.

— Нет, конечно. Это не в моей компетенции. Её назначили на своём заседании их законодатели. А что?

— Это первая годовщина нашей свадьбы.

— Ах да, ну конечно! — Он заулыбался, довольный переходом к безопасной теме. — Мы женаты уже год. И не похоже, что прошло столько времени.

— Похоже, что прошло намного больше, — бесцветным тоном сказала она.

Она смотрела в сторону, и он с досадой подумал, что тема совсем небезобидна; хорошо бы она не смотрела так, будто представила себе весь год их супружеской жизни. «Только не бояться, а учиться» — эти слова Шеррил повторяла себе так часто, что эта мысль уже казалась ей столбом, до блеска отполированным её беспомощно соскальзывавшим вниз телом; этот столб поддерживал её весь минувший год. Она пыталась повторять эти слова, но ей казалось, что руки скользят по гладкой поверхности, и спасительная мысль уже не спасала её от ужаса: она начала понимать.

Если не знаешь, не надо бояться, надо учиться… Это она начала твердить себе с первых недель замужества, столкнувшись с одиночеством, и ничего не понимала. Она не могла объяснить себе поведение Джима, его угрюмую сердитость, выглядевшую как слабость характера, уклончивые, невнятные ответы на расспросы, что походило на трусость. Такие черты были невозможны в том Джеймсе Тэггарте, за которого она выходила замуж. Шеррил говорила себе, что нельзя осуждать не поняв, что она ничего не знала о его среде, что незнание мешает правильно оценивать его поступки. Она принимала вину на себя, мучилась и упрекала себя, отчаянно сопротивляясь упрямым фактам, которые настойчиво твердили ей, что что-то не так и что ей становится страшно.

«Я должна знать и уметь всё, что положено знать и уметь миссис Джеймс Тэггарт» — так объяснила она задачу своему учителю манер и этикета. За учёбу она взялась с преданностью, с дисциплиной, с напором военного курсанта или религиозного неофита. Иначе, думала она, нельзя заслужить то высокое положение, которое доверил ей муж; она должна стать достойной своей мечты, теперь она обязана осуществить её на деле. Не признаваясь себе в этом, она надеялась, что, выполнив поставленную задачу, поймёт его дела и узнает его таким, каким видела в день его триумфа на железной дороге.

Её озадачила реакция Джима, когда она рассказала ему о своих занятиях. Он рассмеялся, и она не хотела верить, что в его смехе звучало злорадное презрение.

— В чём дело, Джим? Что с тобой? Над чем ты смеёшься?

Он не стал объяснять, как будто самого факта презрения было достаточно и указывать причины не имелось необходимости.

Она не могла заподозрить его в недоброжелательности, ведь он так терпеливо, не жалея времени, разъяснял ей её ошибки. Он, казалось, с удовольствием водил её в лучшие дома города, никогда не попрекал необразованностью, неловкостью манер, спокойно реагировал на те жуткие моменты, когда по молчаливому обмену взглядами среди гостей и приливу крови к своим щекам она догадывалась, что опять попала впросак. Это его не смущало, он просто наблюдал за ней с мягкой улыбкой. Когда они возвращались домой с таких приёмов, он нередко бывал весел и внимателен. Он хочет помочь мне, облегчить мою задачу, думала она и, полная благодарности, занималась ещё усерднее.

В тот вечер, когда незаметно свершился переход в новое качество и она впервые получила удовольствие от приёма, Шеррил ожидала его похвалы. Она чувствовала себя свободной, раскованной, способной действовать не по заученным правилам, а в своё удовольствие, в полной уверенности, что правила трансформировались в естественную привычку. Она знала, что привлекает внимание, но теперь впервые над ней не потешались — ею восхищались, искали её общества, интересовались ею самой, а не миссис Тэггарт, в ней открыли её собственные достоинства, она перестала быть объектом снисходительного милосердия, обузой для Джима, которую терпели ради него. Она весело смеялась, и ей улыбались в ответ, она видела по лицам окружающих, что её приняли и оценили, и, лучась радостью, все поглядывала на него, как ребёнок, протягивающий дневник с отличными оценками и ожидающий восхищения. А Джим сидел один в углу и следил за ней непроницаемым взглядом.

По дороге домой она не услышала от него того, чего ожидала, он попросту отмалчивался.

— Не знаю, зачем я таскаю тебя по приёмам, — ни с того ни с сего вдруг рассердился он дома, стоя посреди гостиной и срывая с себя галстук. — Никогда не терял столько времени в таком тошнотворно скучном и вульгарном обществе!

— Что ты, Джим, — поразилась она, — а мне так понравилось.

— Ещё бы! Ты была как дома — у себя на Кони-Айленд. Не мешало бы тебе знать своё место и научиться не компрометировать меня на людях.

— Я компрометировала тебя? Сегодня?

— Вот именно!

— Но как?

— Если не понимаешь сама, я растолковать не могу, — сказал он загадочным тоном, будто подразумевая, что непонимание — непростительный, позорный недостаток.

— Нет, не понимаю, — твёрдо сказала она. Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

На сей раз ей впервые показалось, что она не может объяснить себе поведение мужа не потому, что не понимает, не знает его, а потому, что не хочет видеть в нём дурное. С того вечера в ней поселился маленький жёсткий сгусток страха, похожий на свет летящей на неё невидимой машины.

Такое же чувство вызывало у неё окружение Джима, увеличивая её смятение. Она не могла понять, почему от неё ожидают восхищения скучными, бессмысленными вернисажами, которые расхваливали его друзья, романами, которые они читали, политическими статьями, которые они обсуждали. На вернисажах она видела рисунки не лучше тех, что рисуют на асфальте дети трущоб. В романах доказывалась бесполезность науки, промышленности, цивилизации и любви — и всё это в выражениях, которые её отец не использовал, даже будучи пьян в стельку. Журналы с трусливой оглядкой проповедовали вздорные идеи, бездоказательные и устаревшие, как в тех проповедях, за которые она называла духовных наставников обитателей трущоб лживыми краснобаями. Она не могла поверить, что это и есть культура, на которую она так почтительно взирала и к которой так страстно стремилась. Она чувствовала себя так, словно вскарабкалась на вершину горы, где высились зубчатые стены замка, и обнаружила там лишь развалины сарая с провалившейся гнилой крышей.

— Джим, — сказала она однажды, когда они вернулись с вечера, проведённого среди людей, которых именовали духовными вождями страны, — доктор Притчет — шарлатан, гадкий, испуганный шарлатан.

— Так уж и шарлатан, — ответил он. — Как ты можешь судить о философах?

— Я могу судить о мошенниках, я столько их повидала, что могу сразу распознать.

— Вот почему я говорю, что ты никогда не разделаешься со своим прошлым. Если б могла, то научилась бы ценить взгляды доктора Притчета и его философию.

— Какую философию?

— Если не понимаешь сама, как я тебе растолкую?

Она не хотела позволить ему закончить разговор своей любимой формулой.

— Джим, — сказала она, — он обманщик, и он, и Больф Юбэнк, и вся их шайка. Я думаю, они задурили тебе голову.

Она ожидала, что он рассердится, но увидела, что он только иронически поднял брови.

— Это ты так думаешь, — ответил он.

У неё впервые мелькнула испугавшая её мысль, которую она считала невозможной: а что, если он вовсе не обманывается на их счёт? Она могла понять жуликоватость доктора Притчета, он извлекал из неё доход, хоть и незаслуженный. Она даже могла теперь допустить, что Джим тоже жульничал в делах. Но что никак не укладывалось у неё в голове, так это представление о Джиме как об абсолютно бескорыстном жулике. Неужели он обманывал за так, ничего не выигрывая, обмана ради? По сравнению с этим любой шулер или аферист выглядел честным, нравственно здоровым человеком. Ей не удавалось нащупать никакого мотива, она лишь чувствовала, что свет летящей на неё невидимой машины слепит всё больше.

Она уже не могла вспомнить, как постепенно, с малого, с мелких царапин до ожога сердца, с лёгкого недоумения до хронической, непрерывной боли в ней рос и становился неотступным страх, а с ним и сомнение в положении Джима на железной дороге. Сомнение переходило в уверенность, когда в ответ на её невинные вопросы он взвивался и без всякой причины сердито кричал:

— Значит, ты мне не веришь?

Из своего нищего детства Шеррил извлекла урок: только нечестные люди так болезненно реагируют, когда им не верят.

— Хватит разговоров о работе, — обычно отвечал он, когда она заводила речь о дороге.

Однажды она попробовала умаслить его:

— Джим, ты ведь знаешь, как я ценю твою работу и как восхищаюсь тобой.

— Да ну? За кого же ты вышла замуж, за человека или за президента компании?

— Но я… я никогда их не разделяла.

— Не очень-то это лестно для меня.

Шеррил огорчённо взглянула на него: она-то думала, что лестно.

— Мне бы хотелось верить, — продолжал он, — что ты любишь меня, а не мою железную дорогу.

— Господи, Джим, — огорчилась она, — неужели ты думал, что я…

— Нет, — сказал он печальным, благородным голосом. — Я не думал, что ты вышла за меня замуж из-за моих денег или положения. Уж я-то никогда не сомневался в тебе.

Она совсем растерялась и смешалась, опасаясь, что была несправедлива к нему и, вероятно, дала ему повод неверно истолковать её чувства. Разве она забыла, сколько ему, наверное, пришлось испытать горьких разочарований в женщинах, которые, как он часто убеждался, охотились только за его деньгами? Думать об этом ей было мучительно, и она только отрицательно качала головой и со стоном повторяла:

— Ах, Джим, я совсем не это имела в виду!

Он утешающе посмеялся над ней, как над ребёнком, и обнял за талию.

— Ты любишь меня? — спросил он.

— Да, — прошептала она.

— Тогда ты должна верить мне. Ты ведь знаешь: любить значит верить. Мне так надо, чтобы ты мне верила. Я ни кому вокруг не доверяю. Кругом одни враги. Я очень одинок. Разве ты не видишь, что нужна мне?

Спустя несколько часов она всё ходила по своей комнате в мучительном волнении. Ей отчаянно хотелось поверить ему, но она не верила ни единому слову из того, что он ей говорил, и вместе с тем знала, что в них была правда.

В них была правда, но не та, которую вкладывал он. Ей никак не удавалось понять, в чём она состояла. Верно, что он нуждался в ней, но она никак не могла уяснить себе, зачем она ему нужна, что ему от неё надо. Он не искал похвалы, он недовольно или безучастно выслушивал лесть подобострастных лгунов; при этом он походил на наркомана, которому предлагают дозу, недостаточную, чтобы возбудить его. Но она видела, что на неё он смотрит, будто ожидая, даже выпрашивая глоток живительной энергии. Она видела, как в его глазах мелькал живой блеск, когда ему доставался от неё знак восхищения, но стоило ей назвать причину восхищения, как тут же следовал взрыв гнева. Казалось, он хотел, чтобы она считала его великим человеком, но не осмеливалась наполнить это величие каким-то конкретным содержанием.

Она ничего не поняла той ночью в середине апреля, когда он вернулся из поездки в Вашингтон.

— Привет, малыш! — громко сказал он и протянул ей охапку сирени. — К нам снова вернулось счастье! Увидел эти цветы и подумал о тебе. Весна идёт, крошка!

Он налил себе вина и начал кружить по комнате с весёлым и беззаботным видом — слишком весёлым и беззаботным. В его глазах горело лихорадочное возбуждение, говорил он с несвойственной ему лихой интонацией. Она не знала, что и подумать: то ли он в восторге, то ли на грани нервного срыва.

— Я знаю, что они замышляют, знаю все их планы! — внезапно, без перехода сказал он.

Она быстро взглянула на него: ей был знаком этот тон, он предшествовал взрыву.

— Во всей стране не наберётся и дюжины людей, которые знают об этом. А я знаю! Высокое начальство держит всё в секрете, пока в один прекрасный день не ошеломит страну. Вот это будет новость! Все ошалеют! Все до единого. Равнодушных в этой стране не будет. Это коснётся всех без исключения. Вот насколько важная тайна.

— Как коснётся, Джим?

— Коснётся, и очень! Они и знать не знают, что будет, а я знаю! Вот они сидят, — он махнул рукой на освещённые окна домов, — строят планы, распределяют деньги, обнимают деток, лелеют свои мечты и ничего не знают. А я знаю, что всё станет иначе, всё изменится: и жизнь, и планы, и мечты!

— Изменится к лучшему или к худшему?

— Конечно, к лучшему, — нетерпеливо ответил он, как будто это не имело значения. Жар, казалось, ушёл из его голоса, к нему вернулась фальшивая интонация долга. — Этот план спасёт страну, остановит развал экономики, он обеспечит стабильность, порядок и безопасность.

— Какой план?

— Я не могу открыть его тебе. План секретный. Совершенно секретный. Ты и представить себе не можешь, сколько людей хотело бы узнать о нём. Любой предприниматель охотно расстался бы с немалой толикой своего капитала за один намёк, но увы, на то она и тайна за семью печатями. Взять хотя бы, к примеру, Хэнка Риардена, которым ты так восхищаешься. — Он усмехнулся, представив себе будущее.

— Джим, — спросила она, опасаясь, что догадалась, каков характер его усмешки, — почему ты ненавидишь Хэнка Риардена?

— Я его не ненавижу! — Он резко повернулся к ней, лицо его по непонятной причине стало озабоченным, даже испуганным. — Я никогда не говорил, что ненавижу его. Не волнуйся, он одобрит план. Все одобрят. Он же всем на пользу. — Голос его звучал почти просительно. Шеррил с горечью осознала, что он лжёт, но просьба в голосе звучала искренне, словно он отчаянно старался успокоить, разубедить её, но не в том, о чём он ей сказал.

Она заставила себя улыбнуться.

— Да, Джим, конечно, — ответила она, сама не зная, какое инстинктивное чувство руководит ею в этом невероятном хаосе переживаний и заставляет её говорить так, будто это она должна успокаивать и разубеждать его.

Он ответил ей почти улыбкой, почти благодарным выражением на лице.

— Я не мог не высказаться перед тобой сегодня. Мне надо было рассказать тебе. Я хотел, чтобы ты знала, с какими проблемами я имею дело, какими делами ворочаю. Ты всё время заговариваешь о моей работе, но тебе не понять, она много больше, чем ты можешь себе представить. Ты думаешь, что управлять дорогой — это только укладывать рельсы, грузить вагоны и вовремя отправлять поезда. Это было бы слишком просто. Это может любой мой подчинённый. На деле же сердце железной дороги — в Вашингтоне. Моя работа — политика. Да, политика. Решения на уровне всей страны, которые касаются всех и вся. Несколько слов на бумаге, указ — и меняется жизнь каждого человека в любом уголке страны, будь то жалкая трущоба или роскошные апартаменты.

— Да, Джим, — сказала она; ей хотелось верить, что он и в самом деле занимает высокое положение в загадочных далях Вашингтона.

— Вот увидишь, — говорил он, расхаживая по комнате. — Думаешь, они всемогущи, эти промышленные гиганты, которые так ловко управляются с производством металла и двигателей? Их приструнят! Им дадут укорот! Их поставят на колени! Их… — Он заметил, как она смотрит на него. — Всё это мы делаем не для себя, конечно, — торопливо и сердито вставил он, — а для народа. Вот в чём разница между бизнесом и политикой, мы не преследуем корыстных целей, нами руководят не личные эгоистические мотивы, мы не гонимся за выгодой, не тратим жизнь на то, чтобы нажить капиталы. Нам этого не надо. Вот почему на нас клевещут, почему нас не понимают все, кто гонится за прибылью; им не понять, что есть духовные мотивы, нравственные идеалы, что есть… Мы ничего не могли поделать! — вдруг возопил он, резко наклонившись к ней. — Нам пришлось принять этот план! Надо было остановить падение производства! У нас не было выбора!

Казалось, он дошёл до предела. Она не могла понять, хвастается он или умоляет о прощении, ликует или ужасается.

— Джим, хорошо ли ты себя чувствуешь? Может быть, ты слишком много работал и переутомился?..

— Я здоров как никогда! — отмёл он её заботу и продолжал вышагивать по комнате. — Конечно, я много работаю. Не знаю, кто может работать больше. Моя работа значит много больше, чем потуги всех этих меркантильных технарей и управленцев вроде Риардена и моей сестры. Пусть специалисты строят дороги, а технологи налаживают процессы, потом приду я и всё нарушу одним махом, вот так! — Он взмахнул рукой. — Я сломаю им хребет!

— Тебе нравится ломать хребты? — вся дрожа, прошептала она.

— Этого я не говорил! — взревел он. — Что ты выдумываешь? У меня и в мыслях не было ничего подобного!

— Прости, Джим! — задохнулась она, сражённая и своим подозрением, и ужасом в его глазах. — Просто я никак не пойму, но… теперь я понимаю, что не должна досаждать тебе вопросами, когда ты так устал, — она отчаянно старалась переубедить себя, — когда у тебя столько забот… столько важных дел… проблем, которые выше моего понимания…

Тэггарт весь обмяк, расслабился; подойдя к ней, он бессильно рухнул на колени и обхватил её руками.

— Ах ты бедная моя дурочка! — нежно сказал он.

Она прижалась к нему, движимая чем-то вроде нежности и, должно быть, жалости. Но он поднял голову, чтобы взглянуть ей в лицо, и ей показалось, что в его глазах она увидела удовлетворение, смешанное с презрением, будто какой-то особой данной ей властью она отпустила ему грехи, но обрекла на проклятие себя.

Бесполезно — обнаружила она в последовавшие затем дни — внушать себе, что многое недоступно её разумению, что её долг верить ему, что любовь и есть вера. Её сомнение росло, сомнение в его непонятной работе и роли в управлении дорогой. Странным образом оно росло в прямой зависимости от её стараний внушить себе, что верить в него является её долгом. Однажды бессонной ночью она поняла, что её старания исполнить этот долг сводились к тому, что она должна отходить в сторону, когда люди обсуждали его работу, не читать газеты, если в них упоминалось о его дороге, вообще не воспринимать никаких свидетельств, фактов и, тем более, противоречий. У неё перехватило дыхание, и она замерла перед вопросом: что же это — вера против истины? И тогда, осознав, что в значительной мере её старание поверить диктовал страх перед знанием, она отправилась на поиски истины с более твёрдым, чистым и спокойным сознанием своего права на истину, чем мог ей дать самообман слепого супружеского долга.

Долго искать не пришлось. Уклончивые ответы служащих на её как бы случайные вопросы, нежелание говорить по существу, их напряжённость при упоминании имени босса, явное нежелание ввязываться в обсуждение его деловых качеств — всё это не сообщало ей ничего конкретного, но означало самое худшее. Рабочие проявили бо́льшую откровенность — стрелочники, проводники, обходчики, все, кто её не знал и с кем она затевала якобы случайный разговор в Терминале Тэггарта.

— Джим Тэггарт? Этот ноющий, хныкающий, разгогольствующий рохля?

— Джимми-президент? Я вам вот что скажу: он едет зайцем на поезде лёгкой наживы.

— Босс? Мистер Тэггарт? Вы имеете в виду мисс Тэггарт, да?

Всю правду она узнала от Эдди Уиллерса. Ей доводилось слышать, что он знает Джима с детства, и она пригласила его на обед. Когда она уселась напротив него за столом, увидела прямой, честный, открытый взгляд его глаз, вопросительно смотревших на неё, услышала его простые, прямые и точные ответы, она не стала ходить вокруг да около, а так же прямо сказала ему, коротко и ясно, не прося ни помощи, ни сочувствия, что и почему она хочет узнать. Она хотела от него только правды. Он ответил ей так же открыто и рассказал всё — спокойно, беспристрастно, не высказывая оценок и мнений, не вдаваясь в эмоции, ни в свои, ни в её, не выказывая озабоченности её переживаниями, сообщая только факты — во всей их устрашающей, неприкрытой наготе. Он рассказал ей, кто управляет «Трансконтинентальной Тэггарта». Рассказал ей историю «Линии Джона Голта». Она слушала и испытывала не шок, а нечто худшее — отсутствие шока, будто услышала нечто давно известное.

— Благодарю вас, мистер Уиллерс, — только и сказала она, когда он закончил.

В тот вечер, дожидаясь, когда вернётся Джим, она испытывала чувство, которое растворяло всякую боль и негодование, — чувство отстранённости, будто ничто уже не имело для неё значения, будто от неё требовалось что-то сделать, но было уже неважно, что именно она сделает и какие это вызовет последствия.

Увидев, что Джим входит в комнату, она почувствовала не гнев, а досаду и удивление, будто не вполне понимала, кто он и почему с ним надо разговаривать. Она рассказала ему, коротко, усталым, потухшим голосом, то, что узнала. Ей показалось, что он всё понял с первых фраз, как будто уже знал, что рано или поздно это должно случиться.

— Почему ты не сказал мне правду? — спросила она.

— Вот как ты понимаешь благодарность? — закричал он. — Вот твои чувства после всего, что я сделал для тебя? Все мне говорили, что грубость и эгоизм — всё, что я могу ожидать за то, что поднял за шрирку уличную кошку!

Она смотрела на него так, словно он издавал бессвязные звуки, которые не вызывали в ней никакого отклика.

— Почему ты не сказал мне правду?

— И это вся твоя любовь, подлая маленькая лицемерка? И это всё, что я получаю за веру в тебя?

— Почему ты лгал? Почему позволил мне думать так, как я думала?

— Тебе должно быть стыдно за себя, тебе должно быть стыдно так стоять и разговаривать со мной!

— Мне? — Бессвязные звуки связались в осмысленное слово, но она не могла поверить в его смысл. — Чего ты добиваешься, Джим? — спросила она.

— Ты подумала обо мне, о моих чувствах? Подумала, каково будет мне? Тебе следовало подумать, что это будет означать для меня. Первейший долг жены — думать о муже, каково ему, а для женщины в твоём положении — особенно! Нет ничего хуже, отвратительнее неблагодарности!

В один миг её озарило, и она поняла то, что не поддаётся пониманию: вот человек, он виноват и знает, что виноват, но стремится избавиться от чувства вины, переложив её бремя на свою жертву. Это не умещалось у неё в голове. Её трясло от ужаса, её разум отказывался осмыслить такой разрушительный для него феномен. Она чувствовала, что должна отпрянуть от пропасти безумия, и, закрыв глаза и опустив голову, чтобы не видеть его, ощущала уже только отвращение, её тошнило от зрелища, имени которому она не могла подобрать.

Когда же она вновь подняла голову, ей показалось, что она заметила в его взгляде досаду. В нём не было уверенности, он отступал, просчитавшись: приём не сработал. Но он не дал ей времени убедиться в своей догадке, тут же спрятался под маской оскорблённого негодования.

Когда она заговорила с ним снова, ей пришлось адресовать свои слова разумному существу, которого не было, но присутствие которого приходилось вынужденно предполагать, чтобы высказаться:

— В тот вечер… все почести, вся слава, кричащие заголовки газет… всё это был не ты, а Дэгни.

— Заткнись, ты, маленькая гнилая сучка!

Она смотрела на него пустым взором, не реагируя. Оскорбления больше не могли затронуть её, словно её предсмертные слова уже были произнесены.

Он извлёк из своей груди рыдающие звуки:

— Шеррил, прости, я не хотел этого говорить, я беру свои слова назад, я не это имел в виду…

Она осталась стоять там, где стояла, прислонившись к стене.

Он бросился на край дивана в позе безысходного отчаяния.

— Ну как я мог объяснить тебе? — сказал он тоном утраченной надежды. — Как я мог рассказать тебе о трансконтинентальной железной дороге, если ты не понимала деталей и тонкостей? Как я мог донести до тебя историю долгих лет своей работы, своей?.. Да и какой в этом смысл? Меня всегда не понимали, и мне пора бы привыкнуть к этому, но я думал, что ты другая и у меня ещё есть шанс.

— Джим, зачем ты женился на мне?

Он печально усмехнулся:

— Все спрашивали меня об этом. Не думал, что и ты когда-нибудь спросишь. Почему? Потому что я тебя люблю.

Она с удивлением подумала: как странно, что это слово, которое должно быть самым простым в человеческом языке, понятным каждому, должно быть универсальной связующей нитью между людьми, не имело для неё никакого значения. Она не знала, что оно значило для него.

— Меня никто никогда не любил, — сказал он. — В мире нет любви. Люди бесчувственны. Но я чувствую. И кому до этого дело? Их заботят только расписания, товарные составы и деньги. Я не могу жить среди людей. Я очень одинок. Я всегда жаждал понимания. Возможно, я безнадёжный идеалист, ищущий невозможного. Меня никто никогда не поймёт.

— Джим, — сказала она со странной суровой ноткой в голосе, — всё это время я стремилась к одному — понять тебя.

Он махнул рукой, без обиды, но с печалью отметая её слова:

— Я надеялся, что ты сможешь понять меня. Ты единственное, что у меня есть. Но возможно, людям вообще не дано понять друг друга.

— Почему не дано? Почему бы тебе не сказать мне, чего ты хочешь? Почему бы тебе не помочь мне понять тебя?

Он вздохнул:

— В том-то и дело. В том и беда, что ты произносишь свои «почему?». Постоянно, по любому поводу «почему?». Но то, о чём я говорю, нельзя выразить словами. Нельзя назвать. Это надо чувствовать. Ты или чувствуешь, или нет. Это не для ума, а для сердца. Неужели ты никогда не чувствуешь? Просто чувствуешь, не задавая вопросов. Неужели ты не можешь понять меня как человека, а не как подопытного кролика? Тем высшим пониманием, которого не вмещают наши жалкие слова и беспомощные умы… Нет, зря я на это рассчитываю. Но всё равно я буду ждать и надеяться. Ты моя последняя надежда. Ты всё, что у меня есть.

Она стояла у стены не двигаясь.

— Ты мне нужна, — тихо стонал он. — Я очень одинок. Ты не такая, как другие. Я верю в тебя. Я тебе доверяю. Что дали мне все мои деньги, известность, работа, борьба? Ты всё, что есть у меня.

Она стояла не двигаясь. О том, что он ещё существует для неё, он мог судить только по направленному на него взгляду. Всё, что он говорит о своих страданиях, — ложь, думала она, но то, что он страдает, правда; он — человек, мучимый постоянным беспокойством, о котором он, кажется, не в состоянии рассказать, но может быть, она научится понимать его. Я не имею права отказать ему в этом, подумала она с мрачным чувством долга, — в уплату за то положение, которое он мне дал и кроме которого, похоже, не мог дать ничего. Она обязана постараться понять его.

В последующие дни она находилась в странном состоянии: она оказалась чужой сама себе, вместо неё появился незнакомый человек без желаний и стремлений, а вместо любви, разожжённой в ней некогда огнём поклонения герою, появилась саднящая серая жалость. Вместо мужчины, которого она искала, мужчины, который сражался за свои цели и отказывался страдать, она оказалась с человеком, который единственным своим достоинством выставлял страдание, его он ей и предлагал в обмен на её жизнь. Но ей всё стало безразлично. Раньше подлинная Шеррил с живым интересом вглядывалась во всё, что встречалось на её пути. Теперь её место заняла безразличная ко всему незнакомка, ничем не отличавшаяся от лощёной публики вокруг. Она вступила в круг людей, которые считали себя зрелыми, потому что не пытались ни думать, ни желать.

Но новую, равнодушную Шеррил всё ещё навещал призрак прежней, настоящей Шеррил, и этот призрак выполнял определённую миссию. Нужно было понять то, что её погубило. Нужно было понять, и поэтому она жила в постоянном ожидании. Нужно было понять, даже ценой жизни, так как её всё сильнее слепили огни мчавшейся на неё машины и она знала, что в тот момент, когда всё поймёт, колёса сомнут её.

Что вам от меня надо? — этот вопрос непрерывно, как дятел, стучал у неё в голове. Что вам от меня надо? — беззвучно кричала она за столом, в гостиной, бессонными ночами, кричала Джиму и тем, кто делил с ним общую тайну, — Больфу Юбэнку, доктору Саймону Притчету. Что вам от меня надо? Она не произносила этого вопроса вслух, так как знала, что ответа не будет. Что вам от меня надо? — спрашивала она, и ей казалось, что она спасается бегством, но выхода нет. Что вам от меня надо? — спрашивала она, оглядываясь на долгие муки своего замужества, которому ещё не исполнилось и года.

— Что тебе от меня надо? — спросила она вслух и увидела, что сидит за столом у себя в столовой и смотрит на Джима, на его воспалённое лицо и на подсыхающее пятно на скатерти.

Она не помнила, как долго они сидели молча; она вздрогнула от звука собственного голоса и от вопроса, которого не намеревалась высказывать. Она не рассчитывала, что он поймёт его; раньше он, казалось, не понимал и более простых обращений; она тряхнула головой, чтобы вернуться к реальности.

Ей пришлось вздрогнуть ещё раз, когда она, взглянув на него, увидела, что он смотрит на неё с изрядной долей насмешки, даже с издёвкой, словно отвергая её оценку его сообразительности.

— Любви, — ответил он.

У неё безнадёжно опустились руки, она почувствовала себя беспомощной перед таким ответом, одновременно и простым, и бессмысленным.

— Ты не любишь меня, — обвиняюще сказал он.

Она не ответила.

— Ты не любишь меня, иначе ты не задала бы такой вопрос.

— Когда-то я тебя любила, — тусклым голосом ответила она, — но ты хотел не этого. Я любила тебя за мужество, за стремления, за способности. Но ничего этого не оказалось.

Он слегка надул нижнюю губу, выпятив её в знак презрения.

— Какое жалкое представление о любви! — сказал он.

— Джим, за что ты хочешь, чтобы я тебя любила?

— Что за дешёвый, торгашеский подход!

Она промолчала, вопросительно глядя на него; вопрос застыл в широко раскрытых глазах.

— Любить за что-то! — сказал он язвительным тоном праведника. — Итак, ты полагаешь, что любовь — это вопрос математики, обмена, взвешивания и измерения, вроде килограмма масла на прилавке в гастрономе. Но я не хочу, чтобы меня любили за что-то. Я хочу, чтобы меня любили просто ради меня, не за то, что я делаю, имею, говорю или думаю. Ради меня самого, а не моей плоти, духа, слов, трудов и поступков.

— Но тогда что же ты сам?

— Если бы ты любила, ты бы не спрашивала. — В его голосе появилась резкая, нервная нотка, словно он опасно завис между благоразумием и яростной, неодолимой потребностью вывернуть перед ней душу. — Ты бы не спрашивала. Ты бы знала. Чувствовала. Почему ты всегда хочешь всё рассортировать и навесить ярлыки? Неужели ты не можешь стать выше этих мелочных вещественных дефиниций? Разве ты никогда не чувствуешь — просто чувствуешь?

— Да, Джим, я чувствую, — тихим голосом ответила она. — Но я пытаюсь избежать этого, потому что… потому что я чувствую страх.

— Передо мной? — с надеждой спросил он.

— Нет, не совсем. Я страшусь не того, что ты можешь сделать со мной, а того, что ты есть.

Он поспешно опустил веки, как будто захлопнул дверь, но Шеррил успела уловить, как вспыхнули его глаза, и в этой вспышке проступил ужас.

— Ты, со своей жалкой торгашеской душонкой, не способна на любовь! — внезапно закричал он голосом, лишённым всяких красок и эмоций, кроме желания унизить её. — Да, торгашеской. Торгашеский дух принимает множество обличий, это ещё хуже, чем обыкновенная погоня за деньгами. Ты — духовная стяжательница! Ты вышла за меня замуж не ради денег, а ради моих талантов, мужества или ещё чего-то ценного, что ты сочла ценой за твою любовь!

— Ты хочешь… чтобы любовь… была… беспричинной?

— Любовь сама себе причина! Любовь выше причин и доводов разума. Любовь слепа. Но ты на это не способна. У тебя мелочная, расчётливая, меркантильная душонка лавочника, который всегда торгуется, но никогда не даёт! Любовь — это дар, великий, свободный дар безо всяких условий; она прощает всё, она выше всего. Какая щедрость в том, чтобы любить человека за его достоинства? Что ты даёшь ему? Ничего. Всего лишь воздаёшь ему по заслугам.

Глаза Шеррил потемнели от опасного осознания её цели этого разговора.

— Ты хочешь, чтобы любовь была незаслуженной, — сказала она тоном не вопроса, а приговора.

— Ах, ты не понимаешь!

— Нет, Джим, понимаю. Именно этого тебе хочется, именно этого вы все хотите — не денег, не материальных благ, не экономической выгоды, не всяких льгот, которых постоянно требуете. — Она говорила ровно и монотонно, будто декламируя для себя, сообщая надёжную устойчивость слов мучительному хаосу мыслей, которые кристаллизовались в её сознании. — Всех вас, проповедников общественного благосостояния, влекут вовсе не незаработанные деньги. Вы хотите подачек, но другого рода. Я духовная стяжательница, говоришь ты, потому что мне до́роги духовные ценности. В таком случае вы, проповедники благосостояния, — духовные грабители. Мне никогда раньше это не приходило в голову, и никто не подсказал мне эту мысль, не указал её значение — духовное грабительство. Но именно этого вам хочется. Вы хотите незаслуженной любви. Вы хотите незаслуженного восхищения. Вы хотите незаслуженного величия. Хотите быть людьми уровня Хэнка Риардена, без необходимости быть такими, как он. Без необходимости быть кем-либо вообще. Без… необходимости… быть.

— Замолчи! — закричал он.

Они смотрели друг на друга с ужасом, и оба чувствовали, что стоят перед чем-то, что у них не хватало духу назвать, и следующий шаг будет для них роковым.

— Ты понимаешь, что говоришь? — спросил он тоном пустячного раздражения, почти благожелательно, чтобы вернуться в плоскость нормального, в пределы почти безобидной семейной ссоры. — Понимаешь, в какую философию ты полезла?

— Не понимаю… — устало произнесла она, опуская голову, как будто что-то зыбкое, неустойчивых очертаний, что она старалась схватить, растаяло у неё между пальцев и стало неосязаемым. — Не понимаю… Кажется, нельзя…

— Зачем лезть в омут, ведь там можно и… — Но ему пришлось замолчать, потому что вошёл дворецкий с ведёрком, полным сверкающего льда, и бутылкой шампанского, заказанного по случаю торжества.

Они молчали, позволив комнате наполниться звуками, которыми люди испокон века отмечали победные вехи в своей борьбе, как символами радостных свершений, — выстрел пробки, смеющееся журчание бледно-золотистой струи, сбегающей в высокие хрустальные бокалы, искрясь в ярком свете свечей, шелест поднимающихся вверх пузырьков, которые, кажется, так и велят всем тоже подняться и слиться в общем порыве.

Они молчали, пока дворецкий не удалился. Тэггарт смотрел на пузырьки, небрежно вертя ножку бокала между пальцев. Потом он вдруг резко и неуклюже сжал бокал в кулаке и поднял его, но не как бокал шампанского, а как топор мясника.

— За Франциско д’Анкония! — сказал он.

Она поставила бокал на стол.

— Нет, — сказала она.

— Пей! — взвизгнул он.

— Нет, — сказала она тяжёлым, как свинец, голосом.

Минуту они смотрели в глаза друг другу; отблеск свечей играл на золотистой жидкости, не достигая их лиц и глаз.

— А, к чёрту всё! — закричал он, вскочил, швырнул на пол, вдребезги разбив, свой бокал и выбежал из комнаты.

Она ещё долго, не шевелясь, сидела за столом, потом медленно встала и дёрнула за шнурок звонка.

Мерным, неестественно мерным шагом она направилась к себе в комнату, открыла дверцу шкафа, достала костюм и туфли, сняла своё платье — чёткими осторожными движениями, будто сама её жизнь зависела от того, чтобы не задеть что-то вокруг или внутри себя. В ней билась одна мысль: надо уйти из этого дома, хотя бы на время, хотя бы на час, а потом, позднее, она сможет противостоять всему, чему ей предстояло противостоять.

∗ ∗ ∗

Строчки на листках перед ней расплывались. Подняв голову, Дэгни увидела, что давно стемнело.

Она отодвинула бумагу в сторону. Зажигать свет не хотелось, она позволила себе насладиться отдыхом и темнотой. Темнота отрезала её от города за окнами гостиной. На далёком табло календаря высвечивалась дата: пятое августа.

Прошёл уже месяц и ничего не оставил после себя, кроме безжизненной пустоты. Он был заполнен беспорядочной, неблагодарной работой от одного аврала к другому, усилиями предотвратить окончательный развал дороги. Месяц обернулся грудой разрозненных дней, и каждый день шла борьба с новой катастрофой. Дни не складывались в сумму достижений, получалась сумма нулей, того, что не случилось, сумма предотвращённых катастроф, не служение жизни, а бегство от смерти.

Временами перед ней вставал незваный образ — видение долины, он не возникал внезапно, он неприметно жил в её душе всегда, время от времени по своему выбору приобретая зримые черты. Он всплывал на поверхность сознания, когда она, замерев, разрывалась между непреклонным решением и непроходящей болью, которую можно было приглушить, только признав и сказав: «Хорошо, пусть будет и это».

Иногда утром, проснувшись с лучами солнца на лице, она думала: надо поторопиться на рынок Хэммонда за свежими яйцами для завтрака. Но, окончательно очнувшись от сна, увидев за окнами своей спальни дымку Нью-Йорка, она испытывала на сердце тоску, похожую на прикосновение смерти; реальность, которую она отвергала, вновь обступала её. Ты это знала, сурово внушала она себе, ты знала, что тебя ждёт, когда делала свой выбор. И стаскивая тело, как непослушный груз, с кровати, чтобы встретить нежеланный день, она шептала: «Хорошо, пусть будет и это».

Самой страшной пыткой становились моменты, когда она вдруг замечала на улице в людском потоке шапку золотистых волос и чувствовала, как город исчезает и устанавливается напряжённая тишина, и она медлила, на долю секунды откладывая тот миг, когда бросится к нему и обнимет, но миг проходил, и перед ней возникало незнакомое, ничего не значащее лицо. Оно удалялось, а она продолжала стоять на месте, не желая сделать следующий шаг, не имея сил жить дальше. Она старалась избегать таких моментов, она запрещала себе смотреть и ходила, опустив голову, глядя только под ноги. Но это ей не удавалось, помимо воли её глаза выхватывали из толпы каждую вспышку золота.

Она не опускала штор на окнах своего кабинета, помня о его обещании, думая только об одном: если ты следишь за мной, где бы ты ни был… На уровне её окон поблизости не было других зданий, но она всматривалась в дальние башни, спрашивая себя, в каком окне его наблюдательный пункт, какой новый прибор из лучей и линз он изобрёл для того, чтобы из какого-нибудь далёкого небоскрёба за несколько кварталов или за целую милю от неё фиксировать каждое её движение. Она сидела за своим столом, не зашторив окна, и думала: «Просто чтобы знать, что ты видишь меня, даже если я никогда тебя не увижу».

Вспомнив это теперь в темноте кабинета, она вскочила и включила свет.

Потом на минуту склонила голову и горько усмехнулась над собой. Она подумала, что яркий свет её окон во мгле бескрайнего города служит сигналом бедствия, криком о помощи или спасительным маяком, предупреждающим мир о катастрофе.

Зазвенел дверной звонок.

Отворив дверь, Дэгни увидела силуэт девушки с едва знакомым лицом. Она с изумлением узнала Шеррил Тэггарт. Со времени свадьбы они почти не виделись, если не считать нескольких редких встреч в коридорах Здания Тэггарта.

Шеррил не улыбалась, но лицо её было спокойно.

— Мне надо поговорить с вами, мисс Тэггарт, — начала она.

— Прошу вас, входите, — пригласила Дэгни. Неестественное спокойствие Шеррил подсказало ей, что та отчаянно нуждается в помощи. Она окончательно убедилась в этом, когда рассмотрела лицо девушки в ярком свете комнаты.

— Садитесь, — сказала она, но Шеррил осталась стоять.

— Я пришла вернуть долг, — заговорила Шеррил ровным тоном; она старалась, чтобы в него не прокрались эмоции. — Я хочу извиниться за то, что сказала вам на свадьбе. Нет причин для того, чтобы вы меня простили, но пришло время мне сказать вам: я сознаю, что тогда оскорбила всё, чем восхищаюсь, и защищала всё, что презираю. Я понимаю, что мой приход и извинение не компенсируют случившегося. Мой приход сюда — ещё одна самонадеянность, вы не обязаны меня выслушивать. Долг всегда останется неоплаченным. Я могу только просить о благосклонности, что позволите мне высказать то, что я хочу вам сказать.

Её появление, вид и слова произвели на Дэгни сильнейшее впечатление, приятное и одновременно мучительное. Она отказывалась верить своим глазам, её посетила поразившая её мысль: пройти такой путь менее чем за год!.. Осознавая, что улыбка неуместна и может нарушить шаткое равновесие между ними, она ответила серьёзным и внимательным тоном, словно протягивая Шеррил руку:

— На самом деле компенсирует, и я хочу это выслушать.

— Я знаю, что это вы ведёте дела «Трансконтинентальной Тэггарта». Это вы построили «Линию Джона Голта». Это ваши ум и храбрость поддерживают работу всго этого. Наверное, вы думали, что я вышла замуж за Джима ради денег — какая продавщица не польстилась бы? Но это не так, я вышла за него, потому что… Я думала, что он — это вы. Я думала, что он — это «Трансконтинентальная Тэггарта». Теперь я знаю, что он, — она колебалась, но твёрдо продолжала, не желая, очевидно, жалеть себя, — какой-то озлобленный бездельник, но какой именно и почему — не могу понять. Когда я говорила с вами на свадьбе, я думала, что защищаю величие и нападаю на его врага… но всё оказалось наоборот; совсем, до ужаса наоборот!.. Вот я и пришла сказать вам, что теперь знаю правду, пришла не для того, чтобы сделать вам приятное, на это я не могу рассчитывать; нет, я пришла ради того, что любила.

Дэгни медленно произнесла:

— Конечно, я прощаю это.

— Благодарю вас, — прошептала Шеррил и повернулась, чтобы уйти.

— Сядьте.

Шеррил отрицательно покачала головой:

— Это… это всё, что я хотела вам сказать, мисс Тэггарт.

Дэгни впервые позволила улыбке коснуться глаз, сказав:

— Шеррил, меня зовут Дэгни.

Ответом Шеррил была слабая, дрожащая складка в уголке губ, так что вместе у них получилась полная улыбка, одна на двоих…

— Не знаю, должна ли я…

— Мы ведь сёстры, правда?

— Нет! Только не через Джима! — Крик вырвался непроизвольно.

— Нет, конечно. Сестры по собственному выбору. Садись, Шеррил.

Шеррил послушно села, стараясь не показать, как рада тому, что её приняли, стараясь не расчувствоваться, не хвататься за руку помощи.

— Тебе ведь пришлось много пережить, правда?

— Да… но это неважно… это мои проблемы… моя вина.

— Не думаю, что это твоя вина, Шеррил.

Шеррил сначала ничего не ответила, потом вдруг сказала с отчаянием:

— Послушайте, чего мне не надо, так это милостыни.

— Джим, должно быть, говорил тебе, что я не занимаюсь благотворительностью, так что милостыня не по моей части.

— Да, говорил, но я имею в виду, что…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать…

— Всё равно у вас нет оснований беспокоиться обо мне… Я пришла не для того, чтобы жаловаться и перекладывать свою ношу на чужие плечи. Мои страдания вас ни к чему не обязывают.

— Да, конечно. Но ты ценишь то же, что ценю я, и это меня обязывает.

— Вы хотите сказать… если вы хотите выслушать меня, то это не милостыня? Не просто сострадание?

— Я очень тебе сочувствую, Шеррил, и хотела бы помочь не потому, что ты страдаешь, а потому, что ты не заслуживаешь страданий.

— Вы имеете в виду, что у вас не вызвали бы жалости нытьё, слабость или дурной характер? Вы сочувствуете только тому хорошему, что есть во мне?

— Конечно.

Шеррил не шевельнулась, но выглядела так, будто подняла голову выше, будто освежающий поток разглаживал её лицо, так что на нём появилось редкое выражение, сочетающее боль с достоинством.

— Шеррил, это не милостыня. Не бойся рассказать мне.

— Странно… вы первая, с кем я могу говорить легко, а ведь я… я боялась обратиться к вам. Я давно хотела попросить у вас прощения… с тех пор, как узнала правду. Когда подошла к вашей двери, я остановилась и долго стояла, не решаясь войти. Я вообще не собиралась идти к вам сегодня. Я вышла из дому, только чтобы обдумать… но потом внезапно поняла, что мне надо увидеть вас, что вы — единственный человек во всём городе, к которому я могу обратиться. Мне больше ничего не осталось.

— Я рада, что ты пришла.

— Знаете, мисс Тэг… Знаешь, Дэгни, — тихо сказала Шеррил, удивляясь сама себе, — ты совсем не такая, как я думала. Джим и его приятели говорили, что ты холодный, жёсткий и бесчувственный человек.

— Но так и есть, Шеррил, в том смысле, какой имеют в виду они, вот только сказали ли они тебе, что понимают под этими словами?

— Нет. Они никогда ничего не уточняют. Они только насмехаются надо мной, когда я спрашиваю, что они понимают под тем или иным… да под чем угодно. Что же они имеют в виду, когда говорят о тебе?

— Всегда, когда кто-то обвиняет кого-то в бесчувствии, он подразумевает, что этот человек справедлив. Он подразумевает, что этот человек не испытывает беспричинных эмоций и не приемлет в людях чувств, на которые они не имеют права. Он подразумевает, что чувствовать — то же, что идти против разума, нравственных ценностей, реальности. Он подразумевает, что… Что с тобой? — спросила она, увидев неестественное напряжение на лице Шеррил.

— Это то, что я изо всех сил давно пытаюсь понять.

— Обрати внимание, этим обвинением защищается не правый, а виноватый. Никогда не услышишь этого от доброго человека в адрес тех, кто поступает с ним несправедливо. Всякий раз это говорит никчёмный человек о тех, кто относится к нему как к никчёмному человеку, о тех, кто не испытывает никакого сочувствия к злу, которое он совершил, и к страданиям, которые он навлекает на себя в результате совершённого им зла. В этом смысле они правы — это мне не свойственно чувствовать. Но эти «чувствующие» люди не испытывают никаких чувств, сталкиваясь с величием человека в любых его проявлениях, остаются бесчувственными к людям и поступкам, которые заслуживают восхищения, одобрения, преклонения. Я же эти чувства испытываю. Либо одно, либо другое — так делятся люди. Тот, кто сочувствует виноватому, лишает сочувствия правого. Теперь спроси себя, кто же бесчувственный. Тогда ты поймёшь, какой принцип противостоит благотворительности.

— Какой же? — прошептала она.

— Справедливость, Шеррил.

Шеррил вдруг содрогнулась и опустила голову.

— О боже! — простонала она. — Если бы ты знала, как Джим терзал меня за то, что я верила именно в то, что ты сейчас сказала! — Она подняла голову в новом приступе дрожи, было видно, что чувства, которые она до сих пор всячески сдерживала, прорвались наружу; в её глазах стоял прежний ужас.

— Дэгни, — шептала она, — Дэгни, я боюсь их, Джима и всех остальных, боюсь не того, что они могут сделать, если бы дело было в этом, я бы просто скрылась, меня страшит, есть ли вообще выход, страшит то, что они существуют, что они такие, как есть.

Дэгни быстро подошла к ней, села на подлокотник её кресла и ободряющим жестом обняла девушку за плечи.

— Успокойся, дитя, — сказала она, — ты ошибаешься. Никогда не надо так бояться людей. Никогда не надо бояться, что жизнь других — это отражение твоей жизни, а ты сейчас именно так думаешь.

— Да, я думаю именно так, я боюсь, что с ними у меня нет никаких шансов, нет места; с такой жизнью мне не справиться… Я гоню эти мысли, не хочу думать об этом, но они меня осаждают, и я чувствую, что мне негде укрыться. Мне трудно выразить словами, что я испытываю, у меня нет ясности, и в этом часть моего ужаса: нет ничего определённого, за что можно было бы ухватиться. У меня такое ощущение, что мир вот-вот погибнет, не от взрыва — взрыв всё-таки что-то жёсткое и определённое, — а от какого-то чудовищного размягчения. Нет ничего твёрдого, устойчивого, всё теряет форму и прочность, можно проткнуть пальцем каменную стену, камень поддастся, как студень, горы осядут, здания расползутся, как облака, и тогда наступит конец света, от мира останется не огонь и гарь, а одна слизь.

— Шеррил… Шеррил, бедняжка, многие философы веками порывались превратить мир именно в слизь, стремясь погубить человеческий разум тем, что заставляли людей верить, будто именно это они и видят вокруг. Но нет нужды принимать это на веру. Не надо смотреть на мир глазами других, верь своему зрению и разуму, держись своих суждений. Ты же знаешь: то, что есть — есть. Произноси это, как самую святую молитву, и не позволяй никому заставлять тебя говорить иное.

— Нo… осталось только ничто. Джим и его друзья — они и есть ничто. Когда я среди них, я не знаю, на что смотрю; не знаю, что слышу, когда они говорят… Всё у них нереально, они играют в какую-то страшную игру… и мне не понять, к чему они стремятся… Дэгни! Нам всё время твердили, что человек обладает огромными возможностями познания, несравнимо большими, чем животные, но я сейчас… я способна понимать намного меньше любого животного. Животное знает, кто его друзья, и кто враги, и когда защищать себя. Оно не боится, что друг нападёт и перережет ему горло. Оно не боится, что ему вдруг скажут: любовь слепа, грабёж — достойное занятие, бандиты могут управлять государством, а переломить хребет Хэнку Риардену — великое дело! О господи, что я говорю?

— Я тебя хорошо понимаю.

— Как вести себя с людьми, если нет ничего постоянного, хотя бы на час? Как можно так жить? Хорошо, вещи постоянны, но люди? Дэгни! Они — ничто и всё что угодно, они не живые люди, а просто переключатели, переключатели без образа и подобия. Но мне приходится жить среди них. Можно ли это вынести?

— Шеррил, то, с чем ты борешься, — самая ужасная вещь в человеческой истории, причина всех наших бед и страданий. Ты поняла много больше, чем другие люди, которые мучаются и умирают, так и не узнав, что их погубило. Я помогу тебе понять. Это сложный вопрос, и борьба предстоит нешуточная, но прежде всего и превыше всего — не страшись.

На лице Шеррил отразилось странное, горестное стремление, будто она смотрела на Дэгни издалека, рвалась и не могла приблизиться к ней.

— Хотела бы я, чтобы у меня было желание бороться, — тихо произнесла она, — но его у меня нет. Мне больше не хочется даже победить. У меня нет сил изменить свою жизнь. Никогда не думала, что моё замужество так обернётся. Вначале, когда я стала его женой, я была полна чудеснейших грёз, как будто случилось то, о чём я не смела и мечтать. А теперь мне приходится смириться с мыслью, что жизнь и люди отвратительнее самых страшных кошмаров и что моё замужество совсем не ослепительное чудо, которым я грезила, а страшное зло, меру которого мне ещё предстоит узнать. Как мне смириться, если всё моё существо восстаёт против этого? Как справиться с этим? — Она бросила быстрый взгляд на Дэгни: — Дэгни, как тебе это удалось? Как ты сумела сохранить себя?

— Я твёрдо держалась одного правила.

— Какого?

— Превыше всего ставить собственное суждение.

— Тебе пришлось столько вынести! Наверное, больше, чем мне, больше, чем кому-либо из нас… Что поддерживало тебя?

— Сознание того, что моя жизнь есть величайшая ценность, слишком важная, чтобы отдать её без борьбы.

Она увидела, как удивилась Шеррил, как воспоминание о чём-то знакомом отразилось на её лице, она словно пыталась вернуть какое-то давнее ощущение.

— Дэгни, — прошептала она, — как раз такое чувство было у меня в детстве, я испытывала нечто подобное; кажется, это главное, что осталось у меня в памяти от юности, это чувство. Я никогда его не теряла, оно осталось со мной, но, когда стала взрослой, я начала думать, что это чувство надо скрывать… Я не знала, как его назвать, но, когда ты заговорила об этом, сразу же подумала: вот оно!.. Дэгни, но хорошо ли так относиться к собственной жизни?

— Шеррил, слушай меня внимательно: это чувство и всё, что оно подразумевает, есть высшее, благороднейшее и единственное благо на земле.

— Я спрашиваю потому, что сама никогда бы не решилась так думать. Из того, что я знаю о людях, у меня сложилось впечатление, что они считают такую установку греховной, и если они замечали её у меня, то всегда как будто осуждали и хотели, чтобы я избавилась от неё.

— Так и есть. Есть люди, которые хотели бы покончить с таким принципом. И когда ты поймёшь их мотивы, тебе откроется самое тёмное, уродливое, что есть в мире. Тебе откроется главное зло этого мира. Но ты будешь вне опасности, оно уже не достигнет тебя.

Дрожащая улыбка на лице Шеррил походила на слабый огонёк, цепляющийся за последние капли топлива, чтобы, вспыхнув, продлить свою жизнь.

— Впервые за многие месяцы, — прошептала она, — я чувствую, что ещё не всё потеряно. — Она увидела, что Дэгни наблюдает за ней с участливым вниманием, и добавила: — Со мной всё будет хорошо… мне надо привыкнуть… привыкнуть к тебе и твоим идеям. Мне кажется, я поверю в них… в то, что они истинны, и в то, что Джим уже не имеет значения. — Она поднялась, но видно было, что ей хотелось продлить, удержать уверенность.

Движимая внезапным, казалось бы, беспричинным, но совершенно однозначным импульсом, Дэгни быстро сказала:

— Шеррил, мне не хочется, чтобы ты сегодня возвращалась домой.

— О нет! Со мной всё в порядке. Я не боюсь, не так боюсь. Не боюсь возвратиться домой.

— Там ничего не произошло сегодня?

— Нет… ничего особенного… не хуже обычного. Просто я многое начала понимать лучше, вот и всё… Со мной всё в порядке. Мне надо всё обдумать, мне придётся напрячься, и тогда я решу, что делать. Можно я… — Она поколебалась.

— Да?

— Можно я ещё приду к тебе поговорить?

— Конечно.

— Спасибо, я… я очень тебе благодарна.

— Обещай, что придёшь.

— Обещаю.

Дэгни смотрела, как Шеррил шла по коридору до лифта, сначала сгорбившись, потом расправив плечи; видела стройную фигурку, которая сначала пошатывалась, потом, собрав все силы, выпрямилась. Она напомнила Дэгни цветок со сломанным стеблем, в котором уцелело лишь одно волоконце, стремящийся исцелиться, но обречённый на гибель при первом же порыве ветра.

∗ ∗ ∗

Через открытую дверь кабинета Джеймс Тэггарт видел, как Шеррил прошла прихожую и вышла из квартиры. Тогда он громко хлопнул дверью кабинета и грузно опустился на диван. Он ещё ощущал мокрое пятно от шампанского на брюках, эта неприятность воспринималась им как своего рода месть жене и всей Вселенной, лишившим его желанного торжества.

Через некоторое время он поднялся, стащил с себя пиджак и швырнул его через всю комнату. Потом потянулся за сигаретой, но сломал её и бросил в картину, висевшую над камином.

В поле его зрения попала ваза венецианского стекла, музейная ценность, вещь многовековой давности, с причудливой сеткой перекрученных голубых и золотых канавок на прозрачных стенках. Он схватил её и ударил об стену; ваза рассыпалась на мелкие осколки стеклянным дождём, будто разбитая электрическая лампочка.

Когда-то он купил эту вазу ради удовольствия, доставляемого мыслью о знатоках-коллекционерах, которым ваза оказалась не по карману. Теперь он утёр нос столетиям, на протяжении которых ею восхищались. И ещё он с удовольствием подумал о миллионах нищих семейств, каждое из которых могло бы безбедно прожить целый год на деньги, уплаченные за эту вазу.

Он отшвырнул в сторону ботинки и свалился на диван, болтая ногами в воздухе.

Звук звонка заставил его вздрогнуть, звук был под стать его настроению — такой же нетерпеливый, резкий и требовательный; если бы он сейчас нажимал на кнопку чьего-нибудь звонка, то хотел бы извлечь такой же звук.

Он прислушался к шагам дворецкого, заранее предвкушая удовольствие отказать в приёме, кто бы там ни звонил.

Через минуту он услышал стук в дверь, вошёл дворецкий и объявил:

— К вам миссис Риарден, сэр.

— Кто?.. А-а… Хорошо, пусть войдёт.

Он спустил ноги с дивана, но этим и ограничился и стал дожидаться с полуулыбкой на лице, в нём проснулось любопытство. Он решил подняться после того, как Лилиан войдёт.

На ней был наряд тёмно-красного цвета, покрой которого имитировал дорожное платье с миниатюрным двубортным жакетом, высоко перехватывавшим талию над длинной просторной юбкой, на голове красовалась маленькая чуть сдвинутая набок шляпка с длинным пером, которое спускалось вниз, закругляясь под подбородком. Лилиан вошла резким, неровным шагом, разметав на ходу шлейф юбки и перо, так что они закрутились, один — вокруг ног, другое — вокруг шеи, как штормовые вымпелы.

— Лилиан, дорогая, должен ли я быть польщён, восхищён или просто сражён этим сюрпризом?

— Ах, оставь церемонии! Мне понадобилось повидать тебя, и срочно, вот и всё.

Нетерпеливый тон, властный вид, с которым она уселась, на деле выдавали её слабость; по принятым между ними неписаным правилам не полагалось вести себя требовательно, если не собираешься просить об услуге, не имея ничего предложить взамен — хотя бы угрозы.

— Почему ты ушёл с приёма у Гонсалеса? — спросила она с небрежной улыбкой, не вязавшейся с раздражённым тоном. — Я появилась там после ужина только для того, чтобы поймать тебя, но мне сказали, что ты не совсем здоров и отправился домой.

Он прошёлся по комнате, чтобы взять сигарету, а на самом деле ради удовольствия прошлёпать в носках перед элегантно разодетой гостьей.

— Мне стало скучно, — ответил он.

— Я не выношу их, — сказала она с лёгкой дрожью.

Он удивлённо взглянул на неё: слова прозвучали искренне и естественно.

— Я не выношу сеньора Гонсалеса и эту шлюху, которую он взял в жёны. Отвратительно, что на них теперь объявлена мода, на них и их вечера. Вообще мне больше не хочется нигде появляться. Пропал стиль, нет того духа. Я уже несколько месяцев не встречала ни Больфа Юбэнка, ни доктора Притчета, ни других из нашей компании. А эти новые лица, они похожи на подручных мясника. Всё-таки наша братия были джентльменами.

— Да, конечно, — мечтательно произнёс он. — Смешно, но разница налицо. То же самое происходит и на железной дороге: можно было общаться с Клемом Уэзерби, культурный человек, а Каффи Мейгс — тут иное дело… — Он резко оборвал себя.

— Просто позор какой-то, — сказала она, будто обвиняя всех и вся. — Нет, это им с рук не сойдёт.

Она не объясняла, кому и что не сойдёт с рук. Он знал, что она имеет в виду. В наступившей минуте молчания они как будто потянулись друг к другу за поддержкой.

Ещё через минуту он не без иронии и некоторого удовольствия констатировал, что Лилиан начинает упускать из виду признаки старения. Ей не шёл тёмно-красный цвет; он придавал её лицу воспалённый оттенок, который, насыщаясь тенями в неровностях кожи, разрыхлял её до того, что она выглядела дряблой. В результате её вёсело-насмешливый вид сменился на застарело-озлобленный.

Он видел, что она изучающе смотрит на него. Потом она изобразила на лице приятную улыбку — верный признак того, что сейчас скажет какую-нибудь гадость, и сказала:

— Ты плохо себя чувствуешь, Джим? Выглядишь как не проспавшийся кучер.

Он усмехнулся:

— Могу себе это позволить.

— Я знаю, милый. Ты ведь один из самых влиятельных людей в Нью-Йорке. — И добавила: — Бедный Нью-Йорк!

— Ну-ну.

— Во всяком случае надо признать, что ты способен на что угодно. Вот почему я пришла к тебе, — добавила она и весело хохотнула, чтобы несколько смягчить жёсткую откровенность тона.

— Ну хорошо, — спокойно и безучастно отозвался он.

— Я решила, что лучше прийти к тебе и поговорить так, чем у всех на глазах.

— Конечно, так благоразумнее.

— Кажется, в прошлом я была тебе полезна.

— В прошлом — да.

— Уверена, что могу рассчитывать на тебя.

— Конечно, только не звучит ли это слишком просто, не философски? Как мы можем быть нынче в чём-то уверены?

— Джим, — вскинулась она, — ты должен помочь мне.

— Дорогая, я в твоём распоряжении, сделаю для тебя всё, — ответил он, так как их правила общения требовали отвечать на прямое заявление заведомой ложью. Лилиан теряет почву под ногами, подумал он и порадовался, что имеет дело со слабеющим противником.

Она уже начала пренебрегать своим главным оружием — внешностью. Из причёски выбилось несколько прядей; лак на ногтях, в тон платью, был густо-красного цвета, как запёкшаяся кровь, но не составляло труда заметить, что в некоторых местах он потрескался и сошёл; на широком фоне обнажённой в низком квадратном вырезе кожи, атласно гладкой, он заметил поблёскивание крошечной булавочки, которой была подхвачена лямка сорочки.

— Ты не должен этого позволять! — с воинственным пафосом заявила она, маскируя просьбу тоном приказа. — Ты этого не позволишь!

— Вот как? Чего же?

— Развода!

— О-о! — На его лице вспыхнул живой интерес.

— Ты знаешь, что он намерен развестись со мной?

— Да, слышал мельком кое-что.

— Процесс назначен на следующий месяц. Именно уже назначен, как я и говорю. Это встало ему в кругленькую сумму, но он купил судью, бейлифов, судебных клерков, нескольких законодателей, их сторонников и сторонников их сторонников, полдюжины чиновников — купил весь бракоразводный процесс, как частную лавочку, не оставив ни единой щёлочки, куда бы я могла втиснуться и заявить обоснованный протест.

— Вот как.

— Ты, конечно, знаешь, на каком основании он начал процесс.

— Догадываюсь.

— Но ведь я сделала это в качестве услуги тебе! — В её голосе уже проступали тревога и истерика. — Я рассказала тебе о твоей сестре, чтобы ты смог добиться дарственного сертификата в пользу своих друзей, которого…

— Клянусь, я не знаю, кто проболтался… Только очень немногие люди на самом верху знали, что информация получена от тебя, и уверен, никто не осмелился бы упомянуть…

— Я тоже уверена, что никто не упоминал моё имя. У него самого ума хватило догадаться, как ты думаешь?

— Пожалуй, да. Но ведь ты знала, что рискуешь.

— Я не думала, что он зайдёт так далеко. Не думала, что он разведётся со мной. Не думала, что…

Он прервал её лёгким хохотком и сказал с удивительной прозорливостью:

— Ты не думала, что на чувстве вины долго не поиграешь, а, Лилиан?

Она изумлённо взглянула на него и холодно ответила:

— Я и сейчас так не думаю.

— Нет, дорогая, виной не повяжешь, во всяком случае, не такого мужчину, как твой супруг.

— Я не хочу, чтобы он развёлся со мной! — вдруг истерично вырвалось у неё. — Не хочу, чтобы он освободился! Я этого не позволю! Не допущу, чтобы моя жизнь оказалась полным провалом! — Она резко остановилась, словно выдала слишком много.

Он тихонько посмеивался и покачивал головой с понимающим, почти исполненным достоинства и сочувствия видом.

— В конце концов, он мой муж, — беспомощно сказала она.

— Да, Лилиан, конечно, я знаю.

— Знаешь, что он задумал? Он хочет добиться такого решения суда, чтобы оставить меня без гроша, — никаких алиментов, никакого обеспечения — ничего! Он хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Вот видишь? Если ему это удастся, то значит, этот дарственный сертификат обернулся против меня.

— Конечно, дорогая, я всё понимаю.

— И кроме того… Стыдно подумать, но на что же я буду жить? По нынешним временам моих собственных денег ни на что не хватит. В основном это акции, доставшиеся мне от отца, но все те предприятия давно закрылись. Что я буду делать?

— Но, Лилиан, я думал, тебя не волнуют деньги или какие-то иные материальные блага.

— Ты не понимаешь! Я говорю не о деньгах, я говорю о нищете! Настоящей, вонючей, жалкой нищете! Недопустимой для культурного человека! Неужели мне… придётся думать о еде, о жилье?

Он смотрел на неё с лёгкой улыбкой; на его обмякшем стареющем лице появилось мудрое выражение, оно даже подтянулось; он открывал для себя радость полного понимания — той реальности, которую он мог позволить себе понимать.

— Джим, ты должен мне помочь! Мой адвокат бессилен. Я истратила все свои небольшие средства на него и его помощников, на агентов и детективов, но с одним результатом: они ничего не могут для меня сделать. Сегодня днём я получила от адвоката окончательный отчёт. Он прямо сказал, что у меня нет ни единого шанса. Больше, как ни ломала голову, я не нашла никого, к кому могла бы обратиться с таким делом. Я рассчитывала на Бертрама Скаддера, но… ты сам знаешь, как его дела. Кстати, именно потому, что я старалась помочь тебе. Джим, ты один можешь спасти меня. Твои связи выводят на самый верх. Ты имеешь доступ к первым лицам. Шепни своим друзьям, чтобы они шепнули своим друзьям. Достаточно будет одного слова Уэсли. Пусть прикажут отменить решение о разводе. Просто отменить.

Он медленно, почти сочувственно покачал головой, как утомлённый профессионал, глядя на не в меру прыткого дилетанта.

— Лилиан, это невозможно, — твёрдо сказал он. — Я был бы рад это сделать — по тем же соображениям, что и ты, — и ты это, конечно, знаешь. Но моих возможностей явно не хватит в этом деле.

Она смотрела на него потемневшими безжизненными глазами. Когда она заговорила, губы её искривились столь злобно и презрительно, что он осмелился признать лишь одно — это презрение относится к ним обоим. Она сказала:

— Я знаю, что ты был бы рад это сделать.

Он не имел намерения притворяться; как ни странно, впервые ему приятнее оказалось сказать правду. Как ни удивительно, сказать правду иной раз тоже доставляло ему удовольствие — особого рода.

— Полагаю, ты и сама знаешь, что тут ничем не поможешь, — сказал он. — Нынче никто не оказывает услуг, не получая ничего взамен. А ставки всё растут. Связи, о которых ты говорила, штука сложная, все они переплелись в клубок, ниточки от одного тянутся ко всем другим, и никто не осмелится пальцем пошевелить, боясь, как бы это ему потом не вышло боком. Там люди начинают действовать, только когда их самих подпирает, когда ставка — жизнь или смерть; только на таком уровне ставок мы нынче ввязываемся в игру. И какое этим тузам дело до твоей личной жизни? Тебе хочется удержать мужа, а им до этого какое дело? Им от этого ни холодно, ни жарко. Ну, допустим, влезу я в это дело, и что же я им предложу за то, чтобы перешерстить всю судебную мафию, дорвавшуюся до выгодного дельца? Кроме того, в данный момент ребята наверху не возьмутся за это вообще ни за какие коврижки. Им надо держать ухо востро насчёт твоего муженька, сейчас под него не подкопаешься — после того как моя сестричка взорвала бомбу на радио.

— Ведь это ты упросил меня вынудить её выступить по радио!

— Да, я. Знаешь, Лилиан, в тот раз мы оба проиграли. И на сей раз мы оба опять проиграем.

— Да, — сказала она, и глаза её потемнели от презрения, — мы оба.

Презрение такого рода ему нравилось. Он испытывал странное, необъяснимое, ранее никогда не испытанное удовольствие, сознавая, что эта женщина видит его насквозь и, тем не менее, не рвёт с ним связи, цепляется за него, сидит на месте, откинувшись в кресле, словно признавая своё рабство.

— Ты удивительный человек, Джим, — сказала она тоном, которым проклинают. Между тем это было признание заслуг и сказано было как таковое, так что его удовольствие проистекало из осознания, что они оба из того мира, где проклятие ценится.

— А знаешь, — вдруг сказал он, — ты не права насчёт подручных мясника вроде Гонсалеса. Они полезны. Тебе когда-нибудь нравился Франциско д’Анкония?

— Я его терпеть не могу.

— Так вот, тебе надо знать, зачем сеньор Гонсалес пригласил нас сегодня вечером на коктейль. Чтобы отметить решение в месячный срок национализировать «Медь д’Анкония».

Она с минуту не спускала с него глаз, сложив уголки губ в неторопливую улыбку.

— А ведь он вроде бы был твоим другом?

Она сказала это тоном, которого он ранее никогда не удостаивался, разве что добивался обманным путём. Теперь он впервые услышал его как осознанное признание реальной заслуги — им восхищались за то, что он сделал.

Внезапно его озарило — вот к чему он стремился всё это время; он уже отчаялся, что так и останется без вознаграждения; вот какого признания ему не хватало.

— Давай выпьем, Лилиан, — сказал он.

Разливая ликёр, он поглядывал на неё через комнату. Она лежала, расслабленно вытянувшись в кресле.

— Пусть он получит свой развод, — сказал он. — Последнее слово не за ним. Его скажут они, подручные мясника. Сеньор Гонсалес и Каффи Мейгс.

Она не ответила. Когда он подошёл, она взяла свою рюмку равнодушным, автоматическим движением. Она выпила ликёр, но не светски, а так, как пьёт в одиночку пьяница в баре — ради самой выпивки.

Тэггарт сел на валик дивана слишком близко к Лилиан и, прикладываясь к рюмке, наблюдал за её лицом. Через минуту он спросил:

— Что он обо мне думает?

Казалось, вопрос не удивил её.

— Он думает, что ты дурак, — ответила она. — Он считает, что жизнь слишком коротка, чтобы замечать твоё существование.

— Заметит, если… — Он замолк.

— …если ты огреешь его дубинкой по голове? Не уверена. Он просто упрекнёт себя в том, что вовремя не отстранился. Но всё же это, пожалуй, твой единственный шанс.

Она развалилась в кресле, выпятив живот, будто отдых был неизбежно безобразен, будто она позволяла Тэггарту такую степень интимности, которая не требует ни манер, ни уважения.

— А я первым делом поняла, когда мы познакомились, что он не боится. Он выглядел так, будто уверен, что никто из нас ничего не может ему сделать, так уверен, что даже не замечал ни этой уверенности, ни её предмета.

— Когда ты видела его в последний раз?

— Три месяца назад. Я не видела его после… после дарственного…

— Я видел его на совещании промышленников две недели назад. Он остался таким же, как ты говоришь, пожалуй, выглядит ещё больше в этом духе. Но теперь он осознаёт это. — Он добавил: — Неудачу потерпела ты, Лилиан.

Лилиан не ответила. Тыльной стороной ладони она сбросила шляпку, и та скатилась на ковёр, при этом перо свернулось вопросительным знаком.

— Помню, как я впервые увидела его заводы. Его заводы! Ты представить себе не можешь, как он носился с ними. Невозможно вообразить, какое нужно интеллектуальное высокомерие, чтобы считать, что всё, что имеет отношение к нему, всё, чего он касается, освящено одним его прикосновением. Его заводы, его Металл, его деньги, его кровать, его жена! — Она взглянула в сторону Тэггарта; маленькая искорка, мелькнув на миг в её летаргическом взгляде, тут же погасла. — Он никогда не замечал твоего существования. А моё замечал. Я пока ещё миссис Риарден, по крайней мере ещё месяц.

— Да… — сказал он, внезапно взглянув на неё с интересом.

— Миссис Риарден, — усмехнулась она. — Ты представить себе не можешь, что это значило для него. Ни один феодал никогда не испытывал и не требовал такого почтения к званию его жены, не считал это звание символом такой чести. Его нерушимой, неприкосновенной, безупречной, непреклонной чести! — Она вялым жестом обвела своё распростёртое тело: — Жена Цезаря! — иронически произнесла она. — Ты помнишь, какой она должна быть? Нет, откуда тебе! Она должна быть выше подозрений.

Он смотрел сверху вниз, уставившись на неё тяжёлым, невидящим взглядом бессильной ненависти, ненависти, не объектом, а внезапным символом которой она была:

— Ему не нравилось, что его Металл выбросили в общественное пользование, так что любой случайный прохожий мог… Так ведь?

— Нет, не нравилось.

Язык у него начал слегка заплетаться, слова как будто отсырели от выпитого.

— Не надо говорить, что ты помогла нам получить от него дарственный сертификат, оказав эту услугу мне и ничего не получив для себя… Я-то знаю, зачем ты это сделала.

— Ты это знал уже тогда.

— Конечно. Вот почему ты мне нравишься, Лилиан.

Его взгляд всё время возвращался к низкому вырезу у неё на груди. Привлекала его не гладкая кожа, не видневшийся подъём грудей, а потайная булавка на краю выреза.

— Хотел бы я видеть его побитым, — сказал он. — Хотел бы слышать, как он воет от боли, хоть раз.

— Не придётся, Джимми.

— Почему он считает, что он лучше нас всех, — он и моя сестрица?

Лилиан усмехнулась.

Он встал, как будто она ударила его по щеке, направился к бару и налил себе, не предложив наполнить её рюмку. Она говорила в пространство, мимо него:

— Он замечал моё существование, хотя я не могу прокладывать для него рельсы и строить мосты во славу его Металла. Я не могу строить для него заводы, но могу их разрушить. Я не могу производить его Металл, но могу отобрать его у него. Я не могу заставить людей упасть на колени от восхищения, но могу заставить людей упасть на колени.

— Замолчи! — в ужасе закричал он, словно она слишком близко подошла к тому окутанному туманом тупику, который он изо всех сил старался не видеть.

Она взглянула ему в лицо:

— Какой ты трус, Джим.

— Почему бы тебе не напиться? — огрызнулся он, сунув свою недопитую рюмку ей ко рту, будто хотел ударить её.

Её пальцы вяло держали рюмку, она пила, проливая ликёр на подбородок, грудь и платье.

— А, чёрт, ну и неряха ты, Лилиан! — сказал он, не собираясь, однако, вытаскивать платок; он просто протянул руку и вытер липкую жидкость. Пальцы его скользнули за вырез платья, накрыли её грудь; он судорожно втянул в себя воздух, чуть не икнув. Веки почти сомкнулись, закрывая глаза. У Лилиан от отвращения набухли губы. Когда он припал к ним, она послушно обняла его, и губы ответили ему, но не поцелуем, а просто прижавшись.

Он слегка отодвинулся, чтобы увидеть её лицо. Улыбка обнажила её зубы, но смотрела она мимо него, будто насмехаясь над чьим-то невидимым присутствием; улыбка её была безжизненна, как злобный оскал, как ухмылка мёртвого черепа.

Он плотнее прижал её к себе, чтобы подавить собственную дрожь. Руки непроизвольно шарили по шёлку, совершая интимные движения; она не сопротивлялась, но при этом удары крови в её артериях при прикосновении его пальцев отдавались в нём как ехидные смешки. Оба действовали по привычной схеме, схеме, кем-то избранной и навязанной им, но исполняли её как ненавистную пародию, которая позорила тех, кто её сочинил.

Его душила слепая, безрассудная ярость, наполовину ужас, наполовину наслаждение — ужас от того, что он совершал действие, в котором никогда не осмеливался никому признаться; наслаждение от того, что это действие было наглым вызовом тем, кому он не осмеливался в нём признаться. Я стал самим собой! — казалось, кричало ему охватившее его неистовое безумие, какой-то своей частью всё же сознававшее, что он делает, — я стал наконец самим собой!

Они ничего не говорили. Они знали, что ими двигало. Между ними прозвучали только два слова:

— Миссис Риарден, — выдавил он из себя.

Они не смотрели друг на друга, когда он потащил её в спальню, бросил на кровать и повалился на её тело. На их лицах застыло выражение соучастников постыдного дела, мерзкое и боязливое, гадкое и пристыженное, но наглое, как у детей, которые украдкой карябают мелом на чистой стене непристойные слова и рисунки.

Он не испытывал разочарования от того, что получил только бездушное тело, которое не сопротивлялось, но и не отвечало. Ему и не нужно было обладать женщиной. Он отнюдь не стремился совершить акт прославления жизни он лишь праздновал торжество бессилия.

∗ ∗ ∗

Шеррил открыла дверь и тихо, почти крадучись, проскользнула внутрь, словно надеялась, что её не увидят или она сама не увидит это место, бывшее её домом. Воспоминание о Дэгни, о мире Дэгни поддерживало её по дороге домой, но когда она вошла в квартиру, ей показалось, что стены сдвинулись и она попала в душную западню.

В доме стояла тишина, свет клином падал в прихожую из полуоткрытой двери. Шеррил механически потащилась было к своей комнате, но остановилась.

Полоса света вела в кабинет Джима, и там, на ковре, она увидела женскую шляпку с пером, слабо трепетавшим на сквозняке.

Она шагнула вперёд. Кабинет был пуст, она увидела две рюмки, одну на столе, другую на полу, на сиденье кресла лежала дамская сумочка. Шеррил оцепенело стояла посреди комнаты, пока не услышала приглушённые голоса за дверью спальни Джима. Переговаривались два голоса, слов она не разобрала, понятна была только тональность: Джим говорил раздражённо, дама презрительно.

Потом Шеррил оказалась у себя в комнате, она торопливо запирала дверь на ключ. Она бросилась к себе, спасаясь в безотчётной панике, будто прятаться следовало ей, чтобы избежать безобразной сцены, когда они увидят, что она видела их; её паника была естественной реакцией, вызванной смущением, жалостью, нравственной чистотой человека, который отшатывается от другого, нечаянно увидев, что тот совершает низость, которую нельзя оправдать.

Она замерла посреди комнаты, не в силах сообразить, что делать. Потом ноги её подкосились, мягко подогнувшись под ней, и она осела на пол и осталась сидеть, сотрясаясь от дрожи, бессмысленно уставившись на ковёр.

Она не чувствовала ни гнева, ни ревности, ни негодования, только ужас от того, что приходится участвовать в бессмысленной дурной комедии. Ею владело одно — сознание, что ничто не имело смысла: ни их брак, ни его любовь к ней, ни его настойчивое желание удержать её, ни его любовь к той, другой женщине, ни эта нелепая измена. Ничто не имело ни смысла, ни значения, и бесполезно было искать объяснение. Зло всегда казалось ей на что-то нацеленным, способом достижения какой-то цели; то, что предстало перед ней, оказалось чистым злом, злом ради зла.

Она не помнила, сколько времени просидела так, когда услышала шаги и голоса, потом звук захлопнувшейся входной двери. Она поднялась безо всякой цели, движимая только каким-то инстинктом из прошлого, словно теперь жила в вакууме, где честность более ничего не значила, но она не умела жить иначе, как по прежним правилам.

Джима она встретила в прихожей. С минуту они смотрели друг на друга, как будто не верили в реальность друг друга.

— Ты когда вернулась? — выпалил он. — Ты давно дома?

— Я не знаю…

Он всмотрелся в её лицо:

— Что с тобой?

— Джим, я… — Она пыталась что-то сказать, потом сдалась и махнула рукой в направлении его спальни. — Джим, я знаю.

— Что ты знаешь?

— Ты был там… с женщиной.

Его первым побуждением было загнать её в кабинет и захлопнуть дверь, словно испытывая необходимость спрятать их обоих, но от кого — он не мог сказать. В нём кипела с трудом сдерживаемая ярость, ему хотелось то ли взорваться, то ли сбежать. Из этой сумятицы чувств, как накипь, всплыла одна мысль: это ничтожество, его жёнушка, лишила его ощущения победы, но он не даст ей окончательно испортить его новый триумф.

— Да! — взревел он. — Так что? Что ты теперь намерена делать?

Она непонимающе смотрела на него.

— Да! Я был там с женщиной! Мне так захотелось, и я так сделал! Думаешь, я испугаюсь твоих вздохов и причитаний, больших глаз и добродетельных нюней?

Он щёлкнул пальцами.

— Вот, что для меня твоё мнение! Я не дам ломаного гроша за твоё мнение! Получи и будь довольна!

Его распалял вид её побледневшего, беззащитного лица; он наслаждался ощущением, что его слова имеют силу ударов, способных обезобразить чужое лицо.

— Уж не думаешь ли ты, что я побегу прятаться от стыда? Меня тошнит от того, что я должен притворяться ради твоей постной добродетели. Кто ты такая, чёрт тебя подери? Да никто! Я как хочу, так и поступаю, а ты будешь помалкивать и вести себя на людях как положено, как все жёны. И хватит указывать, как мне себя вести в собственном доме! Дома никто не церемонится, показуха только для других. Вместо того чтобы ныть и кукситься, тебе надо поскорее повзрослеть!

Перед собой он видел не её, а того человека, в лицо которому он хотел, но никогда не смог бы бросить поступок сегодняшнего вечера. Но она ведь всегда обожала, защищала его; в его глазах она выступала представителем того человека, он и женился на ней из-за этого, так что сейчас она оказалась как нельзя кстати, и он злобно крикнул ей:

— Ты знаешь, кто она — женщина, с которой я переспал? Это…

— Нет! — воскликнула она. — Джим! Я не хочу этого знать!

— Это была Миссис Риарден! Миссис Хэнк Риарден!

Она отпрянула от него. На миг он испугался, потому что она смотрела на него так, словно увидела то, в чём он никогда не мог признаться самому себе. Она спросила безжизненным голосом, в котором неуместной ноткой звучал здравый смысл:

— Теперь ты, конечно, готов развестись?

Он разразился хохотом:

— Ты дура! Ты всё о своём! Ты всё хочешь большой и чистой любви! Я и не подумаю разводиться, и не надейся, что я позволю тебе развестись со мной! С какой стати? Что особенного произошло? Знай же, дурочка, нет таких мужей, которые не спят с другими женщинами, и нет таких жён, которые не знали бы этого, просто они об этом не болтают. Я буду спать, с кем захочу, и ты можешь поступать так же, как вы все, сучки, только держи язык за зубами!

Внезапно он увидел в её глазах новое, изумившее его выражение: её взгляд был ясен и прям, в нём засветился жёсткий, бесстрастный огонь всезнания:

— Джим, если бы я была или хотела быть такой, как ты говоришь, ты бы на мне не женился.

— Нет, конечно, не женился бы.

— Тогда зачем ты на мне женился?

Он почувствовал, что его словно затягивает в водоворот, испытал одновременно и облегчение от того, что опасность миновала, и неодолимое желание бросить вызов этой опасности.

— Потому что я подобрал тебя беспомощной, оборванной, невежественной уличной девчонкой, у которой никогда не будет шанса хоть в чём-нибудь сравняться со мной! Потому что я думал, что ты будешь любить меня! Думал, ты поймёшь, что должна любить меня!

— Таким, какой ты есть?

— Любить, не смея спрашивать, какой я есть! Беспричинно! Не требуя, чтобы я всегда жил по совести и разуму, чтобы я всегда стоял навытяжку, как солдат на параде перед знаменем!

— Ты любил меня… за никчёмность?

— А ты кем себя считала?

— Ты любил меня за мою низость?

— А что ты могла предложить, что могла дать? Но тебе не хватало смирения, чтобы оценить то, что ты имела. Я хотел быть щедрым, хотел, чтобы ты чувствовала себя как за каменной стеной, а о какой каменной стене можно говорить, если тебя любят только за твои достижения? Слишком велика конкуренция, стихия рынка, как в джунглях, всегда найдётся кто-то получше тебя! А я… я согласен был любить тебя за твои недостатки и слабости, за твоё невежество, грубость манер, вульгарность привычек. Тебе не о чем было бы волноваться, нечего опасаться, нечего скрывать, ты могла оставаться собой, подлинной, вонючей, греховной, безобразной, ведь душа любого человека — помойка, но так ты могла сохранить мою любовь, и от тебя бы ничего не требовалось взамен!

— Ты хотел, чтобы я… принимала твою любовь как милостыню?

— А как ты собиралась её заслужить! Ты, что же, воображала, что достойна стать моей женой, ты, жалкая бродяжка? Да я таких, как ты, бывало, покупал за кормёжку! Я хотел, чтобы ты на каждом шагу, с каждой проглоченной ложкой икры понимала, что всем этим обязана мне, что ты была ничем и ничего не имела, ты и надеяться не могла сравняться, заслужить, отплатить!

— Я… старалась… заслужить всё.

— И на кой бы ты мне сдалась, если бы ты заслужила?

— Ты этого не хотел?

— Какая же ты дура, чёрт бы тебя побрал!

— Ты не хотел, чтобы я стала лучше? Не хотел, чтобы я встала на ноги? Ты считал меня гадкой и хотел, чтобы я оставалась гадкой?

— Какой бы мне был от тебя прок, если бы ты всё заслужила, а мне пришлось трудиться, чтобы удержать тебя? Ведь тогда ты могла бы, если бы захотела, поискать кого-нибудь на стороне.

— Ты всё свёл к милостыне — каждому и от каждого из нас обоих? Ты хотел, чтобы мы оба были нищими, прикованными друг к другу цепью?

— Да, евангелистка чёртова! Да, обожательница героев! Да, да!

— Ты выбрал меня за никчёмность?

— Да!

— Ты лжёшь, Джим!

В ответ он только изумлённо уставился на неё.

— Те девицы, которых ты покупал за кормёжку, они бы охотно продолжали продаваться, они бы схватили твою подачку и не подумали встать на ноги, но ты не захотел жениться ни на одной из них. Ты женился на мне, потому что я не принимала грубую нищету, не мирилась с ней и стремилась вырваться из неё, разве не так?

— Да! — завопил он в ответ.

Тогда свет мчавшейся на неё машины ударил в цель и взорвался ярким сиянием; она закричала от этой вспышки и в ужасе отпрянула от него.

— Что с тобой? — завопил Тэггарт, весь трясясь, не осмеливаясь увидеть в её глазах то, что увидела она.

Её руки двигались, то ли отмахиваясь, то ли нащупывая то, что открылось ей в ярком свете. Когда она ответила, слова не точно передавали её мысль, но других слов она не находила:

— Ты… убийца, который убивает… ради того, чтобы убивать.

Это было так близко к тому, что осталось неназванным, что, сотрясаясь от ужаса, он, как слепой, выбросил вперёд руку и со всей силой ударил её в лицо.

Падая, она ударилась о кресло, потом о пол, успев ещё в падении, теряя сознание, взглянуть на него без удивления, пустым взглядом, будто реальность просто приняла тот образ, которого она ожидала. В уголке её рта собралась грушевидная капля крови и соскользнула по щеке.

Он застыл на месте. Когда она очнулась и взглянула на него, он всё ещё стоял в оцепенении. Некоторое время оба смотрели друг на друга и, казалось, не осмеливались пошевелиться.

Она очнулась первой: вскочила на ноги и бросилась бежать. Она выбежала из комнаты, из квартиры; он слышал, как она выскочила в холл, не дожидаясь лифта, открыла железную дверь на лестницу и бросилась вниз. Она мчалась изо всех сил, хлопая пожарными дверями на лестничных площадках, хватаясь за перила и стены на поворотах, пока не оказалась в вестибюле и не выскочила на улицу.

Прошло время, и она, придя в себя, поняла, что бредёт по замусоренному тротуару в каком-то мрачном, неосвещённом квартале. Впереди горела только лампочка у спуска в метро, напоминавшего лаз в подземелье, да светилась реклама крекеров на чёрной крыше прачечной. Она не помнила, как оказалась здесь. Казалось, её сознание работало с провалами, разрывая связь событий и картин. Она только знала, что надо спасаться и что спастись невозможно.

Надо бежать от Джима, думала она. Куда? — спрашивала она, оглядываясь вокруг взглядом, кричавшим, как мольба. Она бы нанялась вон в ту столовую, или в эту прачечную, или в любой из этих неприглядных магазинчиков, мимо которых проходила. Но начну я работать, думала она, и чем больше буду работать, тем больше зла буду получать от окружающих, и я перестану понимать, когда от меня ждут правды, а когда лжи, и чем строже будет моя честность, тем больше обманов мне придётся терпеть от них. Она видела это раньше и терпела, дома, в своей семье, в трущобах, на работе, но тогда она думала, что это всё ненормальные отклонения от истины, случайное, нетипичное зло, от которого можно скрыться и которое можно забыть. Теперь она знала, что это вовсе не исключения, что таков моральный кодекс, принятый миром, жизненное кредо, всем известное, но замалчиваемое; она видела это в глазах людей, в их ухмылках, в хитрых, уклончивых, виноватых взглядах, которых никак не могла понять, и в основе этого кредо, укрытое общим молчанием, подстерегая её в подвалах городских домов и подвалах человеческих душ, таилось нечто смертельно опасное, с чем невозможно жить.

«Почему вы так поступаете со мной?» — беззвучно кричала она в окружающую темноту. «Потому что ты честна и добра», — казалось, доносился ей в ответ странный смех с крыш и из канализационных люков. «Но тогда я больше не хочу быть честной и доброй». — «Нет, будешь». — «Я уже не могу, не вынесу». — «Нет, можешь».

Она содрогнулась и пошла быстрее, но впереди, в тумане, над крышами города она увидела табло светового календаря. Стояло раннее утро, и на календаре светилось: шестое августа, но ей вдруг показалось, что она видит: второе сентября — крупными кровавыми буквами над городом, и она подумала: если я бы работала, боролась, поднималась вверх, если бы с каждым шагом всё доставалось бы мне с бо́льшими муками, а в конце пути, чего бы я ни добилась, будь то медные копи или собственный домик, их всё равно прибрал бы к рукам Джим в какой-нибудь день «второго сентября», и я лишилась бы всего в оплату за вечеринки, на которых Джим обтяпывает делишки со своими приятелями.

— Тогда ничего мне не надо! — простонала она и, круто повернувшись, бросилась бежать назад по улице. Ей почудилось, что на фоне чёрного неба, ухмыляясь ей в парах прачечной, возникла, сгустившись из клубящегося дыма, огромная фигура; она расплывалась, её лицо меняло очертания, но ухмылка на нём оставалась неизменной. Она видела лицо Джима, и лицо проповедника из её детства, и лицо работницы социальной службы из отдела кадров в «Тысяче мелочей». Ей чудилось, что лицо с ухмылкой твердит: такие, как ты, всегда останутся честными, такие, как ты, всегда будут работать, такие, как ты, всегда будут стремиться встать на ноги, так что мы в безопасности, нам ничто не угрожает, а у вас нет выбора.

Шеррил бросилась бежать. Когда она снова огляделась, она уже шла по тихой улице. Вокруг в богатых домах в застланных коврами холлах светились окна. Она заметила, что хромает, — один каблук расшатался, она сломала его, когда бежала, ничего не сознавая.

Внезапно оказавшись на широком перекрёстке, она увидела вдалеке силуэты огромных небоскрёбов. Их башни постепенно скрывались под пеленой тумана, но свет всё ещё тускло пробивался сквозь него, огни печально сверкали прощальной улыбкой в разрывах тумана. Когда-то они несли ей надежду, и тогда среди окружавшей её застойной грязи она искала в них подтверждение того, что есть и совсем другие люди. Теперь она знала, что это огромные надгробия, чудовищные обелиски в память о людях, которых погубили за то, что они их возвели. Они застыли в безмолвном крике, своими стройными, устремлёнными в небо силуэтами они возвещали, что у свершений одно вознаграждение — терновый венец.

Где-то в одной из этих теряющихся вдали башен, подумала Шеррил, находится Дэгни, но Дэгни — одинокий борец, обречённый на поражение, она тоже жертва и погибнет, как все, погрузившись в туман небытия.

Идти некуда, думала она и ковыляла дальше, я не могу ни оставаться на месте, ни долго идти вперёд, не могу ни трудиться, ни отдохнуть, ни сдаться, ни бороться, но ведь именно этого, именно этого они и хотят от меня, только это им и нужно: чтобы я была ни живой, ни мёртвой, ни мыслящей, ни безумной, чтобы я была просто визжащим от ужаса комком плоти, чтобы они могли лепить из этого комка всё, что им заблагорассудится, — те, которые сами по себе бесформенны.

Она погрузилась во тьму, свернув за угол, шарахаясь и замирая при виде прохожих. Нет, думала она, не все они злые люди, многие уничтожают только самих себя, но они все разделяют убеждения Джима, и, зная это, я не могу иметь с ними дела… Если даже я заговорю с ними, они постараются проявить доброжелательность, но я-то знаю, что они считают добром, и увижу, как смерть щерится из их глазниц.

Тротуар превратился в узкую, разбитую дорожку, мусор и отбросы валялись возле покосившихся домов. За обшарпанной пивнушкой она увидела над запертой дверью освещённую вывеску «Клуб отдыха для молодых женщин».

Ей были знакомы подобные учреждения и их хозяйки, женщины, утверждавшие, что их призвание — помогать страдалицам. Если войти, думала она, ковыляя мимо, если обратиться к ним с просьбой о помощи, они её спросят: «В чём твой грех? Пьёшь, воруешь, беременна, наркоманка?» Она ответит: «На мне нет греха, я невиновна, но я…» — «Извини, нам нет дела до страданий невиновных».

Она побежала. Потом остановилась, вновь обретя способность видеть, на углу длинной, широкой улицы. И здания, и мостовая сливались с небом; два ряда зелёных огней, подвешенных в густом воздухе, уходили в бесконечную даль, тянулись к каким-то городам, океанам, чужим странам, опоясывая Землю. Зелёное сияние умиротворяло, как бесконечная тропа, манило, приглашало в желанный путь. Потом зелёные огни сменились красными, отяжелели, спустились ниже и из чётких кругов превратились в расплывчатые пятна, в сигналы опасности. Она стояла и смотрела, как мимо промчался огромный грузовик, прочертивший гигантскими колёсами сверкающую чёрную полосу на вдавленных в землю булыжниках.

Огни вновь сменились на зелёные, но Шеррил всё стояла и дрожала, не в силах двинуться дальше. Вот так регулируется движение тела, подумала она. А движение души, что сделали с ним? Установили сигналы в обратном порядке: путь свободен, когда горит зловещий красный, а когда горит зелёный сигнал добродетели, давая право на движение, обещая безопасность, вы отваживаетесь идти и попадаете под колёса. Во всём мире, думала она, огни установлены в обратном порядке, и так протянулись они из страны в страну, опутывая обманом весь мир. Земля усеяна изувеченными телами; калеки не ведают, что их сокрушило и почему; они ползут, как могут, на раздавленных ногах, ощупью пробираясь сквозь мрак своих дней, и нет им ответа, кроме одного: страдание — суть жизни, а блюстители порядка на дороге, посмеиваясь, говорят им, что человек по природе не способен ходить.

В её сознании не всплывали именно эти слова, но, будь она в силах найти их, она бы воспользовалась ими, чтобы выразить то, что творилась в её душе и неожиданно нашло выход во внезапной вспышке гнева, — она начала в бессильной ярости колотить кулаками по фонарному столбу, по его полому железному телу, внутри которого с хриплым жужжанием и ржавым пощёлкиванием работал, переключая огни, неумолимый механизм.

Она не могла разбить его своими кулачками, не могла сломать один за другим бесконечную шеренгу столбов, уходивших вдаль, исчезая из поля зрения, как не могла выбить обманную веру из душ людей, которые возникали перед ней один за другим бесконечной вереницей. Она больше не могла иметь дело с людьми, общение с ними сделалось выше её сил. Она не могла следовать их путём. Но что она могла сказать им, если ей не хватало слов, чтобы назвать то, что она знала, если у неё не было голоса, который услышали бы люди? Что она могла им сказать? Как могла пробиться ко всем им? Где те, кто мог сказать?

В её сознании не всплывали именно эти слова, были только удары кулаков о металл, и она внезапно заметила, что в кровь разбила фаланги пальцев о неподвижный столб. Она содрогнулась при виде крови и побрела прочь. Снова она шла, ничего не видя вокруг, с ощущением, что блуждает в лабиринте, не имеющем выхода.

Выхода нет, твердили ей остатки сознания, вбивая эту мысль в мостовую вместе со звуком шагов, выхода нет, и нет спасения, нет ориентиров, и нельзя отличить созидание от разрушения, друга от врага… Я как та собака, о которой слышала, чья-то собака в чьей-то лаборатории, собака, которой переключили рефлексы, и она не могла различать удовольствие и боль, она видела, что глаза и уши стали обманывать её, что пища чередуется с побоями, что она лишилась ориентиров, что её сознание бессильно в искажённом, текучем, ненадёжном мире, и она сдалась, отказалась есть и жить такой ценой в таком мире… Нет! — горело в мозгу Шеррил единственное слово. Нет! Нет! Нет! Нет вашему миру! Нет вашему образу жизни! Даже если это «нет» — всё, что от меня останется!

В самый тёмный час ночи в глухом переулке среди верфей и складов её нашла сотрудница социальной службы. У служительницы милосердия было серое пальто и такое же серое лицо. И то и другое сливалось с серым цветом здешних стен. А увидела она молодую девушку в слишком изящном и дорогом для здешних мест костюме. Девушка была без шляпы, без сумочки, каблук сломан, волосы растрёпаны, в углу рта кровоподтёк; девушка брела, спотыкаясь, как слепая, не разбирая дороги. Переулок представлял собой лишь узкую щель между сплошными глухими стенами складских помещений; слабый, мутный свет проникал сюда сквозь холодный туман вместе с гнилым речным запахом; переулок упирался в каменный парапет, ограждавший чёрный зев бездонной реки, смыкавшейся с чёрным куполом бездонного неба.

Сотрудница подошла к девушке и сурово спросила:

— У вас несчастье?

На неё с опаской глядел один глаз, на другой упала прядь волос. Она увидела лицо дикого существа, которое забыло звук человеческой речи, но напряжённо вслушивается в голос, как в отдалённое эхо, вслушивается с подозрением и надеждой.

Сотрудница схватила Шеррил за руку:

— Как не стыдно доводить себя до такого состояния… Если бы вы, девицы из богатых семей, занимались настоящим делом, вместо того чтобы потакать своим капризам и гоняться за удовольствиями, вы не шатались бы по улицам, как последние пропойцы и бродяги, в это-то время… Если бы вы перестали жить в своё удовольствие, думали не только о себе, нашли бы себе какое-нибудь достойное…

Девушка вдруг дико вскрикнула, крик забился в переулке, отражаясь от стен, как в камере пыток, — вопль животного ужаса. Она вырвалась и отскочила назад, потом снова отчаянно закричала, но теперь можно было разобрать слова:

— Нет! Нет! Только не в вашем мире!

Она бросилась бежать, будто её подхватил взрыв энергии, будто она спасала свою жизнь. Она мчалась прямо к реке; одним рывком, без единой задержки, без тени сомнения, в полном сознании, действуя ради самосохранения, она подбежала к стоящему на её пути парапету и, не останавливаясь, перепрыгнула через него — в пустоту.

Глава 5

Сторожа братьям своим

Утром второго сентября в Калифорнии лопнул медный кабель между двумя телефонными столбами вдоль полотна Тихоокеанской ветки «Трансконтинентальной Тэггарта».

Ещё с полуночи сеял тихий, мелкий дождик; утренняя заря так и не пришла, лишь серый свет пробивался сквозь набухшее небо. Одни дождевые капли, свисавшие с телефонных проводов, сверкали бриллиантовыми искрами на фоне студенистых облаков и свинцового моря. Однотонный унылый пейзаж разнообразили только нефтяные вышки, словно щетина проросшие на склонах холмов.

Кабель давно отслужил свой срок, время и непогода сделали своё дело. В то утро один из проводов провис под тяжестью нежных капель. Потом внизу дуги образовалась последняя, самая крупная капля; повиснув ненадолго, как хрустальная подвеска, она вобрала в себя тяжесть дождя и беззвучно, как слеза, сорвалась вниз вместе с проводом. Он лопнул и свесился к земле одновременно с падением сбежавших с него капель.

Служащие местного отделения дороги избегали смотреть друг на друга. Когда обрыв кабеля был обнаружен и об этом доложили, они писали докладные, искали причины, старательно избегая существа, истоков и масштабов проблемы, но, уходя от сути, они никого не могли обмануть, даже себя. Все знали, что медный кабель стал редкостью, дороже золота или чести; знали, что начальник отдела снабжения давно распродал со склада резервный запас кабеля неизвестным перекупщикам, которые наведывались к нему по ночам, а днём оказывались вовсе не перекупщиками, а простыми гражданами, имевшими влиятельных друзей в Сакраменто и Вашингтоне. И у самого снабженца, недавно присланного в отделение дороги, имелся покровитель в Нью-Йорке, человек по имени Каффи Мейгс, о котором предпочитали не упоминать.

Они знали, что человека, который теперь отдаст распоряжение о восстановлении связи и назначит расследование причин аварии, результатом чего явится заключение, что восстановить связь невозможно, ждут крупные неприятности от неизвестных недоброжелателей, что его товарищи по работе почему-то вдруг не захотят распространяться на эту тему и будут отмалчиваться, будто воды в рот набрали, так что ему ничего не удастся выяснить и доказать, и вообще, если он будет стараться добросовестно выполнить свою работу, то вскоре потеряет её. Нынче никто не знал, что можно, а чего нельзя; виновных не наказывали, наказывали тех, кто обвинял; подобно животным, они знали, что в случае опасности и неуверенности лучше затаиться и не обнаруживать себя никаким действием. И они бездействовали, они лишь рассуждали об отчётности в должной форме и в установленные сроки перед соответствующим начальством.

Молодой путевой обходчик вышел из здания управления дороги и по собственной инициативе направился позвонить без помех, за свой счёт из телефонной будки в соседней аптеке; проигнорировав промежуточное вышестоящее начальство он позвонил прямо Дэгни Тэггарт в Нью-Йорк.

Звонок застал её в кабинете брата, где в это время проводилось экстренное совещание. Молодой обходчик сообщил только, что телефонная связь прервана, а кабеля для починки нет; больше он ничего не сказал и не объяснил, почему счёл необходимым позвонить ей лично. Она тоже не стала расспрашивать его, она всё поняла. «Спасибо» — этим и ограничился её ответ.

В своём кабинете в специальной папке она держала сведения о наличных запасах всех материалов первостепенной важности в каждом отделении железной дороги. Это была картотека надвигающегося банкротства; она регистрировала потери; приобретения стали столь редки, что казались злорадными ухмылками изувера, бросавшего умирающей от голода жертве крошки со своего стола. Она просмотрела папку, закрыла её, вздохнула и велела Эдди:

— Позвони в Монтану, пусть отправят свой резерв кабеля в Калифорнию. Отделение в Монтане продержится без него — ещё неделю.

Когда Эдди Уиллерс приготовился возражать, она добавила:

— Нефть, Эдди. Калифорния — один из последних производителей нефти в стране. Нам нельзя терять тихоокеанскую линию. — Потом она вернулась на совещание в кабинет брата.

— Медный кабель? — сказал Джеймс Тэггарт и как-то странно взглянул на неё, а потом перевёл взгляд с её лица на город за окном. — Ещё немного, и у нас не будет никаких проблем с медью.

— Почему? — спросила она, но он не ответил. За окном не было ничего особенного — солнечный день, ясное небо, тихий полдень с мягким светом на городских крышах, а над ними табло календаря — второе сентября.

Она не знала, почему Джим настоял на том, чтобы провести совещание в его кабинете, почему он настоял на том, чтобы переговорить с ней наедине, чего всегда старался избегать, и почему он всё время поглядывал на часы.

— Мне кажется, дела идут не так, как надо, — сказал он. — Надо что-то предпринимать. По-видимому, мы оказались в таком положении, когда распадаются связи и нарастает разброд, управление раскоординировано, стабильность утрачена. Я имею в виду, что, несмотря на то что в стране чрезвычайно высока потребность в перевозках, мы, тем не менее, теряем деньги. Мне кажется, что…

Они сидела и смотрела на старинную карту «Трансконтинентальной Тэггарта» на стене в его кабинете, на красные артерии на пожелтевшем теле континента. В былые времена сеть железных дорог называли кровеносной системой страны, цепочки поездов служили живым током крови, которая несла с собой расцвет и богатство каждому клочку пустыни, которого она достигала. И теперь кровь текла, но только в одном направлении: из ран, унося из тела энергию и саму жизнь. Одностороннее движение, безразлично думала Дэгни, только от производителя к потребителю.

Вот, думала она, поезд Номер 193. Шесть недель назад поезд Номер 193 отправили с грузом стали, но не в Фолктон, штат Небраска, где заводы «Станкостроительной компании Спенсера» простаивали уже две недели по причине недопоставок, хотя это был лучший из ещё действующих станкостроительных концернов в стране, а в Сэнд-Крик, штат Иллинойс, где компания «Конфедерированные машины» захлебнулась в долгах уже год назад и теперь производила низкокачественные суррогаты, не выдерживая никакого графика. Груз был направлен туда согласно указу, в котором говорилось, что первая из компаний богата и в состоянии подождать, а вторая обанкротилась, и поэтому нельзя допустить, чтобы она рухнула, поскольку она единственный источник существования для жителей округа Сэнд-Крик, штат Иллинойс. «Станкостроительная компания Спенсера» закрылась месяц назад. «Конфедерированные машины» закрылась спустя две недели.

Жители округа Сэнд-Крик, штат Иллинойс, получили пособие по безработице, но в пустых федеральных закромах для них не нашлось продовольствия, несмотря на отчаянные вопли о критическом положении, посланные, впрочем, с запозданием. Поэтому распоряжением Стабилизационного Совета зерно фермеров штата Небраска, оставленное под посев будущего года, было реквизировано и поездом Номер 194 несостоявшийся урожай следующего года и само будущее жителей штата Небраска были доставлены гражданам штата Иллинойс и съедены ими.

«В наш просвещённый век, — заявил по радио Юджин Лоусон, — мы пришли к пониманию того, что каждый из нас — сторож брату своему».

— В такой ненадёжный и чрезвычайный период как нынешний, — говорил Джеймс Тэггарт, пока Дэгни рассматривала карту, — опасно, даже если к тому вынуждают обстоятельства, задерживать выдачу зарплаты и увеличивать даже на время задолженность перед отделениями дороги. Такое положение, будем надеяться, не вечно, но…

Дэгни иронически рассмеялась:

— План координации перевозок не работает, так, Джим?

— Прошу прощения?

— Тебе причитается большой куш от валовых доходов «Атлантической южной» при подведении баланса пула в конце года. Только никакого валового дохода, который пул мог бы использовать, не осталось, так ведь?

— Это неправда! Всё дело в том, что банкиры саботируют План. Раньше эти ублюдки давали нам заём под залог самой дороги и не требовали больше никаких гарантий, а теперь отказывают в жалкой сотне-другой тысяч на короткий срок, чтобы мы могли выплатить зарплату. И это теперь, когда я могу им предложить в качестве гарантии всю сеть железных дорог страны.

Дэгни скептически улыбнулась.

— Нам больше ничего не оставалось! — патетически воскликнул он. — Виноват не План координации перевозок, а люди, которые отказываются нести свою часть общей ноши!

— Джим, это всё, что ты собирался сообщить мне? Если всё, то я пойду. У меня есть дела.

Он взглянул на часы:

— Нет, нет! Ещё не всё! Крайне важно, чтобы мы обсудили положение и наметили решение, которое бы…

Она с отсутствующим видом выслушала новый ворох общих соображений, стараясь угадать его намерения. Он явно тянул время, но только ли это? Она не сомневалась, что он задерживает её с вполне определённой целью и одновременно тянет время, потому что ему нужно её присутствие.

У него появилась новая черта, ставшая заметной после смерти Шеррил. Вечером того дня, когда обнаружили тело Шеррил и новость о её, как все говорили, необъяснимом самоубийстве заполнила газетные полосы, в красочных деталях рассказывавшие о последних минутах несчастной со слов очевидицы, он, задыхаясь, без предупреждения ворвался в её квартиру.

— Я не виноват в её смерти! — вопил он, как будто она была единственным судьёй, перед которым он должен оправдаться в этом, по мнению газет, «загадочном, немотивированном уходе из жизни юной, цветущей женщины». — Моей вины в этом нет! Мне не в чем упрекнуть себя! — кричал он, а сам трясся от ужаса. И вместе с тем Дэгни поймала несколько острых взглядов, которые он бросил на неё и в которых угадывалось нечто невероятное — ликование.

— Убирайся, Джим, — только и сказала она ему.

С тех пор он никогда не заговаривал с ней о Шеррил, но стал чаще заходить в её кабинет, останавливать её в коридоре по пустяковым поводам, и в итоге у неё сложилось необъяснимое общее впечатление, словно он, приходя к ней в поисках поддержки и защиты от какого-то невыразимого ужаса, одновременно искал возможности заключить её в объятия и ударить ножом в спину.

— Мне очень хочется знать твоё мнение, — упорно настаивал он, когда она отстранялась от него. — Чрезвычайно важно, чтобы мы обсудили создавшееся положение и… Почему ты молчишь?

Она не оборачивалась к нему.

— Вроде бы и есть ещё возможность заработать в нашем деле, но…

Она пристально взглянула на него, он отвёл глаза в сторону, избегая смотреть на неё.

— Я что имею в виду: надо выработать какой-то конструктивный подход, — торопливо загудел он. — Кто-то что-то должен сделать. В чрезвычайное время…

Она понимала, почему он отводит взгляд, каких мыслей избегает, на что намекает, избегая прямо назвать и обсудить. Она знала, что уже нельзя придерживаться никакого расписания, обещания ничего не стоили, контракты не соблюдались, регулярные маршруты отменялись в любое время и заменялись специальными поездами, которые без всяких объяснений направляли в самом неожиданном направлении, — и всё по указанию Каффи Мейгса, который один имел полномочия решать вопросы, касающиеся общественного блага и чрезвычайных ситуаций. Она знала, что закрываются заводы и фабрики, останавливаются станки и машины, консервируется оборудование из-за недопоставок сырья, топлива и материалов, разоряются фирмы и компании, склады которых забиты продукцией, потому что её невозможно доставить потребителю. Она знала, что старые отрасли с гигантскими корпорациями, которые долгие годы последовательно и целеустремлённо наращивали свою мощь, отданы на милость случая и прихоти, которых нельзя было ни прогнозировать, ни контролировать. Она знала, что лучшие из них, производства с длительным циклом и сложной инфраструктурой, давно рухнули, а те, что пока из последних сил держались на плаву, всё ещё отчаянно цепляясь за нормы того времени, когда существовала возможность успешно трудиться и производить, теперь вставляли в контракты с транспортниками позорный для наследников Нэта Тэггарта пункт: «При возможности транспортировки».

Однако некоторые люди, и Дэгни знала об этом, могли раздобыть транспорт всегда, когда хотели, как по мановению волшебной палочки, по благоволению некой силы, которую не принято обсуждать. Эти люди обтяпывали свои дела с Каффи Мейгсом; у остальных они вызывали мистический ужас, так как были причастны к таинственной силе, которая сокрушала стороннего наблюдателя за один лишь грех наблюдения. Поэтому все закрывали глаза, страшась не неведения, а знания. Дэгни знала, что заключаются сделки, предметом которых является торговля «трансблатом», — этот термин все понимали, но не осмеливались определить. Она знала, что за маршрутами особого назначения стоял «трансблат», который мог снимать поезда с регулярного расписания и направлять их куда угодно, в любую точку континента, лишь бы получить колдовской штамп и подпись полномочного координатора по транспорту. Его подпись ставилась выше контракта, права собственности, закона, разума и жизни; она означала, что требовалось безотлагательно спасать «общественное благо». Именно эти люди направляли поезда на выручку братьев Смэзер и их грейпфрутов в Аризоне, фабрики по производству кеглей во Флориде, конного завода в Кентукки, на помощь «Ассоциации стали» Оррена Бойла.

Эти люди, вынуждали к сделкам отчаявшихся промышленников и поставляли им транспорт, а те с готовностью шли на любые грабительские условия, лишь бы разгрузить забитые готовой продукцией склады. Те же люди, если сделка их не устраивала, скупали продукцию по дешёвке, десять центов за доллар, когда фабрика прогорала и закрывалась, и спешно перебрасывали товар в откуда ни возьмись появлявшихся грузовых составах туда, где на них был спрос и где их уже ждали «бизнесмены» того же пошиба.

Эти люди, как стервятники, кружили вокруг заводов, дожидаясь, когда погаснет последняя топка, тогда они разворовывали оборудование; они выслеживали гружённые товаром вагоны на запасных путях и в тупиках и грабили их. Появился новый биологический вид — бизнесмен типа «урви-беги», который проворачивал всего одну операцию; ему не надо было что-то производить, платить кому-то зарплату, брать кредит под залог, обзаводиться недвижимостью, он не возводил цеха и не устанавливал оборудование, он ничего не создавал. Его единственный актив и единственная инвестиция заключались в вещи под названием «дружба». Этих людей в официальных выступлениях называли «прогрессивными бизнесменами нашего динамичного века», а народ окрестил блатмейстерами. Этот вид разделялся на множество пород, представлявших транспортный блат, стальной блат, нефтяной блат, блат роста зарплаты и блат условного приговора. Эти люди были «динамичными», они сновали по всей стране, тогда как другие не имели такой возможности, они были деятельны и беспринципны, но не как животные, а как нечто, что плодится, питается и распространяется на неподвижности трупа.

Она знала, кто и как наживается на «трансблате». Каффи Мейгс продавал поезда, как и последние железнодорожные запасы, всякий раз, когда мог всё сделать так, чтобы этого нельзя было обнаружить или доказать. Ловко маскируясь, он продавал рельсы железнодорожным компаниям в Гватемале или трамвайным кампаниям в Канаде, продавал медный провод производителям музыкальных автоматов, продавал шпалы курортным отелям на дрова.

Какая разница, думала Дэгни, глядя на карту, разные виды червей предпочитают разные части трупа и принимаются за дело каждый в своей очерёдности — сначала одни, потом другие. Результат один: от живой плоти остаётся лишь бездушный скелет, остальным набили свою утробу черви. Можно ли разделить зло, причинённое людям доброхотами, и зло, совершённое явными злодеями? Можно ли чётко разграничить случаи хищений, к которым преступников подтолкнули проповедники милосердия, и те, на которые их навёл пример неправедно разбогатевших? Стоит ли усматривать разницу между случаями, когда обрекают на голод одних, чтобы лишнюю неделю прокормить, а потом всё равно обречь на смерть других, и случаями, когда воры просто добывают себе денег на новые яхты?

Велика ли разница? Одно сходно с другим по природе и духу; и те и другие ощущали потребность и сочли, что потребность даёт право на собственность; и в том, и в другом случае действовали в строжайшем соответствии с одним и тем же моральным кодексом. В обоих случаях допускалось — и достигалось — истребление человека. Невозможно было отличить людоедов от их жертв. Городки, в которых как должное принимали одежду и топливо, отобранные у их соседей на востоке, через неделю оказывались без зерна, отобранного у них, чтобы накормить западных соседей. Так осуществлялась и доводилась до совершенства вековая мечта: люди стали служить потребности как верховному правителю, считаться в первую очередь с ней, видеть в ней критерий ценности, всеобщую, изначальную, универсальную меру, более священную, чем право на жизнь.

Людей загнали в клетку, где каждый кричал, что человек человеку — друг, товарищ и брат, что каждый должен радеть ближнему и опекать его, а между тем каждый пожирал соседа и сам становился жертвой если не своего соседа, то его брата; каждый провозглашал право незаслуженно пользоваться чужим трудом и удивлялся, что кто-то сдирает шкуру с него самого; каждый пожирал сам себя и в ужасе вопил, что какая-то непостижимая злая сила губит мир.

«На что же им теперь жаловаться? — звучал в памяти Дэгни голос Хью Экстона. — На то, что Вселенная иррациональна? Но иррациональна ли она?»

Она сидела и смотрела на карту бесстрастным и серьёзным взглядом, как будто, когда видишь несокрушимую силу логики, невозможны никакие чувства, кроме уважения. В хаосе гибнущего материка она видела математически точное воплощение идей, которые разделяли люди. Сначала они отказывались понять, что именно этого и хотели, им не хотелось видеть, что в их силах желать, но не в их силах искажать реальность, и они в точности осуществили свои желания, до последней буквы, до последней окровавленной запятой.

О чём они думают сейчас, ревнители потребности и сострадания? — думала она. На что рассчитывают? Те, кто в своё время гундосил: «Я не хочу уничтожать богатых, я только хочу отнять у них избыток, чтобы помочь бедным, совсем немного, они и не заметят!» Позднее они требовали: «Магнатов надо хорошенько прижать, ничего с ними не сделается, они награбили столько, что им хватит на три поколения». Затем они яростно ревели: «Почему мы должны голодать, когда у богачей запасов на целый год?» А теперь они уже вопят: «Почему мы должны умирать от голода, когда у некоторых запасов на целую неделю?» На что они рассчитывают? — спрашивала себя Дэгни.

— Ты должна что-нибудь сделать! — завопил Джеймс Тэггарт.

Она резко повернулась к нему:

— Я?

— Это твоё дело, твоя обязанность, твой долг!

— Что именно?

— Действовать… что-то делать.

— Что именно?

— Откуда я знаю? Это по твоей части. Ты деловой человек.

Она взглянула на него. Последнее его утверждение было до странности точным, но неуместным, почти бессмысленным. Она поднялась.

— Это всё, Джим?

— Нет! Нет! Надо обсудить!

— Начинай.

— Но ты же ничего не сказала.

— Ты тоже.

— Но… я хочу сказать, надо решить практические задачи, которые… Например, что случилось с той партией рельсов, которую мы отправили в Питтсбург и которая там исчезла со склада?

— Каффи Мейгс украл их и продал.

— Ты можешь это доказать? — мгновенно ощетинился он.

— Разве заботами твоих друзей ещё остались какие-то средства, методы, правила и орудия доказательства?

— Тогда нечего и заявлять, всё это только предположения, а нужно иметь дело с фактами. Мы должны оперировать фактами сегодняшнего дня… Я хочу сказать, надо быть реалистами и найти практические средства защиты наших поставок в существующих условиях, исходя из реальных фактов, а не предположений, которые…

Она рассмеялась. Вот форма, которую принимает бесформенное, подумала она, вот метод его аморфного сознания: он хочет, чтобы она защитила его от Каффи Мейгса, как будто того и не существовало, бороться со злом, не признавая его реальности, одолеть его, не мешая ему играть в свои игры.

— Что это тебя так развеселило? — сердито буркнул он.

— Ты знаешь что.

— Не пойму, что с тобой! Не пойму, что с тобой произошло… за последние два месяца, после того как ты вернулась… С тобой стало невозможно работать!

— Отчего же, Джим? Последние два месяца я с тобой не спорю.

— Вот именно! — Он спохватился, но слишком поздно, она уже насмешливо улыбалась. — В общем, мне хотелось посовещаться, хотелось узнать, что ты думаешь о ситуации…

— Ты знаешь, что я о ней думаю.

— Но ты и слова не вымолвила!

— Всё что надо я сказала три года назад. Я говорила тебе, куда приведёт твой курс. Так и случилось.

— Ну, опять ты за своё! Какой прок от теоретизирования? Сейчас есть сейчас, а не три года назад. Мы имеем дело с настоящим, а не с прошлым. Может быть, дела обстояли бы иначе, если бы мы прислушались к твоему мнению, может быть, но дело в том, что оно не было принято во внимание, а теперь нам надо разобраться с тем, что есть, с реальностью нынешнего момента. С тем, что есть сегодня!

— Хорошо, разбирайся.

— Что ты сказала?

— Разбирайся с тем, что есть. Я буду просто выполнять твои распоряжения.

— Это нечестно! Мне нужно, чтобы ты высказала своё мнение…

— Тебе нужно, чтобы я тебя успокоила, Джим. Так вот — этого ты не получишь.

— Что ты говоришь?

— Я не стану помогать тебе притворяться, споря с тобой, притворяться, что реальность, о которой ты рассуждаешь, совсем не такова, как есть, что ещё можно найти выход из положения и спасти свою шкуру, оставив всё, как есть. Выхода нет.

— Ну, ты… — Взрыва не последовало, никакой вспышки гнева, прозвучало только лёгкое сомнение человека, стоящего на пороге отречения. — И что же, по-твоему, я должен сделать?

— Бросить всё. — Он непонимающе смотрел на неё. — И ты, и все вы, и ваши друзья в Вашингтоне, и все глашатаи планирования, вашей философии людоедов, — бросьте всё. Бросьте, уйдите с дороги и позвольте тем из нас, кто может, начать всё сызнова, с нуля, с руин.

— Нет! — Странно, но взрыв наконец последовал; вопль человека, который скорее умрёт, чем откажется от своей идеи. И это вопил человек, который всю жизнь чурался идей и действовал подобно преступнику, по логике момента.

Она спросила себя, понимала ли до сих пор истинную сущность преступника. Ей было интересно, какова природа верности идее отрицания идей.

— Нет! — Он продолжал кричать, но уже тише, голосом хриплым и более спокойным, переходя с тона страстного борца за идею на тон не терпящего возражений руководителя. — Это невозможно! Об этом не может быть и речи!

— Кто так сказал?

— Неважно. Это так. Почему ты вечно носишься с неосуществимыми идеями? Почему ты не принимаешь реальность такой, какая она есть, и не сделаешь что-то исходя из этого? Ты ведь реалист, деловой человек, как Нэт Тэггарт, меняешь мир, производишь вещи; ты человек, способный добиться любой поставленной цели! Ты могла бы сейчас спасти нас, могла бы найти решение, выход… если бы захотела.

Она расхохоталась.

Вот она, думала Дэгни, конечная цель всей этой пустой учёной болтовни, которую долго игнорировали деловые люди, цель всех этих заезженных формулировок, небрежных обобщений, аморфных абстракций, в один голос твердящих, что подчинение объективной реальности — то же самое, что подчинение государству, что нет разницы между законом природы и указом чиновника, что голодный человек несвободен, что его надо освободить от диктата пищи, крова и одежды, — и так долгие годы, чтобы наступил такой день, когда Нэту Тэггарту, реалисту, велят считаться с волей Каффи Мейгса как с явлением природы, непреложным и абсолютным, подобно стали, рельсам и всемирному тяготению, велят признать мир, сотворённый Мейгсом, как объективную неизменную реальность и продолжить создавать изобилие в таком мире.

Вот она, цель всего этого жулья из библиотек и университетских аудиторий, которое торгует, выдавая свои откровения за разум, инстинкты — за науку, побуждения — за знание. Цель всех идолопоклонников необъективного, неабсолютного, относительного, приблизительного, вероятного. Цель всех диких фанатиков, которые, видя, как крестьянин собирает урожай, способны считать этот факт мистическим феноменом, свободным от закона причин и следствий и сотворённым всемогущей прихотью крестьян. Однако вслед за тем эти фанатики хватают крестьянина, заковывают его в цепи, лишают орудий труда, семян, воды, земли, загоняют на голые скалы и приказывают: «А теперь выращивай урожай и корми нас!»

Нет, думала Дэгни, ожидая, что Джим спросит, над чем она смеётся, бесполезно объяснять, всё равно он не поймёт.

Но он не спросил. Вместо этого, увидела она, он съёжился и осел в кресле, и она услышала, как он произносит до ужаса невероятные слова — неуместные, если он не понимал, о чём говорит, и совершенно чудовищные, если понимал:

— Дэгни, я твой брат…

Она выпрямилась и напряглась, будто под револьверным дулом убийцы.

— Дэгни, — говорил он тихим, гнусавым, монотонным, притворно униженным голосом попрошайки, — я хочу быть президентом компании, хочу управлять железной дорогой. Я этого хочу. Почему у меня не может быть своих желаний, как у тебя? Почему мои мечты не должны осуществиться, как всегда осуществляются твои? Почему ты должна быть счастлива, когда я страдаю? Ну конечно, этот мир принадлежит тебе, ты обладаешь даром руководить им. Но почему ты позволяешь, чтобы в твоём мире нашлось место страданию? Ты зовёшь на поиски счастья, а меня обрекаешь на уныние. Разве у меня нет права требовать такого счастья, какое я хочу? Разве у тебя нет такого долга передо мной? Разве я не твой брат?

Он шарил глазами по её лицу, как хищник в поисках добычи, только его целью было отыскать хотя бы намёк на жалость. Нашёл он лишь отвращение.

— Я страдаю за твои грехи! Из-за твоей нравственной неполноценности. Ведь я твой брат, и поэтому ты несёшь ответственность за меня, и если ты не смогла обеспечить мне то, что мне нужно, это твоя вина! Все духовные вожди человечества веками провозглашали это. Кто ты такая, чтобы утверждать иное? Ты так гордишься собой, считаешь себя чистой и доброй, но ты не можешь быть доброй, пока мне плохо. Моё страдание — мера твоего греха. Моё удовлетворение — мера твоей добродетели. Мне нужен такой мир, как сейчас, он даёт мне авторитет, позволяет чувствовать себя значительным. Сделай же так, чтобы он работал на меня! Сделай что-нибудь! Откуда мне знать, что надо сделать? Это твоё дело и твой долг! Твоё преимущество в силе, моё право в слабости! Это абсолютный нравственный закон! Разве ты не знаешь? Не знаешь? Не знаешь?

Его взгляд напоминал теперь руки человека, висящего над пропастью и отчаянно цепляющегося за мельчайшие выступы сомнения, но не способного удержаться на зеркально гладкой скале её лица.

— Ты ублюдок, — произнесла она ровным голосом без всяких эмоций, поскольку эти слова не адресовались человеческому существу.

Ей показалось, что она видит, как он падает в пропасть, хотя на его лице ничего нельзя было рассмотреть, кроме выражения, какое бывает у ловкача, чей трюк не сработал.

Нет причин для большего отвращения, чем обычно, думала Дэгни, он просто говорил ей то, что им проповедовали, что они слышали и во что поверили; но их учение обычно излагалось от третьего лица, а Джим нагло и открыто объявил его от первого. Она подумала: а способны ли люди принять учение о жертвенности, если те, кому её внушают, не вполне представляют себе характер своих притязаний и действий?

Она повернулась, намереваясь уйти.

— Нет! Нет! Подожди! — закричал он, вскакивая с места и бросая взгляд на часы. — Уже пора! Я хочу, чтобы ты послушала новости.

Она остановилась, удерживаемая любопытством.

Не спуская глаз с её лица, напряжённо, открыто, почти нагло вглядываясь в него, он включил радиоприёмник. На лице его странным образом смешались страх и плотоядное предвкушение.

— Дамы и господа! — прорезался вдруг чёткий голос диктора, в нём звучала паника. — Передаём новости об ошеломляющем развитии событий в Сантьяго, Чили!

Она видела, как Джим дёрнулся, как нахмурилось и застыло в тревожном напряжении его лицо: слова и тон диктора, видимо, не соответствовали тому, чего он ожидал.

— Сегодня в десять часов утра состоялась чрезвычайная сессия законодательного собрания Народной Республики Чили с тем, чтобы принять закон исключительной важности для народов Чили, Аргентины и других народных государств Южной Америки. В духе просвещённой политики, проводимой сеньором Рамиресом, новым главой Республики Чили, который пришёл к власти под нравственным лозунгом, что каждый человек — сторож брату своему, законодатели намеревались национализировать чилийскую долю собственности компании «Медь д’Анкония», тем самым открывая возможность Народной Республике Аргентина национализировать оставшуюся часть собственности этой компании. Об этом, однако, знал узкий круг высокопоставленных лиц в обоих государствах. Эта мера держалась в секрете, чтобы избежать споров и противодействия со стороны реакционеров. Национализация многомиллиардной «Меди д’Анкония» готовилась как великолепный сюрприз для граждан страны.

С десятым ударом часов, в тот самый момент, когда председатель Законодательного собрания открыл сессию ударом молотка, страшный взрыв потряс здание, так что стёкла в нём разлетелись вдребезги. Взрыв произошёл рядом, в порту, всего в нескольких кварталах от здания Законодательного собрания. Когда депутаты, придя в себя, бросились к окнам, они увидели огромный столб пламени на том месте, где прежде поднимался знакомый силуэт доков и складов «Меди д’Анкония». Хранилище руды разнесло в щепки.

Председательствующий успокоил депутатов и призвал их продолжить работу. Был зачитан акт о национализации — под звуки пожарных сирен и тревожные возгласы. Утро стояло серое, небо покрывали плотные дождевые облака, взрыв повредил трансформаторы, подача электроэнергии прекратилась, сессия голосовала при свечах и отсветах пожаров, которые красными тенями метались под куполом над головами депутатов.

Но ещё более ужасный удар ждал их позже, когда был поспешно объявлен перерыв, чтобы известить народ и страну, что отныне они стали владельцами «Меди д’Анкония». Пока депутаты голосовали, из ближних и дальних уголков земного шара пришли известия, что «Медь д’Анкония» больше не существует. Да, дамы и господа, компании больше нет. В тот самый момент, когда часы пробили десять, синхронно, с демонической точностью по всему миру была взорвана и сметена с лица земли вся собственность, все предприятия компании «Медь д’Анкония» — от Чили до Сиама, от Испании до Порттсвилля в штате Монтана.

Ранее, в девять часов утра, повсюду рабочие и служащие компании получили последнее жалование наличными, а к девяти тридцати они очистили территорию. Склады руды, плавильни, лаборатории, административные помещения — уничтожили всё. Ничего не осталось от речного и морского транспорта компании ни в портах, ни в море — только спасательные лодки с экипажами судов. Что же касается копей и шахт, то одни погребены под глыбами взорванных скал, а другие, как выяснилось, ничего не сто́ят. Как свидетельствуют получаемые сообщения, поразительно большое число шахт и копей продолжали эксплуатироваться, хотя иссякли много лет назад.

Среди тысяч работников компании полиции не удалось найти никого, кто мог бы пролить свет на то, как этот чудовищный заговор возник, организован и осуществлён. Но сливки персонала компании оказались вне досягаемости. Самые компетентные из служащих, специалисты: геологи, инженеры и техники — исчезли, исчезли все, на кого народное государство рассчитывало в деле перестройки и продолжения производства и добычи. Ушли самые толковые… простите, самые эгоистичные. Сообщения из разных банков свидетельствуют, что на счетах компании ничего не осталось: снято всё до последнего цента.

Дамы и господа, богатство д’Анкония, величайшее в веках, легендарное состояние перестало существовать. Народным республикам Чили и Аргентина досталась не золотая заря процветания, а груды мусора и толпы безработных.

Нет никаких сведений о судьбе и местонахождении сеньора Франциско д’Анкония. Он исчез, не оставив ничего, даже прощального письма.

«Благодарю тебя, мой дорогой, благодарю тебя от имени последнего из нас, даже если ты этого и не услышишь, даже если это тебе безразлично…» — это не было произнесено, это звучало безмолвное моление в её душе, и адресовано оно было юноше со смеющимся лицом, которого она знала в шестнадцать лет.

Она заметила, что прильнула к радиоприёмнику, словно слабое биение радиоволн в нём обеспечивало связь с живыми силами Земли, частицу которых оно излучало, наполняя ими на короткое время комнату, где всё умерло.

Как отдельные отголоски страшного взрыва, до неё донеслись звуки, которые издавал Джим, — полустоны, полукрики, полурычание. Потом она увидела, как сотрясаются его плечи над телефоном, и услышала, как он вопит искажённым голосом:

— Но ты, Родриго, утверждал, что дело абсолютно надёжное! Знаешь, сколько я в него всадил? — Раздался звонок другого телефона на его столе, и он стал кричать в другую трубку, держа в руке первую: — Заткни свою пасть, Оррен! Что тебе делать? А мне какое дело, чёрт бы тебя побрал?!

В кабинет ворвались люди, и Джим, то умоляя, то проклиная, кричал в трубку:

— Соедините меня с Сантьяго!.. Соедините через Вашингтон!

Где-то на периферии сознания Дэгни представляла себе, в какую игру играли и проигрывали люди у этих раскалённых телефонов. Они казались ей такими далёкими, что представлялись крошечными запятыми под линзами микроскопа. Странно, что они ожидали, что их будут принимать всерьёз, когда на Земле существует Франциско д’Анкония.

Отблеск этого взрыва она видела на лице каждого, кого встречала в этот день, на лицах всех, кто попадался ей навстречу в тот вечер на тёмных улицах. Если Франциско был нужен грандиозный погребальный костёр в память «Меди д’Анкония», думала она, то он добился своего. Он горел и здесь, на улицах Нью-Йорка, единственного города на Земле, ещё способного понять, что́ произошло, — на лицах людей, в приглушённых голосах, в перешёптываниях, напоминающих потрескивание маленьких язычков большого пламени. Лица светились и торжеством, и отчаянием; пламя было зыбким, на лицах плясали колеблющиеся тени, казалось, отброшенные пламенем далёкого пожара. Кто-то был напуган, кто-то возбуждён и сердит, большинство были встревожены, чего-то ждали, не зная, чего можно ожидать, но все понимали, что случилось нечто гораздо более серьёзное, чем производственная катастрофа. Все понимали, что это значит, но не хотели ни признаться, ни выразить это словами. Все принимали случившееся с долей юмора, с иронией и вызовом, с горьким смехом обречённых жертв, чувствующих, что они отомщены.

Это она увидела и на лице Хэнка Риардена, с которым встретилась в этот вечер за обедом. Когда он шёл ей навстречу, высокий и уверенный, единственный человек, который, казалось, чувствовал себя как дома среди дорогого убранства знаменитого ресторана, она видела, как сквозь суровость его мужественного лица пробивался живой интерес, энтузиазм юноши, открытого очарованию неизведанного. Он не говорил о событии дня, но она знала, что оно не переставало занимать его.

Они встречались всякий раз, когда он приезжал в город, проводя вместе эти короткие, редкие вечера. Общее прошлое всё ещё жило в их сердцах, и оба признавали это. Оба не видели будущего в своей работе и общей борьбе, но им придавало сил сознание, что они союзники, их поддерживал факт существования друг друга.

Он не хотел упоминать о сегодняшнем событии, не хотел говорить о Франциско, но, когда они уселись за стол, она заметила, что еле сдерживаемая улыбка всё время порывалась раздвинуть мышцы его худого лица. Она понимала, что он имел в виду, когда он вдруг тихо и как бы невзначай, но тоном явного восхищения произнёс:

— Он-таки сдержал свою клятву.

— Свою клятву? — изумилась Дэгни, вспомнив о надписи на электростанции Атлантиды.

— Он сказал мне: «Клянусь женщиной, которую я люблю, что я ваш друг». И он им был.

— И есть.

Риарден покачал головой:

— Я не имею права думать о нём. Не имею права принять то, что он сделал, как акт в мою защиту. И всё же… — Он замолчал.

— Но так и есть, Хэнк. В защиту нас всех, и тебя прежде всего.

Он посмотрел в сторону, на город. Они сидели рядом с огромным стеклом, ограждавшим их от безграничного пространства и улиц, отделённых от них шестьюдесятью этажами. Город казался поразительно далёким, он расстилался вдаль крышами низкорослых домов. На расстоянии нескольких кварталов на погружённой в темноту башне, на одном уровне с ними висело светящееся табло календаря, отсюда оно выглядело не маленьким, внушающим тревогу прямоугольником, а громадным, придвинутым к ним экраном, залитым мертвенно-белым ярким светом, проступившим через пустой фон огненными знаками: второе сентября.

— Моё производство работает на полную мощность, — сказал Риарден безразличным тоном. — Они сняли с моих заводов ограничительные квоты — на ближайшие пять минут, по-видимому. Не знаю точно, какие из своих постановлений они временно отменили, да вряд ли они и сами это знают, теперь законность мало кого заботит. Уверен, я нарушаю нынешние законы не менее чем по пяти-шести пунктам, но никто не может этого ни доказать, ни опровергнуть. Что я точно знаю, так это то, что нынешний главный бандит велел мне развести пары на полную мощность. — Он пожал плечами. — Когда его завтра вышибет другой громила, меня, возможно, прикроют за незаконные действия. Но в соответствии с планированием экономики на данный временной интервал меня нижайше попросили выдавать мой металл в любом количестве и любым угодным мне способом.

Она обратила внимание, что время от времени на них исподтишка бросают любопытные взгляды. Она замечала это и раньше, со времени своего выступления по радио, с тех пор как они стали открыто появляться вдвоём на людях. Вместо осуждения, которого он опасался, в поведении людей чувствовалась какая-то неуверенность, неуверенность в собственных нравственных принципах и трепет перед этими двоими, которые осмеливаются не сомневаться в своём праве. Люди смотрели на них с тревожным любопытством, завистью, уважением и опасением нарушить некое неведомое, но жёсткое, безоговорочное правило. Некоторые смотрели, почти извиняясь и словно говоря: «Пожалуйста, простите нас за то, что мы женаты». Но находились и такие, кто смотрел на них не просто сердито, а злобно. Некоторые же открыто восхищались.

— Дэгни, — вдруг спросил он, — как ты думаешь, он в Нью-Йорке?

— Нет, я звонила в отель «Уэйн-Фолкленд». Мне сказали, что бронь на его люкс кончилась месяц назад и он её не возобновлял.

— Его ищут по всему свету, — улыбаясь, сказал он. — Но им никогда не найти его. — Улыбка исчезла с его лица. — Мне тоже. — Он снова перешёл на ровный, бесстрастный, деловой тон: — Так вот, заводы работают, а я нет. Я только и делаю, что мечусь по всей стране, как гончая, отыскивая, где можно незаконным путём достать сырьё. Лгу, упрашиваю — всё что угодно, лишь бы раздобыть несколько тонн руды, угля, меди. Они не сняли ограничений на нужное мне сырьё. Им известно, что я даю больше металла, чем позволяют выделенные мне квоты. Но им всё равно. — Он добавил: — Они думают, что мне не всё равно.

— Устал, Хэнк?

— Надоело до смерти.

А когда-то, подумала она, его ум, энергия, неисчерпаемая предприимчивость были отданы делу подчинения природных сил и ресурсов интересам лучшего будущего для людей; теперь же их переключили на преступные действия. Сколько же можно терпеть такую перемену?

— Становится почти невозможно достать железную руду, — равнодушно сообщил он, потом, вдруг оживившись, добавил: — А теперь будет невозможно достать медь. — Он ухмыльнулся.

Интересно, подумала она, как долго сможет человек работать вопреки себе, работать, несмотря на то что в глубине души желает не успеха, а провала.

Она поняла ход его мысли, когда он сказал:

— Я не рассказывал тебе, что видел Рагнара Даннескьолда?

— Он сам мне сказал.

— Что? Где ты его могла… — Он остановился. — Ну конечно… — Голос его напрягся и на минуту прервался. — Он наверняка один из них. Ты не могла не встретить его. Дэгни, что они собой представляют, эти люди, которые… Нет, не отвечай мне. — Немного погодя он добавил: — Значит, я встречался с одним из их представителей.

— Ты встречался с двумя.

Ответом ей была долгая пауза.

— Конечно, — сказал он наконец потускневшим голосом. — Мне надо было догадаться… Просто я не хотел признаться себе, что понимаю… Так он был их вербовщиком?

— Одним из самых первых и лучших.

Он цокнул языком, в этом звуке выразились горечь и тоска по несбывшемуся.

— В ту ночь… когда они заполучили Кена Денеггера… Я подумал, что они никого не прислали за мной

Усилие, которое потребовалось ему, чтобы вернуть лицу спокойное, строгое выражение, походило на медленный поворот ключа в тугом замке, которым он запирал недоступную для него залитую солнцем комнату. Спустя минуту он сказал бесстрастным тоном:

— Дэгни, насчёт партии рельсов, о которой мы говорили в прошлом месяце… боюсь, я не смогу поставить её. Ограничения на поставки остаются в силе; они контролируют объём того, что я могу продать, и по своему усмотрению распоряжаются поставками моей продукции. Но учёт так запущен, что мне удаётся каждую неделю пускать на чёрный рынок по нескольку тысяч тонн металла. Думаю, им об этом известно, но они притворяются, что не знают. Пока им не хочется противодействовать мне. Но, видишь ли, каждую лишнюю тонну, которой мне удаётся распорядиться, я отправляю тем заказчикам, которые оказались в критическом положении. В прошлом месяце, Дэгни, я побывал в Миннесоте. Я видел, что там делается. В стране будет голод — не в будущем году, а этой зимой, если только кто-то из нас не вмешается быстро и энергично. Запасы зерна повсюду исчерпаны. Сброшены со счетов или еле-еле сами сводят концы с концами Небраска, Оклахома, Северная Дакота, Канзас. В этом году Нью-Йорк и все города на востоке страны не получат поставок пшеницы, в других районах положение не лучше.

Миннесота — наша последняя житница. Два года подряд там был недород, но этой осенью урожай обещает быть исключительным. Надо, чтобы его смогли убрать. Ты интересовалась, в каком состоянии производство сельскохозяйственной техники. Предприятия там недостаточно велики, чтобы содержать штат толкачей в Вашингтоне или давать крупные взятки. Поэтому поставки в эту отрасль урезаны до предела. Две трети заводов, производящих сельхозтехнику, уже закрылись, остальные дышат на ладан. В результате фермерские хозяйства гибнут по всей стране — из-за нехватки техники. Надо видеть фермеров Миннесоты. Они не столько пашут, сколько пытаются наладить старенькие трактора, которые давным-давно отжили свой век, так что им уже никакой ремонт не поможет. Не знаю, как им удалось пережить эту весну, как удалось отсеяться. Но они выжили и отсеялись.

Он смотрел сосредоточенным взглядом, как будто перед ним встала редкая, забытая картина — образ людей, и Дэгни понимала, какой мотив всё ещё привязывал его к работе.

— Дэгни, они должны получить технику к жатве. Весь металл, который я в состоянии украсть у самого себя, я продаю производителям сельхозтехники. В кредит. А они направляют её в Миннесоту, едва она выходит из цехов. В Миннесоте её получают таким же образом — нелегально и в кредит. Но есть вероятность, что осенью мы вернём свои деньги. Это не благотворительность! Мы помогаем производителям — тем, что бьются до последнего! — а не каким-то паршивым, вечно клянчащим нахлебникам. Мы даём займы, а не милостыню. Поддерживаем способность, а не потребность. Я не могу безучастно смотреть, как губят настоящих людей — опору нации, в то время как наживаются рвачи.

Перед его глазами встала картина, которую он видел в Миннесоте: силуэт заброшенной фабрики; свет заката беспрепятственно струился сквозь разбитые стёкла и дыры в крыше, падая на покосившуюся вывеску — «Завод сельскохозяйственных машин Уорда».

— Я, конечно, понимаю, — сказал он, — на этот раз мы их спасём, но на следующий год бандиты их доконают. И всё же этой зимой мы не дадим им погибнуть… Вот почему, Дэгни, мне никак не удастся добыть для тебя партию рельсов. По крайней мере, в ближайшем будущем, а нам теперь ничего не осталось, кроме ближайшего будущего. Не знаю, какой смысл производить продовольствие, если не будет железных дорог, а с другой стороны — зачем нужны железные дороги, если не будет продовольствия? Всё теряет смысл.

— Ничего, Хэнк. Надеюсь, мы продержимся с тем, что у нас есть, в течение…

— Месяца?

— Этой зимы.

Они замолчали, но тут от одного из столиков донёсся резкий голос. Обернувшись, они увидели, что кричал человек с манерами загнанного в угол бесноватого бандита, хватающегося за револьвер. Он громогласно возвещал, обращаясь к угрюмого вида собеседнику:

— Это акт вандализма, направленный против человечества в момент, когда оно переживает отчаянный дефицит меди!.. Мы не можем этого допустить этого не должно быть!

Риарден резко отвернулся и посмотрел на город.

— Всё бы отдал, чтобы узнать, где он, — тихо сказал он. — Просто знать, где он находится сейчас, в этот момент.

— И что бы ты сделал, если бы узнал?

Он безнадёжно махнул рукой.

— Я не стал бы искать его общества. Единственная дань уважения, которую я ещё вправе уплатить ему, — это не просить прощения, когда прощение невозможно.

Они молчали, прислушиваясь к голосам вокруг, ощущая, как мутные волны паники захлёстывают роскошный зал.

До этого они не замечали, что за каждым столом чувствуется присутствие невидимого гостя, что о чём бы ни заходила речь, разговор непременно сводился к одной теме. Посетители сидели не то что в униженных, покорных позах, но так, будто зал был для них слишком велик и они в нём и затерялись, и оказались выставленными напоказ, у всех на виду в этом помещении из стекла, голубого бархата, алюминия и приглушённого света. Они выглядели так, будто попали сюда ценой бесчисленных увёрток, сделок с совестью, ценой постоянного притворства, натужной веры в то, что живут жизнью цивилизованных людей. И вдруг над их головами раздался страшный взрыв, и мир их раскололся и открылся, и они уже не могли не видеть.

— Как он мог? Как он мог? — капризно надувая губы и ужасаясь, всё повторяла одна молодящаяся дама. — Он не имел права делать это!

— Это роковая случайность, — раскатистым басом говорил молодой человек, явно состоящий на государственной службе. — Цепь совпадений, что нетрудно подтвердить вероятностной статистической кривой. Непатриотично распространять слухи, раздувающие силу врагов народа.

— Добро, зло — это всё для учёных разговоров, — говорила женщина с внешностью учительницы и повадками выпивохи. — Как можно принимать свои идеи настолько всерьёз, чтобы уничтожать целое состояние, когда народ в нём так нуждается?

— Я этого не понимаю, — с горечью говорил какой-то старик, трясясь от возмущения. — Как это можно после многовековых усилий обуздать прирождённую склонность человека к насилию и жестокости? Неужели всуе потрачено столько сил на образование, воспитание, распространение идей добра и гуманизма?

Из общего шума возник и потерялся в нём неуверенный, растерянный женский голос:

— Я думала, мы живём в эпоху братства…

— Я так боюсь, — повторила молодая девушка, — я так напугана… ах, просто не знаю, но так страшно…

— Он не мог этого сделать!..

— Нет, сделал!..

— Но зачем? Я отказываюсь в это верить!..

— Это бесчеловечно!..

— Но почему?..

— Просто негодяй и авантюрист!..

— Но почему?

В сознание Дэгни одновременно проникли сдавленный крик какой-то женщины и то, что мелькнуло на периферии её зрения, и она круто повернулась к окну. Световой календарь на высотной башне управлялся механизмом, скрытым в помещении за огромным табло; год за годом в одном и том же ритме он проецировал на экран одни и те же даты, меняя их только в полночь. Дэгни повернулась так стремительно, что успела увидеть нечто столь же неожиданное, как изменение планетой своей орбиты: она увидела, как слова «второе сентября» поплыли вверх и исчезли за краем табло.

А вслед за этим, остановив ход времени, на огромной странице, как последнее послание миру и двигателю мира — Нью-Йорку, летящий почерк непреклонной руки начертал слова:

Брат, ты сам этого просил!

Франциско Доминго Карлос Андрес Себастьян д’Анкония

Она не могла сказать, что потрясло её больше — это послание или смех Риардена; Риарден вскочил с места и у всех на виду заразительно и громко, на весь зал, засмеялся, заглушив панические крики, он смеялся, приветствуя, чествуя и принимая дар, который когда-то пытался отвергнуть. Он смеялся в знак освобождения, победы и поражения.

∗ ∗ ∗

Вечером седьмого сентября в Монтане на подъезде к шахте «Медь Стэнфорда» лопнул медный кабель, отчего остановился двигатель крана-погрузчика, работавшего на местной ветке «Трансконтинентальной Тэггарта».

Шахта работала в три смены, чтобы ни на минуту не прерывать добычу медной руды из недр горы и хоть как-то утолить чудовищный спрос на неё. Кран внезапно остановился, когда загружал рудой состав; он беспомощно замер на фоне вечернего неба между цепочкой открытых вагонов и грудами неподвижной руды.

Шахтёры и железнодорожники застыли в изумлении, когда обнаружили, что среди всего их сложного оборудования — электромоторов, буров, насосов, подъёмников, измерительной аппаратуры, прожекторов, нацеленных в недра и складки горы, — не нашлось кабеля, чтобы вновь запустить кран. Всё остановилось, как океанский лайнер, двигатель которого мощностью в десять тысяч лошадиных сил идёт вразнос из-за отсутствия одной шпонки.

Дежурный по станции, молодой человек с ловким телом и резким голосом, сорвал медный кабель с помещения станции, и кран снова заработал. Руда с грохотом посыпалась в вагоны, а в окнах станции, с трудом разгоняя вечерние сумерки, дрожали слабые огоньки свечей.

— Свяжись с Миннесотой, Эдди, — нахмурясь, сказала Дэгни, задвигая ящик со своей картотекой. — Распорядись, чтобы они переправили половину резервного кабеля из своего отделения в Монтану.

— О господи! Дэгни, ведь скоро самая страда…

— Они, я думаю, обойдутся. Мы не можем позволить себе потерять ни единого поставщика меди.

— Но я кручусь! — завопил Джеймс Тэггарт, когда Дэгни в очередной раз напомнила ему о дефиците ресурсов. — Я пробил, чтобы нас включили в первоочередной список на поставки меди — по первой заявке, максимально возможный объём; я дал тебе все карты в руки, все документы и полномочия, право реквизиции запасов. Что тебе ещё надо?

— Медный кабель.

— Я сделал всё что мог! Меня не в чем обвинить!

Она не спорила. На её рабочем столе лежала утренняя газета, в глаза ей бросилась заметка на последней странице: в штате Калифорния принят чрезвычайный закон помощи безработным, по которому каждая корпорация должна выплачивать штату на эти цели пятьдесят процентов своего дохода в качестве чрезвычайного налога, первоочередного относительно других налогов. Нефтяные компании штата прекратили своё существование.

— Не беспокойтесь, мистер Риарден, — вещал по телефону бархатный голос из Вашингтона, — я для того и звоню вам, чтобы вы не волновались.

— Из-за чего? — недоумевая, спросил Риарден.

— Из-за временной неразберихи в Калифорнии. Мы это немедленно выправим. То, что там произошло, будет квалифицировано как незаконные действия местных властей. У правительства штата нет полномочий вводить налоги в ущерб федеральным. Мы проведём переговоры и всё уладим, а пока, мистер Риарден, если вас обеспокоили непатриотичные слухи о нефтяных компаниях Калифорнии, хочу сообщить вам, что «Сталь Риардена» включена в приоритетный список высшей категории на поставки нефти. Вы имеете первоочередное право на нефть, первоочередное, мистер Риарден, и я хотел, чтобы вы знали об этом; этой зимой вам не надо беспокоиться о топливе.

Риарден повесил трубку, обеспокоенно нахмурясь, но не из-за топлива или судьбы калифорнийских нефтяных компаний — катастрофы такого рода стали делом привычным, — а из-за того, что стратеги из Вашингтона сочли необходимым ублажать его. Это было что-то новенькое, и он спрашивал себя, что бы это значило. Опыт долгих лет борьбы научил его, что немотивированная вражда не так страшна, как немотивированная забота. За ней всегда крылась опасность. Это предчувствие вновь нахлынуло на него, когда, проходя между заводскими строениями, он заметил пригнувшуюся фигуру, которая застыла в позе, сочетавшей наглый вызов с ожиданием крепкой и заслуженной порки. Он узнал своего брата Филиппа.

С тех пор как уехал в Филадельфию, Риарден не бывал дома и не получал известий от родственников, чьи счета исправно оплачивал. Последние несколько недель он с удивлением замечал, что Филипп постоянно шатается по цехам без всякой видимой причины. Он не мог понять, то ли брат избегает попадаться ему на глаза, то ли намеренно крутится на заводе с этой целью. Можно было подумать и то и другое. Ему не приходило в голову, с чего бы это, разве что внезапная забота о брате, ранее Филиппу вовсе несвойственная.

Первый раз в ответ на недоумённый вопрос: «Что ты здесь делаешь?» — Филипп ответил уклончиво и неопределённо:

— Я же знаю, что тебя не обрадует, если я появлюсь у тебя в кабинете.

— Тебе что-нибудь надо?

— Нет, ничего… правда, вот… мама о тебе беспокоится.

— Она может позвонить мне, когда захочет.

Филипп не ответил, но не очень убедительно, из приличия стал расспрашивать о делах, здоровье, работе. Его вопросы были как-то странно бессмысленны — они относились не к самому делу, а вертелись вокруг его, Риардена, отношения к делу. Риарден прервал разговор и отослал Филиппа прочь, но у него осталось смутное досадное ощущение чего-то непонятного.

Во второй раз в качестве единственного объяснения Филипп сказал:

— Нам просто хочется знать о твоём отношении.

— Кому нам?

— Ну… маме и мне. Время непростое и… в общем, мама хочет знать, как ты ко всему этому относишься, как тебе всё это нравится.

— Передай ей, что не нравится.

Слова, казалось, как-то особенно поразили Филиппа, будто он получил именно такой ответ, какого боялся.

— Иди-ка отсюда, — устало велел ему Риарден, — и в следующий раз, когда захочешь меня увидеть, договорись о встрече и приходи ко мне в офис. Но только если у тебя есть что сказать. Тут не место обсуждать, кому что нравится или не нравится.

Филипп не позвонил, но снова появился на территории завода, слоняясь среди гигантских печей с виноватым и высокомерным видом, будто одновременно и прогуливаясь, и вынюхивая что-то.

— Но у меня есть что сказать! Я по делу! — торопливо затараторил он в ответ на сердитый выговор Риардена.

— Почему же ты не пришёл ко мне в офис?

— Я там тебе не нужен.

— Здесь ты мне тоже не нужен.

— Я просто… просто не хочу навязываться и отнимать у тебя время, ты ведь так занят и… ты ведь действительно очень занят?

— Ну и?..

— Я… в общем, мне нужна работа.

Он произнёс это агрессивным тоном и чуть отступил назад. Риарден смотрел на него, никак не реагируя.

— Генри, мне нужна работа, я имею в виду работу здесь, на твоих заводах. Ты должен меня как-то пристроить. Я нуждаюсь в работе, мне надо зарабатывать на жизнь. Я устал жить на подачки. — Он с трудом подыскивал слова и говорил обиженным и вместе с тем умоляющим тоном, как будто необходимость оправдывать просьбу воспринималась им как несправедливое посягательство на его права. — Я хочу сам зарабатывать на жизнь, мне нужно на что-то жить, иметь постоянный заработок. Я не прошу о благодеянии, я прошу дать мне шанс.

— Тут завод, Филипп, а не казино.

— Что?

— Здесь работают, а не рассчитывают на шанс.

— Я ведь и прошу дать мне работу!

— Почему я должен дать её тебе?

— Потому что я в ней нуждаюсь!

Риарден показал на красные языки пламени, которые вырывались из чёрного тела печи — воплощённого в жизнь замысла из стали, глины и пара, — поднимаясь на высоту ста двадцати метров.

— Я нуждался в этой печи. Но получил её не потому, что нуждался в ней.

На лице Филиппа было такое выражение, как будто он не слышал.

— Официально ты не имеешь права брать на работу, но это формальность, если ты меня примешь, мои друзья не станут придираться, одобрят без проблем и… — Что-то в лице Риардена заставило его замолкнуть, а потом сердито спросить: — В чём дело? Что я сказал не так?

— Дело в том, что ты не сказал.

— Извини, не понимаю.

— В том, что ты избегаешь сказать.

— В чём же?

— В том, что от тебя мне нет никакой пользы.

— Так для тебя это… — начал было Филипп с видом попранной добродетели.

— Да, — сказал, улыбаясь, Риарден, — для меня это главное.

Глаза Филиппа забегали; когда он снова заговорил, голос его звучал так, будто он неуверенно шарил вокруг, выхватывая случайные фразы:

— Каждый имеет право на обеспеченную жизнь… Как же я её получу, если никто не даст мне шанс?

— А как я её получил?

— Я же не получил в наследство сталелитейный завод.

— А я получил?

— Я смогу делать всё, что ты… если ты меня научишь.

— А кто научил меня?

— Почему ты всё время твердишь одно? Ведь я не говорю о тебе.

— А я говорю.

Через минуту Филипп пробормотал:

— Тебе-то хорошо, ни о чём не надо беспокоиться. Это мне приходится думать о средствах к существованию.

Риарден показал на группу людей, работавших в зареве горна:

— Ты можешь делать то, что делают они?

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Что случится, если я поставлю тебя горновым, а ты мне запорешь плавку?

— Что важнее, твоя плавка или мой пустой желудок?

— Как ты предлагаешь набить желудок, не сварив стали?

Филипп изобразил на лице упрёк.

— Сейчас я не в состоянии спорить с тобой, ведь у тебя в руках все козыри.

— Тогда не спорь.

— Что?

— Закрой рот и двигай отсюда.

— Но я хотел… — Он осёкся.

Риарден насмешливо улыбнулся:

— Ты хотел сказать, что это я должен придержать язык, потому что сила на моей стороне, что я должен уступить тебе, потому что у тебя ничего нет за душой.

— Что за странная, грубая манера формулировать этические нормы!

— Но ведь именно в этом суть твоей этики?

— О нравственности нельзя рассуждать в категориях материальных понятий.

— Но мы рассуждаем о работе на сталелитейном заводе, и уж позволь, что может быть более материальным?

При этих словах Филипп как-то сжался, глаза ещё больше потускнели и словно подёрнулись плёнкой, как будто такое место, как литейный цех, его пугало, было ему настолько неприятно, что он отказывал ему в праве на существование. Он тихо, упрямым тоном, будто декламируя шаманское заклинание, произнёс:

— В наши дни и в наше время всеми признано как нравственный императив, что каждый человек имеет право на труд. — Он возвысил голос: — Я имею право работать!

— Вот как? Так иди и возьми своё право.

— Что?

— Возьми свою работу. Сорви с куста, на котором она, по твоему мнению, растёт.

— Я хочу сказать, что…

— Ты хочешь сказать, что она не растёт на кусте? Хочешь сказать, что нуждаешься в рабочем месте, но не можешь создать его? Хочешь сказать, что имеешь право на рабочее место, которое должен создать для тебя я?

— Да!

— А если я его не создам?

Секунды шли, молчание затягивалось, Филипп не находил ответа. Наконец он сказал:

— Я тебя не понимаю. — Он произнёс это сердитым тоном человека, который играет опробованную роль, оперирует проверенными формулами, но, к своему изумлению, получает в ответ неожиданные реплики. — Не могу понять, почему с тобой стало невозможно разговаривать. Никак не пойму, какую теорию ты развиваешь и…

— Понимаешь, прекрасно понимаешь.

В полной уверенности, что формулы и клише в конечном счёте не могут подвести, Филипп выпалил:

— С каких это пор ты увлёкся абстрактной философией? Ты ведь не философ, а промышленник и не способен решать принципиальные вопросы, оставь это экспертам, которые уже давно признали, что…

— Хватит, Филипп. Говори, где собака зарыта.

— Какая собака?

— Откуда вдруг желание работать?

— Ну, в такое время…

— В какое время?

— Ну, каждый человек имеет право на то, чтобы ему как-то помогли… чтобы о нём не забыли, не оттолкнули в сторону… Когда всё так нестабильно, надо найти опору, за что-то зацепиться… Я хочу сказать, что, если в такое время с тобой что-нибудь случится, у меня ничего не останется…

— Что же, ты думаешь, должно со мной случиться?

— Я ничего не думаю. Что может случиться? А ты сам что думаешь? Что-нибудь случится?

— Например?

— Откуда мне знать?.. Ведь у меня ничего нет, кроме того скромного содержания, что ты назначил мне… но ты же можешь передумать.

— Могу.

— А у меня нет на тебя управы.

— И тебе потребовалось столько лет, чтобы понять это и начать беспокоиться? Почему именно сейчас?

— Потому что… потому что ты изменился. Раньше у тебя было чувство долга, моральной ответственности, а теперь… теперь ты их утрачиваешь. Ведь утрачиваешь, скажи честно?

Риарден стоял и молча изучал брата. Филипп отличался какой-то особой манерой всё время соскальзывать на вопросы, будто остальные слова были несущественны, случайны и лишь настойчивые вопросы являлись ключом к цели.

— Я с удовольствием сниму груз с твоей души, если он на тебя давит, — вдруг требовательно проговорил Филипп. — Только дай мне работу, и тебя больше не будет мучить совесть!

— Она меня не мучает.

— Так я и думал! Тебе всё равно! Тебе безразлично, что с нами станется!

— С кем именно?

— Ну… с мамой, со мной… с человечеством вообще. Но я не собираюсь взывать к твоим лучшим чувствам. Знаю, ты готов меня вышвырнуть, так что…

— Ты лжёшь, Филипп. Не это тебя беспокоит. Если бы дело обстояло так, ты примеривался бы, как разжиться у меня деньгами, а не получить работу…

— Неправда! Мне нужна работа! — Реакция была быстрой и отчаянной. — Не пытайся отделаться от меня деньгами. Мне нужна работа!

— Возьми себя в руки, прекрати истерику, мразь! И не глуши себя криком.

В ответ Филипп выпалил с бешеной яростью:

— Ты не имеешь права так разговаривать со мной!

— А ты имеешь?

— Я только…

— Ты только хотел, чтобы я откупился от тебя? Но почему я должен откупаться, а не просто вышвырнуть тебя, как мне давно следовало сделать?

— Но ведь я как-никак твой брат!

— Ну и что это должно означать?

— А то, что должны быть родственные чувства к брату.

— У тебя они есть?

Филипп сердито надулся и не ответил, он ждал. Риарден не мешал ему ждать. Наконец Филипп пробормотал:

— Тебе следовало бы посочувствовать мне, но от тебя не дождёшься. Тебе не понять моих переживаний.

— А ты сочувствуешь моим переживаниям?

— Переживаниям? Твоим? — В голосе Филиппа не было злорадства, в нём звучало нечто худшее — неподдельное удивление и негодование. — Ты не умеешь переживать. Переживания и чувства тебе недоступны. Ты никогда не страдал!

Риардену показалось, что всё пережитое собралось в тугой кулак и ударило его в лицо. Он продолжал отчётливо видеть стоящего перед ним брата, но ещё отчётливее перед ним возникли образы прошлого. Он продолжал видеть белёсые, водянистые глаза Филиппа, в которых отражалась последняя степень человеческой деградации, но ощущал другое: то, что пережил, когда по «Линии Джона Голта» двинулся в путь первый поезд. Он видел глаза человека, который нагло твердил о своих страданиях и бесстыдно, как мертвец, цеплялся за живых, требуя, чтобы они облегчили его участь и признали его смердящую плоть высшей ценностью. Ты никогда не страдал, говорили ему эти глаза и смотрели на него обвиняюще, а он вспоминал тот вечер в своём кабинете, когда у него отобрали шахты, тот момент, когда он подписал дарственный сертификат, отрекаясь от Металла Риардена, видел бесконечную цепь дней того месяца, когда он искал останки Дэгни. Ты никогда не страдал, говорили ему эти глаза и смотрели на него с праведным презрением, а он вспоминал, как чисты были его чувства и непреклонна воля в каждый момент борьбы, как он не отступал перед болью, потому что в его душе соединились любовь, верность и убеждённость в том, что цель жизни — радость, и что радость не попадает в руки случайно, как клад, — её надо добиваться, и что нельзя позволять, чтобы лик радости утонул в трясине сиюминутной пытки, так как это означало бы предать радость.

Ты никогда не страдал, говорили ему, мертвенно уставясь на него, глаза брата, ты никогда ничего не чувствовал, потому что, чтобы чувствовать, надо страдать, и радости нет, а есть только боль и отсутствие боли, только боль и ничто — нуль, когда ничего не чувствуют; я страдаю, меня раздирает страдание, я весь соткан из страдания, в этом моя чистота, в этом моя добродетель, а вы, те, кто не раздираем страданием, не жалуется, не стонет, — ваша добродетель в том, чтобы утолять мою боль, резать на куски ваше бесчувственное тело и латать моё, резать на части вашу бесчувственную душу, чтобы умерить боль моей души, — так мы осуществим наш идеал, добьёмся победы над жизнью, придём к нулю!

Глядя в эти глаза, Риарден понимал сущность тех, кто во все века не отшатывался от проповедников уничтожения. Он понимал сущность врагов, с которыми сражался всю жизнь.

— Филипп, — сказал он, — убирайся.

Голос его напоминал солнечный луч в морге — сухой обыденный тон делового человека, здравый голос, адресованный врагу, который недостоин ни гнева, ни даже опасения.

— И не пытайся снова проникнуть на территорию завода. Я распоряжусь, чтобы тебя вышибали на всех проходных, если ты полезешь.

— Что ж, в таком случае, — сказал Филипп уязвлённым, но осторожным тоном, подпуская угрозу, как пробный шар, — я ведь могу поступить иначе: скажу друзьям, чтобы направили меня сюда на работу, и они тебя заставят принять меня!

Риарден отошёл было, но остановился и снова повернулся к брату.

Филиппа внезапно озарило. Как обычно, его озарение не было результатом работы мысли, оно накатывало на него в виде смутных ощущений — только так могло работать его сознание. Он вдруг испытал ужас, у него перехватило дыхание, и судорога опустилась до желудка. Он другими глазами увидел размах цехов, из них рвались языки пламени, там на, казалось бы, ненадёжных стропах перемещались тонны расплавленного металла, из зева печей жарко светило раскалённым добела углём, над головой, схватив невидимой силой электромагнита чудовищный стальной груз, сновали краны.

Он понял, что боится этого места, что ему здесь до смерти страшно, что он не осмелится шагу шагнуть без сопровождения и указаний стоящего перед ним человека. Он смотрел на его высокую, стройную фигуру: этот человек был у себя дома, в родной стихии, он здесь ничего не страшился, движения его отличались раскованностью и естественностью. Этот человек смотрел твёрдым, немигающим взглядом, который в своё время проник сквозь скалы и пламя, чтобы возвести эти цеха.

Он подумал, что этому человеку, которого он пытался прижать к стенке, ничего не стоило опрокинуть на его голову поток раскалённого металла или обрушить тонны стали, — всего лишь секундой раньше положенного времени или метром ближе положенного места, и от него, Филиппа, со всем его гонором, не останется и мокрого места. Его спасало только то, что если ему такие мысли легко приходили в голову, то Хэнк Риарден не мог и подумать о таком.

— Нам лучше не ссориться, — сказал Филипп.

— Тебе лучше не ссориться, — сказал Риарден и зашагал прочь.

Да они же поклоняются боли, думал Риарден, всматриваясь в образ врага, которого никогда не мог понять, — они же боготворят страдание. Это казалось чудовищным, но он не мог принимать их всерьёз. Они не вызывали в нём никаких чувств, он относился к ним, как к неодушевлённым предметам, как к селевой грязи, скатывающейся на него по горному склону. Можно бежать от селя, построить заграждения от него или быть погребённым под ним, но на бессмысленные движения неживой стихии, — нет, подумал он, в этом случае — противоестественной силы — не гневаются, не негодуют, их не обвиняют в безнравственности.

∗ ∗ ∗

С тем же чувством отчуждённости и безразличия он сидел в зале суда в Филадельфии и отстранённо, безучастно наблюдал за действиями людей, оформляющих развод. Он слушал, как они механически произносят общие фразы, скользят по льду фальшивых свидетельских показаний, играют в сложные игры, растягивая сети слов так, что сквозь них ускользают смысл и факты. Он им за это заплатил, так как закон не оставил ему другой возможности обрести свободу, отнял у него право констатировать факты и утверждать правду, — закон, который отдал его судьбу не во власть строго сформулированных объективных правил, а на произвол и милость судьи с высохшим лицом хитреца и крючкотвора.

Лилиан на судебном заседании отсутствовала, её адвокат время от времени подавал признаки жизни, воздевая вверх руки и растопыривая пальцы, будто просеивал сквозь них факты и доказательства. Решение было известно заранее, известно было, и почему оно должно быть таким, а не иным. Для иного решения не было причины, другой причины и не могло быть — в годы, когда не существовало никаких мерок, кроме прихоти. Судьи, по-видимому, считали решение своей неотъемлемой прерогативой и действовали так, будто цель судебной процедуры заключалась не в рассмотрении дела, а в обеспечении их работой, а работа их, очевидно, состояла в том, чтобы произносить надлежащие формулировки, не связывая себя необходимостью знать, что из этих формулировок следует. Можно было подумать, что суд — единственное место, где проблема добра и зла не имеет никакого значения, и что они, люди, облечённые властью вершить правосудие, прекрасно сознают, но мудро помалкивают о том, что никакого правосудия не существует. Они вели себя как дикари, исполняющие ритуальный обряд, который должен освободить их от объективной реальности.

Но десять лет супружеской жизни были реальностью, думал он, а здесь сидят люди, облечённые властью решать, что с ним делать, как им распорядиться: то ли открыть ему возможность счастья на земле, то ли обречь на муки до конца жизни. Он вспомнил, с каким беспомощным, суровым уважением относился к своему брачному контракту, для него он был выше всех деловых договоров и юридических обязательств. Теперь же он видел, какого рода правосудию должна послужить его решимость свято соблюдать контракт.

От его внимания не ускользнул тот факт, что в начале заседания судебные марионетки поглядывали на него хитро и понимающе, как на соучастника заговора, как будто их объединял с ним общий грешок, надёжно, однако, скрытый от посторонних. Потом, когда они увидели, что он единственный человек в зале суда, который смотрит всем в глаза прямо и открыто, в них явно стала нарастать неприязнь к нему. Он с изумлением понял, чего от него ожидали: полагали, что он, как жертва, закованная в цепи, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, лишённая возможности помочь себе, разве что дать взятку, должен всерьёз относиться к этому устроенному им на свои деньги фарсу и свято верить в него, как в подлинное судебное разбирательство. От него требовалось свято верить, что поработившие его уложения закона имеют нравственную силу, что он виновен в совращении блюстителей закона и виновен в этом только он, а отнюдь не они. Это было всё равно что винить ограбленного в том, что он подбивает бандита на грабёж.

И тем не менее, думал он, во все времена политического шантажа и вымогательства виновных видели не в паразитическом чиновничьем аппарате, а в связанных по рукам и ногам промышленниках, не в тех, кто торговал услугами закона, а в тех, кто вынужден был их покупать. И во времена всех крестовых походов против коррупции решение видели не в том, чтобы дать свободу её жертвам, а в том, чтобы дать бо́льшую власть вымогателям. Единственная вина жертв, думал он, в том, что они признавали за собой вину.

Когда он вышел из зала суда, моросил холодный мелкий дождик. День клонился к вечеру. Он чувствовал себя так, будто развёлся не только с Лилиан, но и со всем человеческим обществом, которое поддерживало только что перенесённую им процедуру.

На лице его адвоката, пожилого человека старой закалки, было такое выражение, будто ему срочно требовалось принять ванну. Его единственным комментарием было:

— Скажи, Хэнк, что ещё наши бандиты хотят у тебя урвать?

— Понятия не имею, а что?

— Всё прошло как-то слишком уж гладко. В отдельные моменты я ожидал серьёзного сопротивления и намёков накинуть ещё, но нажима не последовало, и всё прошло без лишних придирок. Такое впечатление, что сверху поступила команда не давить на тебя и не перегибать палку, дескать, пусть получит, чего добивается. Как ты думаешь, они не замышляют ничего нового против твоей фирмы?

— Мне ничего не известно, — ответил Риарден и, поразившись, осознал, что про себя добавил: «И мне это безразлично».

В конце того же дня, уже на заводе, он увидел, что к нему на всех парах спешит, поразительным образом соединяя в походке неуклюжесть с напором и решительностью, вихлястый, долговязый Кормилица.

— Мистер Риарден, я хотел бы поговорить с вами, — проговорил он уважительно, но непривычно твёрдо.

— Слушаю.

— Я хочу вас кое о чём попросить. — Лицо молодого человека приняло напряжённое, серьёзное выражение. — Я хочу, чтобы вы знали, что я понимаю… вы наверняка мне откажете, но я всё равно хочу вас попросить… и… если вы сочтёте это наглостью, пошлите меня ко всем чертям.

— Ладно. Так в чём дело?

— Мистер Риарден, не могли бы вы дать мне работу? — Он изо всех сил старался не сбиться с обыденного тона, и это выдавало его: он не один день набирался храбрости, чтобы обратиться с просьбой. — Я хочу перейти на другую работу — настоящую работу, варить сталь, как мечтал с самого начала, когда поступил к вам. Я хочу честно зарабатывать. Мне надоело быть прихлебателем.

Риарден невольно улыбнулся и напомнил ему тоном цитирования:

— Зачем употреблять такие слова, Абсолютов-Нет? Если мы не будем использовать скверные слова, наша жизнь не будет скверной и мы… — Но он увидел, как серьёзно настроен парень, и замолчал, погасив улыбку.

— Я серьёзно, мистер Риарден. Я всё обдумал и пришёл к твёрдому решению. Я понимаю и то, о чём вы мне сейчас напомнили. Я всё помню. Но мне надоело получать от вас деньги за то, что я ничего не делаю, кроме того, что мешаю вам зарабатывать деньги. Я понимаю, что сегодня работать означает быть просто дойной коровой для бездельников вроде меня, но… чёрт бы меня побрал, уж лучше я буду дойной коровой, если ничего другого не остаётся! — Голос его возвысился до крика, и, осознав это, он сказал: — Извините, мистер Риарден. — Минуту он выглядел скованно и смотрел в сторону, потом продолжил словно одеревеневшим, тусклым голосом: — Я сыт по горло работой в качестве заместителя директора по так называемому распределению: распределения нет, есть рэкет, а это не для меня. Не знаю, где могу быть вам полезен, но я закончил колледж, моя специальность — металлург; наверное, мой диплом стоит немногим больше бумаги, на которой напечатан. Но думаю, я кое в чём начал разбираться за те два года, что пробыл здесь. И если вы дадите мне любое дело — хоть дворником, хоть разнорабочим, то я объясню им, в отделе, куда они могут пойти со своим распределением. А работать для вас я готов начать когда угодно, хоть завтра, хоть со следующей недели, а хотите, так хоть сейчас или как скажете. — Он избегал смотреть на Риардена, но не в силу скрытности, а будто не имея на это права.

— Почему же ты раньше не решался обратиться ко мне? — мягко спросил Риарден.

Молодой человек взглянул на него с явным удивлением и даже негодованием, словно ответ был ясен сам собой:

— Потому что после того, с чего я начинал здесь, как вёл себя и какую должность занимал, если бы я пришёл к вам с просьбой, то мог рассчитывать только на хорошую взбучку, и по заслугам.

— Да, ты во многом разобрался за эти два года.

— Нет, я ещё мало… — Он взглянул на Риардена, понял, отвёл глаза и сказал опять деревянным голосом: — Да, разобрался… если вы это имеете в виду.

— Послушай, что я скажу. Я дал бы тебе работу сию минуту, и что-нибудь получше дворника, если бы всё решал я. Но ты забыл о Стабилизационном Совете. Я не имею права нанимать рабочих, а ты не имеешь права бросать работу. Конечно, люди уходят сплошь и рядом, и мы оформляем на работу других — под вымышленными именами, по поддельным документам, подтверждающим, что они якобы давно у нас работают. Но как ты думаешь, если я приму тебя таким образом, твои друзья в Вашингтоне этого не заметят?

Юноша отрицательно покачал головой.

— И как ты думаешь, если ты уйдёшь от них и подашься в дворники, они не поймут твоих мотивов?

Юноша утвердительно кивнул.

— И позволят так просто уйти тебе?

Юноша покачал головой. После минутного замешательства он удручённо сказал:

— Я об этом не подумал, мистер Риарден. Я совсем забыл о них. Всё думал, возьмёте вы меня или нет, и для меня важно было только одно — ваше решение.

— Я понимаю тебя.

— И… вообще только это и важно на самом деле.

— Верно, Абсолютов-Нет, на самом деле.

Рот молодого человека внезапно скривился в невесёлой улыбке, которая тут же погасла.

— Да, похоже, я на привязи, хуже любой дойной коровы.

— Пожалуй, что так. Сейчас ты можешь разве что обратиться в Стабилизационный Совет за разрешением сменить работу. Я тебя поддержу, если ты решишь попытаться, только не думаю, что они согласятся. Не думаю, что они позволят тебе работать у меня.

— Нет, не позволят.

— Если изловчиться и соврать, они могут разрешить тебе перевестись с государственной службы на частную — в другую сталелитейную компанию.

— Нет! Я не хочу никуда переводиться! Я не хочу уходить отсюда!

Он смотрел на топки домен, на бившее из них пламя. Спустя минуту он спокойно сказал:

— Наверное, придётся всё оставить как есть, так я и буду грабителем второй руки. Кроме того, если я уйду, бог знает, какого подонка они посадят на моё место, чтобы досадить вам.

Он посмотрел на Риардена.

— Мистер Риарден, они что-то замышляют. Не знаю что, но определённо что-то затевают против вас.

— Что это может быть?

— Не знаю. Но последние несколько недель они следят за каждой вакансией, за каждым самовольным уходом с работы и пропихивают сюда людей из собственной банды. Странная она какая-то, эта банда, а впрочем, настоящие головорезы, по крайней мере некоторые из них. И могу поклясться, что они никогда раньше не видели сталелитейного завода. Я получил распоряжение набрать как можно больше таких «наших парней». Мне не сказали зачем. Я даже не знаю, что они затевают. Я попытался исподволь порасспросить, но они очень осторожны. Не знаю даже, доверяют ли они мне по-прежнему. Наверно, я теряю нужный подход. Единственное, чем я располагаю, это то, что они намерены начать где-то здесь.

— Спасибо, что предупредил.

— Я попытаюсь ещё кое-что разведать. И буду чертовски стараться узнать всё вовремя. — Он резко повернулся к выходу, но остановился: — Мистер Риарден, если бы это зависело от вас, вы бы меня взяли?

— Конечно, тотчас же и с радостью.

— Благодарю вас, мистер Риарден, — тихо и торжественно произнёс он и вышел.

Риарден постоял, глядя ему вслед со щемящей улыбкой жалости, догадываясь, какой утешительный приз уносил с собой этот бывший релятивист, бывший прагматик, бывший аморалист.

∗ ∗ ∗

Одиннадцатого сентября, днём, разрыв медного кабеля в Миннесоте остановил приводные ремни элеватора около небольшой пригородной станции «Трансконтинентальной Тэггарта».

Поток пшеницы, которую вырастили на тысячах акров фермерских угодий, двинулся по шоссе и заброшенным колеям просёлочных дорог и обрушился на хрупкие запруды железнодорожных станций. Он двигался день и ночь, тонкие струйки превращались в ручьи, в речки, в полноводные реки — он двигался на допотопных грузовиках с кашляющими туберкулёзными моторами, в крытых повозках, которые волокли пыльные мощи оголодавших лошадей, на телегах, которые тащили волы, на нервах и остатках энергии людей, которые пережили два голодных неурожайных года ради торжествующего ликования, которое принёс им урожай этой осени, людей, которые бессонными ночами чинили свои грузовички и телеги с помощью проволоки, одеял и верёвок, чтобы те смогли выдержать ещё и эту поездку, перевезти зерно и развалиться в пункте назначения, одарив своих владельцев шансом на выживание.

И каждый год в это же время начинал своё движение по стране ещё один поток, нёсший товарные вагоны со всего континента к миннесотскому отделению «Трансконтинентальной Тэггарта», — перестук колёс предварял скрип повозок, как опережающее эхо — чётко спланированное, внесённое в инструкции и расписания для встречи первого потока. Миннесотское отделение спокойно подрёмывало почти весь год и просыпалось для сумасшедшей жизни от звуков нёсшегося к нему урожая; четырнадцать тысяч товарных вагонов грудились на его приёмных отделениях каждый год, а в этом году ожидалось пятнадцать тысяч. Первые поезда начали перекачку потока пшеницы в голодные зевы мукомольных заводов, затем в булочные, а уже оттуда в желудок нации; каждый поезд, хранилище каждого элеватора и его лифты — всё было учтено, и не оставалось ни единой свободной минуты, ни сантиметра свободной площади.

Эдди Уиллерс следил за лицом Дэгни, пока она просматривала папку самых срочных дел. По выражению её лица он мог угадать содержание просматриваемых сообщений.

— Терминал, — спокойно сказала она, закрывая папку. — Позвони-ка на Терминал и заставь их передать половину их запаса кабеля в Миннесоту.

Эдди молча подчинился.

Он не произнёс ни слова и в то утро, когда положил перед ней на стол телеграмму из офиса «Трансконтинентальной Тэггарта» в Вашингтоне, в которой сообщалось об указе, обязывавшем государственных уполномоченных в связи с острым дефицитом меди экспроприировать все медные рудники и управлять ими как национальным достоянием.

— Что ж, — сказала она, выбрасывая телеграмму в мусорную корзину, — это конец для Монтаны.

Она ничего не сказала, когда Джеймс Тэггарт оповестил её, что подготовил приказ снять с поездов все вагоны-рестораны.

— Мы больше не можем себе этого позволить, — объяснил он. — Мы всегда теряли кучу денег на этих проклятых вагонах, но если не достать продуктов, если рестораны закрываются, потому что им негде раздобыть и куска конины, как можно ожидать от железной дороги, что она с этим справится? И вообще, почему, чёрт возьми, мы должны заботиться о питании пассажиров? Пусть считают, что им повезло, если мы даём им возможность передвигаться. Понадобится, так поедут в вагонах для перевозки скота. Пусть сами возят с собой жратву, нам-то какое дело? Всё равно у них нет выбора!

Телефон на столе Дэгни утратил обычную деловитость и превратился в сигнал бедствия, непрерывно передававший известия о неприятностях.

«Мисс Тэггарт, у нас нет медного кабеля!»

«Гвоздей, мисс Тэггарт, простых гвоздей, не могли бы вы поручить кому-нибудь, чтобы нам выслали ящик гвоздей?»

«Не можете ли вы достать краски, мисс Тэггарт, любой водостойкой краски, всё равно откуда?»

При этом тридцать миллионов долларов субсидий из Вашингтона всадили в проект «Соя» — огромную плантацию в Луизиане, где зрел урожай сои, потому что это посоветовала и организовала Эмма Чалмерс — в целях обновления национальной традиции в области питания. Эмма Чалмерс, более известная как Матушка Гора, была старым социологом, годами осаждавшим Вашингтон, как другие женщины её возраста и типа осаждают стойки баров. По каким-то причинам, которых никто не мог бы определить, смерть сына во время катастрофы в тоннеле, облекла её в глазах Вашингтона в тогу мученицы, и эта святость ещё более усилилась после её недавнего перехода в буддизм.

«Соя является гораздо более стойким, питательным и экономичным растением, чем все те дорогостоящие продукты, из которых состоит наш привычный рацион, — звучал по радио голос Матушки Горы. Слова сочились из неё как капли — но не воды, а майонеза. — Соя служит великолепной заменой хлебу, мясу, крупам и кофе. И если все мы заставим себя принять её как основу нашего рациона, это поможет решить национальную продовольственную проблему и позволит прокормить больше народа. Больше пищи для большинства населения — таков мой лозунг. В годину национального бедствия наша прямая обязанность отказаться от изысканнейших трапез и вернуться к благосостоянию через употребление простой, здоровой пищи, которую восточные народы столь возвышенно вкушают на протяжении столетий. Мы могли бы многому научиться у восточных народов».

«Медные трубы, мисс Тэггарт, не могли бы вы достать для нас где-нибудь медных труб?» — умоляли голоса по телефону.

«Костыли для шпал, мисс Тэггарт!»

«Гаечные ключи, мисс Тэггарт!»

«Электрические лампы, мисс Тэггарт, в радиусе трёхсот километров вокруг не достать ламп!»

Однако пять миллионов долларов истратил кабинет Восстановления Морали — на Народный оперный театр, разъезжавший по стране с бесплатными представлениями для тех, кто ел всего один раз в день и не мог себе позволить тратить силы на посещение театра. Семь миллионов долларов выделили психологу, ответственному за реализацию проекта предотвращения мирового кризиса путём изучения природы братолюбия. Десять миллионов долларов заплатили создателю новой модели электрической зажигалки — но в магазинах пропали сигареты. На рынок выбросили электрические фонарики — но к ним не было батареек; имелись радиоприёмники — но отсутствовали полупроводники; выпускались фотоаппараты, но исчезла плёнка. Выпуск самолётов объявили «приостановленным». Авиаперелёты по частным делам были запрещены, всё резервировалось на случай «общественной необходимости». Промышленник, летевший спасти своё предприятие, не считался «общественной необходимостью» и не мог купить билет на самолёт, чиновник, летевший для сбора налогов, признавался общественно необходимым, и ему предоставлялся билет.

«У нас воруют болты и гайки с рельсов, мисс Тэггарт, воруют по ночам; наши запасы иссякли, склад отделения пуст. Что делать, мисс Тэггарт?»

Однако в Народном парке в Вашингтоне установили для туристов цветной телевизионный экран с диагональю свыше десяти метров, и в Государственном научном институте было начато строительство суперциклотрона для изучения космических лучей с тем, чтобы завершить его через десять лет.

«Все неприятности современного человечества, — заявил по радио во время торжеств по случаю закладки циклотрона доктор Роберт Стэдлер, — происходят потому, что слишком много людей слишком много думают. В этом причина всех наших сегодняшних страхов и сомнений. Просвещённым гражданам следовало бы отказаться от суеверного обожествления логики и устаревшего поклонения разуму. Как обыватели оставляют медицину докторам, а электронику инженерам, так и все люди, не имеющие необходимой квалификации, чтобы думать, должны оставить мышление экспертам и доверять авторитету экспертов. Только эксперты способны понять открытия современной науки, и это свидетельствует, что мысль — иллюзия, а разум — миф».

«Этот жалкий век — божья кара за то, что человек начал полагаться на свой разум! — хрюкали голоса возбуждённых своей правотой мистиков всевозможных сект и направлений на каждом углу, под провисшими от сырости навесами, в обветшавших храмах. — Мучения мира — следствие попыток человека жить своим умом! Вот куда завёл вас ваш разум, ваши логика и наука! И не будет вам спасения, доколе не поймёте, что смертный ум не способен разрешить проблем человека, и не вернётесь к вере, вере в бога, в высшего судию!»

А Дэгни ежедневно лицезрела конечный продукт всего этого, наследника и собирателя — Каффи Мейгса, совершенно не способного мыслить. Каффи Мейгс, облачённый в полувоенный китель, дефилировал по отделам «Трансконтинентальной Тэггарта» и похлопывал своей блестящей кожаной папкой по блестящим голенищам сапог. В одном из карманов у него лежал автоматический пистолет, в другом — кроличья лапка от сглаза.

Каффи Мейгс старался не сталкиваться с Дэгни; частично его поведение объяснялось презрением, словно он принимал её за непрактичную идеалистку, а частично суеверным опасением, что она обладает какой-то непонятной силой, с которой он предпочёл бы не связываться. Он вёл себя так, будто присутствие Дэгни не имело никакого отношения к железной дороге, и всё же она была единственной, кому он не смел бросить вызов. В его стиле общения с Джимом присутствовало что-то вроде раздражительного презрения, как будто в обязанности Джима входило разбираться с сестрой и защищать его, как будто он считал, что Джим должен поддерживать железную дорогу в рабочем состоянии, давая ему, Мейгсу, свободу для занятий более практическими вещами. Таким образом, он ожидал, что Джим будет держать Дэгни в узде — как часть оборудования дороги.

За стёклами её кабинета, вдалеке, как заплата из лейкопластыря, в небе висело пустое табло календаря. Календарь так и не починили с той ночи, когда Франциско сделал свой прощальный поклон. Чиновники, прибежавшие на башню, сломав, остановили мотор и вытащили плёнку из проектора. Они обнаружили маленькие квадратики послания Франциско в ленте с изображением последовательности дней, но кто их туда вклеил, кто вошёл и открыл запертое помещение, когда и как, так и осталось неизвестным, несмотря на создание трёх комиссий по расследованию этого происшествия. Пустое табло календаря так и осталось висеть в небе над городом, свидетельствуя о тщетности их усилий.

Оно оставалось пустым и днём четырнадцатого сентября, когда в кабинете Дэгни раздался телефонный звонок.

— Звонят из Миннесоты, — прозвучал голос секретаря.

Она сказала секретарю, что будет отвечать на все звонки такого рода. Это были просьбы о помощи и её единственный источник информации. Теперь, когда голоса железнодорожных чиновников издавали лишь звуки, предназначенные для того, чтобы ничего не сказать, голоса незнакомых людей служили последней ниточкой, связывавшей Дэгни с прежней системой, последними огоньками разума и измученной честности, изредка вспыхивавшими вдоль протянувшегося на тысячи километров полотна дорог Тэггарта.

— Мисс Тэггарт, по инструкции я не имею права звонить вам, но никто больше не позвонит, — говорил голос в телефонной трубке, на этот раз он звучал молодо и очень спокойно. — Через день-другой здесь разразится катастрофа, не имеющая себе равных, и им уже не удастся скрыть её. Только будет слишком поздно, возможно, уже сейчас слишком поздно.

— О чём вы? Кто вы?

— Один из ваших служащих в Миннесоте, мисс Тэггарт. Через день-другой поезда отсюда уже не пойдут — а вы представляете, что это означает в разгар страды. В этом году небывалый урожай — а поезда остановятся, потому что у нас нет вагонов. Товарные вагоны под зерно мы в этом году вообще не получили.

— Что вы сказали? — Ей казалось, что между каждым словом этого неестественного голоса, звучавшего так не похоже на её собственный, протекали минуты.

— Вагонов не присылали. На сегодня их должно быть здесь пятнадцать тысяч. Насколько мне удалось выяснить, мы имеем не более восьми тысяч вагонов. Я уже неделю звоню в управление. Они говорят, чтобы я не беспокоился. В последний раз, когда я с ними разговаривал, мне сказали, чтобы я занимался своим, чёрт возьми, делом. Вся тара, все силосные ямы, элеваторы и склады, гаражи и дискотеки в округе заполнены пшеницей. По дороге к шермановским элеваторам на целых три километра растянулись в ожидании фермерские грузовики и повозки. На станции Лейквуд вся площадь заполнена зерном вот уже трое суток. А они продолжают утверждать, что вагоны нам отправят, что мы всё успеем. Но мы не успеем. Не пришёл ни один вагон. Я звонил всем, кому мог. По тому, как они отвечают, я понял, что они всё знают, но никто из них не хочет в этом признаться. Все боятся шевельнуть пальцем, сказать, спросить, ответить. Они думают только о том, кто будет отвечать за то, что урожай сгниёт здесь, на станции, а не о том, кто же его вывезет. Теперь, наверно, уже никто. Возможно, вам уже тоже ничего не сделать, но я подумал, что вы — единственная из оставшихся, кто захочет знать, и что кто-то должен вам об этом сказать.

— Я… — Она сделала усилие, глотнув воздуха. — Я понимаю… Кто вы?

— Не в имени дело. Я дезертирую, как только положу трубку. Я не хочу оставаться здесь и видеть, как всё это произойдёт. Я больше не хочу во всём этом участвовать. Желаю удачи, мисс Тэггарт.

Дэгни услышала щелчок в трубке.

— Спасибо вам, — сказала она в замолкший телефон.

В следующий раз она осознала, что находится у себя в кабинете, и разрешила себе что-то почувствовать только в полдень на другой день. Она стояла посреди своего кабинета и негнущимися, растопыренными пальцами поправляла прядь волос, отбрасывая её с лица. На мгновение она удивилась, где же это она и что за невероятные вещи случились с ней за последние двадцать часов. Она чувствовала ужас происходящего и знала, что этот ужас вселился в неё уже с первых слов человека из Миннесоты, только тогда у неё не было времени осознать это.

От последних двадцати часов в голове у неё почти ничего не осталось, лишь какие-то несвязные обрывки подтверждали их существование — вялые, равнодушные лица людей, старавшихся скрыть от самих себя, что знают ответы на все вопросы, которые она задавала.

Начиная с того момента, когда ей сообщили, что начальник отделения тяги и подвижного состава выехал из города на неделю, не оставив адреса, по которому с ним можно было бы связаться, она уже знала, что сообщение из Миннесоты — правда. Затем последовали лица помощников начальника, которые и не подтверждали сообщения, и не отрицали его, а все показывали ей какие-то бумаги, приказы, формы, карточки со словами на английском языке, не имевшими никакого отношения к реальным фактам.

— Где товарные вагоны, посланные в Миннесоту?

— Форма 357В заполнена по каждому пункту, как предписано службой полномочного координатора и в соответствии с инструкциями контрольно-финансового управления, изложенными в директиве 11-493.

— Где товарные вагоны, посланные в Миннесоту?

— Входящие за август и сентябрь обработаны…

— Где товарные вагоны, посланные в Миннесоту?

— Моя картотека показывает местонахождение товарных вагонов по штатам, датам, спецификациям и…

— Вам известно, посланы ли товарные вагоны в Миннесоту?

— Что касается передвижения товарных вагонов между штатами, я должен отослать вас к картотеке мистера Бенсона и…

Из картотеки ничего нельзя было извлечь. Там имелись входящие, каждая из которых содержала четыре возможных значения, с отсылками, которые вели к другим отсылкам, которые, в свою очередь, вели к окончательной отсылке, но она-то как раз в картотеке отсутствовала. Дэгни не составило большого труда установить, что вагоны и не посылались в Миннесоту и что приказ об этом был отдан Каффи Мейгсом; но кто его выполнил, кто замёл следы, кто предпринял какие шаги, чтобы сохранить видимость нормальной операции, безропотно, не привлекая внимания более храброго человека, кто фальсифицировал отчёты и куда ушли вагоны — всё это, казалось, уже невозможно распутать.

И в течение всей этой ночи небольшая группа отчаянных людей под руководством Эдди Уиллерса обзванивала все возможные отделения дороги, все склады, депо, станции, запасные пути и тупики «Трансконтинентальной Тэггарта» в поисках любого вагона под погрузку в пределах видимости и досягаемости. Группа давала распоряжения разгрузиться, сбросить всё, освободиться от всего, очиститься и срочно следовать в Миннесоту, а затем продолжала звонить на склады, станции, начальнику каждой уже почти не действовавшей железной дороги по всей территории страны, выпрашивая вагоны для Миннесоты — а Дэгни занималась тем, что пыталась выудить из череды трусливых лиц сведения о передвижении куда-то исчезнувших товарных вагонов.

Дэгни говорила с управляющими железных дорог, богатыми грузоотправителями, вашингтонскими чиновниками и вновь с железнодорожниками — по телеграфу и телефону, разъезжая на машине по следам недосказанных намёков. Поиск приблизился к концу, когда из одного вашингтонского офиса она услышала голос женщины, которая отвечала за связи с общественностью. Злобно поджав губы, та проговорила в телефонную трубку:

— Что ж, вообще-то говоря, можно поспорить, так ли уж необходима для национального благосостояния пшеница. Люди прогрессивных взглядов считают, что, возможно, соя является более ценным продуктом.

И теперь, в полдень, стоя посреди своего кабинета, Дэгни знала, что товарные вагоны, предназначенные для перевозки пшеницы в Миннесоте, посланы за соей с болот Луизианы, выращиваемой там по проекту Матушки Горы.

Первая заметка о катастрофе в Миннесоте появилась в газетах три дня спустя. Сообщалось, что фермеры, ожидавшие на улицах Лейквуда в течение шести дней, разгромили здание местного суда, дом мэра и здание железнодорожной станции. Затем сообщения из Миннесоты внезапно исчезли с газетных полос, газеты замолчали, а потом начали печатать увещевания, призывавшие не верить непатриотическим слухам.

В то время как мукомольные заводы и зерновой рынок страны стенали по телефонам и телеграфу, посылая призывы о помощи в Нью-Йорк и ходатаев в Вашингтон, в то время как ниточки товарных вагонов из отдельных уголков страны поползли, как ржавые трактора, по карте к Миннесоте, пшеницу и надежду всей страны ожидала гибель вдоль пустого пути под несменяемым зелёным светом семафоров, призывающих поезда, которых не было, продолжить свой путь.

На пульте управления «Трансконтинентальной Тэггарта» несколько человек всё ещё продолжали разыскивать товарные вагоны, повторяя, как радисты на тонущем судне, свои сигналы SOS, которые оставались неуслышанными. В депо компаний, которыми владели друзья вашингтонских блатмейстеров, скопились загруженные вагоны, стоявшие там месяцами, но их владельцы не обращали внимания на гневные требования разгрузить их и сдать в аренду.

— Можете передать этой железнодорожной компании, чтобы она пошла… — Далее шли непечатные слова. Так отозвались братья Смэзеры из Аризоны на SOS из Нью-Йорка.

В Миннесоте изымались любые вагоны с любого предприятия: с Месаби-Рейндж, с рудников Пола Ларкина, где вагоны стояли в ожидании ничтожного груза руды. Пшеницу засыпали в вагоны из-под руды, из-под угля, в вагоны для перевозки скота, которые при тряске рассыпали золотые ручейки вдоль железнодорожного полотна. Пшеницу засыпали в пассажирские купе — на сиденья, полки, в туалеты, чтобы как-то отправить её хоть куда-то — даже если в итоге она попадала в придорожную канаву из-за внезапного отказа тормозов или пожара, вызванного воспламенившимися буксами.

Люди боролись за то, чтобы всё двигалось, двигалось без мысли о пункте назначения, ради движения как такового, подобно разбитому апоплексическим ударом паралитику, который, понимая, что движение внезапно стало невозможным, пытается побороть это состояние, отчаянно дёргая отказавшими конечностями. Других железнодорожных путей не было — Джеймс Тэггарт покончил с ними; на Великих Озёрах не было судов — Пол Ларкин разделался с ними. Оставались лишь один рельсовый путь и сеть заброшенных шоссе.

Грузовики и повозки ожидающих своей очереди фермеров вслепую растекались по дорогам — без карт, без бензина, без корма для лошадей; все они двигались на юг, к миражу мукомольных заводов, где-то там, вдалеке ожидавших их; люди не знали, какое расстояние им предстоит преодолеть, но знали, что позади их ожидает смерть, они двигались, завершая свой путь посреди дороги, в оврагах, в провалах прогнивших мостов. Одного фермера нашли в полумиле к югу от останков его грузовика мёртвым, лицом вниз, в канаве, всё ещё сжимавшим мешок пшеницы. Затем над прериями Миннесоты разверзлись хляби небесные; дождь шёл, превращая пшеницу в гниль во время ожидания на железнодорожных станциях, он стучал по рассыпанным вдоль дорог кучам, смывая золотые зёрна в землю.

Последними запаниковали парни из Вашингтона. Они тоже следили — но не за новостями из Миннесоты, а за хрупким балансом своих знакомств и связей; они взвешивали — не судьбу урожая, а непознаваемый результат непредсказуемых эмоций недумающих людей, обладающих неограниченной властью. Они ждали, они не внимали никаким мольбам, они заявляли:

— О, это смешно, не о чем беспокоиться! Эти ребята, Тэггарты, всегда развозили пшеницу по расписанию, они найдут какой-нибудь выход и сейчас.

Потом, когда главный администратор штата Миннесота послал в Вашингтон запрос об использовании армии в борьбе с беспорядками, с которыми он сам не мог справиться, три указа последовали один за другим в течение двух часов, они требовали остановки всех поездов в стране и незамедлительной отправки всех вагонов в Миннесоту. Указ, подписанный Уэсли Моучем, обязывал немедленно отобрать у Матушки Горы все переданные в её распоряжение вагоны. Но к этому времени было уже слишком поздно. Зафрахтованные Матушкой вагоны оказались уже в Калифорнии, где сою отправили в одно весьма прогрессивное предприятие, созданное социологами, исповедовавшими культ восточного аскетизма, и бизнесменами, ранее занимавшимися подпольным тотализатором.

В Миннесоте фермеры поджигали собственные фермы, громили элеваторы и дома местных руководителей, устраивали настоящие бои вдоль линии железной дороги — одни, чтобы разрушить и её, другие, чтобы защитить её ценой собственной жизни, — и, не добившись ничего, кроме очередного взрыва жестокости, умирали на улицах гибнущих городков и в глухих оврагах бездорожья. Оставался только резкий запах гниющего зерна, собранного в полуистлевшие кучи, и редкие струйки дыма, поднимавшиеся над равниной и стойко державшиеся над чернеющими руинами, — а где-то в Пенсильвании Хэнк Риарден сидел за столом в своём кабинете и разглядывал список тех, кто обанкротился: производители сельхозтехники, те, с кем так и не расплатились, кто не расплатился с ним и уже не способен расплатиться.

Соя так и не поступила на рынки страны: её собрали раньше положенного срока, она заразилась грибком и стала непригодной к употреблению.

∗ ∗ ∗

Вечером пятнадцатого октября в городе Нью-Йорк, в подземных сводах Терминала Тэггарта перегорел медный кабель, и цвета семафора умерли.

Перегорел только один кабель, но он вызвал короткое замыкание в единой системе, и сигналы, разрешающие движение или предупреждающие об опасности, исчезли с панелей контрольных башен, а также с путей. Красные и зелёные линзы остались красными и зелёными, но в них не было живого блеска света, лишь мертвенный взгляд стеклянного глаза. На окраине города, у входа в тоннель «Трансконтинентальной Тэггарта», скопилось несколько поездов, они безмолвно застыли там, подобно крови, которую остановила закупорка вены и которая уже не может поступать в сердце.

В тот вечер Дэгни сидела за столом в банкетном зале ресторана гостиницы «Уэйн-Фолкленд». Воск свечей капал на белую камелию и листья лавра на ножке серебряного канделябра. Арифметические расчёты велись на скатерти из дамасского полотна, окурок сигары плавал в чаше с водой для ополаскивания рук. Напротив неё сидели шестеро мужчин в смокингах: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, Флойд Феррис, Клем Уэзерби, Джеймс Тэггарт и Каффи Мейгс.

— Зачем? — спросила она, когда Джим оповестил её о необходимости присутствовать на этом ужине.

— Ну… потому что наш совет директоров должен собраться на следующей неделе.

— Ну и что?

— Тебе же интересно, что будет решено по поводу нашей линии в Миннесоте, правда?

— А разве это будет решаться на совете директоров?

— Ну, не совсем так.

— Это будет решаться на этом ужине?

— Не совсем так, но… Ну почему тебе всегда нужна такая определённость? Нет ничего определённого. Кроме того, они очень хотят видеть тебя там.

— Зачем?

— Разве этого недостаточно?

Дэгни не спросила, почему эти люди так любят принимать поворотные решения на такого рода мероприятиях: она знала, что любят. Она знала, что за многословными, тяжеловесными и ничего не решающими заседаниями совета директоров, комитетов и общими дебатами скрываются решения, принятые заранее, украдкой, неофициально, за обедами, ужинами, коктейлями, и чем более сложным было решение, тем случайнее выглядело его принятие. Впервые её, человека со стороны, противника, пригласили на одну из таких тайных встреч; это, подумала она, равносильно признанию того факта, что она им нужна, возможно, первым знаком, что их сопротивление сломлено; этот шанс упускать было нельзя.

Но сидя в банкетном зале при свете свечей, она явственно ощущала, что никакого шанса у неё нет; всё в ней сопротивлялось этому ощущению, потому что она не могла понять его причины. И вместе с тем какая-то неодолимая апатия мешала ей во всём разобраться.

— Я полагаю, вы согласитесь, мисс Тэггарт, что экономических оправданий дальнейшей эксплуатации железной Дороги в Миннесоте, кажется, нет, что…

— И даже если мисс Тэггарт, как я уверен, согласится, что некое временное отступление весьма разумно, до тех пор…

— Никто, даже мисс Тэггарт, не станет отрицать, что необходимо пожертвовать частью во имя целого…

Слушая упоминания своего имени, вносимого в разговор с интервалом в каждые полчаса, упоминания как будто случайные, причём глаза говорившего никогда не обращались в её сторону, она раздумывала о том, что же заставило их желать её присутствия. Они не пытались обмануть её, заставить поверить в то, что они советуются с ней. Гораздо хуже, они пытались обмануть самих себя и убедить себя, что она согласилась. Время от времени они задавали ей вопросы и прерывали её до того, как она успевала завершить первую фразу ответа. Казалось, они хотят её одобрения, но не желают знать, согласна она одобрить их или нет.

Какая-то нелепая форма детского самообмана заставила их выбрать для этого случая пышную обстановку официального ужина. Они вели себя так, будто надеялись получить от изысканной роскоши ту власть и честь, продуктом и символом которой эта роскошь когда-то являлась; они вели себя, думала она, как те дикари, которые пожирают тела убитых врагов в надежде обрести их силу и доблесть.

Она сожалела, что выбрала столь элегантный наряд.

— Это официальный ужин, — повторил ей Джим, — но не надо заходить слишком далеко… я хочу сказать — не стоит выглядеть слишком богатой… В наши дни деловые люди избегают любого намёка на высокомерие… Конечно, не следует выглядеть замарашкой, но если бы ты могла просто намекнуть на… ну, скажем, смирение, что ли… им бы это понравилось, они почувствовали бы себя большими людьми.

— Да ну? — промолвила она, отворачиваясь.

Она надела чёрное платье, которое выглядело цельным куском ткани, наброшенным на грудь и ниспадающим к ногам мягкими складками греческой туники; оно было из мягкого шёлка, настолько лёгкого и тонкого, что он подошёл бы для пеньюара. Блеск ткани, струящейся и переливающейся при движении, придавал Дэгни такой вид, будто свет зала, где она находилась, принадлежал лично ей, свет был чувственно послушен движениям её тела, окутывая её сиянием более роскошным, чем богатая ткань, подчёркивая нежную хрупкость её фигуры и придавая ей вид настолько естественной элегантности, что она могла позволить себе даже вызывающую небрежность. На ней было всего одно украшение — брошь с бриллиантами сверкала на краю выреза от неприметного чередования вдоха и выдоха, преобразуя, подобно трансформатору, искру в пламя, заставляя окружающих ощущать не драгоценность, а живое дыхание за ней; она сверкала, как боевой орден, как богатство, принявшее форму почётного знака. Других украшений на Дэгни не было, лишь накидка из чёрного бархата, выглядевшая более вызывающе-аристократичной, чем соболий палантин.

Теперь, оглядывая сидевших перед нею мужчин, она сожалела о том, что так оделась: она чувствовала досаду бессмысленности, будто пыталась бросить вызов восковым фигурам. Она видела безрассудную злобу в их глазах и затаённую безжизненную, бесполую, грязную улыбку, с какой мужчины смотрят на афишу варьете.

— На нас, — говорил Юджин Лоусон, — лежит огромная ответственность принимать решения, от которых зависит жизнь и смерть миллионов людей, и жертвовать ими, если потребуется, но у нас должно хватить мужества для этого. — Его мягкие губы, казалось, скривились в улыбке.

— Единственное, что следует принимать во внимание, — безличным тоном заявил доктор Феррис, пуская к потолку кольца дыма, — это данные о размерах территории и о народонаселении. Поскольку больше невозможно поддерживать как дорогу в Миннесоте, так и трансконтинентальные перевозки по этой дороге, выбор встал между Миннесотой и штатами, расположенными к западу от гор, которые отрезаны в результате катастрофы в тоннеле Тэггарта, так же как соседние штаты Монтана, Айдахо, Орегон, что, практически говоря, означает весь Северо-Запад. Если сравнить площади и плотность населения обоих районов, становится ясным, что следует сбросить со счетов Миннесоту, но нельзя отказываться от линий, объединяющих свыше трети континента.

— Континент я не отдам, — сказал Уэсли Моуч, опустив глаза в вазочку с мороженым, его голос звучал возмущённо и упрямо.

А Дэгни думала о Месаби-Рейндж, последнем из крупнейших месторождений железной руды, о фермерах Миннесоты, которые ещё остались, а ведь это лучшие производители пшеницы в стране; она думала, что конец Миннесоты означает и конец Висконсина, а затем Мичигана, Иллинойса, она видела окрашенное в красный цвет замирающее дыхание заводов индустриального Востока и сравнивала его с необъятными просторами безлюдных песчаных пространств Запада, с тощей травой на покинутых пастбищах и ранчо.

— Цифры показывают, — очень чётко произнёс мистер Уэзерби, — что поддержка обоих районов, по-видимому, становится невозможной. Пути и оборудование одной линии должны быть демонтированы, чтобы снабдить материалами другую.

Дэгни заметила, что Клем Уэзерби, их эксперт по железным дорогам, пользовался среди них наименьшим влиянием, а Каффи Мейгс — наибольшим. Каффи Мейгс сидел, развалясь на своём стуле и с отеческим терпением взирая на их игру в переливание из пустого в порожнее. Говорил он мало, но, когда ему приходилось говорить, его слова звучали как приказ, сопровождаемый презрительной ухмылкой:

— Помолчи, Джимми!

Или:

— Чепуха, Вис, ты в этом ничего не смыслишь!

Она заметила, что ни Джим, ни Моуч не сердились на него. Казалось, они признавали его авторитет; они признавали в нём хозяина.

— Надо быть практичными, — продолжал убеждать доктор Феррис, — надо подходить ко всему с научной точки зрения.

— Мне нужна экономика страны в целом, — постоянно повторял Уэсли Моуч. — Мне нужен весь совокупный национальный продукт.

— Разве вы говорите об экономике? О производстве? — спросила Дэгни, когда её размеренный, холодный голос смог на короткое время привлечь их внимание. — Если это так, то дайте нам сделать всё, чтобы спасти восточные штаты. Это всё, что осталось от страны… и от всего мира. Если вы позволите нам это спасти, мы получим шанс перестроить всё остальное. Если нет — нам конец. Пусть «Атлантическая южная» позаботится о трансконтинентальном движении, которое всё ещё существует. Пусть местные железные дороги позаботятся о Северо-Западе. И пусть «Трансконтинентальная Тэггарта» отбросит всё остальное — пусть — и оставит все ресурсы, оборудование и рельсы на поддержку железнодорожного сообщения в восточных штатах. Давайте же вернёмся к тому, с чего начиналась наша страна, но удержим этот плацдарм. Мы не будем развивать железнодорожное сообщение к западу от Миссури. Мы станем местной железнодорожной линией — линией для индустриального Востока. Давайте спасать нашу промышленность. На Западе уже нечего спасать. Мы можем столетиями заниматься сельским хозяйством, используя ручной труд и воловьи упряжки. Но если разрушить последнее в стране промышленное предприятие, столетия усилий не помогут возродить его или накопить экономическую мощь для того, чтобы начать с начала. Как вы считаете, может ли наша промышленность — или железные дороги — выжить без стали? Как вы считаете, можно ли получить сталь, прекратив поставки железной руды? Надо спасать Миннесоту, всё, что от неё осталось. Страна? Никакой страны не будет, если погибнет промышленность. Можно пожертвовать рукой или ногой. Но нельзя спасти тело, пожертвовав мозгом или сердцем. Спасите промышленность. Спасите Миннесоту. Спасите Восточное побережье.

Бесполезно. Сколько раз она уже произносила это, со многими подробностями, статистикой, цифрами, доказательствами, которые могла выдавить из своего уставшего мозга в их неслышащие умы. Бесполезно. Они не отвергали, но и не соглашались, они просто смотрели на неё, будто её аргументы ничего не значили. В их ответах звучал какой-то скрытый смысл, они будто что-то объясняли ей, но ключа, чтобы расшифровать их объяснения, у неё не было.

— В Калифорнии беспорядки, — мрачно сказал Уэсли Моуч. — Законодатели штата реагируют весьма раздражённо. Поговаривают об отделении от Штатов.

— Орегон переполнен бандами дезертиров, — осторожно вставил Клем Уэзерби. — За последние три месяца убили двух налоговых инспекторов.

— Важность промышленности для цивилизации в значительной степени преувеличена, — задумчиво произнёс доктор Феррис. — Страна, ныне известная как Народная Республика Индия, столетиями существовала, не развивая никакой промышленности.

— Народу пойдёт только на пользу, если у него будет поменьше материальных ценностей и побольше возможностей укрепить свой дух лишениями, — небрежно вставил Юджин Лоусон. — Для него это будет благом.

— Чёрт побери, вы что, намерены поддаться уговорам этой дамочки и позволить, чтобы богатейшая страна на свете просочилась у вас сквозь пальцы? — Каффи Мейгс вскочил с места. — Подходящее времечко отказываться от целого континента — и в обмен на что? На маленький, незначительный штат, к тому же насухо выдоенный! Говорю вам: к чёрту Миннесоту, но сохраните свою железнодорожную сеть. Когда повсюду волнения и беспорядки, вы не сможете держать людей в узде, если у вас не будет сети сообщений — военных сообщений, — если вы не сможете за считанные дни перебросить солдат в любую точку континента. Сейчас не время отступать. И не трусьте, не поддавайтесь на её речи. Вся страна у вас в кармане. Пусть так и останется.

— Но в конечном счёте… — неопределённо начал Моуч.

— В конечном счёте мы все помрём, — оборвал его Каффи Мейгс. Он нетерпеливо мерил шагами зал. — Отступить, окопаться — чёрта с два! В Калифорнии, и в Орегоне, и во всех этих местах ещё много чего можно взять. Я вот что считаю: стоит подумать о расширении, экспансии — пока дела обстоят таким образом, никто не сможет нас остановить… перед нами Мексика, возможно, Канада — это будет проще простого.

Теперь она знала ответ: знала, какая тайна стояла за их словами; несмотря на все их туманные заявления о преданности веку науки, их крикливый технический жаргон, их циклотроны и «ксилофоны», стремление идти вперёд у этих людей вызывал не зов промышленных горизонтов, а образ той формы существования, которую успехи промышленности свели на нет, — образ не признающего гигиены толстого индийского раджи, пустые глаза которого в ленивом бессилии уставились на мир из вонючих складок плоти и которому только и оставалось что пересыпать драгоценные камни сквозь пальцы и время от времени тыкать ножом в тело голодающего, изнурённого трудами и болезнями создания, требуя от него и от сотен миллионов таких же созданий ещё немного риса, и таким образом заставить рисовые зёрна обратиться в драгоценные камни.

Дэгни думала, что промышленное производство является ценностью, которой не оспаривал никто; она думала, что стремление этих людей отнять заводы у других можно объяснить их пониманием ценности заводов. Но эти люди в глубине своих скрытных душонок знали, — не посредством разума, а посредством какой-то безымянной дряни, которую они называли своими инстинктами или эмоциями, — знали то, о чём Дэгни, дитя промышленной революции, и помыслить не могла, что считала канувшим в Лету вместе с легендами об астрологии и алхимии: пока человек борется за жизнь, он никогда не будет производить меньше того, чего не мог бы отобрать другой человек, вооружённый дубинкой, оставив производителю лишь жалкие крохи, при условии, конечно, что миллионы производителей готовы подчиниться; что чем тяжелее труд и чем меньше они получают, тем более покорными становятся их души, что люди, которые живут, нажимая на кнопки пульта управления, не так легко подчиняются, как те, кто разгребает землю голыми руками, что феодальные бароны не нуждались в оснащённых электроникой заводах, чтобы пропивать свои последние мозги из драгоценных кубков, и радже из Народной Республики Индия такие заводы тоже не нужны.

Она понимала, чего они хотят и к какой цели ведут их инстинкты, которые они называли бессознательными. Она понимала, что Юджин Лоусон, гуманист, наслаждается при мысли о голоде, а доктор Феррис, человек науки, мечтает о том дне, когда люди вернутся к ручному плугу.

Она испытывала одновременно изумление и безразличие: изумление, потому что она не могла взять в толк, что может привести человека к такому состоянию, безразличие, потому что не могла больше считать того, кто достиг этого состояния, человеком. Они продолжали говорить, но она не могла уже ни слушать, ни спорить с ними. Она вдруг поняла, что чувствует лишь одно желание: вернуться домой и уснуть.

— Мисс Тэггарт, — услышала она за спиной вежливо безличный, слегка обеспокоенный голос; она подняла голову и увидела почтительно склонённую фигуру официанта, — заместитель управляющего Терминалом Тагтарта у телефона. Он просит разрешения переговорить с вами по срочному делу. Прямо сейчас.

Для неё было большим облегчением встать и выйти из этого зала, даже если речь пойдёт о каком-нибудь новом несчастье. Большим облегчением было слышать голос заместителя управляющего, хотя он начал со слов:

— Система последовательного включения сигналов вышла из строя. Семафоры не работают. Сейчас задержаны восемь прибывающих и шесть отправляющихся поездов. Мы не в состоянии ввести или вывести их из тоннелей, мы не можем найти главного инженера, не можем обнаружить обрыв в цепи, у нас нет медного кабеля для ремонта, мы не знаем, что делать, мы не…

— Я сейчас буду, — сказала она и положила трубку. Она поспешила к лифту, а потом почти бегом пронеслась через величественный вестибюль «Уэйн-Фолкленд», чувствуя, как возвращается к жизни, едва возможность действовать позвала её.

В последние дни такси стали редкостью, и ни одна машина не подъехала к подъезду, откликаясь на свисток швейцара. Дэгни быстро вышла на улицу, забыв, как одета, и удивившись тому, что ветер показался ей слишком холодным и вольно обращающимся с её одеждой.

Задумавшись о том, что её ждёт на Терминале, она почти испугалась красоты мелькнувшего перед ней видения: она увидела стройную фигуру женщины, спешившей ей навстречу, луч уличного фонаря скользнул по блестящим волосам, обнажённым рукам, слив воедино движение её чёрной накидки, пламень бриллианта на её груди, длинный пустынный коридор городской улицы позади неё и небоскрёбы, выделенные редкими точками света. Понимание, что она видит собственное отражение в витрине цветочного магазина, пришло мгновением позже, — она успела почувствовать очарование картины, в которую вошли и этот образ, и окружающий её город. Затем она почувствовала укол грустного одиночества, одиночества более беспредельного, несравнимого с пространством пустой улицы, — и укол поднимавшегося в ней гнева на себя, на абсурдный контраст между её внешностью и окружавшей её ночью — ночью времени, в котором ей выпало жить.

Она заметила огибавшее угол такси, помахала ему рукой, вскочила в него и сильно хлопнула дверцей, отсекая чувство, вспыхнувшее в ней на пустом тротуаре у витрины цветочного магазина. Но она знала, несмотря на всю горечь, тоску и насмешку над собой, что это чувство сродни чувству ожидания, которое она испытывала на своём первом балу и в те редкие моменты, когда ей хотелось, чтобы внешняя красота окружавшей её жизни соответствовала её внутреннему великолепию. Нашла время думать об этом! — издеваясь над собой, подумала она. Не сейчас! — в гневе кричала она самой себе, в то время как спокойный печальный голос продолжал задавать свои вопросы под шелест колёс такси. Вот ты, верившая, что должна жить лишь для своего счастья, что у тебя от него осталось? Чего ты достигла своей борьбой? Да, да! Скажи-ка честно: что тебе до всего этого? Или ты стала одним из тех выживших из ума альтруистов, которым больше незачем задумываться об этом?.. Не сейчас! — приказала она себе, когда в лобовом стекле автомобиля возник ярко освещённый въезд в Терминал Тэггарта.

Люди в офисе заместителя управляющего Терминалом напоминали вышедшие из строя семафоры, будто и здесь произошёл разрыв в цепи и отсутствие живого тока не позволяло им двигаться. Они глазели на неё в каком-то оцепенении, словно им было всё равно, оставит ли она их в покое, или заставит двигаться.

Управляющего Терминалом не было на месте. Главного инженера не могли отыскать, его видели часа два назад. Заместитель управляющего исчерпал всю свою инициативу и энергию, вызвавшись позвонить ей. Остальные даже не пытались что-либо предложить. Инженер службы сигнализации, мужчина, на четвёртом десятке сохранивший внешность студента, продолжал воинственно повторять:

— Но этого никогда раньше не случалось, мисс Тэггарт! Система последовательного включения сигналов никогда не отказывала. Она безотказна. Мы знаем своё дело. Мы можем позаботиться обо всём, как и всякий другой, но ведь система отказала, хотя ей этого не полагается делать.

Дэгни не могла понять, сохранил ли диспетчер, пожилой человек, за плечами которого были годы работы на железной дороге, способность мыслить, но пытается скрыть это, или же за те месяцы, пока ему приходилось скрывать это, он полностью потерял сообразительность, позволив себе загнивать в безопасности.

— Мы не знаем, что делать, мисс Тэггарт.

— Мы не знаем, к кому обращаться и за какой помощью.

— Нет никаких инструкций, как вести себя в такой чрезвычайной ситуации.

— Нет даже указаний о том, кто должен давать указания в подобном случае.

Она выслушала, молча, ничего не объясняя, подошла к телефону, приказала телефонисту соединить её с её коллегой в «Атлантической южной», в Чикаго, позвонить ему домой, вытащить его, если потребуется, из постели.

— Джордж? Дэгни Тэггарт, — произнесла она, когда в трубке прозвучал голос коллеги. — Не одолжишь ли мне инженера службы сигнализации со своего терминала Чарльза Мюррея на сутки?.. Да… Так… Посади его на самолёт и доставь сюда как можно быстрее. Скажи ему, что мы платим три тысячи долларов… Да, за один день… Да, так скверно… Да, я заплачу ему наличными из собственного кармана. Я заплачу, если понадобится дать взятку, чтобы он сел на самолёт, но отправь его первым же рейсом из Чикаго… Нет, Джордж, никого… в «Трансконтинентальной Тэггарта» не осталось ни одного умеющего думать работника… Да, я сделаю все бумаги, разрешения, исключения и позволения для чрезвычайных случаев… Спасибо, Джордж. Пока.

Она повесила трубку и быстро заговорила с присутствующими в помещении, где уже не слышалось звука бегущих колёс, чтобы не слышать тишины в комнате и на Терминале, не слышать горьких слов, которые, казалось, повторяла тишина: в «Трансконтинентальной Тэггарта» не осталось ни одного умеющего думать работника…

— Немедленно подготовьте ремонтный состав и бригаду, — приказала она. — Отошлите их на линию Гудзон с наказом обрывать каждый кусочек медного кабеля, с ламп, семафоров, телефонов, всего, что является собственностью компании. Чтобы сегодня всё было здесь.

— Но, мисс Тэггарт! Обслуживание линии Гудзон прекращено лишь временно. И Стабилизационный Совет отказался выдать нам разрешение на демонтаж линии!

— За это несу ответственность я.

— Но как мы доставим оттуда ремонтный состав, если не будет никаких семафоров?

— Через полчаса будут.

— Как?

— Идите за мной, — сказала она, вставая. Они последовали за ней, и она торопливым шагом двинулась вдоль платформы, мимо суетившихся толп пассажиров возле неподвижных поездов. Она спешила по узким переходам, через переплетение рельсов, мимо слепых семафоров и бездействовавших стрелок. И только перестук её атласных туфелек, сопровождаемый глухим скрипом ступенек под более медлительными шагами мужчин, следовавшими за ней запоздалым эхом наполнял высоченные своды подземных тоннелей «Трансконтинентальной Тэггарта», — она спешила к освещённому стеклянному кубу диспетчерской башни А, которая висела в темноте, подобно одинокой короне — короне низложенных властителей королевства опустевших путей.

Главный диспетчер был слишком опытным работником на месте, слишком ответственном, чтобы быть в состоянии полностью скрыть опасный груз своего разума. Он понял, что от него требуется, как только Дэгни начала говорить, и ответил лишь отрывистым «да, мэм», тут же склонившись над своими графиками. В то время как другие последовали за Дэгни вверх по металлической лестнице, он уже мрачно сидел за самыми оскорбительными расчётами, какие ему приходилось делать за всё время своей долгой карьеры. Дэгни догадалась, насколько глубоко он это осознал, по единственному взгляду, который он бросил на неё, взгляду, выражавшему и возмущение, и усталость, которые вполне могли сравниться с чувствами, которые он прочёл на её лице.

— Сначала мы это сделаем, а наши чувства — потом, — сказала она, хотя он не промолвил ни слова.

— Да, мэм, — деревянным голосом ответил он.

Его офис на самом верху подземной башни напоминал застеклённую веранду, выходившую на то, что некогда представляло собой самый стремительный, самый обильный и упорядоченный поток в мире. Его учили прокладывать маршруты более девяноста поездов в час и следить за тем, чтобы они безопасно проходили лабиринты путей и стрелок при входе и выходе из Терминала с помощью стеклянных стен и кончиков его пальцев. Теперь же он впервые разглядывал пустую темноту иссякшего русла.

Через открытую дверь диспетчерской Дэгни увидела, что диспетчеры мрачно стоят без дела; люди, работа которых не позволяла им расслабиться даже на секунду, стояли возле длинных рядов чего-то напоминавшего вертикальные медные пластины, подобные книгам на полках и также являвшиеся памятником человеческого разума. Один из рубильников, которые выступали из полок, приводил в действие напряжение тысяч электрических проводов, создавал тысячи контактов и прекращал тысячи других, переключал десятки стрелок, чтобы расчистить выбранный маршрут, и зажигал десятки семафоров, не оставляя возможности для ошибок и противоречий, — бесконечная сложность мысли, сконцентрированная в едином движении человеческой руки, чтобы установить и обеспечить маршрут каждого поезда, мимо которого несутся сотни других, тысячи тонн металла и человеческих жизней, проносящихся на расстоянии человеческого дыхания друг от друга и охраняемые только мыслью, мыслью человека, работающего с рубильниками. Но они — Дэгни взглянула в лицо инженера службы сигнализации, — они верят, что сокращение мышц руки — это единственное, что необходимо, чтобы руководить движением поездов; и вот теперь диспетчеры стоят без дела, а на большой панели напротив башни главного диспетчера некогда зелёные и красные огни, чей свет извещал о приближении поезда за много километров, представляют собой лишь стеклянные бусины, подобие других стеклянных бус, за которые другое племя дикарей некогда продало остров Манхэттен.

— Созовите всех неквалифицированных рабочих, — обратилась она к помощнику управляющего Терминалом, — подсобников, путевых обходчиков, мойщиков локомотивов, всех, кого сможете найти, и пусть они немедленно соберутся здесь.

— Здесь?

— Здесь, — ответила она и показала на пути у подножья башни. — Позовите и стрелочников. Позвоните на склад и распорядитесь принести все фонари, которые только можно найти, любые — кондукторские, штормовые, все.

— Фонари, мисс Тэггарт?

— Отправляйтесь.

— Да, мэм.

— Что мы собираемся делать, мисс Тэггарт? — спросил диспетчер.

— Мы собираемся двинуть поезда, и мы будем делать это вручную.

— Вручную? — поразился инженер службы сигнализации.

— Да, дружок! А вы-то почему так шокированы? — Она не могла сдержать то, что в ней накопилось. — Мужчина — это ведь только мышцы, разве нет? А мы возвращаемся назад, к тому времени, когда не было ни соединительных систем, ни семафоров, ни электричества, к тому времени, когда связь осуществлялась не сталью и проволокой, а людьми, держащими фонари. Живыми людьми, которые служили фонарными столбами. Вы достаточно долго к этому стремились — вот и получайте что хотели. Ах, вы полагали, что ваши орудия труда сформируют ваше сознание? Но всё вышло наоборот — и теперь вы увидите, что за орудие труда породило ваше сознание!

Однако даже возвращение назад требует мыслительной деятельности, подумала она, глядя на безразличные лица окружавших её людей и чувствуя, что сама оказалась в парадоксальной ситуации.

— А как переводить стрелки, мисс Тэггарт?

— Руками.

— А подавать сигналы?

— Руками.

— Но как?

— Поставив человека с фонарём у каждого семафора.

— Но как? Там не разойтись.

— Используйте соседнее полотно.

— Как люди узнают, когда переключать стрелки?

— По письменному распоряжению.

— То есть?

— По письменному распоряжению — как в старое время. — Она указала на главного диспетчера. — Сейчас он работает над расписанием, рассчитывает, как двигать поезда и какие пути использовать. Он напишет инструкции для каждой стрелки и семафора, отберёт несколько связных, и они займутся доставкой инструкций на каждый железнодорожный пост — это займёт часы вместо привычных минут, но мы выведем все ожидающие поезда на Терминал, а потом — на линию.

— Так что, мы так и будем работать всю ночь?

— И весь завтрашний день — пока инженер, у которого хватит на это мозгов, не покажет вам, как исправить систему.

— Но в профсоюзном договоре ничего не говорится о людях, стоящих с фонарями. Могут быть неприятности. Профсоюз будет недоволен.

— Пусть они найдут меня.

— Стабилизационный Совет будет возражать.

— Я за это отвечу.

— Ладно, но мне не хотелось бы, чтобы подумали, что это я отдаю приказ.

— Приказ отдаю я.

Она вышла на площадку боковой металлической лестницы; ей нужно было взять себя в руки. На мгновение ей показалось, что она тоже стала точнейшим инструментом, сработанным по высочайшей технологии, который, оставшись без электроснабжения, пытается управлять трансконтинентальной линией с помощью собственных рук. Она вглядывалась в безмолвную непроглядную тьму подземных помещений Терминала Тэггарта и чувствовала жгучую боль от унижения, что вынуждена опуститься до того, чтобы использовать вместо фонарных столбов людей, которые будут стоять в тоннеле как статуи на могиле «Трансконтинентальной Тэггарта».

Она едва различала лица людей, собравшихся у подножья башни. Они молча возникали из темноты и неподвижно стояли в белёсом мраке, освещаемые только синими лампочками на стенах за их спинами и пятнами света, падавшими на их плечи из окон башни. Она видела только грязную одежду, поникшие мускулистые тела, безвольно висевшие руки людей, измотанных неблагодарной утомительной работой, не требовавшей усилий мысли. Перед ней стояли самые жалкие люди на железной дороге: люди помоложе, которые уже не имели возможности продвинуться, и люди постарше, которые никогда и не хотели этого. Они стояли молча — не как желающие узнать, в чём дело, рабочие, а как потерявшие ко всему интерес заключённые.

— Указания, которые вы сейчас получите, исходят от меня, — начала она чётким, звенящим голосом, стоя над ними на площадке металлической лестницы. — Люди, которые доведут их до вас, выполняют мои инструкции. Вышла из строя система переключения семафоров. Её работу будете выполнять вы. Железнодорожное сообщение будет восстановлено немедленно.

Она заметила в толпе лица, смотревшие на неё как-то необычно — с плохо скрываемой злобой и каким-то наглым любопытством, это заставило её внезапно ощутить себя женщиной. Затем она вспомнила, как одета, подумала, что это придаёт ей нелепый вид, и, внезапно ощутив приступ злости, отбросила накидку — дерзко и с полным пониманием значимости момента, — оставшись под резким светом лампы, среди покрытых сажей колонн, в облике участницы официального приёма, которые будут подавать сигналы поездам с помощью фонарей, и связных для передачи своих указаний. Поезда будут…

Она пыталась подавить в себе полный горечи голос, который, казалось, твердил: «Это единственное, на что они способны, да и то вряд ли… в „«Трансконтинентальной Тэггарта»“ не осталось ни одного умеющего думать работника…»

— Поезда продолжат свой маршрут как на Терминал, так и из него. Вы останетесь на своих постах, пока…

Внезапно она замолчала. Сначала она увидела его глаза, безжалостно-проницательные глаза, и золотисто-медные волосы, словно излучающие солнечный свет во мраке подземелья, — среди безмозглого стада она увидела Джона Голта в засаленной спецовке с закатанными рукавами, увидела, как он почти невесомо стоит на земле, увидела его поднятое кверху лицо и смотревшие на неё глаза, как будто он уже видел всё происходящее много раньше.

— Что с вами, мисс Тэггарт?

Она услышала мягкий голос главного диспетчера, стоявшего возле неё с какой-то бумагой в руке, и подумала, как странно вынырнуть из краткого мига забытья, ставшего в то же время мигом величайшего прозрения, — она не могла понять, как долго он длился, где она находится и зачем. Она была уверена, что видела лицо Голта, его изгиб рта, его очертания скул, выражение свойственного ему незыблемого спокойствия, которое он сохранил во взгляде, словно помня о разрыве и допуская, что этот момент оказался не под силу даже ему.

Она знала, что продолжает говорить, потому что окружавшие её люди выглядели так, будто слушают её, хотя сама она не слышала ни звука. Она продолжала говорить, как будто выполняя приказ, который дала сама себе под гипнозом бесконечно давно, зная только, что этот приказ был своего рода вызовом ему, хотя она не понимала и не слышала собственных слов.

Ей казалось, что она стоит в сияющем молчании, где из всех чувств у неё осталось только зрение, и этим зрением она могла видеть только его, и вид его был подобен речи, замершей в горле. Его присутствие здесь казалось таким естественным, таким невыносимо простым, что её поражал не этот факт, а присутствие всех остальных на железнодорожных путях, как будто здесь было место только ему, и никому другому. Перед её мысленным взором проносились те мгновения, когда она ехала в поезде и поезд нырял в тоннель, и она внезапно ощущала приподнятое чувство напряжённости, как будто эти тоннели являли в обнажённом виде суть её железной дороги и её жизни, союз мысли и материи, застывшие результаты работы творческой мысли, воплощавшие поставленную цель; она ощущала поднимавшуюся в ней надежду, будто эти тоннели воплощали в себе все её ценности, и чувство тайного возбуждения, будто исполнение невысказанных желаний ожидало её под землёй, — и правильно, что именно здесь она встретила его, он воплощал собой и обещание, и исполнение желаний; она уже не видела его одежды, его фигуры, уменьшенной разделявшим их расстоянием, — её взору предстали только мучения целого месяца, с тех пор как она видела его в последний раз, и она видела на его лице исповедь о том, чего стоил этот месяц ему. И она словно слышала свои слова, обращённые к нему: «Это награда за всю мою жизнь», — и ответ: «И за мою тоже».

Она поняла, что уже закончила разговор с рабочими, увидев, что главный диспетчер выступил вперёд и что-то говорит, сверяясь с бумажкой в руке. Потом, движимая чувством всё подавляющей уверенности, она поняла, что спускается по лестнице, оставила позади толпу и направилась не к платформе и выходу, а в темноту пустых тоннелей. Ты должен последовать за мной, думала она, чувствуя, что мысль нашла выражение не в словах, а в напряжении мышц, воли, чтобы выполнить то, на что у неё не хватит сил, и всё же она твёрдо знала, что это будет выполнено её волей. Нет, подумала она, не волей, но абсолютной правильностью этого действия. Ты должен последовать за мной — это не было ни мольбой, ни просьбой, ни требованием, лишь констатацией факта, в которой сосредоточилась вся мощь её знаний, знаний, которые она усвоила за свою жизнь. Ты должен последовать за мной, если ты тот, кто ты есть, если мы, ты и я, живём, если существует мир, если ты осознаёшь значение этого момента и не дашь ему ускользнуть, как позволяют себе сделать другие, в бессмысленность нежелаемого и недостигнутого. Ты должен последовать за мной — она чувствовала переполнявшую её уверенность, испытывала не надежду, не веру, лишь преклонение перед логикой бытия.

Она быстро шла по заброшенным путям, опускаясь всё ниже по извивавшимся в гранитной тверди длинным, тёмным коридорам. Она уже не слышала за спиной голоса главного диспетчера. Затем она почувствовала удары собственного сердца и услышала, как ответ, биение в том же ритме пульса города над головой, она ощущала его, как ток собственной крови, как звук заполнивший темноту, а шум города — как биение собственного пульса; далеко за собой она различила звук шагов. Она ускорила шаг.

Дэгни прошла мимо закрытой железной двери, где всё ещё лежали спрятанные останки его двигателя. Она не приостановилась, лишь слегка вздрогнула, словно отвечая на внезапное озарение, логически соединившее все события последних двух лет. Ряд синих огоньков уходил в темноту, над пятнами блестевшего гранита, над разорванными мешками песка, рассыпавшегося по рельсам, над грудами лома. Услышав невдалеке приближавшиеся шаги, Дэгни остановилась и оглянулась.

Она увидела, как отблески синего света скользнули по сияющим прядям волос Голта, она различила очертания его лица и тёмные впадины на месте глаз. Лицо исчезло, но звук шагов стал связующим звеном между ними до следующей вспышки синего света, осветившего его устремлённые вперёд глаза, — и она уже была уверена, что остаётся в поле его зрения с того момента, когда он увидел её там, у башни.

Она слышала ритм города над головой. Эти тоннели, думала она, когда-то были корнями города и истоком всего его движения, простиравшегося до неба. Но мы, думала она, Джон Голт и я, были движущей силой этих корней, их началом, целью и смыслом, он тоже, думала она, ощущал пульс города как свой собственный.

Она откинула капюшон и с вызовом остановилась, как тогда, когда он увидел её на площадке башни, как тогда, когда он увидел её в первый раз, десять лет назад, здесь же, под землёй. Она слышала его исповедь, но не в словах, а в пульсирующих толчках своей крови, которые затрудняли дыхание: «Ты выглядела как символ роскоши и принадлежала тому, что было её источником… Казалось, ты возвращала радость жизни её настоящим владельцам… ты выглядела одновременно и источником энергии, и тем, что она даёт… и я был первым среди тех, кто отметил, что эти оба момента неразделимы».

Потом она ощутила нечто подобное вспышкам света, перемежающимся с забытьём. Вот она увидела его лицо совсем рядом, различила его невозмутимое спокойствие, сдерживаемое напряжение, улыбку понимания в тёмно-зелёных глазах. Вот поняла, что он увидел в её глазах, поняла по его стиснутым шершавым губам. Вот почувствовала, как к её губам прижались его губы. Потом его губы двинулись вниз по её горлу, и, наконец, она увидела сияние своей бриллиантовой броши на вздрагивавшей меди его волос.

Потом она уже не осознавала ничего, кроме ощущения своего тела, которое внезапно обрело силу непосредственно постигать её самые глубинные ценности. И подобно тому, как её глаза превращали световые волны в изображение, а уши преобразовывали колебания в звук, её тело вдруг обрело способность превращать нравственную силу в непосредственное чувственное восприятие. Её заставляло дрожать не прикосновение его рук, а сумма всего, что для неё составляло его прикосновение, знание, что это его рука, движения которой говорили ей, что теперь она принадлежит ему. Этим прикосновением он как бы расписывался на документе, удостоверявшем, что он принимает всё то, что есть она, Дэгни Тэггарт. Она ощущала физическое наслаждение. Но оно включало в себя и преклонение перед ним, перед всем, что олицетворяли его личность и его жизнь начиная с того вечера, когда на заводе в Висконсине проходило общее собрание, и до Атлантиды, скрытой в долине Скалистых гор, до торжествующей насмешливости его зелёных глаз, полных высочайшего интеллекта, глаз рабочего, стоявшего в толпе перед башней. Оно включало в себя и гордость от осознания, что именно её он выбрал, чтобы она стала его отражением, чтобы именно её тело дарило ему полноту жизни, так же как его тело дарило полноту жизни ей. И всё это вбирали в себя её ощущения — при этом она понимала, что ощущает только прикосновение его руки к своей груди.

Он сорвал с неё накидку, и она почувствовала стройность собственного тела, потому что её обнимали его руки, как будто весь он был лишь инструментом, с помощью которого она смогла наполнить свою душу торжествующим осознанием самой себя, но, в свою очередь, и она сама словно превратилась в инструмент для осознания его личности. Как будто она достигла предела своей способности чувствовать, и всё же то, что она чувствовала, было подобно крику нетерпеливого желания, которое она всё ещё не могла точно определить, понимала лишь, что оно такое же энергичное, как и вся её жизнь, такое же неутолимое, как жажда получить от жизни всё лучшее.

Он откинул её голову назад, чтобы заглянуть ей в глаза и чтобы она тоже увидела его глаза, чтобы дать ей осознать полное значение того, что они делают, словно освещая светом сознания встречу их глаз в это мгновение наивысшей близости, превосходящей ту близость, которую им суждено будет испытать в следующий миг.

Затем она почувствовала, что её плечи царапает грубая мешковина, и поняла, что лежит на рваных мешках с песком, увидела блеск своих чулок. Она почувствовала, что его рот коснулся её лодыжки и мучительно продвигается вверх по её ноге, как будто запечатлевая её контуры губами. Она ощутила, что её зубы впились в плоть его руки, затем его локоть отстранил её голову и его рот овладел её губами ещё более мучительно и сильно, чем её. И когда у неё перехватило горло, то, что она ощущала как восходящее движение, вдруг освободило и сплавило её тело в единый порыв наслаждения. И она уже больше ничего не воспринимала, только вздрагивание его тела и жажду обладания, которая всё росла и росла, как будто она перестала быть собой и превратилась в одно чувство бесконечного стремления к невозможному, — и она поняла, что невозможное возможно, и, глубоко вздохнув, осталась лежать спокойно, понимая, что ничего большего желать невозможно.

Голт лежал возле неё на спине, глядя на тёмный гранитный свод над ними, и она увидела, как он раскинулся по неровностям рваной мешковины, будто его тело, расслабившись, стало текучим, она увидела чёрный треугольник своей накидки, отлетевшей на рельсы у их ног; на сводах тоннеля поблёскивали капельки сырости, они медленно смещались, скрываясь в невидимых трещинах, подобно огонькам машин на дальних дорогах. Когда Голт заговорил, его голос звучал так, будто он спокойно договаривал фразу в ответ на теснившиеся в её голове вопросы, будто ему больше нечего было скрывать от неё, и теперь он уже не имеет права не обнажить перед ней свою душу, — так же просто, как он мог теперь обнажить перед ней своё тело:

— …вот так я и следил за тобой в течение десяти лет… отсюда, из-под земли под твоими ногами… зная о каждом твоём шаге там, наверху, в твоём кабинете, но я никогда не видел тебя, не видел так, как хотел… Десять лет, ночи которых я провёл, надеясь увидеть тебя хоть на минуту здесь, на платформе, когда ты садишься в поезд… Всякий раз, когда приходил приказ прицепить твой вагон, я всегда знал об этом и ждал, чтобы увидеть, как ты спускаешься по лестнице, и хотел, чтобы ты шла не так быстро… Как она идёт тебе, твоя походка. Я ни с чем её не спутаю… твою походку и твои ноги… Я всегда видел сначала твои ноги, спешащие по лестнице, проходившие мимо меня, пока я глядел на них с запасного пути, там, внизу, в темноте… Думаю, я мог бы отлить их в бронзе. Я помнил их не глазами, а ладонями — когда ты проходила мимо… когда я шёл на работу… когда возвращался домой перед рассветом, намереваясь поспать часа три, — только я не мог уснуть…

— Я тебя люблю. — Она говорила спокойным голосом, почти без выражения, в нём звучала только хрупкая нотка юности.

Он закрыл глаза, будто давая звуку её голоса пройти сквозь разделявшие их годы.

— Десять лет, Дэгни… и лишь раз мне выпало несколько недель, когда ты была передо мной, я видел тебя совсем рядом, и ты никуда не спешила, когда я мог просто оставаться на месте и смотреть, как на освещённую сцену; это походило на спектакль для меня одного… и я смотрел на тебя часами много вечеров подряд… в освещённом окне офиса компании под названием «Линия Джона Голта»… И как-то вечером…

Её дыхание почти замерло.

— Так это ты приходил тем вечером?

— Ты что, видела меня?

— Я видела твою тень на тротуаре… Она мелькала туда-сюда… Это выглядело как борьба… как… — Она замолчала, она не хотела произносить слово «мучение».

— Так и было, — спокойно подтвердил он. — В тот вечер я хотел прийти к тебе, посмотреть на тебя, поговорить… Тем вечером я едва не нарушил свою клятву, когда увидел, как ты дремлешь за своим столом, увидел, что ты почти раздавлена той ношей, что взвалила на себя…

— Джон, тем вечером я думала именно о тебе… только я не знала…

— Но, понимаешь, об этом знал я.

— …не знала, что это ты, и вся моя жизнь, всё, что я делала, и всё, чего я хотела…

— Я знаю.

— Джон, самое трудное было не тогда, когда я простилась с тобой в долине… а когда…

— Когда ты, вернувшись, выступила по радио?

— Да! А ты слушал?

— Конечно. Я рад, что ты это сделала. Это было совершенно великолепно. А я… я знал это.

— Знал… о Хэнке Риардене?

— До того, как увидел тебя в долине.

— Ты… Когда ты узнал о нём, это оказалось для тебя неожиданностью?

— Да.

— Было ли?.. — Она запнулась.

— …мне тяжело? Да. Но только несколько первых дней. В следующую ночь после этого… Хочешь, я расскажу тебе, что делал в ту ночь, когда узнал об этом?

— Да.

— Я никогда не видел Хэнка Риардена, только его фотографии в газетах. Я узнал, что в тот вечер он поехал в Нью-Йорк на какое-то совещание крупных промышленников. Мне захотелось взглянуть на него. Я отправился в отель, где проходило совещание, чтобы подождать его у входа. Подъезд был ярко освещён, но вокруг стояла темнота, поэтому я мог всё видеть, оставаясь невидимым. У входа шаталось несколько зевак, а мелкий дождик заставлял прохожих держаться поближе к стенам домов. Участников совещания, выходивших из отеля, легко было узнать по одежде и манерам — сверхроскошная одежда и сочетание властности и робости — как будто они изо всех сил притворялись и из-за этого чувствовали себя виноватыми. Тут находились водители, ожидавшие их в автомобилях, несколько репортёров, пытавшихся остановить их, чтобы задать свои вопросы, и непрошеные поклонники, жаждущие услышать от них хотя бы слово. Эти промышленники оказались измученными людьми почтенных лет, рыхлые, лихорадочно стремящиеся скрыть свою неуверенность. А потом я увидел его. На нём был дорогой плащ и надвинутая на глаза шляпа. Он шёл быстрым шагом, с уверенностью, которая должна быть заслужена, и он её заслужил. Кое-кто из знакомых промышленников набросился на него с вопросами, и эти киты индустрии, разговаривая с ним, ничем не отличались от снующих тут же прилипал. Я взглянул на него — он стоял с поднятой головой, взявшись одной рукой за ручку дверцы своей машины. Я увидел беглую улыбку под надвинутой на глаза шляпой, улыбку уверенного в себе человека, нетерпеливого и слегка забавляющегося. А затем на какое-то мгновение я сделал то, чего никогда не делал раньше, чем грешит большинство людей, портя этим себе жизнь: я увидел этот момент вне его контекста, я увидел мир таким, каким он заставил его выглядеть, как будто он стремился привести его в соответствие с собой, как будто он олицетворял его. Я увидел мир свершений, неукрощённой энергии, дороги без препятствий, ведущей через годы к радостям награды за свой труд. Я увидел, пока стоял под дождём в толпе зевак, что принесли бы мне мои годы, если бы такой мир существовал, и почувствовал отчаянную тоску, ведь он был воплощением того, чем должен был быть я… имел всё, что надлежало иметь мне… Но это длилось лишь долю секунды. Затем я увидел всё то же самое, но уже в реальном виде и истинном значении — я увидел, какую цену он платит за свои блестящие способности, какие мучения он переносит, в молчаливом изумлении пытаясь понять то, что я-то уже понял. Я увидел мир, к которому он стремится, но который ещё не создан и не существует, я вновь увидел его, но уже тем, кем он являлся — символом моей борьбы, героем, не получившим вознаграждения, за которого я должен отомстить и которого должен освободить. И тогда… тогда я принял то, что узнал о тебе и о нём. Я увидел, что это ничего не изменило, что мне следовало этого ожидать… так оно и должно быть.

Он услышал её слабый стон и мягко рассмеялся:

— Дэгни, это не значит, что я не страдал, это значит, что я знаю, что с болью надо бороться и надо отбросить её, нельзя принимать её как составную часть своей души, как постоянный шрам своих представлений о жизни. Не надо меня жалеть. Страдание сразу же оставило меня.

Она обернулась и молча взглянула на него, он улыбнулся, приподнявшись на локте, чтобы увидеть её лицо, а она лежала замерев, не в силах пошевельнуться. Она прошептала:

— Ты был путевым рабочим здесь… здесь!.. Двенадцать лет…

— Да.

— Сразу же после…

— Сразу же после того, как оставил «Моторы двадцатого века».

— В ту ночь, когда ты увидел меня в первый раз… ты ведь уже работал здесь?

— Да. А в то утро, когда ты захотела наняться ко мне в прислуги, я всё ещё оставался твоим путевым рабочим, находящимся в отпуске. Теперь ты понимаешь, почему я так смеялся.

Она всё ещё смотрела на его лицо. Улыбка на её лице выражала страдание, а его улыбка излучала чистую радость.

— Джон…

— Говори. Только говори всё.

— Ты был здесь… И все эти годы…

— Да.

— …все эти годы… когда погибала железная дорога… когда я искала людей с интеллектом… боролась, пытаясь удержать всякого, в ком оставалась хоть капелька ума, и если находила…

— …когда ты прочёсывала страну в поисках изобретателя моего двигателя, когда ты кормила Джеймса Тэггарта и Уэсли Моуча, когда ты назвала своё высшее достижение именем врага, которого хотела уничтожить.

Она закрыла глаза.

— Я был здесь все эти годы, — продолжал он, — совсем рядом, в твоём царстве, наблюдая твою работу, твоё одиночество, твои устремления, наблюдая, какова ты в битве, которую, как ты считала, ведёшь вместо меня, в битве, в которой ты поддерживала моих врагов и постоянно проигрывала. Я находился здесь, укрытый только недостатками твоего зрения, как Атлантида была укрыта от тебя рукотворным миражом. Я находился здесь в ожидании дня, когда ты прозреешь, когда ты поймёшь, что согласно кодексу того мира, который ты поддерживаешь, все ценимые тобою вещи обречены попасть на самое тёмное дно подземелья и что именно там тебе придётся искать их. Я находился здесь. Я ждал тебя. Я люблю тебя, Дэгни. Я люблю тебя больше своей жизни, и это я, который учил людей, как любить жизнь. Я также всегда учил их никогда не рассчитывать получить что-то, не уплатив, — и то, что я сделал сегодня ночью, я сделал с полным сознанием, что мне придётся за это расплатиться и что ценой может оказаться моя жизнь.

— Нет!

Он улыбнулся и кивнул:

— Да. Ты же знаешь, что на этот раз ты победила меня, что я нарушил собственное решение, но я сделал это сознательно, зная, к чему это ведёт. Я сделал это не увлечённый моментом, не вслепую, а полностью понимая все последствия и готовый принять их на себя. Я не мог позволить себе упустить это мгновение, оно принадлежало нам, любовь моя, мы его заслужили. Но ты ещё не готова порвать со всем и присоединиться ко мне — не надо возражать, я это знаю, — и если я предпочёл взять то, что ещё не полностью принадлежит мне, я должен за это заплатить. У меня нет возможности узнать, когда и как это будет, но я знаю, что, если поддамся врагу, буду сам отвечать за последствия. — Он улыбнулся в ответ на её ищущий взгляд: — Нет, Дэгни, ты мне не враг по разуму, это-то и привело меня к тому, что произошло, но ты мой враг фактически, по своим действиям, хотя ты этого и не понимаешь, зато я хорошо понимаю. Мои сегодняшние враги не представляют для меня опасности. Ты — представляешь. Ты единственная, кто сможет помочь им отыскать меня. Они никогда не смогли бы узнать, кто я, но с твоей помощью — узна́ют.

— Нет!

— Намеренно, конечно, нет. И ты вольна пересмотреть свои действия и действовать по-другому, но пока ты продолжаешь в том же духе, ты не вольна избежать логики собственных действий. Не хмурься, выбор сделал я — и я выбрал опасность. Я делец, Дэгни. Я хотел тебя, но был не властен изменить твоё решение, мне оставалась только возможность справиться о цене и решить, смогу ли я заплатить её. Смогу. Моя жизнь принадлежит мне, и мне решать, тратить её или вложить во что-либо, а ты, ты для меня, — и жестом, как бы продолжавшим его рассуждения, он приподнял её и поцеловал в губы, а она продолжала лежать, отдаваясь его силе, откинув назад голову в струящемся каскаде волос, удерживаемую на весу только губами, прижавшимися к его губам, — ты для меня единственная награда, которую я мог получить и которую избрал. Я хотел тебя, и если цена этому — моя жизнь, я отдам её. Мою жизнь, но не мой разум.

Он сел, в глазах его внезапно появился жёсткий отблеск. Он с улыбкой спросил:

— Хочешь, чтобы я присоединился к тебе и отправился работать? Хочешь, я исправлю систему сигнализации?

— Нет! — Её крик последовал почти тотчас же, словно в ответ на её видение — она увидела мужчин, сидевших за отдельным столом в банкетном зале отеля «Уэйн-Фолкленд».

Он рассмеялся:

— Отчего же нет?

— Я не хочу, чтобы ты работал на них!

— А сама?

— Я считаю, что их дни сочтены, победа останется за мной. Я смогу ещё немного продержаться.

— Верно, ты сможешь ещё немного продержаться, но не до победы, а до прозрения.

— Я не могу допустить, чтобы всё пошло прахом! — Это был крик отчаяния.

— Пока не можешь, — спокойно возразил он.

Он поднялся, и она послушно встала следом за ним, всё ещё не в силах продолжить разговор.

— Я останусь здесь, на своей работе, — сказал он. — Но не пытайся меня увидеть. Тебе придётся вынести то, что вынес я и от чего хотел избавить тебя. Ты должна жить дальше, зная, где я, желая меня, как буду желать тебя я, но не позволяя себе приблизиться ко мне. Не ищи меня здесь. Не приходи в мой дом. Не позволяй им увидеть нас вместе. А когда достигнешь конца, когда будешь готова уйти, не говори ничего им, просто возьми мел и начерти знак доллара на пьедестале памятника Нэту Тэггарту, где ему и надлежит быть, а потом отправляйся домой и жди. В течение суток я приду к тебе.

Она склонила голову в молчаливом обещании.

Но когда он повернулся, чтобы уйти, внезапная дрожь пробежала по её телу, подобно первому толчку пробуждения или последней предсмертной судороге, и всё кончилось непроизвольным возгласом:

— Куда ты идёшь?

— Поработаю фонарным столбом, пока не рассветёт, это единственная работа, которую позволяет мне твой мир, и единственная работа, которую он от меня получит.

Она схватила его за руку, чтобы остановить, слепо последовать за ним, бросить всё, лишь бы видеть его лицо:

— Джон!

Он взял её за руку, подержал и выпустил.

— Нет, — произнёс он.

Потом он вновь поднял её руку, поднёс к губам, поцеловал, и прикосновение его губ было более чувственным и красноречивым, чем любые слова, которые он мог выбрать для признания. Затем он зашагал прочь вдоль исчезающей вдали линии рельсов, и ей показалось, что рельсы и его удаляющаяся фигура одновременно покидают её.

Когда она добрела до платформы Терминала, первый перестук катившихся колёс уже отдавался в стенах здания, как внезапное биение сердца после остановки. Храм Натаниэля Тэггарта был пуст и тих, негасимый свет струился на опустевший мраморный пол, несколько оборванцев слонялись по нему, почти растворившись в этом свете. На ступенях пьедестала под памятником, исполненным торжества, дремал оборванный бродяга, отказавшийся от всякого сопротивления, подобно птице со сломанным крылом, которой негде приткнуться, кроме случайного местечка на карнизе.

Дэгни рухнула на ступеньки пьедестала, подобно ещё одному покинутому всеми страдальцу, запахнувшись в пыльную накидку, и тихо сидела, опустив голову в ладони, не в силах ни плакать, ни чувствовать, ни двигаться.

Ей всё время казалось, что она видит силуэт человеческой фигуры с факелом в руке, которая иногда принимала очертания Статуи Свободы, а иногда напоминала мужчину с кудрями солнечного цвета, протягивавшего навстречу ночному небу руку с фонарём, красные стёкла которого останавливали движение мира.

— Что бы там ни было, не принимайте это близко к сердцу, леди, — произнёс бродяга тоном, к которому примешивалась капля сострадания. — Всё равно ничего не поделаешь… Да и вообще, к чему всё это, леди? Кто такой Джон Голт?

Глава 6

Концерт освобождения

Двадцатого октября совет профсоюза сталелитейщиков «Стали Риардена» потребовал увеличения зарплаты.

Хэнк Риарден узнал об этом из газет. Никаких требований к нему не поступало, считалось, что вообще нет необходимости информировать его об этом. Требование направили в Стабилизационный Совет, не приложив никаких объяснений, почему ни одной из других сталелитейных компаний не предъявлены подобные требования. Он не мог понять, выражает это заявление интересы рабочих или нет, постановления Стабилизационного Совета о выборах в профсоюзах содержали такие формулировки, что разобраться в них не представлялось возможным. Он понял только, что группа состоит из тех новичков, которых совет протащил на его завод в течение последних нескольких месяцев.

Двадцать третьего октября Стабилизационный Совет отклонил требования профсоюза, отказавшись поддержать повышение зарплаты. Если какие-то слушания по этому вопросу и состоялись, Риарден ничего о них не знал. С ним не консультировались, его не информировали и не ставили в известность.

Двадцать пятого октября газеты страны, контролировавшиеся теми же людьми, которые контролировали и Стабилизационный Совет, начали кампанию солидарности с рабочими «Стали Риардена». Они печатали истории об отказе повысить зарплату, не упоминая о том, кто отказал или кто обладал исключительными полномочиями решать такие вопросы, рассчитывая на то, что читатели забудут о юридических тонкостях под воздействием историй, повествующих о том, что настоящая причина всех несчастий рабочих — их работодатель. Появилась статья, описывающая тяжёлую жизнь рабочих «Стали Риардена» сейчас, когда стоимость жизни в стране возросла, а рядом другая, перечисляющая доходы Риардена пятилетней давности. Появилась статья о жизни жены рабочего заводов Риардена, обходившей пешком лавку за лавкой в тщетных поисках продуктов, рядом — статья о бутылке шампанского, разбитой о чью-то голову на пьяной гулянке, устроенной неназванным «королём стали» в модном отеле; этим «королём» был Оррен Бойл, но в статье не упоминались имена. «Неравенство всё ещё царит среди нас, — писали газеты, — и лишает нас всех благ просвещённой эпохи». «Лишения переполнили чашу терпения народа. Ситуация близится к критической точке. Мы опасаемся взрыва насилия», — повторяли газеты.

Двадцать восьмого октября группа новых работников «Стали Риардена» напала на мастера и повредила трубопровод, подающий воздух в домну. Два дня спустя они разбили нижние окна правления. Один из новичков сломал приводное устройство крана, и изложница с расплавленным металлом опрокинулась в двух шагах от пятерых рабочих. «Полагаю, что я психанул, беспокоясь о своих голодных детях», — сказал он при аресте. «Сейчас не время теоретизировать, кто прав, а кто виноват, — прокомментировали этот случай газеты. — Нас беспокоит главное — тот факт, что волнения угрожают выпуску стали в стране».

Риарден молча наблюдал. Он выжидал, будто постепенно, по крупице, постигал происходящее и понимал, что этот процесс нельзя ни замедлить, ни остановить. Нет, думал он, глядя в окно своего кабинета на ранние сумерки осеннего вечера, нет, я не равнодушен к судьбе своих заводов. Только чувство, которое некогда было страстью к живому существу, теперь превратилось в грустную нежность, которую ощущаешь к памяти умершего любимого. Особый оттенок этому придавал, считал он, тот факт, что какие-либо действия уже невозможны.

Утром тридцать первого октября он получил уведомление, что на всю его собственность, включая текущие и депозитные счета, наложен арест в связи с обвинительным заключением, вынесенным судом по делу о недоимке в уплате подоходного налога трёхлетней давности, Это было официальное уведомление, оформленное в строгом соответствии с законом, если не считать, что никаких недоимок никогда не существовало, а судебное разбирательство и вовсе не имело места.

— Нет, — сказал он задохнувшемуся от негодования адвокату, — не расспрашивайте их, не отвечайте, не возражайте.

— Но это фантастика!

— А всё остальное — не фантастика?

— Хэнк, вы хотите, чтобы я ничего не делал? Смириться и лечь, задрав лапки?

— Нет, стоять. Я имею в виду именно стоять. Не двигаться. Не действовать.

— Но они оставили вас беззащитным.

— Разве? — мягко улыбаясь, спросил он.

У него в кошельке осталось всего несколько сотен долларов, не больше. Но его, подобно рукопожатию далёкого друга, согревала мысль о том, что в тайнике его сейфа в спальне лежит тяжёлый слиток золота, полученный им от золотоволосого пирата.

На следующий день, первого ноября, ему позвонили из Вашингтона. Звонил чиновник, голос которого, казалось, скользил по телефонному проводу на коленях, извиваясь в оправданиях и извинениях.

— Это ошибка, мистер Риарден! Всего лишь весьма неприятная ошибка! Это уведомление… оно предназначалось не для вас. Вы знаете, как это сегодня происходит, когда все учреждения так скверно работают и у нас так много всяких правительственных распоряжений. И вот какой-то идиот спутал все данные и выкопал это постановление против вас — а это вас совсем не касается, в действительности речь шла о мыловаре! Пожалуйста, примите наши извинения, мистер Риарден, наши глубочайшие личные извинения на самом высоком уровне. — Голос изобразил мягкую, выжидательную паузу. — Мистер Риарден?..

— Я слушаю.

— Не могу выразить, как мы огорчены тем, что причинили вам неприятности и неудобства. Со всей этой кучей указов, формальностей, с которыми нам приходится иметь дело, — вы же понимаете, бюрократия! — у нас займёт несколько дней, возможно неделю, чтобы опротестовать ваше уведомление и отозвать его… Мистер Риарден?

— Я вас слышу.

— Мы бесконечно огорчены и готовы сделать всё, что в нашей власти. Вы, конечно, можете потребовать возмещения за причинённые вам неудобства, и мы готовы всё оплатить. Мы не станем ничего оспаривать. Вы, конечно, направите такой протест и…

— Я ничего не сказал.

— Гм? Нет, не сказали… то есть… ну… что же вы сказали, мистер Риарден?

— Я ничего не сказал.

На следующий день из Вашингтона умолял другой голос. Но этот, казалось, не скользил по телефонному проводу, а подпрыгивал с весёлой непринуждённостью канатного плясуна. Он представился как Тинки Холлоуэй и умолял Риардена принять участие в совещании, «маленькое такое совещаньице, нас будет всего несколько человек — но на самом высоком уровне. Оно состоится в Нью-Йорке, в отеле „Уэйн-Фолкленд“, послезавтра».

— За последние несколько недель произошло столько недоразумений, — заявил Тинки Холлоуэй. — Столько неприятных недоразумений — и совершенно ненужных! Мы можем исправить всё это буквально за секунду, мистер Риарден, если у нас будет возможность переговорить с вами. Мы страстно желаем встретиться с вами.

— Вы можете обязать меня явиться как свидетеля в судебном порядке, когда пожелаете.

— О нет! Нет! Нет! — испугался голос. — Нет, мистер Риарден, зачем вы так? Вы нас не понимаете, мы очень хотим встретиться с вами на дружеской основе, нам не нужно ничего, кроме вашего добровольного сотрудничества. — Холлоуэй напряжённо ждал, не послышится ли ему слабый звук отдалённого смешка. Он ждал, но ничего не было слышно. — Мистер Риарден?

— Да.

— Конечно, мистер Риарден, в такие времена, как сейчас, совещание с нами может принести вам большие выгоды.

— Совещание… о чём?

— Вы столкнулись с серьёзными трудностями… а мы стремимся помочь вам всем, чем можем.

— Я не просил о помощи.

— В наши неспокойные времена, мистер Риарден, настроение общества столь непредсказуемо и непостоянно… столь опасно… Мы хотим быть в состоянии защитить вас.

— Я не просил о защите.

— Но вы, конечно, понимаете, что мы в состоянии быть для вас очень полезными, и если вы что-нибудь хотите от нас, любую…

— Я ничего не хочу.

— Но у вас могут возникнуть вопросы, которые вы захотите обсудить с нами.

— У меня нет вопросов.

— Тогда… что ж, тогда… — Отказавшись от попыток изобразить, что оказывает любезность, Холлоуэй начал откровенно умолять: — Тогда не согласились бы вы выслушать нас?

— Если у вас есть что мне сказать.

— Конечно, мистер Риарден, конечно, у нас есть что сказать! Мы просим только об одном — выслушайте нас. Дайте нам эту возможность. Просто приезжайте на наше совещание. Вы себя ничем не свяжете… — непроизвольно вырвалось у него, и он замолчал, услышав появившееся в голосе Риардена весёлое и насмешливое выражение, мало что обещавшую интонацию, с которой Риарден ответил:

— Я это знаю.

— Ну, я полагаю… то есть… так что ж, вы приедете?

— Хорошо, — сказал Риарден. — Я буду.

Он не вслушивался в изъявления благодарности, отметив только, что Холлоуэй всё время повторял:

— В семь вечера четвёртого ноября, мистер Риарден… четвёртого ноября… — как будто дата имела какое-то особенное значение.

Риарден положил трубку и откинулся в кресле, разглядывая отблески пламени доменной печи на потолке своего кабинета. Он понял, что это совещание — ловушка, но знал, что пойдёт на это и что её устроители ничего от этого не выиграют.

Тинки Холлоуэй положил трубку и, весь в напряжении, нахмурясь, сел. Клод Слэгенхоп, президент общества «Друзья всемирного прогресса», сидевший в кресле и нервно покусывавший спичку, взглянул на него и спросил:

— Ну что, не очень?

Холлоуэй покачал головой:

— Он приедет, но… Нет, не очень. — И добавил: — Не думаю, что он пойдёт на это.

— То же говорил и недоносок.

— Я знаю.

— Недоносок сказал, чтобы мы и не пытались.

— К чёрту твоего недоноска! Мы должны пойти на это! Мы обязаны рискнуть!

Недоноском был Филипп Риарден, который несколько недель назад сообщил Клоду Слэгенхопу:

— Нет, он не хочет брать меня, не хочет дать мне работу. Я попытался сделать, как вы хотели. Старался вовсю, но всё бесполезно, он хочет, чтобы ноги моей не было за проходной. А что до настроения, то… послушайте, оно безобразное. Хуже, чем я ожидал. Я знаю его и могу сказать, что у вас нет никаких шансов. Он на пределе. Ещё немного, и он сорвётся. Вы сказали, что начальство интересуется. Скажите им, пусть и не пытаются. Скажите им, что он… Клод, да поможет нам бог, если они попробуют, они же потеряют его!

— Что ж, не очень-то ты нам помог, — сухо сказал Слэгенхоп и отвернулся.

Филипп схватил его за рукав, в его голосе внезапно прозвучало явное беспокойство:

— Послушай, Клод… согласно… Директиве 10-289… если он уйдёт… у него не будет наследников?

— Верно.

— Они отнимут его заводы и… всё остальное?

— Верно, это — закон.

— Но… Клод, они не проделают этого со мной, правда?

— Они не хотят, чтобы он уходил. Ты же знаешь. Удержи его, если можешь.

— Но я не могу. Вы же знаете, я не могу! И из-за моих политических взглядов и… за всё, что я для вас сделал, вы же знаете, что он обо мне думает! Я не имею на него никакого влияния!

— Что ж, такое уж твоё счастье.

— Клод! — в панике закричал Филипп. — Клод, меня ведь не выставят за дверь? Я же с ними, да? Они всегда повторяли, что я один из них, всегда повторяли, что я им нужен… говорили, что им нужны такие, как я, а не такие, как он… Люди моего склада, помнишь? После всего, что я для них сделал, после всей моей верности, моих услуг и веры в их дело…

— Ты, придурок чёртов, — рявкнул Слэгенхоп, — зачем ты нам нужен без него!

Утром четвёртого ноября Риардена разбудил телефонный звонок. Он открыл глаза и посмотрел в окно спальни на ясное, бледное небо, начинавшее светлеть, окрашенное в этот час в цвета неяркого аквамарина. Уже начали проглядывать лучи невидимого ещё солнца, бросавшие на старые крыши филадельфийских домов нежно-розовый отблеск. Какое-то мгновение, пока его сознание сохраняло чистоту, подобную этому небу, Риарден ничего не ощущал, кроме себя самого, и, ещё не подготовив душу к тяжести чуждых ему воспоминаний, лежал тихо, очарованный тем, что увидел и почувствовал, переживая встречу с миром, который должен быть подобен этому небу и в котором само существование человека должно стать нескончаемым утром.

Телефонный звонок вновь отбросил его в ссылку из этого утра; он вопил с короткими перерывами, подобно надоедливому, непрерывному крику о помощи, крику, не имевшему отношения к утреннему миру. Нахмурившись, Риарден поднял трубку:

— Алло?

— Доброе утро, Генри, — сказал дрожащий голос матери.

— Мама… в такой час? — сухо спросил он.

— Но ты же всегда поднимаешься с рассветом, я хотела перехватить тебя, пока ты не ушёл на работу.

— Да? Так в чём дело?

— Мне надо увидеться с тобой, Генри. Мне надо с тобой поговорить. Сегодня. Это очень важно.

— Что-нибудь случилось?

— Нет… то есть да… Я должна поговорить с тобой лично. Ты придёшь?

— Извини, не могу. Сегодня вечером у меня назначена встреча в Нью-Йорке. Если ты хочешь, чтобы я пришёл завтра…

— Нет! Нет, не завтра. Сегодня. Так надо. — В её голосе прозвучало нечто похожее на панику, но не явно выраженную, как у человека, привыкшего к постоянному ощущению беспомощности, не чувствовалось в нём и чего-то чрезвычайно срочного, если не считать нотки страха в её чисто механической настойчивости.

— В чём дело, мама?

— Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно увидеться с тобой.

— Если хочешь, можешь прийти ко мне в офис…

— Нет! Только не там! Нам нужно увидеться наедине, поговорить. Ты не мог бы, в порядке одолжения, зайти сегодня ко мне? Ведь мать просит сделать ей одолжение. Ты отказываешься встречаться с нами. Возможно, это не только твоя вина. Но не мог бы ты сделать это для меня, раз уж я тебя прошу?

— Хорошо, мама. Я буду у тебя днём, в четыре.

— Чудесно, Генри. Спасибо, Генри. Это просто чудесно.

Обстановка на заводе показалась ему несколько напряжённой, в воздухе витало нечто не поддающееся определению, но заводы для него были как лицо любимой женщины, где он мог различить малейший оттенок чувства ещё до того, как он появится. Он обратил внимание на небольшие группки новых рабочих — три или четыре такие группки занимали себя беседой несколько чаще обычного. Их манера держать себя больше напоминала бильярдную, чем завод. Он обратил внимание на взгляды, которые бросали на него, когда он проходил мимо, — немного слишком настойчивые и продолжительные. Он не стал вникать во всё это; особо удивляться не приходилось — да и некогда ему удивляться.

Днём, отправившись в свой прежний дом, он резко затормозил у подножья холма. С пятнадцатого мая он ни разу не видел своего дома, минуло уже полгода с того момента, как он вышел из него в последний раз, и вид дома сразу напомнил ему всё, что он чувствовал годами, когда ежедневно возвращался сюда: напряжённость, изумление, тупую тяжесть несчастья, о котором никому не мог поведать, отчаянные усилия понять свою семью… Усилия быть справедливым.

Он медленно поднимался по дорожке, ведущей к дому. Он не испытывал никаких чувств, кроме всеобъемлющей и безрадостной ясности. Он понял, что этот дом — памятник вины, вины перед самим собой.

Риарден ожидал встретить мать и Филиппа. Он никак не ожидал увидеть третьего человека, который поднялся, как и остальные, когда он вошёл в гостиную, — Лилиан.

Он приостановился на пороге. Они стояли и смотрели на его лицо и на открытую дверь за ним. На их лицах отражались страх и хитрость — выражение людей, шантажирующих чужой добродетелью, которое он уже научился узнавать. Неужели они ещё надеются добиться своего, взывая к его жалости, завлечь в ловушку? А ведь этого так легко избежать — достаточно сделать всего шаг назад.

Они возлагали все надежды на его жалость и боялись его гнева. Они даже не осмеливались представить себе третью возможность: его безразличие.

— Что она здесь делает? — спросил он, повернувшись к матери, голос его прозвучал ровно и бесстрастно.

— Лилиан живёт здесь со времени развода, — обороняясь, ответила она. — Я ведь не могла допустить, чтобы она умерла с голоду на улице, правда?

На лице матери появилось смешанное выражение мольбы, будто она умоляла его не бить её по лицу, и торжества, будто она сумела ударить по лицу его. Он понял, почему она приютила Лилиан — отнюдь не из сострадания — между ней и Лилиан никогда не было особой любви, их объединяло желание отомстить ему, — а из тайного удовольствия тратить его деньги на его бывшую жену, которую он отказался содержать.

Голова Лилиан склонилась в приветственном поклоне, с испытующей скромной и в то же время вызывающей улыбкой. Он не сделал попытки не заметить её, лишь посмотрел на неё в упор, как будто видел её насквозь, но её присутствие не отложилось его сознании. Ничего не сказав, он закрыл дверь и вступил в комнату.

Мать испустила тихий вздох облегчения, поспешно опустилась на ближайший стул и, нервничая, наблюдала, последует ли он её примеру.

— Так что же ты хотела? — спросил он, усаживаясь. Мать сидела выпрямившись, в неловкой позе, голова её была опущена, а плечи подняты.

— Пощады, Генри, — прошептала она.

— Что это значит?

— Ты не понимаешь?

— Нет.

— Что ж… — Она беспомощно развела руками. — Что ж… — Глаза её перебегали с предмета на предмет, стремясь уйти от его внимательного взгляда. — Что ж, мне так много нужно тебе сказать, не знаю, с чего начать… Хорошо, есть одно дело, которое само по себе неважно… и не из-за него я позвала тебя…

— И что же это за дело?

— Дело? Наши денежные пособия, моё и Филиппа. Сейчас начало месяца, а из-за ареста счетов мы ничего не можем получить. Ты ведь это знаешь, да?

— Знаю.

— Хорошо. И что будем делать?

— Не знаю.

— Я имею в виду, что ты собираешься делать с этим арестом?

— Ничего.

Мать уставилась на него, словно считая секунды в ожидании ответа:

— Ничего, Генри?

— У меня нет возможности что-то сделать.

Они следили за его лицом с напряжённым, ищущим вниманием, и он чувствовал, что мать сказала ему правду, её волновали не эти сиюминутные финансовые затруднения, они служили своего рода символом куда более широкого круга проблем.

— Но, Генри, нам приходится туго.

— Мне тоже.

— Но разве ты не можешь послать немного наличных или чего-нибудь ещё?

— Меня не предупредили и не дали времени получить наличные.

— Тогда… Послушай, Генри, всё случилось так неожиданно, это испугало людей — нам не хотят продавать в кредит, пока ты не скажешь. Я считаю, что они хотят, чтобы ты подписал кредитную квитанцию или что-то в этом духе. Так ты поговоришь с ними и уладишь всё это?

— Нет, я не буду этого делать.

— Не будешь? — У неё вырвался вздох удивления. — Почему?

— Я не принимаю на себя обязательств, которые не смогу выполнить.

— Что это значит?

— Я не могу принять на себя долги, которые не смогу оплатить.

— Что значит — не сможешь? Постановление — это только формальность, временное явление, это всем известно!

— Разве? А мне нет.

— Но, Генри… счета из магазина! Ты что, не уверен, что сможешь их оплатить, ты-то, со всеми твоими миллионами?

— Я не буду обманывать владельцев магазинов, уверяя, что у меня есть деньги.

— О чём ты говоришь? У кого же они тогда?

— Ни у кого.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мама, я думаю, ты всё понимаешь. По-моему, ты поняла это раньше, чем я сам. Никакого владения деньгами больше не существует, как и собственности. Ты одобряла это положение многие годы и верила в его справедливость. Ты хотела, чтобы у меня были связаны руки. Так и случилось. И сегодня уже слишком поздно пытаться переиграть.

— Может, ты изменишь некоторые свои политические взгляды… — Она резко замолчала, увидев выражение его лица.

Лилиан сидела, разглядывая пол, и казалось, боялась поднять глаза. Филипп хрустел пальцами.

Мать вновь взглянула Риардену прямо в глаза:

— Не покидай нас, Генри. — Проскользнувшие в её голосе нотки подсказали ему, что сейчас последует то, ради чего она хотела с ним увидеться. — Для нас настали тяжёлые времена, и мы боимся. И в этом вся правда, Генри, мы боимся, потому что ты отвернулся от нас. О, я не имею в виду счета, но это показательно… Ещё год назад ты бы не допустил, чтобы это произошло с нами. А теперь… теперь тебе всё равно. — Она выжидающе замолчала. — Разве не правда?

— Правда.

— Что ж… что ж, я полагаю, это наша вина. Это я и хотела тебе сказать — мы знаем, что это наша вина. Мы плохо относились к тебе все эти годы. Мы проявляли несправедливость к тебе, заставили тебя страдать, использовали тебя, не проронив ни слова благодарности. Мы виноваты, Генри, мы допустили ошибку и признаём её. Что ещё я могу тебе сказать? Найдёшь ли ты в себе силы простить нас?

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он чётким бесстрастным тоном, словно на деловых переговорах.

— Откуда я знаю! Кто я такая, чтобы знать? Но я не об этом хочу сказать. Не о том, что тебе делать, а о том, что ты чувствуешь. Я обращаюсь только к твоим чувствам, Генри, даже если мы их и не заслужили. Ты сильный и великодушный. Давай забудем прошлое, Генри. Простишь ли ты нас?

В её глазах отражался неподдельный испуг. Ещё год назад он бы сказал себе, что это просто её манера извиняться. Он подавил бы в себе отвращение к её словам, словам, которые ничего, кроме тумана бессмыслицы, не прибавили бы к его пониманию. Он насиловал бы свой разум, чтобы придать им какой-то смысл, даже если ничего в них не понимал. Он приписал бы ей добродетель искренности — в том виде, в каком её понимала мать, даже если бы её трактовка не совпадала с его собственной. Но он уже перестал относиться с уважением к трактовкам, не совпадающим с его собственными.

— Ты простишь нас?

— Мама, давай не будем об этом. Не вынуждай меня объяснять тебе почему. Думаю, ты всё понимаешь не хуже меня. Если ты хочешь, чтобы я что-то сделал, скажи мне прямо. И не будем больше ничего обсуждать.

— Но я тебя не понимаю! Не понимаю! Ведь я попросила тебя прийти именно затем, чтобы попросить у тебя прощения. Ты не хочешь ответить мне?

— Хорошо. Что это значит — моё прощение?

— Что?

— Я сказал: что это значит?

Она удивлённо развела руками, показывая, что ответ очевиден:

— Господи, это… это даст нам возможность лучше себя чувствовать.

— А это изменит прошлое?

— Мы будем чувствовать себя лучше, зная, что ты простил нас.

— Ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто прошлого не существует?

— О господи, Генри, неужели ты не понимаешь? Нам надо всего лишь знать, что мы… мы не совсем безразличны тебе.

— Совсем безразличны. Ты хочешь, чтобы я притворялся?

— Я умоляю тебя — прояви к нам хоть какие-то чувства!

— На каком основании?

— Основании?

— В обмен на что?

— Генри, Генри, мы же не торгуемся, речь идёт не о тоннах стали или банковском счёте, ведь мы говорим о чувствах, а ты ведёшь себя как делец!

— Но я и есть делец.

В её глазах проступил ужас — не ужас беспомощности, когда стараются, но не могут понять, а ужас, что тебя толкают к самому краю, где не понимать уже будет невозможно.

— Послушай, Генри, — поспешно вступил в разговор Филипп, — мама не может понять, что происходит. Мы не знаем, как с тобой говорить. Мы не умеем говорить на твоём языке.

— А я не говорю на вашем.

— Она пытается сказать, что мы сожалеем. Мы ужасно сожалеем, что причинили тебе боль. Ты считаешь, что мы ещё не расплатились за это, но мы уже расплатились. Мы испытываем угрызения совести.

На лице Филиппа отражалось неподдельное страдание. Ещё год назад Риарден почувствовал бы жалость. Сегодня он знал, что они удерживали его только его же нежеланием их обидеть, его боязнью причинить им боль. Это уже не пугало его.

— Нам так жаль, Генри. Мы знаем, что доставили тебе много неприятностей. Нам хотелось бы как-то компенсировать их. Но что мы можем сделать? Прошлое есть прошлое. Нам его не переделать.

— Мне тоже.

— Ты можешь принять наше раскаяние, — сказала Лилиан звенящим от осторожности голосом. — Мне от тебя ничего не надо. Я только хочу, чтобы ты знал: всё сделанное мною делалось потому, что я тебя любила.

Он молча отвернулся.

— Генри! — вскричала мать. — Что с тобой произошло? Что заставило тебя так измениться? Похоже, ты потерял всю свою человечность! Ты заставляешь нас всё время оправдываться, хотя сам ничего нам не ответил. Ты всё время говоришь о логике — но какая может быть логика в наше время? Какая может быть логика, когда люди страдают?

— Что мы можем сделать?! — кричал Филипп.

— Мы в твоей власти, — вторила Лилиан.

Они бросали свои причитания в лицо человеку, которого уже ничем не могли задеть. Они не понимали — и панический страх стал последней чертой в их попытке избежать этого понимания, — что его безжалостное чувство справедливости, которое прежде оставляло его в их власти и заставляло его мириться с любым наказанием и решать в их пользу любое своё сомнение, теперь обращено против них, что та же сила, которая заставляла его быть терпеливым и понимающим, сделала его жестоким, что справедливость, которая простила бы тысячи ошибок, совершённых по незнанию, не простит единственного шага, сознательно сделанного во зло.

— Генри, неужели ты нас не понимаешь? — умоляла мать.

— Понимаю, — спокойно ответил он.

Она отвела взгляд, избегая ясности его глаз:

— Неужели тебя не заботит, что с нами будет?

— Не заботит.

— Разве ты не человек? — В её голосе прозвучала злость. — Разве ты не способен кого-то любить? Я взываю не к твоему рассудку, а к твоему сердцу! Ведь любовь — это не то, о чём спорят, что доказывают и чем торгуют! Любовь — это отдача себя! Это чувства! О господи, Генри, неужели ты не можешь чувствовать не думая?

— Не приходилось.

Спустя мгновение снова зазвучал её голос, тихий и монотонный:

— Мы не такие умные, как ты, и не такие сильные. Если мы грешили или ошибались, так это потому, что мы беспомощны. Ты нам нужен, ты — всё, что у нас осталось, а мы теряем тебя, и нам страшно. Мы живём в ужасные времена, а впереди нас ждут ещё худшие, все вокруг до смерти напуганы, ослеплены ужасом и не знают, что делать. Как нам справиться с этим, если ты нас покинешь? Мы маленькие, слабые люди, и нас снесёт, как сплавной лес по реке, в том ужасе, который царит сейчас в мире. Возможно, в этом есть и доля нашей вины, возможно, и мы вызвали каким-то образом всё это, по недомыслию, но что сделано — то сделано, и сейчас мы уже не можем ничего изменить. Если ты нас покинешь, мы погибнем. Если ты сдашься и исчезнешь, как те люди, которые…

Её остановил даже не звук, а лишь движение его бровей, быстрое и короткое, полное сосредоточенного внимания. Затем они увидели его улыбку, улыбку, предвещавшую самый ужасный ответ.

— Так вот чего вы боитесь, — медленно произнёс он.

— Ты не можешь нас бросить, — в откровенном ужасе визжала мать. — Не можешь бросить нас сейчас. Мог бы в прошлом году, но не сейчас! Не сегодня! Ты не смеешь дезертировать, потому что теперь они выместят зло на твоей семье! Они оставят нас без гроша, они отберут всё, заставят нас голодать, они…

— Молчите! — вскричала Лилиан, которая лучше остальных понимала опасные признаки, появившиеся на лице Риардена.

Улыбка всё ещё держалась на его губах. Они знали, что он их больше не видит, но не могли понять, почему в его улыбке появилось страдание, почти тоска и почему он смотрел через комнату на проём самого дальнего окна гостиной.

Он видел, каким спокойным оставалось под градом его оскорблений это скульптурно вылепленное лицо, слышал голос, чётко произносивший здесь, в этой гостиной: «Я хотел бы вас предостеречь от греха всепрощения». Ты, который это знал уже тогда, подумал он… но не закончил про себя эту фразу, лишь позволил своим губам скривиться в горькой улыбке, потому что знал, что будет его следующей мыслью: «Ты, который это знал уже тогда, прости меня».

Так вот оно, думал он, оглядывая свою семью, вот смысл их просьб о пощаде, логика тех чувств, которые они столь высокомерно провозглашали лишёнными логики; в этом-то и состояла простая, животная сущность всех, кто провозглашал себя способным чувствовать, а не мыслить и ставил милость выше справедливости.

Они знали, чего им надо бояться. Они вычислили и назвали до того, как это сделал он, единственный способ освобождения, ещё открытый для него. Они поняли безнадёжность его позиции в промышленности, бесполезность его борьбы, сокрушительный груз, навалившийся на него. Они знали, что с точки зрения рассудка, справедливости, самосохранения выход у него оставался один — бросить всё и бежать. И всё же они хотели удержать его, сохранить его на жертвенном алтаре, заставить его разрешить им обглодать его до последней косточки во имя милости, всепрощения и братско-людоедской любви.

— Если ты всё ещё хочешь, чтобы я тебе всё объяснил, мама, — очень спокойно произнёс он, — если ты всё ещё надеешься, что я не захочу быть жестоким и не скажу того, что, как ты утверждаешь, тебе неизвестно, то здесь-то и заложен изъян твоего представления о том, что такое прощение: ты сожалеешь, что причинила мне боль, и, в качестве искупления, хочешь, чтобы я отдал себя на окончательное растерзание.

— Логика! — взвизгнула она. — Опять ты со своей мерзкой логикой! Нам нужна жалость, а не логика! Жалость, а не логика!

Он поднялся.

— Подожди! Не уходи! Генри, не покидай нас! Не обрекай нас на смерть! Какие бы мы ни были, мы люди! Мы хотим жить!

— Боже, не… — начал он в спокойном удивлении и закончил в спокойном ужасе, как будто эта мысль только сейчас дошла до него. — А по-моему, не хотите. Если бы хотели, вам было бы известно, как ценить меня.

И словно в доказательство и в ответ на лице Филиппа медленно проступило выражение, которое он хотел выдать за рассеянную улыбку, но на самом деле это были лишь страх и злорадство.

— Ты не сможешь бросить всё и бежать, — сказал Филипп. — Не сможешь бежать без денег.

Казалось, его хитрость достигла цели, Риарден резко остановился и усмехнулся.

— Спасибо, Филипп, — сказал он.

— Что? — Филипп нервно вздрогнул от изумления.

— Так значит, вот из-за чего наложили арест. Значит, вот чего боятся твои дружки. Я знал, что они готовились что-то обрушить на меня сегодня. Я не знал, что арест моих счетов — это попытка отрезать мне отступление. — Он повернулся и недоверчиво посмотрел на мать: — Вот почему ты хотела видеть меня именно сегодня, до совещания в Нью-Йорке.

— Мама ничего не знала об этом! — вскричал Филипп, за тем спохватился, смолк и закричал ещё громче: — Не понимаю, о чём ты! Я ничего не говорил! Я этого не говорил! — Его страх, казалось, потерял мистический оттенок и стал более практичным.

— Не беспокойся, мразь несчастная, я не скажу им, что ты мне что-то говорил. Но если ты пытался…

Риарден не договорил. Он оглядел три лица перед собой, и внезапная улыбка завершила фразу. Это была улыбка усталости, жалости и невероятного отвращения. Он видел перед собой крайнее противоречие, гротескный абсурд в финале игры гонителей: люди из Вашингтона надеялись удержать его, выставив этих троих в роли заложников.

— Полагаешь, что ты такой хороший, да? — Этот внезапный крик метнула Лилиан. Она вскочила с места, чтобы не пустить его к двери, лицо её исказилось, он уже однажды видел у неё такое лицо, в то утро, когда она узнала имя его любовницы. — Ты так хорош! Так горд самим собой! Что ж, у меня тоже есть что тебе сказать!

Она выглядела так, будто до этого момента не верила, что игра проиграна. Её лицо поразило его, как удар грома, и с внезапной ясностью он понял, в чём заключалась её игра и почему она вышла за него замуж.

Если выбирать человека как постоянный главный объект заботы, как средоточие собственной жизни — значит любить, полагал он, тогда она на самом деле любила его. Но если для него любовь была торжеством жизни и своего «я», тогда, для тех, кто ненавидит себя и жизнь, стремление к разрушению является единственной формой и эквивалентом любви. Лилиан выбрала его за его высокие добродетели: силу, уверенность, гордость. Она выбрала его, как другие выбирают объект любви, как символ жизненных сил человека, но стремилась она к разрушению этих сил.

Он словно увидел себя и её во время их первой встречи. Он — мужчина яростной энергии и страстных амбиций, человек, способный многое свершить, на котором сияли отблески его успеха и который ворвался в среду той претенциозной мертвечины, которая воображала себя интеллигентной элитой, уже отжившего охвостья непереваренной культуры, питавшейся отражённым светом чужих умов, предлагавшей отказ от ума как единственное своё достоинство и отличие от прочих и стремившейся к контролю над миром, как к единственному способу удовлетворения своих чувственных желаний. И она — женщина-паразит на теле этой элиты, удовлетворяющаяся их заёмной презрительной усмешкой как собственной реакцией на окружающий мир, считающая умственную импотенцию превосходством, а пустоту добродетелью. Он — не ведавший об их ненависти и в неведении презиравший их пустое позёрство; и она — считавшая его опасным для их мира, угрозой, вызовом, упрёком ему.

Чувственное желание, которое толкало других к порабощению империй, в её маленьком мирке превратилось в страсть захватить власть над ним. Она поставила своей целью разрушить его, будто, неспособная стать в один ряд с его достоинствами, могла превзойти их уничтожив, надеясь тем самым сравняться с ним в величии. Будто вандал, подумал он содрогнувшись, разбивший прекрасную статую, стал выше скульптора, изваявшего её, будто убийца, умертвивший ребёнка, стал величественнее выносившей его матери.

Он вспомнил её постоянное презрение к его работе, его заводам, его Металлу, его успехам. Вспомнил, как она хотела, чтобы он хоть раз напился, её попытки подтолкнуть его к неверности, её удовольствие при мысли, что он скатывается на уровень пошлой любовной интрижки, её ужас, когда она обнаружила, что это любовное увлечение оказалось не падением, а восхождением. Её тактика нападения, которую он находил столь дикой, была, между тем, последовательна и ясна: она хотела убить в нём самоуважение, зная, что тот, кто отказывается от своих ценностей, попадает в зависимость от прихотей другого; она хотела запятнать чистоту его нравственности, расшатать его стойкость и праведность с помощью яда вины — как будто, если бы он поддался ей, его нравственная нечистоплотность давала ей право стать такой же.

По тем же причинам и с той же целью, с тем же удовлетворением, с которым другие ткут сложные философские системы, дабы уничтожить поколения, или устанавливают диктатуру, дабы уничтожить целую страну, она, не имея в своём распоряжении никакого оружия, кроме своей женственности, поставила перед собой задачу — уничтожить одного мужчину. «Ваш кодекс был кодексом жизни, — вспомнил он голос давно потерянного молодого учителя. — Тогда каков их кодекс?»

— У меня есть что тебе порассказать! — кричала Лилиан, и в её голосе звенела бессильная ярость, жаждавшая, чтобы слова превратились в кастет. — Ты так гордишься собой, да? Так гордишься своим именем! Заводы Риардена, Металл Риардена, жена Риардена! Я ведь ею и была, да? Миссис Риарден! Миссис Генри Риарден! — Звуки, которые она издавала, напоминали квохтанье наседки, бездарную пародию на смех. — Ну так, я думаю, тебе понравится, когда ты узнаешь, что твою жену трахал другой мужчина! Я тебе изменила, слышишь, ты! Изменила не с каким-то великим, благородным любовником, а с последней вошью, с Джимом Тэггартом! Три месяца назад! До развода! Ещё будучи твоей женой! Оставаясь твоей женой!

Он стоял и слушал, как учёный, имеющий дело с предметом, не касавшимся его лично. Он наблюдал бесславный итог системы заповедей коллективной взаимозависимости, заповедей отрицания личности, собственности, фактов: вера в то, что нравственная состоятельность одного человека зависит от действий другого.

— Я тебе изменила! Слышишь, ты, нержавеющий пуританин? Я спала с Джимом Тэггартом, ты, безупречный герой! Ты что, не слышишь?.. Не слышишь меня?.. Не слы…

Он смотрел на неё, как на совершенно незнакомую женщину, остановившую его на улице своей исповедью, его взгляд заменял слова: а зачем ты мне это говоришь?

Её голос умолк. Риарден не знал, на что может быть похож распад личности, но понимал, что видит распад Лилиан. Он видел это в исчезновении её лица, во внезапном размягчении всех его характерных черт, как будто пропало то, что их связывало, в её глазах, слепых, хотя ещё и смотревших, обращённых внутрь, — в глазах, заполненных страхом, который не сравнится ни с какой внешней угрозой. Это был не взгляд личности, терявшей рассудок, а взгляд разума, видевшего полное поражение и одновременно впервые осознавшего собственную природу, взгляд человека, увидевшего, что после многих лет провозглашения несуществования как цели, он наконец добился этого.

Риарден повернулся к двери, мать, схватив за руку, остановила его. Бросив на него взгляд, выражавший тупое удивление, и сделав последнюю попытку обмануть себя, она нетерпеливо простонала со слезливым упрёком:

— Ты действительно не можешь простить нас?

— Нет, мама, — ответил он. — Вовсе нет. Я бы простил прошлое… если бы сегодня ты попросила меня бросить всё и исчезнуть.

На улице дул холодный ветер, прижимавший к телу пальто, словно в объятии, вокруг простиралось великолепное, свежее пространство земли, протянувшейся от подножья холма к горизонту, а на небе ясный день отступал перед только начинавшими сгущаться сумерками. И подобно двум закатам, венчающим день, на западе ясно и спокойно лилось багряное сияние солнца, а на востоке виднелся ещё один красный мерцающий круг — огненное дыхание заводов Риардена.

Чувство руля под руками, ровное шоссе, проносившееся под колёсами машины, когда он спешил в Нью-Йорк, оказывали на него какое-то странное бодрящее влияние. Он испытывал чувство высочайшей чёткости и одновременно умиротворения, чувство, что делаешь всё без напряжения, и это непонятным образом давало ощущение молодости. Только позднее Риарден понял, что так он и действовал всегда и полагал, что так и должно быть, в свои юные годы, а то, что он ощущал сейчас, сводилось к простому, недоумённому вопросу: а почему надо действовать иначе?

Когда на горизонте возникли очертания Нью-Йорка, Риардену показалось, что его силуэт как-то странно светится и очень чёток, хотя расстояние набрасывало на город свою вуаль, словно свечение исходило не от города, а от самого Риардена. Он смотрел на великий город, и ему были безразличны те его образы, которые возникали в сознании других. Для него это не был город гангстеров, попрошаек, бандитов и проституток, для него Нью-Йорк оставался величайшим промышленным завоеванием в человеческой истории, и то, что он значил для него, было его единственным значением. В облике города он ощущал что-то очень личное, что брало за душу и принималось тотчас же, без размышлений, как то, что видят в первый раз — или в последний.

Он остановился в гулком от тишины коридоре отеля «Уэйн-Фолкленд», у двери, в которую должен был войти. Ему пришлось сделать усилие, чтобы нажать на кнопку звонка, это заняло у него некоторое время, ведь этот номер некогда занимал Франциско д’Анкония.

Клубы табачного дыма вились в воздухе среди бархатных занавесей и непокрытых полированных столов гостиной. Дорого обставленная, но безликая комната имела уныло-роскошный вид временного пристанища и атмосферой своей мало чем отличалась от ночлежки. В тумане застоявшегося у входа дыма возникли пять фигур: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, Джеймс Тэггарт, Флойд Феррис и тощий, скрюченный тип с физиономией, напоминавшей крысу, похожий на теннисиста. Его представили как Тинки Холлоуэя.

— Ладно, — прервал Риарден приветствия, улыбки, предложения выпить и рассуждения о тяжёлом положении нации, — чего вы хотите?

— Мы все здесь ваши друзья, мистер Риарден, — выступил вперёд Тинки Холлоуэй, — исключительно ваши друзья, собравшиеся для неофициальных переговоров с целью более тесной совместной работы в единой команде.

— Мы очень хотели бы воспользоваться вашими выдающимися способностями, — сказал Лоусон, — и вашим опытом для решения проблем национальной промышленности.

— Такие люди, как вы, нужны в Вашингтоне, — вставил доктор Феррис, — у вас нет никаких причин столь долгое время оставаться в стороне, когда ваш голос нужен на самом высоком уровне руководства страной.

Что особенно отвратительно во всём этом, думал Риарден, так это то, что эти речи — ложь лишь наполовину, другая же половина, судя по истерично поспешному тону, содержала не выражаемое вслух желание, чтобы это каким-то образом оказалось правдой.

— И чего вы хотите? — повторил он.

— Господи… да послушать вас, мистер Риарден, — сказал Уэсли Моуч. Искажением черт лица он имитировал испуганную улыбку, улыбка была фальшивой, страх подлинным. — Мы… мы хотели воспользоваться вашей оценкой промышленного кризиса в стране.

— Мне нечего сказать.

— Но, мистер Риарден, — сказал доктор Феррис, — мы хотим иметь возможность работать совместно с вами.

— Я уже заявлял, причём публично, что не умею работать совместно под дулом пистолета.

— Не пора ли зарыть топор войны в эти ужасные времена? — воззвал Лоусон.

— Топор? Вы имеете в виду пистолет? Валяйте.

— Что?

— Это вы держите его в руках. Так заройте его, если сможете.

— Но… но… я просто употребил фигуру речи, — объяснил Лоусон, мигая. — Я говорил в переносном смысле.

— А я нет.

— Не следует ли нам объединиться ради блага страны в это чрезвычайно тяжёлое время? — спросил доктор Феррис. — Не можем ли мы переступить через мнения, которые нас разделяют? Мы согласны пройти свою половину пути. Если в нашей политике есть что-то, против чего вы выступаете, просто скажите нам, а мы выпустим указ и…

— Завязывайте, ребята. Я приехал сюда не затем, чтобы помогать вам делать вид, что я совсем не в том положении, в котором сейчас нахожусь, и что между нами возможны какие-либо компромиссы. А теперь к делу. Вы подготовили какой-то новый трюк, чтобы заграбастать сталелитейную промышленность. Что это?

— Кстати, — заявил Моуч, — нам предстоит обсудить жизненно важный вопрос, касающийся сталелитейной промышленности, но… что за выражения, мистер Риарден!

— Мы не хотим ничего заграбастать, — сказал Холлоуэй. — Мы просили вас приехать, чтобы обсудить это с вами.

— Я приехал получить приказы. Давайте, приказывайте.

— Но, мистер Риарден, нам бы не хотелось, чтобы вы рассматривали всё таким образом. Мы не хотим приказывать вам. Нам нужно ваше добровольное согласие.

Риарден улыбнулся:

— Я это знаю.

— Да? — радостно начал Холлоуэй, но что-то в улыбке Риардена смутило его. — Что ж, тогда…

— И ты, голубчик, — заявил Риарден, — знаешь, что в этом-то и заключается твой просчёт, роковой просчёт, который взорвёт всё. А теперь скажи мне, что за удар по моей голове ты готовишь, столь упорно не давая мне ничего замечать, или, может, мне пора домой?

— О нет, мистер Риарден! — вскричал Лоусон, внезапно бросив быстрый взгляд на часы. — Вы не можете покинуть нас сейчас! То есть, я хочу сказать, что вы не захотите уйти, не услышав того, что мы должны вам передать.

— Тогда дайте мне это выслушать.

Он увидел, как они переглянулись. Уэсли Моуч, казалось, боялся обратиться к нему. Лицо Моуча приняло выражение упрямого недовольства, которое, как приказ, было обращено к остальным в комнате, — какое бы положение они ни занимали в смысле их возможности решать судьбы сталелитейной промышленности, здесь они присутствовали только с целью поддерживать и защищать Моуча во время переговоров. Риарден на минуту задумался о причине присутствия в комнате Джеймса Тэггарта. Тэггарт сидел в мрачном молчании и, надувшись, потягивал коктейль, стараясь не смотреть в его сторону.

— Мы выработали план, — весело начал доктор Феррис, — который поможет решить проблемы сталелитейной промышленности и который вы полностью одобрите в качестве меры достижения общего благосостояния, одновременно защищая ваши интересы и обеспечивая вам безопасность в…

— Не надо говорить мне, что я одобрю или не одобрю. Дайте мне факты.

— Этот план справедлив, основателен, взвешен и…

— Мне не нужны ваши оценки. Только факты.

— Этот план… — Доктор Феррис замолчал, он утратил способность приводить факты.

— Исходя их этого плана, — вмешался Моуч, — мы гарантируем пятипроцентную прибавку к цене стали. — Он торжествующе умолк.

Риарден молчал.

— Конечно, потребуются кое-какие мелкие поправки, — мягко вступил в разговор Холлоуэй, как входят на пустой теннисный корт. — Определённую прибавку придётся предоставить производителям железной руды, скажем, не больше трёх процентов, из-за дополнительных трудностей, с которыми некоторые из них, например, мистер Ларкин из Миннесоты, теперь столкнутся, так как должны будут перевозить руду довольно дорогим способом — на грузовиках, после того как мистеру Джеймсу Тэггарту пришлось пожертвовать своим отделением в Миннесоте во имя благосостояния страны. И конечно, повышение тарифов на перевозки должно быть предоставлено железным дорогам, ну, грубо говоря, семь процентов — ввиду абсолютно необходимой потребности в… — Холлоуэй замолк, подобно игроку, вынырнувшему из водоворота беспорядочных ударов, заметив, что никто из противников его удары не отбивает.

— Но зарплату мы повышать не будем, — поспешно заметил доктор Феррис. — Одним из существенных пунктов плана является то, что мы не позволим увеличить размеры заработной платы рабочим-сталелитейщикам, несмотря на их настойчивые требования. Мы хотим быть честными с вами, мистер Риарден, и защищать ваши интересы… не считаясь с риском вызвать недовольство и возмущение в обществе.

— Конечно, если мы ожидаем, что рабочие пойдут на жертвы, — сказал Лоусон, — мы должны продемонстрировать им, что руководство тоже идёт на известные жертвы ради блага страны. Настроение людей труда в сталелитейной промышленности в настоящее время чрезвычайно неустойчиво, мистер Риарден, оно взрывоопасно и… чтобы защитить вас от… от… — Он замолчал.

— Да? — спросил Риарден. — От кого?

— …от возможного… насилия, потребуются меры, которые… Послушай, Джим, — внезапно обратился он к Джеймсу Тэггарту, — отчего бы тебе как коллеге-промышленнику не объяснить всё это мистеру Риардену?

— Что ж, кто-то должен помогать железным дорогам, — недовольно заговорил, не глядя на Риардена, Тэггарт. — Страна нуждается в железных дорогах, и кто-то должен помочь нам нести эту ношу, а если мы не получим увеличения тарифов на перевозки…

— Нет, нет и нет! — рявкнул Уэсли Моуч. — Расскажи мистеру Риардену о программе координации железнодорожных перевозок.

— Ну, программа выполняется очень успешно, — умирающим голосом заговорил Тэггарт, — если не считать не вполне поддающийся контролю фактор времени. Поэтому вопрос о том, когда наша объединённая команда вновь поставит на ноги железные дороги страны, — это только вопрос времени. Программа, могу заявить с полной ответственностью, будет работать так же успешно и в любой другой области промышленности.

— В этом нет никаких сомнений, — заявил Риарден, обращаясь к Моучу. — Зачем вы велели своей шестёрке отнять у меня время? Какое отношение ко мне имеет программа координации железнодорожных перевозок?

— Но, мистер Риарден, — вскричал Моуч с отчаянной весёлостью, — это же модель, по которой будет строиться вся наша деятельность! Ради обсуждения этого мы и при гласили вас сюда!

— Обсуждения чего?

— Программы координации сталелитейной промышленности!

Мгновение все молчали, как ныряльщики, только что вынырнувшие из глубины. Риарден сидел и, казалось, глядел на них с проснувшимся интересом.

— Ввиду критического положения в сталелитейной промышленности, — затараторил Моуч, будто не хотел дать себе времени разобраться, что во взгляде Риардена заставляет его чувствовать себя неуютно, — и так как сталь является жизненно необходимым для страны продуктом, основой структуры нашей промышленности в целом, радикальные меры, которые должны быть нами предприняты, смогут сохранить для страны весь процесс сталеварения, оборудование и заводы. — Взятый тон и навыки публичных выступлений заставили его пойти довольно далеко, но не дальше. — Имея в виду эту цель, наш план является… наш план является…

— Наш план на самом деле очень прост, — включился в разговор Тинки Холлоуэй, пытавшийся доказать это и простотой весело подпрыгивавшей интонации. — Мы снимем все ограничения на производство стали, и любая компания сможет производить, сколько ей захочется, исходя из собственных возможностей. Но чтобы избежать ненужных потерь и опасности хищнической конкуренции, все компании вкладывают свой суммарный доход в общий котёл, который будет известен как координационный пул сталелитейной промышленности, с отдельным правлением. В конце года правление будет распределять доходы, принимая во внимание общий выпуск стали по стране и количество действующих мартеновских печей, таким образом, получается некая усреднённая величина, справедливая для всех, а каждой компании будет причитаться выплата в соответствии с её потребностями. Сохранности домен придаётся первостепенное значение, и каждая компания будет получать выплаты в соответствии с числом домен в своём владении. — Он замолчал, выждал немного и прибавил: — Такова общая идея, мистер Риарден. — И не получив ответа, сказал: — О, конечно, здесь ещё много всяких сложностей, которые надо утрясти, но… общая идея такова.

Какой бы реакции они ни ожидали, они увидели совсем не то. Риарден откинулся на спинку стула, в глазах напряжённое внимание, но направленное куда-то в пустоту, как будто он разглядывал что-то на не слишком отдалённом расстоянии, затем он спросил со странным спокойствием, как о безразличном ему развлечении:

— Вы, ребята, сказали бы мне только одно: на что же вы рассчитываете?

Он знал, что они поняли. Он видел это по их лицам, по тому упрямо уклончивому взгляду, который он прежде считал взглядом лжеца, обманывавшего свою жертву, но теперь он знал, что дело намного страннее: это был взгляд людей, обманывавших собственную совесть. Они не отвечали. Они сидели молча, словно борясь за то, чтобы не он забыл свой вопрос, а они сами забыли, что слышали его.

— Это разумный, практичный план! — неожиданно с нотками злого возбуждения рявкнул Джеймс Тэггарт. — Он сработает! Должен сработать! Мы хотим, чтобы он сработал!

Все молчали.

— Мистер Риарден… — робко начал Холлоуэй.

— Давайте прикинем, — прервал его Риарден. — «Ассоциация стали» Оррена Бойла владеет шестьюдесятью домнами, одна треть из которых не работает, а остальные дают в среднем по триста тонн стали в день на каждую. У меня двадцать действующих домен, производящих по семьсот пятьдесят тонн моего металла в день. Таким образом, у нас совокупно восемьдесят домен производительностью двадцать семь тысяч тонн, что даёт в среднем триста тридцать семь с половиной тонн на домну. Каждый день в течение года я, производя пятнадцать тысяч тонн, буду получать за шесть тысяч семьсот пятьдесят, тогда как Бойл, производя двенадцать тысяч тонн, получит за двадцать тысяч двести пятьдесят. Неважно, кто там ещё будет входить в ваш пул, это не изменит общей схемы расчётов, разве что средний итог опустится ещё ниже, потому что большинство работает ещё хуже Бойла, и никто не производит больше меня. А теперь ответьте, как долго, по вашему мнению, я смогу продержаться исходя из вашего плана?

Никто не ответил, и только потом Лоусон вдруг яростно и высокомерно закричал:

— В период национальной катастрофы вашим долгом является служить, страдать и работать во имя спасения страны.

— Что-то я не пойму, почему перекачивание моих заработков в карман Оррена Бойла должно способствовать спасению страны!

— Вы должны пойти на определённые жертвы во имя общественного блага!

— Что-то я не пойму, почему Оррен Бойл является бо́льшим общественным благом, чем я.

— Но мы обсуждаем сейчас вовсе не Оррена Бойла! Вопрос не в личностях, он значительно шире. Речь идёт о со хранении материальных ресурсов страны, таких, как заводы, и спасении всего промышленного потенциала Америки. Мы не можем допустить разрушения такого огромного предприятия, как завод мистера Бойла. Он нужен стране.

— Я полагаю, — медленно произнёс Риарден, — что страна нуждается во мне намного больше, чем в Оррене Бойле.

— Ну конечно! — с испуганным энтузиазмом закричал Лоусон. — Вы нужны стране, мистер Риарден! Вы ведь это понимаете, да?

Однако жадное удовольствие, испытанное Лоусоном при намёке на знакомую формулу самопожертвования, тотчас испарилось при звуке голоса Риардена, холодного голоса дельца, ответившего:

— Понимаю.

— Дело не только в Бойле, — умоляющим тоном заговорил Холлоуэй. — Экономика страны не может сегодня выдержать столь большого сдвига. Есть ещё и тысячи рабочих завода Бойла, поставщики и покупатели. Что будет с ними, если «Ассоциация стали» окажется банкротом?

— А что будет с моими рабочими, поставщиками и покупателями, когда банкротом окажусь я?

— Вы, мистер Риарден? — недоверчиво произнёс Холлоуэй. — Вы же самый богатый и самый мощный промышленник в стране на данном этапе!

— А что будет на следующем этапе?

— Что?

— Как долго, вы полагаете, я могу производить себе в убыток?

— О, мистер Риарден. Я безгранично верю в вас!

— Ко всем чертям вашу веру! Как я могу производить себе в убыток?

— Вы справитесь!

— Как?

Ответа не последовало.

— Мы не можем теоретизировать о будущем, — вскричал Уэсли Моуч, — когда речь идёт о том, как избежать надвигающейся национальной катастрофы! Мы должны спасти экономику страны! Мы должны что-то сделать! — Невозмутимый заинтересованный взгляд Риардена вынудил его забыть об осторожности. — Если вам это не нравится, можете ли вы предложить лучшее решение?

— Конечно, — легко согласился Риарден. — Если вас интересует только производство, то уйдите с дороги, отмените все свои чёртовы постановления, пусть Оррен Бойл лопнет, дайте мне возможность купить «Ассоциацию стали» — и она будет производить тысячу тонн в день на каждую из шестидесяти домен.

— Но… мы не можем этого позволить! — вскрикнул Моуч. — Тогда получится монополия!

Риарден усмехнулся.

— Ладно, — равнодушно сказал он, — тогда пусть купит главный инженер моих заводов. Он будет работать лучше Бойла.

— Но это будет означать, что мы дали сильному преимущество над слабым! Мы не можем этого допустить!

— Тогда к чему эти пустые разговоры о спасении экономики страны?

— Всё, чего мы хотим… — Моуч замолчал.

— Всё, чего вы хотите, — это производство без людей, способных производить, разве не так?

— Это… это теория. Просто теоретическая крайность. Мы хотим только временного улучшения, исправления.

— Вы ставите временные заплатки уже годы. Разве вы не понимаете, что ваше время вышло?

— Это просто тео… — Голос отказал Моучу, и он за молчал.

— Ну хорошо, пусть, — осторожно начал Холлоуэй, — но ведь мистер Бойл в действительности… не так и слаб, он чрезвычайно способный человек. Просто дела его приняли печальный оборот, которого он не ожидал. Он вложил большие суммы в общественно значимый проект помощи слаборазвитым странам Южной Америки, а потом их медный кризис нанёс ему тяжёлые финансовые потери. Так что сейчас речь идёт лишь о том, чтобы дать ему шанс поправить дела, протянуть руку помощи, оказать временную поддержку — не больше. Всё, что надо сделать, — это просто разделить убытки между всеми, тогда все встанут на ноги и будут процветать.

— Вы делите убытки уже больше сотни… — Риарден помолчал. — Больше нескольких тысяч лет, — медленно продолжил он. — Неужели вы не понимаете, что вы уже у самого конца этой дороги?

— Это только теория! — рявкнул Уэсли Моуч.

Риарден улыбнулся.

— Но мне знакома ваша практика, — мягко произнёс он, — и я пытаюсь понять именно вашу теорию.

Он знал, что вся их программа затеяна конкретно ради Оррена Бойла. Он знал, что работа столь запутанного механизма, приводимого в действие обманом, угрозами, давлением, шантажом, — механизма, подобного сошедшему с ума компьютеру, который выбрасывает по прихоти момента любые случайные числа, — в итоге свелась к тому, что Бойл получил возможность давить на этих людей, чтобы они оторвали для него последний кусок добычи. Знал он и то, что сам Бойл не был причиной произошедшего или самым существенным его элементом. Бойл оказался лишь случайным пассажиром, а не создателем этой адской машины, которая разрушила мир. Не Бойл сделал это возможным, равно как и ни один из сидевших в этой комнате. Они тоже были пассажирами в этой машине без водителя, дрожащими любителями автостопа, которые понимали, что их неуправляемая машина в конечном счёте рухнет в пропасть. И вовсе не страх и не любовь к Бойлу заставляли их мчаться всё по той же дорожке и гнать машину навстречу своему концу, а нечто другое, не имевшее названия, что-то, что они знали и в то же время не хотели знать. Нечто не являющееся ни мыслью, ни надеждой, что он узнавал только по своеобразному выражению их лиц, пугливому выражению, говорившему: а вдруг мне удастся как-нибудь выпутаться. Почему? — думал он. Почему они считают, что могут выпутаться?

— Мы не можем позволить себе никаких теорий! — кричал Уэсли Моуч. — Мы должны действовать!

— Хорошо, я могу предложить ещё одно решение. Отчего бы вам не отобрать у меня мои заводы и не руководить ими самим?

От такого предложения они просто ударились в панику.

— О нет! — задохнулся Моуч.

— Мы и не думали об этом! — вскричал Холлоуэй.

— Мы за свободное предпринимательство! — вопил доктор Феррис.

— Мы не хотим причинить вам вред! — кричал Лоусон. — Мы ваши друзья, мистер Риарден. Разве мы не можем работать все вместе? Ведь мы ваши друзья.

В другом конце комнаты стоял стол с телефоном, скорее всего, тот же самый стол и тот же самый телефон — и перед глазами Риардена внезапно возникла фигура человека, склонившегося над телефоном, человека, который уже тогда знал то, что он, Риарден, начал понимать только теперь, человека, который боролся с собой, чтобы отказать ему в той же просьбе, в которой он отказывал теперь находившимся в комнате людям; он увидел и конец этой борьбы, искажённое лицо человека, смотревшего ему прямо в глаза, и услышал его голос, с отчаянием, но отчётливо выговаривающий: «Мистер Риарден, клянусь женщиной, которую я люблю, — я ваш друг».

Тогда он посчитал эти слова предательством и оттолкнул этого человека, чтобы уйти служить людям, смотревшим на него сейчас. Так кто же оказался тогда предателем? — подумал он. Он подумал об этом почти без эмоций, не имея права на эмоции, осознавая только торжественную и почтительную ясность. Кто принял решение дать людям, сидящим здесь, денег, чтобы они могли снять этот номер? Кем он пожертвовал и ради кого?

— Мистер Риарден, — проскулил Лоусон, — в чём дело?

Он повернул голову, заметил, что Лоусон со страхом следит за ним, и догадался, что тот увидел на его лице.

— Мы не хотим отбирать у вас заводы! — кричал Моуч.

— Мы не хотим лишать вас вашей собственности, — вторил ему доктор Феррис. — Вы нас не понимаете!

— Начинаю понимать.

Ещё год назад, подумал он, они, наверно, застрелили бы меня. Два года назад они конфисковали бы мою собственность. Поколения назад люди их типа могли позволить себе роскошь убивать и грабить, не считая нужным скрывать от себя и своих жертв, что их единственной целью является вполне материальный грабёж. Но их время ушло, ушли в прошлое и их жертвы, ушли раньше, чем обещало расписание истории, и им, грабителям, теперь оставалось только созерцать неприкрытую реальность собственных целей.

— Послушайте, ребята, — устало произнёс он. — Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите сожрать мои заводы и сохранить их одновременно. Всё, что я хочу знать, заключается в следующем: что позволяет вам считать, что это возможно?

— Не понимаю, что вы хотите сказать, — оскорблённым тоном произнёс Моуч. — Мы же сказали, что нам не нужны ваши заводы.

— Хорошо, скажу точнее. Вы хотите и сожрать, и сохранить меня одновременно. Как вы думаете это проделать?

— Не понимаю, как вы можете так говорить после того, как получили от нас все заверения, что мы считаем вас человеком, бесценным для страны, для сталелитейной промышленности, для…

— Я верю вам. Но это-то и создаёт ещё большие трудности. Вы говорите, я бесценен для страны? Да что там, вы считаете меня бесценным даже для вашей собственной шкуры. Вот вы сидите здесь и дрожите, потому что знаете — я последний, кто может спасти ваши жизни, и знаете, что времени почти не осталось. И всё же вы предлагаете план, который уничтожит, разорит меня, план, который требует, с идиотской прямотой, без увёрток, кривляний, обмана, чтобы я работал себе в убыток, что бы я работал, а каждая тонна металла, которую я произведу, обходилась мне дороже, чем я за неё плачу, чтобы я скормил вам всё, что имею, и мы будем вместе умирать с голоду. Такое отсутствие логики — это уже слишком для любого человека, даже для грабителя. Ради самих себя — бог с ней, со страной, и со мной — вы должны на что-то рассчитывать. На что?

Он видел на их лицах выражение «авось пронесёт», особое выражение, которое казалось одновременно таинственным и обиженным, как будто — совершенно невероятно! — именно он скрывал от них какой-то секрет.

— Не понимаю, почему надо обязательно так пессимистично оценивать ситуацию, — мрачно изрёк Моуч.

— Пессимистично? Вы что, действительно считаете меня способным продолжить дело при вашем плане?

— Но это только временно!

— Временных самоубийств не бывает.

— Но это только на время чрезвычайного положения! Только до тех пор, как всё придёт в порядок!

— И каким же образом всё придёт в порядок?

Ответа не последовало.

— Как, по-вашему, я буду давать сталь после того, как стану банкротом?

— Вы не станете банкротом. Вы всегда будете давать сталь, — безразличным тоном вступил в разговор доктор Феррис, не высказав ни порицания, ни одобрения, просто констатируя факт, как он мог бы сказать другому: ты всегда будешь лоботрясом. — Вам от этого никуда не деться. Это у вас в крови. Или, более научно, вы так устроены.

Риарден сел. У него было такое чувство, словно он подбирал шифр к цифровому замку и при этих словах почувствовал — шёлк! — первая цифра встала на своё место.

— Главное как-нибудь пережить кризис, — сказал Моуч, — дать людям передышку, шанс подняться.

— А потом?

— Потом будет лучше.

— За счёт чего?

Ответа не последовало.

— Кто же всё улучшит?

— Господи, мистер Риарден, люди же не стоят на месте! — вскричал Холлоуэй. — Они что-то делают, растут, идут вперёд.

— Какие люди?

Холлоуэй сделал неопределённый жест:

— Просто люди.

— Какие люди? Люди, которым вы намерены скормить последние крохи «Стали Риардена», ничего не получив взамен? Люди, которые будут продолжать потреблять больше, чем производят?

— Условия изменятся.

— Кто их изменит?

Ответа не последовало.

— Останется ли у вас что-нибудь, что можно будет грабить? Если вы не понимали смысла своей политики раньше, просто невозможно, чтобы вы не осознали этого теперь. Взгляните вокруг. Все эти чёртовы народные республики по всей планете существуют только за счёт подачек, которые вы выдавливали для них из нашей страны. Но вы — у вас не осталось ничего, откуда ещё можно что-то выжать или слизать. Ни одной страны на всём земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы её полностью выжали. Выдоили досуха. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди — если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?

Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.

Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнёс:

— Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, всё время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о несчастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель — но мы живы. — Он улыбнулся, но тотчас стёр с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Риардена.

Риарден почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: щёлк! — и встала на место ещё одна цифра в замке. Он подался вперёд.

— На что вы рассчитываете? — спросил он, его голос изменился, он стал ниже, и в нём послышался настойчивый, тяжёлый, стучащий звук дрели.

— Нам надо выиграть время! — кричал Моуч.

— Времени уже ни для чего не осталось.

— Нам нужен только шанс! — кричал Лоусон.

— Шансов тоже больше не осталось.

— Только пока мы не встанем на ноги! — кричал Холлоуэй.

— Вы не встанете на ноги.

— Только пока наша политика не начнёт приносить плоды! — кричал доктор Феррис.

— Абсурд бесплоден.

Ответа не последовало.

— Что теперь может вас спасти?

— О, вы что-нибудь придумаете! — кричал Джеймс Тэггарт.

И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Риарден почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь, — последняя цифра опустила рычаг механизма, ещё одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок. Он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.

В мгновение тишины, последовавшей за грохотом, ему показалось, что он слышит голос Франциско, спокойно спрашивавший его в бальном зале этого отеля и повторяющий вопрос здесь и сейчас: «На ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?» И он услышал собственный ответ тогда, в прошлом: «Предполагаю, на Джеймсе Тэггарте», и голос Франциско, произносящий без всякого упрёка: «Нет, мистер Риарден, это не Джеймс Тэггарт». Но теперь — в этой комнате, в этот момент — его разум ответил: «Я».

Он проклинал этих грабителей за их упрямую слепоту? Именно он сделал это возможным. Начиная с первого вымогательства, которому уступил, с первого распоряжения, которому подчинился, он дал им основание считать, что с реальностью можно не считаться, что кто-то может потребовать самых нелепых вещей и всегда найдётся кто-то другой, кто каким-то образом будет выполнять это требование. Если он принял Закон о равных возможностях, если он выполнял Директиву 10-289, если он подчинился закону, что те, кто не имеет его способностей, может ими пользоваться, что те, кто не зарабатывает, должны получать прибыль, а он, кто всё это имеет, должен нести убытки, что те, кто не умеет мыслить, должны командовать, а он, который умеет, должен подчиняться, — так разве они погрешили против логики, полагая, что существуют в нелогичной Вселенной? Это он создал её для них, он им всё это дал. Разве они погрешили против логики, полагая, что их уделом было только желать, безотносительно к тому, исполнимо ли это, а его — исполнять их желания способами, которые они не должны знать и не могут назвать? Они, мистики-импотенты, стремились уйти от ответственности разума, и они знали, что он, рационалист, возьмёт на себя исполнение их прихотей. Они знали, что он дал им свободу распоряжаться реальностью. Он не должен спрашивать почему, а они не должны спрашивать как — именно это позволило им требовать, чтобы он отдал часть своего богатства, затем всё, что имел, а затем больше, чем имел. Это невозможно? Отчего же? Ведь он что-нибудь придумает.

Он не заметил, что вскочил с места, что стоит, уставясь на Джеймса Тэггарта, пытаясь увидеть в бесформенности черт Тэггарта ответ на все катастрофы, которые наблюдал на протяжении всей своей жизни.

— Что случилось, мистер Риарден? Что я такого сказал? — Тэггарт спрашивал с возрастающим беспокойством, но Риарден не слышал его голоса.

Перед ним проходила вереница лет, ужасные потери, невыполнимые требования, необъяснимые победы зла, дутые планы и невнятные цели, провозглашаемые в полных грязной философии книгах, отчаянное недоумение жертв, которые думали, что какая-то сложная, злая мудрость движет силами, разрушающими мир, — и всё это покоится на одной догме, светившейся в лукавых глазах победителя: «Он что-нибудь придумает… Выкрутится как-нибудь… Он не оставит нас… Он что-нибудь придумает!»

«Вы, промышленники, предсказывали, что мы погибнем, а мы живы…» И это правда, подумал он. Нет, вовсе не они, а он сам не замечал реальности, которую сам же создал. Нет, они не погибли, но тогда кто? Кто погиб, заплатив своей жизнью за то, чтобы выжили эти? Эллис Уайет… Кен Денеггер… Франциско д’Анкония.

Он схватил шляпу и пальто и заметил, что остальные пытаются остановить его, что на их лицах отразилась паника и они, поражённые, кричат: «В чём дело, мистер Риарден?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уйдёте!.. Вы не можете уйти!.. Ещё слишком рано!.. Не сейчас! О, не сейчас!»

Ему казалось, что он видит их сквозь заднее стекло скоростного экспресса, будто они стоят на пути, размахивая руками, делая бессмысленные жесты и издавая непонятные звуки, на расстоянии их фигуры становились всё меньше, а голоса, умолкая, всё тише.

Один из них попытался остановить Риардена, когда тот повернулся к выходу. Он оттолкнул его с дороги, не сильно, простым, плавным движением руки, будто отстраняя мешавшие занавеси, и вышел.

Когда он уселся за руль своей машины и погнал её по дороге на Филадельфию, то ощущал только тишину. В его душе застыло молчание, словно он знал, что теперь может позволить себе отдохнуть душой. Он ничего не чувствовал, ни подъёма, ни страха, как человек, который после многолетних усилий достиг вершины горы, чтобы полюбоваться видом на окрестности, прилёг и, растянувшись на земле, отдыхал, прежде чем взглянуть вокруг, впервые свободно располагая своим временем.

Он осознавал, что перед ним тянется длинное, пустынное шоссе, петляющее и вновь устремляющееся вперёд, что его руки свободно лежат на руле, что, когда машину заносит на повороте, он слышит визг колёс. Но ему казалось, что он несётся вниз, спускаясь с неба по растянутой где-то в пустоте спирали.

Прохожие у заводских зданий, на мостах, рядом с электростанциями вдоль дороги наблюдали явление, прежде привычное для них: нарядный, мощный и дорогой автомобиль, за рулём которого уверенный в себе мужчина, вид которого кричал о преуспевании громче, чем неоновые вывески, — оно отражалось и в одежде водителя, и в его умелом обращении с машиной, и в целенаправленном, стремительном беге автомобиля. Они смотрели, как он пролетал мимо и исчезал в туманной дымке, предвестнице ночи.

Он же видел свои заводы, чёрными силуэтами поднимавшиеся из темноты на фоне пульсирующего зарева. Зарево было цвета расплавленного золота, а в небе прохладный белый, словно хрустальный, огонь отливался в слова «Сталь Риардена».

Он смотрел на удлинённые силуэты, на изгибы домен, подобных триумфальным аркам, на столбы дыма, торжественной колоннадой поднимавшиеся вдоль триумфальной аллеи в столице империи, на повисшие гирляндами мосты, на краны, салютовавшие, как пики, на медленно развевавшиеся флаги дыма. Этот вид нарушил молчание его души, и он улыбнулся, приветствуя всё, что его окружало. Это была улыбка счастья, любви, привязанности. Он никогда не любил свои заводы так, как в этот краткий миг, потому что смотрел на них сквозь призму собственных ощущений, очищенных от всего, кроме его собственных ценностей, в сияющей, избавленной от противоречий действительности. И в этот миг он понял и причину своей любви: заводы — это творение его мысли, направленной к ощущению счастья от бытия, они были воздвигнуты в разумном мире, населённом разумными людьми. Если эти люди исчезнут, если этот мир прекратит своё существование, если его заводы перестанут служить его ценностям — они останутся лишь грудой мёртвого хлама, обречённого на исчезновение, и чем скорее, тем лучше, и их уничтожение будет не актом измены, а лишь выражением верности их подлинному значению.

До заводов оставалась ещё полтора километра, когда его внимание вдруг привлёк взметнувшийся вверх небольшой язык пламени. Среди всех оттенков огня в лабиринте высоких строений он чувствовал его ненормальность и ненужность: пламя имело сырой жёлтый оттенок и пробивалось там, где не должно быть никакого пламени — из здания проходной.

В следующее мгновение он услышал сухой треск выстрела, в ответ раздались один за другим ещё три хлопка, подобных звуку от удара разозлившегося человека, влепившего пощёчину нападавшему.

Затем чёрная масса, закрывавшая дорогу впереди, начала обретать очертания. Это было уже не просто тёмным пятном и не отступало по мере приближения — у главного входа бесновалась толпа, пытаясь штурмовать завод.

Он ещё успел различить руки, размахивавшие дубинками, ломами, а некоторые и ружьями, жёлтые языки огня, и пробивавшиеся из окна проходной, синие вспышки ружейных выстрелов, летевших из толпы, и ответные вспышки с крыши. Он ещё успел увидеть силуэт человека, падающего, раскинув руки, с крыши грузовика, а затем круто вписал взвизгнувшие колёса своего автомобиля в поворот, направив его в темноту объездной дороги.

Он нёсся на скорости сто километров в час по рытвинам грунтовой дороги к восточной проходной — и уже показались ворота, когда удар колёс о рытвину отшвырнул машину к краю оврага, на дне которого покоилась груда старого шлака. Навалившись подбородком и локтем на руль, борясь с двумя тоннами стремившегося вперёд металла, напряжением всего тела Риарден пересилил инерцию машины. Она с визгом вывернула на дорогу и вновь стала послушной его воле. Всё это заняло один миг, а ещё через мгновение его нога нажала на тормоз, принудив машину остановиться, потому что в тот момент, когда свет фар скользил по оврагу, он мельком увидел тёмную длинную тень на фоне серых сорняков и нечёткое белое пятно показавшееся ему рукой человека, взывающего о помощи.

Сбросив пальто, он торопливо сбежал по склону оврага. Комья земли сыпались из-под его ног, он бежал, скользя ногами, стараясь удержаться за сухие, колючие побеги кустарника, направляясь к чёрной груде, в которой он уже разглядел человеческое тело. Мимо луны клочком ваты проплыла туча, и Риарден увидел белое пятно руки, вытянутой среди зарослей сорняков. Человек не двигался.

— Мистер Риарден… — Он услышал шёпот, который не смог стать криком, ужасный звук, словно воля пыталась заставить говорить голос, способный издавать лишь мучительные стоны.

Риарден ощутил всё сразу: и мысль, что голос ему знаком, и луч луны, проникший сквозь пену ватных облаков, и своё падение на колени возле белевшего овала лица. Перед ним лежал Кормилица.

Он ощутил, как рука молодого человека с почти нечеловеческой силой, рождённой агонией, ухватилась за его руку, увидел измученное страданием лицо, сухие губы, стекленеющие глаза и тонкую тёмную струйку из маленького чёрного отверстия в опасном, слишком близком к сердцу месте на левой стороне груди.

— Мистер Риарден… я хотел их остановить… хотел спасти вас…

— Что с тобой, малыш?

— Они стреляли в меня, чтобы я не смог сказать… я хотел предупредить, — его рука пыталась указать на красное зарево в небе, — что они делают… я не успел, но я пытался… пытался… и… я ещё могу… говорить… послушайте, они…

— Тебе нужен врач, Я отвезу тебя в больницу и…

— Нет! Подождите!.. Я думаю, мне осталось немного… я должен сказать вам… послушайте, эта перестрелка… она устроена… по приказу из Вашингтона… это не рабочие… не ваши рабочие… это те, новые, и… бандиты, нанятые со стороны… Не верьте ни одному слову, что бы вам ни говорили… Это всё подстроено… эти сволочи подстроили…

На лице молодого человека отражалось отчаянное напряжение, напряжение битвы за правое дело, голос его, казалось, черпал силу и жизнь из какого-то источника, который пульсировал в его разбитом теле, и Риарден понял, что должен его выслушать — это и будет самая большая помощь.

— Они… они уже подготовили программу координации сталелитейной промышленности… и им нужно какое-то оправдание для него… потому что они знают, что страна его не примет… и вы не примете… Они боятся, что это будет уже слишком для всех… это просто план содрать с вас шкуру заживо, вот и всё… поэтому они хотели, чтобы всё вы глядело так, будто вы морите рабочих голодом… и рабочие сходят с ума от ярости, и вы их не можете сдержать… и правительство должно вмешаться, чтобы защитить вас и обеспечить безопасность обществу… Вот ради чего всё это затеяли, мистер Риарден…

Риарден обратил внимание на содранную кожу на руках молодого человека, засохшую кровь и грязь на его ладонях и одежде, серые следы пыли и грязи на коленях и животе. В неровном свете луны, он различил колею примятых сорняков и поблёскивавшие подтёки на них, уходящие во тьму. Страшно подумать, какой путь прополз парень и сколько это заняло времени.

— Они не хотели, чтобы вы были здесь, мистер Риарден… Не хотели, чтобы вы видели их народное восстание… Потом… вы знаете, как они прячут концы в воду… ничего не просочится… одна ложь… и они надеются убедить страну… и вас… что действовали ради вашей защиты… Не дайте им надуть вас, мистер Риарден!.. Скажите стране… скажите людям… скажите журналистам… Расскажите то, что я вам сказал… я клянусь в этом… Теперь всё имеет… юридическую силу, правда?.. Ведь правда?.. Это даёт вам шанс?

Риарден сжал руку молодого человека в своей:

— Спасибо, малыш.

— Мне… мне жаль, что я опоздал, мистер Риарден, но… они не подпускали меня ни к чему до последней минуты… пока всё не началось… Они вызвали меня… на очень важное совещание… там был один человек по имени Питерс… из Стабилизационного Совета… Он в подчинении у Тинки Холлоуэя… а тот — у Оррена Бойла… Они хотели от меня только… хотели, чтобы я подписал кучу пропусков… чтобы пропустить бандитов… чтобы начать беспорядки сразу и на территории завода, и снаружи… чтобы выглядело так, будто они действительно ваши рабочие… Я отказался подписывать.

— Отказался? После того, как они посвятили тебя в свой замысел?

— Но… конечно, мистер Риарден… Не думаете же вы, что я мог участвовать в таких играх?

— Нет, малыш, полагаю, что нет. Только…

— Что?

— Ты подставился.

— Но я не мог иначе!.. Не мог же я помогать им разрушать завод, правда?.. Сколько я мог терпеть и выжидать?.. Пока они не убьют вас?.. И что бы я делал потом с собственной жизнью, если бы не рискнул ею?.. Вы… вы ведь это понимаете, мистер Риарден?

— Да, понимаю.

— Я им отказал… я выбежал из офиса… побежал за главным инженером… рассказать ему… но не смог его найти… Потом услышал выстрелы возле главной проходной… пытался дозвониться до вас… но кто-то перерезал провода… я побежал к своей машине. Хотел добраться до вас, или полиции, или газет, кого-нибудь… но они, должно быть, следили за мной… Тогда они и начали стрелять… на автостоянке… в спину… помню только, что упал и… и потом, когда открыл глаза, они сбросили меня… на груду шлака…

— На груду шлака? — медленно повторил Риарден, зная, что эта груда находилась на тридцать метров ниже.

Юноша неопределённо кивнул, показав куда-то вниз, в темноту.

— Да… туда… И я… я пополз… пополз вверх… я хотел… хотел продержаться, пока не расскажу всё кому-нибудь, кто сможет рассказать вам. — Его искажённое болью лицо внезапно разгладилось. Он улыбнулся, в голосе послышалась живая нота торжества, и он прибавил: — И я это сделал. — Потом тряхнул головой и спросил совсем как удивлённый ребёнок, сделавший неожиданное открытие: — Мистер Риарден, так, наверное, и чувствуют… когда чего-то очень хотят… просто очень хотят… просто очень хотят… и делают?

— Да, малыш, именно так. — Голова юноши откинулась назад и коснулась руки Риардена, глаза его закрылись, линия рта разгладилась, как бы удерживая миг глубокого удовлетворения. — Но ты не должен останавливаться на этом. С тобой ещё не кончено. Ты должен продержаться, пока я не отвезу тебя к врачу и… — Он осторожно приподнял юношу, но боль опять исказила его лицо, губы сжались, чтобы сдержать крик, и Риардену пришлось осторожно опустить его обратно на землю.

Юноша покачал головой, и во взгляде его промелькнуло почти извинение.

— Мне уже не выкарабкаться, мистер Риарден… Не стоит обманывать себя… Я знаю, что со мной всё кончено.

Затем, чтобы покончить с приступом жалости к самому себе, он прибавил, словно цитируя заученный урок, отчаянно стараясь придать своему голосу прежние интонации циника-интеллектуала:

— В чём дело, мистер Риарден?.. Человек — это только совокупность… определённых химических элементов… и смерть человека… в принципе ничем не отличается от смерти животного.

— Ничего поумнее не придумал?

— Да, — прошептал тот, — пожалуй, придумал. — Он обвёл взглядом темноту вокруг и вновь вернулся к Риардену, глаза приняли беспомощное, мечтательное и по-мальчишески удивлённое выражение. — Я знаю… это чепуха, всё то, чему они нас учили… всё, что они говори ли… о жизни и… о смерти… Умирание с точки зрения химии… действительно ничего не значит, но… — Он помолчал, и весь его отчаянный протест нашёл выражение лишь в напряжённости голоса, зазвучавшего очень глухо: — Но для меня это не так… И… я думаю, для животного это тоже не так… Но они говорят, что ценностей не существует… есть только социальные традиции, условности… но не ценности! — Его рука инстинктивно потянулась к ране на груди, как будто пытаясь удержать то, что он терял. — Нет… ценностей.

Потом его глаза раскрылись шире, и он произнёс неожиданно спокойно и совершенно искренне:

— Мне хочется жить, мистер Риарден. О боже, как мне хочется жить! — Он говорил спокойно, хотя чувства обуревали его. — Не потому, что я умираю… а потому, что я только сегодня открыл, что это значит — действительно быть живым… и… это странно… Знаете, когда я это обнаружил?.. В офисе… когда подставился… сказал этим подонкам, чтобы убирались к чёрту… Есть… так много вещей, которые я хотел бы узнать раньше… но… что ж, снявши голову, по волосам не плачут. — Он перехватил невольный взгляд Риардена на примятые сорняки и добавил: — Или по чему-то другому, мистер Риарден.

— Послушай, малыш, — ровным голосом проговорил Риарден. — Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу.

— Сейчас, мистер Риарден?

— Да. Сейчас.

— Боже, конечно, мистер Риарден… если смогу.

— Ты оказал мне сегодня вечером большую услугу, но я хочу попросить тебя о большем. Ты сделал большое дело, выдираясь из этой кучи шлака. Не хочешь ли ты сделать кое-что потруднее? Ты пошёл на смерть, спасая мои заводы. Не хочешь ли ты попытаться жить для меня?

— Для вас, мистер Риарден?

— Для меня, потому что я тебя об этом прошу. Потому что я этого хочу. Потому что нам вместе ещё долго карабкаться до вершины — и тебе, и мне.

— А разве… разве для вас это имеет значение?

— Имеет. Можешь ли ты сейчас сказать себе, что хочешь жить, как тогда, лёжа на груде шлака? Что хочешь продержаться и продолжать жить? Хочешь ли ты бороться за это? Ты хотел участвовать в моей битве. Хочешь ли ты участвовать в этом со мной, в нашей первой общей битве?

Он почувствовал прикосновение руки молодого человека. Оно передало страстное желание ответить, но голос смог только прошептать:

— Я попытаюсь, мистер Риарден.

— А теперь помоги мне доставить тебя к врачу. Расслабься, успокойся и позволь мне поднять тебя.

— Да, мистер Риарден. — Внезапным усилием он рывком приподнялся, чтобы опереться на локоть.

— Спокойней, Тони.

Он увидел, как на лице юноши промелькнуло подобие его прежней счастливо-нагловатой усмешки:

— Больше не «Абсолютов-Нет»?

— Больше нет. Теперь ты абсолютен, и ты это знаешь.

— Да, теперь я уже знаю несколько абсолютов. Вот первая. — Он указал на рану в груди. — Это ведь абсолютно, правда? — Он продолжал говорить, пока Риарден очень медленно и осторожно приподнимал его, продолжал, будто нервная напряжённость слов служила своеобразным наркотиком, уменьшавшим боль: — И люди не могут жить… если паршивые подонки… вроде тех, в Вашингтоне… безнаказанно творят такие дела… как то, что они затеяли сегодня… Если всё станет вонючей подделкой… и не останется ничего настоящего… и никто не будет ничем… люди не смогут так жить… И это абсолютно, правда.

— Да, Тони, это абсолютно.

Риарден так же медленно, осторожно поднялся на ноги. Он видел, как спазмы боли искажали лицо парня, пока он, как ребёнка, пристраивал его поудобнее у себя на руках. Но конвульсии перешли в ещё одно подобие прежней нагловатой усмешки, и парень спросил:

— И кто сейчас Кормилица?

— Полагаю, что я.

Риарден сделал первый шаг вверх по крошившейся под ногами земле, тело его напряглось, чтобы принять на себя все толчки, угрожавшие его хрупкой ноше, чтобы обеспечить продвижение вперёд там, где некуда было устойчиво поставить ногу.

Голова юноши опустилась на плечо Риардена. Робко, как будто стесняясь собственной бесцеремонности, Риарден наклонил голову и прижался губами к его грязному лбу.

Парень дёрнулся и приподнял голову в недоверчивом и протестующем удивлении.

— Вы знаете, что вы сделали? — прошептал он, словно не мог поверить в то, что это значило для него.

— Опусти голову, — произнёс Риарден, — и я сделаю это снова.

Голова юноши опустилась, и Риарден поцеловал его в лоб. Этим он выразил признательность отца сыну, принявшему свой первый бой.

Юноша спокойно лежал у него на руках — лицо спрятано, руки обвили шею Риардена. Потом совершенно беззвучно наружу стали прорываться лишь слабые, размеренные толчки — они-то и подсказали Риардену, что юноша плачет, плачет оттого, что приходилось признать и смириться с тем, что ему никак не выразить словами, не найти их для передачи того, что он испытывал.

Риарден продолжал свой медленный подъём наверх, шаг за шагом в неизвестность, стараясь, чтобы его походка оставалась ровной, несмотря на заросли пыльных сорняков, металлолом — хлам прошлого. Он продолжал идти к той линии, которую прочертило багровое зарево его заводов, чтобы обозначить конец оврага, возвышавшегося над ним. Он шёл плавно, неторопливо, но в его движениях ощущалась ярость воина в разгар битвы.

Он не слышал всхлипываний, но ощущал ритмичные толчки и сквозь ткань своей рубашки вместо слёз чувствовал тонкую тёплую струйку, вытекавшую из раны в ритме этих толчков. Он знал, что напряжение его тесно сомкнутых рук заключало в себе единственный ответ, который теперь мог услышать и понять юноша, и держал это трепещущее тело так, будто сила его рук могла передать часть его жизненной силы артериям, биение крови в которых становилось всё глуше.

Потом рыдания прекратились, и юноша поднял голову. Лицо его казалось тоньше и бледней, но глаза сияли, пока он, глядя на Риардена, собирался с силами, чтобы заговорить.

— Мистер Риарден… я… я очень вам симпатизировал.

— Я знаю.

У юноши уже не хватало сил улыбнуться, но улыбка светилась во взоре, которым он смотрел в лицо Риардена — лицо человека, которого он, сам того не подозревая, искал всю свою короткую жизнь, искал как воплощение его системы ценностей, о которой он ничего не знал.

Затем голова его вновь упала, но на лице уже не осталось боли, только рот принял умиротворённое выражение, по его телу пробежала лёгкая судорога, подобная последнему протестующему крику, — а Риарден продолжал медленно идти, не изменив размеренности своей походки, хотя знал, что осторожничать уже ни к чему, потому что то, что он нёс, стало тем, чем учителя юноши считали человека — совокупностью химических элементов.

Он шёл так, будто участвовал в похоронной процессии, отдавая последнюю дань юной жизни, угасшей на его руках. Он чувствовал гнев такой силы, который нельзя было охарактеризовать иначе, чем желание убивать.

Это желание было направлено не на неизвестного негодяя, пославшего пулю в мальчика, или чиновников-грабителей, нанявших негодяя, чтобы это сделать, а на учителей мальчика, которые привели его, безоружного, под бандитскую пулю, — против этих мягких, не склонных к насилию убийц из учебных классов, которые, не будучи способными ответить на вопросы детей, стремившихся прикоснуться к разуму, находили удовольствие в том, что калечили юные умы, доверившиеся их попечению.

Где-то, думал он, живёт мать этого мальчика, которая, дрожа от страха, наблюдала, готовая кинуться на помощь, за его первыми, ещё неверными шагами, когда учила его ходить, которая с ювелирной точностью высчитывала, чем и когда его кормить, фанатически подчинялась последнему слову науки в отношении его диеты и гигиены, защищая его неокрепшее тело от заразы, — а затем отослала, чтобы он превратился в измученного неврастеника, людям, которые учили его, что разума не существует, а мыслить не надо и пытаться. Если бы она кормила его отбросами, думал Риарден, подмешивала в его пищу яд, это было бы менее жестоко и губительно.

Он подумал о всех особях животного мира, которые тренируют свой молодняк в искусстве выживания: кошка обучает котят охотиться; птицы прикладывают огромные усилия, чтобы поставить на крыло своё подросшее потомство, а человек, инструментом выживания которого является его мозг, не только не способен научить ребёнка думать, но даже посвящает образование своих детей целям разрушения разума, убеждая их, что мысль эфемерна и зла, ещё до того, как они начнут думать.

Взрослые обрушивают на ребёнка поток броских фраз, действующих как последовательность шоковых приёмов, призванных заморозить желание действовать, остановить деятельность сознания: «Не задавай так много вопросов, детей должно быть видно, но не слышно!»; «Кто ты такой, чтобы думать? Это так, потому что я это сказал!»; «Не спорь, подчинись!»; «Не пытайся понять, поверь!»; «Не возникай!»; «Не высовывайся!»; «Не борись, иди на компромисс!»; «Доверяй не уму, а сердцу!»; «Откуда тебе знать? Родители знают лучше!»; «Кто ты такой, чтобы понимать? Общество понимает лучше тебя!»; «Откуда тебе знать? Чиновники знают лучше всех!»; «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!»; «Кто ты такой, чтобы пытаться не попасть под бандитскую пулю? Это только личное предубеждение!».

Люди содрогнулись бы, увидев, как птица-родительница вырывает перья из крыльев своего птенца, а затем выталкивает его из гнезда, чтобы он научился выживать, — а ведь именно это они делают со своими детьми.

Не вооружённый ничем, кроме бессмысленного набора фраз, этот мальчик боролся за своё существование, он, спотыкаясь, вслепую, предпринял несколько обречённых на неудачу усилий, пропищал свой возмущённый, удивлённый протест — и погиб в нервной попытке воспарить на своих выщипанных крыльях.

Но некогда существовала и другая плеяда учителей, подумал Риарден и вспомнил о тех, кто создал эту страну. Он подумал, что матерям следовало бы пасть на колени и пожалеть о таких людях, как Хью Экстон. Найти их и умолять вернуться.

Он прошёл через проходную своего завода, не обратив внимания на охранников, позволивших ему войти. Они уставились на его лицо и его ношу, он не приостановился, чтобы выслушать, что они говорят, указывая на кипевшую в отдалении драку. Он продолжал медленно идти к полоске света, — открытым дверям больничного корпуса.

Он вошёл в освещённое помещение, заполненное людьми, окровавленными бинтами и запахом антисептиков, положил свою ношу на лежак, ничего никому не объяснив, и вышел не оглянувшись.

Он пошёл к главной проходной, в направлении огненного зарева и звуков перестрелки. Время от времени он замечал фигуры людей, бежавших под огнём в проходах между зданиями или стрелявших из-за угла, спасаясь от преследования охраны и рабочих. Он удивился, заметив, что его рабочие хорошо вооружены. Казалось, они уже утихомирили громил на территории завода и осталось справиться только с осадой главной проходной. Он увидел хамского вида парня, бегущего к пятну света, с животной радостью молотя обрезком железной трубы по широким окнам и пританцовывая, как горилла, под звуки бьющегося стекла. Потом три человеческие тени упали на парня и поволокли его, упиравшегося изо всех сил, по земле.

Осада проходной, казалось, захлебнулась, будто толпе сломали хребет. Риарден слышал в отдалении отдельные выкрики, но выстрелы с дороги становились всё реже, огонь, охвативший здание проходной, потушили, у ворот и окон появились вооружённые люди, занявшие умело организованную оборону.

На крыше здания у ворот Риарден заметил, подойдя ближе, силуэт стройного человека, державшего по пистолету в каждой руке и под прикрытием трубы стрелявшего время от времени по толпе, казалось, сразу в двух направлениях, как часовой, охранявший подходы к проходной. Уверенность движений, сама манера стрелять, не тратя времени на поиск цели, — он лишь резко вскидывал пистолет для выстрела без промаха — делали его похожим на героя вестернов. И Риарден любовался им с каким-то безличным удовольствием, как будто битва за завод уже перестала его интересовать, но он ещё мог наслаждаться зрелищем умения и уверенности, с которым люди той далёкой эпохи некогда боролись со злом.

Луч прожектора ударил Риардену прямо в лицо, а когда он передвинулся вперёд, Риарден заметил, что человек на крыше наклонился вниз и как будто посмотрел в его сторону. Человек сделал кому-то знак заменить его и внезапно исчез со своего поста.

Риарден поспешно бросился в узкий тёмный проход впереди, но со стороны, из-за поворота, вдруг послышался пьяный голос, заоравший: «Вот он где!» Круто повернувшись, Риарден увидел две массивные фигуры, бежавшие к нему. Он увидел ухмыляющееся бессмысленное лицо с открытым в безрадостной гримасе ртом, дубинку в поднимающейся руке и услышал приближающийся звук бегущих шагов с противоположной стороны. Он попытался увернуться, — и получил дубинкой по затылку. В тот момент, когда темнота взорвалась перед его глазами и он пошатнулся, отказываясь в это поверить, а затем стал падать, он почувствовал, как сильная рука невидимого защитника поддержала его, не давая упасть. Он услышал, как в паре сантиметров от его уха грохнул пистолетный выстрел, потом ещё один из того же оружия и в ту же секунду, но показавшийся уже слабым и отдалённым, словно сам Риарден падал в глубокую шахту.

Первое, что он осознал, открыв глаза, — ощущение полного покоя. Потом он увидел, что лежит на диване в современной, строго обставленной комнате, и понял, что это его собственный кабинет и что двое мужчин, стоящих рядом с ним, — заводской врач и главный инженер. Он ощущал боль в голове, которая казалась бы очень сильной, если бы он уделил ей больше внимания, он почувствовал, что голова его перевязана. Чувство покоя проистекало от ощущения полной свободы.

Значение повязки и значение собственного кабинета не следовало воспринимать как единое целое. Это не самое лучшее сочетание для жизни. Теперь это не его битва, не его дело, не его жизнь.

— Полагаю, со мной всё будет в порядке, доктор, — сказал он, поднимая голову.

— Да, мистер Риарден, к счастью. — Доктор разглядывал его, будто всё ещё не мог поверить, что такое могло случиться с Хэнком Риарденом на его же собственном заводе. В голосе доктора слышались нотки оскорблённой верности и негодования. — Ничего серьёзного, просто поверхностная рана и лёгкое сотрясение. Но вам нужен покой, позвольте себе отдохнуть.

— Хорошо, — твёрдо заверил Риарден.

— Всё кончено, — сказал главный инженер, махнув рукой в сторону завода за окном. — Мы задали ублюдкам трёпку, они бегут. Вам не о чем беспокоиться, мистер Риарден. Всё кончено.

— Да, — подтвердил Риарден. — Должно быть, вам ещё придётся поработать, доктор.

— О да. Не думал, что доживу до того дня, когда…

— Понимаю. Идите, доктор, займитесь другими. Со мной всё будет в порядке.

— Да, мистер Риарден.

— А я позабочусь о заводе, — сказал главный инженер, когда доктор поспешил к выходу. — Всё под контролем, мистер Риарден. Но такой мерзости…

— Я знаю, — ответил Риарден. — А кто был моим спасителем? Кто-то подхватил меня, когда я падал, и открыл огонь по громилам.

— Ещё как! Прямо в рожи. Всех уложил. Это наш новый горновой. Здесь уже два месяца. Лучший из всех, кого я когда-либо видел. Тот самый, кто догадался, что замышляют эти стервецы, и этим же утром предупредил меня. Сказал, чтобы я вооружил наших людей, всех, кого могу. От полиции мы не получили никакой помощи, да и от военных тоже. Они всячески мялись и выдумывали самые фантастические предлоги для отказа и проволочек. Понятно, что всё было спланировано заранее и бандиты не ожидали вооружённого сопротивления. И всё этот горновой, Фрэнк Адамс, который организовал защиту, руководил всей обороной и дежурил на крыше, снимая всю ту нечисть, которая подходила слишком близко к воротам. Господи, вот это снайпер! Я содрогаюсь при мысли, сколько жизней он сегодня спас. Эти подонки жаждали нашей крови, мистер Риарден.

— Я хотел бы увидеть его.

— Он ожидает на улице. Это он принёс вас сюда и попросил разрешения, если можно, поговорить с вами.

— Пошлите его ко мне. Затем отправляйтесь к себе, принимайтесь за дело и кончайте со всем этим.

— Могу ли я сделать для вас ещё что-нибудь?

— Нет, большое спасибо.

Риарден лежал спокойно, один, в тиши своего кабинета. Он знал, что в существовании завода уже нет смысла, и полнота этого знания не оставляла места для боли сожаления об иллюзии. Он уже видел, как финал всего, дух и сущность своих врагов: бессмысленное лицо бандита с дубиной в руках. Но заставила его отпрянуть в ужасе мысль не об этом лице, а о профессорах, философах, моралистах, мистиках, которые допустили его существование в этом мире.

Он ощущал особую ясность мысли. Её породили гордость и любовь к этой земле, земле, которая принадлежала ему, а не им. Это чувство вдохновляло его всю жизнь, чувство, которое некоторые испытывали в молодости, а затем предали, но он всегда оставался верным ему и нёс его в себе как потрёпанный, побывавший в переделках, неопознанный, но вечно живой двигатель, — чувство, которое теперь он испытал в полной и ни с чем не сравнимой чистоте: ощущение собственной высшей ценности и высшей ценности своей жизни. Он почувствовал абсолютную убеждённость в том, что его жизнь принадлежит только ему, и прожить её надо, не покоряясь злу, и что никогда не существовало необходимости ему покоряться. Ему было радостно и спокойно от сознания, что он освободился от страха, боли и чувства вины.

Если правда, думал он, что существуют те, кто бросил вызов этому миру, те, кто борется за освобождение людей, подобных мне, пусть они посмотрят на меня теперь, пусть откроют свой секрет, пусть воззовут ко мне, пусть…

— Входите! — громко произнёс он в ответ на стук в дверь.

Дверь отворилась, он продолжал спокойно лежать. На пороге стоял человек с растрёпанными волосами, испачканным сажей лицом и покрытыми ожогами от работы с раскалённым металлом руками, одетый в заскорузлый комбинезон и покрытую пятнами крови рубашку, но стоявший так, будто на нём развевающийся на ветру плащ, — и в этом человеке он узнал Франциско д’Анкония.

Риардену показалось, что его сознание метнулось вперёд прежде, чем его тело, которое отказывалось двигаться, скованное изумлением. Его сознание смеялось, говоря ему, что это совершенно естественно, иначе и быть не могло.

Франциско улыбнулся улыбкой, которой встречают солнечным утром друга детства, будто нет ничего более естественного. И Риарден понял, что улыбается в ответ, хотя какая-то его часть ощущала это как невероятное чудо, осознавая всё же, что это неотразимо правильно.

— Вы месяцами мучили себя, — заговорил Франциско, приближаясь к Риардену, — раздумывая, какие выбрать слова, чтобы попросить у меня прощения, и имеете ли вы право просить его, если когда-нибудь встретите меня. Теперь вы убедились, что этого вовсе не нужно, не нужно ничего просить и прощать.

— Да, — ответил Риарден, и это прозвучало удивлённым шёпотом, но к мгновению, когда закончил своё высказывание, он знал, что большей благодарности он не мог предложить. — Да, я знаю это.

Франциско сел у него в изголовье и медленно провёл рукой по его лбу исцеляющим прикосновением, которое закрыло страницы прошлого.

— Я хотел сказать тебе только одно, — произнёс Риарден. — Я хочу, чтобы ты услышал это от меня: ты сдержал свою клятву, ты действительно оказался моим другом.

— Я понимал, что вы это знали, и знали с самого начала. Вы это знали, и неважно, что вы думали о моём поведении. Вы ударили меня потому, что не смогли заставить себя сомневаться в этом.

— Это… — прошептал Риарден. — Я не имел права говорить тебе это… не имел права выставлять её в качестве оправдания…

— Вы не предполагали, что я могу понять это?

— Я хотел тебя найти… и не имел права искать… а всё это время ты был… — Он указал на одежду Франциско, затем его рука беспомощно опустилась, и он закрыл глаза.

— Я работал у вас горновым, — усмехнулся Франциско. — Не думаю, что вы стали бы возражать. Вы сами предложили мне эту работу.

— И ты находился здесь как мой телохранитель все эти два месяца?

— Да.

— Ты был здесь уже… — Он замолчал.

— Правильно. Утром того дня, когда вы читали моё прощальное послание над крышами Нью-Йорка, я отметился здесь на своей первой плавке как ваш горновой.

— Скажи, — медленно произнёс Риарден, — в тот вечер на свадьбе Джеймса Тэггарта, когда ты говорил, что готовишься к своему самому большому завоеванию… ты ведь имел в виду меня?

— Конечно.

Франциско слегка подтянулся, словно приступая к выполнению серьёзной задачи, лицо его посуровело, улыбка осталась только в глазах.

— Я должен вам о многом поведать, — начал он. — Но сначала вы должны повторить некое слово, которое однажды предложили мне, но я… вынужден был отказаться, потому что знал, что несвободен его принять.

Риарден улыбнулся:

— Какое слово, Франциско?

Франциско склонил голову в знак того, что принял его, и ответил:

— Спасибо, Хэнк. — Затем он поднял голову. — А теперь я расскажу тебе о вещах, ради которых появился здесь и которые недосказал тебе в тот вечер, когда появился здесь впервые. Полагаю, ты уже готов их выслушать.

— Да, готов.

Сияние стали, изливающейся из домны, окрасило небо за окном. Сияние медленно прошлось красным отблеском по стенам кабинета, над пустым столом, по лицу Риардена, будто приветствуя его и одновременно прощаясь.

Глава 7

«Говорит Джон Голт»

Звонок в дверь прозвучал как сигнал тревоги — длинным, требовательным визгом, прерванным нетерпеливыми ударами чьих-то неспокойных пальцев.

Вскочив с постели, Дэгни заметила холодный, бледный солнечный свет позднего утра и часы вдалеке, которые показывали десять. Она работала у себя в кабинете до четырёх утра и оставила записку, что придёт не раньше полудня.

Искажённое паникой белое лицо, смотревшее на неё из дверного проёма, принадлежало Джеймсу Тэггарту.

— Он сбежал! — закричал он.

— Кто?

— Хэнк Риарден! Сбежал, смылся, пропал, исчез!

Дэгни на мгновение замерла, держа в руках пояс от халата, который завязывала; затем, когда она всё поняла, её руки плотно завязали пояс, почти надвое перерезав тело в талии, и она разразилась смехом. Смехом победителя.

Он ошеломлённо посмотрел на неё.

— Что с тобой? — выдохнул он. — Ты что, не поняла?

— Хватит, Джим. — Она презрительно отвернулась, проходя в гостиную. — О да, я поняла.

— Он смылся! Сбежал, сбежал, как и другие! Оставив свои заводы, свои банковские счета, свою собственность — всё! Просто исчез! Взял кое-какую одежду и всё, что у него было дома в сейфе, — нашли открытый сейф в его спальне, открытый и пустой, — и это всё! Ни слова, ни записки, ни объяснения! Мне позвонили из Вашингтона, но это всё уже гуляет по городу! Новости, я имею в виду, происшествие! Это уже не скрыть! Они попытались, но… Никто не знает, как это просочилось, но на заводах уже всё известно: слово вылилось наружу, как из доменной печи, и все знают… и пока собирались их остановить, вся шайка исчезла! Его заместитель, главный металлург, главный инженер, секретарь Риардена, даже заводской врач! И бог знает, кто ещё! Дезертируют, ублюдки! Дезертируют, несмотря на все наши указы! Он смылся, и остальные смылись. А заводы просто брошены и стоят себе не работая! Ты понимаешь, что это значит?

— А ты? — спросила она.

Он швырял в неё всю эту историю, фразу за фразой, будто пытался стереть с её лица улыбку, странную неподвижную улыбку горечи и торжества. Ему не удалось стереть её.

— Это национальная катастрофа! Да что с тобой? Неужели ты не понимаешь, что это смертельный удар для нас? Он разрушит остатки морального духа и экономики страны! Мы не можем допустить его исчезновения! Ты должна вернуть его!

Её улыбка погасла.

— Ты можешь! — кричал он. — Ты единственная, кто может! Ведь он твой любовник, разве нет?.. Да не смотри на меня так! У нас нет времени жеманничать! У нас осталось лишь время, чтобы вернуть его! Ты должна знать, где он! Ты можешь его найти! Ты должна встретиться с ним и вернуть его!

Взгляд, который она бросила на него, оказался ещё ужаснее её улыбки — она смотрела на него так, будто он стоял перед ней совершенно голый и этот вид вызывал у неё омерзение, которого она не могла сдержать.

— Я не могу его вернуть, — сказала она, не повышая голоса. — И не сделала бы этого, даже если бы могла. А теперь — вон отсюда.

— Но национальная катастрофа…

— Вон отсюда.

Она не заметила, как он вышел. Она стояла одна посреди своей гостиной — голова опущена, плечи поникли, но при этом она улыбалась, улыбкой печали и нежности приветствуя Хэнка Риардена. Она смутно поражалась, отчего так радуется, что он освободился, так уверена в его правоте, отказываясь всё же сама от такого же освобождения. Два чувства боролись в ней: одно — как порыв торжества — он свободен, они его уже не схватят; другое напоминало молитву: ведь мы ещё можем победить, но пусть я буду единственной жертвой…

Странно, размышляла она в последовавшие затем дни, разглядывая окружавших её людей, эта катастрофа заставила их так много думать о Хэнке Риардене, как ни одно из его достижений, как будто их сознание воспринимало лишь несчастья, а не ценности. Некоторые, говоря о нём, грязно ругались, другие говорили шёпотом, с виноватым и испуганным видом, как будто неведомый меч отмщения вот-вот упадёт на их головы, третьи — уклончиво, делая вид, что ничего не произошло.

Газеты подобно марионеткам кричали одинаково воинственно и в один голос: «Приписывать дезертирству Хэнка Риардена столь важное значение является изменой обществу. Это подмена общественной морали обветшалым убеждением, что личность может иметь какое-то значение для общества». «Изменой обществу является и распространение слухов об исчезновении Хэнка Риардена. Мистер Риарден не исчез, он в своём кабинете, руководит своими предприятиями как обычно. На заводах „Сталь Риардена“ всё спокойно, если не считать мелочей вроде недавно имевшего место сведения личных счетов среди рабочих». «Это измена обществу — освещать в непатриотических тонах трагическую потерю Хэнка Риардена. Мистер Риарден не дезертировал, он погиб в автомобильной катастрофе, направляясь на завод, его убитая горем семья настояла на скромных похоронах».

Странно, размышляла Дэгни, узнавать новости только из отрицаний, как будто существование прекратилось, факты исчезли и только лихорадочные опровержения, произносимые официальными лицами и газетчиками, давали какую-то пищу для догадок о действительности, которую они отрицали. «Не соответствует действительности, что сталелитейный завод Миллера в Нью-Джерси прекратил свою деятельность». «Не соответствует действительности, что компания „Моторы Янсена“ в Мичигане закрыла ворота». «Порочно и антиобщественно распространять лживые измышления, что машиностроители и металлообработчики оказались на грани краха под угрозой дефицита стали. Нет никаких оснований ожидать, что её может не хватить». «Преувеличены и необоснованны слухи, что программа координации сталелитейной промышленности подготовлена и одобрена мистером Орреном Бойлом. Адвокат мистера Бойла выразил резкий протест и заверил прессу, что мистер Бойл является яростным противником подобного плана. Мистер Бойл, как стало известно, лечится в настоящее время от нервного расстройства».

Но некоторые перемены бросались в глаза прямо на улицах Нью-Йорка, в холодных, сырых сумерках осенних вечеров. Толпа собралась напротив магазина скобяных товаров, хозяин которого широко распахнул двери, приглашая покупателей самих распоряжаться тем, что осталось из его скудного запаса. А он в это время истерически хохотал, глотая рвавшиеся из груди рыдания, и на прощанье расколотил зеркальные стёкла своей витрины. И толпа собралась у дверей ветхого жилого дома, рядом с которым ждала машина скорой помощи, а из дверей выносили трупы мужчины, его жены и троих детей, отравившихся газом в запертой комнате; мужчина владел небольшим предприятием по отливке изделий из стали.

Если сейчас они понимают ценность Хэнка Риардена, думала Дэгни, почему они не понимали этого раньше? Почему они тогда не уберегли себя от неминуемой гибели и не спасли его от неблагодарных многолетних мучений? Она не находила ответа.

В тишине бессонных ночей Дэгни думала, что она и Хэнк Риарден поменялись местами: он находится в Атлантиде, а она отрезана от него лучевым экраном. Он, наверное, взывает к ней, как она пыталась подать сигнал его терпевшему бедствие самолёту, но никакой зов не может пробиться сквозь этот экран.

И всё же экран раздвинулся на очень короткое время — на длину письма, которое она получила спустя неделю после исчезновения Риардена. На конверте не было обратного адреса, только штемпель какой-то деревушки в штате Колорадо. Письмо содержало два предложения:

Я его встретил. Я не виню тебя.

X. Р.

Она долго сидела неподвижно, будто не могла ни двигаться, ни чувствовать. Я ничего не чувствую, подумала она, потом заметила, что её плечи дрожат непрерывной мелкой дрожью, и догадалась, что огромное напряжение в ней рождено торжествующей благодарностью, благодарностью и печалью, радостью победы, которая позволила этим двоим встретиться, окончательной победы обоих. Благодарностью, что они там, в Атлантиде, всё ещё считали её своей и позволили ей в виде исключения получить письмо, и одновременно печалью от сознания, что её бесчувствие — это борьба за то, чтобы не слышать вопросы, которые она слышит теперь. Бросил ли её Голт? Ушёл ли он в долину, чтобы встретиться со своей самой великой победой? Возвратится ли он? Отказался ли он от неё? Самое мучительное заключалось не в том, что у неё не находилось ответов, а в том, что ответы были настолько просты и настолько легко достижимы, и в то же время она не имела права сделать шаг и получить ответ на свои вопросы.

Она не пыталась увидеться с ним. Каждое утро в течение месяца, входя в свой кабинет, она ощущала не пространство вокруг себя, а тоннель внизу, под полами здания, и, работая, ловила себя на том, что часть её мозга с какой-то безжизненной активностью считала цифры, читала отчёты, принимала решения, тогда как остальная, живая, пребывала в бездействии и покое, застывшая и созерцательная, ей запретили идти дальше повторения одной и той же фразы: он там, внизу. Единственный шаг в сторону, который она себе позволяла, заключался в быстром взгляде на платёжную ведомость рабочих Терминала. Она видела его имя: Голт, Джон. Оно стояло прямо и открыто на листе бумаги свыше двенадцати лет. Рядом с именем она видела его адрес, и весь следующий месяц делала всё, чтобы забыть его.

Прожить этот месяц оказалось трудно — даже теперь, когда она смотрела на письмо, но ещё труднее оказалось переносить мысль, что Голт ушёл. Даже её отказ видеть его служил своеобразной связью с ним, ценой, которую она согласилась платить, победой, одержанной во имя его. А теперь уже ничего не осталось, если не считать вопроса, которого не следовало задавать. Его присутствие в тоннеле поддерживало её в движении в течение всех этих дней, так же как его присутствие в городе поддерживало её в течение всего этого лета, так же как его присутствие где-то в этом мире поддерживало её в течение тех лет до того, когда она впервые услышала его имя. Теперь она ощущала, что всё замерло, остановилось.

Она продолжала движение, потому что у неё в кармане всегда лежала сверкающая пятидолларовая золотая монета — последняя капля горючего. Она продолжала движение, защищённая от внешнего мира своей последней бронёй — безразличием.

Газеты не печатали ничего о прокатившихся по всей стране вспышках насилия, но она следила за ними по отчётам проводников, сообщавших об изрешечённых пулями вагонах, разобранных путях, нападениях на поезда, осаждённых станциях в Небраске, Орегоне, Техасе, Монтане, — тщетные, обречённые на провал вспышки, порождённые только отчаянием и кончавшиеся только разрушениями. В некоторых беспорядках участвовали лишь местные жители, другие распространялись шире. Целые районы поднимались в слепом мятеже, там арестовывали местных чиновников, изгоняли агентов Вашингтона, убивали налоговых инспекторов, затем провозглашали независимость от страны и доводили свои действия до крайних проявлений того самого зла, которое и сгубило их, словно борясь с убийством с помощью самоубийства: отнимали всю собственность, которую можно было отнять, объявляли каждого ответственным за всех и вся — и погибали в течение недели, проев свою жалкую добычу, полные ненависти ко всему и ко всем, в хаосе, где не существовало никаких законов, кроме закона грубой силы, погибали под равнодушным натиском нескольких усталых солдат, посылаемых Вашингтоном, чтобы навести порядок на руинах.

Газеты об этом не упоминали. В редакционных статьях по-прежнему утверждалось, что самоотверженность — единственный путь к прогрессу, самопожертвование — единственная моральная установка, жадность — враг, а любовь — решение проблемы, убогие фразы оставляли во рту противно сладковатый привкус, как больничный запах эфира.

Слухи распространялись по стране циничным испуганным шёпотом — и всё же люди читали газеты и вели себя так, будто верят в то, о чём читают, и каждый соревновался с другими, кто лучше отмолчится, каждый делал вид, что ничего не знает, хотя всё знал, каждый внушал себе, что неназванное не существует. Всё это напоминало вулкан, который вот-вот начнёт извергаться, в то время как люди у его подножья не хотят ничего знать о внезапно появившихся трещинах, чёрном дыме, клокотании в жерле горы и продолжают верить, что единственная опасность для них — осознание, что все эти признаки реальны.

«Слушайте доклад мистера Томпсона о глобальном кризисе двадцать второго ноября!»

Так в первый раз прозвучало признание того, что ранее не признавалось. Объявление начали передавать за неделю до события, и оно продолжало раздаваться во всех уголках страны.

«Мистер Томпсон выступит перед народом с докладом о глобальном кризисе! Слушайте мистера Томпсона на всех радиостанциях страны и по всем телевизионным каналам в двадцать часов двадцать второго ноября!»

Вначале первые полосы газет и вопли дикторов объясняли: «Чтобы противодействовать страху и слухам, распространяемым врагами народа, мистер Томпсон двадцать второго ноября выступит с обращением к стране и даст полный отчёт о ситуации в мире в момент глобального кризиса. Мистер Томпсон положит конец силам зла, чья цель — держать нас в состоянии страха и отчаяния. Он внесёт свет в объявшую мир тьму и укажет путь решения наших трагических проблем — путь трудный, соответствующий тяжести положения, но путь славный, который принесёт нам возрождение света. Обращение мистера Томпсона будет транслироваться всеми радиостанциями страны и всего мира, повсюду, где ещё существует радиосвязь».

Затем хор голосов окреп и продолжал нарастать каждый день. «Слушайте мистера Томпсона двадцать второго ноября!» — вещали заголовки ежедневных газет. «Не забудьте о мистере Томпсоне двадцать второго ноября!» — кричали радиостанции в конце каждой программы. «Мистер Томпсон расскажет вам правду!» — твердили объявления в метро и автобусах, плакаты на стенах зданий, а потом и листовки на ограждениях заброшенных шоссе.

«Не теряйте надежды! Слушайте мистера Томпсона!» — вещали флажки на правительственных машинах. «Не сдавайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» — взывали в конторах и магазинах. «Не отчаивайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» — возвещали в церквях. «Мистер Томпсон даст вам ответ!» — выписывали в небе военные самолёты, буквы распадались в небесном пространстве, и ко времени, когда фраза бывала завершена, оставалось только последнее слово.

Задолго до двадцать второго на площадях Нью-Йорка водрузили уличные громкоговорители. Они хрипло просыпались к жизни каждый час, в одно время с перезвоном отдалённых часов, чтобы послать сквозь поредевший шум автомобилей над головами плохо одетой толпы звучный механический, как у будильника, крик: «Слушайте сообщение мистера Томпсона о глобальном кризисе двадцать второго ноября!» Крик прокатывался в морозном воздухе и исчезал среди окутанных туманом крыш, под пустой страницей календаря, на котором отсутствовала дата.

Днём двадцать второго ноября Джеймс Тэггарт передал Дэгни, что мистер Томпсон хотел бы встретиться с ней для беседы перед своим выступлением.

— В Вашингтоне? — недоверчиво осведомилась она, глядя на часы.

— Ну что ж, я должен заключить, что ты не читаешь газет, чтобы быть в курсе важных событий. Разве тебе не известно, что мистер Томпсон будет вести передачу из Нью-Йорка? Он приехал сюда посовещаться с ведущими деятелями в области промышленности, а также профсоюзов, науки, культуры и людьми из руководства страны. Он потребовал, чтобы я привёл на совещание и тебя.

— Где оно состоится?

— Прямо на студии.

— Надеюсь, от меня не ждут речей на публику в поддержку их политики?

— Не беспокойся, скорее всего тебе не позволят даже сесть близко к микрофону! Им просто хочется выслушать твоё мнение, и ты не можешь отказаться, не в этот чрезвычайный для нации момент, не тогда, когда тебя лично пригласил мистер Томпсон. — Он говорил неприветливо, стараясь не встречаться с ней глазами.

— Когда начнётся совещание?

— В 7:30 вечера.

— Не слишком много времени для совещания по случаю чрезвычайного положения в стране, тебе не кажется?

— Мистер Томпсон очень занятой человек, а теперь, пожалуйста, не спорь, не начинай всё снова. Я не понимаю, почему ты…

— Ладно, — безразличным тоном произнесла она, — я буду. — И добавила под влиянием чувства, не позволявшего ей отправиться на бандитскую стрелку без свидетелей: — Но я привезу с собой Эдди Уиллерса.

Он нахмурился, задумался на минуту, лицо его выражало скорее недовольство, чем тревогу.

— А, ладно, если тебе хочется, — пожав плечами, резко бросил он.

Она приехала в радиостудию вместе с Джеймсом Тэггартом в качестве надзирателя с одной стороны и Эдди Уиллерсом в качестве телохранителя — с другой. Лицо Тэггарта было злым и напряжённым, на лице Эдди застыла покорность, и всё же он выглядел удивлённым и заинтересованным. Сцена, уставленная временными перегородками, находилась в углу широкого тёмного пространства, представлявшего собой нечто среднее между импозантной приёмной и скромным кабинетом. Полукруг пустых кресел заполнял сцену, напоминая о групповом снимке из семейного альбома, а микрофоны походили на наживки на подставках-удочках, развешанных между креслами.

Лучшие представители руководства, стоявшие группками в нервном ожидании, выглядели остатками от распродажи в прогоревшей лавочке: Дэгни заметила Уэсли Моуча, Юджина Лоусона, Чика Моррисона, доктора Ферриса, доктора Притчета, Матушку Чалмерс, Фреда Киннена и горстку скверно одетых бизнесменов, среди которых виднелась и фигура испуганного и польщённого одновременно мистера Моуэна из Объединённой компании по производству стрелок и сигнальных систем, который — совершенно невероятно! — получил приглашение в качестве промышленного магната.

Но присутствие среди собравшихся ещё одного человека явно оказалось для неё ударом: она узнала доктора Роберта Стэдлера. Она не думала, что можно так состариться за столь короткое время. Выражение бьющей через край энергии, мальчишеского задора покинуло его, и ничто не напоминало прежнего Стэдлера, если не считать морщин, говоривших о презрительной горечи. Он стоял один, отдельно от других, и Дэгни видела, что он заметил её появление. Он выглядел как человек в публичном доме, который вполне спокойно принимал существовавшее положение дел, пока вдруг не был обнаружен там собственной женой. В его глазах появилось выражение вины, которая вот-вот превратится в ненависть. Затем она увидела, как Роберт Стэдлер, учёный, отвернулся, будто не заметил её, будто его отказ видеть мог отменить факт её присутствия здесь.

Мистер Томпсон расхаживал между группками, рявкая наугад на окружающих с беспокойным видом человека дела, который презирает себя за необходимость произносить речи. Он сжимал тонкую пачку отпечатанных листов, будто у него в руках была груда старой одежды, от которой надо избавиться.

Джеймс Тэггарт перехватил его на полушаге, чтобы произнести неуверенно и громко:

— Мистер Томпсон, могу ли я представить вам свою сестру, мисс Дэгни Тэггарт?

— Рад вас видеть, мисс Тэггарт, — сказал мистер Томпсон, пожав ей руку, будто очередному избирателю, чьё имя он никогда раньше не слышал, затем он быстро перешёл к другим.

— Где же совещание, Джим? — спросила она, поглядывая на часы — гигантский циферблат с чёрной стрелкой, как нож нарезавшей минуты и двигавшейся к восьми часам.

— Что я могу сделать! Я здесь не командую! — оборвал он её.

Эдди Уиллерс взглянул на неё с горечью смирённого изумления и подошёл ближе.

Из радиоприёмника слышались военные марши, передаваемые из другой студии, в помещении раздавались звуки нервных голосов, шум торопливых и бесцельных шагов, скрежет металлической аппаратуры, направляемой на сцену для съёмки.

— Настройте свои приёмники, чтобы слышать доклад мистера Томпсона о глобальном кризисе! — по-военному рявкнул приёмник, а между тем стрелка на циферблате показывала 7:45.

— Побыстрее, ребята, побыстрее! — покрикивал мистер Томпсон, а приёмник взорвался ещё одним маршем.

В 7:50 Чик Моррисон, Восстановитель Морали, который, казалось, отвечал и за передачу, закричал:

— Всё в порядке, ребята, всё в порядке, занимайте свои места! — Он махнул, как жезлом, свёртком бумаги для записей в сторону залитого светом полукруга кресел.

Мистер Томпсон устремился к центральному креслу — словно спешил занять свободное место в вагоне метро.

Помощники Чика Моррисона направляли толпу к кругу света.

— Все вы сейчас — одна счастливая семья, — пояснил Чик Моррисон, — страна должна видеть нас большой, единой, счастливой… Что там такое?

Музыка в приёмнике внезапно стихла, запнувшись о какую-то странную помеху как раз в середине музыкальной фразы. Было 7:51. Чик Моррисон пожал плечами и продолжил:

— …счастливой семьёй. Побыстрей, ребята. Вначале мистера Томпсона крупным планом.

Стрелка часов продолжала нарезать минуты, в то время как фотографы щёлкали своими аппаратами лицо мистера Томпсона — кислое и неприветливое.

— Мистер Томпсон сядет между наукой и промышленностью! — провозгласил Чик Моррисон. — Доктор Стэдлер — в левое кресло от мистера Томпсона. Мисс Тэггарт, сюда, пожалуйста, справа от мистера Томпсона.

Доктор Стэдлер повиновался. Дэгни не сдвинулась с места.

— Это не для прессы. Это для телезрителей, — объяснил ей Чик Моррисон, стараясь действовать убеждением.

Она сделала шаг вперёд.

— Я не приму участия в этой программе, — ровным голосом произнесла она, обращаясь к мистеру Томпсону.

— Не примете? — без всяких эмоций спросил он с таким выражением лица, будто одна из цветочных ваз вдруг отказалась выполнять свои функции.

— Дэгни, ради бога! — в панике закричал Джеймс Тэггарт.

— Но что с ней? — спросил мистер Томпсон.

— Но, мисс Тэггарт! Почему? — вскричал Чик Моррисон.

— Вы все знаете почему, — обратилась она к окружающим. — Вам следовало бы получше это понять, прежде чем пытаться повторить.

— Мисс Тэггарт! — завопил Чик Моррисон, видя, что она уходит. — В чрезвычайное для нации вре…

В это время к мистеру Томпсону подбежал какой-то человек, и Дэгни, как и все остальные, остановилась — выражение лица этого человека повергло вдруг толпу в молчание. Это был главный инженер радиостанции, и было странно видеть его взгляд, в котором примитивнейший ужас боролся с остатками цивилизованного самообладания.

— Мистер Томпсон, — сказал он, — мы… нам, возможно, придётся отложить передачу.

— Что?! — вскричал мистер Томпсон.

Стрелка на циферблате установилась на 7:58.

— Мы пытаемся выявить их, мистер Томпсон, пытаемся понять, что это такое… но мы не можем уложиться в это время и…

— О чём вы говорите? Что произошло?

— Мы стараемся обнаружить…

— Что произошло?

— Я не знаю! Но… мы не можем начать трансляцию, мистер Томпсон.

На секунду всё стихло, затем мистер Томпсон спросил неестественно низким голосом:

— Ты что, спятил?

— Должно быть. Мне бы хотелось, чтобы это было так. Станция вышла из строя. Я не могу заставить её работать.

— Техника отказала? — прервал его мистер Томпсон, вскакивая с места. — Отказала, чёрт возьми, в такое-то время? Так-то ты руководишь станцией…

Главный инженер медленно покачал головой — как делают взрослые, чтобы не испугать ребёнка.

— Не только наша станция, — осторожно проговорил он. — Все до единой радиостанции страны, насколько нам удалось выяснить. А технические неполадки полностью отсутствуют. Оборудование в порядке, и об этом докладывают все, но… на волне семь пятьдесят один все радиостанции прекратили свою работу… И никто не может понять, в чём дело.

— Но… — начал мистер Томпсон, запнулся, посмотрел вокруг себя и взвизгнул: — Не сегодня же! Вы не имели права допустить это сегодня, вы должны передать моё сообщение!

— Мистер Томпсон, — медленно ответил главный инженер, — мы запросили электротехническую лабораторию Государственного научного института. Они… с таким никогда не сталкивались. Они говорят, что это может быть естественного происхождения. Что-то там в космосе, чего мы не знаем, только…

— И что же?

— Только они так не думают. И мы тоже, кстати. Они говорят, что это похоже на радиоволны, только неизвестной им частоты, они никогда с такой не сталкивались.

Никто не откликнулся. Через мгновение главный инженер продолжил очень серьёзным голосом:

— Похоже, мощный поток заблокировал эфир, и мы не можем прорваться сквозь него, не можем его пробить… И более того, не можем обнаружить его источник, по крайней мере ни одним из наших обычных способов… Похоже, волны идут от передатчика, который… по сравнению с которым все имеющиеся у нас — детские игрушки!

— Но это невозможно! — Этот крик прозвучал за спиной мистера Томпсона, и все повернулись в направлении крика, испуганные странной нотой ужаса, явно различимой в нём. Кричал доктор Стэдлер. — Этого не может быть! Никто на свете не может сделать это!

— Так сделайте же что-нибудь! — воскликнул мистер Томпсон, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Никто не шевельнулся, все молчали.

— Я не позволю этого! — продолжал мистер Томпсон. — И особенно сегодня! Я должен произнести эту речь! Сделайте что-нибудь! Решите же эту проблему наконец! Я приказываю вам — решите!

Главный инженер бесстрастно смотрел на него.

— Я всех уволю! Уволю всех электронщиков страны! Я прикажу судить всех специалистов за саботаж, дезертирство и измену! Вы слышите? Сделайте же что-нибудь. Чёрт бы вас всех подрал! Сделайте что-нибудь!

Главный инженер продолжал безучастно смотреть на него, как будто слова мистера Томпсона уже ничего не значили.

— Есть здесь кто-нибудь, кто подчиняется приказам? — кричал мистер Томпсон. — Неужели в стране не осталось ни одного мало-мальски толкового человека?

Стрелка часов достигла отметки 8:00.

— Леди и джентльмены, — прозвучал голос из радиоприёмника — чёткий, спокойно-неумолимый мужской голос, совсем непохожий на те, что звучали в эфире уже много лет, — мистер Томпсон сегодня не будет говорить с вами. Его время закончилось. С этого момента начинается моё время. Вы должны были услышать доклад о глобальном кризисе. Именно его вы и услышите.

Три человека одновременно ахнули, узнав этот голос, но в криках толпы никто уже не мог услышать их, потому что крики толпы были оглушительны. Один из негромких возгласов выражал торжество, другой ужас, третий изумление. Три человека узнали говорившего: Дэгни, доктор Стэдлер и Эдди Уиллерс. Никто не смотрел на Эдди Уиллерса, но Дэгни и доктор Стэдлер посмотрели друг на друга. Она увидела, что его лицо исказилось от нестерпимого страха, он понял, что она знает и что она смотрит на него так, будто этот спокойный голос ударил его по лицу.

— Вот уже двенадцать лет вы спрашиваете: кто такой Джон Голт? Говорит Джон Голт. Я человек, который любит себя и свою жизнь. Человек, который не жертвует своей любовью или своими ценностями. Человек, который лишил вас жертв и таким образом разрушил ваш мир, и если вы хотите узнать, почему вы умираете, — вы, те, кто боится знаний, — я тот, кто вам сейчас это объяснит.

Из всех присутствующих сумел сдвинуться с места лишь главный инженер. Он подбежал к стоящему в студии телевизору и начал лихорадочно крутить рычажки настройки, но экран оставался пустым: говоривший не пожелал, чтобы его видели. Только его голос наполнял эфир страны — всего мира, подумал главный инженер, и звучал так, будто он говорил совсем рядом, в этой комнате, и обращался не ко всем вместе, а к каждому в отдельности, голос его звучал не как на собрании — он звучал откровенно, обращаясь к сознанию каждого.

— Вы постоянно слышали, что наш век — век кризиса морали. Вы повторяли это, отчасти в страхе, отчасти в надежде на то, что эти слова не имеют смысла. Вы кричали, что грехи человека разрушают мир. И проклинали человеческую природу за её нежелание следовать тем добродетелям, которых вы от неё требовали. Так как добродетель, считали вы, складывается из жертв, вы требовали всё больше жертв при каждом последующем бедствии. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всем тем злом, которые считали причиной своего положения. Вы пожертвовали справедливостью во имя милосердия. Вы пожертвовали независимостью во имя унификации. Вы пожертвовали разумом во имя веры. Вы пожертвовали богатством во имя бедности. Вы пожертвовали самоуважением во имя самоотречения. Вы пожертвовали счастьем во имя долга.

Вы разрушили всё, что считали злом, и получили то, что, как вы считали, должно быть добром. Отчего же тогда вы дрожите от ужаса, глядя на тот мир, что вас окружает? Этот мир не порождение ваших грехов, он — порождение и воплощение ваших добродетелей. Это ваш моральный идеал, воплощённый в жизнь во всей своей полноте и совершенстве. Вы боролись за это, вы мечтали об этом, вы хотели этого, а я — я тот, кто ваше желание исполнил.

У вашего идеала был неумолимый враг, уничтожить которого был призван ваш кодекс. Я уничтожил этого врага. Я убрал его с вашего пути и из пределов вашей досягаемости. Я удалил источник всех тех зол, которые вы одно за другим приносили в жертву. Я закончил вашу битву. Я остановил ваш двигатель. Я лишил ваш мир человеческого разума.

Люди не живут разумом, говорите вы? Я убрал тех, кто им живёт. Разум бессилен, говорите вы? Я убрал тех, чей разум силён. Есть ценности более высокие, чем разум, говорите вы? Я убрал тех, для кого разум наивысшая ценность.

В то время как вы тащили на заклание людей, веривших в справедливость, независимость, разум, богатство, собственное достоинство, я опередил вас, я пришёл к ним первым. Я объяснил им суть той игры, в которую вы играете, и суть вашего кодекса, понять которые они, будучи слишком невинными и благородными, не могли. Я показал им, как можно жить, согласуясь с иной нравственностью — моей. И они предпочли следовать моей нравственности.

Всех людей, которые исчезли, которых вы ненавидели и всё же боялись потерять, забрал от вас я. Не пытайтесь найти нас. Мы не хотим, чтобы нас нашли. Не кричите, что наша обязанность — служить вам. Мы не признаём этой обязанности. Не кричите, что нуждаетесь в нас. Мы не считаем нужду обоснованным требованием. Не кричите, что владеете нами. Вы нами не владеете. Не умоляйте нас вернуться. Мы бастуем — мы, люди разума.

Мы бастуем против самопожертвования. Мы бастуем против вероучения незаслуженных вознаграждений и невознаграждённых обязанностей. Мы бастуем против догмы, что стремление человека к счастью есть зло. Мы бастуем против доктрины, что жизнь — это провинность.

Есть разница между нашей забастовкой и всеми теми, которые вы устраивали веками: цель нашей забастовки не требовать, а удовлетворять требования. Мы — зло с точки зрения вашей морали. Мы решили больше вам не вредить. Мы бесполезны с точки зрения вашей экономики. Мы решили больше вас не эксплуатировать. Мы опасны и должны быть в оковах с точки зрения вашей политики. Мы решили больше не подвергать вас опасности и не носить оков. Мы — только иллюзия с точки зрения вашей философии. Мы решили больше ничем не ослеплять вас и предоставить вам свободу, взглянуть в лицо реальности — той реальности, которую вы хотели, того мира, какой видите сейчас, мира без разума.

Мы давали вам всё, чего вы требовали от нас, — мы, которые всегда давали, но лишь теперь поняли это. У нас нет требований для выдвижения, нет условий для торговли, нет компромиссов для достижения. Вам нечего нам предложить. Вы нам не нужны.

Вы теперь кричате, что нет, не этого хотели? Бессмысленный мир развалин не был вашей целью? Вы не хотели, чтобы мы вас покинули? Вы — моральные каннибалы, я знаю: вы всегда знали, что именно этого вы и хотели. Но ваша игра окончена, потому что теперь мы тоже это знаем.

В течение целых веков репрессий и катастроф, порождённых вашим кодексом, вы кричали, что кодекс нарушают, что репрессии — плата за его нарушение, что люди слишком слабы и эгоистичны, чтобы проливать столько крови, сколько требуется. Вы проклинали человека, вы проклинали жизнь, вы проклинали эту землю, но никогда не осмеливались усомниться в своём кодексе. Ваши жертвы приняли на себя всю вину и продолжали бороться, осыпаемые вашими проклятиями за своё мученичество, а вы продолжали кричать, что ваш кодекс благороден, но природа человека недостаточно хороша, чтобы сдедовать ему. И никто не поднялся и не спросил: «Хороша? А по какому критерию?»

Вы хотели узнать личность Джона Голта. Я — тот человек, который задал этот вопрос.

Да, наша эпоха — эпоха нравственного кризиса. Да, вы несёте сейчас наказание за ваши пороки. Но не человек сейчас перед судом, не природа человека возьмёт на себя вину. На этот раз перед судом ваш моральный кодекс. Ваш моральный кодекс достиг своего апогея, тупика в конце своего пути. И если вы хотите продолжать жить, то вам надо сейчас не возвращаться к нравственности — вы никогда не знали её, — вам надо открыть её.

Вы не знаете никаких концепций нравственности, кроме мистической и общинной. Вас учили, что нравственность — это свод правил поведения, навязанный вам, по прихоти сверхъестественной силы либо общества, чтобы служить божьему промыслу либо на благо соседа, чтобы угодить авторитету за порогом смерти либо за соседней дверью — кому угодно, но не вашей жизни или удовольствию. Ваше удовольствие, учили вас, находится в области аморальности, ваши интересы лучше всего послужат злу, и любой кодекс нравственности должен служить не вам, а против вас, не для того, чтобы сделать полнее вашу жизнь, а чтобы опустошить её.

Веками битва за нравственность шла между теми, кто утверждал, что ваша жизнь принадлежит богу, и теми, кто утверждал, что она принадлежит вашему соседу; между теми, кто проповедовал, что благо — это самопожертвование во имя духов на небесах, и теми, кто проповедовал, что благо — это самопожертвование во имя убогих на земле. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам и благо состоит в том, чтобы прожить её.

Обе стороны согласились, что нравственность требует отказа от личных интересов и собственного разума, что нравственность и практичность противоположны, что нравственность относится не к сфере разума, а к сфере веры и принуждения. Обе стороны согласились и в том, что рациональная нравственность невозможна, что в разуме нет правильного или неправильного — что разуму нет причины быть нравственным.

О чём бы они ни спорили, все они боролись против человеческого разума, и в этом все ваши моралисты были едины. Разум человека и стал тем объектом, против которого были направлены все их интриги и системы, именно его они старались обокрасть и уничтожить. Выбирайте сами — погибнуть или понять, что анти-разум есть анти-жизнь.

Разум человека — основное орудие его выживания. Жизнь человеку дана, выживание — нет. Тело человеку дано, средства к существованию — нет. Способность мыслить ему дана, но разум — нет. Он должен действовать, чтобы жить, но прежде чем начать действовать, должен понять природу и цель своих действий. Он не может добыть пищу без знаний о ней и способах её получения. Он не может вырыть яму или построить циклотрон без знания своей цели и способов её достижения. Чтобы жить, он должен мыслить.

Но мышление — это акт выбора. Ключ к пониманию того, что вы так безрассудно называете природой человека, так называемая загадка, с которой вы живёте, боясь её назвать, — это факт, что человек — существо волевого сознания. Разум не работает автоматически, мышление — не механический процесс, логические построения не инстинктивны. Ваш желудок, лёгкие или сердце работают автоматически. Ваш разум — нет. В любое время и в любом месте, пока живёте, вы свободны в выборе: думать или избегать этого усилия. Но вы не вольны сбежать от собственной природы, от того факта, что разум — средство вашего выживания. Следовательно, для вас, людей, вопрос «быть или не быть» — это вопрос «мыслить или не мыслить».

Существо, наделённое волевым сознанием, не обладает автоматическим поведением. Для направления его действий требуется кодекс ценностей. Ценность — это то, что человек добывает и сохраняет своими действиями. Добродетель — это действие, с помощью которого он добывает и сохраняет ценность. Ценность предполагает ответ на вопрос: ценность для кого и почему? Ценность предполагает меру, цель и необходимость действия перед лицом выбора. Там, где нет выбора, невозможно существование ценностей.

Во Вселенной существует лишь один принципиальный выбор — жизнь или смерть. И этот выбор способно осуществить лишь один класс сущностей — живой организм. Существование неорганической материи безусловно. Существование жизни — нет, оно зависит от предпринимаемых действий. Материя неуничтожима, она может изменить форму, но не может исчезнуть. Лишь живой организмам стоит перед постоянным выбором — жить или умереть. Жизнь — это процесс самоподдерживаюего и самопорождающего действия. Если организм терпит неудачу в этом действии, он умирает. Составляющие его химические элементы остаются, но его жизнь перестаёт существовать. Лишь понятие «жизнь» делает возможным понятие «ценность». Лишь для живой сущности вещи могут быть хорошими или плохими.

Растение должно питаться, чтобы жить. Солнечный свет, вода, необходимые химические элементы — те ценности, которые диктует его природа. Жизнь растения является критерием ценности, управляющим его действиями. Но у растения нет выбора действия. Условия, в которых оно оказывается, могут быть разными, но действует оно всегда одинаково: оно бессознательно стремится жить, оно не может стремиться к самоуничтожению.

Животное приспособлено к поддержанию собственной жизни. Его органы чувств обеспечивают его кодексом действий, автоматическим знанием, что для него хорошо и что плохо. Оно не в состоянии узнать больше или расширить свои знания. В условиях, когда знаний оказывается недостаточно, оно погибает. Но пока живёт, оно ведёт себя так, как подсказывает ему знание, бессознательно делая всё, что необходимо для самосохранения. Оно не властно выбирать, не может игнорировать то, что для него хорошо, не может выбрать зло и действовать в целях самоуничтожения.

Человек не имеет автоматического кодекса выживания. Его отличие от всех других живых существ в необходимости действовать перед лицом альтернативы посредством волевого выбора. У него нет автоматического знания того, что для него хорошо, а что плохо, от каких ценностей зависит его жизнь, какого образа действий она требует. Вы лепечете об инстинкте самосохранения? Инстинкт самосохранения — именно то, чем человек не обладает. Инстинкт — это безошибочная и автоматическая форма знания. Желание не есть инстинкт. Желание жить не даёт вам знание, необходимое для жизни. И даже желание человека жить не автоматическое: тайное для вас зло сегодня заключается в том, что этим желанием вы не обладаете. Ваш страх смерти не есть любовь к жизни, и он не даёт знаний, необходимых для её сохранения. Человек должен добыть эти знания и выбрать способ действия посредством процесса мышления, который природа не может заставить его совершить. Человек обладает возможностью уничтожить сам себя — именно так он и поступал на протяжении почти всей своей истории.

Живое существо, считающее своё орудие выживания злом, не выживает. Растение, калечащее свои корни, птица ломающая свои крылья, не выжили бы в реальности, которой они бросают вызов. Но история человека — это борьба за отрицание и разрушение собственного разума.

Человека называют разумным существом, но разумность есть вопрос выбора, и альтернатива, которую предлагает ему его природа, — быть разумным существом или убивающим себя животным. Человек должен быть человеком по собственному выбору. Он должен относиться к своей жизни как к ценности — по собственному выбору. Он должен научиться поддерживать свою жизнь — по собственному выбору. Он должен выявить ценности, которые требует жизнь, и практиковать добродетели — по собственному выбору.

Кодекс ценностей, принятых в результате выбора, есть кодекс нравственности.

Кем бы вы ни были — те, кто меня сейчас слышат, — я обращаюсь к тому живому, что ещё осталось в вас неповреждённым, к остаткам человечности, к вашему разуму, и говорю: есть разумная нравственность, нравственность, приличествующая человеку, и Человеческая Жизнь является критерием её ценности.

Всё, что хорошо для жизни разумного существа, есть добро. Всё, что разрушает её, есть зло.

Жизнь человека согласно его природе не есть жизнь неразумного скота, грабящего бандита или мистика-попрошайки, но жизнь мыслящего существа. Жизнь не за счёт силы или обмана, но жизнь за счёт достижения. Не выживание любой ценой, поскольку лишь одна цена оплачивает выживание — разумность.

Жизнь человека есть критерий нравственности, но ваша собственная жизнь есть цель нравственности. Если ваша цель — существование на Земле, вам следует выбирать действия и ценности согласно критерию, подобающему человеку, — с цельню сохранения, наполнения и наслаждения незаменимой ценности, коей является ваша жизнь.

Так как жизнь требует определённого направления действий, любое другое направление разрушает её. Существо, которое не считает свою жизнь мотивом и целью действий, действует по мотиву и критерию смерти. Подобное существо — метафизическое чудовище, борющееся за оспаривание, отрицание, опровержение факта собственного существования, бегущее в слепом безумии по пути разрушения, не способное ни на что, кроме боли.

Счастье есть успешное состояние жизни, страдание — предвестник смерти. Счастье есть состояние сознания, проистекающее из достижения ценностей. Мораль, которая смеет вам говорить искать счастье в отречении от счастья, ценить крах собственных ценностей, — есть наглое отрицание нравственности. Доктрина, отводящая вам в качестве идеала роль жертвенного животного, ищущего смерти на чужом алтаре, даёт вам в качестве критерия смерть. По милости реальности и природе жизни человек — каждый человек — сам есть цель. Он существует ради самого себя, и достижение собственного счастья — его высшая нравственная цель.

Но ни жизнь, ни счастье нельзя обрести, стремясь к нерациональным прихотям. Подобно тому, как человек волен пытаться выжить любым произвольным способом, но погибнет, если не будет жить согласно своей природе, таким же образом он волен искать счастье в любом бессмысленном обмане, но найдёт лишь муки разочарования, если не будет искать счастье, подобающее человеку. Цель нравственности — научить вас не страдать и умирать, а наслаждаться и жить.

Отбросьте тех паразитов из субсидируемых школьных классов, которые живут на доходы с разума других и провозглашают, что человек не нуждается ни в нравственности, ни в ценностях, ни в кодексе поведения. Именно они, выдающие себя за учёных и провозглашающие, что человек только животное, не предоставляют ему право быть частью закона существования, которое они предоставляют простейшим насекомым. Они признают, что каждый биологический вид имеет путь выживания, диктуемый его природой. Они не утверждают, что рыба может жить вне воды или что собака может жить без обоняния. Но человек, провозглашают они, — самое сложное из существ — человек может выжить каким угодно способом, человек не обладает ни индивидуальностью, ни своей природой, и нет причины, почему он не может жить, когда разрушены его средства выживания, когда его разум задавлен и поставлен в распоряжение любым приказам, которые они соблаговолят отдать.

Отбросьте тех пожираемых ненавистью мистиков, которые притворяются друзьями человечества и проповедуют, что высшей добродетелью, которую человек может практиковать, является вести свою жизнь как не имеющую ценности. Они говорят вам, что цель нравственности — обуздание человеческого инстинкта самосохранения? Но именно для цели самосохранения человеку нужен кодекс нравственности. Лишь тот человек, кто хочет быть нравственным, является человеком, кто желает жить.

Нет, вы не обязаны жить. Это ваш базовый акт выбора. Но если вы выбирете жить, вы должны жить как человек, — работой и суждением вашего разума.

Нет, вы не обязаны жить, как человек. Это ваш акт нравственного выбора. Но вы не можете жить как нечто другое. Альтернативой этому является то состояние живой смерти, что вы сейчас видите внутри себя и вокруг себя, состояние существа, непригодного к существованию, который больше не является человеком и является чем-то меньшим, чем животное, существа, которое не знает ничего кроме страдания и тащит себя сквозь свои годы в агонии бездумного самоуничтожения.

Нет, вы не обязаны мыслить. Это ваш акт нравственного выбора. Но кто-то должен мыслить, чтобы поддерживать вас живыми. Если вы выбираете не платить этот долг, вы не платите долг существованию, и вы перекладывете дефицит на какого-нибудь нравственного человека и ожидаете от него жертвы его добра во имя того, чтобы позволить вам выживать посредством вашего зла.

Нет, вы не обязаны быть человеком. Но сегодня тех, кто ими является, здесь больше нет. Я отнял средство вашего выживания — ваших жертв.

Если хотите знать, как я это сделал и что я им сказал, чтобы убедить их уйти, то именно это вы сейчас и слушаете. Я сказал им сущность того заявления, что сейчас говорю вам. Это были люди, что жили по кодексу, который является моим, но не знали, какую великую добродетель он представляет. Я помог им это увидеть. Я принёс им не переоценку, а только осознание их ценностей.

Мы, люди разума, бастуем против вас во имя единственной аксиомы, которая является основой нашего кодекса нравственности, так же как основой вашего является желание её избежать. Аксиомы, что реальность существует.

Реальность существует — и акт понимания этого утверждения подразумевает две аксиомы-следствия: что существует то, что человек сознаёт, и что человек существует, потому что обладает сознанием. Сознание есть способность осознавать то, что существует.

Если ничего не существует, то сознания быть не может: сознание, которому нечего осознавать, есть явное противоречие. Сознание, не осознающее ничего, кроме самого себя, есть явное противоречие; прежде чем оно определит себя как сознание, оно должно что-то осознавать. Если того, что, по-вашему, вы осознаёте, не существует, тогда то, чем вы обладаете, не являестя сознанием.

Каков бы ни был уровень ваших знаний, этих двух аксиом — существования и сознания — вам не избежать. Они — неуменьшаемая первооснова, которая подразумевается любым вашим действием, любой частью вашего знания и его суммой от от первого луча света, который вы воспринимаете в начале жизни, до самой широкой эрудиции, которую вы можете приобрести к её концу. Являются ли ваши знания знаниями о форме гальки или о строении солнечной системы, аксиомы остаются неизменными: что это существует, и что вы знаете это.

Существовать значит быть чем-то, в отличие от ничего несуществования, значит быть сущностью конкретной природы и с конкретными свойствами. Столетия назад человек, который является, несмотря на свои ошибки, величайшим из ваших философов, изложил формулу, определяющую понятие существования и правило всякого знания: А есть А. Вещь является сама собой. Вам никогда не удавалось понять смысл этого утверждения. Я здесь чтобы дополнить его: Существование есть Идентичность, Сознание есть Идентификация.

Что бы вы ни стали рассматривать, будь то объект, его свойство или действие, закон идентичности непреложен. Лист не может быть в то же время камнем, он не может быть полностью зелёным и полностью красным одновременно, он не может замерзать и гореть одновременно. А есть А. Или, если хотите изложения более простым языком: один пирог два раза не съешь.

Вы хотите узнать, что не так с миром? Все катастрофы, разрушившие ваш мир, есть результат попыток ваших лидеров избежать факта, что А есть А. Всё скрытое зло, которое вы боитель увидеть в себе, все страдания, которые вы вынесли, есть результат ваших попыток избежать факта, что А есть А. Целью тех, кто научил вас избегать его, было заставить вас забыть, что Человек есть Человек.

Человек не может выжить, если не приобретает знания, и разум — единственное средство для этого. Разум есть способность воспринимать, идентифицировать и интегрировать то, что дают органы чувств. Задача органов чувств — давать доказательства существования, но задача идентификации — задача разума. Органы чувств только сообщают, что нечто существует, но чем это является — должно быть установлено умом.

Вcё мышление — это процесс идентификации и интеграции. Человек воспринимает цветовое пятно. Интегрируя свидетельства своего зрения и осязания, он учится идентифицировать это как твёрдое тело. Он узнаёт что объект идентифицируется как стол. Он узнаёт, что стол сделан из дерева. Он узнаёт, что дерево состоит из клеток, что клетки состоят из молекул, что молекулы состоят из атомов. В течение всего этого процесса работа его мышления состоит из ответов на единственный вопрос: что это? Его средство установления истинности его ответов есть логика, и логика основана на аксиоме, что существующее существует. Логика есть искусство непротиворечивой идентификации. Противоречий существовать не может. Атом является самим собой, Вселенная — тоже. И оба не могут противоречить собственной идентичности. Равным образом часть не может противоречить целому. Ни одно понятие, сформулированное человеком, не является действительным, пока человек не интегрирует его без противоречий в общую сумму своих знаний. Прийти к противоречию значит признать ошибку в своих рассуждениях. Отстаивать противоречие значит отречься от собственного разума и изгнать себя из сферы реальности.

Реальность есть то, что существует. Нереальное не существует. Нереальное есть лишь то отрицание существующего, которое является содержанием человеческого сознания, когда оно пытается отказаться от разума. Истина есть признание реальности. Разум — единственное средство познания человека — единственный критерий истины.

Худшее, что вы сейчас можете произнести, это спросить: чей разум? Ответ — ваш. Независимо от обширности или скромности ваших знаний, обрести их должен лишь ваш собственный ум. Вы можете иметь дело лишь с вашими собственными знаниями. Лишь собственными знаниями вы можете обладать, и лишь с вашими собственными знаниями вы можете просить считаться других. Ваш ум — ваш единственный судья истины. И если другие не согласны с вашим вердиктом, то реальность есть суд последней инстанции. Ничто, кроме человеческого ума, не может осуществлять столь сложный, тонкий, важный процесс идентификации, который является мышлением. Ничто не может направлять этот процесс, кроме собственного суждения человека. Ничто не может направлять его суждение, кроме его нравственной целостности.

Я обращаюсь к вам, говорящим о «моральном инстинкте», словно это некий отдельный дар, противостоящий разуму: человеческий разум и есть нравственный дар. Процесс работы разума есть процесс постоянного выбора ответа на вопрос: истинно или ложно? правильно или неправильно? Посадить зерно в почву, чтобы оно проросло, — правильно или неправильно? Дезинфицировать рану, чтобы спасти человеку жизнь, — правильно или неправильно? Природа атмосферного электричества позволяет быть преобразованной в кинетическую энергию, — правильно или неправильно? Именно ответы на подобные вопросы дают вам всё, что у вас есть. И ответы исходят из человеческого разума, разума неуклонной преданности тому, что правильно.

Процесс разумного мышления есть нравственный процесс. Вы можете ошибиться на любом его этапе, и ничто вас от этого не защитит, кроме вашей собственной строгости. Или вы можете пытаться обмануть, подделать доказательства и избежать усилий поиска. Но если преданность истине есть проба нравственности, то нет преданности более великой, благородной и героической, чем действие человека, принявшего на себя ответственность мыслить.

То, что вы называете вашей душой или духом, есть сознание. А то, что вы называете свободной волей, есть свобода вашего разума мыслить или нет. И это — единственная воля, что у вас есть, это ваша единственная свобода, это выбор, управляющий выбором всего остального и определяющий вашу жизнь и ваш характер.

Мышление есть единственная базовая добродетель человека, из которой проистекают все остальные. А его базовый порок, источник всех его зол есть тот акт — которому нет названия — который все вы делаете, но стараетесь никогда не признать: акт зашоривания, умышенное подавление своего сознания, отказ думать — не слепота, а отказ видеть, не невежество, а отказ знать. Это акт расфокусировки вашего ума и акт напускания внутреннего тумана, чтобы избежать ответственности за суждение — на невысказанной предпосылке, что нечто не будет существовать, пока вы отказываетесь идентифицировать это, что А не будет А до тех пор, пока вы не вынесете вердикт: «Это есть». Не-мышление есть акт уничтожения, желание отрицать существующее, попытка уничтожить реальность. Но существующее существует. Реальность не уничтожить, она просто уничтожит уничтожителя. Отказываясь сказать: «Это есть», вы отказываетесь сказать: «Я есть». Воздерживаясь от суждения, вы отвергаете свою личность. Когда человек объявляет: «Кто я такой, чтобы знать?» — он объявляет: «Кто я такой, чтобы жить?»

Вот — в каждый час и в каждом деле — ваш базовый нравственный выбор: мышление или не-мышление, существование или не-существование, А или не-А, сущность или ноль.

В той мере, в какой человек разумен, жизнь — предпосылка, направляющая его действия. В той мере, в какой он неразумен, предпосылкой, направляющей его действия является смерть.

Вы, лепечущие, что нравственность социальна и что человеку не понадобится нравственность на необитаемом острове, — именно на необитаемом острове человек нуждается в ней больше всего. Пусть он объявит — когда нет жертв, которые за это заплатят, — что скала — это дом, песок — это одежда, что пища упадёт ему в рот без причин и усилий, что он соберёт урожай завтра, съев весь запас зерна сегодня, и реальность уничтожит его, как он того заслуживает. Реальность покажет ему, что жизнь — это ценность, за которую нужно платить и что мышление — единственная монета, достаточно благородная для оплаты.

Если бы я говорил на вашем языке, я бы сказал, что единственная нравственная заповедь человека — «Ты должен мыслить». Но нравственная заповедь есть явное противоречие. Нравственность  — это то, что мы выбираем, а не то, что нам навязывают; то, что мы понимаем, а не то, чему нам следует подчиняться. Нравственность разумна, а разум не подчиняется заповедям.

Моя нравственность, нравственность разума, заключена в единственной аксиоме: существующее существует — и в единственном выборе: жить. Всё остальное исходит из этого. Для того чтобы жить, человек должен удерживать три вещи как высшие и определяющие ценности его жизни: разум, цель, достоинство. Разум — как единственный инструмент познания. Цель — как выбор своего счастья, которого следует достигать с помощью этого инструмента. Достоинство — как нерушимую уверенность в том, что разум способен размышлять и что личность достойна счастья, что значит — достойна жизни. Эти три ценности подразумевают и требуют все человеческие добродетели. Все человеческие добродетели связаны с соотношением существования и сознания: разумность, независимость, целостность, честность, справедливость, продуктивность, гордость.

Разумность есть признание факта, что существующее существует, что ничто не властно изменить истину и ничто не может быть выше акта её постижения — акта мышления; что разум — единственный судья ценностей и единственный судья поступка; что разум есть абсолют, не допускающий компромиссов; что уступка иррациональному сводит сознание на нет и превращает его из инструмента постижения в инструмент искажения реальности; что мнимый короткий путь к знанию — вера — есть лишь короткое замыкание, разрушающее разум; что принятие мистических выдумок есть желание уничтожения существования и, соответственно, уничтожения собственного сознания.

Независимость есть признание факта, что на вас лежит ответственность за суждения и ничто не поможет вам её избежать; что нет заменяющего, кто будет думать за вас, так же как нет заменяющего, кто будет проживать вашу жизнь; что низшая форма самоунижения и саморазрушения — это подчинение вашего разума разуму другого, это принятие его власти над вашим мозгом, это признание его утверждений фактами, его распоряжений — истиной, а его указов — посредником между вашим сознанием и вашим существованием.

Целостность есть признание факта, что вы не можете обмануть ваше сознание, так же как честность есть признание факта, что нельзя подделать существующее; что человек есть неделимая сущность, интегрированное единство двух свойств — материи и сознания, и что он не должен допускать разрыва между телом и разумом, между действием и мыслью, между жизнью человека и его убеждениями; что подобно судье, глухому к мнению толпы, человек не может жертвовать своими убеждениями ради желаний других, даже если всё человечество умоляет его или угрожает ему; что храбрость и уверенность — практическая необходимость; что храбрость — практическая форма верности существованию, верности истине, а уверенность — практическая форма верности своему собственному сознанию.

Честность есть признание того факта, что нереальное нереально и не может иметь ценности; что ни любовь, ни деньги, ни слава не имеют ценности, если они достигнуты обманом; что попытка завладеть ценностями путём обмана разумов других — это попытка возвысить ваших жертв над реальностью, где вы становитесь пешкой их слепоты, рабом их бездумности и увёрток, а их ум, их рациональность, их проницательность становятся вашими врагами, которых вы вынуждены опасаться и избегать; что вас не привлекает жить в зависимости, а меньше всего — жить в зависимости от глупости других или жить подобно глупцу, чьим источником ценностей служат глупцы, которых ему удалось одурачить; что честность не является ни общественной обязанностью, ни жертвой ради других, что честность — самая глубого эгоистичная добродетель, присущая человеку — его отказ жертвовать реальностью собственного существования ради обманутого сознания других.

Справедливость есть признание того факта, что невозможно сфальсифицировать характер людей, так же как невозможно сфальсифицировать характер природы; что вы должны оценивать всех людей так же добросовестно, как и неодушевлённые предметы, с тем же уважением к истине, с таким же неподкупаемым взглядом, с таким же чистым и разумным процессом идентификации; что о каждом человеке нужно судить по тому, каков он есть, и относиться соответственно; что также, как вы не платите за ржавый кусок металлолома больше, чем за кусок блестящего металла, так же вы не цените подлеца выше героя; что ваша нравственная оценка есть та монета, которой вы платите людям за их добродетели или пороки, и эта плата требует от вас такой же скурпулёзной честности, как при проведении финансовых операций; что утаивать презрение к человеческим порокам значит быть нравственным фальшивомонетчиком, а утаивать восхищение их добродетелями означает быть нравственным растратчиком; что ставить любую другую задачу выше справедливости значит обесценивать собственную нравственную валюту и обманывать добро ради зла, потому что лишь добро может потерять при дефолте справедливости, и лишь зло может приобрести, и предел, до которого можно дойти, следуя этим путём, акт нравственного банкротства — это наказывать людей за их добродетели и вознаграждть их за их пороки, что это есть падение к абсолютной порочности, к чёрной мессе во славу смерти, к посвящению вашего сознания делу разрушения существования.

Продуктивность есть ваше признание нравственности, признание того факта, что вы выбрали жить; что продуктивная деятельность есть процесс, в котором сознание человека контролирует его существование, процесс постоянного приобретения знаний и перестройки материи в соответствии со своей целью, процесс перевода идеи в физическую сущность, процесс преобразования Земли в соответствии со своими ценностями; что вся деятельность есть деятельность творческая, если её производит мыслящий ум, и никакая деятельность не может быть творческой, если ею занимается пустой человек, повторяющий в равнодушном оцепенении операции, которым научился у других; что работу себе вы выбираете сами, и выбор столь же широк, как и ваш ум, что большее для вас невозможно, а меньшее унизит ваше достоинство; что обманом получить работу бо́льшую, чем ту, с какой ваш ум может справиться, значит превратиться в запуганную объезьяну, копирующую чужие движения и живущую чужим временем, а удовлетвориться работой, требующей от вас меньше, чем полная мощь вашего ума, значит заглушить двигатель и приговорить себя на другое движение — упадок; что ваша работа — это процесс достижения ваших ценностей, и утратить стремление к ценностям значит утратить стремление жить; что ваше тело — это машина, но ваш разум — её водитель, и вы должны ехать настолько далеко, насколько ваш ум сможет довезти — к достижению как к цели вашго пути; что человек, не имеющий цели, подобен автомобилю, который катится под уклон и отдан на милость любому валуну, о который он может разбиться в первой попавшейся канаве; что человек, душащий собственный разум, подобен заглушенному автомобилю, который медленно ржавеет; что человек, позволяющий лидеру назначать его курс, подобен груде искорёженного металла, которую тащат на свалку, а тот, кто делает своей целью другого, подобен автостопщику, которого не следует подбирать ни одному водителю; что работа есть цель вашей жизни и следует проезжать, не снижая скорости, мимо любого убийцы, считающего себя вправе вас остановить; что любая ценность, какую вы можете найти вне вашей работы, любая другая преданность или любовь могут быть лишь путешественниками, с которыми вы выбираете разделить ваше путешествие, и должны двигаться своими силами в том же направлении.

Гордость есть признание того факта, что вы сами являететь вашей высшей ценностью и подобно всем человеческим ценностям должна быть заработана; что среди любых доступных вам достижений, единственное достижение, делающее возможными все остальные, — создание собственного характера; что ваш характер, ваши поступки, ваши желания, ваши эмоции определяются предпосылками, которых держится ваш разум; что подобно тому, как человек должен производить материальные ценности для поддержания своей жизни, он должен приобретать ценности характера, которые делают его жизнь достойной поддержания; что подобно тому, как человек самостоятельно создаёт собственное благосостояние, он самостоятельно создаёт собственную душу; что чтобы жить, нужно чувство собственной ценности, но человек, не имеющий автоматических ценностей, не имеет автоматического чувства достоинства и должен его заработать, преобразуя душу в соответствии со своим нравственным идеалом, по образу Человека, разумного существа, которого он от рождения способен из себя сотворить, но акт сотворения должен быть выбиран; что первой предпосылкой достоинства служит тот лучезарный эгоизм души, который побуждает искать лучшего во всём, в материальных и духовных ценностях, душа, стремящаяся прежде всего к нравственному совершенству, ничего не ценя выше самой себя; что знаком достигнутого достоинства является содрогание души от презрения и бунт против роли жертвенного животного, против гнусной наглости любого вероучения, предлагающего принести в жертву незаменимую ценность, каким есть ваше сознание, и несравненное великолепие, каким есть ваше сущетвование, в угоду слепым увёрткам и застойному распаду других.

Теперь вы начинаете понимать, кто такой Джон Голт? Я — человек, заработавший то, за что вы не боролись, то, что вы отвергли, предали, опорочили, но так и не смогли полностью уничтожить и теперь виновато скрываете как постыдный секрет, проводя жизнь в извинениях перед каждым профессиональным людоедом, лишь бы не выдать, что где-то в глубине души вы всё ещё хотите сказать то, что я говорю сейчас во всеуслышание всему человечеству: я горжусь своей ценностью и тем фактом, что хочу жить.

Это желание, которое вы разделяете, но прячете как зло, единственный остаток добра в вас, но это желание нужно научиться заслуживать. Своё собственное счастье — единственная нравственная цель человека, но лишь собственная добродетель может достичь её. Добродетель — это не самоцель. Добродетель — не награда самой себе и не жертва в угоду злу. Наградой добродетели является жизнь, а целью и наградой жизни является счастье.

Как тело имеет два основных ощущения: удовольствие и боль — знаки здоровья и болезни, жизни и смерти, этого фундаментального выбора, так и в вашем сознании существуют две основные эмоции: радость и страдание — знаки того же выбора. Эмоции подсказывают, что способствует жизни и что угрожает ей, это счётчик, мгновенно подсчитывающий ваши потери и приобретения. Хотите вы того или нет, вы чувствуете, что хорошо для вас, а что — плохо. Но лишь от ваших нравственных критериев зависит, что вы назовёте хорошим, что плохим, что принесёт вам радость, что боль, что вы полюбите, что возненавидите, чего пожелаете, чего испугаетесь. Испытывать эмоции — ваше врождённое свойство, но содержание эмоций определяется вашим разумом. Способность чувствовать — это двигатель, который питает топливом ценностей разум. Если вы заправите свой автомобиль горючей смесью противоречий, у вас заглохнет мотор, коробка передач проржавеет, и при первой же попытке тронуться с места на машине, которую вы, водитель, сами и испортили, вы разобьётесь.

Если критерием ваших ценностей становится нелогичность, а вашим представлением о добре — утопия, если вы жаждете незаслуженной награды, богатства или любви, если вы пытаетесь обойти закон причин и следствий, ожидая, что по вашей прихоти А перестанет быть А, если вы стремитесь получить нечто противоположное бытию — вы этого добьётесь. Только не плачьтесь тогда, не говорите, что жизнь бесцельна, что счастья нет; проверьте, чем вы заправили свой автомобиль: вы доехали туда, куда и хотели.

Счастья нельзя достичь по прихоти эмоций. Счастье не есть удовлетворение безрассудных желаний, которым вы слепо потакаете. Счастье — это состояние непротиворечивой радости, радости без чувства вины, без страха наказания, радости, гармонирующей с вашими нравственными ценностями, а не ведущей к саморазрушению. Это радость от того, что способности разума используются полностью, а не от того, что удалось убежать от своих мыслей; от того, что достигнуты истинные ценности, а не от того, что удалось уйти от реальности. Это радость творца, а не пьяницы. Счастлив может быть лишь разумный человек, человек, преследующий разумные цели, ищущий разумных ценностей и находящий радость лишь в разумных действиях.

Если я зарабатываю на жизнь не разбоем и не попрошайничеством, а собственным трудом, то я не пытаюсь построить своё счастье на благосклонности или несчастье других. Напротив, я заслуживаю его собственными достижениями. Ведь я не считаю целью своей жизни удовольствия других людей, равным образом я не считаю, что и другие сочтут целью своей жизни мои удовольствия. Мои ценности непротиворечивы, мои желания гармоничны — подобным же образом среди разумных людей не существует ни столкновения интересов, ни жертв, ведь разумные люди не желают незаслуженного, они не смотрят друг на друга глазами людоедов, они не приносят и не принимают жертв.

Делец — вот символ взаимоотношений между разумными людьми, нравственный символ уважения к человеку. Мы, живущие ценностями, а не грабежом, — дельцы по сути и духу. Делец — это человек, зарабатывающий то, что ему достаётся, не дающий и не берущий незаработанного. Делец не ждёт, что кто-то заплатит за его неудачи, не просит, чтобы его любили за его недостатки. Делец не растрачивает себя физически на жертвы, а духовно на милостыню. Подобно тому, как он продаёт свой труд лишь в обмен на материальные ценности, он отдаёт своё уважение лишь в оплату, в обмен на человеческие добродетели, в оплату удовольствия, которое он получает, общаясь с людьми, которых уважает. Паразитирующие мистики, которые веками поносили и презирали дельцов, превознося попрошаек и бандитов, всегда знали скрытую причину своих глумлений: делец, приводивший их в ужас, — символ справедливости.

Вы спросите, каковы мои нравственные обязательства перед согражданами. Никаких, кроме обязательства перед самим собой, перед материей и бытием: обязательство быть разумным. Я имею дело с людьми так, как того требует моя и их природа: посредством разума. Я не ищу и не желаю получить от них ничего, кроме тех отношений, какие они готовы установить по свободному выбору. Я могу иметь дело лишь с их разумом и лишь в собственных интересах — если наши интересы совпадают. Если это условие не соблюдается, я не устанавливаю никаких отношений. Я не препятствую тем, кто со мной не согласен, идти своим путём, и сам не сверну со своего пути. Я побеждаю лишь с помощью логики и подчиняюсь лишь логике. Я никому не подчиняю свой разум и не имею дела с теми, кто так поступает. Мне ничего не нужно ни от трусов, ни от глупцов. Я не ищу никакой выгоды от эксплуатации человеческих недостатков: глупости, нечестности, страха. Единственная ценность, которую могут предложить мне люди, — плоды их разума. Когда я спорю с разумным человеком, судьёй в нашем споре становится сама реальность; если прав я, он поймёт свою ошибку; если прав он, осознаю свою ошибку я; выиграет в споре лишь один из нас, но пользу спор принесёт обоим.

О чём бы ни шёл спор, есть одно злодеяние, которого нельзя допускать, то, чего никому не дозволено совершать по отношению к другим и никому нельзя разрешить или простить. До тех пор, пока люди живут вместе, ни один человек не имеет права первым — вы слышите? — ни один человек не имеет права первым применить физическую силу против другого.

Угрожать физическим уничтожением человеку или его восприятию реальности значит отрицать или парализовать его инструмент выживания. Силой принуждать его действовать вопреки своему разумению равнозначно тому, чтобы принудить его действовать вопреки себе самому. Кто бы ни начал насилие, какой бы цели он ни пытался таким образом достичь, он — убийца, действующий не в интересах жизни, а в интересах смерти, хуже, чем смерти: он исходит из стремления к разрушению самой способности человека жить.

Не говорите, что ваш разум убедил вас в праве принуждать мой разум к послушанию. Насилие и разум несовместимы. Там, где начинается насилие, кончается нравственность. Объявляя человека неразумным животным и предлагая соответственно с ним обращаться, вы определяете собственную личность и более не можете претендовать на разумность суждений — как не может на это претендовать ни один защитник противоречий. Не может быть права разрушать источник прав, единственное средство судить, что верно, а что неверно, — разум.

Заставлять человека отказаться от своего разума и принять взамен вашу волю, используя вместо доказательства оружие, вместо убеждения ужас, а в качестве самого сильного аргумента смерть, значит пытаться жить вопреки реальности. Реальность требует от человека действий в соответствии с собственными разумными интересами; оружие, которое вы применяете, требует, чтобы человек действовал вопреки своим интересам. Если человек действует вопреки собственному разумному суждению, реальность угрожает ему смертью; вы угрожаете ему смертью, если он действует в соответствии с собственным суждением. По вашей милости он оказывается в мире, где ценой жизни становится отказ от всех добродетелей, которых она требует. И всё, к чему придёте вы и ваша система, есть смерть, постепенное уничтожение. Когда смерть становится определяющим аргументом и главной силой в человеческом обществе, ни к чему другому прийти невозможно.

Бандит ли ставит путника перед выбором «кошелёк или жизнь», или политический деятель ставит целый народ перед выбором «образование для ваших детей или жизнь», смысл этих ультиматумов один: разум или жизнь — а эти две ценности неразделимы.

Если можно измерить зло, то трудно сказать, кто презренней: жестокая и тупая скотина, присваивающая право навязывать что-либо разуму другого человека, или моральный урод, позволяющий другим навязывать себе что-либо. Это нравственная аксиома, спорить о которой не приходится. Я не согласен говорить на языке разума с теми, кто хочет лишить меня разума. Я не вступаю в дискуссии с соседями, которые считают, что могут запретить мне думать. Я не иду навстречу желанию убийцы, который хочет лишить меня жизни. Когда со мной пытаются говорить с позиции силы, я отвечаю тем же.

К насилию можно прибегать лишь в ответ на насилие и лишь против того, кто первым прибёг к нему. Нет, я не становлюсь на сторону того, кто творит зло, и не опускаюсь до его понимания нравственности. Я лишь предоставляю ему то, что он выбрал, единственное, что он вправе уничтожить, — это он сам. Он прибегает к насилию, чтобы завладеть ценностями. Я же — лишь для того, чтобы уничтожить уничтожение. Бандит, убивающий меня, стремится разбогатеть. Я же не становлюсь богаче, убив бандита. Я не пытаюсь достичь ценностей посредством зла, но и от своих ценностей не откажусь перед лицом зла.

Во имя всех творцов, поддерживавших вашу жизнь и получавших от вас вместо платы согласие на свою же смерть, я обращаюсь к вам с единственным ультиматумом: наша работа или ваши штыки. Вы должны выбрать что-то одно. Нельзя совместить и то и другое. Мы не прибегаем к насилию первыми, но и не покоряемся силе. Если вы когда-нибудь снова захотите жить в промышленно развитом обществе, оно будет построено на наших нравственных основах. Наши нравственные основы и наша движущая сила противоположны вашим. В качестве оружия вы использовали страх и карали смертью за отрицание вашей морали. Мы предлагаем человеку жизнь в награду за принятие нашей нравственности.

Вы, поклоняющиеся нулю, пустоте, вы так и не поняли, что обретение жизни и бегство от смерти — не одно и то же. Радость и отсутствие боли — не одно и то же, ум и отсутствие глупости — не одно и то же, свет и отсутствие темноты — не одно и то же, нечто не есть отсутствие ничто. Невозможно ничего создать одним лишь неучастием в разрушении. Вы можете сидеть сложа руки и ждать веками, воздерживаясь от разрушения, но от этого не будет возведена ни одна стена, от разрушения которой вы могли бы воздержаться, и я, строитель, больше не стану слушать вас, если вы предложите мне: «Производи и корми нас, а мы взамен не станем разрушать созданное тобой». От имени всех ваших жертв я отвечаю: погибайте же от собственной никчёмности, в собственной праздности. Существование не есть отрицание отрицания. Зло, а не ценности — вот что есть пустота и ничто, зло бессильно, оно не обладает никакой властью, кроме той, которую мы позволяем ему отнять у нас. Погибайте, потому что мы уже поняли, что нуль не может делать жизнь своей заложницей.

Вы стремитесь избежать страдания. Мы стремимся достичь счастья. Вы существуете ради того, чтобы избежать наказания. Мы живём ради того, чтобы получить вознаграждение. Нас нельзя принудить угрозами, страх не является для нас стимулом. Мы не бежим от смерти, мы стремимся жить.

Вы, утратившие понимание этой разницы, вы, утверждающие, что страх и радость имеют одинаковую побудительную силу, и втайне добавляющие, что страх практичнее, вы не хотите жить и держитесь за существование, которое прокляли, лишь из страха смерти. Вы в панике мечетесь в ловушке своей жизни, пытаясь найти выход, который сами же и закрыли, вы бежите от преследователя, которого не осмеливаетесь назвать, от страха, в котором не признаетесь сами себе. И чем больше вы боитесь, тем больше пугает вас то единственное, что может вас спасти: способность мыслить. Вы стремитесь ничего не знать, не понимать, не называть своими именами и не слышать. Я заявляю во всеуслышание: ваша мораль есть мораль смерти.

Смерть — критерий ваших ценностей, смерть — ваша цель, и сколько бы вы ни бежали, вам не уйти от преследователя, который явился уничтожить вас, и не уйти от понимания того, что этот преследователь — вы сами. Остановитесь же на минуту — бежать некуда, остановитесь такими, какие вы есть, какими вы боитесь казаться, но какими я вас вижу, и взгляните на то, что вы осмелились называть моральным кодексом.

Осуждение — основа вашего морального кодекса, разрушение — его цель, средство и результат. Ваш моральный кодекс начинает с осуждения человека как носителя зла, затем требует от него придерживаться добра, которое, как следует из того же закона, человеку недоступно. В качестве первого доказательства добродетельности он требует, чтобы человек принял за аксиому утверждение о своей порочности. Он требует, чтобы человек начинал жизнь не с кодексом ценностей, а с кодексом греха, признав свою порочность. И тем самым ваш моральный кодекс определяет, что такое добро: добро есть то, что несвойственно человеку.

И становится уже не так важно, кому выгодны отречение человека от собственного величия и его душевные муки, — неведомому ли богу с его непостижимым промыслом или случайному прохожему, чьи гноящиеся язвы предъявляются как основание для необъяснимых притязаний, — это всё неважно, ибо если человеку не дано понять, что есть добро, то ему остаётся годами пресмыкаться, неся тяжесть наказания, искупая вину за своё существование перед каждым, кому вздумается получить от него откуп за какие-то непонятные долги. Человек будет воспринимать ценности лишь как нуль, ничто; добро есть то, что не относится к человеку.

Название этому чудовищному абсурду — первородный грех.

Первородный грех есть пощёчина нравственности и вопиющее противоречие в самом себе: то, что вне вашего выбора, — вне сферы нравственности. Если человек плох от рождения, то у него нет ни воли, ни сил это изменить. Но если у него нет воли, он не может быть ни хорош, ни плох. У робота нет нравственных норм. Считать нечто лежащее вне сферы человеческого выбора грехом есть насмешка над нравственностью. Считать грехом человека его природу есть насмешка над природой. Наказание за грех, совершённый до рождения, — насмешка над справедливостью. Считать человека виновным в том, в чём не может быть самого понятия невинности, есть насмешка над разумом. Поражение нравственности, природы, справедливости, разума посредством лишь одного понятия есть искусная уловка зла, которую едва ли можно превзойти. Но именно это — основа вашей морали.

Не прячьтесь за трусливой увёрткой, не говорите, что человек рождён со свободной волей, но склонностью к злу. Свободная воля, обременённая склонностью, подобна игральным костям, начинённым свинцом. Она побуждает человека выбиваться из сил, чтобы выиграть, нести ответственность и платить за свои ходы, но результат игры искажается вследствие некой склонности, которой не избежать. Если человек сам выбирает эту склонность, он не может с ней родиться. Если же склонность не выбирают, то нельзя говорить и о свободной воле.

В чём же суть того, что ваши учителя называют первородным грехом? Насколько порочным стал человек после своего падения, когда он перестал, как они считают, быть совершенным? Согласно их мифу, человек вкусил плод древа познания добра и зла — он обрёл разум и стал разумным существом. Речь идёт о познании добра и зла — человек стал смертным. Он был осуждён до конца дней своих зарабатывать хлеб свой трудом своим — и стал существом работающим. Он был осуждён желать — и познал радость совокупления. Разум, нравственность, способность творить, радость, наивысшие ценности в его жизни, — вот пороки, из-за которых ваши учителя прокляли человека. Саму природу человека, а вовсе не его пороки они пытаются объяснить и осудить мифом о грехопадении человека. Сущность человеческой природы, а вовсе не его ошибки вменяют в вину человеку. Кем бы он ни был, этот робот в райском саду, существовавший бездумно, не имевший никаких ценностей, не работавший, не любивший, — он не был человеком.

По словам ваших учителей, грехопадение человека состояло именно в том, что он обрёл жизненно необходимые достоинства. По их представлениям, именно эти достоинства и есть грех человека. Недостаток человека состоит в том, заявляют они, что он человек. А его вина, заявляют они, в том, что он живёт.

Они называют это нравственностью милосердия и учением любви к человеку.

Нет, говорят они, мы не проповедуем о зле, свойственном природе человека, мы лишь утверждаем, что чуждое нечто — человеческое тело — несёт в себе зло. Нет, говорят они, мы не хотим его убивать, мы лишь хотим, чтобы он от него отказался. Они заявляют, что стремятся помочь человеку перетерпеть страдания, — и указывают на дыбу, к которой сами его привязали, дыбу, раздирающую его надвое, дыбу учения, отделяющего душу от тела.

Они разодрали человека надвое, противопоставив одну его половину другой. Они убедили его, что тело — враг сознания и между телом и сознанием идёт непримиримая борьба, что тело и сознание — антагонисты, имеющие различную природу, противоположные требования, несовместимые потребности, что угодить одному значит повредить другому. Что душа человека относится к сфере сверхъестественного, а тело — мрачная темница, привязывающая его к земле, и добро состоит в том, чтобы нанести поражение своему телу, разрушить его годами терпеливой борьбы, с трудом продвигаясь к великолепному концу, когда откроются двери темницы и человек окажется на свободе — в могиле.

Они внушили человеку, что он безнадёжный урод, состоящий из двух элементов, двух символов смерти. Тело без души — труп, душа без тела — призрак, и всё же именно так они представляют себе природу человека. По их мнению, это поле битвы между трупом и призраком, трупом, наделённым злой волей, и призраком, знающим лишь то, что всё, что человек знает, не существует, а существует лишь нечто непознаваемое.

Вы заметили, какую человеческую способность это учение пытается не замечать? Чтобы разодрать человека надвое, нужно отрицать наличие у него разума. Стоило человеку отказаться от разума, как он оказался в зависимости от милости двух чудовищ, непонятных и неуправляемых: тела, движимого бесчисленными инстинктами, и души, движимой мистическими откровениями, — он стал жертвой, позволившей себя ограбить, жертвой сражения между роботом и диктофоном.

И теперь, когда человек униженно и слепо пытается найти способ существовать в том хаосе, которым стала его разбитая жизнь, ему предлагают моральный кодекс, утверждающий, что на земле ему не найти разрешения конфликта с жизнью и не достичь совершенства. Истинного существования, говорят ваши учителя, человеку не постичь, истинное сознание есть способность постичь несуществующее — а если человек не способен это понять, то именно это и служит доказательством, что его существование есть зло, а сознание бессильно.

Представление о том, что тело и душа человека — различные сущности, привело к появлению двух групп учителей, проповедующих нравственный закон смерти: фанатиков духа и фанатиков физической силы. Вы называете их идеалистами и материалистами, одни считают, что сознание может существовать само по себе, другие считают, что можно существовать без сознания. И те и другие требуют, чтобы вы отказались от разума в обмен на откровение или на рефлексы. Неважно, что они громогласно заявляют о непримиримости своих позиций, у них один нравственный закон и одна цель: в физической сфере — порабощение человеческого тела, в духовной — разрушение разума.

Добро, говорят фанатики духа, есть Бог, существо, о котором известно только, что человеку постигнуть его не дано; это объяснение сводит на нет сознание человека и его понятие бытия. Добро, говорят фанатики силы, есть Общество — нечто, определяемое ими как организм, лишённый физической формы, сверхсущество, воплощённое ни в ком в частности и во всех вообще, кроме вас самих. Человеческий разум, говорят фанатики духа, должен подчиняться воле Бога. Человеческий разум, говорят фанатики силы, должен подчиняться воле Общества. Критерием человеческих ценностей, по словам фанатиков духа, является удовлетворение Бога, в нравственные нормы которого человек должен уверовать, так как постигнуть их не дано. По мнению фанатиков силы, критерием человеческих ценностей является удовлетворение Общества, нравственные нормы которого человек не вправе подвергать сомнению, но, напротив, должен им следовать, принимая как основополагающий абсолют. По мнению и тех и других, цель жизни человека в том, чтобы стать жалким зомби, живым трупом, служащим целям, которых он не понимает, по причинам, о которых он не должен спрашивать. Вознаграждение за это, говорят фанатики духа, он получит в другой жизни. Награду за это, говорят фанатики силы, получат на земле его правнуки.

Эгоизм, говорят и те и другие, — порок. Добродетель, говорят и те и другие, состоит в том, чтобы не думать о собственных желаниях, отречься от самого себя, отказаться от себя, подчиниться; добродетель человека состоит в отрицании собственной жизни. Жертвенность, восклицают и те и другие, — вот сущность нравственности, высочайшая добродетель, которой только может достичь человек.

Кем бы вы ни были, те, кто слышит меня сейчас, кем бы вы ни были, если вы жертвы, а не палачи, я говорю с вами на пороге тьмы, готовой поглотить вас, и если осталась в вас хоть капля света, который когда-то освещал вас, — воспользуйтесь этим сейчас. «Жертвенность» — вот слово, сломившее вас. Попытайтесь, хоть из последних сил, понять его значение. Вы ещё не умерли. У вас ещё есть шанс.

Жертвенность означает отказ не от того, что ничего не стоит, а, напротив, от того, что ценно. Жертвенность не означает отказ от зла ради добра, напротив — отказ от добра ради зла. Жертвенность означает отказ от того, что вы цените, ради того, что вам чуждо.

Если вы обменяете цент на доллар, это не жертва. Если вы обменяете доллар на цент, это жертва. Если вы достигаете того, чего хотели в результате долгих лет борьбы, это не жертва. Если же от добытого трудом положения вы отказываетесь в пользу соперника, это жертва. Если вы даёте своему голодному ребёнку бутылочку с молоком, это не жертва. Если вы кормите молоком соседского ребёнка, а ваше дитя умирает, вы приносите жертву.

Если вы помогаете деньгами другу, это не жертва. Если вы отдаёте деньги первому встречному, это жертва. Если вы помогаете другу теми деньгами, что можете себе позволить, это не жертва. Если вы помогаете ему в ущерб себе, это только частичная добродетель согласно этим нравственным нормам. Если вы даёте ему деньги, ценой собсвенного банкротства, — вот добродетель жертвенности в полном смысле слова.

Если вы отказываетесь от собственных желаний и посвящаете жизнь тем, кого любите, вас ещё нельзя назвать добродетельным: ведь вы не отказываетесь от ценности — любви. Если вы посвящаете свою жизнь первому встречному, вы совершаете более добродетельный поступок. Если вы посвящаете жизнь служению ненавистным вам людям — вот величайшая из доступных вам добродетелей.

Жертвенность есть отказ от того, что ценно. Абсолютная жертвенность заключается в отказе от всего, что вы считаете ценным. Если вы хотите достичь вершины добродетели, вам не следует рассчитывать ни на благодарность, ни на похвалу, ни на любовь, ни на восхищение в ответ на свою жертвенность, вы не должны даже уважать себя или гордиться своей добродетелью. Малейшее подозрение в обретении чего-то ценного для себя сводит вашу добродетель на нет. Если ваши поступки не наполняют вашу жизнь радостью, не приносят вам никакого удовлетворения, ни духовного, ни материального, если вы ничего не обретаете, не выгадываете, не получаете никакой награды, — если вы достигнете этого абсолютного нуля, вы достигнете идеала нравственного совершенства.

Вам говорят, что нравственного совершенства достичь невозможно. И это верно, если следовать таким моральным нормам. Достичь его действительно невозможно до тех пор, пока вы живёте, но ваша цена и цена вашей жизни измеряется в зависимости от того, насколько вы преуспели в достижении абсолютного нуля — смерти.

Однако, если вы уже превратились в бесстрастное ничто, в овощ, желающий только, чтобы его съели, если у вас нет ценностей, которые можно было бы отвергнуть, нет желаний, от которых можно было бы отречься, вам не завоевать венца жертвенности. Ведь в отречении от нежелаемого нет жертвы. Нет жертвы и в том, чтобы отдать свою жизнь другим, если смерть — всё, к чему вы лично стремитесь. Чтобы достичь добродетели жертвенности, нужно хотеть жить, любить жизнь, пылать страстью к Земле и всему её великолепию — нужно ощущать каждый взмах ножа, отсекающего ваши желания и по капле выпускающего из вас любовь. Мораль жертвенности предлагает вам в качестве идеала не просто смерть, а смерть медленную, мучительную.

Не напоминайте мне, что это касается лишь жизни на Земле. Другая меня не заботит. И вас тоже.

Если вы хотите сохранить остатки достоинства, не называйте свои лучшие поступки жертвой — это ставит на вас клеймо безнравственности. Если мать, вместо того чтобы купить себе новую шляпку, покупает еду для своего голодного ребёнка, это не жертва: она ценит ребёнка выше, чем шляпку. Но это жертва для той матери, для которой большей ценностью является шляпка, той, которая предпочла бы оставить своё дитя голодным, которая кормит его по обязанности. Если человек умирает в борьбе за свою свободу, это не жертва, ведь он не хочет быть рабом. Но это жертва для того, кто именно этого и хочет. Если человек отказывается продавать свои убеждения, это не жертва, если только это не человек без убеждений.

Жертвенность пристало практиковать лишь тем, кому нечем жертвовать, тем, у кого нет ни ценностей, ни норм, ни суждений, тем, чьи желания — лишь глупые прихоти, отказаться от которых ничего не стоит. Для человека нравственного, человека, чьи желания связаны с различными ценностями, жертвенность означает отказ от правды во имя лжи, отказ от добра во имя зла.

Доктриной жертвенности является нравственность безнравственного — нравственность, заявляющая о собственном банкротстве, признающая, что в обретении добродетелей или ценностей она не может предложить человеку никакого личного участия, ничего, кроме признания, что душа есть вместилище порока и нужно научить её приносить себя в жертву. По их собственному признанию, такой моральный закон не может научить человека добру, лишь подвергает его беспрерывному наказанию.

В смутном оцепенении вы думаете сейчас, что ваш моральный кодекс требует пожертвовать лишь материальными ценностями, не так ли? А что же такое, по вашему мнению, материальные ценности? Материальное приобретает ценность, лишь становясь средством удовлетворения желаний человека. Материя — лишь инструмент для выявления человеческих ценностей. На службу чему вас просят употребить ваши орудия труда — результат следования вашим добродетелям? Тому, что вы считаете злом: принципам, которые вы не разделяете, людям, которых вы не уважаете, достижению цели, совершенно противоположной тому, к чему вы стремитесь, — потому что, если это не так, ваш дар нельзя назвать жертвой.

Ваш моральный кодекс учит вас отречься от материального мира, разделять ценности и материю. Человек, чьи ценности не имеют материального выражения, чьё существование не связано с его идеалами, чьи действия противоречат его убеждениям, — лишь жалкий лицемер, но это именно тот, кто следует вашему моральному кодексу и разделяет ценности и материю. Тот, кто любит одну женщину, но спит с другой. Тот, кто восхищается мастерством одного человека, но нанимает другого. Тот, кто считает справедливым одно, но жертвует деньги на поддержку совсем иного. Тот, кто обладает большим талантом, но растрачивает его на создание хлама. Именно такие люди отрицают материю и считают, что их духовные ценности несовместимы с материальным миром.

Вы говорите, что такие люди отрицают дух? Да, конечно. Ведь дух и материя едины. Вы представляете собой неделимое единство материи и сознания. Отрекитесь от сознания — и станете скотами. Отрекитесь от тела — и станете мошенниками. Отрекитесь от материального мира — и отдадите его во власть зла.

Но именно это и есть цель вашего морального кодекса, именно эту обязанность и налагают на вас ваши нравственные правила. Посвящайте себя тому, что вас не радует, служите тому, что вам не нравится, покоряйтесь тому, что считаете злом, подчините свой мир ценностям других, откажитесь, отриньте, отрекитесь от своего Я. Ваше Я — это ваш разум; стоит вам отречься от него — и вы превратитесь в завтрак для людоеда.

Все, кто проповедует кредо жертвенности, как бы они себя ни называли, какими бы ни были их побуждения, — все они хотят, чтобы вы отказались именно от своего разума, и неважно, требуют они этого ради вашей души или ради вашего тела, обещают они вам иную жизнь на небесах или сытый желудок на Земле. Все, кто начинает с утверждения: «Следовать своим желаниям эгоистично, вы должны пожертвовать ими ради желаний других», заканчивают другим: «Эгоистично придерживаться своих убеждений, вы должны пожертвовать ими ради убеждений других».

Это очень верно: самым эгоистичным из всего является независимый разум, не признающий над собой никакой власти и считающий своё суждение об истине превыше любых ценностей.

Вам предлагают пожертвовать интеллектуальной целостностью, логикой, разумом, критериями истины — ради того, чтобы уподобиться проститутке, кредо которой в том, что наивысшее благо — угодить как можно большему числу людей.

Если вы попробуете отыскать в своде ваших нравственных правил ответ на вопрос «что есть благо?», единственный ответ, который вы сможете там найти, будет таков: «Благо — это то, что хорошо для всех, кроме меня». Благо — это то, чего хотят другие, то, чего, как вам кажется, они хотят, или то, чего, как вам кажется, они должны хотеть. «Благо для всех, кроме меня» — это волшебный лозунг, преображающий всё в золото, лозунг, который декламируется как гарантия нравственного величия и как облагораживатель любого поступка, даже убийства целого континента. Ваше мерило добродетели — не предмет, не поступок, не принцип, а намерение. Вам не нужны ни доказательства, ни аргументы, вам не нужен успех, вам не нужно практическое достижение блага для других. Всё, что вам нужно знать, — это что вашим намерением было достичь блага для других, не для себя. Ваш единственный способ определить благо — применить отрицание: благо есть неблаго для меня.

Ваш кодекс, который бахвалится поддержкой вечных, абсолютных, объективных моральных ценностей, и насмехается над условными, относительными и субъективными; ваш кодекс в качестве своей интерпретации абсолюта даёт следующее правило морального руководства: если этого хочешь ты — это зло, если этого хотят другие — это добро. Если мотив твоих действий — твоё благоденствие, это не разрешается; если же мотивом служит благоденствие других, можно всё.

Такой двойной, двуликий моральный кодекс не только разлагает вас, но и разбивает всё человечество на два враждебных лагеря: в одном лагере находитесь вы, в другом — всё человечество. Лишь вы — изгнанник, не имеющий права хотеть жить. Лишь вы — слуга, остальные — хозяева, лишь вы должны отдавать, остальные — брать, вы — вечный должник, остальные кредиторы, и вам никогда не погасить свой долг перед ними. Вы не должны подвергать сомнению их права на вашу жертву, вас не должна интересовать природа их желаний и потребностей; их право даровано им отрицанием, тем, что они — не вы.

Для тех же из вас, кто может поставить всё это под сомнение, в вашем моральном кодексе приготовлен утешительный приз, одновременно играющий роль западни: в нём говорится, что служить счастью других значит достичь собственного счастья, единственный способ достичь радости состоит в том, чтобы отказаться от радости в пользу других, единственный способ достичь процветания — отказаться от своего богатства в пользу других, единственный способ защитить собственную жизнь — защищать всех, кроме самого себя. А если вы не находите в этом радости, вы сами в этом виноваты, и это лишь служит доказательством вашей греховности, не будь вы грешны, вы с радостью устроили бы пир для других и находили бы достойным питаться теми крохами, которые они соблаговолят вам кинуть.

Вы, не имеющие представления о чувстве собственного достоинства, принимаете вину и не осмеливаетесь задавать вопросы. Но вы знаете ответ, хотя не признаётесь в этом и отказываетесь признать то, что видите, ту скрытую предпосылку, которая движет вашим миром. Вы знаете ответ — он дан вам не в метких словах, а в мрачных предчувствиях, в охватившей вас путанице, в ваших метаниях от преступного самообмана к неохотному применению принципа столь порочного, что его лучше не упоминать.

Я, не принимающий ни не принадлежащих мне ценностей, ни вины за то, что сделано не мной, я задаю те вопросы, которых вы избегали. Почему служить чужому счастью нравственно, а своему — нет? Если наслаждение есть ценность, почему чужое наслаждение нравственно, а ваше — нет? Если ощущать вкус пирога есть ценность, почему дать возможность ощутить этот вкус другим — ваша нравственная цель, но ощущать его самому — безнравственное потворство собственным слабостям? Почему испытывать желание нравственно, когда речь идёт о других, но не о вас? Почему отдавать ценности, которые вы произвели, нравственно, а оставлять их себе — нет? И если с вашей стороны безнравственно оставлять себе произведённые ценности, почему для других брать их — нравственно? Если вы поступаете самоотверженно и добродетельно, отдавая, разве другие поступают не эгоистично, разве они не грешат, принимая? Разве добродетель означает служение пороку? Разве цель добродетельных людей — самопожертвование ради тех, кто полон зла?

Вот ответ, которого вы боитесь, вот этот чудовищный ответ: нет, берущие не есть зло, при условии, что они получают незаслуженно. Принимать нравственно в том случае, если принимающий не может сам произвести то, что принимает, не может заслужить это, не может ничего вам дать взамен. Они не считают безнравственным наслаждаться тем, что принимают в том случае, если обрели это не по праву.

Вот скрытая суть вашей веры, оборотная сторона вашего морального кодекса: безнравственно жить, рассчитывая на собственные силы, а рассчитывать на чужие силы — нравственно; безнравственно жить тем, что произвёл сам, а тем, что произвели другие, — нравственно; безнравственно содержать себя самому, а жить за чужой счёт — нравственно; нравственным оправданием существования труженика становятся тунеядцы, но существование тунеядцев — это самоцель; извлекать выгоду из собственных достижений — зло, но извлекать выгоду из чужой жертвы — благо; строить собственное счастье — зло, но наслаждаться счастьем, добытым чужой кровью, — благо.

Ваш моральный кодекс делит человечество на две касты, которым даны противоположные заповеди: на тех, кому позволено иметь любые желания, и на тех, кому желать запрещено, на избранных и тех, с кого спросится, на ездоков и везущих, на поедателей и поедаемых. Какой критерий определяет вашу касту? Какая отмычка впускает вас в круг моральной элиты? Эта отмычка — отсутствие ценностей.

О каких бы ценностях ни шла речь, именно их отсутствие у вас даёт вам право требовать их от тех, кто ими обладает. Именно ваша надобность даёт вам право на требование вознаграждения. Если вы способны удовлетворить вашу надобность, ваша способность аннулирует ваше право удовлетворить её. Но та потребность, удовлетворить которую не в состоянии, даёт вам право на жизни всего человечества.

Если вы преуспели, любой потерпевший неудачу — ваш господин. Если вы потерпели неудачу, любой преуспевший — ваш раб. Именно неудача даёт вам право на вознаграждение, независимо от того, сами вы виноваты в ней или нет, разумны ваши желания или нет, заслужили вы свои злоключения своими пороками или несчастье ваше незаслуженно. Именно страдание независимо от его природы или причины, страдание как абсолют даёт вам закладную на существование.

Если вы пытаетесь исцелить свою боль сами, вы недостойны нравственного вознаграждения: согласно вашему моральному кодексу это эгоистичный поступок, достойный презрения. Какими бы ценностями вы ни стремились овладеть, богатство это или пища, любовь или права, если вы добьётесь этого с помощью собственной добродетели, ваш моральный кодекс не считает это нравственным приобретением. В результате ваших действий никто ничего не теряет, это сделка, а не милостыня; плата, а не жертва. Заслуженное отсносится к эгоистичной коммерческой сфере взаимной выгоды. Только неаслуженное требует моральной сделки в которой выгода для одного становится ценой разорения другого. Эгоистично и безнравственно требовать вознаграждения за добродетели. Лишь отсутствие добродетелей преображает требование в моральное право.

Критерием ценностей морального кодекса, согласно которому нужда есть право, является нуль, пустота — отсутствие существования. Такой моральный кодекс вознаграждает отсутствие, недостаток: слабость, неспособность, некомпетентность, страдание, болезнь, несчастье, недостаток, промах, изъян — нуль.

Кто же расплачивается за эти права? Тот, кого проклинают за то, что он не нуль, проклинают в той степени, в какой он отстоит от этого идеала — нуля. Поскольку все ценности суть результат лишь ваших добродетелей, степень добродетельности определяет и меру вашего наказания, и меру ваших приобретений. Ваш моральный кодекс провозглашает, что разумный человек должен принести себя в жертву неразумному, независимый — тунеядцу, честный — лжецу, справедливый — несправедливому, труженик — вору и бездельнику, цельный человек — приспособленцу и плуту, человек, обладающий чувством собственного достоинства, — слезливому неврастенику. Вы удивляетесь, отчего так духовно убоги люди вокруг вас? Тот, кто достиг этих добродетелей, не примет вашего морального кодекса. Тому, кто принимает ваш моральный кодекс, не достичь этих добродетелей.

Нравственность — вот та ценность, которой вы жертвуете в первую очередь, признав нравственным принцип жертвенности. Следующая жертва — самоуважение. Коль скоро нормой является нужда, каждый человек становится жертвой и нахлебником одновременно. Как жертва он обязан трудиться для удовлетворения потребностей других, оставаясь нахлебником, удовлетворяющем свои потребности за счёт труда других. Он не может общаться с другими, иначе как выступая в одной из двух постыдных ролей: он попрошайка и олух одновременно.

Вы боитесь того, у кого на доллар меньше, чем у вас, этот доллар по праву принадлежит ему, из-за него вы чувствуете себя моральным должником. Вы ненавидите того, у кого на доллар больше, чем у вас, этот доллар по праву принадлежит вам, и вы чувствуете себя морально обворованным. Тот, кто стоит ниже вас, — источник вашей вины. Тот, кто стоит выше, — источник вашего раздражения. Вы не знаете, от чего отказаться, что требовать, когда нужно отдать, когда взять, чем в жизни вы можете по праву наслаждаться и какой долг ещё висит на вас. Вы пытаетесь изо всех сил избежать как «чистой теории» понимания того, что согласно принятому вами же моральному кодексу вы виноваты всегда. Вы не можете проглотить ни куска, который не нужен, чтобы накормить кого-то ещё на Земле, и в слепом негодовании отказываетесь от решения этой проблемы, заключая, что нравственного совершенства вам не достичь, и этого даже не нужно желать, что вы будете доживать свой век кое-как, хватаясь за что попало и избегая смотреть в глаза молодым, тем, кто смотрит на вас так, словно самоуважение есть нечто возможное и словно они ждут, что у вас оно есть. Вина — вот всё, что осталось в вашей душе и в душах других людей, проходящих мимо и избегающих смотреть вам в глаза. Вы спрашиваете, почему вашему моральному кодексу не удалось достичь братства на Земле или выражения доброй воли человека человеку?

Оправдание жертвенности — а именно это предлагает ваш моральный кодекс — есть ещё большее извращение, чем то извращение, которое он пытается оправдать. Согласно вашему моральному кодексу, любовь — любовь ко всем людям — должна побуждать вас приносить жертвы. Тот же моральный кодекс, который исповедует первичность духовных ценностей и вторичность ценностей материальных, закон, который учит презирать блудницу, отдающую своё тело всем без различия, — тот же моральный кодекс обязывает вас подчинить свою душу неразборчивой любви ко всем и каждому.

Подобно тому, как благосостояние не даётся просто так, без всякой причины, не существует и любви без причины, и ни одно чувство не возникает без причины. Чувство возникает в ответ на то, что происходит вокруг, это оценка, основанная на определённых нормах. Любить значит ценить. Тот, кто утверждает возможность оценивать, не имея ценностей, любить тех, кого вы считаете недостойными, утверждает тем самым, что, лишь потребляя и ничего не производя, можно разбогатеть и что золото и бумажные деньги одинаково ценны.

Заметьте, что он не ждёт, что вы станете чего-то беспричинно бояться. Добравшись до власти, такие люди оказываются специалистами в изобретении средств запугивания, в предоставлении вам множества причин для того страха, которыми они хотят вами править. Но когда дело доходит до любви, а ведь это самое высокое из чувств, вы позволяете им громко обвинять вас в безнравственности, если вы не способны на беспричинную любовь. К человеку, испытывающему беспричинный страх, приглашают психиатра. Почему же вы так беспечно отказываетесь защитить смысл, природу и достоинство любви?

Любовь есть признание ценностей, величайшая награда за те нравственные качества, которых вы достигли как личность, эмоциональная плата за радость, которую человек получает от добродетелей другого. Ваш моральный кодекс требует лишить любовь ценностного содержания и отдать её первому встречному бродяге, требует любить его не за достоинства, а за их отсутствие, не в награду, а из милости, такая любовь не плата за добродетель, а чек на предъявителя за порок. Согласно вашему моральному кодексу цель любви — освобождение от оков нравственности, любовь выше моральной оценки, истинная любовь превосходит, прощает и переживает любое зло, и чем сильнее любовь, тем больше недостатков прощается тому, кого любят. Согласно этому закону любить за добродетели мелко и очень по-человечески, любить за недостатки — свойство божественной природы. Любить тех, кто достоин любви, своекорыстно; любить недостойных жертвенно. Вы в долгу перед теми, кто недостоин любви, вы должны их любить, и чем менее они достойны, тем более вы должны их любить; чем отвратительнее объект любви, тем благороднее ваша любовь; чем менее разборчивы вы в любви, тем это добродетельней, — а если вы способны превратить душу в мусорную свалку, равно доступную для всех, если вы способны перестать ценить моральные ценности, вот вы и достигли наконец нравственного совершенства.

Такова ваша мораль жертвенности. Перекроить жизнь тела по образу скотного двора, а жизнь духа превратить в мусорную свалку — вот два её идеала, похожих как две капли воды.

Такую цель вы себе поставили — и вы её достигли. Отчего же вы теперь жалуетесь на бессилие человека и тщетность его стремлений? Не потому ли, что искали разрушения и теперь не способны процветать? Не потому ли, что не нашли радости в поклонении боли? Не потому ли, что смерть как критерий ценностей не привела вас к жизни?

Степень вашей способности к выживанию определялось степенью нарушения вашего же морального кодекса, и всё же вы считаете проповедующих его друзьями человечества. Вы проклинаете самих себя и не осмеливаетесь усомниться в их побуждениях и целях. Взгляните на них сейчас, ведь вы стоите перед решающим выбором — если вы выбираете гибель, погибайте, так до конца и не осознав, как дёшево и сколь ничтожному врагу вы отдаёте свою жизнь.

Мистики обеих школ, исповедующие жертвенность, — микробы, поражающие вас и проникающие через одну-единственную рану: страх перед необходимостью положиться на собственный разум. Они утверждают, что их инструмент познания, их сознание выше разума, — словно у них есть блат в небесной канцелярии, откуда им по секрету дают советы, утаиваемые от других. Фанатики духа заявляют, что у них есть ещё одно чувство, которого недостаёт вам, — это особое шестое чувство противостоит вашим пяти. Фанатики силы не заботятся о том, чтобы отстаивать некое притязание на экстрасенсорное восприятие, — они попросту заявляют, что ваши ощущения субъективны, необоснованны, не отражают реальности, а их мудрость состоит в том, что они неким непонятным образом способны видеть, как вы слепы. И те и другие требуют, чтобы вы свели на нет собственное сознание и подчинились их власти. В качестве доказательства своего сверхзнания они указывают на то, что отстаивают точку зрения, противоположную всему, что вы знаете, а доказательством их превосходящей способности объять бытие служит уже то, что они ведут вас к нищете, самопожертвованию, голоду, разрушению.

Они претендуют на знание способа существования бесконечно более высокого, чем удел вашего земного бытия.

Фанатики духа называют это другим измерением, суть которого — отрицание измерений. Фанатики плоти называют это светлым будущим, суть его — отрицание настоящего. Чтобы существовать, надо обладать определёнными свойствами. Какие свойства они могут приписать своим высшим сферам? Они продолжают рассказывать вам, чем это не является, но никогда не говорят, что же это такое. Все определения, которые они могут подыскать, суть отрицания: бог есть то, что не дано познать ни одному человеку, говорят они и после такого заявления требуют считать это знанием; бог — это не человек, небеса — это не Земля, душа — это не тело, добродетель — это отсутствие выгоды, А — это не А, восприятие не связано с чувствами, знание не связано с разумом. Определения, которые они предлагают, ничего не определяют, лишь сводя всё к небытию, нулю.

Фанатиков, которые допускают мысль о существовании такой вселенной, основным показателем которой является нуль, можно назвать пиявками-кровопийцами. Только пиявка хочет избежать необходимости в знании того, что субстанция, из которой состоит её личная вселенная, — это кровь других.

Какова же природа того высшего мира, в жертву которому приносят мир существующий? Фанатики духа проклинают материю, фанатики силы — выгоду. Первые хотят, чтобы человек приобретал, отказываясь от Земли, вторые хотят, чтобы человек унаследовал Землю, отказываясь от любых приобретений. В их нематериальных мирах, в которых не существует выгоды, текут молочные и кофейные реки, стоит приказать — и из скалы потечёт вино, стоит открыть рот — и с небес посыпятся пирожные.

Для прокладки железной дороги длиной в милю на этой материальной земле, где всякий гонится за выгодой, нужна масса благих качеств — ум, целеустремлённость, энергия, мастерство. А в их нематериальном мире, где выгоды не существует, стоит пожелать — и можно совершить путешествие на другую планету. Если же честный человек спросит их: «Как?», они с праведным гневом ответят, что такими понятиями мыслят лишь вульгарные реалисты, а высший дух оперирует иными представлениями вроде: «как-нибудь». Награды на этой Земле, ограниченной материей и выгодой, можно добиться работой мысли; а в свободном от таких ограничений мире награда достаётся по желанию.

В этом и заключается весь их жалкий секрет. Секрет всех их эзотерических философий, всей диалектики и шестых чувств, уклончивых взглядов и резких слов, секрет, ради которого они разрушают цивилизацию, язык, промышленность и ломают жизни людей, секрет, ради которого они оглушают и ослепляют сами себя, растаптывают собственные ощущения, затуманивают собственный разум, цель, ради которой они сводят на нет абсолют разума, логики, материи, бытия, реальности, — это воздвигнуть на этой шаткой, туманной основе один-единственный священный абсолют: собственное желание.

Закон тождества — вот то ограничение, которого они стремятся избежать. Свобода, которой они ищут, — это свобода от факта, что А остаётся А, сколько бы они ни рыдали или впадали в истерику. Что река не станет молочной, несмотря на их голод. Что вода не потечёт в гору, сколь бы это ни было для них удобно. И если им захотелось бы провести воду на крышу небоскрёба, понадобились бы разум и труд, — в этом деле каждый сантиметр водопроводной трубы намного важнее всех чувств. Чувства не способны изменить движение ни единой пылинки в космосе, как и природу ни одного совершённого ими действия.

Те, кто утверждает, что человек не может воспринимать реальность не искажённую его ощущениями, подразумевают, что они сами не желают постигнуть реальность, не искажённую их чувствами. Реальность такую, какова она есть, то есть реальность, осознаваемую разумом; отделите её от разума и вы увидите её такой, какой пожелаете видеть.

Честного бунта против разума не бывает. И если вы примете любое из положений их веры, значит, вами движет желание получить нечто, что именно разум не позволил бы вам получить. Свобода, которой вы ищете, есть свобода от того факта, что, если вы добыли состояние нечестным путём, вы подлец, сколько бы вы ни жертвовали на благотворительность и сколько бы ни молились. Что если вы проводите время с распутницами, вы недостойный муж, какую бы сильную любовь к жене ни испытывали на следующее утро. Что вы единый организм, а не горсть разрозненных частиц, случайно разбросанных во вселенной, в которой всё рассыпается, в которой вам не за что удержаться, во вселенной из кошмарного детского сна, где всё меняется на глазах и перетекает одно в другое, где мерзавец и герой — взаимозаменяемые роли, присваиваемые произвольно по желанию. Что вы человек. Что вы — цельность, нерасторжимость. Что вы есть.

Протест против реальности есть нежелание существовать, как бы горячо вы ни заявляли, что цель ваших мистических желаний — некая высшая форма жизни. Нежелание быть чем-либо есть желание не быть.

Ваши учителя, фанатики обоих направлений, выстраивают события в обратной причинной связи, пытаясь и в реальности обратить ход событий вспять. Причиной они считают чувства, а разум — лишь следствием. Из чувств они творят инструмент познания реальности. Первостепенное значение, по их мнению, имеют желания, как факт, вытесняющий все остальные факты. Честный человек испытывает желание, лишь определив его объект. Он говорит: «Это существует, следовательно, я этого хочу». Они же говорят: «Я этого хочу, следовательно, это существует».

Они хотят обогнуть аксиому бытия и сознания, хотят, чтобы сознание служило инструментом не познания, а творения сущего, чтобы сущее было не объектом, а субъектом сознания, — хотят быть тем самым богом, которого сотворили по своему образу и подобию, богом, посредством произвольного желания сотворившим Вселенную из ничего. Но реальность обмануть нельзя. И они добиваются не того, чего хотят, а совершенно противоположного. Они хотят обрести безграничную власть над сущим, но лишь теряют власть над собственным сознанием. Отказываясь знать, они приговаривают себя к вечному незнанию.

Нелогичные желания, толкнувшие вас к принятию их веры, чувства, которым вы поклоняетесь, как идолу, на алтарь которых вы возложили Землю, тёмная, смутная страсть в самой глубине вашей души, которую вы принимаете за глас божий или за глас своей плоти, — это всего лишь останки вашего разума. Чувства, противоречащие разуму, чувства, объяснить которые или управлять которыми вы не в состоянии, — это лишь ветхий остов мышления, обновить который вы сами запретили собственному разуму.

Всякий раз, когда вы совершали зло, отказываясь мыслить и видеть, освобождая какое-нибудь своё крошечное желание от абсолюта реальности, всякий раз, когда вы предпочли бы сказать: я не стану приносить на суд разума украденное мной печенье или факт существования бога, пусть у меня будет одна безрассудная прихоть, а в остальном я буду разумным человеком, — именно тогда вы совершали акт разрушения собственного сознания, акт разложения собственного разума. И тогда ваш разум становится подобен суду подкупленных присяжных, выполняющих приказы преступного мира, выносящих приговор, искажающий показания, не противоречащие абсолюту, на который они не осмеливаются и взглянуть, — и результатом становится выхолощенная реальность, разбитая на осколки. Некоторые из этих осколков, которые вы выбрали, чтобы видеть, плавают среди мириадов тех, что вы не желаете видеть в умозрительном бальзамическом растворе из эмоций, свободных от мысли.

Связи, которых вы пытаетесь не замечать, — это причинно-следственные связи. Ваш враг, которого вы хотите уничтожить, — это закон причины и следствия, ведь он не допускает никаких чудес. Закон причины и следствия является законом тождества применительно к действиям. Смысл действия вызывается и определяется природой той реальности, которая действует: ничто не может действовать в противоречии со своей природой. Действие, не вызванное чем-то, вызванное нулём, что означало бы, что нуль управляет ненулём, несуществующее управляет существующим, — это и является высшим выражением желания ваших учителей, основной причиной их доктрин и беспричинных действий, смыслом их восстания против разума, целью их морали, их политики, их экономики. Идеал, к которому они стремятся, — торжество нуля.

Закон причины и следствия не позволяет съесть пирог до того, как его получишь. Закон причины и следствия учит: чтобы съесть пирог, надо его иметь. Но если вы пытаетесь спрятать в тайниках своего мозга оба закона, если вы обманете сами себя и других, притворившись, что не видите, — что ж, можете потребовать объявить себя вправе сегодня съесть свой пирог, а завтра мой. Можете утверждать, что лучший способ стать обладателем пирога — съесть его, не успев испечь, что производить следует, начав с потребления, что у всех есть одинаковое право на всё, поскольку ничто ничем не вызывается. Нарушение закона причины и следствия в материальном мире равносильно приобретению незаслуженного в мире духовном.

Всякий раз, когда вы восстаёте против закона причины и следствия, вас толкает на это недостойное желание не избежать его, но хуже: повернуть его действие вспять. Вы жаждете незаслуженной любви, словно любовь, следствие, способна придать вам личностную ценность, причину. Вы жаждете незаслуженного восхищения, словно восхищение, следствие, способно повысить вашу ценность, причину. Вы жаждете незаслуженного богатства, словно богатство, следствие, способно дать вам способность, причину. Вы молите о милости, милости, а не справедливости, словно незаслуженное прощение может отменить причину вашей мольбы. А для того чтобы позволить себе эти недостойные мелкие подмены, вы поддерживаете доктрины своих учителей, с пеной у рта доказывающих, что расходы, то есть следствие, приводят к богатству, причине, что машины, то есть следствие, творят разум, причину, что желания плоти, то есть следствие, создают философские ценности, причину.

Кто же платит за эту оргию? Кто вызывает то, на что нет причины? Кто эти жертвы, приговорённые остаться в безвестности и погибнуть в забвении, лишь бы не нарушить ваше притворство, ваше нежелание замечать, что они существуют? Это мы, люди разума.

Мы — причина всех ценностей, которых вы домогаетесь, мы те, кто мыслит, и следовательно, устанавливает тождество и постигает причинные связи. Мы научили вас знать, говорить, производить, желать, любить. Вы, отрицающие разум, — если бы не мы, сохраняющие его, вы не могли бы не только исполнить, но и возыметь желания. Вы не смогли бы желать несшитой одежды, неизобретённых автомобилей, невыдуманных денег на покупку несуществующих товаров. Вы не жаждали бы восхищения, неведомого среди людей, ничего не достигших, любви, принадлежащей и свойственной лишь тем, кто сохранил способность мыслить, совершать выбор, ценить.

Вы, выскакивающие, подобно дикарям, из джунглей своих чувств на Пятую авеню нашего Нью-Йорка и заявляющие о своём желании иметь электрическое освещение, но при этом разрушить генераторы, — истребляя нас, вы пользуетесь нашим богатством. Проклиная нас, вы пользуетесь нашими ценностями. Отрицая разум, вы пользуетесь нашим языком.

Фанатики духа изобрели по образу нашей земли свои небеса, упустив из виду наше существование, и пообещали вам чудесным образом сотворённую из ничего награду — подобно этому современные фанатики плоти не замечают нашего существования и обещают вам небеса, на которых материя по собственной беспричинной воле превращается в любую награду, какой возжелает ваш неразум.

Фанатики духа веками жили лёгким заработком вымогательства — делая жизнь на земле невыносимой и затем обирая вас за успокоение и облегчение. Запретив все добродетели, необходимые для бытия, и выезжая затем на вашей вине, объявляя грехом творческие способности и радость, а затем шантажируя грешников. Мы, люди разума, были безымянными жертвами их веры, мы, желающие нарушить их моральный кодекс и нести проклятие за грех мысли, мы, нравственные изгои, мы, живущие украдкой, когда жизнь почиталась преступлением, — в то время как они наслаждались ореолом нравственности, славы за добродетели, они, презревшие материальную жадность и раздававшие в порыве альтруизма материальные ценности, произведённые как бы никем.

Теперь мы в оковах, и нами командуют дикари, не удостаивающие нас даже кличкой грешников, дикари, сначала объявляющие, что мы не существуем, а затем угрожающие лишить нас жизни, которой мы не обладаем, если мы не сможем снабжать их товарами, которых не производим. Теперь от нас ждут, что мы будем управлять железной дорогой, что мы будем знать с точностью до минуты, в котором часу прибывает поезд с другого конца континента, что мы и дальше будем управлять сталелитейными заводами и знать молекулярное строение каждой частички металла в опорах ваших мостов и в самолётах, несущих вас между небом и землёй, — а в это время компания ваших нелепых, жалких фанатиков плоти спорит на развалинах нашего мира, невнятно бормоча на неязыке, что не существует ни принципов, ни абсолюта, ни знания, ни разума.

Опускаясь ниже дикаря, верящего в то, что, произнося магические слова, он властен изменить реальность, они верят, что изменить реальность властны невысказанные слова, их магическое оружие умолчания, самообман, нежелание видеть, что отказ назвать нечто не есть магическое средство покончить с его существованием.

И как они живут за чужой счёт телесно, подобным же образом духовно они живут чужими представлениями. Поступая так, они заявляют, что быть честным значит отказываться понять, что воруешь. Отрицая причины, они всё же пользуются следствиями. Подобным образом они пользуются нашими представлениями, отрицая их источник и сам факт существования представлений, которыми пользуются. Они стремятся не строить, а вступать во владение промышленными предприятиями. Подобным образом они стремятся не думать, а иметь в своём распоряжении разум.

Они провозглашают, что управление предприятием требует лишь умения нажимать на кнопки автоматической системы управления, отказываясь ответить себе на вопрос, кто построил это предприятие. Подобным образом они объявляют, что предметы не существуют, что не существует ничего, кроме движения, умалчивая о том, что движение предполагает нечто, что могло бы двигаться, что без представления о реальности бытия понятия «движение» не существовало бы. Подобно тому, как они грабят предпринимателя, отрицая его ценности, они стремятся захватить власть над сущим, отрицая сам факт существования.

«Мы знаем, что мы ничего не знаем», — легкомысленно заявляют они, умалчивая о том, что самим этим высказыванием заявили, что кое-что они знают. «Абсолюта нет», — легкомысленно заявляют они, умалчивая, что излагают абсолютное суждение. «Вы не можете доказать, что вы существуете», — легкомысленно заявляют они, умалчивая, что доказательство предполагает бытие, сознание и сложную цепочку знаний, — существование того, что можно знать, сознания, способного знать, и знания, способного отличить доказанное от недоказанного.

Когда не научившийся говорить дикарь объявляет, что существующее нужно доказать, он хочет, чтобы вы его доказали посредством несуществующего. Когда он объявляет, что доказать нужно существование вашего сознания, он хочет, чтобы вы это доказали посредством бессознательного. Он хочет, чтобы вы шагнули в пустоту вне существования и сознания ради того, чтобы доказать и то и другое, хочет, чтобы вы стали ничем и узнавали нечто ни о чём.

Когда он объявляет, что аксиома есть нечто зависящее от произвольного выбора и он не желает принять факт собственного существования за аксиому, он «не замечает», что тем самым уже признал аксиому собственного существования, что единственный способ её не признать заключается в молчании, в отказе толковать какие бы то ни было теории, в смерти.

Аксиома есть утверждение, определяющее базу знания и любого последующего утверждения, имеющего отношение к этому знанию, утверждение, безоговорочно включённое во все последующие утверждения, независимо от того, признаёт это говорящий или нет. Аксиома есть положение, доказывающее неверность всех аргументов против него тем, что любая попытка опровергнуть эту аксиому предполагает её признание и использование в контраргументах. Пусть пещерный человек, не желающий признать аксиому, что А есть А, попытается объяснить свою теорию, не пользуясь понятием тождества или любым другим представлением, извлечённым из этого понятия. Пусть человекообразная обезьяна, не признающая существование существительных, попытается придумать язык без существительных, прилагательных или глаголов. Пусть шарлатан, не желающий признавать ценность чувственного восприятия, попытается доказать это без сведений, полученных органами чувственного восприятия. Пусть охотник за головами, не признающий ценность логики, попытается доказать это, не пользуясь логикой. Пусть пигмей, который заявляет, что небоскрёбу не нужен фундамент, вышибает основание из-под собственного дома, а не из-под вашего. Пусть людоеда, который с грозным рыком утверждает, что свобода человеческого духа была необходима, чтобы создать индустриальную цивилизацию, но теперь уже для её поддержания свобода не нужна, — пусть его обрядят в медвежью шкуру и вооружат луком и стрелами, но лишат кафедры экономики в университете.

Вы полагаете, что они отбрасывают вас назад, в век духовных сумерек? Нет, они отбрасывают вас во времена такого мракобесия, какого не знала история. Их идеал даже не эпоха до науки, а эпоха до языка. Их цель — лишить вас того, на чём основана жизнь человеческого духа, вся культура человечества, — отнять у вас объективную реальность. Определите развитие человеческого сознания — и вам станет ясна задача их учения.

Дикарь — это существо, которое не усвоило, что А есть А и что реальность реально существует. Его разум застыл на уровне ребёнка, в том состоянии, когда сознанию доступно первичное чувственное восприятие, но оно ещё не научилось различать стабильные объекты. Ребёнку мир является в размытых контурах, он видит события, но не видит фактов. Его разум пробуждается в тот день, когда он понимает, что то, что мелькает перед его глазами, — его мать, а то, что шевелиться за ней на свету, — занавеска на окне и что и то и другое — стабильные предметы, которые не переходят один в другой, что они такие, какие они есть, что они существуют. В тот день, когда он осознаёт, что вещи не обладают волей, а он ею обладает, он рождается как человек. В тот день, когда он понимает, что отражение, которое он видит в зеркале, не иллюзия, что оно реально, но не он сам, что мираж, который возникает перед ним в пустыне, — не иллюзия и что реальны воздух и лучи света, которые его вызывают, но это не город, а отражение города, — в тот день человек рождается как мыслитель и учёный.

Тогда он осознаёт, что он не орган пассивного восприятия сиюминутных ощущений, что органы чувств не обеспечивают его всякий раз автоматически подлинным знанием независимо от конкретных условий восприятия, а только поставляют ему материал для понимания и ему нужно ещё научиться интегрировать. Тогда ему открывается, что органы чувств не могут уже обманывать его, что события в мире имеют свои причины и следствия, что его ощущения имеют физическую основу, но не имеют самостоятельной воли, ничего сами не изобретают и не искажают, что их показания абсолютны, но надо ещё постигнуть разумом природу, причины и обстоятельства, в которых возникают чувственные ощущения, и разуму ещё надо отождествить и различить то, что воспринимают органы чувств. Тогда человек — мыслитель и учёный — укрепится в своих правах.

Мы люди, дожившие до этого дня, вы люди, остановившиеся на полпути, а дикарям ничего этого не дано.

Для дикаря мир — вместилище непостижимых чудес, в нём всё возможно для неодушевлённой материи, а для него невозможно ничего. Он живёт не в мире неизведанного, а в мире иррационального ужаса — в мире непостижимого. Он верит в то, что вещи наделены загадочной волей, что ими движут беспричинные, непредсказуемые капризы, в то время как сам он — беспомощная игрушка, отданная на милость сил, над которыми он не властен. Он верит в то, что миром правят всемогущие демоны, забавляющиеся им по своему усмотрению, что он мягкий воск в их руках и они лепят из него, что им угодно: они могут в любой момент обратить его миску с едой в змею, его жену в жужелицу. В их мире всякое А, которое они так и не открыли для себя, может стать любым не А по прихоти этих демонов. Единственное знание, которым он располагает, — это то, что он не должен пытаться что-либо узнать. Он не может ни на что рассчитывать, может только желать, и он растрачивает свои силы и жизнь на желания, моля своих демонов снизойти к его просьбам. Если его желания сбываются, он приписывает это милости демонов, а если нет, винит себя. Он приносит им жертвы в знак своей признательности и как свидетельство своей вины перед ними, он пресмыкается из страха перед ними, поклоняется солнцу, луне, ветру, дождю и любому самозванцу, который объявляет себя их глашатаем, благо его речи малопонятны, а маска устрашает.

Бедняга-дикарь мучается, желает, молит, унижается и умирает, оставляя после себя как вещественное доказательство своего мироощущения уродливых идолов — полулюдей, полузверей, подобие пауков, воплощающих образ мира не А.

По нему вы можете судить об интеллектуальном уровне нынешних учителей и о мире, который они уготовили для вас.

Если вы хотите узнать, каким образом они идут к своей цели, зайдите в аудиторию любого колледжа и там вы услышите, как профессора учат ваших детей, внушая им, что ни в чём нельзя быть уверенным до конца, что сознание человека не заслуживает доверия, что человеку недоступны факты и законы бытия, что он не может постигнуть объективную реальность. Что же тогда служит мерилом знания и истины? Всё, во что верят другие, — вот их ответ. Знания нет, учат они, есть только вера. Вы полагаете, что существуете, но это только акт веры, столь же обоснованный, не более и не менее, как чья-то вера в своё право убить вас. Постулаты науки — тоже акт веры, столь же достоверный, как вера в мистические прозрения. Убеждение, что электростанция способна давать энергию и свет, — акт веры того же порядка, как вера в то, что свет появится, если в новолуние поцеловать под лестницей кроличью лапку. Истина такова, какой её хотят видеть люди, а люди — это все, кроме вас. Реальность — это всё что угодно, нет объективных фактов, есть только произвольные желания. Человек, который ищет знания в лаборатории с помощью логики и приборов, — старомодный, суеверный глупец. Истинный учёный — тот, кто повсюду устраивает опросы с целью выявить общественное мнение, и если бы не эгоистические интересы производителей стального проката, которые по своей природе не могут не стоять на пути научного прогресса, вы бы узнали, что Нью-Йорка тоже нет, потому что опрос населения всего мира выявил бы подавляющее большинство тех, кто не отметил бы в своих представлениях наличие такого города.

Из века в век фанатики духа убеждали нас, что вера выше разума, но не осмеливались отрицать его существование. Их наследники и потомки, фанатики силы, завершили их дело, дошли до конца пути и осуществили свою мечту. Они заявили, что вера — это всё, утверждая при этом, что выступают против религии. Выступая против недоказанных утверждений, они провозгласили, что ничего нельзя доказать. Выступая против сверхъестественного знания, они возвещают, что никакое знание невозможно. Выступая против врагов науки, они вместе с тем утверждают, что всякая наука — предрассудок. Выступая против духовного рабства, они заявляют, что нет ни духа, ни разума.

Если вы откажете себе в способности восприятия, согласитесь принять вместо критерия объективного критерий коллективный и будете ждать, когда человечество скажет вам, что вы должны думать, вы увидите, как на ваших глазах, которым вы отказали в доверии, произойдёт другая подмена: вы обнаружите, что во главе коллектива оказались ваши учителя, и если теперь вы откажетесь подчиниться им на том основании, что они — это ещё не всё человечество, они вам ответят: «Откуда тебе это знать? Откуда тебе знать, что мы вообще существуем? Что за старомодные понятия!»

Если вы усомнитесь, такова ли действительно их цель, посмотрите, как рьяно фанатики силы стараются, чтобы вы навсегда забыли, что такое понятие, как «разум», вообще когда-то существовало. Обратите внимание на словесные выкрутасы, на расплывчатые, неопределённые термины, на зыбкую, как трясина, фразеологию, посредством которой они стараются обойти понятие «мышление». Они говорят, что ваше сознание образовано «рефлексами, реакциями, впечатлениями, побуждениями и стимулами», но отказываются указать, каким образом они получили знание об этом, назвать, какой мыслительный акт они совершают, когда сообщают вам об этом, или какие духовные процессы совершаются в вас, когда вы их слушаете. Слова имеют силу рассуждения, говорят они, и отказываются указать причину, по которой слова способны изменить ваше… как бы ничто. Учащийся, читающий книгу, понимает её благодаря процессу… как бы никакому. Учёный, делающий открытие, занят… как бы ничем. Психолог, помогающий пациенту разрешить душевный конфликт, делает это посредством… как бы ничего. Промышленник… как бы никто… его не существует. Ведь его фабрика такой же «природный ресурс», как дерево, скала или грязная лужа.

Проблема производства, говорят они, уже решена и не заслуживает ни внимания, ни изучения. Единственная проблема, которую следует теперь решать посредством пресловутых рефлексов, — это проблема распределения. Кто же решил проблему производства? Человечество, отвечают они. И каково же решение? Вот товары. Как они оказались здесь? Да так, как-то. По какой причине? Причин не существует в принципе.

Они провозгласили, что каждый человек имеет право жить, не трудясь, несмотря на то что это противоречит опыту и реальности, что каждый человек имеет право на необходимый минимум средств к существованию — пищу, одежду, жильё, которые должны предоставляться ему без всяких усилий с его стороны, как его прирождённое право. Предоставляться — кем? Как бы никем. Каждый человек, заявляют они, владеет равной долей благ, созданных в мире. Кем созданных? Как бы никем. Пронырливые демагоги, которые маскируются под защитников производителей материальных благ, определяют ныне задачу экономики как «согласование бесконечно растущих потребностей людей с конечными объёмами производимых благ». Производимых кем? Как бы никем. Интеллектуальные бандиты, выступающие под личиной профессоров, сбрасывают со счетов мыслителей прошлого, объявляя их теории общественного устройства несостоятельными, так как они исходили из представления о человеке как о разумном существе. Поскольку же человек иррационален, возвещают они, требуется установить такой общественный строй, который строился бы на иррациональности человека, иными словами, отрицал бы действительность. Кто осуществит эту идею? Как бы никто. Всякая досужая посредственность рвётся в прессу с проектами контроля над производством в планетарном масштабе, а те, кто с ней соглашается или не соглашается, принимает или не принимает статистические выкладки и расчёты, отнюдь не ставят под сомнение её право навязывать своё решение силой. Навязывать кому? Как бы никому.

Откуда появляются полные энтузиазма дамы, не ограниченные в средствах, которые совершают кругосветные путешествия и возвращаются с известием о том, что отсталые народы мира требуют повышения уровня жизни? Требуют от кого? Как бы ни от кого.

А чтобы предупредить возможные вопросы о причинах различий между деревней в джунглях и городом Нью-Йорком, они без зазрения совести объясняют промышленное развитие в мире, появление небоскрёбов, канатных дорог, новых двигателей и поездов следующим образом: человека объявляют животным, «обладающим инстинктом производить орудия труда».

Задумывались ли вы над тем, что случилось с миром? Мы живём во времена, когда уповают на беспричинное и незаработанное, и эти идеи достигли апогея. Группировки фанатиков разного толка, духа и силы, яростно борются за власть над вами под лозунгом, что все проблемы души решает любовь, а все проблемы плоти — кнут, а что до разума, так вы согласились, что разума нет. Считаясь с людьми меньше, чем со скотом, игнорируя то, что им мог бы подсказать любой дрессировщик: от животного ничего не добьёшься страхом, слон, которого истязают, рано или поздно раздавит своего мучителя, но не станет работать и таскать тяжести, — они, тем не менее, рассчитывают, что люди будут делать и кинескопы, и сверхзвуковые самолёты, расщеплять атом, создавать радиотелескопы, — и всё это за кусок мяса и удар кнутом в качестве стимула.

Не стоит заблуждаться насчёт мотивов фанатиков. Они всегда, на протяжении веков стремились уничтожить ваше сознание и силой получить власть над вами. Со времён шаманов и колдунов с их абсурдными обрядами, которые искажённо отражали реальность, приводили в трепет соплеменников и внушали им ужас перед сверхъестественными силами природы, через средневековье с его мистическими учениями и страхом перед сверхъестественным, из-за которого люди жались друг к другу на глиняном полу своих хижин, опасаясь, что дьявол лишит их миски супа, ради которого они проливали пот восемнадцать часов в сутки, и вплоть до нынешнего маленького, улыбчивого, неряшливо одетого профессора, который уверяет вас, что ваш мозг не может мыслить, что вы не способны к восприятию мира и должны слепо повиноваться тем же всемогущим сверхъестественным силам, — всё это один и тот же спектакль с той же единственной целью: привести вас в состояние аморфной, тестообразной массы, отказавшей в доверии своему сознанию.

Но без вашего согласия добиться этого нельзя. И если вы позволяете делать это с собой, вы это заслужили.

Когда вы слушаете, как фанатик разглагольствует перед вами о бессилии человеческого разума и начинаете сомневаться в своём, а не в его разуме, когда вы позволяете, чтобы ваш и без того не столь уж могущественный разум был поколеблен утверждениями фанатика, и решаете, что лучше довериться его высшему знанию и его твёрдой убеждённости, вы не замечаете нелепой иронии своего положения: ваше доверие — единственный источник его силы. Сверхъестественная сила, которой страшится фанатик, и непознаваемый дух, которому он поклоняется, и сознание, которое он считает всемогущим, — это ваша сила, ваш дух и ваше сознание.

Мистик, он же фанатик, — человек, который отказывается от своего разума при первом соприкосновении с разумом других. Где-то в первые годы детства, когда его понимание мира вошло в конфликт с утверждениями других, с их жестокими распоряжениями и противоречивыми требованиями, он сдался и в панике отступил перед ответственностью, которая сопряжена с независимостью. Страх заставил его пожертвовать разумом. Выбирая между «я знаю» и «говорят, что…», он предпочёл чужое мнение, предпочёл подчиняться, а не рассуждать, верить, а не думать. Вера в сверхъестественное начинается с веры в превосходство других. Сдача позиций вылилась в необходимость скрывать неспособность рассуждать самостоятельно и доходить до всего своим умом. У мистика появилось ощущение, что другие располагают загадочной способностью знать, которой сам он лишён, что реальность такова, какой они хотят её видеть, благодаря таинственному дару, в котором ему отказано.

С этого момента, страшась думать сам, он попадает во власть невнятных эмоций. Чувства становятся единственным его поводырём, это всё, что ему остаётся от личности, и он цепляется за них с отчаянной жадностью, а все его мысли — или то, что от них осталось, — заняты тем, чтобы скрыть от себя тот факт, что в основе всех его эмоций лежит ужас.

Когда мистик заявляет, что ощущает существование силы более высокой, чем разум, он действительно ощущает её, но эта сила вовсе не всеведущий верховный дух Вселенной, а сознание первого встречного, воле которого он подчиняет себя. Им руководит стремление произвести впечатление, обмануть, польстить, перехитрить и вынудить всемогущее сознание других. «Они» — вот его единственный ключ к реальному миру. Он чувствует, что не сможет существовать, не обуздав их загадочную силу, не получив от них обязательного согласия. «Они» — единственный для него способ восприятия, и подобно тому, как слепой зависит от своей собаки, он чувствует, что для того, чтобы жить, должен держать их на поводке. Контроль над сознанием других становится единственной его страстью. Жажда власти — сорняк, который растёт только на пустыре заброшенного разума.

Каждый диктатор — мистик, и каждый мистик — потенциальный диктатор. Мистик жаждет подчинения, а не согласия. Он хочет, чтобы люди набили сознание его утверждениями, указами и рекомендациями, капризами и прихотями, — точно так же, как его сознание отдано им. Он строит отношения с людьми на вере и силе, ему не доставляет удовлетворения согласие, достигнутое посредством фактов и рассуждений. Разум для него враг, которого он страшится и который одновременно считает зыбкой опорой. Разум для него — инструмент обмана. Он чувствует, что люди обладают некой силой, большей, чем разум. Только их безотчётная вера и подчинение силе дают ему чувство уверенности. В них он видит доказательство того, что овладел тем мистическим даром, которого добивался.

Он страстно желает приказывать, а не убеждать; убеждение предполагает независимость и подчёркивает абсолютный характер объективной реальности. Он ищет власти над реальностью и над восприятием её людьми, над их разумом. Он ищет такой власти, которая поместила бы его волю между бытием и сознанием, как будто люди, признав созданный по его приказу мнимый мир реальностью, смогут фактически сотворить такой мир.

Мистик паразитирует на вещественном богатстве, созданном другими. Мистик паразитирует на духовном богатстве, созданном другими. Он эксплуатирует вещи и ворует идеи. Поэтому он опускается ниже уровня безумца, который сам творит искажённый образ мира. Мистик пал до уровня безумца-паразита, который стремится к искажённой реальности, созданной другими.

Есть только одно состояние, которое удовлетворяет стремлению мистика к бесконечному, беспричинному, безличностному, — смерть. Неважно, какими фантастическими причинами он объясняет свои невыразимые чувства; всякий, кто отрицает реальность, отрицает бытие, и с этого момента им руководит ненависть ко всем ценностям человеческой жизни и стремление к злу, губящему жизнь. Мистик наслаждается зрелищем страданий, нищеты, рабства и страха. Они дают ему ощущение успеха, в них он находит доказательство поражения объективной реальности. Но иной реальности не существует.

Неважно, чьё благо он отстаивает, кому служит на словах — богу или той безликой толпе, которую он именует народом. Неважно, какую из высоких абстракций провозглашает он своим идеалом. По существу, фактически, реально здесь, на земле, его идеал — смерть, его страсть — убийство, его наслаждение — мука.

Всё, чего достиг своим учением мистик, — разложение и гибель. Именно это наглядно проявилось сейчас. Если все вызванные действиями мистиков беды не заставили их усомниться в своей доктрине, если они продолжают заявлять, что ими движет любовь, если их ничуть не смущают горы трупов, то это потому, что их души намного хуже, чем вы наивно полагали, когда искали для них оправдания в той расхожей отвратительной формуле, что цель якобы оправдывает средства и что причинённые ими страдания неизбежны на пути к всеобщему благу. Истина в том, что беды и страдания и есть их цель.

Пусть знают те, кто в своём безумии полагает, что сможет приспособиться к диктатуре мистиков и сумеет ублажить их, выполняя их приказы, — ублажить их невозможно. Стоит подчиниться, как мистик меняет свой приказ на противоположный. Ему нужно подчинение ради подчинения, разрушение ради разрушения. Если вы настолько наивны, что надеетесь поладить с мистиком, подчинившись его воле и домогательствам, знайте, откупиться от него невозможно, его не устроит меньшее, чем ваша жизнь, тотчас и целиком или постепенно и по частям — в меру вашей уступчивости. Он и сам должен откупиться от того чудовища, которое поселилось в его душе, которое побуждает его убивать, только чтобы не признаться перед самим собой, что больше всего он жаждет собственной смерти.

Вы можете наивно верить, что силами зла, витающими в современном мире, движет корыстолюбие, тяга к грабежу материальных ценностей, но на деле битва, которую мистики ведут ради добычи, лишь ширма, скрывающая от них самих истинные мотивы, которые ими руководят. Ценности — средство, служащее человеческой жизни, и мистики хватаются за них, имитируя нормальных людей, притворяясь перед собой, что жаждут жизни. Но звериная тяга к награбленному добру не доставляет им радости, это способ забыться. Не хотят они владеть вашим добром — хотят лишить вас его, не хотят победы — хотят вашего поражения; не хотят жить — хотят вашей смерти; они ничего не желают, они ненавидят бытие; они не знают покоя, и каждый из них страшится признать, что ненавидит он самого себя.

Те, кто не распознал природу зла, кто считает их заблудшими идеалистами — да простит им их наивность бог, которого они изобрели! — должны знать, что они — вместилище зла, все эти губители жизни, которые стремятся пожрать весь мир, чтобы набить безликую пустоту своей души. Не за вашим добром гонятся они. Они составили заговор против разума, а значит — против жизни и человека.

Это заговор без вождя и провозглашённой цели. Есть ничтожные громилы, калифы на час, которые паразитируют на страданиях тех или иных стран и народов. Как пена, несутся они на гребне потока из прорванной плотины, где отстоялись нечистоты многих столетий, где веками копилась ненависть к разуму, логике, таланту, к свершениям и радости, — ненависть, которую питает к полнокровной жизни всякий жалкий хлюпик, ноющий о превосходстве сердца над разумом.

Это заговор тех, кто стремится не жить, а чуть-чуть обмануть реальность и по родству душ тянется к подобным себе. Это заговор тех, кто связан общностью уловок, кто видит ценность в нуле; профессоров, не способных мыслить, но находящих радость в том, чтобы калечить умы и души своих студентов; коммерсантов, которые, чтобы оградить свой покой, находят радость в том, чтобы не давать ходу инициативе конкурентов; невротиков, любовно смакующих отвращение к самим себе и находящих радость в том, чтобы портить жизнь достойным людям; бездарей и посредственностей, находящих радость в том, чтобы мешать прогрессу и не давать дороги таланту; евнухов, находящих счастье в том, чтобы кастрировать радости жизни. В этом заговоре участвуют те, кто интеллектуально его обеспечивает, все те, кто проповедует, что если принести добродетель в жертву, то это превратит порок в добродетель. Смерть лежит в основе всех их теорий, смерть является целью их практических действий, и вы — последняя из их жертв.

Мы служили живым буфером между вами и вашей доктриной и оберегали вас от роковых опасностей избранного вами пути. Но этому пришёл конец. Мы больше не хотим оплачивать своими жизнями те долги, которые вы навлекли на себя своей жизнью, как и долги, накопленные многими поколениями людей до вас. Вы жили, взяв взаймы время, и я — тот, кто пришёл взыскать долг.

Я — тот, чьё существование вы стыдливо замалчивали, стараясь не замечать. Я — тот, чьей жизни и смерти вы в равной мере не желали. Вы не хотели, чтобы я жил, потому что вам страшно было от сознания, что я принимаю ту ответственность, от которой вы отказались, и от сознания, что ваша жизнь зависит от меня. Вы не хотели, чтобы я умер, потому что знали об этой зависимости.

Двенадцать лет назад, когда я трудился среди вас, в вашем мире, я был изобретателем, то есть принадлежал к профессии, которую человечество освоило последней и которая первая исчезнет на обратном пути к недочеловеку. Изобретатель — тот, кто задаёт Вселенной вопрос «почему?» и не позволяет ничему встать между ответом и своим разумом.

Подобно человеку, который открыл, как использовать пар, и человеку, который нашёл применение нефти, я обнаружил источник энергии, который существовал с момента рождения Земли, но люди не знали, как его применить, разве что сделать объектом поклонения, источником страха и легенд, хотя и без бога-громовержца. Я создал экспериментальную модель двигателя, который сделал бы меня и тех, на кого я работал, богатейшими людьми, двигателя, который многократно повысил бы производительность любой установки, использующей энергию, а кроме того, сделал бы неизмеримо более продуктивным каждый час труда, которым вы зарабатываете себе на жизнь.

Так вот, однажды вечером на заводском собрании за моё изобретение меня приговорили к смерти. Три паразита заявили, что мой мозг и моя жизнь — их собственность, что есть условие, соблюдение которого обеспечивает мне право на существование, и это условие состоит в том, что я должен удовлетворять их желания. Мой талант, сказали они, должен обслуживать потребности тех, кто менее одарён. Моя способность жить, сказали они, ещё не обеспечивает мне право на жизнь, а вот их право на жизнь было безусловным в силу их неспособности.

Тогда мне открылось, в чём беда этого мира. Я понял, что губит людей и целые нации и где надо вести битву за жизнь. Я понял, что главный враг — извращённая мораль, которая держится исключительно моим потворством ей.

Мне открылось, что зло бессильно, что оно нелогично, слепо, противоестественно и что его успех полностью зависит от готовности добра служить ему. Кишевшие вокруг меня паразиты нагло заявляли своё право на мой разум. Не скрывая своей полной зависимости от него, они хотели, чтобы я добровольно отдал себя в рабство, которое они были не в силах навязать мне. Они рассчитывали на то, что я принесу себя в жертву и они смогут распорядиться мною в своих целях.

Но точно так же и во всём мире на протяжении всей истории в разнообразных формах и проявлениях, от паразитирующих на чужих хлебах родственников до паразитирующих на других народах империй, — всегда и всюду те, кто добр, талантлив, разумен, губят сами себя, питают зло своими соками, наполняют его артерии кровью своей добродетели, всасывая его губительный яд и тем самым обеспечивая жизнь злу, обеспечивая распространение смертоносной заразы.

Мне открылось, что в добровольном подчинении добрых людей злым наступает момент, когда добро должно дать своё согласие на то, чтобы победило зло. Я понял, что, если добро не даст своего согласия, то у зла не будет силы навязать свою волю. Я понял, что могу положить конец оргии зла, произнеся всего одно слово, горевшее в моём мозгу. И я произнёс его — слово «нет!».

Я ушёл с того завода. Я оставил ваш мир. Я поставил себе задачу раскрыть вашим жертвам глаза, дать им метод и оружие для борьбы против вас. Этот метод состоит в отказе мешать возмездию, а оружием служит справедливость.

Если вы захотите узнать, что потеряли, когда я ушёл и когда вслед за мной ваш мир покинули мои единомышленники, объявив вам забастовку, встаньте посреди пустыни на голой земле, где ещё не ступала нога человека, и спросите себя, как вы сможете там выжить, надолго ли вас хватит, если вы не станете напрягать разум, когда вам не от кого ждать подсказки, а если вы решите напрячь разум, чего сможете достичь. Спросите себя, часто ли на протяжении своей жизни вам удавались независимые, оригинальные суждения и выводы и какое место в вашей жизни занимали действия и поступки, которым вы научились у других. Спросите себя, смогли бы вы сами дойти до того, как обрабатывать землю и добывать пищу, смогли бы вы изобрести колесо, рычаг, обмотку генератора и сам генератор или транзистор. И тогда уже решайте, можно ли считать эксплуататорами талантливых людей, живут ли они плодами вашего труда, лишают ли они вас тех ценностей, которые вы производите. И хватит ли у вас духа и силы, чтобы поработить их?

Пусть ваши женщины вглядятся в обитательницу джунглей, увидят её сморщенное лицо, обвислую грудь, увидят, как день за днём, столетие за столетием она перетирает зерно в каменной чашке, и пусть они спросят себя, достаточно ли у них «врождённого инстинкта к изготовлению орудий труда», чтобы снабдить себя холодильниками, стиральными машинами и пылесосами, и если нет, то захотят ли они губить тех, кто обеспечивает всем этим их, хотя вовсе не благодаря инстинкту.

Взгляните вокруг себя, о дикари! Вы бубните, что идеи порождаются средствами производства, что машина — не продукт человеческой мысли, а мистическая сила, которой обязано человеческое мышление. Вы так и не открыли для себя индустриальный век, вы цепляетесь за мораль времён варварства, когда человек влачил жалкое существование за счёт физического труда рабов. Каждый мистик испокон века мечтает иметь рабов, чтобы оградить себя от пугающих его реальностей мира. Но вы, нелепый продукт атавизма, тупо разглядываете небоскрёбы и фабричные трубы, высящиеся вокруг вас, и мечтаете, как бы подчинить себе тех, кто обеспечивает вам власть над природой: учёных, изобретателей, промышленников. Когда вы шумно требуете общественной собственности на средства производства, вы требуете общественной собственности на разум. Я научил своих единомышленников единственному ответу, который вы заслужили: «Попробуйте сами взять его».

Вы заявляете, что не в состоянии обуздать силы неодушевлённой природы, однако вознамерились взнуздать разум людей, способных на недоступные вам достижения. Вы заявляете, что не выживете без нас, однако намерены диктовать нам условия нашего выживания. Вы заявляете, что нуждаетесь в нас, однако нагло утверждаете своё право силой управлять нами. И вместе с тем вы рассчитываете на то, что мы, не страшащиеся сил природы, которые наполняют ужасом ваши жалкие души, испугаемся какого-то мерзавца, который уговорил вас проголосовать за него, чтобы он с высоты своего положения мог командовать нами.

Вы намерены установить общественный строй исходя из следующих положений:

Вы не способны управлять собственной жизнью, но способны управлять чужими жизнями;

Вы не созданы для того, чтобы жить свободно, но созданы для того, чтобы стать всемогущими правителями;

Вы не в состоянии обеспечить своё существование силой собственного интеллекта, но в состоянии оценивать политиков и избирать их на посты, где они будут всевластны над ремёслами и искусствами, о которых вы не имеете никакого представления, над науками, которые вы никогда не изучали, над достижениями, о которых вы не слышали, над гигантскими отраслями производства, в которых вы, согласно вашему же определению своих способностей, не справились бы с обязанностями помощника смазчика.

Вы проповедуете культ пустоты и бессилия, ваш идол и символ — иждивенец с пелёнок до смерти, таков ваш идеал человека и критерий ценности, и вы перекраиваете души по его образу и подобию. «Человеку это свойственно!» — восклицаете вы в защиту человеческой низости, унижая природу и сущность человека до того, что само понятие «человек» становится синонимом нытика, глупца, неудачника и лжеца, эквивалентом подлости, обмана и трусости. Вы подвергаете остракизму героя, мыслителя, созидателя, изобретателя. Вы изгоняете из своей среды сильных, целеустремлённых, чистосердечных. По-вашему, человек только ощущает, но не думает, терпит неудачи, но не добивается успеха, подвержен пороку и чужд добродетели, как будто смерть ему свойственна, а жизнь чужда его природе.

Вы лишаете нас чести, чтобы затем лишить собственности. Поэтому вы всегда смотрели на нас как на рабов, не заслуживающих признания и славы. Вы расхваливаете все проекты, якобы не предполагающие прибыли, и проклинаете людей, которые добились прибыли, благодаря которой и стали возможны эти проекты. Вы считаете, что всякий проект, служащий интересам тех, кто не платит, служит интересам общества, но полагаете, что не в интересах общества способствовать успеху тех, кто оплачивает эти проекты. По-вашему, общественное благо — это всё, что раздаётся как милостыня, в то время как купля-продажа наносит ущерб обществу. Для вас общественное благосостояние — это благосостояние тех, кто его не заработал, но те, кто зарабатывает, не имеют права на благосостояние. Для вас общество — это все, кто не смог ничего добиться, а кто добился, кто поставляет вам необходимое для жизни, уже не должен считаться частью общества и вообще выпадает из человеческой расы.

Какое затмение разума позволило вам надеяться, что эта мешанина противоречий может привести вас к успеху и на её основе возможно идеальное общественное устройство? Ведь стоило вашим жертвам сказать «нет», и вся ваша постройка рухнула. Какое право имеет нищий нагло размахивать своим рубищем, совать под нос благополучным людям свои гнойники и язвы и угрожающим тоном требовать помощи? Что даёт ему это право? Вы так же, как тот нищий, заявляете, что рассчитываете на нашу жалость, но втайне уповаете на тот моральный кодекс, который приучил вас рассчитывать на наше чувство вины. Вы ждёте, что мы устыдимся собственных достоинств перед лицом ваших пороков, язв и рубищ. Вы ожидаете, что нам станет стыдно за свои успехи, свою жизнерадостность. Вы проклинаете жизнь, но умоляете нас помочь вам жить.

Вы хотели узнать, кто такой Джон Голт? Я первый из творцов, который отказался испытывать чувство вины за свой дар. Я первый человек, который не испытывает раскаяния за свой талант и не позволяет использовать его как орудие своей погибели. Я первый, кто отказался принять мученический венец из рук тех, кто хотел, чтобы я пожертвовал собой ради счастья сохранить им жизнь. Я первый сказал им, что не нуждаюсь в них и что до тех пор, пока они не будут относиться ко мне как к равному, обменивая ценность на ценность, им придётся обходиться без меня. Тогда они поймут, кто в ком нуждается, кто испытывает потребность, а кто её удовлетворяет. Тогда им станет ясно, кто устанавливает правила жизни и чьим установлениям она должна следовать, если не хочет прекратиться.

Я намеренно и сознательно осуществил то, что ранее, на протяжении всей истории человечества делалось скрытно и неосознанно. Всегда существовали люди разума, которые объявляли забастовку из чувства протеста и отчаяния, но они не осознавали значения своей акции. Человек, который уходит из общества, чтобы размышлять, но не делится плодами своих размышлений; человек, который предпочитает жить в безвестности, занимаясь физическим трудом, но согревает огнём своей мысли только себя и никогда не сообщает ей ни форму, ни выражение, ни воплощение, а скрывает её от мира, который он презирает; человек, которого мир отвращает; человек, который отказывается продолжать, ещё не начав; человек, который бросает дело, чтобы не уступить и не сдаться; человек, который использует лишь ничтожную часть своих способностей, потому что не нашёл своего идеала и потому угас его порыв, — все эти люди бастуют, протестуя против неразума, против вашего мира и ваших ценностей. Но, не осознав собственных ценностей в противовес вашим, они уходят с пути познания, бросают поиск и погружаются во мрак безнадёжного возмущения. Их возмущение справедливо, но они не ведают, что есть справедливость. Их страсть не ведает, что есть желание. Они уступают вам власть над миром и теряют стимул к мысли, поэтому они кончают свой век в горьком разочаровании, как повстанцы, так и не понявшие цели своего восстания, как любовники, не познавшие любви.

Позорные времена, известные как век мракобесия, были периодом, когда разум объявил забастовку, ушёл в подполье, жил тайно и творил тайно. Талантливые умы уничтожали свои труды и умирали в безвестности, и лишь немногие из самых отважных мучеников уцелели и продолжали жить, чтобы поддерживать огонь в светильнике человеческого духа. Времена, когда миром правили мистики, всякий раз становились периодами застоя и нужды, жизнь становилась безразлична людям, и они трудились, даже не сводя концы с концами, производя ничтожно мало, зная, что всё станет добычей их правителей. Люди отказывались думать, дерзать, созидать. Всё, что выходило из-под их рук, в конечном счёте попадало в распоряжение какого-нибудь напыщенного дегенерата, который санкционировал своё право стоять выше разума и поставил себя верховным авторитетом над истиной в силу божественного права и большой дубинки. В истории человечества один период помрачения разума следует за другим, оставляя после себя бесплодную пустыню, и лишь на короткие сроки в неё врывается солнечный свет, и тогда, освободившись на время от пут, энергия людей разума творит чудеса, и вы останавливаетесь перед ними в изумлении, восхищаясь, и снова гасите светильник.

Но на сей раз вам его не погасить. Кончилось время мистиков. Ваш идеальный мир погибнет в силу собственной нереальности. Но мы, люди разума, уцелеем.

Я призвал бастовать тех мучеников, которые никогда раньше не бросали вас. Я дал им в руки оружие, которого им недоставало, — сознание их собственной нравственной силы и ценности. Я открыл им, что мир принадлежит нам и мы в любой момент можем заявить своё право на него в силу того, что наша мораль есть мораль жизни. До этого жертвы вашей тирании, которые создавали все чудеса короткого лета человечества, все, кто подчинял для вас косную материю мира, не подозревали о своих правах, не знали, что лежит в их основе. Они знали о своей силе. Я открыл им, в чём их достоинство, право и честь.

Я говорю вам,

Тем, кто осмеливается ставить нас в нравственном плане ниже любого мистика, которому якобы доступны прорывы в сверхъестественное;

Тем, кто грызётся, как звери, при дележе награбленной добычи, но при этом гадалок ставит выше тех, кто делает деньги;

Тем, кто считает бизнесмена низменным, а любого бездарного, но наглого художника — возвышенным: критерии ценностей вашего мистицизма уходят корнями в зловонную трясину времён сотворения мира, в культ смерти, который объявляет человека дела безнравственным в силу того, что он обеспечивает ваше существование.

Вы, утверждающие, что страстно желаете возвыситься над низменными запросами плоти, над тяжёлым нудным трудом ради удовлетворения повседневных физических потребностей, как вы считаете, кто порабощён физическими потребностями: индус, который с рассвета до заката ради жалкой плошки риса пашет своей сохой, или американец, управляющий трактором? Кто подчинил себе материальный мир: человек, который спит на гвоздях, или человек, который спит на пружинном матрасе? Что является памятником торжества человеческого духа над материей: кишащие микробами лачуги на берегах Ганга или череда небоскрёбов на атлантическом побережье Нью-Йорка?

Не усвоив ответы на эти вопросы, не научившись застывать в благоговении перед творениями человеческого разума, вы не задержитесь надолго на этой земле, земле, которую мы любим и не позволим обречь на проклятие. Вам не удастся безмятежно провести остаток своих дней. Я ускорил ход времени и объявил вам, какой за вами накопился долг, который вы хотели переложить на плечи других. Сейчас вы расходуете остаток своих жизненных сил, чтобы насытить паразитирующих на вас глашатаев и проводников смерти. Не делайте вид, что судьба обратилась против вас, вас погубил отказ смотреть правде в глаза. Не питайте иллюзий, что гибнете за правое дело. Вы гибнете, как навоз, взрастивший сорняки ненависти к человеку.

Но тем из вас, кто ещё сохранил остатки человеческого достоинства, волю и любовь к жизни, я предлагаю возможность выбора. Остановитесь на краю гибели и окиньте взором свою жизнь и свои ценности. Поразмыслите, стоит ли погибать ради идей, в которые вы никогда не верили и которые не осуществляли на практике. Вы уже умеете подводить баланс своего вещественного достояния. Теперь подведите баланс духовных приобретений и потерь.

С самого детства вы стыдливо утаивали от всех, что у вас нет желания быть нравственным, нет желания жертвовать собой, что вы страшитесь своего кодекса правил поведения и ненавидите его, но не осмеливаетесь признаться в этом даже себе, что нет у вас того врождённого нравственного инстинкта, который якобы чувствуют в себе все. Но чем меньше вы его чувствовали у себя, тем громче заявляли о своей бескорыстной любви и готовности служить другим из опасения, как бы они не раскрыли вашу подлинную суть, которой вы изменяли, которую таили, как органический порок, печальный, но неоспоримый изъян. А окружающие, страдая от того же внутреннего конфликта, слушали вас и усердно вам аплодировали, замирая от страха, что вам вдруг нечаянно откроется тот же органический порок в них самих. Ваша жизнь — чудовищный обман, спектакль, разыгрываемый друг для друга, где каждый чувствует себя единственным подлецом среди честных людей и оттого стыдится себя, каждый ищет воплощение непонятного ему нравственного закона в других и лицемерит, потому что знает, что этого лицемерия ждут от него другие. Лишь немногие обладают смелостью разорвать этот порочный круг.

Независимо от того, каков конкретный характер позорного компромисса, который вы заключили с вашей разрушительной доктриной, что бы ни лежало в основе этого компромисса — цинизм, заблуждение или и то и другое поровну, живым остаётся корень, смертоносный постулат: вы полагаете, что мораль и практические действия несовместимы. С юных лет вас мучила необходимость выбора, даже если вы и не отдавали себе отчёта в этом: с одной стороны то, что практично, с другой — то, что нравственно. И если практицизм, то есть всё, что вы должны делать ради того, чтобы жить, то, что действует, приносит успех, достигает цели, доставляет вам пищу и радость, то, что вам выгодно, — если всё это греховно и если, с другой стороны, добрые, нравственные дела непрактичны, то есть приводят к неудачам, разрухе, разочарованиям, приносят ущерб, причиняют боль и страдания, то вас подстерегает выбор между жизнью и нравственностью: либо жизнь, либо нравственность.

Единственным следствием этой убийственной доктрины стало то, что из жизни исчезла нравственность. В вас укрепилось убеждение, что законы морали не имеют отношения к практике жизни, они лишь препятствуют и угрожают ей, что человек живёт в джунглях безнравственности, где всё дозволено и всё возможно. И в этом тумане перевёрнутых определений, ледяным холодом сковавших обессиленный разум, вы уже не осознаёте, что то, что ваша доктрина причислила к пороку, на деле является добродетелью и условием жизни. Вас убедили в том, что истинное, неоспоримое зло и есть практически необходимое средство для жизни. Забыв о том, что непрактичная добродетель требует жертвовать собой, вы поверили, что самоуважение непрактично. Вы забыли, что так называемое практичное зло созидает. Вы поверили, что грабить практично.

Беспомощно, как ветка на ветру, раскачиваясь в чаще нравственного произвола, вы не осмеливаетесь ни полностью отдаться злу, ни жить полной жизнью. Когда вы поступаете честно, вы ощущаете себя доверчивым идиотом. Когда обманываете, вас мучит страх и раскаяние, и ваши страдания растут от сознания, что вы обречены на постоянное страдание. Вам жаль людей, которыми вы восхищаетесь, вы уверены, что они обречены. Вы завидуете людям, которых ненавидите, и полагаете, что они хозяева жизни. Вы беспомощны перед подлецами. Вы верите, что зло победит, поскольку мораль бессильна, — она ведь непрактична.

Нравственность для вас — призрачное чучело, сляпанное из долга, скуки, страха перед наказанием, боли, гибрид вашего первого школьного учителя и налогового инспектора, чучело, которое стоит в пустом поле и размахивает палкой, отпугивая ваши наслаждения, а наслаждение для вас — это одурманенный винными парами мозг, безмозглая и безотказная девка и тупой азарт игрока, который ставит на бегах, уповая на авось. Для вас наслаждение не может быть нравственным.

Если вы разберётесь в том, во что верите, то обнаружите, что в основе вашей веры лежит уродливое представление о том, что нравственность — необходимое зло. Но это означает тройное проклятие: прокляты жизнь, добро и вы сами.

Не удивляет ли вас, что в вашей жизни нет достоинства, в любви — огня, что вы умираете без борьбы? Не удивляет ли вас, почему, куда бы вы ни бросили взгляд, вас ждут одни вопросы, на которые нет ответа, почему вас раздирают неразрешимые конфликты, почему всю жизнь вам приходится преодолевать какие-то препятствия, делать выбор между душой и телом, между рассудком и плотью, безопасностью и свободой, личной выгодой и общественным благом?

Вы озабочены, потому что не нашли ответов, но как вы рассчитывали их найти? Ведь вы отрицаете инструмент разрешения — свой разум, а потом жалуетесь, что Вселенная — сплошная загадка. Вы выбросили ключи, а потом жалуетесь, что вам не попасть ни в одну дверь. Вы отправились на поиски иррационального, а потом жалуетесь, не видя смысла бытия.

Вот уже четвёртый час, слушая мои слова и стараясь отмахнуться от них, вы отгораживаетесь трусливой формулировкой: мы не обязаны доходить до крайностей. Крайность, которой вы всегда старались избежать, заключена в том, что надо признать: реальность превыше всего, А есть А, истина истинна. Ваш моральный кодекс, невыполнимый на практике, требующий выбирать между ущербностью или смертью, — этот кодекс приучил вас растворять мысли в тумане, избегать точных определений, делать понятия приблизительными, правила поведения эластичными, уклоняться от принципов, всегда идти на компромиссы в вопросах аксиологии, идти посредине любой дороги. Этот кодекс вырвал у вас признание существования сверхъестественного и тем самым заставил вас отвергнуть первичность реального мира. Таким образом, этические суждения потеряли смысл, а вы лишились способности разумно рассуждать.

Этот кодекс запрещает вам бросить первый камень, но и запрещает признать тождественность камней и не даёт возможности определить, когда вас побивают камнями и побивают ли вообще.

Человек, который отказывается рассуждать, который и не соглашается, и не противоречит, который заявляет, что нет ничего абсолютного и поэтому он может избежать ответственности, — именно этот человек в ответе за всю ту кровь, которая ныне проливается в мире. Реальность абсолютна, бытие абсолютно, пылинка абсолютна, точно так же, как абсолютна человеческая жизнь. Мы живём или умираем — и это абсолютно. Абсолютно и то, сами ли вы съедаете свой завтрак, или смотрите, как он исчезает в желудке паразита.

В каждой проблеме есть две стороны, одна верна, другая нет, середина — всегда зло. Тот, кто не прав, ещё сохраняет какое-то уважение к истине, хотя бы потому, что признаёт ответственность выбора. Но человек посередине — негодяй. Он закрывает глаза на истину, притворившись, что не существует ни ценностей, ни выбора между ними. Он готов отсидеться в стороне во время битвы, чтобы потом извлечь пользу из пролитой крови героев или ползти на брюхе к победившему злодею. Он отправляет в тюрьму и грабителя, и ограбленного, а споры разрешает, приказывая и мыслителю, и глупцу пройти свою часть пути навстречу друг другу. Но в любом компромиссе между пищей и ядом выиграть может только смерть. Любой компромисс между добром и злом на пользу только злу. Из хороших людей отсасывают кровь, чтобы напоить ею людей плохих, а соглашатель выполняет роль соединительного шланга.

Со своей половинчатостью, ущербным разумом и трусоватой натурой, рассчитывая обмануть реальность мира, вы обманули себя и стали жертвами собственного притворства. Когда люди начинают считать добро относительным, тогда зло становится абсолютным. Когда люди равнодушны к благородной цели, мерзавцы подменяют её целью подлой, и тогда перед вашими глазами разворачивается позорный спектакль: добро раболепствует, торгуется, интригует, а зло раздувается от сознания собственной силы и непреклонности.

Как вы уступили позиции фанатикам силы, когда они настояли на том, что поиск истины свидетельствует о невежестве, так и теперь вы уступаете им свои позиции, когда они во всю глотку кричат, что нравственное суждение безнравственно. Когда они визжат, что уверенность в правоте — свидетельство эгоизма, вы спешите успокоить их и говорите, что ни в чём не уверены. Когда они требуют признать, что упорствовать в убеждениях аморально, вы заверяете их в отсутствии у вас каких-либо убеждений. Когда громилы из народных республик Европы злобно обвиняют вас в нетерпимости, потому что не согласны считать ваше желание жить и их стремление убивать вас простым расхождением во взглядах, вы начинаете пресмыкаться перед ними и торопитесь убедить их, что вы вовсе не нетерпимы ко всякому ужасу. Когда какой-то босяк в азиатских трущобах вопит: «Как вы смеете быть богатыми!» — вы извиняетесь, умоляете о терпении и обещаете раздать всё своё состояние.

Вас завело в тупик ваше предательство, когда вы отказались от права на жизнь. Вначале вы надеялись, что это просто компромисс, и признали, что жить для себя нехорошо, а жить для детей нравственно. Потом вы признали, что жить для своих детей тоже эгоистично, а нравственно жить для людей, для коллектива. Затем вы признали, что жить для коллектива эгоистично, а для своей страны нравственно. А теперь вы отдаёте эту величайшую из стран мира на съедение бродягам со всех концов света и считаете уже, что жить для своей страны аморально, что ваш нравственный долг — жить для всего мира. Если у человека нет права на жизнь, у него нет права на ценности и он их не удержит.

В конце этого пути, после непрерывных предательств, лишившись средств защиты, уверенности в себе, чести, вы совершаете последний акт измены и расписываетесь в умственном банкротстве: фанатики силы из народных республик провозглашают себя борцами за разум и науку, и вы соглашаетесь с этим и спешите уведомить, что основой всего считаете веру, что разум на стороне ваших губителей, а на вашей стороне — вера. Убивая остатки разума и честности в искажённом, перевёрнутом сознании своих несчастных детей, вы заявляете, что у вас нет логических доводов в пользу тех идей, на которых была основана эта страна, что нет разумного оправдания для свободы, собственности, справедливости, права, что всё это зиждется на мистическом прозрении и может быть принято только в акте веры, что с точки зрения логики и здравого смысла противник прав, но всё равно вера выше разума. Вы учите своих детей, что вполне разумно воровать, мучить, порабощать, экспроприировать, убивать, но надо сопротивляться искушению логикой и придерживаться представления об иррациональности мира. Вы внушаете им, что небоскрёбы, фабрики, радио, самолёты — продукт веры и мистического прозрения, в то время как эпидемии, голод, концентрационные лагеря и массовые расстрелы — продукт жизни, построенной на разуме. Что промышленная революция возникла как мятеж верующих против века логики и разума, известного как средние века.

Одновременно, не переведя дух, вы внушаете тому же ребёнку, что бандиты, которые стоят у власти в народных республиках, превзойдут нашу страну по уровню производства, поскольку они руководствуются наукой. Но нам не следует, говорите вы, увлекаться материальными благами, а следует отказаться от материального благополучия. Вы заявляете, что идеалы бандитов благородны, — но на деле они им не следуют, а вы следуете. Что когда вы боретесь с бандитами, то делаете это только для того, чтобы осуществить их цели, поскольку они их осуществить не могут, а вы можете. И что бороться с ними надо так, чтобы опередить их и самим раздать своё имущество. И после всего этого вы ещё удивляетесь, почему ваши дети выступают в поддержку народных республик, находят свой идеал в тех мерзавцах, которые их возглавляют, или же просто вступают в преступный мир. Вы удивляетесь, почему бандиты всё время расширяют сферу своих завоеваний, так что они стоят уже у вашего порога. Вы вините в этом человеческую глупость, полагая, что массам отказано в разуме.

Вы притворяетесь, что не замечаете открытого, массированного наступления бандитов на человеческий дух, но ведь факт, что в фокусе самых злобных их атак мышление, которое они объявляют преступным деянием, за которое следует строго карать. Вы не хотите видеть, что большинство мистиков силы начинали как мистики духа, что они проявляют себя то в одном, то в другом качестве, что люди, которых вы именуете материалистами и идеалистами, всего лишь две половины, результат расчленения единого человека, который постоянно ищет цельности, но ищет её в метаниях между уничтожением плоти и уничтожением духа — то в одном, то в другом направлении. Эти люди бросают ваши колледжи и отправляются бродяжничать по миру от рабских бараков Европы до мистических трясин Индии, лишь бы укрыться от реального мира и голоса разума.

Вы отчаянно и лицемерно цепляетесь за веру, чтобы не видеть того факта, что бандиты крепко держат вас в узде, и этой уздой служит ваш моральный кодекс. Для вас бандиты — носители морали, в которую вы сами уверовали лишь наполовину, а наполовину уклоняетесь от неё. Свою мораль они проводят в жизнь так, как её только и можно проводить: превращая мир в жертвенный костёр. Ваш моральный кодекс запрещает вам бороться с ними так, как только и можно с ними бороться, — решительно и бесповоротно отказавшись играть роль тельца, обречённого на заклание, жертвенного животного, громко и гордо заявив о своём праве на жизнь, ибо чтобы окончательно и бесповоротно сломить их с полным сознанием своего права на бой и победу, вам надо отбросить вашу мораль.

Вы надеваете шоры, потому что ваше достоинство обмануто идеей бескорыстия, которого у вас никогда не было и которое на деле вы никогда не практиковали. Но вы так долго притворялись бескорыстными, что одна мысль расстаться с бескорыстием приводит вас в ужас. Нет ценности выше, чем чувство собственного достоинства, но вы вложили его в фальшивые акции, и ваша мораль завела вас в западню, так что теперь вы вынуждены, чтобы сохранить уважение к себе, отстаивать доктрину самоуничтожения. С вами сыграли злую шутку: потребность в уважении к себе, которую вы не в состоянии ни объяснить, ни определить, принадлежит моей морали, а вашей она чужда. Она примета моего морального кодекса, мой аргумент в терзаниях вашего духа.

Какое-то внутреннее ощущение, которое человек не может себе объяснить, но которое появилось и укрепилось в его сознании, как только он усвоил факт своего существования, как только он понял, что ему приходится выбирать, однозначно подсказывает ему, что чувство достоинства, самоуважение необходимо ему как воздух, что это для него вопрос жизни или смерти. Будучи существом, обладающим сознанием и волей, он понимает, что должен знать себе цену, чтобы жизнь сохранила для него смысл. Он понимает, что должен быть прав. Быть неправым опасно для жизни. Быть неправым человеком, то есть злом, означает быть нежизнеспособным.

В основе всякого поступка лежит воля человека. Простой акт добывания и поедания пищи предполагает, что тот, кто её потребляет для продления своей жизни, заслуживает этого продления. Поиск наслаждения предполагает, что тот, кто его ищет, заслуживает его. Самоуважение безусловно необходимо, здесь у человека нет выбора, он может выбирать только критерий, по которому оценивает его. И вы совершаете роковую ошибку, когда переключаете это спасительное средство на цели саморазрушения, избирая ту шкалу оценок, которая противопоказана жизни и настраивает достоинство человека против реальностей мира.

Беспричинная неуверенность в себе, ощущение неполноценности, скрываемая от других неадекватность по сути есть проявление в человеке тайного страха оказаться неспособным жить. Но чем больше страх, тем яростнее человек цепляется за убийственные, удушающие его принципы и доктрины. Человеку не дано пережить момент, когда он признаёт, что он есть зло, которому нет спасения. Признай он это, и за этим тотчас последует самоубийство или безумие. Чтобы избежать этого, всякий, кто взял иррационализм за принцип, начинает обманывать, уклоняться, закрывать глаза на факты. Обман закроет ему путь к счастью, жизни, реальности, разуму. В конце концов он потеряет уважение к себе, хотя и будет долго цепляться за иллюзию человеческого достоинства, страшась признаться, что утратил его. Тот, кто страшится идти навстречу проблеме, верит в худшее.

Вашу душу постоянно терзает чувство вины, но не потому, что вы совершили какое-то преступление, не из-за неудач, ошибок и недостатков, а из-за вашей страусиной привычки не замечать фактов и тем самым пытаться уйти от них. Это не какой-нибудь первородный грех или врождённый дефект, а ваш кардинальный недостаток — отказ думать, нежелание размышлять. Чувства страха и вины постоянно гнездятся в вас, они реально живут в вашем сознании, и вы это заслужили, но источник их отнюдь не в тех искусственных причинах, которые вы изобретаете, чтобы объяснить их себе. Они проистекают вовсе не из вашего эгоизма, слабости или невежества, а из подлинной и серьёзной угрозы вашему существованию: страх — потому что вы выбросили инструмент вашего выживания, вина — потому что вы сознаёте, что сделали это по собственной воле.

То личностное, что вы предали, — это ваш разум. Самоуважение — это уверенность в своей способности мыслить. Эго, которое вы ищете, сущность вашего Я, которую вы не можете выразить и определить. — отнюдь не ваши эмоции или смутные мечты, это ваш разум, судья верховного трибунала, которому вы дали отставку, чтобы безвольно дрейфовать по милости случайных импульсов, которые вы именуете своими чувствами. Так и продираетесь вы сквозь рукотворную ночь в отчаянных поисках безымянного огня, влекомые полузабытым воспоминанием о рассвете, который вы где-то когда-то видели и потеряли.

Обратите внимание на то, с каким постоянством в мифологиях мира повторяется тема рая, которым люди когда-то располагали, тема острова Атлантида, садов Эдема, идеального государства. Корни этой легенды уходят не в прошлое человечества, а в прошлое отдельного человека. Вам до сих пор знакомо ощущение — не столь отчётливое, как воспоминание, а размытое, как боль безнадёжного желания, — что когда-то, в первые годы детства, ваша жизнь была светлой, безоблачной. Это состояние предшествовало тому, как вы научились подчиняться, прониклись ужасом неразумия, сомнением в ценности своего разума. Тогда вы располагали ясным, независимым, рациональным сознанием, распахнутым во Вселенную. Вот рай, который вы утратили и который стремитесь вернуть. Он перед вами и ждёт вас.

Некоторые из вас никогда не узнают, кто такой Джон Голт. Но те, кто хотя бы на миг испытал любовь к жизни и гордость за своё жизнелюбие, кто когда-нибудь смотрел на эту землю и благословлял её своим взглядом, кто когда-либо ощущал себя человеком, ещё не потеряны безвозвратно.

Я всего лишь тот, кто знает, что таким чувствам изменять нельзя. Я тот, кто знает источник этих чувств и их значение, тот, кто эти некогда испытанные вами чувства положил в основу всей своей жизни.

Выбор должны сделать вы сами. Этот выбор означает верность заложенной в вас силе, и вы сделаете его, если признаете, что самым благородным вашим поступком был тот акт мышления, в результате которого вы поняли, что два плюс два — четыре.

Кем бы вы ни были, — а сейчас вы остались наедине с моими словами, и вам не поможет понять меня ничто, кроме вашей честности, — дверь для вас ещё открыта и вы можете стать человеком, но для этого вам придётся начать с нуля, предстать нагим перед реальностью и, исправляя дорого обошедшуюся историческую ошибку, заявить: «Я существую, следовательно, я мыслю».

Утвердитесь в непреложном факте, что ваша жизнь зависит от вашего разума. Признайте как факт, что вся ваша борьба, сомнения, обман, уловки служили лишь отчаянными попытками избежать ответственности сознания, наделённого волей, заменить его априорным знанием, рефлекторными реакциями, интуитивной очевидностью, и хотя вы называли это стремлением к ангельскому состоянию, на деле вы стремились к состоянию животного. Поставьте перед собой как нравственный идеал задачу стать человеком.

Не говорите, что боитесь довериться своему разуму, что знаете так мало. Разве будет лучше, если вы доверитесь мистикам и отречётесь от того малого, что знаете? Живите и действуйте в пределах своего знания и постоянно, всю жизнь расширяйте его пределы. Вызволите свой разум из оков ложных авторитетов. Примите как факт, что вы не всеведущи, — но ведь и роль зомби не даст вам всезнания. Что ваш разум подвержен ошибкам, — но ведь слабоумие ещё в меньшей степени избавляет от ошибок. Что самостоятельно сделанная ошибка не столь пагубна, как десяток принятых на веру истин, потому что в первом случае вы ещё можете исправить ошибку, а во втором гибнет ваша способность отличить истину от лжи. Вместо мечтаний о всеведении, получаемом от рождения, примите как факт, что все свои знания человек получает трудом и усилием воли и в этом его отличие от всего, что есть во Вселенной, это и есть его природа, его мораль и его слава.

Не давайте злу свободы действий, а для этого не твердите, что человек несовершенен. На основании какого эталона вы проклинаете человека, когда утверждаете это? Примите за правило, что в области этики нас может устроить только совершенство. Но не следует измерять совершенство заповедями мистиков, требующими невозможного. Ваш нравственный уровень не должен оцениваться по делам, в которых вы лишены возможности выбора. Человек стоит перед главным выбором — мыслить или нет, это мерило его добродетели. Нравственное совершенство — это нерушимость разума, не уровень вашего интеллекта, а задействованность вашего ума на полную мощность, не диапазон ваших знаний, а отношение к разуму как к абсолютной ценности.

Научитесь различать ошибки в знаниях и нарушение этических норм. Ошибки в знаниях не являются этическим изъяном, если вы готовы их исправить. Только мистик склонен судить о людях с позиций невозможного — врождённого всезнания. Но этический проступок — это сознательный выбор действия, заранее известного вам как скверное, или намеренное отклонение от знания, намеренное ограничение восприятия и мысли.

То, чего вы не знаете, не может быть поставлено вам в вину, но то, что вы отказываетесь знать, пополнит список позорных поступков в вашей душе. Будьте снисходительны к пробелам в знаниях, но не прощайте и не признавайте этических пробелов. Решайте свои сомнения в пользу тех, кто ищет знания, но обращайтесь как с потенциальными убийцами с теми, кто нагло и безнравственно предъявляет вам требования, заявляя, что не руководствуется логикой и разумом, а опирается только на своё чувство, считая это достаточным основанием для своих извращённых притязаний. Точно так же относитесь и к тем, кто на неопровержимый довод говорит вам: «Но это только логика», что у них означает: «Но это только реальность». Реальности противостоит только одно царство — царство смерти.

Исходите из того, что стремление к счастью — единственная нравственная цель вашей жизни и что в счастье, а не в страдании, не в бездумном потакании себе, а именно в счастье — доказательство вашей нравственной ценности, так как в нём — доказательство и результат ваших непрестанных усилий осуществить свои идеалы. Счастье — это ответственность, которой вы страшились, оно требует умственной дисциплины, которую вы, не умея ценить себя, не практиковали. Убого-тревожная рутина вашей повседневности — вот расплата за то, что вы избегали осознать ту истину, что нет в душе замены счастью, что нет труса презреннее того, кто бежал с поля битвы за свою радость, побоялся утвердить своё право на жизнь, не нашёл в себе силы духа и жизненной силы, хотя бы той, что есть у цветка и птицы, стремящихся ввысь, к солнцу.

Сбросьте лохмотья этого порока, который вы, впрочем, называете добродетелью, — они не греют вас. Я говорю о смирении. Научитесь ценить себя, а это значит: боритесь за своё счастье, и когда вы узнаете, что гордость есть сумма всех добродетелей, вы научитесь жить как люди.

В качестве важного шага к самоуважению научитесь относиться ко всякому требованию о помощи как к сигналу, указывающему на людоеда. Требование помощи означает, что ваша жизнь — собственность требующего. Как ни отвратительно это требование, есть нечто ещё более отвратительное — ваша готовность помочь. Спрашиваете ли вы: хорошо ли помогать ближнему? Нет, если он требует помощи, словно имеет на неё полное право или помочь ему — ваш моральный долг. Да, если таково ваше собственное устремление, основанное на том, что вы испытываете эгоистическое удовлетворение, осознавая ценность просящего и его борьбы.

Страдание не самоценно — самоценна борьба человека против страдания. Если вы решаете помочь страдающему человеку, делайте это только на основе его достоинств, его усилий самостоятельно справиться со своей бедой, его разумности или на основе того, что он пострадал несправедливо. Тогда ваша помощь останется сделкой — обменом вашей помощи на его добродетельность. Но помогать человеку без достоинств, помогать, только потому, что он страдает, помогать просто потому, что в качестве аргументов он выдвигает свои недостатки, свои потребности, — это всё равно что отдавать свои ценности за ничто. Человек без достоинств ненавидит жизнь и исходит из предпосылок смерти, помогать ему означает одобрить его зло и, более того, помогать ему сеять зло и нести разрушение. Пусть вы подадите ему грош, которого вы и не заметите, пусть это будет лишь ободряющая улыбка, которой он не заслужил, — всякое потакание нулю есть предательство жизни и всех тех, кто отстаивает её. Именно из-за таких грошей и таких улыбок в мире воцаряется запустение.

Не говорите, что вам трудно следовать моей морали и что она пугает вас, как пугает неизвестное. Все пережитые вами мгновения подлинной жизни вы прожили по нормам моей морали. Но вы душили её, отрицали и предавали. Вы постоянно приносили свои добродетели в жертву своим порокам, а лучших людей — в жертву худшим. Оглянитесь вокруг. То, что вы сделали с обществом, вы сначала сотворили со своей душой, одно есть отражение другого. Жалкие руины, в которые вы превратили ваш мир, — это материальное воплощение вашего предательства истинных ценностей, подлинных друзей, ваших защитников, вашего будущего, вашей страны и самих себя.

Теперь вы зовёте нас, но мы больше не откликнемся на ваш призыв. Мы жили среди вас, но вы не смогли нас узнать, вы отказались думать и видеть, как мы. Вы не захотели признать изобретённый мною двигатель, и в вашем мире он превратился в металлолом. Вы не смогли распознать героя в собственной душе, и вы не узнали меня, проходя мимо на улице. В отчаянии призывая тот неуловимый дух, который, как вы чувствовали, оставил ваш мир, вы дали ему моё имя, но в действительности вы призывали своё самоуважение, которое вы предали. Одного не вернуть без другого.

Когда вы не смогли воздать должное человеческому разуму и попытались управлять людьми силой, подчинились те, кому нечего было вам отдать, а те, кто обладает разумом, не отдал его. И вот человек с гениальной творческой натурой принимает в вашем обществе облик повесы и предпочитает уничтожить своё состояние, чтобы оно не попало в руки паразитов и грабителей. И вот мыслитель, человек великого ума, принял в вашем мире обличие пирата, чтобы противопоставить силу вашей силе, дабы защитить своё достоинство и не подчиниться диктату невежества. Слышите ли вы меня, Франциско д’Анкония и Рагнар Даннескьолд, первые мои друзья, соратники, товарищи по изгнанию, от имени и в честь которых я выступаю?

Втроём мы начали то, что я сейчас завершаю. Втроём мы решили отомстить за нашу страну и снять с неё оковы. Эта величайшая страна создавалась на принципах моей этики, на нерушимом верховенстве права человека на жизнь, но вы побоялись признать это и следовать этому принципу. Вы тупо смотрите на невиданное в истории достижение человеческого гения, нагло присваиваете его доходы и закрываете глаза на его причину. Перед лицом памятников величию человеческого духа — фабрики, скоростной магистрали или моста — вы по-прежнему проклинаете свою страну за безнравственность, её достижения относите на счёт вещизма и алчности и рассыпаетесь в извинениях за величие своей родины перед дряхлой Европой, поклоняющейся прокажённому босяку-мистику.

Наша страна, продукт разума, не могла бы выжить на принципах жертвенной этики. Те, кто её создал, не стремились к самоуничтожению и не рассчитывали на подачки. Она не могла бы выстоять на трещине, разделившей душу человека и его тело. Она не смогла бы долго существовать, руководствуясь мистической доктриной, которая заклеймила нашу землю как порочную, а тех, кто на ней преуспел, как нечестивых. С самого основания наша страна представляла собой угрозу древнему диктату мистицизма. В ослепительные годы своей взрывной юности, как ракета взмыв над горизонтом истории, наша страна продемонстрировала изумлённому миру, какого величия может достичь человек, какое счастье возможно на земле. Выбор был однозначен: Америка или мистицизм. Мистики знали об этом, вы же не знали. И вы позволили им заразить себя вирусом заботы о нуждающихся. В результате мы имеем страну с телом гиганта и жалкой душонкой лицемера, которая вытеснила её истинную большую душу, загнав её в подполье, где она трудится, чтобы вскормить вас, — трудится потаённо, безвестно, молча, непризнанно, гонимо. Истинный герой этой страны, её душа — это капиталист. Ты слышишь меня, Хэнк Риарден, ты — величайшая из отомщённых мною жертв?

Ни он, ни остальные из нас — никто не вернётся, пока не расчистится путь к строительству истинной Америки, пока не уберут с нашей дороги руины морали самопожертвования. Политическая система любой страны строится на принятом в ней моральном кодексе. Мы перестроим государственный и общественный строй Америки на тех нравственно-этических принципах, которые были заложены в её основание, на тех принципах, которые вы загнали в подполье, заразив людей чувством вины. Вы лихорадочно избегали конфликта между вашей моралью и теми принципами, на которых создавалась наша страна: человек есть конечная цель, а не средство достижения целей других людей; жизнь человека, его свобода, счастье являются его неотъемлемым правом.

Вам говорю я, тем, кто утратил понятие о правах, кто бессильно мечется между взглядом на права как на божий дар, сверхъестественное подношение, которое надо принять на веру, и убеждением, что права даются обществом и по капризу общества им же могут быть отняты, — вам говорю я: источник прав человека не в божественном или парламентском законе, но в законе тождества. А есть А, Человек — это Человек. Права человека — это условия жизни, которых требует природа человека и которые необходимы ему для достойного существования. Человек хочет жить на земле. Чтобы жить на земле, человек поступит правильно, если будет опираться на свой разум. Он будет прав, опираясь на собственное суждение. Для него правильно действовать в интересах своих ценностей и распоряжаться продуктами своего труда. Если его цель — жизнь на земле, он имеет право жить как разумное существо; природа накладывает запрет на нерациональное. Не права всякая группа людей, банда, народ, которые пытаются отрицать права человека. Неправота есть зло, а зло есть антипод жизни.

Права — понятие этическое, а мораль — дело выбора. Люди вправе не считать выживание принципом своей морали и своих законов. Но не вправе отбросить тот факт, что альтернатива одна — общество людоедов, которое держится какое-то время, пожирая лучших, а потом гибнет, как подточенный раком организм, когда здоровые клетки сожраны больными. Такова была судьба многих обществ в истории, когда рациональное гибло под напором нерационального. Однако вы всегда избегали установления причин гибели обществ, государств и народов. Я пришёл, чтобы указать вам: их покарал закон тождества, которого не избежать. Один человек не может выжить посредством иррационального, точно так же не могут выжить и два человека, и две тысячи, и два миллиарда. Отрицая реальность, не могут выжить ни человек, ни народ, ни страна, ни планета. А есть А. Остальное дело времени, работа которого определяется щедростью жертв.

Как человек не может существовать без тела, так и права не могут существовать без права воплощать их в жизнь — думать, трудиться, распоряжаться результатами труда, что означает право на собственность. Современные мистики силы, которые предложили вам ложный выбор: права человека или права собственности, — предприняли последнюю смехотворную попытку оживить старое противопоставление души и тела. Только призрак может обойтись без собственности, только раб трудится, не располагая правом на продукт своего труда. Доктрина превосходства прав человека над правом собственности означает попросту, что одни могут превращать в собственность других. Поскольку умелый ничего не получит от неумелого, это означает право неспособного распоряжаться способными и использовать их в качестве тяглового скота. Всякий, кто считает такое положение вещей нормальным для человека, не имеет права на звание человека.

Источник права собственности — закон причины и следствия. Всякая собственность и все формы богатства произведены трудом человека и его разумом. Так же как нет следствий без причин, нет и богатства без его источника — разума. Разум нельзя заставить работать. Те, кто способен мыслить, не мыслят по принуждению, а те, кто на это соглашается, создают не больше цены кнута, которым их погоняют. Нельзя присваивать продукт интеллектуального труда иначе, как на условиях его собственника, только по обмену и добровольному согласию. Иной подход — подход бандитов, сколько бы их ни было. Преступники живут сегодняшним днём и дохнут с голода в отсутствие жертв, так же как вы сейчас страдаете от голода, те, кто считал, что преступление может быть оправдано, если правительство узаконит бандитизм и осудит сопротивление бандитизму.

Единственное подлинное назначение правительства — защищать права человека, что означает оберегать его от физического насилия. Настоящее правительство — всего лишь полицейский и действует как инструмент самозащиты человека. Как таковой оно может прибегать к силе только против тех, кто первым применил силу. Единственными правительственными учреждениями должны остаться: полиция — для защиты от уголовников внутренних, армия — для защиты от уголовников внешних, суды — для охраны собственности и контрактов от посягательств, нарушений и обмана, разрешения споров на разумной основе согласно объективным законам.

Но правительство, первым применяющее силу против своих граждан, не прибегающих к насилию, силой оружия подавляющее безоружных людей, — это адская машина, разрушающая нравственность. Такое правительство извращает своё назначение и не имеет морального оправдания, оно переключается с роли защитника на роль смертельного врага человека, с роли полицейского — на роль уголовника, облечённого правом прибегать к насилию против жертв, лишённых права на самооборону. Вместо нравственного закона это правительство устанавливает такое правило общественного поведения: можете делать всё что угодно со своим соседом, если ваша группировка больше и сильнее.

Только тупица, недоумок или трус готовы жить на таких условиях, готовы отказаться от своих прав на собственную жизнь и разум, готовы согласиться, что другие могут распоряжаться ими по собственному усмотрению и капризу. Они с готовностью соглашаются, что воля большинства неоспорима, что физическая сила и численное превосходство выше правды, закона и реальности. Мы же люди разума и взаимовыгодного обмена, мы не господа и не рабы, мы не выдаём и не принимаем чеков на предъявителя. Мы не приемлем никакой формы нерациональности.

До тех пор, пока во времена дикости люди не имели понятия об объективной реальности, пока они верили, что физический мир подчинён воле и капризам непознаваемых духов и демонов, невозможны были ни мысль, ни наука, ни производство. Только когда люди открыли для себя, что мир устойчив, предсказуем, стало возможно полагаться на знания, планировать действия, предвидеть будущее, и люди начали мало-помалу покидать пещеры. Но сегодня вы снова отдали современную промышленность, со всей её безграничной сложностью и точным научным расчётом, во власть непознаваемых демонов, на непредсказуемую волю, на капризный произвол неведомых, омерзительных, ничтожных чиновников.

Фермер не станет трудиться весной и летом, если он не в состоянии предвидеть, что получит осенью. А вы надеетесь, что промышленные гиганты, которые планируют производство на годы вперёд, инвестируют с расчётом на будущие поколения и заключают контракты сроком на девяносто девять лет, смогут по-прежнему функционировать и давать продукцию, не зная, какое случайное распоряжение, возникшее в голове закапризничавшего чиновника, неизвестно в какой момент разом разрушит все их многолетние усилия. Бродяги и бездельники планируют не больше чем на день. Чем выше разум, тем выше его горизонт. Человек, чей горизонт приземлён, готов строить на зыбучих песках, готов урвать, что подвернётся, и не думать о последствиях. Человек, чей горизонт поднят небоскрёбами, этого не сделает. Но он не согласится отдать десять лет неустанного труда созданию нового изделия, зная, что шайка окопавшихся бездарей по своей воле жонглирует законами, чтобы нанести ему ущерб, связать его по рукам и ногам, всячески прижать и обречь на провал. Но стоит ему выступить против них, стоит добиться успеха в своём деле, как они уже начеку и лишают его и славы, и состояния.

Взгляните чуть дальше собственного носа. Вы кричите о своих опасениях, о нежелании соревноваться с людьми более высокого интеллекта, вы заявляете, что в их разуме кроется угроза вашему существованию, что сильные не оставляют шанса слабым на рынке свободного обмена ценностями. Что определяет материальную ценность вашего труда? Ничего, кроме созидательного усилия вашего разума — если бы вы жили на необитаемом острове. Чем хуже работает ваш мозг, тем меньше даёт вам физический труд. Можно потратить всю жизнь, выполняя одну и ту же операцию, собирая жалкий урожай или охотясь с луком и стрелами, не видя дальше этого. Но живя в рационально организованном обществе, где возможен свободный обмен, вы получаете неоценимый выигрыш: материальная ценность вашего труда определяется не только вашими личными усилиями, но и усилиями лучших умов, живущих вместе с вами в вашем мире.

Когда вы работаете на современной фабрике, вам платят не только за ваш труд, но и за тот творческий гений, который создал эту фабрику: за труд промышленника, который построил её, за труд инвестора, который, рискуя, вложил накопленный им капитал в новое, неизведанное дело, за труд инженера, который спроектировал машины, которыми вы управляете, за труд изобретателя, который придумал продукт, который теперь выходит из ваших рук, за труд учёного, который открыл законы, позволившие создать этот продукт, за труд философа, который научил людей мыслить и которого вы неустанно обличаете.

Машина, застывшая форма действующего интеллекта, — это сила, которая увеличивает потенциал вашей жизни, делая ваше время более продуктивным и насыщенным. Если бы вы работали кузнецом в столь любимые мистиками средние века, вся ваша производительность ограничивалась бы железной полоской, выкованной вами после долгих трудов, — и заплатили бы вам только за эту полоску. А сколько рельсов вы произведёте за рабочую смену на заводах Хэнка Риардена? Хватит ли у вас духа утверждать, что ваш заработок создан лишь вашим физическим трудом и что эти рельсы — продукт труда ваших мышц? Уровень жизни того кузнеца — вот всё, чего стоят ваши мышцы, остальное — дар Хэнка Риардена.

Каждый человек свободен подняться в рост своих способностей и воли, но только высота, которой достигнет его мысль, определяет уровень его подъёма. Физический труд как таковой ограничен рамками момента. Человек, занятый исключительно физическим трудом, потребляет столько, сколько вкладывает в процесс производства, и не оставляет иных ценностей ни для себя, ни для других. Но человек, генерирующий идеи в любой области, человек, который создаёт новое знание, — постоянный благодетель человечества. Нельзя поделиться материальным продуктом, он принадлежит какому-то конечному потребителю. Только идеей можно поделиться с неограниченным числом людей, и все они станут от этого богаче, ничем не жертвуя, ничего не теряя, лишь увеличивая производительность труда, которым заняты. Могучий интеллект передаёт слабому стоимость своего времени, давая ему возможность работать на созданных его умом рабочих местах, а сам посвящает своё время новым открытиям. Это взаимовыгодный обмен. Интересы разума едины и не зависят от уровня интеллекта. Так обстоит дело в среде людей, которые любят труд, не ищут и не ждут того, чего не заработали своим трудом.

По отношению к затратам умственной энергии человек, создавший нечто новое, получает в оплату созданной им ценности лишь малый процент, независимо от того, какое состояние он на нём составит, какие миллионы заработает. Но человек, который работает вахтёром на фабрике, выпускающей это изобретение, получает непомерно много по отношению к тем умственным усилиям, которых требует от него его работа. И это справедливо по отношению ко всем людям, на всех уровнях притязаний и способностей. Человек, находящийся на вершине интеллектуальной пирамиды, вносит наибольший вклад дня всех тех, кто стоит ниже него, но не получает ничего, кроме материального вознаграждения, никакого интеллектуального вознаграждения, не увеличивает стоимость своего времени. Человек, находящийся внизу пирамиды, который, будь он предоставлен сам себе, голодал бы по причине своей некомпетентности, вообще не вносит никакого вклада в вершину пирамиды, но получает доплаты от всех умов выше собственного. Такова природа «конкуренции» между сильными и слабыми в интеллектуальном отношении. Такова модель «эксплуатации», за которую вы проклинаете сильных.

Вот что мы делали для вас с радостью и охотой. Что же мы просили в ответ? Ничего, кроме свободы. Нам от вас требовалась свобода действий — свобода мыслить и трудиться по своему усмотрению, свобода рисковать и нести ответственность, свобода получать прибыль и зарабатывать себе состояние, свобода рассчитывать на ваш рационализм, выставлять свои творения на ваш суд ради свободного сбыта, свобода рассчитывать на объективную ценность своих трудов и на вашу способность оценить их по достоинству, рассчитывать на ваш интеллект и честность, свобода иметь дело исключительно с вашим разумом. Вот цена, которую мы просили и которую вы отвергли как слишком высокую. Вы решили: несправедливо, что мы владеем дворцами и яхтами, это мы-то, те, кто вытащил вас из трущоб, дал вам жильё со всеми удобствами, дал вам радио, кино, автомобили. Вы решили, что у вас есть право на зарплату, но у нас нет права на прибыль, что вам не нужно, чтобы мы имели дело с вашим разумом, что лучше будет предъявить нам пистолет. И на это мы ответили: будьте вы прокляты! Что и случилось: вы прокляты.

Вам не хотелось конкурировать с нами посредством интеллекта, теперь вы конкурируете с нами посредством насилия. Вас не устраивал рост благосостояния за счёт успехов производства, вы предпочли погоню за благами посредством бандитизма. Обмен ценностей на ценности вы объявили дикостью и эгоизмом, и теперь вы организовали бескорыстное общество, где вымогательство обменивают на вымогательство. Ваша система — это узаконенная гражданская война, где люди бандами нападают друг на друга, борются за власть над законом и используют его как дубинку против других, пока другая банда не вырвет её из рук, чтобы отделать их в свой черёд. Причём все с жаром заверяют, что стоят на страже какого-то не уточняемого ими блага неизвестно какого общества. Вы сказали, что не видите разницы между экономической и политической властью, между властью денег и властью силы, между вознаграждением и наказанием, приобретением и грабежом, удовольствием и страхом, не видите различия между жизнью и смертью. Теперь вы чувствуете разницу на собственной шкуре.

Некоторые из вас могли бы сослаться в оправдание на незнание, на узость мышления и ограниченность умственного горизонта. Но самые виновные из вас — те, кто был способен знать, однако предпочёл закрыть глаза и уши на реальность. Это люди, которые с готовностью приспособили свой интеллект, чтобы цинично обслуживать рабство, — презренная порода мистиков от науки, которые заявляют, что служат чистому знанию, чистота которого состоит, по их заявлению, в том, что у этого знания нет практической значимости в этом мире. Они ограничивают свою логику неживой материей и полагают, что изучение человека не требует и не заслуживает логического подхода. Они презирают деньги и продают душу в обмен на лабораторию, построенную на награбленные деньги. И поскольку нет непрактичных знаний и бескорыстных поступков, поскольку они гнушаются использовать науку для целей и блага жизни, они ставят науку на службу смерти, ради единственной практической цели, которая может интересовать бандитов, — ради изобретения орудий уничтожения и распада. Они, интеллектуалы, которые ищут избавления от нравственных ценностей, они прокляты на этой земле, и вина этих людей не знает искупления. Вы слышите меня, доктор Стэдлер?

Но не для него моя речь. Она обращена к тем из вас, в чьей душе сохранились остатки доброго, незапятнанного, нераспроданного по чужому повелению. Если в том хаосе мотивов, которые заставили вас включить радиоприёмники в этот час, присутствовало разумное желание разобраться, что же случилось с миром, вы тот человек, к которому я обращаюсь. По правилам и условиям моего кодекса поведения, надо непременно объясниться перед теми, кого это волнует и кто стремится понять и узнать. Однако мне нет дела до тех, кто сознательно уклоняется от понимания.

Я обращаюсь к тем, кто хочет жить, вернув себе честь и достоинство человека. Теперь, когда вы знаете правду, перестаньте поддерживать тех, кто вас губит. Зло в мире существует, поскольку ему позволяют существовать. Лишите его поддержки. Не пытайтесь жить по вражеским канонам, не старайтесь победить в игре, правила которой установлены врагами. Не ищите милости у тех, кто сделал вас рабами, не просите милостыни у бандитов, будь то займы, работа, кредиты, не вступайте в их ряды, чтобы вернуть то, что они отняли у вас, так как для этого вам придётся грабить ближнего своего. Нельзя построить жизнь на взятках, призванных разрушить её. Не стремитесь к выгоде, успеху или благополучию ценой уступки своего права на жизнь. Уступив другим это право, вы только потеряете и ничего не выиграете. Чем больше вы им платите, тем больше они от вас требуют. Чем к большему вы стремитесь и чем большего достигаете, тем беспомощнее и уязвимее становитесь. Их метод — это система шантажа навыворот, основанного не на ваших грехах, а на вашей любви к жизни.

Не пытайтесь сделать карьеру на условиях бандитов, не поднимайтесь вверх, пока они держат страховочный канат. Не позволяйте им касаться единственной силы, которая питает их, — вашей страсти к жизни. Бастуйте, как бастую я. Живите своим умом, развивайте свои таланты, увеличивайте объём своих знаний — и делайте это для себя, не делитесь своими достижениями с другими. Не пытайтесь нажить состояние, таща на своём горбу бандита. Оставайтесь на нижней ступени лестницы, зарабатывайте только необходимый минимум, не делайте ни единого лишнего усилия, чтобы поддержать государство бандитов. Поскольку вы пленник, то и ведите себя как пленник, не делайте вид, что вы свободны. Станьте молчаливым неподкупным врагом, которого они страшатся. Когда они вынуждают вас, подчинитесь, но только не по своей воле. Не делайте ни единого шага навстречу им добровольно. Ничего для них — ни желания, ни просьбы, ни цели. Не облегчайте задачу бандита, когда он заявляет, что грабит вас как ваш друг и благодетель. Не помогайте своим тюремщикам убеждать вас, что тюрьма для вас дом родной. Не помогайте им искажать реальность. Этот их обман — единственная плотина, которая не даёт прорваться потоку тайного страха, сидящего в глубине их душ, страха перед сознанием, что они нежизнеспособны. Разрушьте эту плотину, и пусть их поглотит пучина. У них нет другого спасательного круга, кроме вашего потворства.

Если у вас появится возможность укрыться от них в пустыне, используйте её немедля. Но не для того, чтобы начать жизнь бандита, не для того, чтобы сколотить банду, которая соперничала бы с ними в грабеже, а чтобы вести плодотворную собственную жизнь вместе с теми, кто разделяет вашу систему ценностей и готов бороться за достойную человека жизнь. Невозможно победить, повинуясь нравственности смерти, под знамёнами веры и насилия. Высоко поднимите знамя, под которое соберутся честные люди, — знамя разума и жизни.

Действуйте как человек разумный, объединяйте вокруг себя всех тех, кто стосковался по голосу чести и достоинства. Руководствуйтесь голосом разума, будь вы один в стане врагов, вместе с группой избранных друзей или основателем пусть небольшой общины — очага возрождения человечества.

Когда государство бандитов падёт, лишившись лучших своих подданных-рабов, когда оно превратится в бессильный хаос, подобно заражённым мистицизмом странам Востока, когда оно развалится на соперничающие группировки бандитов, грабящих друг друга, когда погибнут глашатаи жертвенной морали, потому что наконец осуществят свои идеалы, тогда, в тот же день мы вернёмся.

Мы откроем ворота нашего города тем, кто достоин войти в город заводов, трубопроводов, садов, рынков и неосквернённых домов. Мы будем центром, вокруг которого сплотятся те тайные сообщества, которые вы создадите. Подняв знак доллара как свой символ, символ свободной торговли и свободных умов, мы начнём своё движение, чтобы вырвать свою отчизну из рук немощных дикарей, которым так и остались неведомы её природа, смысл и великолепие. Те, кто решит присоединиться к нам, пойдут с нами. Те же, кто останется в стороне, не смогут нам помешать: дикие орды никогда не служили препятствием для людей, идущих под знаменем разума.

Тогда наша страна вновь станет ареалом обитания исчезающего вида — человека разумного. Политическую систему, которую мы построим, можно описать одной формулой: никто не должен отнимать ценности у другого посредством физической силы. Всякий будет побеждать или проигрывать, жить или умирать по своему разумению. Если разумения не хватит, пострадает только он один. Если он боится, что у него не хватает ума, он не может рассчитывать, что может восполнить эгот недостаток с помощью пистолета. Если он захочет вовремя исправить какую-то свою ошибку, ему окажут всемерную помощь своим опытом люди умнее его, они помогут ему лучше мыслить. Но будет положен конец позорной практике, когда кто-то расплачивается своей жизнью за ошибки других.

В этом мире вы будете вставать утром с настроением, какое вы знали в детстве: бодрым, уверенным и энергичным, потому что вокруг вас будет разумно устроенный мир. Ребёнок не боится мира. Вы перестанете бояться людей. Этот страх калечил вашу душу, он появился в вас после ранних встреч с непонятным, непредсказуемым, противоречивым, произвольным, скрытым, притворным, одним словом, нерациональным в людях.

Вас будут окружать люди с высоким чувством ответственности, последовательные и надёжные, как природа. Другими они быть не могут, ведь они живут в среде, где высший и единственный критерий — объективная реальность. Ваши достоинства будут под защитой — но не ваши пороки и слабости. Доброму в вас будут открыты все двери — скверному не достанется ничего. От людей вы получите не милостыню, не жалость, не сострадание, не отпущение грехов, а просто справедливость. И глядя на людей и на себя, вы будете ощущать не отвращение, подозрение или чувство вины, а всегда одно — уважение.

Вот будущее, которое вы можете завоевать. Для этого надо бороться, борьбы требует любая человеческая ценность. Вся жизнь — целенаправленная борьба, и дело только в выборе цели. Чего хотите вы — продолжать свою нынешнюю битву или сразиться за мой мир? Хотите ли вы продолжать борьбу, сползая в пропасть, несмотря на то что отчаянно хватаетесь за каждый выступ на крутом склоне, борьбу, в которой потери невосполнимы, а победы приближают гибель? Или вы хотите испытать себя в такой борьбе, в которой упорно и последовательно, от выступа к выступу, будете подниматься вверх по крутизне горы к самой её вершине, в борьбе, в которой лишения — вклад в будущее, а победы неуклонно подводят вас в вашему нравственному идеалу? И даже если умрёте, не успев увидеть солнце в полном блеске, вы умрёте, приблизившись в нему, обласканные его лучами. Выбор за вами. Пусть вынесут своё решение ваш разум и любовь к жизни.

Мои последние слова обращены к тем героям, которых, возможно, ещё скрывает мир, к тем, кто брошен в заточение, и не по причине их сознательной духовной слепоты, а напротив — за отчаянную храбрость и добрые свойства натуры. Братья мои по духу, вглядитесь в свои достоинства и в природу наших врагов, которым вы служите. Ваши губители схватили вас и держат, потому что вы терпеливы и выносливы, щедры и благородны, способны верить и любить. Они нагружают вас своей ношей, зная вашу выносливость и терпение. Они требуют вашей помощи, крича от отчаяния и твёрдо зная, что вы щедры и благородны. Вы не представляете себе их злонамеренности, ищете разумное объяснение их действиям, сомневаетесь и отказываетесь осудить их, не поняв сначала. Но вам не понять их мотивов. Вы любите жизнь и верите в неё, поэтому и в них видите людей, которые тоже любят жизнь и верят в неё. Но мир ныне таков, каким хотели видеть его они, а жизнь стала предметом их ненависти. Оставьте их смерти, которой они поклоняются. Во имя вашей великой преданности нашей земле оставьте их, не тратьте на них величие своей души, чтобы их злобные замыслы не увенчались успехом. Слышишь ли ты меня… любимая?

Во имя всего лучшего в вас, не оставляйте этот мир худшим. Во имя тех ценностей, которые поддерживают огонь вашей души, не позволяйте, чтобы ваше видение истинного человека искажалось примерами уродливого, дурного, презренного в тех, кто никогда не заслужит высокого звания человека. Не теряйте из виду истинный образ человека, высоко несущего голову, человека несгибаемого, непреклонного разумом, неустрашимо шагающего в новые дали. Не дайте погаснуть своему костру, берегите каждую искорку своего огня, одиноко горящею в безысходных трясинах приблизительного, несостоявшегося, непроявленного. Не дайте погибнуть герою в вашем сердце, страдающем от мысли, что вы не живёте той жизнью, которую заслужили, но не могли получить. Проверьте, тем ли путём вы идёте, ту ли ведёте борьбу. Мир, к которому вы стремитесь, достижим, он существует, он реален, он возможен, он ваш.

Но чтобы завоевать его, надо посвятить ему всего себя, надо полностью порвать с вашим прошлым миром, покончить с представлением о человеке как о жертвенном животном, существующем ради удовольствия других. Сражайтесь за ценность своей личности. Сражайтесь за то, что является сущностью человека, — за верховенство его разума. Со светлой надеждой и полной уверенностью сражайтесь, зная безусловную свою правоту и веря в неё, ибо ваш нравственный принцип есть принцип жизни, ибо вы ведёте бой за всё новое, ценное, великое, доброе — за всё светлое и радостное на земле.

Вы победите, когда будете готовы произнести клятву, которую я дал самому себе в начале своей борьбы. Для тех, кто хочет знать день моего возвращения, я повторяю её во всеуслышание: клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня.

Глава 8

Эгоист

— Мне это показалось, а? — выпалил мистер Томпсон.

Они стояли перед радиоприёмником. Только что прозвучало последнее слово Голта, после чего последовало долгое молчание, в течение которого никто не шевельнулся. Все смотрели на приёмник, будто выжидая. Но видели перед собой только деревянный ящик с кнопками и кружком материи, обтягивающей умолкший репродуктор.

— Показалось… Только мы, кажется, тоже слышали, — сказал Тинки Холлоуэй.

— Тут ничего не поделаешь, — откликнулся Чик Моррисон.

Мистер Томпсон сидел на тумбочке. Ниже, на уровне его локтя, бледным продолговатым пятном виднелось лицо Уэсли Моуча, примостившегося на полу. За ними, как островок в полутьме обширной студии, лежала площадка, обставленная для их выступления в эфире. Сейчас она опустела, хотя освещение ещё не выключили. Никто не позаботился убрать ненужный свет, заливавший расположенные полукругом кресла.

Мистер Томпсон перескакивал взглядом с одного лица на другое, словно в поисках каких-то одному ему ведомых признаков. Остальные делали то же, но скрытно; каждый старался уловить реакцию другого, не раскрывая раньше времени своей.

— Выпустите меня отсюда, — закричал какой-то молодой ассистент, закричал внезапно, ни к кому не обращаясь.

— Сиди на месте, — откликнулся мистер Томпсон. Казалось, звук собственного голоса вкупе с видом тотчас же безмолвно замершей фигуры ассистента, издавшего, впрочем, похожий на икоту стон, чрезвычайно ободрили мистера Томпсона и помогли ему вернуть привычный образ действительности. Его голова высунулась из плеч на пару сантиметров выше.

— Рабочие на речь не клюнут, — сказал Тинки Холлоуэй уже с большей надеждой. — Им он вроде ничего не обещал.

— И женщины не поддадутся, — заявила Матушка Чалмерс. — Полагаю, уже установлено, что женщин не проведёшь на мякине насчёт разума. Женщины способны тоньше чувствовать. На женщин можно рассчитывать.

— На учёных тоже можно рассчитывать, — сказал доктор Притчет. Все сгрудились вместе, всем захотелось высказаться, они будто нашли предмет, о котором могли судить уверенно. — У учёных хватает ума не верить в разум. Он не друг учёных.

— Ничей он не друг, — сказал Уэсли Моуч, к которому вернулась какая-то видимость уверенности, — кроме разве что крупных бизнесменов.

— Да нет же! — в ужасе закричал мистер Моуэн. — Нет же! Не надо сваливать на нас! Я запрещаю говорить такое!

— Какое?

— Что у бизнесменов есть какие-то друзья!

— Не будем ссориться из-за этой речи, — сказал доктор Феррис. — Она слишком заумна. Не по зубам простому человеку. Эффекта не будет, народ ничего не поймёт.

— Конечно, — с надеждой произнёс Моуч, — именно так.

— Во-первых, — воодушевился доктор Феррис, — люди не умеют думать. Во-вторых, не хотят.

— А в-третьих, — подключился Фред Киннен, — им не нравится голодать. С этим что предлагаете делать?

Было очевидно, что он задал вопрос, который все высказывавшиеся раньше замалчивали. Никто не ответил, всем как-то сразу захотелось втянуть голову в плечи, они сгрудились плотнее, будто на них давила пустота студии. В общем молчании с неисправимым оптимизмом ухмыляющегося черепа гремел военный марш.

— Выключите к чёрту! — прокричал мистер Томпсон, махнув рукой в сторону радиоприёмника. — Заткните ему глотку!

Его распоряжение выполнили. Но от полной тишины им стало ещё хуже.

— Ну? — спросил мистер Томпсон, недовольно поднимая глаза на Фреда Киннена. — Так что же мы, по-вашему, должны делать?

— А почему вы спрашиваете меня? — отмахнулся от вопроса Киннен. — Не я здесь главный.

Мистер Томпсон ударил кулаком по колену.

— Да скажите же хоть что-нибудь, — распорядился он, но, видя, что Киннен отвернулся, добавил: — Ну, кто скажет? — Желающих не оказалось. — Что будем делать? — разъярился он, понимая, что тот, кто даст ответ, станет, следовательно, хозяином положения. — Что нам делать? Кто-нибудь может сказать?

— Я могу!

В этом женском голосе звучала та же сила, что и в голосе, который они слышали по радио. Они разом повернулись к Дэгни — раньше, чем она успела пройти в центр группы из окружающей темноты.

— Я могу, — повторила она, обращаясь к мистеру Томпсону. — Вам надо оставить нас.

— Оставить? — повторил он не поняв.

— С вами покончено. Неужели вам непонятно, что ваше время истекло? Что ещё вам нужно после того, что вы услышали? Убирайтесь с дороги. Дайте людям жить свободно. — Он смотрел на неё, не возражая и не двигаясь. — Вы пока ещё живы, вы понимаете человеческий язык, вы просите ответить вам, вы рассчитываете на разум… вы всё ещё, чёрт возьми, полагаетесь на разум! Вы в состоянии понять. Не могли не понять. Теперь вы не можете притворяться, что у вас ещё есть надежда. Вы не можете ни желать, ни получать, ни достигать, ни захватывать. Впереди только гибель — ваша собственная и мира. Оставьте всё и уходите.

Они внимательно слушали, но будто не слышали её слов, цепляясь за единственное качество, которым она одна среди всех них обладала, — способность жить. В гневном напоре её голоса звучал торжествующий смех, она высоко подняла голову, глаза, казалось, устремились к какому-то далёкому видению, и от этого сияние на её лице выглядело не отражением света в студии, а отблеском восходящего солнца.

— Вам хочется жить, правда? Уйдите с дороги, если хотите иметь шанс. Пусть придут те, кому открыта истина. Он знает, что делать. Вы не знаете. Он способен создать средства выживания людей. Вы не способны.

— Не слушайте её!

В этом крике прозвучала такая дикая ненависть, что все отпрянули от доктора Стэдлера. Видимо, из его груди вырвалось то, в чём другие не признавались, что подавляли в себе. На его лице было написано то, что они страшились увидеть на своих лицах, скрытых в полумраке студии.

— Не слушайте её! — кричал он, избегая смотреть на Дэгни. Она же бросила на него короткий пристальный взгляд, в котором вначале читалось печальное изумление, а потом — некролог. — Или вы — или он! Вместе вам не жить!

— Спокойней, профессор, — сказал, отмахнувшись от него, мистер Томпсон. Он наблюдал за Дэгни, в его голове зарождалась какая-то мысль.

— Вам всем известна истина, — сказала она, — мне она тоже известна, как и любому, кто слышал Джона Голта. Чего же ещё вы ждёте? Доказательств? Он их вам привёл. Фактов? Они повсюду. Какие груды трупов вы ещё нагромоздите, прежде чем отречётесь — от оружия, власти, рычагов управления, от своих жалких альтруистских доктрин? Отступитесь от всего, если хотите жить. Сдайтесь, если в вашем разуме осталось какое-то понимание того, что надо дать человеку шанс сохранить жизнь на земле!

— Это измена! — взревел Юджин Лоусон. — Провокация! Она призывает к измене!

— Тише, тише! — сказал мистер Томпсон. — Не надо крайностей и эксцессов.

— Что-что? — потерянно вопрошал Тинки Холлоуэй.

— Однако же, разве это не переходит всякие границы? — спросил Чик Моррисон.

— Уж не согласны ли вы с ней? — поинтересовался Уэсли Моуч.

— При чём тут согласие? — спросил мистер Томпсон удивительно миролюбивым тоном. — Не будем спешить. Никогда не надо спешить. Ведь не случится ничего плохого, если мы выслушаем все аргументы?

— Аргумент аргументу рознь, — сказал Уэсли Моуч, тыча пальцем в сторону Дэгни.

— Любые аргументы, — увещевал его мистер Томпсон. — Не будем проявлять нетерпимость.

— Но ведь речь идёт об измене, гибели, предательстве, эгоизме и пропаганде интересов крупного бизнеса.

— Ну, не знаю, — сказал мистер Томпсон. — Давайте смотреть на всё без предубеждения. Надо принять во внимание все точки зрения. В её словах, возможно, что-то есть. «Он знает, что делать». Надо проявить гибкость.

— Вы хотите сказать, что готовы уйти в отставку? — поразился Моуч.

— Не спешите с выводами, — сердито оборвал его мистер Томпсон. — Вот уж чего я не терплю, так это поспешных выводов. А ещё не переношу учёную братию, что сидит в башне из слоновой кости: облюбуют какую-нибудь теорийку, и плевать им на реальное положение вещей. Такие времена, как нынешнее, требуют прежде всего гибкости ума.

На лицах окружающих он видел изумление, отразилось оно и на лице Дэгни, но по другой причине. Он улыбнулся, поднялся с места и повернулся к Дэгни.

— Спасибо, мисс Тэггарт, — сказал он. — Спасибо, что высказали своё мнение. Вот что мне хочется, чтобы вы знали: вы можете мне доверять и высказываться с полной откровенностью. Мы вам не враги, мисс Тэггарт. Не обращайте внимания на ребят, они расстроены, но скоро спустятся на землю. Мы не враги ни вам, ни стране. Конечно, мы наделали ошибок, мы всего лишь люди, но мы стараемся сделать как лучше для народа, то есть для каждого человека, а времена сейчас очень непростые. Тут не примешь сиюминутное решение, нужны решения на века, верно? Надо всё обдумать, обмозговать, взвесить — и очень тщательно. Я просто хочу, чтобы вы знали, что мы никому не хотим зла, это вы понимаете, а?

— Я сказала всё, что хотела сказать, — ответила Дэгни и отвернулась от мистера Томпсона, не имея ни ключа к реальному смыслу его слов, ни сил и желания искать этот смысл.

Она повернулась к Эдди Уиллерсу, который наблюдал за собравшимися с таким негодованием, что, казалось, его парализовало. Казалось, его мозг кричал: вот зло в чистом виде! — и дальше этой мысли двинуться не мог. Дэгни сделала ему знак, движением головы указав на дверь. Он послушно последовал за ней.

Доктор Стэдлер подождал, пока за ними не закрылась дверь, и набросился на мистера Томпсона:

— Что за идиотизм? Вы представляете, с чем играете? Вы понимаете, что речь идёт о жизни или смерти? Выбор — вы или он.

Лёгкая дрожь, пробежавшая по губам мистера Томпсона, обозначала презрительную улыбку.

— Что за манеры для профессора? Вот уж не предполагал, что профессора такие нервные.

— Как вы не понимаете? Разве не ясно, что компромисс невозможен, — либо одно, либо другое.

— Что же, по-вашему, я должен сделать?

— Вы должны уничтожить его.

Доктор Стэдлер не выкрикнул эти слова, он сказал их холодным, ровным тоном, с полным пониманием их значения, и именно от этого у собравшихся мороз пробежал по коже, все в оцепенении замерли.

— Вы должны найти его, — сказал доктор Стэдлер, теперь его голос будто надломился и снова звучал взвинченно. — Надо всё перевернуть вверх дном, но найти и уничтожить его! Если он останется в живых, он погубит всех нас! Пока он жив, нет жизни нам!

— Как я могу его найти? — тихо и задумчиво спросил мистер Томпсон.

— Я… я могу подсказать вам. У меня есть идея. Надо следить за этой женщиной, мисс Тэггарт. Пусть ваши люди не спускают с неё глаз. Рано или поздно она выведет вас на него.

— Почему вы уверены в этом?

— Разве это не видно? Только по чистой случайности она давно не порвала с нами. Не надо большого ума, чтобы заметить, что она его поля ягода. — Он не объяснил, что это за поле.

— Пожалуй, — задумчиво произнёс мистер Томпсон, — пожалуй, так. — Он вздёрнул голову с явным удовлетворением. — В словах профессора что-то есть. Организуйте слежку за мисс Тэггарт, — приказал он Моучу, щёлкнув пальцами. — Пусть следят за ней днём и ночью. Мы должны обнаружить его.

— Хорошо, сэр, — послушно ответил Моуч.

— А когда выследите, — зазвеневшим голосом спросил доктор Стэдлер, — вы уничтожите его?

— Уничтожить его — что за идиотская мысль! Он нам нужен, — воскликнул мистер Томпсон.

Моуч помедлил, но никто не осмелился задать вопрос, который вертелся у всех на языке, и тогда он недоумевающе произнёс:

— Я вас не понимаю, мистер Томпсон.

— Ох уж эти теоретики-интеллектуалы! — с раздражением воскликнул мистер Томпсон. — Ну что вы рты разинули? Всё просто. Кем бы он ни был, он человек действия. Кроме того, он собрал вокруг себя коллектив единомышленников. С ним заодно большие умы. Он знает, что надо делать. Мы его разыщем, и он нам скажет. Скажет, как действовать. Он наладит дело. Он нас вытащит.

— Нас, мистер Томпсон?

— Конечно. Оставьте свои теории. Мы договоримся с ним.

— С ним?

— Конечно. Понятно, придётся пойти на компромисс, сделать какие-то уступки крупному бизнесу, борцам за всеобщее благосостояние это не понравится, конечно, но — чёрт возьми! — вы что, знаете другой выход?

— А как же его идеи?

— Мистер Томпсон, — заикаясь, прорвался в разговор Моуч, — боюсь, он не из тех, кто пойдёт на сделку.

— Таких не бывает, — отрезал мистер Томпсон.

∗ ∗ ∗

На улице за зданием радиостанции холодный ветер гремел сорванными вывесками над витринами брошенных магазинов. Город выглядел непривычно безлюдным. В отдалении тише обычного шумел городской транспорт, отчего ветер свистел громче. Пустые тротуары уходили в бесконечную тьму, под редкими фонарями стояли, перешёптываясь, одинокие горстки людей.

Эдди Уиллерс молчал, пока они не отошли на несколько кварталов от студии. Он резко остановился, когда они вышли на пустынную площадь, где динамики, которые никто не подумал выключить, теперь транслировали водевиль: муж и жена на повышенных тонах обсуждали нежелательные знакомства своего непутёвого отпрыска, обращая свои реплики к пустой улице и неосвещённым фасадам домов. Поодаль, однако, виднелась вертикальная, в двадцать пять этажей, гирлянда света. Там, замыкая черту города, высился строгий силуэт Здания Тэггарта.

Остановившись, Эдди указал на здание. Рука его тряслась. Невольно понизив голос, он полушёпотом взволнованно произнёс:

— Дэгни, Дэгни, я знаю его. Он… он работает там, он там. — Он продолжал показывать на здание с удивлённым и беспомощным видом. — Он работает в нашей компании…

— Я знаю, — ответила она ровным, безжизненным голосом.

— Путевым рабочим… простым путевым рабочим.

— Я знаю.

— Я с ним разговаривал… много лет я беседовал с ним в нашей столовой на вокзале. Он часто расспрашивал о железной дороге. О боже! Дэгни, что же я, помогал сберечь нашу дорогу или, наоборот, помогал разваливать её?

— И то и другое. Ни то ни другое. Теперь это неважно.

— Я готов поклясться, что ему нравилась железная дорога, он очень хорошо к ней относился.

— Так и есть.

— Но он её разрушил.

— Да.

Она плотнее запахнула пальто, укрываясь от порыва ветра, и двинулась дальше.

— Я, бывало, разговаривал с ним, — сказал Эдди после паузы. — Его лицо, Дэгни, оно не такое, как у других. Сразу видно, как много он понимает… Я всегда радовался, когда заставал его там, в столовой… Мне нравилось разговаривать с ним… Кажется, я даже не понимал, что он задаёт вопросы… да, конечно… он так много спрашивал о железной дороге… и о тебе.

— Он когда-нибудь спрашивал тебя, как я выгляжу во сне?

— Да… да, спрашивал… Я однажды застал тебя в кабинете, когда ты заснула, и, когда я об этом упомянул, он… — Эдди замолчал, внезапно осознав связь между двумя событиями.

Она повернулась к нему, на её лицо упал свет уличного фонаря, она намеренно молча на миг подняла голову, словно в ответ и в подтверждение возникшей у него мысли.

Он закрыл глаза.

— Боже мой, Дэгни! — прошептал он.

Они молча двинулись дальше.

— Его уже нет здесь? — спросил он. — Я имею в виду, он больше у нас не работает?

— Эдди, — сказала она вдруг помрачневшим голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда больше не задавай этого вопроса. Ты ведь не хочешь, чтобы они отыскали его? Не наводи их на след. Не говори никому ни единого слова о том, что знал его. И не пытайся узнать, работает ли он ещё у нас.

— Неужели ты полагаешь, что он всё ещё здесь?

— Не знаю. Я только думаю, что это возможно.

— Сейчас?

— Да.

— Ещё работает?

— Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтожения.

— Я думаю всё же, что он исчез. И не вернётся. Я не встречал его ни разу с…

— С какого времени? — насторожилась она.

— С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? — Он помедлил, взволнованный воспоминанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, сказал: — Я видел его в ту ночь. И больше ни разу… Я искал его в столовой, но он больше не появился.

— Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспрашивай о нём.

— Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и ещё как-то.

— Джон Голт, — сказала она с лёгкой невесёлой усмешкой. — Можешь не листать платёжную ведомость компании. Его имя всё ещё там.

— Вот как? Все эти годы?

— Уже двенадцать лет. Вот так-то.

— И даже сейчас?

— Да.

Минуту спустя он сказал:

— Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после Директивы 10-289 не вносил никаких изменений в платёжные ведомости. Если кто-то увольняется, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный Совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изменения.

— Не наводи справок в отделе кадров или где-то ещё. Если я или ты начнём спрашивать о нём, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.

Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряжённым голосом:

— Я не выдам его им даже ради спасения дороги.

— Эдди…

— Да?

— Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать.

Он кивнул.

Они прошли ещё два квартала, и он тихо спросил:

— Ты скоро уйдёшь от нас и исчезнешь, правда?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — Это прозвучало почти как стон.

— Но ведь это правда?

Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряжённой монотонности её голоса:

— Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?

— Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.

— Через десять дней уже не будет правительства бандитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют всё, что ещё осталось. Что я проиграю, если подожду ещё чуть дольше? Как я могу оставить всё, нашу дорогу — «Трансконтинентальную Тэггарта», Эдди, когда ещё одно, последнее усилие способно продлить её жизнь? Если я выстояла до сих пор, я смогу продержаться ещё немного. Ещё немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.

— Что они собираются предпринять?

— Не знаю. Что они могут предпринять? Для них всё кончено.

— Надеюсь, что так.

— Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, лихорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.

— Для них она что-нибудь значит?

— Что она?

— Собственная жизнь.

— Пока они ещё борются. Но их час пробил, и они это знают.

— А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?

— Им придётся. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.

∗ ∗ ∗

«Мистер Томпсон доводит до сведения, — говорилось в официальном сообщении утром двадцать третьего ноября, — что причин для беспокойства нет. Он призывает общественность не делать поспешных выводов. Необходимо соблюдать дисциплину и порядок, единство и оптимизм, а также социальную терпимость и широту взглядов. Нестандартное выступление по радио, которое некоторые из вас могли слышать вчерашним вечером, имело целью пробудить умы и являлось некоторым вкладом в арсенал наших идей и попыткой осмыслить проблемы современного мира. Его надо трезво обдумать, избегая как безусловного осуждения, так и легкомысленного согласия. Следует рассматривать его как одну из многих точек зрения на демократическом форуме общественного мнения, форуме, который, как мы продемонстрировали вчера, открыт для всех взглядов. У истины, заявил мистер Томпсон, много граней. Мы должны быть беспристрастны».

«Они не реагируют», — написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание «держать руку на пульсе общественного мнения». «Они молчат», — резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, — таков был общий вывод его сводного отчёта мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. — Кажется, народ безмолвствует».

Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе. Там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево — след пожара, пожравшего ферму. Это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании — в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжёг дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища — одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу — но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.

Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъярённой толпы тёмным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол — их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.

Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.

«Проклятые людоеды!» — закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.

«Причин для беспокойства нет, — говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. — Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Голтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений. Нельзя терять бодрость духа».

Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении. Причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, — её ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.

Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.

Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твёрдостью и прямотой, чья целеустремлённость и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, — она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.

«Мы готовы вести переговоры! — гремел голос мистера Томпсона. Он отдавал распоряжения своим помощникам, требуя, чтобы его обращение к нации передавалось всеми радиостанциями страны три раза в день. — Мы готовы вести переговоры. Он услышит об этом и ответит нам!»

У радиоприёмников на всех волнах и частотах организовали круглосуточные вахты, ожидая ответа неизвестного передатчика. Ответа не было.

На улицах городов всё чаще встречались люди с пустым, безнадёжно-рассеянным взглядом, значение которого не поддавалось пониманию. В то время как одни спасали тело, отправляясь в пещеры безлюдных пустынь, другие надеялись только на спасение души и погружались в катакомбы своего духа, и никому не дано было знать, что скрывается за пустотой равнодушных глаз: то ли там, как на дне бездонной заброшенной шахты, таились поразительные сокровища, то ли зияла бездонной чёрной дырой пропасть развращённого и убитого паразитизмом навек угасшего человеческого разума.

«Я не знаю, что делать», — сказал заместитель директора нефтеперерабатывающего комбината и отказался занять место бесследно пропавшего директора. Представители Стабилизационного Совета не могли установить, лжёт он или нет. Только настойчивость тона и твёрдость голоса, без тени смущения или оправдания, заронили в них подозрение: уж не смутьян ли он сам? Или дурак? Но в любом случае такому поручить должность директора опасно.

«Дайте нам людей!» Это требование всё громче звучало в кабинетах Стабилизационного Совета. Оно неслось со всех концов страны, измотанной… безработицей. И ни просители, ни чиновники совета не осмеливались добавить опасное слово, которое это требование подразумевало: дайте нам способных людей! Повсеместно составлялись длинные, на годы вперёд списки людей, просивших работу смазчиков, грузчиков, сторожей, кондукторов. Но не было тех, кто просил места директора, мастера, инженера.

Взрывы на химических заводах, катастрофы неисправных самолётов, крушения сталкивающихся поездов, прорывы расплавленного металла на домнах, слухи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных руководителей — всё это привело к тому, что в Стабилизационном Совете стали настороженно относиться к тем, кто претендовал на высокие должности.

«Не унывайте! Не сдавайтесь! — такой призыв прозвучал в официальном сообщении пятнадцатого декабря и затем повторялся каждый день. — Мы сможем договориться с Джоном Голтом. Мы заставим его принять руководство. Джон Голт решит наши проблемы. С ним дело пойдёт. Не сдавайтесь и не унывайте! С нами будет Джон Голт!»

Желающим занять руководящие должности, мастерам, бригадирам, искусным механикам и вообще любому, кто хотя бы пальцем о палец ударил, чтобы продвинуться по службе, предлагали награды и почести, прибавки к зарплате, налоговые льготы и специальную награду, которую придумал Уэсли Моуч и которая называлась Орденом за заслуги перед обществом. Но безрезультатно. Оборванные люди слушали посулы материальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, будто полностью утратили представление о ценностях. Эти люди, с ужасом думали правительственные аналитики, потеряли интерес к жизни вообще, а может быть, только к жизни в нынешних условиях?

«Не унывайте! Не сдавайтесь! Джон Голт решит наши проблемы!» — твердило радио тексты официальных призывов. Голоса дикторов неслись сквозь тихий снегопад в молчание нетопленых домов.

«Не надо сообщать, что мы его пока не нашли! — кричал мистер Томпсон своим помощникам. — Но бога ради пусть его скорее отыщут!»

Группы помощников Чика Моррисона получили задание распространять слухи. Половина из них распространяла слух, что Джон Голт находится в Вашингтоне, где совещается с государственными чиновниками. Другая же половина распространяла слух, что правительство назначило награду в полмиллиона долларов за информацию о местонахождении Джона Голта.

— Нет, пока никакой зацепки, — сказал Уэсли Моуч мистеру Томпсону, обобщая доклады своих секретных агентов, которые получили задание проверить всех людей в стране по имени Джон Голт. — Ничего примечательного. Есть Джон Голт профессор, орнитолог, возраст — восемьдесят лет. Есть отошедший от дел зелёнщик, у него жена и девять детей. Есть путевой рабочий со стажем двенадцать лет, ну и прочая подобная шваль.

«Никакой паники! Мы найдём Джона Голта!» — целыми днями гремело из динамиков, а по ночам на коротких волнах в бескрайние дали непрерывно нёсся призыв: «Вызываем Джона Голта!.. Вызываем Джона Голта!.. Вы слышите нас, Джон Голт?.. Мы хотели бы вступить с вами в переговоры. Мы хотели бы получить ваш совет, нам важно ваше мнение. Дайте знать, как с вами связаться… Вы слышите нас, Джон Голт?» Ответа не поступало.

Пачки денег в карманах людей становились всё толще, но купить на них можно было всё меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре — сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.

Рабочие одной фабрики в приступе отчаяния избили бригадира и поломали машины, но обвинения против них не последовало. Арестовывать не имело смысла — тюрьмы были переполнены, полицейские по дороге в тюрьму перемигивались с осуждёнными и позволяли им скрыться. Люди жили сегодняшним днём, тупо выполняя привычные действия и не думая о будущем. Власти оказывались бессильны, когда голодные толпы нападали на склады и базы на городских окраинах. Когда к грабежу присоединились отряды полиции, брошенные на усмирение толпы, это тоже осталось без последствий.

«Вы нас слышите, Джон Голт?.. Мы готовы начать переговоры. Возможно, мы примем ваши условия… Вы слышите нас?»

Шёпотом распространялись слухи о том, что по ночам по заброшенным железнодорожным веткам двигаются какие-то крытые вагоны, что возникают тайные поселения, где люди вооружены, чтобы отбивать возможные атаки тех, кого именовали индейцами, будь то шайки бездомных или правительственные части — любой своры одичавших бандитов. Время от времени в прериях, далеко на горизонте, видели огни, видели их и в горах, на уступах скал, где раньше никто не жил. Солдаты ни за что не соглашались отправиться и выяснить, что это за огни.

На дверях брошенных жилищ, на воротах разрушенных фабрик, на стенах правительственных зданий время от времени появлялся нарисованный мелом, краской или кровью волнообразный знак — знак доллара.

«Вы слышите нас, Джон Голт?.. Дайте нам знать. Назовите ваши условия. Мы согласны принять любые условия, которые вы выдвинете. Вы слышите нас?»

Ответа не поступало.

Столб красного дыма, устремившись в небо в ночь на двадцать второе января, долго стоял неподвижно, как мемориальный обелиск, потом заколебался, раскачиваясь взад и вперёд на фоне облаков, будто посылал какое-то зашифрованное сообщение. И наконец исчез так же внезапно, как и появился. Он возвестил о конце компании «Сталь Риардена», но местные жители узнали об этом много позже, когда те, кто раньше проклинал заводы за дым, копоть, сажу, шум, увидели на месте, где всегда пульсировала жизнь и полыхала заря, чернеющую пустоту.

Ранее заводы подверглись национализации как собственность дезертира. Первым звание народного директора получил человек из тусовки Оррена Бойла, пухленький приживальщик на ниве металлургии, которому ничего не хотелось, кроме как идти на поводу у своих подчинённых, делая, однако, вид, что ведёт их он и он указывает им, куда и как идти. Но через месяц, после многочисленных стычек с рабочими, множества конфликтов и ЧП, когда единственное, что он мог сказать в оправдание, было «а что я мог сделать?», после множества проваленных заказов, после давления на него со стороны его бывших друзей, он попросил, чтобы его перевели куда-нибудь, где поспокойнее. Тусовка Оррена Бойла разваливалась, самого мистера Бойла поместили в больницу, и лечащий врач категорически запретил ему заниматься делами и разрешил только одно занятие — плетение корзин в качестве трудотерапии. Следующим народным директором, направленным на «Сталь Риардена», стал приближённый Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры и благоухал лосьоном, на работе появился с наганом в кобуре и постоянно угрожающим тоном напоминал, что главной задачей считает укрепление трудовой дисциплины и что он этого, разрази его гром, добьётся, а не то… Единственным заметным дисциплинарным правилом, которое он установил, оказался запрет задавать вопросы. Последовали недели лихорадочной активности со стороны страховых обществ, пожарных команд, бригад скорой и неотложной помощи в связи с серией необъяснимых несчастных случаев, после чего народный директор в одно прекрасное утро благополучно исчез, предварительно распродав разным спекулянтам из Европы и Латинской Америки бо́льшую часть кранов, конвейерных линий, жаростойкой керамики и запасных электрогенераторов. Та же участь постигла и ковёр из бывшего кабинета Риардена.

Никому не удалось разобраться в чудовищном хаосе, возникшем после этого, — никто не понимал, кто с кем и за что борется. Все знали — никогда ещё конфликты между рабочими старой и новой формации не приобретали такой остроты, несоизмеримой с их пустячными причинами. В довершение всего ни одной тусовке не удалось отыскать человека, который согласился бы занять вакантную должность народного директора «Стали Риардена». Двадцать второго января поступило распоряжение временно приостановить работы на заводах компании.

Столб красного дыма в ту ночь возник потому, что старый рабочий шестидесяти лет поджёг один из цехов. Когда его застали на месте преступления, он как-то потерянно, бессмысленно смеялся, не отрывая глаз от пламени.

— Это вам за Хэнка Риардена! — с вызовом кричал он, и слёзы текли по его задубевшему от жара лицу.

Не надо так переживать, уговаривала себя Дэгни, склонившись за своим столом над газетой, в которой была помещена краткая, в несколько строк заметка о «временной» приостановке работ на «Стали Риардена». Не надо принимать это так близко к сердцу… Ей всё виделось лицо Хэнка Риардена, каким оно запомнилось ей, когда он стоял у окна своего кабинета и смотрел, как движется на фоне неба стрела крана с грузом зеленовато-голубых рельсов… Не надо так переживать, молил её разум, обращаясь в пустоту. Пусть он об этом не услышит, пусть он об этом не узнает…

Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зелёных глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через всё это, услышать всё: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде… Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на неё как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:

— Мисс Тэггарт! Мы не знаем, что делать! — Этот призыв распрямлял её, как пружину, и она бросалась в бой.

Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединённых Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».

В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Риардена, которое ободряло его в слепом полёте и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметённую снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот ушёл с работы.

Сквозь мрак промёрзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мёртвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звёздам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Голт? Слышите?»

— Мисс Тэггарт, мы не знаем, что делать, — сказал мистер Томпсон. Он пригласил её к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. — Мы готовы уступить во всём, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?

— Это уже в третий раз, — ответила она, перекрыв выход эмоциям и в голосе, и во взгляде, — Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?

— Просто так, я всюду пытаюсь узнать… Спросил на всякий случай… Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.

— Я не знаю.

— Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всём, поставить крест на нашей политике и делать всё, как он скажет…

— Повторяю, я не знаю.

— Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает… Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять… если бы дал понять… если бы откликнулся… Почему он не отвечает?

— Вы слышали, что он сказал.

— Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить всё и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались… Вы же понимаете, мисс Тэггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ничего человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Тэггарт?

— Начните сворачивать управление.

— Простите?

— Начните отмену налогов, ослабьте регулирование.

— О нет, нет, нет! Это даже не обсуждается!

— Кем не обсуждается?

— Я имею в виду, сейчас нельзя, мисс Тэггарт, сейчас не время. Страна не созрела для этого. Лично я с вами согласен. Я сторонник свободы, мисс Тэггарт. Мне власть не нужна, но тут особый случай. Люди не доросли до свободы. Они нуждаются в сильной руке. Мы не можем позволить себе идеалистическую теорию, которая…

— Тогда не спрашивайте меня, что делать, — сказала она и поднялась.

— Но, мисс Тэггарт…

— Я пришла сюда не для того, чтобы спорить.

Она уже была у двери, когда он вздохнул и сказал:

— Надеюсь, он ещё жив.

Она остановилась.

— Надеюсь, они ничего не натворили.

Прошла минута, прежде чем она смогла говорить.

— Кто они? — Ценой огромного усилия она удержалась, чтобы не выкрикнуть это слово.

Он пожал плечами и, разведя руками, опустил их в жесте беспомощности.

— Я теряю контроль над своими людьми. Трудно сказать, что они могут выкинуть. Есть такая клика — группировка Ферриса — Лоусона — Мейгса. Уже больше года они требуют от меня более жёстких мер. Закрутить гайки — вот что им надо. Если начистоту, то им хочется ввести террор, смертную казнь за преступления против общества, за критику, казни всех несогласных, диссидентов и тому подобного. Они рассуждают так: если люди не хотят сотрудничать, не хотят действовать в интересах общества добровольно, надо их заставить. Ничто не заставит нашу систему работать, кроме террора, говорят они. Возможно, они и правы, если учесть, как обстоят дела. Но Уэсли против методов сильной руки, Уэсли человек миролюбивый, либерал, как и я. Мы стараемся сдерживать людей Ферриса, но… Они, надо знать, настроены против любых уступок Джону Голту. Они не хотят, чтобы мы установили с ним контакт, они против его поисков. Они способны на всё. Если они первыми обнаружат его… трудно даже представить, что они с ним сделают. Вот что меня беспокоит. Почему он не отвечает? Почему от него до сих пор нет никаких вестей? А что, если они обнаружили и убили его? Всякое можно предположить… Вот я и решил, что вы можете что-то предложить, что вам известно, жив ли он… — он закончил с вопросительной интонацией.

Вся её энергия ушла на то, чтобы побороть волну ужаса, которая разлила слабость по телу, унять дрожь в коленях и голосе. Её хватило только на то, чтобы сказать:

— Нет, я не знаю, — и твёрдой походкой выйти из комнаты.

∗ ∗ ∗

Зайдя за покосившийся овощной ларёк, Дэгни украдкой оглянулась, осмотрев улицу позади себя: её разбивали на освещённые островки редкие фонари, первый островок оккупировал ломбард, второй — пивная, самый дальний — церковь, а в промежутках — тёмные провалы. На тротуарах ни души. Улица казалась безлюдной, но кто знает?

Дэгни повернула за угол, шаги гулко раздавались в тишине. Она шла, намеренно не скрываясь. Потом резко остановилась и прислушалась. Вокруг стояла тишина. Казалось, сердце стучало в груди, заглушая отдалённый шум транспорта, слабо доносившийся со стороны Ист-Ривер. Шагов позади она не слышала. Дэгни передёрнула плечами, то ли от холода, то ли от сомнения, и быстро зашагала дальше. Из какого-то тёмного закутка ржавые часы хрипло пробили четыре раза.

Страх преследования не воспринимался ею как реальность, теперь никакой страх не воспринимался ею как реальность. Она не могла понять, откуда шло ощущение лёгкости в теле — от напряжения или от раскованности. Мышцы так собрались в единое целое, что, казалось, всё её существо свелось к одному — движению, стремительному и целенаправленному. Сознание удивительным образом рассредоточилось, оно уже не руководило телом, тело действовало автоматически, по жёсткой, не подвергаемой сомнению программе. Если бы нагая летящая пуля могла чувствовать, она ощущала бы то же самое — движение и цель, ничего больше, подумала Дэгни, но мысль эта была какой-то туманной, отдалённой, да и сама она казалась себе нереальной, только слово «нагая» зацепило сознание: нагая — лишённая всех забот, кроме цели… устремлённая к номеру триста шестьдесят семь, адрес дома на набережной Ист-Ривер, который она всё время повторяла про себя, адрес, о котором так долго запрещала себе думать.

Тройка, шестёрка, семёрка, думала она, высматривая впереди, среди угловатых жилых домов, пока невидимое строение, тройка, шестёрка, семёрка… там живёт он, если вообще живёт… Её спокойствие, отрешённость и уверенная походка проистекали из того, что она ясно сознавала: дальше с этим «если» она жить не может.

С этим «если» она жила уже десять дней. Вечера и ночи связались в нескончаемую цепь, и в конце её оказалась сегодняшняя ночь. В силе, которая сейчас направляла её шаги, был отзвук долгих, упорных поисков в тоннелях Терминала, где она часами высматривала его вечер за вечером среди рабочих. Она побывала во всех переходах, мастерских, на платформах и переплетениях заброшенных путей, ни о чём не расспрашивая и не объясняя причину своего появления. Она не испытывала в этих ежедневных походах ни страха, ни надежды, её вело чувство отчаяния и верности, почти переходящее в гордость. Ощущение гордости появлялось в те моменты, когда где-нибудь в подземном переходе она вдруг останавливалась, потому что в её сознании всплывали вне прямой связи с чем-либо слова: «А ведь это моя дорога, моя жизнь». Это бывало, когда своды у неё над головой содрогались от грохота колёс проходящего поезда. Тогда всё, что не осуществилось, что было отложено, но оставалось в душе, сжимало горло и душило слезами. Это моя жизнь, думала она, это моя любовь — и мысли её уносились к человеку, который, может быть, находится где-то здесь, в тоннелях станции.

Дорога, жизнь, любовь — между ними не может быть конфликта. Могу ли я сомневаться в них? Что может разделить эти три понятия? Здесь наше место, его и моё…

Но тут она вспоминала, при каких обстоятельствах разыскивает его, и упорно устремлялась вперёд, ощущая ту же нерушимую верность, но в сознании звучали уже другие слова: «Ты запретил мне искать тебя, ты можешь проклясть и бросить меня, но потому, что жива я, я должна знать, что и ты жив… Я должна увидеть тебя, не останавливая, не заговаривая, не касаясь, — только увидеть…» Но он не встречался, и она оставила поиски, когда начала замечать провожавшие её любопытные, удивлённые взгляды рабочих. Она созвала собрание путевых рабочих Терминала под предлогом укрепления трудовой дисциплины. Это собрание она проводила дважды, чтобы по очереди встретиться с рабочими всех смен. Она произносила невнятные речи, испытывая жгучий стыд от бессмысленных, пустых банальностей, которые ей приходилось говорить, и вместе с тем гордость от того, что теперь ей это безразлично. Она смотрела на усталые огрубевшие лица рабочих, которые с одинаковым безразличием воспринимали любые приказы — работать или выслушивать ничего не значащие слова. Среди них она не увидела его лица.

— Все ли присутствуют? — уточняла она у бригадира.

— Да, вроде все, — безразлично отвечал тот.

Она задерживалась у входов в Терминал, наблюдая, как рабочие идут на смену. Но входов было так много, что за всеми не уследишь, к тому же она не могла следить, оставаясь незамеченной. Приходилось стоять на мокрых от дождя дорожках, при слабом освещении, прижимаясь к стене какого-нибудь склада. Она закрывала лицо, подняв воротник до глаз, капли дождя срывались с полей её шляпки. Так или иначе, она оставалась на виду у проходящих мимо и видела, что рабочие узнают её и удивляются: они понимали, что она, не таясь, что-то или кого-то высматривает, и в этом заключалась какая-то опасность для неё. Если среди них был Джон Голт, кто-то мог догадаться о цели её поисков. Если Джона Голта среди них не было… Если бы Джона Голта вообще не было в мире, подумалось ей, тогда исчезла бы опасность — но и мир тоже.

Никакой опасности, но и никакой жизни, думала она, шагая среди трущоб к дому номер триста шестьдесят семь, который мог быть, а мог и не быть его домом. Она спрашивала себя, не это ли испытывает человек, ожидающий смертного приговора, — ни страха, ни гнева, только безразличие, ничего, кроме ледяного равнодушия, негреющего света, бесстрастного знания.

Под ногой загремела жестянка, грохот получился слишком громким и долгим, словно стук в стены опустевших домов опустевшего города. Казалось, город сразило истощение, улицы не замерли, а вымерли, люди за стенами домов не заснули, а впали в беспамятство.

В этот час, думала она, он должен быть дома после работы… если он работает… если у него ещё есть дом… Она смотрела на запустение, облупившуюся штукатурку, закопченную побелку, отслоившуюся краску, выцветшие вывески обшарпанных лавок с нераспроданными товарами за грязными витринами, опасно провалившиеся ступеньки, верёвки с непригодным для носки бельём. Кругом всё заброшено, недоделано, оставлено без внимания, без присмотра, без ремонта — печальные свидетельства проигранных битв с двумя врагами: «нет времени», «нет сил». И она подумала: двенадцать лет прожил в таком месте он — человек, способный принести в человеческую жизнь столько света.

Одно слово пробивалось на поверхность её сознания: Старнсвилль. Вспомнив его, она содрогнулась. «И это Нью-Йорк!» — невольно воскликнула она про себя в защиту величия, которое так любила, но тут же вынесла городу суровый, объективный приговор на основе того, что видела вокруг: город, который заставил его в течение двенадцати лет жить в этих трущобах, проклят и обречён разделить судьбу Старнсвилля.

И вдруг всё это мгновенно потеряло значение, её будто ударило током, все мысли смолкли, на душу пало молчание, исчезло всё, кроме одного: она увидела номер триста шестьдесят семь над входом в ветхий доходный дом.

Я спокойна, подумала она. Вот только время остановило свой бег, оно разорвалось и движется скачками, выхватывая разрозненные обрывки бытия. Она помнила момент, когда увидела номер. Потом, с перерывом, момент, когда увидела список жильцов в тускло освещённом подъезде, а в списке нацарапанные малограмотной рукой слова: «Джон Голт, 5-й этаж, в конце коридора». Затем момент, когда она остановилась в начале лестницы и, подняв голову, взглянула на зигзаг уходящих вверх перил. Ей пришлось на время прислониться к стене, чтобы унять дрожь и страх перед окончанием неведения. Потом момент, когда она начала подниматься и поставила ногу на первую ступеньку. Потом возникшее ощущение лёгкости, невесомости подъёма — без усилий, без сомнений и страха, лестничные пролёты уходили вниз под стремительными шагами, легко и неотвратимо вознося её невесомое тело, окрылённое нетерпеливым ожиданием, заряженное решимостью и восторжествовавшей уверенностью в том, что катастрофа невозможна в конце этого подъёма, для совершения которого ей потребовалось тридцать семь лет.

Наверху она увидела узкий коридор, стены которого направили её к неосвещённой двери. В тишине под ногами скрипели половицы. Палец надавил на кнопку звонка, и где-то в неведомом бесконечном пространстве раздался его вопрошающий звук. Снова скрипнула половица, но где-то этажом ниже. До слуха Дэгни донёсся далёкий вой сирены с буксира на реке. Затем в её сознании произошёл очередной провал, и то, что последовало за ним, было не просто пробуждением, а возвращением к жизни. Два звука вытащили её из небытия: звук шагов за дверью и звук поворачиваемого в замке ключа. Но она вернулась к реальности не ранее того момента, когда двери вдруг не стало и перед ней возникла фигура Джона Голта. Свет падал на него сзади, из комнаты, он был в рубашке и спортивных брюках. Он спокойно стоял в дверном проёме, слегка прогнувшись в талии.

Дэгни видела, как его мысль мгновенно постигла смысл мгновения, как она стремительно пронеслась над прошлым и охватила будущее, с быстротой молнии расставила всё по местам, подчинив контролю логики, и к тому моменту, когда складка на его рубашке шевельнулась в такт дыханию, он подвёл итог. Этим итогом стала лучистая приветственная улыбка.

Она уже не могла шевельнуться. Он схватил её за руку и потащил в комнату. Она почувствовала, как прильнули к ней его губы, ощутила сквозь пальто, внезапно ставшее чужеродной помехой, его стройное тело. Она видела, как смеются его глаза, снова и снова чувствовала прикосновение его губ. Она обмякла в его руках, порывисто дыша, будто до этого на всех лестничных пролётах не сделала ни единого вдоха. Она зарылась лицом в ямку между его плечом и шеей, прижалась к нему всем телом, обхватив руками.

— Джон! Ты жив! — И больше она ничего не смогла сказать.

Он кивнул, поняв, что стояло за этим восклицанием.

Затем он поднял её упавшую на пол шляпку, снял с неё пальто. Одобрительно улыбаясь, он окинул взглядом её стройную дрожащую фигуру; любовно провёл рукой по плотно облегавшему её тёмно-синему свитеру, в котором она выглядела хрупкой, как школьница, и напряжённой, как гимнастка.

— Когда мы встретимся в следующий раз, оденься в белое. Будет не хуже.

Дэгни вспомнила, что раньше так на людях не появлялась, что одета так, как в долгие вечера и ночи, проведённые без сна. Она рассмеялась: она никак не ожидала, что первыми его словами могут быть эти.

— Если, конечно, будет следующий раз, — спокойно добавил он.

— Что… что ты имеешь в виду?

Он вернулся к двери и запер её.

— Садись, — сказал он.

Она осталась стоять, но тем временем оглядела комнату, в которой до этого ничего не заметила. В одном углу стояла кровать, в другом — газовая плита, мебель ограничивалась только самым необходимым, некрашеные половицы вытягивали комнату в длину, на столе горела лампа, в тени, за пределами очерченного лампой светового круга, — запертая дверь. За огромным окном отчётливо рисовалась чёрно-белая панорама Нью-Йорка, с угловатыми зданиями и россыпью огней. В отдалении высилась громада Здания Тэггарта.

— Теперь слушай внимательно, — сказал он. — У нас есть примерно полчаса. Я знаю, почему ты пришла. Я говорил тебе, что выстоять будет трудно и что ты, возможно, сломаешься. Не жалей об этом. Видишь, я тоже не могу жалеть об этом. Но ты должна знать, как действовать впредь. Через каких-нибудь полчаса здесь появятся агенты бандитов, которые следили за тобой, чтобы арестовать меня.

— Только не это! — простонала она.

— Дэгни, любой из них, у кого остались хоть крохи сообразительности и знания человеческой натуры, поймёт, что ты не из их числа, что ты последнее связующее звено со мной. Они, конечно, постоянно следили за тобой, приставив к тебе шпионов.

— За мной никто не шёл! Я следила, я…

— Ты просто не могла заметить. В слежке они профессионалы. Тот, кто шёл за тобой, сейчас докладывает своему начальству. Само твоё появление в этом районе в этот час, моё имя в списке жильцов, тот факт, что я работаю у вас, — всё говорит само за себя.

— Тогда бежим скорей отсюда!

Он покачал головой:

— Квартал уже оцепили. Они подняли по тревоге полицейских со всей округи. Я хочу, чтобы ты знала, что тебе делать и как держаться, когда они появятся здесь. Дэгни, у тебя только один шанс спасти меня. Если ты не вполне поняла то, что я сказал по радио о человеке, идущем посередине, то поймёшь это сейчас. У тебя нет срединного пути. Но тебе нельзя принять и мою сторону, пока мы у них в руках. Тебе придётся встать на их сторону.

— Что?

— Тебе придётся встать на их сторону настолько уверенно, громогласно и последовательно, насколько позволит твоя способность к обману. Ты будешь заодно с ними. Ты должна будешь действовать, как мой злейший враг. Если ты так поступишь, у меня появится шанс выбраться живым. Я им слишком нужен, они испробуют всё, прежде чем решатся убить меня. Всё, что они отнимают у людей, они отнимают посредством того ценного, что есть у их жертв. Ни одна моя ценность не может стать их орудием против меня. Меня им шантажировать нечем. Но если у них появится хоть малейшее подозрение относительно нас с тобой, относительно того, что мы значим друг для друга, не пройдёт и недели, как они подвергнут тебя жестоким пыткам — я имею в виду физические пытки — у меня на глазах. Я не намерен дожидаться этого. Как только я увижу, что тебе это угрожает, я покончу с собой, и они останутся ни с чем.

Он говорил без эмоций, тем же ровным рассудительным тоном, как всегда. Она знала, что он не отступится от своих слов, и понимала его правоту. Она поняла, что она одна может стать инструментом его гибели, тогда как все его враги бессильны. Он заметил, как она притихла, как в её глазах появился ужас. Он слабо улыбнулся, кивнув её мыслям.

— Мне не надо тебе говорить, — сказал он, — что, если я так сделаю, это не будет самопожертвованием. Я не хочу жить на их условиях, не собираюсь подчиняться им. Мне не улыбается мысль видеть твои страдания. Твои муки обесценят мою жизнь, лишат моё будущее света и радости. Я не собираюсь влачить жалкое, лишённое ценностей существование. Не надо убеждать тебя, что у нас нет нравственных обязательств перед теми, кто держит нас под прицелом. У тебя есть нравственное право на любой обман, какой только в твоих силах. Они должны поверить, что ты ненавидишь меня. Тогда у нас будет шанс остаться в живых и бежать, не знаю, как и когда, но это станет ясно, когда я получу свободу действий. Ты поняла?

Она заставила себя поднять голову, посмотреть ему прямо в глаза и кивнуть.

— Когда они явятся, — сказал он, — скажи им, что разыскивала меня для них, что у тебя возникло подозрение, когда ты увидела мою фамилию в платёжной ведомости, и ты отправилась сюда убедиться.

Она согласно кивнула.

— Сначала я буду отрицать, что я тот самый Джон Голт; они могут узнать мой голос, но я попытаюсь отрицать и это, именно ты заявишь им, что я тот, кого они ищут.

Она помедлила чуть дольше, но опять кивнула.

— Потом ты потребуешь и примешь вознаграждение в пятьсот тысяч долларов, которое они обещали за мою поимку.

Она закрыла глаза и снова кивнула.

— Дэгни, — медленно сказал он, — при их власти ты не сможешь служить своей системе ценностей. Рано или поздно, хотела ты этого или нет, входило это в твои планы или нет, они должны были довести тебя до такой точки, когда единственным, что ты сможешь сделать для меня, будет пойти против меня. Соберись с силами, сожми волю в кулак и сделай так, и тогда мы с тобой заработаем эти полчаса, а может быть, и будущее.

— Я сделаю так, — твёрдо сказала она и добавила: — Если так случится, если они…

— Так и будет. Не надо жалеть об этом. Я не жалею. Ты ещё не видела, на что способны наши враги. Сейчас ты увидишь их подлинное нутро. Если я должен быть статистом в этом представлении, которое убедит тебя, то я готов к этой роли, чтобы отвоевать тебя у них раз и навсегда. Ты не могла ждать дольше? О Дэгни! Я тоже не мог!

Он так обнимал её, так целовал, что она чувствовала: каждое её действие, все опасности, сомнения, даже её предательство, если это можно назвать предательством с её стороны, — всё это не лишало её права на это великое мгновение любви. Он видел борьбу на её лице, видел, как упрекала она себя за свой приход. Она слышала его голос сквозь пряди волос, которые он целовал:

— Не думай сейчас о них. Никогда не думай о боли и опасности дольше, чем нужно, чтобы сразиться с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, а не их. Не внушай себе, что ты несчастна. Ведь ты счастлива.

— Ценой твоей возможной гибели? — прошептала она.

— Ты не погубишь меня. Но даже если и так. Ты ведь не думаешь, что это безразличие, правда? Разве безразличие оказалось сильнее тебя, разве равнодушие привело тебя сюда?

— Я… — Но тут потому, что правда оказалась невыносимо жестока, она притянула его губы к своим и бросила прямо ему в лицо: — Мне было безразлично, останется ли кто-нибудь из нас в живых, лишь бы только увидеть тебя сейчас!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь ли ты, что это такое — ждать, подавлять желание, откладывать на день, потом ещё, потом…

Он улыбнулся:

— Знаю ли я?

Она беспомощно уронила руки при мысли о прошедших десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, — сказала она, — когда я услышала величайшее заявление, которое когда-либо… Нет, у меня нет права говорить, что я подумала о нём.

— Почему нет?

— Ты думаешь, я с ним не согласна?

— Ты будешь с ним согласна.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На следующее утро.

— И с тех пор оставался здесь?

— Да.

— Ты слышал, как они взывали к тебе каждую ночь?

— Конечно.

Она медленно обвела глазами комнату, переводя взгляд с городских башен за окном на деревянные балки потолка, потрескавшуюся штукатурку стен, железные спинки кровати.

— Ты оставался здесь всё это время, — сказала она. — Двенадцать лет ты прожил здесь в этих условиях.

— Да, в этих условиях, — сказал он, распахнув дверь в конце комнаты.

У неё перехватило дыхание: там, за порогом, находилось просторное, залитое светом помещение без окон, одетое панцирем мягкого блестящего металла, словно небольшой бальный зал на борту подводной лодки, — это была самая современная, рационально организованная лаборатория, какую ей когда-либо доводилось видеть.

— Пройдём, — улыбаясь, предложил он. — Теперь мне не надо ничего скрывать от тебя.

Она будто пересекла границу в другой мир. Там чистым блеском светилось новейшее сложное оборудование, свисали переплетения проводов. На стене висела большая доска, испещрённая математическими формулами, на длинных подставках в строгом порядке, соответственно своему назначению стояли многочисленные приборы. Какой контраст с провалившимися полами и осыпавшейся штукатуркой на подходе к этой мастерской разума, подумала Дэгни. Или — или — вот выбор, перед которым поставлен мир, — человеческая душа в двух столь различных ипостасях.

— Ты хотела знать, где я работаю одиннадцать месяцев в году, — сказал он.

— Всё это, — спросила она, обводя рукой лабораторию, — приобретено на зарплату, — она указала для сравнения и на жалкий чердак, — путевого рабочего?

— Нет, конечно. На проценты, которые Мидас Маллиган выплачивает мне за электростанцию, защитный экран с локатором, радиопередатчик и кое-что ещё в этом роде.

— Но зачем тогда работать на путях?

— Потому что средства, заработанные в долине, не должны быть потрачены вне её.

— Где ты достал оборудование?

— Спроектировал сам, а изготовлено всё в литейной Эндрю Стоктона. — Он показал на неприметный предмет размером с радиоприёмник, находившийся в углу комнаты: — Вот он, двигатель, которого ты так хотела. — Он весело рассмеялся, когда у неё перехватило дух от изумления и она рванулась вперёд. — Нет смысла заниматься им сейчас, ты ведь не собираешься передать его им.

Она не отрываясь смотрела на сверкающие металлические цилиндры, отливающие блеском пучки проводов и вспоминала проржавевший корпус, который, как памятная реликвия, хранился за стеклом в кладовой Терминала.

— Он обеспечивает электроэнергией мою лабораторию, — сказал Голт, — чтобы никто не удивился, что скромный путевой рабочий расходует поразительно много электричества.

— Но если они обнаружат это помещение?

Он коротко и непонятно усмехнулся:

— Не обнаружат.

— Сколько же времени ты?..

Она не закончила. На сей раз дыхание у неё не перехватило: то, что она увидела, можно было отметить только минутой полной внутренней тишины. На стене, позади приборов и аппаратов, она увидела вырезанную из газеты фотографию — свой портрет, на котором она, в лёгких брюках и рубашке, стояла с высоко поднятой головой возле локомотива во время открытия «Линии Джона Голта», и её улыбка заключала в себе весь смысл и значение того залитого солнечным светом дня.

Увидев фотографию, Дэгни издала тихий стон. Она повернулась к Голту, но выражение его лица сейчас было под стать её лицу на фотографии.

— Тогда я символизировал всё, что ты хотела стереть с лица земли, — сказал он. — Но ты для меня символизировала то, чего я хотел добиться. Такое люди чувствуют раз или два на протяжении всей жизни, как редкое исключение из вереницы дней. Но я, я выбрал это как норму для себя, как константу своей жизни.

Выражение его лица, спокойная уверенность во взгляде, логика мысли — всё это превращало его слова в реальность для неё, реальность этого момента, этих обстоятельств их произнесения в этом времени и месте.

Когда он целовал её, она знала, что, обнимая друг друга, они держат в своих руках величайший свой успех, что в эту реальность не могут вторгнуться ни боль, ни страх. Это была реальность Пятого концерта Халлея, награда, которой они искали, к которой стремились и которой достигли.

В дверь позвонили.

Первой её реакцией было отпрянуть, его — теснее и крепче обнять её.

Когда Голт поднял голову, он улыбался. Он сказал только:

— Теперь не время бояться.

Они прошли обратно в комнату, дверь в лабораторию захлопнулась за ними.

Он молча подал ей пальто, подождал, когда она завяжет пояс и наденет шляпу. Потом направился к входной двери и открыл её.

Трое из четверых вошедших были крепкие, мускулистые мужчины в военной форме, каждый с двумя револьверами на поясе; их грубые широкие лица ничего не выражали. Четвёртым вошёл их старший, тщедушный человечек в гражданском, с аккуратными усиками, бледно-голубыми глазами и манерами интеллигента из породы тех, кто специализируется на связях с общественностью. Он был в дорогом пальто.

Войдя в комнату, он заморгал, сделал шаг вперёд от порога, остановился, сделал ещё шаг и опять остановился.

— Итак? — спросил Голт.

— Ваше имя… э-э… Джон Голт? — слишком громко спросил человек в гражданском.

— Да, это моё имя.

— Вы тот самый Джон Голт?

— Который?

— Вы выступали по радио?

— Когда?

— Полно дурачить нас. — Твёрдый голос с металлическими нотками принадлежал Дэгни. Она обратилась к старшему: — Да, он именно тот Джон Голт. Доказательства я представлю вашему руководству. Вы можете продолжать.

Голт повернулся к ней как к незнакомке:

— Вы хоть теперь скажете мне, кто вы и что вам здесь надо?

На её лице ничего не отразилось. На лицах вошедших — тоже.

— Моё имя — Дэгни Тэггарт. Мне надо было убедиться, что вы тот человек, которого разыскивает вся страна.

Он обернулся к старшему.

— Хорошо, — сказал он. — Я Джон Голт, но если вы хотите, чтобы я вообще отвечал вам, уберите от меня вашего, — он указал на Дэгни, — стукача.

— Мистер Голт! — закричал штатский, размещая в голосе максимум жизнерадостности. — Какая честь найти вас, большая честь и удача! Прошу вас, мистер Голт, правильно понять нас, мы готовы удовлетворить ваши пожелания. И конечно, у вас нет необходимости общаться с мисс Тэггарт, если вам не хочется… Мисс Тэггарт только пыталась исполнить свой патриотический долг, но…

— Я сказал: уберите её.

— Мы вам не враги, мистер Голт, уверяю вас, мы вам не враги. — Он повернулся к Дэгни: — Мисс Тэггарт, вы оказали стране неоценимую услугу. Вы заслужили величайшую благодарность народа. Позвольте нам самим с этого момента заниматься этим делом. — Мягко, чтобы не обидеть, он начал оттирать Дэгни на задний план, за спины солдат.

— Что вам нужно? — спросил Голт.

— Страна ждёт вас, мистер Голт. Что же до нас, то мы хотим одного — развеять свои опасения. Надеемся, что можем рассчитывать на ваше сотрудничество. — Рукой в перчатке он сделал знак своим людям.

Заскрипели половицы, солдаты молча приступили к обыску: они открывали ящики стола, шкафа, заглядывали во все углы.

— Завтра утром нация ощутит подъём духа, узнав, что вас нашли.

— Что вам нужно?

— Мы просто хотим приветствовать вас от имени народа.

— Я арестован?

— К чему такие устаревшие понятия? Наша задача — всего лишь доставить вас на совещание к высшему руководству страны, ваше присутствие там очень актуально. — Он сделал паузу, но Голт молчал. — Высшие руководители страны желают посовещаться с вами, именно посовещаться и достигнуть дружеского взаимопонимания.

Солдаты ничего не обнаружили, кроме одежды и кухонной утвари, — ни книг, ни писем, ни даже газет. Можно было подумать, что здесь обитал неграмотный.

— Наша цель — всего лишь помочь вам занять подобающее место в обществе, мистер Голт. Кажется, вы сами не осознаёте своей общественной значимости.

— Осознаю.

— Мы здесь только для того, чтобы защитить вас.

— Заперто! — объявил один из солдат, ударив кулаком в дверь лаборатории.

Старший изобразил вежливую улыбку:

— Что находится за этой дверью, мистер Голт?

— Частное владение.

— Не будете любезны открыть?

— Нет.

Старший развёл руки в жесте печальной необходимости:

— К несчастью, у меня инструкции. Порядок есть порядок, знаете ли. Нам необходимо туда войти.

— Входите.

— Это всего лишь формальность, простая формальность. Нет причин выходить за рамки дружеских отношений. Хорошо бы получить ваше содействие.

— Я сказал — нет.

— Уверен, вы не хотите, чтобы мы прибегали к… особым мерам. — Ответа он не получил. — Нам дано разрешение взломать двери, но, само собой, мы не хотели бы к этому прибегать. — Он снова подождал, но ответа не получил. — Ломайте замок! — приказал он солдатам.

Дэгни взглянула в лицо Голта. Оно сохраняло полное спокойствие, он смотрел прямо перед собой, на дверь, ни одна чёрточка его лица не дрогнула. Замок представлял собой простую маленькую квадратную пластинку из полированной меди, без скважины или иных приспособлений.

Трое солдат невольно замолчали и не двигались, пока их старший осторожно примеривался с инструментами взломщика к необычному замку.

С деревом проблем не возникло, оно легко поддалось, полетели щепки; в тишине треск дерева производил такое впечатление, будто разбивали тараном крепостные ворота. Когда взломщик добрался фомкой до замка, за дверью послышался лёгкий шелест, не громче шороха утомлённого ветерка. Ещё через минуту замок выпал из панели и дверь отворилась на пару сантиметров.

Солдат отскочил назад. Старший приблизился импульсивными, как икота, шажками и распахнул дверь. Перед ними непроглядной, плотной тьмой зияла чёрная дыра.

Они переглянулись и посмотрели на Голта. Голт не шевельнулся, он смотрел во тьму.

Дэгни прошла вслед за ними, когда они переступили порог, светя себе фонариками. Они оказались в длинном металлическом контейнере, пустом, если не считать наносов тяжёлой пыли на полу — странной сероватой пыли, которая словно веками копилась от рассыпавшихся в прах руин. Комната выглядела мёртвой, как пустой череп.

Дэгни отвернулась, чтобы они не увидели на её лице крик души, знавшей, чем была эта пыль всего несколько минут назад. «Только мысль откроет эту дверь, — сказал он ей тогда у входа в здание электростанции Атлантиды. — Если кто-то попытается взорвать её мощнейшей взрывчаткой, оборудование превратится в груду лома намного раньше, чем поддастся дверь». Не пытайся открыть эту дверь, думала она и знала, что то, что сейчас у неё перед глазами, служило наглядной формой утверждения: не пытайся насиловать разум.

Все молча вернулись назад и направились было к выходу, но остановились в нерешительности, один здесь, другой там, будто выброшенные на берег отливом.

— Что ж, — сказал Голт, надевая плащ и поворачиваясь к старшему, — пойдёмте.

∗ ∗ ∗

Три этажа отеля «Уэйн-Фолкленд» были освобождены и переданы в распоряжение военных. В длинных застеленных коврами коридорах на каждом углу стояли посты с пулемётами.

На площадках пожарных лестниц стояли часовые со штыками. На пятьдесят девятом, шестидесятом и шестьдесят первом этажах двери лифтов заперли на замок, оставив для доступа одну дверь и один лифт, охраняемые солдатами при полной боевой выкладке. В холлах, ресторанах и бутиках первого этажа болтались странного вида люди: их костюмы были слишком дорогими и слишком новыми. Они безуспешно пытались сойти за завсегдатаев и гостей отеля — костюмы плохо сидели на плечистых, мускулистых фигурах и к тому же оттопыривались в тех местах, где пиджакам бизнесменов оттопыриваться вовсе незачем, в отличие от пиджаков громил.

У всех входов и выходов были выставлены посты автоматчиков, как и возле домов на соседних улицах, где находились стратегически важные точки.

В центре этой цитадели, на шестидесятом этаже, в так называемых королевских покоях отеля «Уэйн-Фолкленд», среди атласных драпировок, хрустальных люстр и лепных гирлянд и оказался Джон Голт в своих лёгких брюках и простой рубашке. Он сидел в обитом парчой кресле, бросив ноги на бархатный пуфик. Скрестив руки за головой, он смотрел в потолок.

В этой позе и застал его мистер Томпсон, когда четверо постовых, поставленных с пяти утра у дверей королевских покоев, открыли их в одиннадцать часов дня, чтобы впустить мистера Томпсона, и вновь закрыли.

Мистер Томпсон на миг испытал весьма неприятное ощущение, когда за ним щёлкнул замок и он остался наедине с узником. Но он вспомнил газетные заголовки и объявления по радио, которые с раннего утра возвещали на всю страну: «Обнаружен Джон Голт!.. Джон Голт в Нью-Йорке!.. Джон Голт с народом!.. Джон Голт совещается с вождями нации, изыскивая скорейшее решение всех наших проблем!» — и настроил себя на то, чтобы поверить в это.

— Так-так-так! — начал он весёлым, благодушным тоном, подходя к креслу, в котором разместился Джон Голт. — Вот он, человек, заваривший всю кашу. — Увидев внимательные тёмно-зелёные глаза, обратившиеся на него, он поперхнулся и сменил тон: — Я прямо сгораю от любопытства, мистер Голт, прямо-таки сгораю. Меня, вы знаете, зовут мистер Томпсон.

— Добрый день, — сказал Голт.

Мистер Томпсон плюхнулся в кресло, резвостью движений показывая, что настроен дружелюбно и по-деловому.

— Надеюсь, вы не вообразили, что арестованы или что-то в этом роде. — Он обвёл рукой комнату. — На тюрьму, как видите, ничуть не похоже. Обращаются с вами хорошо. Вы человек выдающийся, весьма выдающийся, и нам это известно. Устраивайтесь как дома. Требуйте всё, что вам угодно. Гоните взашей любого паршивца, который вас не послушается. И если кто-то из охраны придётся вам не по душе, только скажите слово, и мы пришлём другого.

Он умолк выжидая. Но ответа не получил.

— Мы доставили вас сюда только потому, что хотим поговорить с вами. Мы не поступили бы таким образом, но вы не оставили нам выбора. Вы скрылись. А нам очень хотелось сказать вам, что вы заблуждаетесь на наш счёт.

С обезоруживающей улыбкой он вытянул вперёд руки ладонями вверх. Голт, не отвечая, следил за ним.

— Вы произнесли впечатляющую речь. Вот уж точно, вы оратор! Из-за этой речи со страной что-то сделалось, не знаю, что и почему, но сделалось. Люди как будто хотят чего-то такого, что вы можете им дать. Но вы полагали, что мы будем категорически против? Вот тут вы ошибаетесь! Мы не против. Лично я считаю, в вашей речи много разумного. Да, сэр, считаю. Конечно, это не означает согласия с каждым вашим словом, но какого чёрта, ведь вы и не думаете, что мы должны быть согласны до последней запятой, а? Расхождение во мнениях — основа движения. Что до меня, я всегда готов изменить своё мнение. Я открыт для переговоров.

Он наклонился вперёд, приглашая к разговору. Ответа он не получил.

— Мир катится в преисподнюю. Тут вы правы. Тут я с вами заодно. В этом пункте мы сходимся. Отсюда и начнём. Что-то надо предпринять. Всё, чего я добивался, это… Послушайте, — внезапно закричал он, — почему вы не даёте мне возможности поговорить с вами?

— Вы говорите со мной.

— Я… то есть я… ну хорошо, вам понятно, что я имею в виду.

— Вполне.

— Ну и?.. Что вы хотите сказать?

— Ничего.

— То есть?

— То есть ничего.

— Ну, полно!

— Я не искал встречи с вами.

— Но послушайте! У нас есть что обсудить!

— У меня нет.

— Послушайте, — сказал мистер Томпсон после паузы, — вы человек действия, человек практичный. Ну конечно, вы человек практичный! Может, чего-то другого я о вас не знаю, но в этом-то уверен. Разве не так?

— Практичный? Да.

— Ну так я тоже. Мы можем говорить без обиняков. Можем выложить карты на стол. Какую бы цель вы ни преследовали, я предлагаю вам сделку.

— Я всегда открыт для честной сделки.

— Я так и знал! — торжествующе воскликнул мистер Томпсон, ударив кулаком по колену. — Говорил же я им, этим горе-теоретикам, интеллигентам вроде Уэсли!

— Я всегда открыт для сделки со всеми, у кого есть ценное для меня предложение.

Мистер Томпсон не мог бы объяснить почему, но его сердце ёкнуло, прежде чем он сказал:

— Так излагайте же ваши условия, дорогой мой! Излагайте!

— Что вы можете мне предложить?

— Ну… всё.

— А именно?

— Всё, что вы потребуете. Вы ведь слышали наше обращение к вам на коротких волнах?

— Да.

— Мы говорили, что выполним ваши условия, любые условия. Мы не обманывали.

— А вы слышали, как я сказал по радио, что не намерен договариваться об условиях? Я не обманывал.

— Но послушайте! Вы неправильно нас поняли! Вы думали, что мы будем бороться с вами. Но мы не будем. Не так уж мы негибки. Мы готовы рассмотреть любую идею. Почему вы не ответили на наш призыв объявиться и вступить в диалог?

— Почему я должен был отвечать?

— Потому что… потому что мы хотели поговорить с вами от имени страны.

— Я не признаю за вами права говорить от имени страны.

— Послушайте, однако, я не привык, чтобы со мной… Ну хорошо, почему бы вам просто не выслушать меня. Вы выслушаете меня?

— Я слушаю.

— Страна в ужасном состоянии. Народ голодает и потерял надежду, экономика разваливается, никто ничего не производит, и мы не видим выхода. Но вы видите. Вы знаете, как заставить всё и всех работать. Хорошо, мы готовы уступить. Мы хотим, чтобы вы сказали нам, что делать.

— Я сказал вам, что делать.

— И что же?

— Убирайтесь с дороги.

— Но это невозможно! Что за фантазии! Это не обсуждается!

— Вот видите? Я же говорил, что нам нечего обсуждать.

— Подождите же! Стойте! Не надо крайностей! Всегда существует золотая середина. Нельзя иметь всё. Мы не… Народ не готов к этому. Нельзя же выбросить на свалку государственную машину. Мы должны сохранить систему. Но мы готовы усовершенствовать её. Мы реформируем её так, как вы укажете. Мы не упрямые догматики, мы гибки. Мы сделаем всё, что вы скажете. Мы дадим вам полную свободу действий. Мы будем содействовать, пойдём на компромисс. Всё распишем пополам. Мы оставим за собой сферу политики и отдадим экономику полностью в ваше распоряжение. Вы будете делать всё, что захотите, издавать указы, отдавать приказы, а за вами будет стоять организованная сила государства, государственная машина — она по вашей команде будет внедрять ваши решения. Мы готовы исполнять вашу волю, все до одного, начиная с меня. В сфере производства мы сделаем всё, что вы скажете. Вы будете… вы будете экономическим диктатором страны!

Голт рассмеялся.

Смех был так весел, что шокировал мистера Томпсона.

— Что с вами? — спросил он.

— Так вы понимаете компромисс?

— Какого чёрта?! Что вы нашли в этом забавного?.. Видно, вы меня не поняли. Я предлагаю вам должность Уэсли Моуча, большего вам никто предложить не может!.. У вас будет свобода делать всё, что захотите. Не нравится контроль — отмените его. Захотите повысить прибыли и снизить заработную плату — издавайте указ. Желаете особых льгот для крупного бизнеса — пожалуйста. Не нравятся профсоюзы — распустите их. Угодна вам свободная экономика — велите людям быть свободными. Кроите, как душе угодно. Но запустите двигатель. Наведите порядок в стране. Заставьте людей снова работать. Заставьте их созидать. Верните своих людей — людей дела и разума. Ведите нас в век мира, науки, промышленности, в век процветания.

— Под дулом пистолета?

— Послушайте, я… Что же в этом смешного?

— Объясните мне одно: если вы способны притвориться, будто не слышали ни слова из того, что я сказал по радио, что позволяет вам думать, что я готов притворяться, будто я этого не говорил?

— Не пойму, что вы имеете в виду. Я…

— Забудьте. Вопрос риторический. Его первая часть отвечает на вторую.

— Простите?

— Я не играю в ваши игры, приятель, — если вам нужен перевод.

— Означает ли это, что вы отказываетесь от моего предложения?

— Отказываюсь.

— Но почему?

— Мне понадобилось четыре часа, чтобы сказать об этом по радио.

— Бросьте, это только теория! Я же говорю о деле. Я предлагаю вам самый высокий пост в мире. Скажите, что тут не так.

— За те четыре часа я сказал вам, что ничего у вас не получится.

— У вас получится.

— Как?

Мистер Томпсон развёл руками:

— Не знаю. Если бы знал, не пришёл бы к вам. Ответить должны вы. Вы ведь промышленный гений. Вам всё под силу.

— Я уже сказал, что это невозможно.

— Вы можете сделать это.

— Как?

— Ну, как-нибудь. — Он заметил, что Голт улыбнулся, и добавил: — Но почему нет? Скажите мне — почему?

— Хорошо, я скажу вам. Вы хотите, чтобы я стал экономическим диктатором?

— Да!

— И вы будете исполнять все мои приказы?

— Полностью!

— Тогда для начала отмените подоходный налог и налог на прибыль.

— О нет! — вскричал мистер Томпсон, вскочив с кресла. — Этого мы не можем сделать! Это… это уже не сфера производства. Это сфера распределения. Как мы тогда сможем платить государственным служащим?

— Увольте государственных служащих.

— О нет! Это уже политика, а не экономика! Вы не можете вмешиваться в политику. Нельзя иметь всё!

Голт скрестил ноги на пуфе, удобнее устраиваясь в парчовом кресле.

— Хотите продолжить беседу? Или вам уже всё ясно?

— Я только… — Мистер Томпсон замолчал.

— Согласны, что мне ваша идея понятна?

— Послушайте, — примиряюще сказал мистер Томпсон, присев на край кресла. — Я не хочу спорить. Споры не моя сильная сторона. Я человек дела. Время дорого. Всё, что я знаю: у вас есть дар. У вас есть ум, который нам нужен. Вам всё под силу. Вы можете добиться успеха, если захотите.

— Хорошо, скажем по-вашему: я не хочу. Я не хочу быть экономическим диктатором, даже на то время, которое нужно, чтобы отдать людям приказ быть свободными, приказ, который каждый разумный человек швырнёт мне в лицо, потому что знает: его права не могут быть даны, получены или изъяты с вашего или моего разрешения.

— Скажите, — сказал мистер Томпсон, задумчиво глядя на Голта, — чего вы добиваетесь?

— Я сказал об этом по радио.

— Мне непонятно. Вы сказали, что преследуете собственные эгоистические интересы. Это я могу понять. Но чего, собственно, вы добиваетесь от будущего — того, чего не смогли бы получить от нас прямо сейчас, на блюдечке с голубой каёмочкой? Я думал, что вы эгоист и человек практичный. Я даю вам подписанный чек на любую сумму, какую пожелаете, а вы мне говорите, что он вам не нужен. Почему?

— Потому что ваш чек не обеспечен.

— Что?

— Потому что вы не можете предложить мне никаких ценностей.

— Я могу предложить вам всё что угодно. Только назовите.

— Назовите вы.

— Ладно. Вы много толковали о богатстве. Если вам нужны деньги, я могу вам дать за одну минуту столько, сколько вы не заработаете за три жизни, как говорится, деньги на бочку — наличными. Хотите миллиард долларов — аккуратный, классный миллиард?

— Который я должен заработать, чтобы вы его мне дали?

— Нет, я имею в виду, прямо из казначейства, в новеньких хрустящих купюрах или… или даже, если предпочитаете, в золоте.

— Что я смогу купить на него?

— Ну-ну, когда страна снова встанет на ноги…

— Когда я снова поставлю её на ноги?

— А если вы хотите всё вершить по-своему, если ваша цель — власть, я могу гарантировать вам, что в этой стране каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребёнок будут беспрекословно выполнять ваши распоряжения и делать всё, что вы захотите.

— После того, как я их к этому приучу?

— Если вам что-то нужно для ваших людей, для всех, кто исчез, работа, должности, положение, налоговые льготы, какие-то особые привилегии, только скажите, и они всё получат.

— После того, как я их верну сюда?

— Но чего же вы в конце концов хотите?

— Какой мне в конце концов прок от вас?

— Простите?

— Что вы можете мне предложить, чего я не могу получить без вас?

Теперь мистер Томпсон смотрел другим взглядом. Он отодвинулся назад, будто его загнали в угол. Он впервые твёрдо выдержал взгляд Голта и медленно произнёс:

— Без меня вы не сможете покинуть эту комнату.

Голт усмехнулся:

— Правильно.

— Вы уже не сможете что-либо создать. Вас можно будет уморить голодом.

— Да.

— Что же вам теперь неясно? — К мистеру Томпсону вернулись благодушие, благорасположение и благоволение, словно эта тональность голоса вместе с юмором могли благополучно снять эффект ясно выраженного и однозначно понятого намёка. — У меня есть что предложить вам — ваша жизнь.

— Она не ваша, и не вам её мне предлагать, мистер Томпсон, — негромко сказал Голт.

В голосе его прозвучало нечто, от чего мистер Томпсон дёрнулся и взглянул на Голта, потом дёрнулся снова и отвёл взгляд — улыбка Голта показалась ему слишком мягкой.

— Теперь, — сказал Голт, — вам понятно, что я имел в виду, когда сказал, что нуль не может быть принят в качестве залога за жизнь? Такой залог за свою жизнь должен бы предложить вам я, но я вам этого не предлагаю. Снятие угрозы ничего не может оплатить, отрицание отрицания не есть награда, устранение ваших вооружённых бандитов не может служить стимулом, ваш намёк о расправе со мной не обладает ценностью.

— Кто говорит о расправе?

— А кто говорит о чём-то другом? Если бы вы не удерживали меня здесь силой, угрожая смертью, вы не получили бы возможности говорить со мной. Но это всё, чего вы можете добиться силой. Я не плачу за снятую угрозу. Я ни у кого не выкупаю свою жизнь.

— Это неверно, — весёлым тоном парировал мистер Томпсон. — Если вы сломали ногу, вы платите врачу, что бы он её вылечил.

— Нет, не стану платить, если он сам её мне сломал. — Заметив, что мистер Томпсон замолк, Голт улыбнулся: — Я человек практичный, мистер Томпсон. Я не считаю практичным поддерживать врача, который зарабатывает на жизнь, ломая мне ноги. Я не считаю практичным поддерживать шантаж и вымогательство.

Мистер Томпсон подумал, потом потряс головой.

— Не думаю, что вы практичны, — сказал он. — Практичный человек не игнорирует факты действительности. Он не тратит время попусту, мечтая, чтобы всё обстояло иначе, или стараясь всё изменить. Он принимает всё, как есть. Мы держим вас под стражей. Это факт. Нравится вам это или нет, но это факт. В соответствии с этим вы и должны действовать.

— Я и действую в соответствии с этим.

— Я имею в виду, что вы должны сотрудничать. Вам следует признать нынешнее положение дел, смириться с ним и приспособиться к нему.

— Если бы у вас случилось заражение крови, вы бы к нему приспосабливались или действовали так, чтобы его не стало?

— Ну, это другое. Нечто физическое.

— То есть, по-вашему, физические факты доступны коррекции, а ваши причуды нет?

— Не понял.

— По-вашему, физический мир можно приспособить к людям, а ваши причуды и капризы выше законов природы, и люди должны приспосабливаться к вам?

— Я имею в виду, что сила на моей стороне, вы в моих руках.

— И в ваших руках оружие?

— Забудьте об оружии! Я…

— Я не могу забыть факт действительности, мистер Томпсон, это было бы непрактично.

— Хорошо, у меня в руках оружие. Что вы можете предпринять в таком случае?

— Я буду действовать в соответствии с этим. Я подчинюсь вам.

— Что!

— Я буду делать то, что вы мне скажете.

— В самом деле?

— В самом деле. Буквально. — Голт увидел, как энтузиазм на лице мистера Томпсона сменился озадаченностью. — Я буду исполнять всё, что вы прикажете. Распорядитесь, чтобы я занял должность экономического диктатора, — я займу его кабинет. Прикажете мне сесть за рабочий стол — сяду. Прикажете издать указ — я издам тот указ, какой вы прикажете.

— Но я не знаю, какой указ издать!

— Я тоже не знаю.

Наступила долгая пауза.

— Итак, — сказал Голт, — какие будут приказания?

— Я хочу, чтобы вы спасли экономику страны!

— Я не знаю, как её спасти.

— Я хочу, чтобы вы нашли способ!

— Я не знаю, как её спасти.

— Я хочу, чтобы вы подумали!

— С помощью вашего оружия, мистер Томпсон?

Мистер Томпсон молча посмотрел на Голта. По плотно сжатым губам, выпяченному подбородку, сузившимся глазам Голт увидел в нём ощетинившегося забияку-подростка, готового вот-вот привести последний аргумент в философском споре, суть которого выражается словами: я тебе морду набью. Голт улыбнулся, прямо глядя на мистера Томпсона, словно услышав непроизнесенную фразу и улыбкой выявляя её. Мистер Томпсон отвёл взгляд.

— Нет, — сказал Голт, — вы не хотите, чтобы я думал. Принуждая человека поступать вопреки его воле и выбору, вы прежде всего запрещаете ему мыслить. Вы хотите, чтобы он стал роботом. И я подчиняюсь.

Мистер Томпсон вздохнул.

— Ничего не понимаю, — сказал он тоном искренней беспомощности. — Чего-то не хватает, не пойму чего. Зачем вам напрашиваться на неприятности? С вашим умом вы любого заткнёте за пояс. Я вам не ровня, и вы это знаете. Почему бы вам притворно не присоединиться к нам, а потом взять власть в свои руки и оставить нас в дураках?

— По той же причине, по которой вы это предлагаете: тогда вы бы победили.

— То есть?

— Именно попытки настоящих людей одолеть вас на ваших условиях позволили вашему брату преуспевать долгие столетия. Кто из нас имел бы успех, если бы я стал бороться с вами за контроль над вашими битюгами? Конечно, я мог бы притвориться — тогда я не спас бы вашу экономику и вашу систему, и ничто бы её не спасло, но я бы погиб, а вы выиграли бы то же, что выигрывали во все времена: отсрочку, передышку, ещё год или месяц перед казнью, купленные ценой жестокого насилия и эксплуатации последних ещё оставшихся в мире настоящих людей, включая меня. Вот ваша цель и вот диапазон ваших стремлений. Месяц? Да вы согласитесь на неделю в надежде, которая раньше всегда оправдывалась, что найдётся ещё одна жертва. Но теперь перед вами ваша последняя жертва, и она отказалась играть отводившуюся ей до сих пор историей роль. Игра окончена, приятель.

— Это всё теория! — рявкнул мистер Томпсон, пожалуй, чересчур с сердцем. Глаза его забегали по комнате, словно взамен нервного расхаживания. Он взглянул и на дверь, будто стремясь скрыться. — Вы говорите, что, если мы не оставим вам страну, мы погибнем?

— Да.

— Тогда, поскольку мы вас арестовали, вы погибнете вместе с нами.

— Возможно.

— Разве вы не хотите жить?

— Страстно хочу. — Голт заметил, как в глазах мистера Томпсона блеснула искра надежды, и усмехнулся: — Скажу больше: я знаю, что хочу жить намного сильнее, чем вы. Я понимаю, на этом вы и строите свои расчёты. Я знаю, что в сущности вы вовсе не хотите жить. Это я хочу. И именно потому, что я хочу этого так сильно, я не приму никакого заменителя.

Мистер Томпсон вскочил с места.

— Это неправда, — закричал он, — что я не хочу жить, это неправда! Почему вы так говорите? — Он стоял, слегка сжавшись, будто от внезапного озноба. — Почему вы такое говорите? Я никак этого не пойму. — Он отскочил на несколько шагов назад. — Неправда, что я какой-то головорез. Вовсе нет. Я не намерен причинять вам вред. Такого намерения у меня никогда не было. Я хочу, чтобы люди любили меня, хочу быть вам другом… Я хочу быть вам другом! — прокричал он в пространство.

Голт наблюдал за ним, его взгляд ничего не выражал, по его глазам нельзя было догадаться, что они видят, кроме того, что они видят всё.

Мистер Томпсон внезапно встрепенулся и без всякой необходимости слегка задёргался, словно спешил.

— Мне пора, — сказал он. — Я… у меня много дел. Мы ещё поговорим. Обдумайте всё. Не торопитесь. Я не хочу давить на вас. Отдохните, успокойтесь, чувствуйте себя как дома. Требуйте себе что хотите — еду, напитки, сигареты, всё самое лучшее. — Он показал на одежду Голта: — Я велю заказать для вас приличную одежду у самого дорогого портного в городе. Хочу, чтобы вы не испытывали никаких неудобств и… Скажите, — спросил он излишне небрежно, — у вас есть семья? Вы хотели бы кого-нибудь видеть, родственников?..

— Нет.

— Друзей?

— Нет.

— Любимую женщину?

— Нет.

— Просто мне хочется, чтобы вам не было одиноко. Вы можете принимать гостей, посетителей, только назовите их имена, было бы желание.

— Нет, никого.

Мистер Томпсон чуть помешкал у двери, с минуту смотрел на Голта и покачал головой.

— Не могу вас понять, — сказал он. — Никак не могу понять.

Голт улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— Кто такой Джон Голт?

∗ ∗ ∗

У входа в отель «Уэйн-Фолкленд» резкий ветер кружил хлопья мокрого снега. Вооружённые постовые выглядели в полосах света неуместно беспомощными и отчаявшимися, они стояли, нахохлившись, вобрав голову в плечи, обняв для тепла автоматы. Казалось, разряди они в диком всплеске злобы всю обойму во мрак ночи, это не принесёт им облегчения.

Улицу перебежал Чик Моррисон, Восстановитель Морали. Он спешил на совещание на пятьдесят девятом этаже. Ему по долгу службы бросалась в глаза удивительная летаргия одиноких прохожих: постовые не вызывали у них никакого любопытства, они не удосуживались взглянуть на заголовки нераспроданных газет, которые влажной горкой лежали на прилавке киоска с оборванным, продрогшим продавцом. В них варьировалась одна тема: «Джон Голт обещает процветание».

Чик Моррисон огорчённо покачал головой: каждый день на первых полосах газет людям внушалось крупным шрифтом, что вожди нации действуют единым фронтом с Джоном Голтом, вырабатывая новую экономическую политику, — и никакого эффекта. Люди, заметил он, шли так, будто им не хотелось видеть ничего вокруг. Его тоже никто не замечал, кроме какой-то старухи в лохмотьях, которая без слов протянула к нему руку, когда он подошёл к освещённому подъезду, он проскочил мимо, и только мокрые хлопья упали на голую иссохшую ладонь.

От вида улиц голос его звучал раздражённо и встревоженно, когда он обратился к узкому кружку лиц, собравшихся на пятьдесят девятом этаже у мистера Томпсона. Выражение лиц собравшихся вполне соответствовало тону его голоса.

— Никакого эффекта, — сказал он, указывая в подтверждение на груду донесений от своих агентов и аналитиков. — Мы ежедневно говорим в своих выпусках о сотрудничестве с Джоном Голтом, но на людей это не производит никакого впечатления. Им всё безразлично. Они ничему не верят. Некоторые заявляют, что он никогда не будет сотрудничать с нами. Большинство вообще не верят, что мы его заполучили. Не могу понять, что случилось с людьми. Они не верят ни единому слову. — Он тяжело вздохнул. — Позавчера в Кливленде закрылись ещё три фабрики, вчера — пять в Чикаго. В Сан-Франциско…

— Знаю, знаю, — перебил его мистер Томпсон, плотнее закутывая шарфом шею: ТЭЦ вышла из строя. — Выбора нет, решение одно: он должен уступить и взяться за дело. Должен.

Уэсли Моуч смотрел в потолок.

— Не просите меня ещё раз говорить с ним, — сказал он и вздрогнул. — Я старался. Никто не сможет договориться с этим человеком.

— Я… я тоже не смогу, мистер Томпсон! — воскликнул Чик Моррисон, когда блуждающий взгляд мистера Томпсона остановился на нём. — Я подам в отставку, если вы пошлёте меня к нему! Я не выдержу! Не заставляйте меня!

— Никому ничего не удастся, — сказал доктор Феррис. — Попусту тратим время. Он не слышит ни одного обращённого к нему слова.

Фред Киннен усмехнулся:

— Ты хочешь сказать, что он слышит слишком много. И что ещё хуже, даёт ответ.

— Тогда почему бы тебе не попытаться ещё раз? — окрысился на Киннена Моуч. — Тебе вроде бы понравилось. Почему бы тебе не попытаться убедить его?

— Зачем? — спросил Киннен. — Не обманывай себя, приятель. Никому не удастся переубедить его. Я не намерен пытаться снова… Понравилось? — добавил он удивлённо. — А что? Пожалуй, да.

— Да что с тобой? Он что, начинает тебе нравиться? Он что, берёт над тобой верх?

— Надо мной? — безрадостно усмехнулся Киннен. — Какой ему от меня прок? Когда победит, он первым вышвырнет меня… Просто он говорит дело.

— Ему не победить! — рявкнул мистер Томпсон. — Об этом не может быть и речи!

Последовало долгое молчание.

— В Западной Виргинии голодные бунты, — сообщил Уэсли Моуч. — А в Техасе фермеры…

— Мистер Томпсон! — с отчаянием в голосе воскликнул Чик Моррисон. — Может быть, дать народу возможность увидеть его… на массовом митинге… или по телевидению… только увидеть, чтобы они убедились, что он у нас… Это может воодушевить людей хотя бы на время, а нам даст передышку…

— Слишком опасно, — вмешался доктор Феррис. — Нельзя подпускать его близко к людям. Он может выкинуть что угодно.

— Он должен уступить, — упрямо твердил мистер Томпсон. — Должен присоединиться к нам. Один из вас должен…

— Нет! — закричал Юджин Лоусон. — Только не я! Я не хочу встречаться с ним! Ни разу! Мне незачем убеждаться!

— В чём? — спросил Джеймс Тэггарт. В его голосе звучала опасная нотка безрассудной издёвки. Лоусон не ответил. — Чего ты испугался? — Презрение в голосе Тэггарта звучало намеренно подчёркнуто. Казалось, видя, что кто-то напуган ещё больше, чем он, Тэггарт испытывал соблазн бросить вызов собственному страху. — В чём ты боишься убедиться, Юджин?

— Нет, нет, меня не убедить! Я ни за что не поверю! — Лоусон наполовину рычал, наполовину всхлипывал. — Вы не заставите меня потерять веру в человечество! Нельзя позволять, чтобы существовали такие люди! Безжалостный эгоист, который…

— Вы жалкая кучка хлюпиков-интеллигентов, вот вы кто, — презрительно сказал мистер Томпсон. — Я думал, вы сможете договориться с ним на его языке. А он вас всех перепугал до смерти. Идеи? Где же ваши идеи? Сделайте что-нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Завоюйте его!

— Беда в том, что он ничего не хочет, — сказал Моуч. — Что можно предложить человеку, которому ничего не надо?

— В смысле, — добавил Киннен, — что мы можем предложить человеку, который хочет жить?

— Заткнись! — взвизгнул Джеймс Тэггарт. — Что ты говоришь? Откуда такие мысли?

— А почему ты визжишь? — спросил Киннен.

— Успокойтесь все! — скомандовал мистер Томпсон. — Друг с другом воевать мастера, а как дойдёт до схватки с настоящим мужчиной…

— Так значит, он и вас охмурил? — встрепенулся Лоусон.

— Умерь свой пыл, — устало сказал мистер Томпсон. — Это самый крепкий орешек, который мне когда-либо попадался. Вам этого не понять. Крепче не бывает… — В его голос вкралась едва заметная нотка восхищения.

— И крепкий орешек можно расколоть, — небрежно процедил доктор Феррис, — я ведь объяснял вам как.

— Нет! — закричал мистер Томпсон. — Нет! Замолчи! Не хочу слушать тебя! Я тебя не слышал! — Его руки судорожно задвигались, словно он отчаянно пытался стряхнуть с себя что-то, что не хотел даже назвать. — Я ему сказал… что это неправда… что мы вовсе не… что я не… — Он неистово затряс головой, будто в одних словах уже таилась не ведомая, ни с чем не сравнимая опасность. — Нет, друзья, надо понять, что мы должны быть практичны и… осторожны. Дьявольски осторожны. Надо всё провернуть мирно. Нельзя настраивать его против нас. Нельзя причинять ему вред. Мы не можем рисковать, с ним ничего не должно случиться. Потому что не будет его — не будет и нас. Он наша последняя надежда. На этот счёт не должно быть недопонимания. Не будет его — и мы погибнем. Мы все это знаем и понимаем. — Он обвёл всех взглядом. Они знали и понимали.

Мокрый снег валился и на следующее утро, покрывая первые полосы газет, которые сообщали о плодотворном, в духе полного взаимопонимания совещании вождей нации с Джоном Голтом, имевшем место вчера, во второй половине дня. На совещании был разработан план Джона Голта, который вскоре будет обнародован. Вечером снегопад усилился и толстым слоем покрыл мебель в комнатах жилого дома, у которого обрушился фасад. Снег падал и на толпу людей, которые молча ждали у закрытой кассы фабрики, владелец которой исчез.

— В Южной Дакоте, — сообщил на следующее утро мистеру Томпсону Уэсли Моуч, — фермеры двинулись маршем на столицу штата, сжигая по пути все правительственные здания и все частные дома стоимостью выше десяти тысяч долларов.

— Калифорния разлетелась вдребезги, — сообщил он вечером. — Там идёт гражданская война или, во всяком случае, нечто весьма на неё похожее. Они объявили, что выходят из Соединённых Штатов, но пока никто не знает, кто там стоит у власти. По всему штату идёт вооружённая борьба между Народной партией во главе с Матушкой Чалмерс, приверженцами культа соевых бобов и поклонниками Востока, и движением «Назад, к богу!» во главе с бывшими нефтепромышленниками.

— Мисс Тэггарт! — взмолился мистер Томпсон, когда на следующее утро она вошла в его кабинет в отеле, приехав по его вызову. — Что будем делать?

Он спрашивал себя, почему раньше ему казалось, что она излучает какую-то успокаивающую энергию. Он смотрел на её застывшее лицо, оно казалось спокойным, но это спокойствие начинало тревожить, когда проходили минута за минутой, а выражение не менялось — никакого признака эмоций, никакого следа переживаний. На её лице в общем-то такое же выражение, как у других, думал он, за исключением какой-то особой складки у рта, которая свидетельствовала о стойкости.

— Я вам доверяю, мисс Тэггарт. У вас больше ума, чем у всех моих молодцов, — просительным тоном говорил он. — Для страны вы сделали больше, чем любой из них, вы отыскали его для нас. Что нам делать? Теперь, когда всё разваливается, только он может вывести нас из трясины, но он не хочет. Он отказался. Он просто отказывается вести нас. С подобным я никогда не сталкивался: человек не желает командовать. Мы умоляем его: приказывай, а он отвечает, что хочет выполнять приказы. Это чудовищно!

— Да, конечно.

— Как вы это понимаете? Как это объяснить?

— Он высокомерен и себялюбив, — сказала она, — тщеславный авантюрист, человек с непомерными амбициями и наглостью, игрок, делающий самые высокие ставки.

Всё просто, думала она. Трудно ей пришлось бы в те давние времена, когда она считала язык орудием чести, которое надо использовать так, будто находишься под присягой, присягой верности реальному миру и уважения к людям. Теперь же всё сводилось к произведению звуков, адресованных неодушевлённым предметам и не имеющих отношения к таким понятиям, как реальность, гуманность, честь.

И в то первое утро не составило труда сообщить мистеру Томпсону о том, как она выследила Джона Голта до его дома. Не составило труда наблюдать, как мистер Томпсон причмокивал губами от удовольствия, расплывался в улыбках и снова и снова восклицал:

— Узнаю мою девочку! — и при этом торжествующе поглядывал на своих помощников с гордостью человека, чья интуиция, подсказывавшая ему, что ей можно верить, блестяще подтвердилась.

Не составило труда объяснить свой гнев и ненависть к Джону Голту:

— Было время, когда я разделяла его идеи, но я не могу позволить ему погубить мою дорогу! — и слышать слова мистера Томпсона:

— Не беспокойтесь, мисс Тэггарт! Мы защитим вас от него!

Не составило труда напустить на себя невозмутимый, холодно-деловой вид и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов — и сделать это голосом чётким и бесстрастным, как звук кассового аппарата, выбивающего чек. Она видела тогда, как на минуту замерло движение лицевых мышц мистера Томпсона, а потом лицо расплылось в широкой, сияющей улыбке, без слов сказавшей ей, что он этого не ожидал, но приветствует, что он рад задеть в ней живую струну и что таких людей он понимает и одобряет.

— Конечно, мисс Тэггарт! Безусловно! Вознаграждение ваше! Вам будет выслан чек на полную сумму.

Всё это казалось нетрудно, потому что она чувствовала себя так, будто жила в каком-то тягостном антимире, где ни слова, ни поступки больше не являлись ни фактами, ни отражением реальности, а были её искажением, словно в комнате кривых зеркал, и никакое здоровое сознание не должно воспринимать их напрямую. У неё оставалась теперь только одна забота — его безопасность, его спасение. Мысль эта горела в ней жаркой тугой пружиной, жалила, как раскалённая игла. Остальное представлялось ей как в бесформенном, размытом тумане, как в дурном сне.

Но ведь это, подумала она содрогнувшись, их постоянное состояние, они не знают иного существования, все эти люди, которых она никогда не понимала. Им нравилось такое размытое, податливое бытие, им нравилась необходимость притворяться, искажать факты, обманывать. Обрадованный взгляд какого-нибудь мистера Томпсона, который от паники теряет способность ясно рассуждать, служил им и целью, и наградой. Хотят ли они жить, спрашивала она себя, люди, желающие жить в таком состоянии?

— Он делает самые крупные ставки? Этот честолюбец играет ва-банк? Так, мисс Тэггарт? — тревожно вопрошал её мистер Томпсон. — Как понять такого человека? Что это за феномен? Чего он добивается?

— Реальности. Этого мира.

— Не очень-то мне это понятно, но… Послушайте, мисс Тэггарт, если вы полагаете, что можете раскусить его, не могли бы вы… не попытались бы вы ещё раз поговорить с ним?

Ей показалось, что она услышала свой голос на расстоянии многих-многих световых лет, и он кричал, что она жизнь отдаст, только бы увидеть его, но здесь, в этом кабинете, она услышала голос незнакомого человека, который холодно и безразлично заявил:

— Нет, мистер Томпсон, я не хочу. Надеюсь, мне никогда больше не придётся видеть этого человека.

— Я знаю, что вы его не переносите, и я вас за это не виню, но не могли бы вы всё же попробовать…

— Я пробовала переубедить его в тот вечер, когда отыскала. Но в ответ на голос разума услышала одни оскорбления. Думаю, я ему более ненавистна, чем кто-либо другой. Он не может простить мне того, что я его выследила. Я — последний человек, которого он послушает.

— Да… да, верно… Как вы думаете, он вообще когда-нибудь сдастся?

Раскалённая игла, которая жгла её душу, на миг заколебалась. Какой путь выбрать: сказать, что он никогда не сдастся, и смотреть, как они его убьют, или сказать, что он сдастся, и видеть, как они цепляются за свою власть, пока не разрушат весь мир?

— Он сдастся, — уверенно сказала она. — Он уступит, если вы правильно себя поведёте. Он рвётся к власти. Не позволяйте ему увернуться, но и не угрожайте, не старайтесь причинить ему вред. Чувство страха ему неведомо, у него выработался иммунитет.

— А что, если… сейчас, когда всё рушится… что, если он будет слишком долго тянуть с ответом?

— Не будет. Он слишком практичен. Между прочим, вы сообщили ему о последних событиях в стране?

— Зачем… нет.

— Я бы посоветовала ознакомить его с получаемыми вами секретными донесениями. Он поймёт, что́ вот-вот произойдёт.

— Это хорошая мысль! Прекрасная идея!.. Знаете, мисс Тэггарт, — сказал он со звенящей ноткой отчаяния в голосе, — я всегда чувствую себя значительно лучше, поговорив с вами. Это потому, что я вам верю. Я никому не верю в своём окружении. Но вы — вы другая. Вы — надёжная.

Она смотрела на него не мигая.

— Спасибо, мистер Томпсон, — сказала она.

Это несложно, думала она, пока не вышла на улицу и не заметила, что её блузка под пальто стала влажной и прилипла к лопаткам.

Если бы я сохранила способность чувствовать, думала она, пробираясь сквозь толпу в зале Терминала, я поняла бы, что полное безразличие к железной дороге, которое меня переполняет, означает ненависть. Она не могла отделаться от ощущения, что занимается лишь перегоном товарных поездов, пассажиры не были для неё живыми людьми. И не имело смысла затрачивать невероятные усилия, чтобы предотвратить катастрофу, сохранить поезда, перевозившие всего лишь неодушевлённые предметы. Она оглядела лица людей на вокзале. Если он должен умереть, подумала она, если он должен погибнуть от рук руководителей их системы, чтобы эти могли и дальше есть, спать и путешествовать, — почему я должна продолжать работать и обеспечивать их поездами? Если бы я неистово взывала к ним о помощи, разве хоть один из них встал бы на его защиту? Разве они хотят, чтобы он жил, те, кто слушал его?

После полудня ей в кабинет доставили чек на пятьсот тысяч долларов. Его принесли с букетом цветов от мистера Томпсона. Она взглянула на чек и безучастно положила его на стол — он ничего не значил и не пробудил в ней никаких чувств, даже намёка на чувство вины. Клочок бумаги, ни лучше, ни хуже тех, что валяются в корзине для мусора. Ей было совершенно безразлично, что на него можно купить бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или хоть что-нибудь из ещё оставшихся продуктов. Деньги по этому чеку никогда не будут потрачены. Сам по себе он не являлся ценностью, и что бы она ни купила на него, это не стало бы ценностью. Но такое полное безразличие, думала она, — это постоянное состояние окружавших её людей, людей, у которых нет ни цели, ни желаний. Это состояние души без жизненных ценностей. Неужели те, кто выбрал такое существование, действительно хотят жить? — размышляла она.

Когда вечером, бесчувственная от усталости, она пришла домой, в холле не горел свет, что-то испортилось, и она не заметила на полу конверта, пока не зажгла свет в прихожей. Это был чистый, ненадписанный конверт, который подсунули под дверь. Она подняла его — и через мгновение начала, так и не разогнувшись до конца, беззвучно смеяться, не двигаясь, ничего вокруг не замечая, лишь пристально глядя на записку, написанную рукой, которую она так хорошо знала, рукой, которая написала своё последнее послание на календаре над городом. Записка гласила:

Дэгни, ничего не предпринимай. Наблюдай за ними. Когда ему понадобится наша помощь, позвони по телефону OR 6-5693.

Ф.

На следующее утро газеты призывали население не верить слухам, будто в южных штатах что-то происходит. В секретных донесениях, адресованных мистеру Томпсону, сообщалось, что между Джорджией и Алабамой начались вооружённые столкновения за обладание заводом, выпускающим электрооборудование, заводом, отрезанным боевыми действиями и взорванным полотном железной дороги от источников сырья.

— Вы ознакомились с секретными донесениями, которые я вам послал? — простонал мистер Томпсон вечером этого дня, глядя на Голта. С ним пришёл Джеймс Тэггарт, который впервые вызвался встретиться с заключённым.

Голт сидел на стуле с прямой спинкой, скрестив ноги, и курил сигарету. Он сидел прямо и одновременно раскованно. Они не смогли ничего прочесть на его лице, не считая полного отсутствия страха.

— Да, ознакомился, — ответил Голт.

— Времени у нас в обрез, — заметил мистер Томпсон.

— Похоже.

— И вы ничего не предпримете?

— А вы?

— И как вы можете быть настолько уверены в своей правоте? — воскликнул Джеймс Тэггарт. Голос его прозвучал негромко, но в нём чувствовалась напряжённость крика. — Как вы можете в такое ужасное время позволять себе следовать своим идеям, рискуя гибелью всего мира?

— А чьим идеям я должен следовать как более безопасным?

— Как можно быть настолько уверенным в своей правоте? Откуда это у вас? Никто не может быть настолько уверенным в своей правоте! Никто! И вы не лучше других.

— Тогда зачем я вам понадобился?

— Как вы можете играть жизнями других людей? Как вы можете позволять себе такую эгоистичную роскошь — самоустраняться, когда в вас нуждаются?

— Вы хотите сказать — когда нуждаются в моих идеях?

— Никто не может быть полностью правым или виноватым! Ничто не может быть только чёрным или белым! У вас нет монополии на истину.

Что-то не так в поведении Тэггарта, хмурясь, подумал мистер Томпсон, здесь было что-то странное, какая-то слишком личная обида, будто он пришёл сюда совсем не для того, чтобы уладить политические разногласия.

— Если бы вы имели хоть какое-то чувство ответственности, — продолжал Тэггарт, — вы не рискнули бы полагаться лишь на собственные убеждения! Вы присоединились бы к нам и ознакомились со взглядами, отличными от ваших, возможно, мы тоже правы! Вы помогли бы нам в осуществлении наших планов! Вы бы…

Тэггарт продолжал говорить с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон сомневался, что Голт слушает. Голт расхаживал по комнате, но не от волнения, а так, как ходят люди, получающие удовольствие от движений своего тела. Мистер Томпсон отметил лёгкость его походки, прямую осанку, подтянутость и непринуждённость. Голт прогуливался так, словно не придавал никакого значения собственному телу и в то же время ощущал большую гордость за него. Мистер Томпсон посмотрел на Тэггарта, на его высокую, неуклюжую фигуру, расхлябанную позу и увидел, что тот наблюдает за движениями Голта с такой ненавистью, что мистер Томпсон привстал, опасаясь вспышки. Но Голт не смотрел на Тэггарта.

— …ваша совесть! — продолжал Тэггарт. — Я пришёл воззвать к вашей совести! Как вы можете предпочитать свои идеи тысячам человеческих жизней? Люди гибнут и… Ради Христа, — резко произнёс он, — прекратите своё хождение!

Голт остановился:

— Это приказ?

— Нет-нет, — поспешно ответил мистер Томпсон. — Это не приказ. Мы вовсе не намерены вам приказывать… Успокойся, Джим.

Голт снова зашагал.

— Мир рушится, — продолжал Тэггарт, следуя взглядом за движениями Голта. — Люди гибнут — и именно вы можете их спасти! Разве так уж важно, кто прав, а кто виноват? Вы должны встать на нашу сторону, даже если считаете, что мы не правы, вы должны принести в жертву свои идеи и спасти их!

— А каким образом я могу спасти их?

— Кто вы такой, по-вашему? — вскричал Тэггарт. — Вы эгоист!

— Правильно.

— Вы понимаете, что вы эгоист?

— А вы? — спросил Голт, глядя прямо на него.

Что-то в движениях Тэггарта, забившегося вглубь кресла, не отрывая взгляда от Голта, заставило мистера Томпсона ужаснуться, что же будет дальше.

— Простите, — перебил мистер Томпсон своим обычным спокойным тоном, — какой сорт сигарет вы курите?

Голт повернулся к нему и улыбнулся:

— Я не знаю.

— А где вы их взяли?

— Один из охранников принёс мне пачку. Он сказал, что какой-то человек попросил передать их мне в подарок… Не волнуйтесь, — добавил он, — ваши ребята тщательно их проверили. В пачке не было никаких тайных посланий. Это просто дар анонимного поклонника.

На сигарете, которую держал Голт, проступал знак доллара.

Джеймс Тэггарт неподходящий человек, чтобы убеждать, пришёл к выводу мистер Томпсон, но и Чик Моррисон, которого он привёл на следующий день, добился не большего успеха.

— Я… рассчитываю на ваше милосердие, мистер Голт, — начал Чик Моррисон, судорожно улыбаясь. — Вы правы. Я допускаю, что вы правы, и взываю только к вашему чувству сострадания. В глубине души я не могу смириться с мыслью, что вы отъявленный эгоист, не испытывающий жалости к людям. — Он указал на множество листов бумаги, которые разложил на столе: — Вот письмо, подписанное десятью тысячами школьников, умоляющих вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из дома инвалидов. Вот петиция священнослужителей двухсот различных вероисповеданий. Вот мольба матерей нашей страны. Прочтите это.

— Это приказ?

— Нет! — воскликнул мистер Томпсон. — Это не приказ!

Голт не пошевелился и не потянулся за бумагами.

— Это обычные, простые люди, мистер Голт, — сказал Чик Моррисон голосом, предназначенным передать жалобное смирение. — Они не могут посоветовать вам, как поступить. Они не знают. Они просто умоляют вас. Возможно, они слабы, беспомощны, безрассудны, невежественны. Но вы такой смелый и умный, неужели вы не можете пожалеть их? Не можете помочь им?

— Забыть о своём интеллекте и стать таким же невежественным?

— Возможно, они и не правы, но на большее они неспособны!

— И я, который способен, должен подчиниться им?

— Я не хочу спорить, мистер Голт. Я только умоляю вас о снисхождении. Они страдают. Я призываю вас пожалеть тех, кто страдает. Я… Мистер Голт, — спросил он, заметив, что Голт смотрит в пространство и глаза его стали непримиримыми, — что случилось? О чём вы думаете?

— О Хэнке Риардене.

— О… Почему?

— А они пожалели Хэнка Риардена?

— Но… это ведь совсем другое дело! Он…

— Замолчите, — ровным голосом произнёс Голт.

— Я только…

— Замолчите! — рявкнул мистер Томпсон. — Не обращайте на него внимания, мистер Голт. Он не спал двое суток. Он до смерти напуган.

На следующий день доктор Феррис не выказывал никакого испуга — но всё шло ещё хуже, думал мистер Томпсон. Он заметил, что Голт молчал и совсем не отвечал Феррису.

— Это вопрос моральной ответственности, с чем вы, по-видимому, незнакомы в достаточной степени, мистер Голт, — говорил Феррис, манерно растягивая слова и натужно подражая тону светской беседы. — В своём выступлении по радио вы говорили главным образом о грехах деяния. Но надо помнить и о грехах недеяния. Отказываться от спасения человеческих жизней столь же аморально, как и совершить убийство. Результат один и тот же — мы судим о делах по их результатам, это относится и к моральной ответственности… Например, в связи с катастрофической нехваткой продуктов высказано предположение, что, возможно, возникнет необходимость в указе, согласно которому каждый третий ребёнок младше десяти лет и все старше шестидесяти, должны быть уничтожены, чтобы выжили остальные. Вы бы не хотели, чтобы это случилось, а? Вы можете предотвратить это. Одно ваше слово может всё изменить. Если вы откажетесь и все эти люди будут преданы смерти, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!

— Вы с ума сошли! — пронзительно закричал мистер Томпсон, оправившись от шока и вскакивая со стула. — Никто никогда не высказывал ничего подобного! Никто никогда не делал таких предположений! Послушайте, мистер Голт! Не верьте ему! Он ничего такого не имел в виду!

— Имел, — ответил Голт. — Скажите этому мерзавцу, чтобы он посмотрел на меня, а затем в зеркало и спросил себя, может ли мне прийти в голову мысль, что мои моральные качества зависят от его действий.

— Убирайтесь отсюда! — закричал мистер Томпсон, рывком заставив Ферриса встать. — Убирайтесь! И чтобы я больше не слышал от вас ни единого писка. — Он распахнул дверь и вышвырнул Ферриса вон на глазах у перепуганного охранника.

Повернувшись к Голту, он развёл руками и опустил их в жесте полной беспомощности.

Лицо Голта ничего не выражало.

— Послушайте, — умоляюще произнёс мистер Томпсон, — есть ли кто-нибудь, кто может поговорить с вами?

— Разговаривать не о чем.

— Мы должны. Должны убедить вас. Есть ли кто-нибудь, с кем бы вы хотели поговорить?

— Нет.

— Я подумал, может быть… потому что она говорит… говорила, как вы, иногда… может быть, если я попрошу мисс Тэггарт сказать вам…

— Эта? Конечно, она обычно говорила, как я. В ней одной я ошибся. Мне казалось, что она из тех, кто на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за эту дорогу. Приведите её, если хотите, чтобы я дал ей пощёчину.

— Нет, нет, нет! Вы вовсе не обязаны встречаться с ней, если вы так к ней относитесь. Мне бы больше не хотелось терять время на людей, которые гладят вас против шерсти… Только… только если не мисс Тэггарт, то даже не представляю кто… если… если бы я смог найти кого-нибудь, с кем бы вы могли обсудить или…

— Я передумал, — сказал Голт. — Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.

— Кто он? — нетерпеливо вскричал мистер Томпсон.

— Доктор Роберт Стэдлер.

Мистер Томпсон издал протяжный свист и опасливо покачал головой.

— Этот человек вам не друг, — сказал он тоном, в котором звучало честное предупреждение.

— Именно с ним я хочу встретиться.

— Хорошо, если вам угодно. Если вы просите. Всё, что пожелаете. Я приведу его завтра же утром.

В тот вечер во время обеда в своих личных апартаментах с Уэсли Моучем мистер Томпсон с ненавистью посмотрел на стоявший перед ним стакан с томатным соком.

— Что? А грейпфрутового нет? — рявкнул он. Его доктор предписал ему грейпфрутовый сок для профилактики простуды.

— Грейпфрутового сока нет, — отвечал официант, делая какое-то особое ударение на этих словах.

— Дело в том, — мрачно произнёс Моуч, — что шайка бандитов напала на поезд на мосту Тэггарта через Миссисипи. Они взорвали рельсы и повредили мост. Ничего страшного. Сейчас его чинят. Однако движение остановлено, и составы из Аризоны не могут пройти этот участок.

— Это смехотворно! А что на других?.. — Мистер Томпсон осёкся. Он знал, что через Миссисипи нет никаких других мостов. Уже через минуту он говорил неровным голосом: — Отдайте армейским подразделениям приказ охранять этот мост. Днём и ночью. Прикажите отобрать лучших солдат. Если что-нибудь случится с этим мостом… — Он не договорил. Он сидел, ссутулившись, не спуская глаз с дорогого фарфора и изысканных закусок, разложенных перед ним. Отсутствие такого прозаического предмета, как грейпфрутовый сок, неожиданно впервые высветило для него, чем всё это грозит Нью-Йорку, если что-нибудь случится с мостом Тэггарта.

— Дэгни, — сказал в этот вечер Эдди Уиллерс, — мост не единственная проблема. — Он щелчком включил лампу на её столе, которую она, поглощённая работой, забыла включить с наступлением сумерек. — Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок… не знаю какая… захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. Начальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.

— Я не могу уехать из Нью-Йорка, — ответила она с безучастным выражением лица.

— Я знаю, — тихо ответил он. — Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.

— Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.

— И всё же это по-прежнему «Трансконтинентальная Тэггарта». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни поехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я должен делать то, что могу.

— Эдди! Неужели ты не хочешь… — Она замолчала, понимая, что продолжать бесполезно. — Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.

— Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я договорился, что мне найдут место на военном самолёте… Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только… как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее… Я прощаюсь с тобой сейчас.

Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Тэггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далёкого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал её. Она протянула ему руку:

— Прощай, Эдди.

Он крепко стиснул её руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:

— Дэгни… ты знаешь… как я к тебе отношусь?

— Да, — тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. — Знаю.

— Прощай, Дэгни.

Слабый гул проходящего под землёй поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.

На следующее утро шёл снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стэдлера, пока он шёл по длинному коридору отеля «Уэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в кабинете Восстановления Морали, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.

— Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, — презрительно сказал ему один из них. — Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.

Нет, я ощущаю на висках не холод, думал доктор Стэдлер, а жжение, которое появилось прошлым вечером во время сцены с мистером Томпсоном, когда я кричал ему, что не могу встретиться с Джоном Голтом. Стэдлер кричал в диком ужасе, умоляя череду невозмутимых лиц не заставлять его делать это, он говорил, рыдая, что готов сделать что угодно, только не это.

Невозмутимые лица не только не снизошли к угрозам, они просто приказывали ему. Он провёл бессонную ночь, убеждая себя не подчиняться, но сейчас он двигался к этой двери. Жжение на висках и слабое чувство тошноты и нереальности происходящего шло от потери ощущения, что он и есть доктор Стэдлер.

Он заметил металлический блеск штыков, которые были у охранников около двери, и услышал звук ключа в замке. Он вошёл и услышал, как за ним запирают дверь.

В дальнем углу он увидел Джона Голта, сидящего на подоконнике, — высокую, стройную фигуру в рубашке и джинсах, одна нога свисала до пола, вторая согнута в колене и обхвачена руками, голова с выгоревшими на солнце волосами на фоне серого неба. Внезапно доктор Стэдлер увидел фигуру юноши, сидящего на крыльце его дома недалеко от Университета Патрика Генри, солнечные лучи переливались на его золотистых волосах под голубым, ясным небом, и он услышал свой собственный страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единственная святая ценность в мире, Джон, это человеческий разум, нерушимый человеческий разум…» И он крикнул образу этого юноши из далёких времён, обращаясь к фигуре в дальнем углу комнаты:

— Я ничего не мог поделать, это не моя вина, Джон!

Он схватился за край стола, который разделял их, чтобы сохранить равновесие и защититься, хотя фигура на подоконнике даже не пошевелилась.

— Это не я привёл тебя к этому! — кричал он. — Я не имел такого намерения. Это не то, чего я хотел для тебя, Джон. Я не виноват! Не мог помешать! Я не могу с ними тягаться! Они правят миром! В этом мире нет места для таких, как я!.. Что для них разум? Что для них наука? Ты не представляешь, как они беспощадны! Их невозможно понять! Они не умеют мыслить! Это безмозглые животные, движимые бессознательными чувствами, слепыми, алчными, непостижимыми чувствами! Они хватают всё, что их привлекает, только это их и интересует, всё, чего хотят, независимо от логики, причин и следствий — они желают этого, кровожадные, грязные свиньи!.. Разум? Разве ты не понимаешь, как он беспомощен против этих безмозглых орд? Наше оружие смехотворно ничтожно: истина, знание, разум, право! Сила — вот что для них ценно, сила, обман, грабёж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог против их кулаков? Мне нужно было жить, ведь так? И не для себя, а для будущего науки! Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня защищали. Я не мог не принять их условия — не мог продолжать жить, не приняв их условий, не мог — ты слышишь? Невозможно! А как бы ты хотел, чтобы я поступил? Провести остаток жизни в поисках работы? Просить их о фондах и пожертвованиях? Ты хотел бы, чтобы моя работа зависела от милости негодяев, умеющих делать деньги? У меня нет времени соревноваться с ними в искусстве делать деньги, играть на бирже, стремиться к материальным целям. Неужели ты считаешь справедливым, чтобы они тратили деньги на выпивку, яхты и женщин, в то время как бесценные часы моей жизни пропадут из-за отсутствия оборудования для научной работы? Убеждение? Как я могу убедить их? На каком языке надо говорить с людьми, которые лишены разума? Ты не представляешь себе, в каком одиночестве я оказался, как изголодался хоть по крупице ума. Как одинок, бессилен и беспомощен! Почему ум, подобный моему, должен идти на сделку с безмозглыми идиотами? Они никогда не дадут на науку ни цента. Почему же не заставить их насильно? Это не относится к тебе! Наше оружие не наведено на интеллект! Оно не направлено на таких людей, как ты, как я, только на безмозглых материалистов!.. Почему ты так смотришь на меня? У меня не оставалось выбора! Их можно победить, только приняв правила их игры! Да, да, это их игра, и они устанавливают правила! Кто с нами считается, с теми немногими, кто умеет мыслить? Мы можем уповать только на то, чтобы как-то продержаться, остаться незамеченными — и ухитриться заставить их служить нашей цели! Разве ты не знаешь, каким благородным виделось мне будущее науки? Знание, свободное от материальных уз! Безграничное и независимое! Я не предатель, Джон! Ни в коем случае! Я служил разуму! То, к чему я стремился, чего хотел, что чувствовал, не может быть измерено их несчастными долларами! Мне была нужна лаборатория! Очень нужна! И мне было наплевать, откуда и как она возьмётся! Я мог сделать так много! Мог достичь таких высот! Неужели в тебе нет ни капли жалости? Я очень хотел этого. Ну и что, если по отношению к ним пришлось применять силу? Что они собой представляют, чтобы задумываться об этом? Зачем ты призвал их к бунту? Всё бы получилось, если бы ты их не увёл. Всё бы получилось, говорю тебе! Всё получилось бы иначе!.. И не осуждай меня! Мы не можем быть виновными… все мы… в течение столетий… Мы не могли так бесконечно ошибаться! И не надо предавать нас анафеме! У нас не оставалось выбора! Другого способа жить на земле нет!.. Почему ты молчишь? О чём ты думаешь? Вспоминаешь речь, которую произнёс? Я не хочу её вспоминать! В ней одна логика! Жить согласно логике невозможно! Ты меня слышишь?.. Не смотри на меня! Ты хочешь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не признаёшь ни малейшей человеческой слабости, человеческих чувств, недостатков! Чего ты ждёшь от нас? Рациональности двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха?.. Не смотри на меня, чёрт возьми! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы осуждать меня, ты, жалкий неудачник? Вот куда завёл тебя твой путь! Сейчас ты загнан, беспомощен, под стражей, в любой момент тебя могут убить эти твари — и ты смеешь осуждать меня за непрактичность?! Да, загнан, да, тебя убьют! Тебе не победить! Мы не дадим тебе победить! Ты человек, которого надо уничтожить!

Затруднённое дыхание доктора Стэдлера походило на приглушённый вопль, словно неподвижная фигура на подоконнике подобно безмолвному прожектору высветила перед ним смысл его собственных слов.

— Нет, — простонал доктор Стэдлер, мотая головой из стороны в сторону, чтобы избежать неподвижного взгляда тёмно-зелёных глаз. — Нет! Нет!.. Нет!

В голосе Голта слышалась такая же непреклонная суровость, как и в его взгляде:

— Ты сам сказал всё, что я хотел тебе сказать.

Доктор Стэдлер заколотил кулаками в дверь. Дверь открылась, и он выскочил из комнаты.

∗ ∗ ∗

В течение трёх дней к Голту никто не приходил, кроме охранников, приносивших еду.

На четвёртый день вечером пришёл Чик Моррисон в сопровождении двух человек. Одетый в смокинг, он улыбался — нервно, но несколько более уверенно, чем обычно. Один из сопровождающих был гостиничный служащий, другой — мускулистый мужчина, лицо которого никак не сочеталось со смокингом: холодное и неподвижное, веки нависали над бесцветными, бегающими глазами, нос сломан, как у боксёра, череп выбрит наголо, за исключением самой макушки, где курчавились светлые волосы, правую руку он держал в кармане брюк.

— Вам лучше переодеться, мистер Голт, — сказал Чик Моррисон с убеждающей интонацией, указывая рукой на дверь спальни, где стенной шкаф ломился от дорогих костюмов, которые Голт, как правило, игнорировал. — И наденьте, пожалуйста, вечерний костюм, — добавил он. — Это приказ, мистер Голт.

Голт молча прошёл в спальню. Все трое последовали за ним. Чик Моррисон сел на краешек стула и курил одну сигарету за другой. Гостиничный служащий суетливо помогал Голту переодеться, подавая запонки и поправляя пиджак. Мускулистый парень стоял в углу спальни, продолжая держать руку в кармане. Никто не вымолвил ни слова.

— Вам лучше сотрудничать с нами, мистер Голт, — заметил Чик Моррисон, когда Голт оделся, и подчёркнуто вежливым жестом пригласил его к выходу.

Молниеносным приёмом, которого никто не успел заметить, мускулистый парень схватил Голта за руки и прижал к его рёбрам невидимый револьвер.

— Только без глупостей, — невыразительно сказал он.

— Я никогда их не делаю, — ответил Голт.

Чик Моррисон открыл дверь. Служащий остался в комнате, остальные трое, в смокингах, молча проследовали через холл к лифту.

В лифте они тоже молчали, единственным звуком были щелчки индикатора, указывающего этажи по мере спуска.

Лифт остановился в цокольном этаже. Они двинулись вдоль длинного, тускло освещённого коридора в сопровождении двух солдат впереди и двух сзади. В пустых коридорах только часовые стояли на каждом углу. Правая рука мускулистого парня крепко сжимала левую руку Голта, револьвер оставался невидимым для случайного встречного. Голт чувствовал его дуло у своего бока, прикосновение было профессиональным — оно не мешало, но ни на минуту не давало забыть о себе.

Коридор вёл к широкой закрытой двери. Солдаты, казалось, растворились, когда Чик Моррисон взялся за её ручку. Именно Чик Моррисон открыл дверь, но резкий контраст света и шума позволял думать, что дверь распахнулась силой взрыва: свет исходил от трёхсот лампочек, сверкающих в люстрах большого зала отеля «Уэйн-Фолкленд»; шум — от аплодисментов пятисот человек.

Чик Моррисон направился к столу президиума, который стоял на подиуме, возвышаясь над остальными столами в зале. Люди, казалось, безо всяких объяснений понимали, что из двух лиц, сопровождавших Чика Моррисона, их аплодисменты предназначались высокому, стройному человеку с золотисто-рыжими волосами. Лицо его носило отпечаток тех же качеств, что и его голос, который они слышали по радио: спокойное, уверенное — и недостижимое.

Для Голта приготовили почётное место — в центре стола, справа от него сидел мистер Томпсон, влево проскользнул мускулистый парень, продолжая держать его за руку и прижимать дуло револьвера к его боку. Свет люстр отражался в драгоценностях на обнажённых женских плечах и отдельными лучами освещал столы, тесно составленные вдоль противоположных стен.

Строгие чёрно-белые силуэты мужчин способствовали сохранению торжественного великолепия, несмотря на беспорядочные вспышки фотоаппаратов, многочисленные микрофоны и ряд невключённых телекамер. Публика стоя аплодировала. Мистер Томпсон улыбался и следил за лицом Голта беспокойным, тревожным взглядом взрослого, ожидающего реакции ребёнка на фантастически щедрый подарок. Голт сел, безучастно слушая аплодисменты.

— Аплодисменты, которые вы слышите, — кричал в микрофон радиокомментатор в углу зала, — звучат в честь Джона Голта, который только что занял место за столом президиума! Да, дорогие друзья, сам Джон Голт — и те из вас, у кого есть телевизор, вскоре смогут убедиться в этом.

Я должна всё время помнить, где я, думала Дэгни, сжимая кулаки под столом, стоящим в самом углу зала. В присутствии Голта, который сидел всего в десяти метрах от неё, она болезненно ощущала двойственность ситуации. Она понимала, что никакой опасности, никакой боли не может существовать в мире, пока она видит лицо Голта, — и одновременно ощущала леденящий душу ужас, глядя на тех, в чьей власти он находился, и наблюдая за безумным представлением, которое они устроили. Она прилагала все усилия, чтобы лицо её оставалось бесстрастным, чтобы не выдать себя улыбкой, не издать вопль ужаса.

Она удивилась, как его глаза смогли найти её в этой толпе. Она чувствовала, как взгляд его на мгновение остановился на ней, незамеченный другими, взгляд, который значил больше, чем поцелуй, — это было рукопожатие одобрения и поддержки.

Он только раз взглянул в её сторону. Но она не могла заставить себя отвернуться. Было странно видеть его в смокинге и особенно её удивило то, как естественно он себя чувствовал в нём. Ему удалось создать впечатление, что это парадная рабочая одежда, что это один из тех банкетов теперь уже отдалённого прошлого, когда ему присуждали какую-то награду.

Праздники, с внезапной резкой болью вспомнила она собственные слова, должны быть у тех, кому есть что праздновать.

Она отвернулась. Она старалась не смотреть на него слишком часто, чтобы не привлекать внимания своих спутников. Её посадили за стол, который был достаточно хорошо виден собравшимся, но слабо освещён и практически скрыт от взгляда Голта. Она сидела вместе с доктором Феррисом и Юджином Лоусоном — именно с теми, кто вызвал особое неодобрение Голта.

Её брата, Джима, заметила она, посадили ближе к столу, стоящему на подиуме. Она видела его угрюмое лицо среди нервничавших Тинки Холлоуэя, Фреда Киннена, Саймона Притчета.

Искажённые мукой лица вытянулись в ряд над столом, стоящим на подиуме. Эти лица не могли скрыть состояние людей, подвергаемых тяжёлому испытанию. Спокойное лицо Голта казалось сияющим среди них. Дэгни размышляла, кто же здесь заключённый, а кто хозяин положения. Её взгляд медленно скользил по лицам сидящих за его столом: мистер Томпсон, Уэсли Моуч, Чик Моррисон, несколько генералов, несколько представителей законодательной власти и — неожиданно — мистер Моуэн, в качестве подачки Голту, как символ крупного бизнеса. Дэгни осмотрела зал в поисках доктора Стэдлера, но нигде не увидела его.

Раздававшиеся в зале голоса подобны скачкам температуры у больного лихорадкой, подумала она. Они то звучали слишком громко, то наступало мёртвое молчание. Внезапный смех неожиданно обрывался, и люди, сидевшие за соседними столами, вздрагивали. Лица у всех были натянуты и перекошены абсолютно очевидной, но весьма неблагородной формой напряжённости: вынужденными улыбками. Эти люди, думала Дэгни, знают, но не разумом, а вконец сдавшими нервами, что этот банкет — кульминация их мира, его голая суть. Они понимают, что ни их бог, ни их оружие не в силах сделать так, чтобы это празднество обрело то значение, которое они так отчаянно старались выразить своим видом и поведением. Она не могла заставить себя глотать еду, которая стояла перед ней, горло её, казалось, перехватил сильный спазм. Она заметила, что и другие сидевшие за её столом просто притворяются, что едят. Аппетит не пропал только у доктора Ферриса.

Когда перед ней поставили мороженое в хрустальной вазочке, она заметила, что зал внезапно затих, и услышала лязг — это телевизионное оборудование подтаскивали поближе к подиуму. Сейчас, с тоскливым предчувствием подумала она, уверенная, что это предчувствие разделяют все присутствующие. Все смотрели на Голта. Его лицо оставалось непроницаемым.

Не понадобилось призывать к молчанию, когда мистер Томпсон подал знак диктору.

— Сограждане, — крикнул в микрофон диктор, — в этой стране и в любой другой, где слушают нас из большого зала отеля «Уэйн-Фолкленд» в Нью-Йорке, мы показываем вам торжественное начало осуществления плана Джона Голта!

На стене за спиной диктора появился прямоугольник интенсивного голубоватого света — телеэкран, которому надлежало показывать гостям то, что увидит страна.

— План Джона Голта — план мира, процветания и благоденствия! — кричал диктор, в то время как на экране по явилась дрожащая картинка зала. — Рассвет новой эры! Продукт гармоничного слияния гуманистического духа нашего руководства и научного гения Джона Голта! Если ваша вера в будущее подорвана вредительскими слухами, то сейчас вы можете воочию убедиться в счастливом единстве первых лиц нашей страны!.. Леди и джентльмены! — В это время телекамеры направили на стол ораторов и экран заполнило изумлённое лицо мистера Моуэна. — Мистер Гораций Басби Моуэн, американский промышленник! — Затем камеру заполнила морщинистая улыбка, вокруг которой застыло подобие лица. — Генерал армии Витингтон Торп! — Камера, как при полицейском освидетельствовании, двигалась от одного лица к другому, не менее предыдущего обезображенному разрушительным страхом отчаяния, неуверенности, презрением к себе, чувством вины. — Лидер большинства в Законодательном собрании… мистер Люциан Фелпс!.. Мистер Уэсли Моуч!.. Мистер Томпсон!.. — Камера задержалась на лице мистера Томпсона; он одарил сограждан широкой улыбкой, затем повернулся влево с видом торжествующего предчувствия. — Леди и джентльмены, — торжественно произнёс диктор, — Джон Голт!

Боже правый! — подумала Дэгни, что они делают? Лицо Джона Голта смотрело с экрана на сограждан, лицо, на котором не отражалось ни малейших признаков страха, боли или чувства вины, а напротив, спокойствие и неуязвимое достоинство. Такое лицо, подумала она, среди этих, других? Что бы они ни замышляли, подумала она, они сами обрекли себя на провал. И больше ничего говорить не надо: вот оно — несовместимое различие в принципах, в подходах, вот он, выбор, и любой человек, если он человек, сразу поймёт это.

— Личный секретарь мистера Голта, — произнёс диктор в то время, как камера высветила следующее лицо и поспешно продолжила своё движение. — Мистер Кларенс Чик Моррисон… адмирал Гомер Доули… мистер…

Дэгни оглядела окружавшие её лица, размышляя: увидели ли они разницу? Осознали ли её? Увидели ли они его? Хотели ли они видеть его подлинным, настоящим?

— Этот банкет, — произнёс Чик Моррисон, взявший на себя обязанности распорядителя, — устроен в честь величайшего человека нашей эпохи, талантливейшего творца, лучшего знатока секретов производства, нового лидера нашей экономики — Джона Голта! Если вы слышали его потрясающую речь по радио, у вас, вероятно, нет сомнения в его необычайных способностях. Сейчас он здесь, чтобы сказать вам, что он использует их для вашего блага. Если вас сбили с толку радикальные консерваторы, которые утверждали, что он никогда не будет заодно с нами, что между его и нашими взглядами на жизнь нет никаких точек соприкосновения, что они в корне противоположны, то сегодняшнее событие докажет вам, что всё можно уладить и обо всём договориться!

Увидев его, подумала Дэгни, захотят ли они смотреть на кого-то другого? Осознав, что такие, как он, живут в этом мире, что он именно такой, каким может быть человек, — чего же им ещё искать? Может ли у них быть другое желание, кроме как достичь в своей душе того, чего он уже достиг? Или их остановит тот факт, что моучи, моррисоны, томпсоны никогда и не стремились к этому? Будут ли они считать моучей людьми, а его чем-то сверхъестественным?

Камера скользила объективом по залу, высвечивая на экране на всю страну лица знаменитых гостей, лица настороженных лидеров и — время от времени — лицо Джона Голта. Он смотрел так, словно его проницательные глаза изучали людей за пределами зала, людей всей страны, которые смотрели на него. Непонятно, слышал ли он что-нибудь. Его лицо оставалось спокойным.

— Я горд возможностью, — говорил лидер большинства в Законодательном собрании, — отдать дань уважения величайшему организатору экономики, которого когда-либо знал мир, талантливейшему, блестящему проектанту — Джону Голту, человеку, который спасёт нас! Я здесь для того, чтобы от имени всех людей поблагодарить его!

Это, с тошнотворным изумлением подумала Дэгни, спектакль чистосердечной лжи. Самое большое мошенничество заключалось в том, что они верили в то, что говорили. Они предлагали Голту лучшее из того, что, с их точки зрения, могли предложить, они пытались соблазнить его тем, что являлось в их представлении самым полным воплощением мечты: безрассудной лестью, невероятным притворством, одобрением без каких-либо критериев оценки, наградой без объяснения, почестью без каких-либо оснований, восхищением без причин, любовью без кодекса ценностей.

— Мы отбросили все мелкие разногласия, — говорил в микрофон Уэсли Моуч, — все предвзятые мнения, все личные интересы и эгоистичные точки зрения — чтобы служить под бескорыстным руководством Джона Голта!

Почему они слушают? — думала Дэгни. Разве они не видят печать смерти на этих лицах и печать жизни на его лице? К какому состоянию они стремятся? Какого состояния они жаждут для человечества?.. Она оглядела лица присутствующих в зале. Нервные и невыразительные, они отражали лишь сонную апатию и хронический страх. Они смотрели на Голта и на Моуча и не видели разницы между ними, не могли даже заинтересоваться, есть ли разница. Их пустой, некритичный, лишённый всякой оценки взгляд, казалось, говорил: «Кто я такой, чтобы судить?» Она вздрогнула, вспомнив его слова: «Когда человек объявляет „Кто я такой, чтобы знать?“, — он говорит: „Кто я такой, чтобы жить?“» А хотят ли они жить? — задумалась она. Казалось, они не хотели предпринять ни малейшего усилия, чтобы хотя бы задуматься об этом… Она видела, что лишь немногие способны на это. Они смотрели на Голта с отчаянной мольбой, с трагическим восхищением — их руки безвольно лежали на столе. Эти люди понимали его сущность, жили в тщетной надежде на его мир, но завтра, если бы они увидели, как его убивают в их присутствии, их руки остались бы столь же безвольны, они отвели бы глаза со словами: «Кто мы такие, чтобы действовать?»

— Единство действий и цели, — говорил Моуч, — приведёт нас к лучшей жизни…

Мистер Томпсон склонился к Голту и прошептал с дружеской улыбкой:

— Вы должны будете сказать несколько слов согражданам, немного позже, после меня. Нет, нет, не нужно речи, всего одну-две фразы, не больше. Просто «привет, сограждане» или что-то в этом роде, лишь для того, чтобы они узнали ваш голос.

Слегка усиленное давление «секретарского» дула на рёбра Голта добавило ещё один молчаливый абзац. Голт не ответил.

— План Джона Голта, — говорил Уэсли Моуч, — урегулирует все конфликты. Он защитит собственность богатых и многое даст бедным. Он облегчит бремя налогов и обеспечит увеличение государственных пособий. Он снизит цены и поднимет зарплату, обеспечит бо́льшую свободу личности и укрепит узы коллективных обязательств. Он соединит эффективность свободного предпринимательства со щедростью плановой экономики.

Дэгни осмотрела несколько лиц — ей потребовалось некоторое усилие, чтобы поверить, что такое возможно, — которые смотрели на Голта с ненавистью. Она заметила, что Джим был одним из них. Когда на телеэкране маячила фигура Моуча, эти лица оставались скучающе спокойными, они не выражали удовольствия, но на них лежала печать утешительного знания, что от них ничего не требуется и что ничто не является прочным и неизменным. Когда на экране появлялась фигура Голта, губы их сжимались, а лица вытягивались, во взглядах появлялась напряжённость. Внезапно Дэгни ясно ощутила, что они боятся чёткости его лица, ясности его черт, ощущения реальности его бытия, объективного существования. Они ненавидят его за то, что он такой, какой есть, подумала она и почувствовала жуткий ужас, поняв суть их души. Они ненавидят его за способность жить. А хотят ли жить они? — с усмешкой подумала Дэгни. Несмотря на оцепенение, охватившее её сознание, она вспомнила его высказывание: «Желание быть никем — это желание вообще перестать быть».

Теперь мистер Томпсон суетливо кричал в микрофон, взяв бодрый «народный» тон:

— Это говорю вам я: дайте по зубам тем сомневающимся, которые стремятся к расколу и сеют страх! Они говорили вам, что Джон Голт никогда не объединится с нами, не так ли? И что? Вот он здесь, лично, по собственному желанию, за этим столом и во главе страны! Он хочет, готов и может служить на благо своего народа! И ни один из вас никогда больше не должен сомневаться или сдаваться! Завтрашний день уже наступил — и какой день! Еда три раза в день для каждого, и так каждый день, машина в каждом гараже, бесплатное электричество, производимое каким-то хитрым мотором, подобного которому мы с вами никогда ещё и не видели! Всё, что от вас требуется, — это потерпеть ещё немного! Терпение, вера и единство — вот рецепт прогресса! Мы должны жить в согласии друг с другом и с остальным миром, как одна большая, дружная семья, все должны работать на благо всех! Мы нашли лидера, который побьёт все рекорды нашей богатой истории! Его заставила прийти сюда любовь к человечеству — чтобы служить вам, защищать вас и заботиться о вас! Он услышал ваши мольбы и с готовностью вызвался исполнить наш общий человеческий долг! Каждый из нас — сторож брату своему. Нет человека, который был бы как остров, сам по себе! А сейчас вы услышите его голос, услышите его обращение к вам!.. Леди и джентльмены, — произнёс он торжественно, — Джон Голт обращается к большой семье рода человеческого!

На экране появился Голт. Мгновение он не двигался. Затем быстрым отточенным движением, так, что рука «секретаря» не успела за ним, поднялся с места и отклонился в сторону — направленное на него дуло револьвера предстало взорам всего мира. Некоторое время он стоял лицом к телекамерам, глядя в лицо невидимым зрителям, затем произнёс:

— Прочь с моего пути!

Глава 9

Генератор

«Прочь с моего пути!»

Доктор Стэдлер услышал это по радио, сидя в своей машине. Он не понял, исходил ли следующий звук — полувопль, полусмех — от него или из радио, но прозвучавший щелчок оборвал звук. Радио замолчало. Никаких звуков из отеля «Уэйн-Фолкленд» не раздавалось.

Он переключал кнопки под освещённой шкалой приёмника. Всё было мертво, не последовало никаких объяснений, никаких ссылок на технические неполадки, не слышно было звуков всегда выручавшей музыки. Все станции молчали.

Его передёрнуло, он вцепился в руль, навалившись на него всем телом, как жокей в конце заезда, нога его нажала на акселератор. Небольшой отрезок автострады, казалось, подпрыгивал вместе со скачками фар. За пределами этой освещённой полосы простирались лишь прерии Айовы. Он не знал, почему слушал радиопередачу, а теперь не понимал, почему дрожит. Внезапно он фыркнул — это прозвучало как злобное рычание, адресованное то ли радио, то ли тем людям в городе, то ли небу.

Он следил за номерами дорог на редких километровых столбах вдоль автострады. Ему незачем было смотреть на карту: за четыре прошедших дня эта карта отпечаталась в его сознании подобно вытравленным кислотой линиям. Этого они у меня не смогут отнять, думал он, они не остановят меня. У него возникло ощущение, что его преследуют. Но позади него на целые километры не было ничего, кроме света задних фар его машины — двух маленьких сигналов опасности, бегущих во тьме прерий Айовы.

Он двигался уже четыре дня. Причиной послужило и лицо человека, сидящего на подоконнике, и лица тех, кого он встретил, выскочив из комнаты. Он крикнул им, что не договорился с Голтом и что и им не удастся, что Голт уничтожит их всех, если они первыми не уничтожат его.

— Не набивайте себе цену, профессор, — холодно ответил ему мистер Томпсон. — Вы достаточно вопили, что ненавидите его со всеми потрохами, но, когда пришло время действовать, вы совсем не помогли нам. Я не понимаю, на чьей вы стороне. Если он не пойдёт на уступки мирно, мы, возможно, будем вынуждены оказать на него давление, ну, например, использовать заложников, которым он не хотел бы, чтобы причинили боль, — и вы первый в этом списке, профессор.

— Я? — вскрикнул он, задрожав от ужаса и горького, отчаянного смеха. — Я? Да он проклинает меня больше, чем кого бы то ни было!

— Откуда мне это знать? — отозвался мистер Томпсон. — Я слышал, что когда-то вы были его учителем. И не забывайте, вы единственный, с кем он согласился встретиться.

Казалось, ум его плавится от ужаса, у него было ощущение, что он вот-вот будет раздавлен двумя стенами, приближавшимися к нему: у него не оставалось шансов на спасение, если Голт откажется сдаться, и ещё меньше, если он присоединится к этим людям. Именно в тот момент начал формироваться и приобретать чёткие очертания образ грибообразного сооружения посреди прерий Айовы. Позже все образы стали сливаться в его сознании.

Объект «Икс» — подумал он, не отдавая себе отчёта, вид ли этого строения, или феодального замка, возвышающегося над равниной, способствовал его осознанию, в какое время и к какому миру он принадлежал… Я Роберт Стэдлер, думал он, это моя собственность, она появилась благодаря моим открытиям, мне говорили, что я изобрёл это… Я покажу им! Он не понимал, имел ли в виду человека на подоконнике, или тех, других, или вообще всё человечество… Его несвязные мысли уподобились плавающим в воде щепкам. Взять всё под контроль… Я покажу им!.. Контролировать всё, заставлять… Другого способа жить на земле нет…

Именно эти высказывания словесно обозначили план, заполнивший его сознание. Он чувствовал, что всё остальное ему понятно — понятно благодаря дикому чувству, яростно вопившему, что других пояснений не требуется. Завладев объектом «Икс», он будет управлять частью страны как феодальной вотчиной. Каким образом? Ответ давали его чувства: как-нибудь. По какой причине? Сознание его постоянно повторяло, что основной причиной служил ужас, который он испытывал по отношению к банде мистера Томпсона, что находиться среди них для него небезопасно, что его план — вынужденная необходимость. В глубине его затуманенного сознания таился и ужас другого характера, но он был подавлен и утоплен вместе со связками между отдельными щепками слов.

Эти щепки являлись единственным компасом, указывающим ему путь в течение четырёх дней и ночей, когда он ехал по пустой автостраде, по стране, скатывающейся в хаос, когда прибегал к невероятным ухищрениям, чтобы незаконно приобрести бензин, когда ухитрялся выкроить редкие часы для беспокойного сна в мрачных отелях, под вымышленным именем… Я Роберт Стэдлер, думал он, мысленно повторяя это снова и снова, как формулу всемогущества… Захватить контроль, думал он, несясь на огромной скорости и пренебрегая дорожными знаками в полупустых провинциальных городах, проезжая по вибрирующей стали моста Тэггарта через Миссисипи, минуя попадавшиеся на пути остатки разорённых ферм среди бескрайних просторов Айовы… Я им покажу, продолжал думать он, пусть преследуют, теперь им не остановить меня… Так он думал, хотя никто не преследовал его, кроме света задних фар его машины и мотивов, утонувших в его сознании.

Он посмотрел на молчавшее радио и хмыкнул: его сдавленный смех походил на кулак, угрожающе поднятый к небу. Именно я практичен, думал он, у меня нет выбора… нет другого пути… Я покажу всем этим наглым бандитам, которые забыли, что я Роберт Стэдлер… Все они погибнут, а я нет!.. Я выживу… Я одержу победу!.. Я покажу им!

Слова эти в его сознании напоминали островки твёрдой земли посреди безмолвного болота, связь между которыми затоплена и погребена на дне. Если соединить его слова, получилось бы предложение: «Я докажу ему, что другого способа жить на земле нет!..»

Разрозненные огни впереди были светом в казармах, построенных на территории объекта «Икс», известной теперь как Город Гармонии. Он заметил, что там происходило что-то странное. Ограда из колючей проволоки разорвана, у ворот не стояли часовые. В темноте, освещавшейся мерцающим светом фонариков, происходило что-то необычное: там стояли бронетранспортёры, раздавались команды, сверкали штыки. Никто не остановил его машину. На углу одного из бараков он увидел распростёршееся на земле неподвижное тело солдата. Пьяный, подумал он, предпочитая думать так, хотя и удивился чувству сомнения. Грибовидное сооружение находилось прямо перед ним на небольшом возвышении. Сквозь узкие щели окон пробивался свет. Бесформенные трубы, торчавшие из-под купола, нацелились на тёмную страну. Когда доктор Стэдлер вышел из машины у входа, путь ему преградил солдат. Солдат был вооружён должным образом, хотя на нём не было головного убора, а форма висела мешком.

— Ты куда, парень? — спросил он.

— Посторонись, — презрительно приказал доктор Стэдлер.

— Что у тебя за дело здесь?

— Я доктор Роберт Стэдлер.

— А я Джо Блоу. Я спросил, что ты тут делаешь? Ты из новых или из старых?

— Дай пройти, идиот! Я доктор Роберт Стэдлер!

Не его имя, а его тон и манеры, казалось, убедили солдата.

— Один из новых, — произнёс он, открыл дверь и крикнул кому-то внутри: — Эй, Мак, займись-ка старичком, выясни, что ему нужно!

В пустом тусклом бетонированном холле его встретил человек, который походил на офицера, но его китель был расстёгнут, а из угла рта нагло свисала сигарета.

— Ты кто? — рявкнул он, и рука его метнулась к кобуре.

— Я доктор Роберт Стэдлер.

Его имя не произвело никакого эффекта.

— Кто дал тебе разрешение явиться сюда?

— Я не нуждаюсь в разрешении.

Это, казалось, произвело впечатление. Человек вынул сигарету изо рта.

— Кто за тобой послал? — спросил он с оттенком недоверия.

— Позвольте мне поговорить с комендантом, пожалуйста, — нетерпеливо потребовал доктор Стэдлер.

— С комендантом? Ты опоздал, братишка!

— Тогда с главным инженером.

— Главным — кем? А, с Вилли? С Вилли всё в порядке. Он один из нас, но его нет, уехал по поручению.

В холле были ещё какие-то люди, которые прислушивались с явным любопытством.

Сделав знак рукой, офицер подозвал одного из них — небритого штатского в накинутом на плечи весьма потрёпанном пальто.

— Что тебе надо? — рявкнул он Стэдлеру.

— Кто-нибудь скажите мне, пожалуйста, где джентльмены из научного персонала? — спросил доктор Стэдлер вежливым, но не допускающим возражений тоном.

Двое мужчин переглянулись, будто такой вопрос был здесь неуместен.

— Вы прибыли из Вашингтона? — подозрительно спросил человек в штатском.

— Нет. И я хочу, чтобы вы поняли, что я порвал с этой бандой из Вашингтона.

— Ага! — Человек, казалось, был доволен. — Значит, вы друг народа?

— Я бы сказал, лучший друг, какого народ когда-либо имел. Я тот самый человек, который дал народу всё это. — Он обвёл рукой вокруг себя.

— Это правда? — спросил человек, на которого слова Стэдлера произвели большое впечатление.

— Так вы один из тех, кто пришёл к согласию с боссом?

— С этого момента и навсегда босс здесь я.

Мужчины переглянулись, отступив на несколько шагов.

Офицер спросил:

— Вы сказали, ваша фамилия Стэдлер?

— Роберт Стэдлер. И если ты не знаешь, что это значит, то скоро узнаешь!

— Пожалуйста, следуйте за мной, сэр, — вежливо, но не очень уверенно произнёс офицер.

То, что происходило потом, доктор Стэдлер понять не мог, — его ум отказывался принять реальность того, что он видел. В плохо освещённых, неприбранных кабинетах двигались люди, на их телах болталось слишком много оружия. Резкими голосами, варьировавшими между страхом и наглостью, ему задавали множество бессмысленных вопросов. Он не задумывался, хотел ли кто-либо что-нибудь пояснить ему. Он их не слушал, он не мог поверить, что всё это действительно происходит. Он продолжал твердить тоном феодального монарха:

— Я здесь босс, отныне и навсегда… Приказы отдаю я… Я приехал, чтобы взять на себя руководство… Я владею этим… Я доктор Роберт Стэдлер — и если вы не знаете этого имени в этом месте, вам нечего здесь делать, вы, идиоты! Вас разнесёт на части, если у вас такие познания! Вы хоть проходили физику в школе? Да по-моему, вас бы даже в среднюю школу не допустили, ни одного из вас! Что вы здесь делаете? Кто вы такие?

Ему потребовалось довольно длительное время, чтобы понять, когда его ум не мог больше сопротивляться увиденному, что кто-то опередил его: у кого-то возник тот же план выживания, и кто-то решил обеспечить себе такое же будущее. Он осознал, что эти люди, которые называют себя друзьями народа, захватили объект «Икс» несколько часов назад с намерением установить своё правление. Он с горьким, недоверчивым презрением рассмеялся им в лицо:

— Вы сами не знаете, что делаете, вы, несчастные малолетние преступники! Вы полагаете, что вы — вы — способны управлять сложной научной аппаратурой? Кто у вас главный? Я требую встречи с ним.

Его властный тон, его презрение и их паника — слепая паника людей разнузданного насилия, у которых отсутствуют критерии опасности или безопасности, заставили их поколебаться и подумать, что, возможно, он какой-то секретный высокопоставленный член их руководства. Они были в равной мере готовы и подчиниться, и игнорировать любую власть.

Его водили от одного нервного начальника к другому и наконец повели вниз по железной лестнице, вдоль длинного, железобетонного, разносящего эхо подземного коридора на аудиенцию лично с боссом.

Босс скрывался в подземной аппаратной. Среди нагромождений сложных приборов, испускающих звуковые волны, на фоне распределительного щита со сверкающими рычагами, дисками набора и датчиками, известного как «ксилофон», Роберт Стэдлер увидел нового хозяина объекта «Икс». Это оказался Каффи Мейгс.

Он был в полувоенной форме и кожаных крагах, складки шеи нависали над воротом, вьющиеся чёрные волосы слиплись от пота. Он беспокойно, твёрдо расхаживал перед «ксилофоном», отдавая приказы людям, которые вбегали и выбегали из комнаты.

— Пошлите курьеров во все окружные центры в пределах досягаемости! Сообщите, что друзья народа победили! Передайте, чтобы не подчинялись приказам из Вашингтона! Новой столицей Народной Республики является Город Гармонии, который впредь будет называться Мейгсвилль! Скажите, что я надеюсь получить пятьсот тысяч долларов с каждых пяти тысяч человек завтра утром или…

Прошло некоторое время, прежде чем внимание Каффи Мейгса и его затуманенный взор обратились к фигуре доктора Стэдлера.

— Ну, что вам? Что вам? — резко спросил он.

— Я доктор Роберт Стэдлер.

— А? О да! Да! Вы тот важный малый из космоса, да? Вы тот парень, который отлавливает атомы или что-то в этом роде. Так какого чёрта вы здесь делаете?

— Это я должен задать вам этот вопрос.

— А? Послушайте, профессор, мне не до шуток.

— Я здесь для того, чтобы взять на себя управление.

— Управление? Чем?

— Этим оборудованием. Этим местом. Территорией, находящейся в радиусе его действия.

Мейгс некоторое время тупо смотрел на него, а затем тихо спросил:

— Как вы сюда попали?

— На машине.

— Я спрашиваю, с кем вы приехали?

— Ни с кем.

— Какое при вас оружие?

— Никакого. Достаточно моего имени.

— Вы приехали сюда один, со своим именем и машиной?

— Да.

Каффи Мейгс расхохотался ему в лицо.

— Вы полагаете, — спросил доктор Стэдлер, — что вы сможете справиться с этими устройствами?

— Уходите, профессор, уходите же! Убирайтесь, пока я вас не расстрелял! Нам здесь не нужны интеллигенты!

— А что вы понимаете в этом! — Доктор Стэдлер указал на «ксилофон».

— Кого это волнует? Дюжину механиков можно нанять за десять центов! Убирайтесь! Это вам не Вашингтон! Они ничего не добьются, вступая в сделку с этим радиопривидением и произнося бесконечные речи! Действие — вот что необходимо! Прямое действие! Катись, док! Твоё время вышло! — Он неустойчиво покачивался взад и вперёд, хватаясь время от времени за рычаг «ксилофона». Доктор Стэдлер понял, что Мейгс пьян.

— Не хватайся за эти рычаги, ты, идиот!

Мейгс неохотно отдёрнул руку, затем демонстративно помахал ею перед панелью:

— Я буду трогать то, что мне нравится! И не тебе говорить мне, что делать!

— Отойдите от панели! Уходите отсюда! Здесь всё моё! Вы понимаете? Это моя собственность!

— Собственность? Ха! — коротко рявкнул Мейгс.

— Я изобрёл это! Я создал это! Я сделал это реальностью!

— Правда? Ну что ж, большое спасибо, док, но ты нам больше не нужен. У нас есть свои техники.

— У вас есть хоть какое-нибудь представление о том, что я должен был знать, чтобы создать это? Вы не смогли бы сделать ни одной трубы! Ни одного болта!

Мейгс пожал плечами:

— Возможно.

— Так как вы смеете даже думать о том, чтобы присвоить это? Как вы посмели прийти сюда? Какие у вас права на это?

Мейгс постучал по своей кобуре:

— Такие.

— Послушай, ты, пьяная дубина! — закричал доктор Стэдлер. — Ты знаешь, с чем играешь?

— Не смей так разговаривать со мной, старый дурак! Кто ты такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом? Я могу голыми руками сломать тебе шею! Ты что, не знаешь, кто я?

— Ты трусливый и безмозглый головорез!

— Да? Разве? Я босс! Я босс, и меня не остановит старое чучело вроде тебя! Убирайся отсюда!

Они стояли некоторое время, уставившись друг на друга, рядом с панелью «ксилофона», в полном ужасе. Ужас Стэдлера, в котором он не хотел признаться даже себе, коренился в отчаянной борьбе с собой, нежелании верить, что он смотрит на конечный результат своих трудов, что перед ним его духовный сын. У Мейгса было больше причин для ужаса, который определял его бытие: он всю жизнь жил в ужасе и отчаянии, а сейчас стремился забыть то, что наводило на него ужас — даже в момент триумфа, когда он считал, что наконец в безопасности, этот представитель таинственной, непостижимой породы — интеллигент — не боялся его и не повиновался его власти.

— Убирайся отсюда! — прорычал Каффи Мейгс. — Я позову своих людей! Я убью тебя!

— Убирайся ты, грязный, мерзкий, безмозглый идиот! — прорычал в ответ доктор Стэдлер. — Думаешь, я позволю тебе наживаться на моей жизни? Неужели ты думаешь, что это для тебя я… я продал… — Он не закончил. — Перестань трогать эти рычаги, чёрт тебя побери!

— Не указывай мне! Не хватало ещё, чтобы ты говорил мне, что делать! И ты не запугаешь меня своей высокомерной болтовнёй. Я буду делать что хочу. За что же я боролся, если не могу поступать так, как мне взбредёт на ум? — Он фыркнул и протянул руку к рычагу.

— Эй, Каффи, осторожнее! — завопила какая-то фигура в дальнем углу комнаты, рванувшись вперёд.

— Прочь! — взревел Каффи Мейгс. — Все прочь! Чтобы я испугался?! Я вам покажу, кто здесь хозяин!

Доктор Стэдлер рванулся, чтобы остановить его, но Мейгс оттолкнул его одной рукой, громко расхохотался, увидев, что Стэдлер упал, а другой дёрнул за рычаг «ксилофона».

Грохот, душераздирающий треск рвущегося металла, с силой сталкивающихся предметов, звуки борющегося с самим собой чудовища — всё это слышалось только внутри строения. Снаружи всё было спокойно. Просто внезапно всё строение бесшумно поднялось в воздух, распалось на несколько огромных обломков, выбросило в небо несколько свистящих полосок голубого света и рухнуло грудой булыжника. В радиусе полутора сотен километров, включая округа четырёх штатов, телеграфные столбы посыпались, как спички, фермерские дома превратились в кучи щебня, дома в городах рухнули в течение секунды, жертвы, мгновенно превратившиеся в изуродованные трупы, не услышали даже подобия какого-либо звука, а на периферии круга, на полпути через Миссисипи, локомотив и шесть первых вагонов пассажирского поезда металлическим душем посыпались в реку вместе с западными пролётами расколовшегося надвое моста Тэггарта.

На том месте, где находился Проект Икс, среди руин не осталось ничего живого — разве что несколько бесконечно долгих минут там существовал кусок изуродованной плоти и жгучая боль того, кто совсем недавно считался великим умом.

∗ ∗ ∗

Я испытываю состояние какой-то невесомости, свободы, подумала Дэгни, полностью осознав, что на данный момент её единственной неуклонной целью была телефонная будка, что её совершенно не касались намерения прохожих, которые окружали её на улице. Но это не способствовало появлению чувства отрешённости от города. Наоборот, впервые в жизни у неё возникло ощущение, что она владеет городом, любит его, что она никогда раньше не любила его так, как в этот момент, таким глубоким, сильным и уверенным чувством собственницы. Ночь стояла тихая и ясная, Дэгни посмотрела на небо. Оно соответствовало состоянию скорее мрачному, чем весёлому, хотя и с предвкушением радости. Погода была скорее безветренной, чем тёплой, с признаками хотя и далёкой, но уже наступающей весны.

Прочь с моего пути! — думала она не с возмущением, а почти с удовольствием, с чувством освобождения и отмежевания, мысленно обращаясь к прохожим, к машинам, которые мешали её передвижению, к тому страху, который овладевал ею в прошлом. Прошло менее часа с тех пор, как она услышала эту произнесённую им фразу, и голос его, казалось, всё ещё звучал на улицах, постепенно перерастая в нечто напоминающее смех.

Она торжествующе засмеялась в зале отеля «Уэйн-Фолкленд», когда услышала, как он произнёс эти слова. Она смеялась, прикрыв рот рукой, так что смех отражался только в её глазах — и в его, когда он посмотрел прямо на неё, и она не сомневалась, что он слышал её смех. Они смотрели друг на друга в течение секунды поверх голов вопящей и визжащей толпы — а в это время разбивались вдребезги микрофоны, хотя все станции мгновенно отключили, опрокидывались столы и билось стекло — несколько гостей в панике бросились к выходу.

Затем она услышала вопль мистера Томпсона, махнувшего рукой в сторону Голта:

— Уведите его назад в комнату, за его охрану вы отвечаете головой!

Толпа расступилась, когда три человека вели Голта. Мистер Томпсон на мгновение, казалось, пал духом, он опустил голову на руки, но вскоре овладел собой, вскочил с места, вяло махнул своим сторонникам, чтобы следовали за ним, и выскочил через боковой запасной выход. Никто не обернулся и ничего не сказал гостям: некоторые из них уже в панике бежали к выходу, другие сидели, боясь пошевелиться. Зал напоминал корабль без капитана. Дэгни двинулась сквозь толпу вслед за уходящей кликой. Никто не пытался остановить её.

Она нашла их сгрудившимися в одном из маленьких кабинетов: мистер Томпсон сидел, сгорбившись в кресле, обхватив голову руками, Уэсли Моуч стонал, Юджин Лоусон рыдал с нотками ярости, как избалованный ребёнок, Джим наблюдал за ними с какой-то странной напряжённостью во взгляде.

— Я ведь предупреждал вас! — кричал доктор Феррис. — Предупреждал, да? Вот чего вы добились вашим мирным убеждением.

Дэгни продолжала стоять у двери. Казалось, они осознавали её присутствие, но их это не волновало.

— Я слагаю с себя все полномочия! — вопил Чик Моррисон. — Я ухожу в отставку! Хватит с меня! Я больше не знаю, что сказать стране! Я не могу мыслить! И даже не буду пытаться! Это бесполезно! Я ничего не мог сделать! Вы не должны осуждать меня! Я сложил с себя все обязанности! — Он взмахнул руками в жесте то ли беспомощности, то ли прощания и выскочил из комнаты.

— У него есть оборудованное убежище в Теннесси, — задумчиво произнёс Тинки Холлоуэй, словно и он предпринял подобные меры предосторожности и теперь раздумывал, не пора ли.

— Он не продержится там долго, если вообще туда доберётся, — сказал Моуч. — Со всеми этими бандами налётчиков и транспортными проблемами… — Он развёл руками и не закончил высказывания.

Дэгни понимала, какие мысли их обуревают. Она знала, что независимо от того, какие убежища они подготовили для себя, они знали, что попали в западню.

Она не заметила на их лицах ужаса, лишь намёк на лёгкий испуг. Выражение их лиц колебалось от полной апатии до облегчения, как у плутов, которые понимают, что игра иначе и не могла закончиться, и теперь даже не стараются что-то изменить или хотя бы сожалеть об этом, до обиженного ослепления Лоусона, который просто не хотел ничего понимать, до своеобразной напряжённости Джима, на лице которого блуждала таинственная улыбка.

— Ну? Так что? — нетерпеливо спрашивал доктор Феррис с кипучей энергией человека, чувствующего себя как рыба в воде в истерическом мире. — Что вы теперь собираетесь с ним делать? Спорить? Дискутировать? Произносить речи?

Все молчали.

— Он… должен… спасти… нас, — медленно произнёс Моуч, направляя остатки своего ума на предъявление ультиматума реальности. — Он обязан… занять должность… и спасти всю систему…

— Почему бы тебе не написать ему об этом в любовном послании? — спросил Феррис.

— Мы должны… заставить его… занять пост… Мы обязаны силой заставить его взять на себя управление, — тоном лунатика повторил Моуч.

— Ну теперь-то, — спросил Феррис, внезапно понижая голос, — вы понимаете, каким ценным учреждением является Государственный научный институт?

Моуч ничего не ответил, но Дэгни заметила, что все поняли, о чём идёт речь.

— Вы были против моего исследовательского проекта, называя его непрактичным, — тихо продолжал Феррис. — Но что я вам говорил?

Моуч молчал, щёлкая костяшками пальцев.

— Сейчас не время для щепетильности, — с неожиданной силой сказал Джеймс Тэггарт непривычно тихим голосом. — Нечего сюсюкать.

— Мне кажется, — мрачно произнёс Моуч, — что… что… цель оправдывает средства…

— Сегодня уже слишком поздно для угрызений совести или каких-то принципов, — сказал Феррис. — Только прямое действие ещё может сработать.

Никто не ответил. Они как будто хотели, чтобы молчание, а не слова выразили их мнение.

— Ничего не получится, — сказал Тинки Холлоуэй. — Он не уступит.

— Это вы так считаете! — хмыкнул Феррис. — Вы не видели нашу экспериментальную модель в действии. В прошлом месяце мы добились признания в трёх запутанных делах об убийстве.

— Если… — начал мистер Томпсон, и голос его внезапно перерос в стон, — если он умрёт, мы все погибнем!

— Не беспокойтесь, — произнёс Феррис. — Он не умрёт. «Увещеватель Ферриса» надёжно защищает от такого исхода.

Мистер Томпсон промолчал.

— Мне кажется… у нас нет выбора… — почти прошептал Моуч.

Все молчали. Мистер Томпсон старался не замечать, что все взгляды устремлены на него.

— Ну что ж, поступайте как знаете. Я не могу мешать. Делайте что хотите!

Доктор Феррис повернулся к Лоусону.

— Джин, — напряжённо, всё ещё шёпотом произнёс он, — беги в радиорубку. Распорядись, чтобы все станции приготовились. Скажи, что я подготовлю мистера Голта к выступлению в течение ближайших трёх часов.

Лоусон вскочил и с неожиданно радостной ухмылкой выбежал из комнаты.

∗ ∗ ∗

Она поняла. Поняла, что они собираются делать и каково внутреннее состояние, позволившее им прийти к этому решению. Они не надеялись, что задуманное приведёт к успеху. Они понимали, что Голт не сдастся; они и не хотели, чтобы он сдался. Они знали, что ничто их не спасёт; они и не желали, чтобы их спасли. Ими руководила паника безрассудных эмоций, всю свою жизнь они боролись с реальностью и теперь достигли того состояния, когда наконец почувствовали себя как дома. Их даже не волновало, откуда у них это чувство. Их сущность сводилась к тому, чтобы никогда не задумываться, что и как они чувствуют, к ним просто пришло осознание, что именно к этому они стремились, что это как раз и есть та реальность, которая составляет смысл их чувств, действий, желаний, их устремлений и выбора. В этом и заключались суть и характер их бунта против жизни и не имевшего названия поиска безымянной нирваны. Они не хотели жить. Они хотели, чтобы умер он.

Ужас, который она ощутила, был подобен внезапному удару хлыстом. Она поняла, что предметы, которые она воспринимала как людей, таковыми не являются. Ей стало ясно всё, пришла пора действовать. Он в опасности. В её сознании не было ни места, ни времени для эмоций по поводу действий недочеловеков.

— Надо сделать всё так, — шептал Уэсли Моуч, — что бы никто никогда не узнал…

— Никто и не узнает, — ответил Феррис. В их голосах слышалась осторожность заговорщиков. — Это секретное место, отдельное строение на территории института… Звуконепроницаемое и стоящее на достаточно безопасном расстоянии от всего остального… Лишь немногие работающие там имели туда доступ…

— Если бы мы полетели… — произнёс Моуч и внезапно умолк, будто заметил на лице Ферриса предостережение.

Дэгни увидела, как Феррис остановил на ней взгляд, внезапно вспомнив о её присутствии. Лицо её не дрогнуло, всем своим видом она выказывала полнейшее безразличие, словно ничего не понимала и ничто её не волновало. Затем, будто осознав, что разговор здесь ведётся секретный, она повернулась, слегка пожав плечами, и вышла из комнаты. Она знала, что они уже перешагнули ту черту, когда стали бы волноваться из-за неё.

Она так же неторопливо, с видом полного безразличия шла сквозь залы отеля к выходу. Но, когда она прошла квартал и свернула за угол, голова её внезапно дёрнулась вверх, складки вечернего платья подобно парусу с шумом забились об ноги от неожиданной стремительности движений.

И теперь, мчась в темноте, думая только о том, как поскорее добраться до телефонной будки, она чувствовала, что в ней неуклонно растёт новое ощущение, вытесняющее напряжение страха и опасности. Ощущение свободы мира, которому никто и ничто не помешает.

Она заметила полоску света на тротуаре, которая пробивалась из окна бара. Никто не обратил на неё внимания, когда она прошла через полупустой зал, — немногочисленные посетители всё ещё напряжённо перешёптывались перед потрескивающей пустотой телеэкрана.

Стоя в тесном пространстве телефонной будки, как в кабине корабля, готового к полёту на другую планету, она набрала номер OR 6-5693.

Ей тут же ответил голос Франциско:

— Слушаю.

— Франциско?

— Привет, Дэгни. Я ждал твоего звонка.

— Ты слушал радио?

— Да.

— Они намерены силой заставить его сдаться. — Она старалась говорить так, будто просто излагала факты. — Они собираются пытать его. На территории Государственного научного института есть какая-то машина, которую они называют «увещевателем Ферриса». Это в штате Нью-Гэмпшир. Они упоминали о самолёте. Сказали, что заставят его выступить по радио в течение ближайших трёх часов.

— Понял. Ты звонишь из телефонной будки?

— Да.

— Ты всё ещё в вечернем туалете?

— Да.

— Слушай внимательно. Иди домой, переоденься, упакуй самое необходимое, возьми драгоценности и другие ценные вещи, которые сможешь унести, надень что-нибудь тёплое. У нас не будет времени на это позже. Встретимся через сорок минут на северо-западном углу, в двух кварталах к востоку от главного входа в Терминал Тэггарта.

— Хорошо.

— Пока, Слаг.

— Пока, Фриско.

Меньше чем через пять минут Дэгни стояла в спальне своей квартиры и срывала с себя вечернее платье. Она оставила его на полу посреди комнаты, как ненужную форму армии, в которой она больше не служила. Она надела тёмно-синий костюм и — вспомнив слова Голта — белый с высоким воротом свитер. Упаковала чемодан и сумку с ремнём, которую могла повесить на плечо. Драгоценности она засунула в самый угол сумки, включая пятидолларовую золотую монету, которую заработала в той долине, и браслет из Металла Риардена, полученный ею за пределами долины.

Она легко вышла из квартиры, заперев дверь, хотя понимала, что, возможно, больше никогда в неё не вернётся. На мгновение ей стало труднее, когда она пришла в свой кабинет. Никто не видел, как она вошла, в приёмной никого не было, огромное Здание Тэггарта казалось необычайно тихим. Она стояла и смотрела на свой кабинет, вспоминая обо всех годах, проведённых здесь. Потом она улыбнулась. Нет, не так уж и трудно, подумала она, открыла сейф и достала документы, за которыми пришла. Ничего другого брать из своего кабинета она не хотела — кроме портрета Натаниэля Тэггарта и карты трансконтинентальных дорог Тэггарта. Она сломала рамы, свернула в трубочку портрет и карту и сунула их в чемодан.

Она как раз запирала чемодан, когда услышала чьи-то поспешные шаги. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел главный инженер. Он весь дрожал, лицо его было перекошено.

— Мисс Тэггарт! — вскричал он. — О, слава богу, мисс Тэггарт, вы здесь. Мы искали вас повсюду!

Она не ответила, лишь вопросительно посмотрела на него.

— Мисс Тэггарт, вы слышали?

— Что?

— Значит, не слышали! О господи, мисс Тэггарт, это… не могу поверить, но… господи, что делать? Мост… моста Тэггарта больше нет!

Дэгни смотрела на него, не в силах пошевелиться.

— Его нет! Взорван! Взлетел на воздух в одну секунду. Никто точно не знает, что случилось, но похоже… думают, что-то произошло на объекте «Икс» и… похоже на… звуковые волны. Мисс Тэггарт! Невозможно никуда добраться в радиусе полутора сотен километров! Это немыслимо, этого не может быть, но в этом радиусе всё сметено с лица земли!.. Мы не можем добиться никаких разъяснений! Никто ничего не знает — ни газеты, ни радио, ни полиция! Мы всё ещё пытаемся добиться ответа, но слухи, которые доходят с краёв этого кольца… — Он вздрогнул. — Только одно определённо: моста нет! Мисс Тэггарт! Мы не знаем, что делать!

Она бросилась к своему столу и схватила телефонную трубку. Рука её застыла в воздухе на полпути. Затем медленно, толчками, с невероятным усилием она заставила руку двигаться, чтобы положить трубку обратно на рычаг. Ей казалось, что для этого потребовалось много времени, будто рука её должна была преодолеть атмосферное давление, с которым человек не в силах бороться. И в течение этих коротких мгновений непроходящей ослепляющей боли она поняла, что чувствовал Франциско в ту ночь, двенадцать лет назад, и что чувствовал юноша двадцати шести лет, когда в последний раз смотрел на свой двигатель.

— Мисс Тэггарт, — кричал главный инженер. — Мы не знаем, что делать!

Трубка мягко опустилась на рычаг.

— Я тоже не знаю, — ответила Дэгни.

Через мгновение она поняла, что всё кончено. Она слышала собственный голос, советующий всё поточнее выяснить и позже сообщить ей, а потом ждала, когда эхо шагов главного инженера затихнет в коридоре.

Пересекая в последний раз вестибюль вокзала, она взглянула на памятник Натаниэлю Тэггарту — и вспомнила своё обещание. Это всего лишь символ, подумала она, но это будет то прощание, которое Натаниэль Тэггарт заслужил. У неё не оказалось никакого другого пишущего средства, поэтому она достала из сумочки помаду и, улыбаясь мраморному лицу человека, который понял бы её, нарисовала на пьедестале у его ног большой знак доллара.

Она первая пришла на место встречи, которое находилось в двух кварталах к востоку от входа в Терминал. Пока ждала, она заметила первые признаки паники, которая вскоре охватила весь город: машины ехали слишком быстро, некоторые были загружены домашним скарбом, мимо неё промчалось слишком много полицейских автомобилей, а вдалеке звучало слишком много сирен. Новость о том, что мост разрушен, явно расползалась по городу, вскоре все поймут, что город обречён, и начнётся паническое бегство во имя спасения. Бежать некуда, но её это больше не волновало.

Она видела, как приближается Франциско. Она узнала его быструю походку прежде, чем увидела лицо под низко надвинутой на глаза шляпой. Она отметила тот момент, когда он, подойдя ближе, увидел её. Он махнул ей рукой и улыбнулся в знак приветствия. Какое-то едва ощутимое напряжение в движении его руки напоминало жест д’Анкония, приветствовавшего долгожданного путника у ворот своих владений.

Когда он подошёл, она стояла, торжественно выпрямившись, глядя на его лицо и на здания величайшего в мире города, будто именно такие свидетели и отвечали её ожиданиям, потом медленно, ровным, уверенным тоном произнесла:

— Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня.

Он наклонил голову, словно подтверждая сказанное. Его улыбка теперь означала приветствие.

Затем он поднял её чемодан, взял её под руку и произнёс:

— Вперёд.

∗ ∗ ∗

Подразделение, известное как объект «Ф» — в честь его организатора доктора Ферриса, представляло собой маленькое строение из железобетона и располагалось у подножья холма, на котором, на виду у всех, возвышался Государственный научный институт. Из окон института открывался вид только на небольшое серое пятно крыши этого подразделения, затерянного в зарослях старых деревьев; оно выглядело оттуда как вход в подземелье.

Двухэтажное здание было построено в виде двух ассимметрично поставленных друг на друга кубов разной величины. На первом этаже отсутствовали окна, лишь усеянная железными шипами дверь, на втором, словно нехотя уступая дневному свету, виднелось единственное окно. Фасад походил на лицо одноглазого человека. Сотрудников института эта постройка не интересовала. Никто из них не ходил по тропинкам, ведущим к её двери. Они молчаливо сошлись на предположении, что проект, над которым работали в этом здании, связан с экспериментами над вирусами опаснейших болезней.

Оба этажа занимали лаборатории, заполненные клетками с морскими свинками, собаками и крысами. Но сердцем здания была комната в подвальном этаже, глубоко под землёй. Стены этой комнаты неумело покрыли листами какого-то пористого звукопоглощающего материала, на обивке начали появляться трещины, сквозь которые виднелся голый камень.

Здание постоянно охраняли четверо специальных охранников. В этот вечер число охранников увеличили до шестнадцати человек, вызванных междугородным звонком из Нью-Йорка для выполнения особого задания. Охранники, так же как и все остальные служащие объекта «Ф», подбирались очень тщательно на основании одного-единственного качества: безграничной способности подчиняться.

Эти шестнадцать человек были выставлены вокруг здания и в пустынных лабораториях первого и второго этажей, где они и дежурили, не проявляя никакого интереса к тому, что происходило внизу, под землёй.

В комнате подвального этажа, под землёй, в стоящих у стены креслах сидели доктор Феррис, Уэсли Моуч и Джеймс Тэггарт. В противоположном углу стояла машина, напоминающая небольшой шкаф неправильной формы. В передней панели машины располагались несколько рядов стеклянных шкал, на которых красным цветом была отмечена критическая точка, квадратный экран, похожий на усилитель, ряды цифр, деревянных рычажков и пластмассовых кнопок, ручка управления с одной стороны и красная стеклянная кнопка с другой. Панель, казалось, выражала больше чувств, чем лицо управляющего машиной техника, рослого молодого человека в рубашке, на которой проступили пятна пота, и с закатанными выше локтей рукавами. Его светло-голубые глаза остекленели от полной сосредоточенности на работе; время от времени он шевелил губами, словно вспоминая зазубренный урок.

Короткий провод соединял машину с аккумулятором, находившимся позади неё. Длинные витки провода, похожие на изгибающиеся щупальца осьминога, протянулись по каменному полу от машины к кожаному мату, расстеленному на полу под конусообразным лучом ослепительного света. На мате, привязанный к нему ремнями, лежал Джон Голт. Он был обнажён. Маленькие металлические диски электродов на кончиках проводов были присоединены к его запястьям, плечам, бёдрам и лодыжкам. Какое-то приспособление, напоминающее стетоскоп и соединённое с усилителем, пристроено на груди.

— Пойми, — сказал доктор Феррис, впервые обращаясь к Голту, — мы хотим, чтобы ты взял на себя управление экономикой страны. Мы хотим, чтобы ты стал диктатором. Хотим, чтобы ты управлял. Понятно? Мы хотим, чтобы ты отдавал приказы и думал, какие приказы следует отдавать. Мы добьёмся того, чего хотим. Никакие призывы, логика, возражения или пассивное послушание тебя не спасут. Нам нужны идеи — иначе тебе не поздоровится. Мы не выпустим тебя отсюда до тех пор, пока ты не скажешь, какие примешь меры для спасения нашей системы. А потом заставим тебя рассказать об этом по радио всей стране. — Он поднял руку, показывая секундомер: — Даю тебе тридцать секунд. Решай, начнёшь говорить или нет. Если нет — начнём мы. Понятно?

Голт смотрел ему прямо в глаза, лицо его ничего не выражало, будто он понимал больше, чем сказал Феррис. Он не отвечал.

Все прислушивались к раздававшемуся в тишине тиканью часов — часы отсчитывали секунды — и к тяжёлому, прерывистому дыханию Моуча, вцепившегося в ручки кресла.

Феррис сделал знак технику, стоявшему у машины. Техник дёрнул рычаг, зажглась красная стеклянная кнопка, и послышались два новых звука: низкое жужжание электромотора и странный стук, похожий на приглушённое тиканье часов. Они не сразу поняли, что этот стук слышен из усилителя и что они слышат биение сердца Голта.

— Номер три, — сказал Феррис, делая знак пальцем. Техник нажал кнопку под одной из шкал. По телу Голта пробежала волна дрожи. Его левая рука судорожно подёргивалась от электрического тока, идущего по проводу, пропущенному между его левым запястьем и плечом. Он откинул назад голову, закрыл глаза, сжал зубы и не проронил ни звука.

Когда техник убрал руку с кнопки, рука Голта перестала вздрагивать. Он не двигался.

Трое переглянулись ищущим взглядом. Глаза Ферриса не выражали ничего, во взгляде Моуча отразился ужас, во взгляде Тэггарта — разочарование. Тишину нарушал звук приглушённого биения сердца.

— Номер два, — произнёс Феррис.

На этот раз заряд направили между правым бедром и лодыжкой Голта, и конвульсии сотрясали его правую ногу. Он схватился обеими руками за края мата. Его голова дёрнулась, затем он снова затих. Сердце забилось немного быстрее.

Моуч отвернулся, вжавшись в спинку кресла. Тэггарт остался сидеть на краешке кресла, подавшись вперёд.

— Номер один, постепенно, — сказал Феррис.

Торс Голта подбросило, затем его сотрясла долгая судорога, особенно заметная возле связанных кистей рук, электрический разряд заставлял биться в конвульсиях всю верхнюю часть его туловища, от одного запястья до другого. Техник медленно поворачивал ручку, увеличивая силу разряда. Стрелка на шкале приближалась к критической отметке. Дыхание Голта, вырывавшееся из его поражённых лёгких, стало прерывистым.

— Получил? — зарычал Феррис. Ток отключили.

Голт молчал. Он вдохнул полной грудью. Сердце бешено колотилось. Но постепенно дыхание становилось ровнее, он заставил себя расслабиться.

— Что вы с ним миндальничаете? — завопил Тэггарт, впившись взглядом в обнажённое тело на матрасе.

Голт на мгновение открыл глаза и взглянул на троих мужчин. Взгляд его был спокойным и трезвым, не выдававшим никаких мыслей или чувств. Затем он уронил голову и тихо лежал с закрытыми глазами, словно забыл о них.

Его нагое тело выглядело странно неуместным в этом подвале. Они это знали, хотя ни один из них не признался бы в этом даже самому себе. Линии его высокой фигуры, от лодыжек до узких бёдер, талии, широких плеч, выдерживали сравнение с линиями древнегреческих статуй, и наполнены они были тем же содержанием. Только они были более удлинёнными, более лёгкими и предполагали бо́льшую подвижность, бо́льшую силу и неутомимую энергию — это тело могло принадлежать не воину на колеснице, а скорее творцу самолётов. И подобно тому, как смысл древнегреческой статуи — изображение человека в образе бога — вступал в противоречие с атмосферой выставочных залов нашего времени, его тело выглядело странно в этом подвале — месте доисторического варварства. Дисгармония казалась ещё большей, потому что Голт удивительно органично вписывался в мир проводов и нержавеющей стали, точных инструментов и рычагов на пульте управления. Возможно — и именно этой мысли яростней всего противились те, кто наблюдал за пыткой, именно эта мысль гнездилась глубоко в их душах, потому что на поверхность она выливалась в виде неясной ненависти и смутного ужаса, — возможно, именно отсутствие в современном мире таких статуй превратило генератор в осьминога, и может быть, именно поэтому тело Голта оказалось в щупальцах этого осьминога.

— Я слыхал, ты здорово разбираешься в электричестве, — сказал Феррис и ухмыльнулся. — Но и мы тоже — как ты думаешь?

Ответом ему послужили всё те же два звука: гул мотора и биение сердца Голта.

— Смешанные разряды! — приказал Феррис, сделав знак технику.

Удары тока следовали теперь один за другим, нерегулярно и непредсказуемо, практически без перерыва или с перерывом до нескольких минут. Лишь по судорогам, которые сотрясали ноги, руки, торс или всё тело Голта, можно было догадаться, что электрический разряд проходит между какими-то двумя электродами или через все электроды сразу. Стрелки на шкалах то приближались к критическим отметкам, то вновь отклонялись к нулю: машину создавали с таким расчётом, чтобы причинить жертве сильнейшую боль, не повредив, однако, тела.

Ожидание очередного удара оказалось невыносимым даже для самих наблюдателей. Минуты ожидания заполнились звуками сердцебиения: сердце Голта колотилось теперь в рваном ритме. Паузы были рассчитаны так, чтобы сердцебиение могло возвратиться к нормальному ритму, но жертва, в любую секунду ожидающая очередного разряда, не могла вздохнуть свободно.

Голт лежал расслабившись, он будто не старался бороться с болью, а подчинялся ей, пытался не уменьшить её, а вынести. Он то приоткрывал рот, вдыхая, то из-за внезапного шока вновь крепко сжимал губы, он не сопротивлялся дрожи, охватывавшей его одеревеневшие мышцы, но гасил её в ту же секунду, как разряд кончался. Лишь кожа на лице натянулась и плотно сжатые губы несколько раз искривились. Когда электрический удар прошёл через его грудную клетку, голова его дёрнулась и медно-золотые пряди волос разлетелись, словно под порывами ветра, дующего прямо в лицо. Тем, кто наблюдал за ним, показалось странным, что волосы его темнеют, пока наконец они не поняли, что его голова стала мокрой от пота. Они думали, что жертва, слыша стук собственного сердца, готового, кажется, в любую секунду разорваться, должна испытывать ужас. Но от ужаса дрожали сами палачи, прислушиваясь к неровному, прерывистому ритму и почти не дыша всякий раз, когда биение сердца останавливалось. Казалось, сердце неистово бьётся, колотясь в отчаянном гневе, в агонии о стенки рёбер, — сердце протестовало, человек не делал к этому никаких попыток. Он лежал спокойно, закрыв глаза, слушая, как сердце борется за жизнь. Уэсли Моуч сорвался первым.

— О господи, Флойд! — закричал он. — Не смей убивать его! Его нельзя убивать! Если он умрёт, мы умрём тоже!

— Он не умрёт, — огрызнулся Феррис. — И захочет, да не умрёт! Машина не даст! Всё рассчитано! Никакой опасности нет!

— Но может, хватит? Теперь он подчинится! Я уверен!

— Нет! Не хватит! Я не хочу, чтобы он подчинялся. Нужно заставить его добровольно работать на нас!

— Давай! — закричал Тэггарт. — Чего ты ждёшь? Разве ток не должен быть сильнее? Он ведь ещё ни разу не вскрикнул!

— Что с тобой? — задохнулся Моуч, случайно увидев выражение лица Тэггарта, наблюдавшего за сотрясающими тело Голта судорогами. Тэггарт напряжённо смотрел на Голта, но глаза его казались стеклянными, мёртвыми; мышцы лица стянулись в непотребную карикатуру на наслаждение, взгляд стал бессмысленным.

— Получил? — вопил Феррис. — Теперь ты готов хотеть того же, что и мы?

Ответа не последовало. Иногда Голт поднимал голову и смотрел на них. Под глазами у него проступили тёмные круги, но взгляд был ясен и твёрд.

Наблюдателей охватила всё возрастающая паника, они уже не контролировали ни себя, ни ситуацию — комната наполнилась невнятными пронзительными выкриками:

— Мы хотим, чтобы ты взял это на себя!.. Мы хотим, чтобы ты управлял!.. Мы приказываем тебе приказывать!.. Требуем, чтобы ты стал диктатором!.. Приказываем тебе спасти нас!.. Приказываем тебе думать!..

Ответом им был лишь стук сердца, от жизни которого зависели и их жизни.

Электрический разряд пронзил грудную клетку Голта, и сердце его забилось рывками, словно спотыкаясь, — и вдруг тело ослабло, затихло, сердцебиения больше не слышалось.

Наступившая тишина потрясла их, но прежде чем они смогли вскрикнуть, охвативший их ужас стал невыносимым, потому что Голт открыл глаза и поднял голову.

Потом они осознали, что не слышно и шума мотора, красная лампочка на пульте погасла — ток больше не подавался, генератор перегорел.

Техник снова и снова без толку нажимал на кнопку. Снова и снова дёргал рычаг. Потом пнул машину ногой. Красная лампочка не загоралась, мотор не гудел.

— Ну? — лязгнул зубами Феррис. — Ну? В чём дело?

— Генератор не работает, — беспомощно произнёс техник.

— Что с ним?

— Не знаю.

— Ну так выясни и исправь!

Техник не являлся профессиональным электриком. Его взяли на эту работу не потому, что он был квалифицированным специалистом, а потому, что он был готов не раздумывая нажать на любую кнопку, которую ему укажут. Ему требовались такие усилия, чтобы что-нибудь понять, что можно было не сомневаться — в его сознании не оставалось места ни для чего другого. Он открыл щит на задней панели машины и в замешательстве уставился на спутанные витки проводов: внешне всё выглядело исправным. Он натянул резиновые перчатки, взял плоскогубцы, подтянул наугад несколько гаек и почесал в затылке.

— Не знаю, — сказал он, в его голосе слышалась беспомощная покорность. — Откуда мне знать?

Трое мужчин вскочили с места и окружили машину, уставившись на её упрямые детали. Они сделали это непроизвольно — они знали, что здесь ничем помочь не могут.

— Ты должен её исправить! — завопил Феррис. — Она должна работать! Нам нужно электричество!

— Мы должны продолжить! — кричал Тэггарт, его трясло. — Это нелепо! Так не пойдёт! Меня ничто не остановит! Я не дам ему уйти! — Он показал на мат.

— Сделай что-нибудь! — кричал Феррис на техника. — Не стой же! Сделай что-нибудь! Исправь её! Я приказываю тебе её исправить!

— Но я не знаю, что с ней, — в изумлении ответил техник.

— Так посмотри.

— Как?

— Я приказываю тебе её исправить! Слышишь? Она должна работать — иначе я уволю тебя и брошу в тюрьму!

— Но я не знаю, что с ней. — Техник в замешательстве вздохнул. — Не знаю, что и делать.

— Неисправен прерыватель, — произнёс кто-то позади них. Они в смятении обернулись. Голт с трудом дышал, но говорил резким, уверенным тоном инженера. — Его нужно достать и вскрыть алюминиевый цилиндр. Внутри спаяны два контакта. Их нужно разъединить, взять небольшой напильник и зачистить сгоревшие концы. Потом снова закрыть цилиндр, вставить прерыватель на место — и генератор заработает.

На мгновение воцарилась глубокая тишина.

Техник во все глаза уставился на Голта — тот выдержал его взгляд. И даже он понял выражение его смеющихся глаз: Голт презрительно усмехался.

Техник отступил назад. Даже в его голове, где всё представлялось неясным и туманным, зародилось ещё зыбкое, неоформившееся, невысказанное осознание того, что́ происходит в этом подвале.

Он взглянул сначала на Голта, потом на троих остальных, на машину. Затем вздрогнул, уронил плоскогубцы и выбежал из комнаты.

Голт рассмеялся.

Трое мужчин медленно попятились. Они пытались запретить себе понять то, что понял техник.

— Нет! — вскричал вдруг Тэггарт, взглянув на Голта и рванувшись вперёд. — Нет! Я не дам ему уйти! — Он упал на колени, отчаянно пытаясь найти алюминиевый цилиндр вибратора. — Я её исправлю! Сам! Мы должны продолжить! Должны сломить его!

— Полегче, Джим, — с тревогой сказал Феррис, пытаясь поднять его с колен.

— Может… может, отложим это на одну ночь? — умоляюще произнёс Моуч; он смотрел на дверь, за которой скрылся техник, в его взгляде смешались зависть и ужас.

— Нет! — вскричал Тэггарт.

— Но, Джим, ведь он получил своё. Не забывай, нужно действовать осторожно!

— Нет! Ему этого мало! Он ещё ни разу не вскрикнул!

— Джим! — воскликнул вдруг Моуч. Что-то в лице Тэггарта ужаснуло его. — Мы не можем убить его! Ты это знаешь!

— Мне всё равно! Я хочу его сломить! Хочу слышать, как он закричит! Хочу…

И тут Тэггарт сам закричал. Он пронзительно завопил, словно вдруг увидел что-то, хотя смотрел в пустоту и глаза его были пусты. То, что он увидел, было в нём самом. Защитные стены эмоций, желания уклониться, притворства, полумысли и псевдослова, выстроенные им за все эти годы, рухнули в одно мгновение — в ту минуту, когда он понял, что желал смерти Голта, зная, что за этой смертью последует его собственная.

Он внезапно понял, что́ за движущая сила управляла им всю жизнь. Ни его одинокая душа, ни любовь к другим, ни сознание собственного долга, ни все те лживые объяснения, которыми он поддерживал самоуважение, — этой движущей силой была страсть к уничтожению всего живого ради всего неживого. Его раздирало неистовое стремление бросить вызов реальности, разрушить все живые ценности, чтобы доказать самому себе, что он может существовать, попирая реальность, и что он никогда не будет связан никакими неизменными, непреложными фактами.

Секунду назад он чувствовал, что ненавидит Голта больше всех людей, и его ненависть служила доказательством, что Голт несёт с собой зло. Ему даже не нужно было определять, в чём состоит это зло, он хотел сокрушить Голта ради собственного спасения. Теперь он знал, что желал сокрушить Голта даже ценой собственной жизни, знал, что никогда по-настоящему не хотел жить, знал, что хотел испытать, а затем сломить величие Голта, — он сам признавал это величие, величие как единственную мерку человека, который управлял реальностью, как никто другой.

В ту самую секунду, когда он, Джеймс Тэггарт, оказался перед выбором: принять реальность или умереть, он интуитивно выбрал смерть. Смерть он предпочёл подчинению тому миру, для которого Голт был ярким солнцем. В лице Голта он пытался — и теперь он это знал — сокрушить всё живое.

Это знание отражалось в сознании Джеймса не посредством слов, потому что всё его знание состояло из эмоций. И сейчас им руководили эмоции, эмоции и видение, которое он не в силах был отогнать. Он уже не мог взывать к туманной невыразительности привычных слов, чтобы скрыть видения тех глухих закоулков мысли, которые он всегда заставлял себя не видеть. А сейчас он отчётливо видел в каждом тупике свою ненависть к подлинной жизни. Он видел лицо Шеррил Тэггарт, которая была так полна радостного желания существовать, — и именно это желание он всегда хотел сокрушить. Он видел собственное лицо — лицо убийцы, которого все должны справедливо ненавидеть; убийцы, который разрушал ценности лишь потому, что это ценности, который убивал, чтобы скрыть своё собственное неискупимое зло.

— Нет… — застонал он, глядя на то, что предстало перед его внутренним взором, тряся головой, чтобы отогнать это видение. — Нет… Нет…

— Да, — сказал Голт.

Тэггарт увидел, что Голт смотрит ему прямо в глаза, словно видит там то же, что видел он сам.

— Я сказал тебе об этом по радио, правда? — сказал Голт.

Именно этого Джеймс Тэггарт страшился, того, от чего нельзя было убежать: объективной истины.

— Нет… — повторил он слабым голосом, но в голосе этом уже отсутствовала жизнь.

Мгновение он стоял, уставясь невидящим взглядом в пустоту, потом ноги его подкосились, словно подвернулись, и он сел на пол, всё ещё глядя перед собой, но уже не осознавая, ни где он, ни что с ним.

— Джим!.. — воскликнул Моуч. Он не отвечал.

Ни Моуч, ни Феррис не интересовались, что случилось с Тэггартом. Оба знали, что не надо пытаться ничего понять, потому что они рискуют разделить участь Тэггарта. Они знали, кто сломался этой ночью, знали, что это конец Джеймса Тэггарта и уже не имеет значения, выживет его бренная оболочка или нет.

— Давайте… давайте уведём отсюда Джима, — неуверенно произнёс Феррис. — Отведём его к врачу… или куда-нибудь.

Они подняли Тэггарта на ноги, он не сопротивлялся, словно во сне. Когда его подталкивали, он переставлял ноги. Он сам оказался в том состоянии, до которого хотел довести Голта. Приятели вывели его из комнаты, поддерживая под руки.

Он спас их от необходимости признаться самим себе, что они хотят укрыться где-нибудь, где бы их не видел Голт. Голт наблюдал за ними. Его взгляд говорил, что он всё прекрасно понимает.

— Мы ещё вернёмся, — буркнул Феррис начальнику охраны. — Оставайтесь здесь и никого не впускайте. Понятно? Никого!

Они втолкнули Тэггарта в машину, ожидавшую у входа, неподалёку от зарослей деревьев.

— Мы вернёмся, — повторил Феррис в пустоту, деревьям и чёрному небу.

Сейчас они были уверены только в одном: надо уйти из этого подвала, подвала, в котором рядом с перегоревшим мёртвым генератором лежал, связанный по рукам и ногам, живой генератор энергии.

Глава 10

Во имя всего лучшего в нас

Дэгни направилась прямо к охраннику, стоявшему у дверей объекта «Ф». Она шла целеустремлённо, спокойно и не таясь. Стук её каблучков по тропинке раздавался в тишине под деревьями. Она подняла лицо к лунному свету, дав охраннику возможность узнать её.

— Впустите меня, — сказала она.

— Вход воспрещён, — механическим голосом отчеканил он. — Приказ доктора Ферриса.

— Я здесь по приказу мистера Томпсона.

— Да?.. Я… я ничего не знаю об этом.

— Я знаю.

— То есть доктор Феррис мне ничего об этом не говорил… мэм.

— Я говорю.

— Но приказывать мне может только доктор Феррис.

— Вы хотите нарушить приказ мистера Томпсона?

— О нет, мэм! Но… если доктор Феррис сказал никого не впускать, это значит — никого. — Он добавил неуверенно и с мольбой в голосе: — А?

— Вы знаете, что моё имя Дэгни Тэггарт, вы видели мои фотографии в газетах рядом с портретами мистера Томпсона и других членов правительства?

— Да, мэм.

— Решайте сами, хотите ли вы нарушить их приказ.

— О нет, мэм! Не хочу!

— Тогда впустите меня.

— Но я не могу нарушить и приказ доктора Ферриса.

— Выбирайте.

— Не могу, мэм! Кто я такой, чтобы выбирать?

— Придётся.

— Послушайте, — поспешно сказал он, вытаскивая из кармана ключ и поворачиваясь к двери, — я спрошу главного. Он…

— Нет, — сказала она.

Что-то в её голосе заставило его обернуться: в её руке был револьвер, она целилась ему в сердце.

— Слушай внимательно, — сказала она. — Либо ты меня впустишь, либо я тебя застрелю. Попробуй выстрелить первым, если сможешь. У тебя есть только этот выбор. Решай.

Он раскрыл рот и выронил ключ.

— Убирайся с дороги! — сказала она.

Он в смятении затряс головой, прижавшись спиной к двери.

— О господи, мэм! — умоляюще захныкал он. — Я не могу стрелять в вас, ведь вы от мистера Томпсона! Но и впустить вас я тоже не могу — ведь доктор Феррис запретил! Что мне делать? Я маленький человек! Я только выполняю приказы! Я не могу решать!

— Это твоя жизнь, — сказала она.

— Если вы позволите мне спросить главного, он мне скажет, он…

— Я не позволю тебе никого спрашивать.

— Но как же мне знать, правда ли, что у вас приказ от мистера Томпсона?

— Никак. Может, никакого приказа и нет. Может, я сама по себе и тебя накажут, если ты мне подчинишься. А может, у меня есть приказ и тебя бросят в тюрьму за неподчинение. Может, доктор Феррис и мистер Томпсон это согласовали. А может, и нет и тебе придётся ослушаться того или другого. Тебе придётся решать самому. Спросить некого, некого позвать, никто тебе не поможет. Тебе придётся решать самому.

— Но я не могу! Почему я?

— Потому что дорогу мне преградил ты.

— Но я не могу! Я не должен решать!

— Считаю до трёх, — сказала она, — потом стреляю.

— Подождите! Подождите! Я ведь не сказал ни «да», ни «нет»! — закричал он, сильнее прижимаясь к двери, словно лучшей защитой для него было не двигаться и не принимать никаких решений.

— Один… — начала она; она видела, с каким ужасом он на неё смотрит. — Два… — Она понимала, что револьвер внушал ему меньший ужас, чем выбор, который он должен был сделать. — Три.

Она, которая не осмелилась бы выстрелить в животное, нажала на спусковой крючок и спокойно и равнодушно выстрелила прямо в сердце человека, который хотел существовать, не принимая на себя никакой ответственности.

Револьвер был с глушителем. Послышался только стук упавшего к её ногам тела.

Она подобрала ключ и подождала несколько коротких мгновений, как они и договорились.

Франциско приблизился первым, выйдя из-за угла здания. Потом к ним присоединились Хэнк Риарден и Рагнар Даннескьолд. Вокруг здания, среди деревьев, было выставлено четверо охранников. От них уже избавились: один был мёртв, трое, связанные и с кляпом во рту, лежали в зарослях.

Она безмолвно отдала ключ Франциско. Он отпер дверь и вошёл один, оставив дверь приоткрытой. Трое остальных остались ждать у двери снаружи.

Холл освещала голая лампочка, свисавшая с потолка. Наверх вела лестница, у её подножья стоял охранник.

— Кто вы? — вскрикнул он при виде Франциско, вошедшего с видом хозяина. — Сегодня сюда никому нельзя!

— Мне можно, — сказал Франциско.

— Почему вас впустил Расти?

— Наверное, у него были причины.

— Он не должен был этого делать!

— Кое-кто думает иначе. — Франциско быстро оглядел холл. Второй охранник стоял на верхней площадке лестницы, глядя вниз и прислушиваясь к разговору.

— Чем вы занимаетесь?

— Добычей меди.

— Что? Я спрашиваю — кто вы?

— Имя очень длинное. Я назову его вашему главному. Где он?

— Здесь задаю вопросы я! — Но он на шаг отступил. — Вы… вы не стройте из себя шишку, не то…

— Эй, Пит, да он и есть шишка! — крикнул второй охранник, парализованный поведением Франциско.

Но первый охранник старался не обращать на это внимания. Чем больше он пугался, тем громче говорил. Он буркнул Франциско:

— Что вам нужно?

— Я говорил, что скажу об этом главному. Где он?

— Здесь задаю вопросы я!

— А я не отвечаю.

— Вот как? — рассвирепел Пит, который мог придумать лишь один способ выйти из затруднительного положения: его рука потянулась к висевшему на бедре револьверу.

Реакция Франциско была стремительнее. Его револьвер стрелял бесшумно. Охранники увидели только, как револьвер вылетел из руки Пита. По его разбитым пальцам заструилась кровь, и он глухо застонал. Он упал, постанывая. Едва успев понять, что произошло, второй охранник увидел, что револьвер Франциско нацелен на него.

— Не стреляйте, мистер! — закричал он.

— Спускайся, подними руки вверх, — приказал Франциско, одной рукой держа револьвер и целясь, а другой подавая сигнал тем, кто ждал у двери.

Риарден вошёл в холл и, когда охранник спустился, разоружил его, а Даннескьолд связал ему руки и ноги. Больше всего охранника, кажется, испугало появление Дэгни. Он ничего не мог понять: трое мужчин были в кепках и ветровках, и, если бы не манеры, их можно было бы принять за шайку разбойников; присутствие женщины было необъяснимо.

— Ну, — спросил Франциско, — где ваш старший?

Охранник мотнул головой в сторону лестницы:

— Наверху.

— Сколько всего охранников в здании?

— Девять.

— Где?

— Один на лестнице, ведущей в подвал. Остальные наверху.

— Где?

— В большой лаборатории. Той, что с окном.

— Все?

— Да.

— Что это за комнаты? — Франциско указал на двери, ведущие из холла.

— Тоже лаборатории. Они заперты на ночь.

— У кого ключи?

— У него. — Охранник мотнул головой в сторону Пита. Риарден и Даннескьолд достали ключи из кармана Пита и начали бесшумно и быстро открывать комнаты. Франциско продолжал:

— Кто-нибудь ещё есть в здании?

— Нет.

— А заключённый?

— А… да, кажется, есть. Наверное, есть, иначе мы бы здесь не дежурили.

— Он ещё здесь?

— Этого я не знаю. Нам не говорят.

— Доктор Феррис здесь?

— Нет. Уехал минут десять — пятнадцать назад.

— Дверь из лаборатории наверху выходит прямо на лестничную площадку?

— Да.

— Сколько там дверей?

— Три. На лестницу выходит средняя.

— Куда ведут остальные?

— Одна в маленькую лабораторию, другая в кабинет доктора Ферриса.

— Они соединены друг с другом?

— Да.

Франциско повернулся к своим спутникам, и вдруг охранник взмолился:

— Мистер, можно вопрос?

— Давай.

— Кто вы?

Торжественно, словно на официальном приёме, он представился:

— Франциско Доминго Карлос Андрес Себастьян д’Анкония.

Охранник задохнулся от изумления. Франциско отвернулся от охранника к своим спутникам и начал шёпотом совещаться с ними.

Через мгновение по лестнице быстро и бесшумно поднялся Риарден.

У стен лаборатории располагалось множество клеток с крысами и морскими свинками. Их туда перенесли охранники, игравшие сейчас в покер за длинным столом в центре помещения. Шестеро играли, двое с револьверами наизготовку стояли в противоположных углах, держа под прицелом входную дверь. Риардена не застрелили сразу же, как только он вошёл, лишь потому, что его лицо было всем знакомо. Его слишком хорошо знали и совсем не ждали здесь. Восемь человек воззрились на него, узнав и не веря собственным глазам.

Он стоял у двери, сунув руки в карманы с небрежным и уверенным видом хозяина.

— Кто здесь за старшего? — коротко спросил он тоном человека, желающего оставаться вежливым, но и не желающего терять время попусту.

— Вы же… не может быть… — запинаясь, начал длинный угрюмый человек за карточным столом.

— Я Хэнк Риарден. Вы здесь старший?

— Да! Но откуда, чёрт возьми, вы взялись?

— Из Нью-Йорка.

— Что вы здесь делаете?

— Как видно, вас не предупредили?

— Разве меня нужно было… О чём? — В голосе начальника охраны ясно прозвучали обида, возмущение, подозрение, что его боссы не сочли нужным поставить его в известность и тем самым подорвали его авторитет. Начальник был высоким, худощавым человеком с резкими движениями, желтоватым болезненным лицом и бегающими глазами наркомана.

— О том, зачем я здесь.

— Вам… вам здесь нечего делать, — отрезал начальник охраны, боясь одновременно и того, что его обманывают, и того, что ему, возможно, не сообщили о каком-то важном решении. — Ведь вы предатель, дезертир и…

— Вижу, вы ещё ничего не знаете, старина.

Семеро остальных охранников смотрели на Риардена с суеверным трепетом и неуверенностью. Двое с револьверами наизготовку всё ещё автоматически, бездумно, как роботы, держали его на прицеле. Он, казалось, не замечал их.

— Ну и зачем же, как вы говорите, вы здесь? — буркнул начальник охраны.

— Вы должны передать мне заключённого.

— Если вы из главного управления, то должны знать, что нам не должно быть известно ни о каком заключённом и что никто не должен его видеть.

— Да, кроме меня.

Начальник охраны вскочил, рванулся к телефону и схватил трубку. Не успев поднести к уху, он тут же бросил её: все поняли, что провода перерезаны и телефон молчит. Охранники запаниковали. Начальник охраны в смятении обернулся к Риардену. В глазах его было обвинение. Он наткнулся на слегка пренебрежительный, укоряющий голос Риардена:

— Так не охраняют, разве можно было до этого доводить? Отдайте лучше заключённого мне, пока с ним ничего не случилось, иначе я подам рапорт о вашей халатности и неподчинении приказу.

Начальник охраны тяжело опустился на стул, сгорбился над столом и поднял глаза на Риардена. Его измождённое лицо стало похоже на мордочку одного из зверьков, что копошились в клетках.

— Кто этот заключённый? — спросил он.

— Дорогой мой, — сказал Риарден, — если ваши непосредственные начальники не посчитали нужным сообщить это вам, я тем более не стану.

— Они и о вашем появлении здесь не посчитали нужным мне сообщить! — вскричал начальник охраны. Голос его звучал злобно и беспомощно, заражая беспомощностью и подчинённых. — Откуда мне знать, что вы от них? Телефон не работает, кто может подтвердить ваши слова? Откуда мне знать, что делать?

— Это ваши проблемы.

— Я вам не верю! — Крик сорвался на визг, слишком резкий и потому неубедительный. — Не верю, что правительство могло послать вас сюда с заданием. Вы ведь один из друзей Джона Голта, предателей, которые скрылись, которые…

— Ты ничего не слышал?

— О чём?

— Джон Голт договорился с правительством, и мы все вернулись.

— Слава богу! — воскликнул самый молодой из охранников.

— Заткнись! Рылом не вышел о политике рассуждать! — рявкнул на него начальник охраны. Он снова повернулся к Риардену: — Почему же об этом не сообщили по радио?

— А вы считаете, что вышли рылом указывать правительству, где и как объявлять о своей политике?

Наступило молчание. Слышно было, как зверюшки царапают прутья клетки.

— Полагаю, следует напомнить, — сказал Риарден, — что вы здесь не для того, чтобы обсуждать приказы, а для того, чтобы их выполнять. Не для того, чтобы знать или понимать политические соображения ваших боссов, высказывать свои суждения, делать выбор или сомневаться.

— Но я не уверен, что должен подчиняться вам.

— Откажитесь — и ответите за последствия.

Сгорбившись над столом, начальник охраны медленно, раздумывая, перевёл взгляд с лица Риардена на охранников с револьверами, стоявших по углам. Почти неуловимым движением охранники прицелились. В комнате послышался нервный шорох. В одной из клеток визгливо пискнул зверёк.

— Думаю, следует вас предупредить, — сказал Риарден несколько жёстче, — что я не один. Мои друзья ждут снаружи.

— Где?

— У этой двери.

— Сколько?

— Увидите — так или иначе.

— Эй, шеф, — раздался слабый, просящий голос одного из охранников, — не надо ссориться с этими людьми, они…

— Заткнись! — взревел начальник охраны, вскакивая и целясь в говорящего. — Эй, вы, а ну не трусить! — Он кричал, стараясь обмануть себя в том, что уже знал. Они струсили. Он был близок к панике, не желая признаваться самому себе, что его людей каким-то образом разоружили. — Нечего бояться! — Он кричал это самому себе, стараясь вернуть себе уверенность в той единственной сфере, где чувствовал себя уверенно — в сфере насилия. — Нечего и некого! Я вам покажу! — Он резко обернулся и трясущейся рукой выстрелил в Риардена.

Кто-то заметил, что Риарден покачнулся и схватился правой рукой за левое плечо. Остальные в эту секунду смотрели, как револьвер выскользнул из руки их начальника и со стуком упал на пол. Начальник вскрикнул, из его запястья сочилась струйка крови. Потом уже все увидели, что слева в дверном проёме стоит Франциско д’Анкония, который всё ещё держит револьвер с глушителем, направленный на начальника охраны.

Все вскочили, схватившись за оружие, но не осмеливаясь стрелять, и упустили момент.

— На вашем месте я бы не стал, — сказал Франциско.

— Иисусе! — задохнулся один из охранников, с трудом пытаясь вспомнить имя. — Ведь это… это тот самый парень, который взорвал все медные шахты в мире!

— Верно, — отозвался Риарден.

Охранники невольно попятились от Франциско и, обернувшись, увидели Риардена, всё ещё стоявшего в проёме входной двери с револьвером в правой руке. На его плече расплывалось тёмное пятно.

— Стреляйте же, вы, подонки! — завопил начальник охраны своим растерявшимся подчинённым. — Чего вы ждёте? Стреляйте, убейте их! — Он опёрся одной рукой о стол, из другой сочилась кровь. — Я подам рапорт на каждого, кто не будет стрелять. Вас приговорят к смерти!

— Бросьте оружие, — приказал Риарден.

Семеро охранников мгновение стояли неподвижно, не подчиняясь ни тому, ни другому.

— Выпустите меня отсюда! — завопил самый молодой из них, рванувшись к двери справа. Он распахнул дверь и отскочил — >на пороге с револьвером в руке стояла Дэгни Тэггарт.

Охранники медленно пятились к центру комнаты, пытаясь осознать происходящее и совершенно утратив чувство реальности, и эта утрата обезоружила их. В присутствии таких легендарных личностей, которых они и не мечтали увидеть, они чувствовали себя так, будто им приказывали стрелять по привидениям.

— Бросьте оружие, — повторил Риарден. — Вы не знаете, зачем вы здесь. Мы знаем. Вы не знаете, кого вы сторожите. Мы знаем. Вы не знаете, почему вам приказано его сторожить. Мы знаем, почему мы хотим его освободить. Вы не знаете, за что вы сражаетесь. Мы знаем, за что сражаемся мы. Если вы умрёте, вы даже не будете знать, за что умираете. Если умрём мы, мы будем знать за что.

— Не… не слушайте его! — завопил начальник охраны. — Стреляйте! Приказываю вам стрелять!

Один из охранников взглянул на начальника, положил револьвер и, подняв вверх руки, отошёл от группы в сторону Риардена.

— Чёрт тебя побери! — заорал начальник охраны, схватил левой рукой револьвер и выстрелил в дезертира.

Едва тот упал, как окно разлетелось на тысячи осколков — с ветки дерева, как из катапульты, в комнату впрыгнул высокий, стройный человек. Едва встав на ноги, он выстрелил в ближайшего охранника.

— Кто это? — раздался чей-то поражённый ужасом голос.

— Рагнар Даннескьолд.

В ответ раздалось три звука: долгий, нарастающий панический вопль, грохот четырёх револьверов, брошенных на пол, и лай пятого — начальник охраны внезапно выстрелил себе в лоб.

К тому времени как четверо уцелевших бойцов гарнизона начали приводить в порядок свои мысли, они уже лежали связанные, с кляпами во рту. Пятый стоял, руки его были связаны за спиной.

— Где заключённый? — спросил его Франциско.

— В подвале… наверное.

— У кого ключи?

— У доктора Ферриса.

— Где лестница в подвал?

— За дверью в кабинет доктора Ферриса.

— Показывай.

Едва они двинулись, Франциско повернулся к Риардену:

— Ты в порядке, Хэнк?

— Конечно.

— Хочешь отдохнуть?

— Нет, чёрт возьми.

С порога двери, ведущей в кабинет доктора Ферриса, они глянули вниз, на пролёт круто спускающейся вниз каменной лестницы, и увидели стоящего на нижней площадке охранника.

— Руки вверх, поднимайся! — приказал Франциско. Охранник увидел решительно настроенного незнакомца и поблёскивающий револьвер. Этого было достаточно. Он медленно повиновался. Казалось, он с облегчением выбирается из сырого каменного склепа. Его оставили связанным на полу в кабинете вместе с охранником, который показал дорогу.

Четверо спасителей бросились вниз по лестнице к запертой стальной двери. До этой минуты они действовали чётко и дисциплинированно. Теперь внутренние барьеры, казалось, рухнули.

Даннескьолд сломал замок. Первым в подвал вошёл Франциско. Он на долгую секунду загородил дорогу Дэгни — чтобы убедиться, что зрелище не испугает её, затем впустил её, и она устремилась вперёд. Голт, весь обмотанный проводами, поднял голову и приветственно взглянул на них.

Дэгни опустилась на колени у края мата. Голт взглянул на неё совсем так же, как в их первое утро в долине. Улыбка его была словно смех, в ней не было боли; голос звучал мягко и тихо:

— Ни к чему принимать это всё всерьёз, правда?

По её лицу катились слёзы, но она улыбалась радостно и уверенно:

— Конечно.

Риарден и Даннескьолд перерезали связывающие Голта ремни. Франциско поднёс к его губам фляжку с бренди. Голт сделал глоток и, приподнявшись, облокотился на свободные теперь руки.

— Можно сигарету? — попросил он.

Франциско протянул ему пачку со знаком доллара. Рука Голта слегка дрожала, когда он прикуривал от зажигалки. Но рука Франциско дрожала ещё сильней, когда он помогал Голту прикурить.

Взглянув на него поверх пламени, Голт улыбнулся и сказал, словно отвечая на не заданный Франциско вопрос:

— Да, туго пришлось, но не очень, да и ток такой мощности не оставляет последствий.

— Кем бы они ни были, я их найду… — сказал Франциско ровным, безжизненным тоном. Голос его был едва слышен, но присутствующие поняли — он найдёт.

— Если ты их найдёшь, то увидишь, что то, что от них осталось, уже незачем убивать.

Голт взглянул на окружающих его людей. Он видел огромное облегчение в их глазах и гнев, застывший на их лицах. Он понимал, что сейчас они переживают то, что пережил он.

— Всё позади, — сказал он. — Не мучайте себя больше, чем они мучили меня.

Франциско отвернулся.

— Тебя… — прошептал он, — они мучили тебя… пусть бы это был кто угодно, только не ты…

— Но это должен был быть именно я, ведь они хотели испытать последнее средство. Они это сделали, и… — он взмахнул рукой, словно сметая эту комнату, а с ней и тех, кто её создал, на задворки прошлого, — и вот что из этого вышло.

Франциско кивнул, всё ещё не поворачивая лица; в ответ он лишь крепко сжал руку Голта.

Голт приподнялся и сел, медленно восстанавливая свободу движений. Дэгни тут же протянула руку, пытаясь помочь ему. Он взглянул ей в лицо. Она пыталась улыбнуться, сдерживая слёзы. Сколько вынесло его тело! Но — она знала — ничто уже не имеет значения по сравнению с тем, что он жив. Глядя ей в глаза, он поднял руку и кончиками пальцев коснулся воротника её белого свитера, подтверждая и напоминая ей о том единственном, что теперь имело для них значение. Губы её слегка дрогнули, она улыбнулась, она всё поняла.

Даннескьолд нашёл рубашку, брюки и остальную одежду Голта, валявшуюся на полу в углу комнаты.

— Ты сможешь идти, как ты думаешь, Джон? — спросил он.

— Конечно.

Пока Франциско и Риарден помогали Голту одеваться, Даннескьолд спокойно, планомерно, никак не выказывая своих чувств, крушил вдребезги машину для пыток.

Голт ещё неуверенно держался на ногах, но мог стоять, опёршись на плечо Франциско. Первые шаги дались ему с трудом, но, дойдя до двери, он уже мог двигаться сам. Одной рукой он опирался на Франциско, другой обнимал плечи Дэгни, — это была и опора для него, и поддержка для неё.

Они молча спускались к подножию холма. Тёмная стена деревьев защищала их, укрывая от мертвенного света луны и ещё более мрачного отблеска её в окнах Государственного научного института, который остался у них за спиной.

На краю поляны в кустах за следующим холмом был спрятан самолёт Франциско. На километры вокруг не было признаков человеческого жилья. Никто не мог увидеть и рассказать, как внезапно загорелись прожектора самолёта, выхватив из темноты заросли сорняков. Никто не услышал неистового гула мотора, ожившего по мановению руки севшего за штурвал Даннескьолда.

Когда дверца самолёта захлопнулась за ними и они почувствовали под ногами толчок пришедших в движение колёс, Франциско в первый раз улыбнулся.

— Теперь я могу приказывать тебе, это мой первый и единственный шанс, — сказал он, помогая Голту улечься в откидывающемся кресле. — Лежи спокойно, расслабься и забудь обо всём… И ты тоже, — добавил он, повернувшись к Дэгни и указывая на кресло рядом с Голтом.

Колёса вертелись всё быстрей, слегка подпрыгивая на рытвинах, как будто обретали бо́льшую лёгкость и целеустремлённость вместе со скоростью. Когда толчки перестали ощущаться и внизу в темноте поплыли кроны деревьев, Голт молча наклонился и поцеловал руку Дэгни — он покидал мир, который оставался за окнами самолёта, получив то единственное, что хотел у него отобрать.

Франциско достал дорожную аптечку и снимал с Риардена рубашку, чтобы перевязать рану. Голт видел, как по плечу на грудь Риардена стекает алая струйка.

— Спасибо, Хэнк, — сказал он.

Риарден улыбнулся:

— Я повторю твои же слова. Ты мне их сказал в день нашей первой встречи, помнишь? Я благодарил тебя, а ты сказал: «Не нужно говорить спасибо, я ведь сделал это ради себя».

— А я повторю, — сказал Голт, — то, что ты мне тогда ответил: «Вот за это и спасибо».

Дэгни видела, что взгляд, которым они обменялись, выразил больше, чем любые слова, даже больше, чем рукопожатие. Риарден заметил, что она на них смотрит, и слегка прищурился, словно улыбаясь в знак одобрения, словно повторяя то, что сказал ей в своей короткой записке из долины.

Внезапно они услышали голос Даннескьолда, который громко и бурно говорил, ни к кому из них не обращаясь. Они поняли, что он разговаривает по рации:

— Да, все целы и невредимы… Нет, с ним всё в порядке, лишь небольшая слабость, он отдыхает… Нет, ранений нет… Да, мы все здесь. Хэнка Риардена ранили, но… — он обернулся, — он мне сейчас улыбается… Потери? Да, мы там на несколько минут потеряли самообладание, но теперь всё в порядке… Не пытайтесь обогнать меня. В Долине Голта я приземлюсь первым и помогу Кей в ресторане, мы успеем приготовить завтрак.

— Кто-нибудь из посторонних может его услышать? — спросила Дэгни.

— Нет, — ответил Франциско, — они не могут подключиться к этому диапазону.

— И с кем же он разговаривает? — спросил Голт.

— Примерно с половиной мужского населения долины, — ответил Франциско, — со всеми, кому хватило места в самолётах. Они летят за нами. А ты думал, они будут сидеть дома и не попробуют вызволить тебя из лап бандитов? Мы были готовы к открытому вооружённому нападению на институт или даже на «Уэйн-Фолкленд», если понадобится. Но мы понимали, что рискуем потерять тебя; они убили бы тебя, если бы поняли, что проиграли. Поэтому мы решили сначала попытаться вчетвером. Если бы мы потерпели неудачу, начался бы открытый штурм. Они ждали в полумиле. Наши люди стояли на постах в зарослях. Они видели, как мы вошли, и связались с остальными. Ими командовал Эллис Уайет. Кстати, он на твоём самолёте. Мы не смогли добраться до Нью-Гэмпшира одновременно с доктором Феррисом, потому что, в отличие от нас, он мог пользоваться открытыми аэропортами. Кстати, скоро уже не сможет.

— Да, — подтвердил Голт, — не сможет.

— Это было единственным препятствием. Остальное оказалось просто. Я тебе потом расскажу подробней. В любом случае, для того чтобы разбить их гарнизон, нас четверых оказалось достаточно.

— Когда-нибудь, — сказал Даннескьолд, на секунду оборачиваясь к ним, — лет этак через сто, сторонники силы, явные или тайные, уверенные, что управлять теми, кто лучше их, можно только с помощью насилия, поймут, что происходит, когда грубой силе противостоят сила и разум.

— Они это уже поняли, — сказал Голт. — Разве не этому ты их учишь двенадцать лет?

— Я? Да. Но учебный семестр окончился. Сегодня я в последний раз совершил насилие. Это было моим вознаграждением за двенадцать лет. Мои люди уже строят в долине дома. Мой корабль спрятан в надёжном месте, его никому не найти. Там он и будет стоять, пока я не смогу продать его кому-нибудь, кто найдёт ему лучшее применение. Его переоборудуют в трансконтинентальный пассажирский лайнер — великолепный, хотя и небольшой. Я же начну давать другие уроки. Думаю, мне придётся пройтись по трудам того, кто был первым учителем нашего учителя.

Риарден усмехнулся:

— Хотелось бы мне присутствовать на твоей первой лекции по философии в университете. Хотелось бы посмотреть, удастся ли твоим студентам не отвлекаться от этой лекции и как ты будешь отвечать на вопросы, не имеющие никакого отношения к теме. Не удивлюсь, если твои студенты захотят задать их тебе, и не смогу их за это упрекнуть.

— Я скажу им, что ответ на все вопросы в самом предмете.

Внизу, на земле, почти не было огней. Земля под ними лежала сплошным чёрным покрывалом, лишь кое-где в окнах административных зданий мерцал свет. Иногда можно было заметить дрожащий огонёк свечи в окне какого-то расточительного хозяина. Большинство сельских жителей давно жили, как их деды, когда искусственный свет считался непозволительной роскошью и с заходом солнца жизнь в деревнях замирала. Города напоминали оставленные приливом лужицы: в некоторых окнах ещё сияли капельки драгоценного электричества, но постепенно и они исчезали, поглощённые всё надвигающейся пустыней норм, квот, контроля и правил экономии энергии.

Но вот вдали показался Нью-Йорк, бывший когда-то источником этого прилива. Он всё ещё ярко освещал небо, бросая вызов первобытной тьме, словно из последних сил простирая руки к летевшему над ним самолёту в мольбе о помощи. Все невольно выпрямились, словно отдавая дань уважения у смертного одра того, что когда-то было величием.

Сверху они наблюдали за последними конвульсиями города: огни машин, метавшихся по улицам, словно загнанные в тупик, неистово ищущие выход животные; запруженные транспортом мосты; подъезды к мостам походили на гроздья огней — автомобильные пробки намертво блокировали движение; в самолёте был слышен даже отдалённый отчаянный вой сирен.

Известие о том, что главная магистраль материка разорвана, захлестнуло город. Люди выбегали из контор, в панике пытаясь выехать из Нью-Йорка, ища спасения там, где все дороги были отрезаны и спастись было невозможно.

Самолёт уже летел над самыми небоскрёбами, как вдруг город словно вздрогнул, казалось, земля расступилась и поглотила его. Город исчез с лица земли. Лишь спустя мгновение они поняли, что паника достигла электростанций и огни Нью-Йорка потухли.

Дэгни в изумлении вздрогнула.

— Не смотри! — резко приказал Голт.

Она подняла на него глаза. Его лицо было суровым, как всегда, когда он смотрел в лицо фактам.

Она вспомнила то, о чём как-то рассказал ей Франциско: «Он ушёл из „Двадцатого века“. Жил на чердаке в трущобе. Однажды он подошёл к окну и показал на небоскрёбы ночью. Он сказал, что нам придётся погасить огни мира и, когда увидим потускневшие огни Нью-Йорка, мы поймём, что наше дело сделано».

Она вспомнила это, заметив, как молча переглянулись эти трое — Джон Голт, Франциско д’Анкония и Рагнар Даннескьолд.

Она взглянула на Риардена. Он смотрел не вниз, а вперёд. Так же, вспомнила она, как он смотрел на нетронутую целину: в его глазах было будущее, он оценивал, что можно сделать.

Глядя на простирающуюся впереди пустоту, она вспомнила, как однажды, кружа над Эфтонским аэропортом, видела поднимающийся с тёмной земли серебристый самолёт, подобный птице Феникс. Она понимала, что теперь в их самолёте было всё, что осталось от Нью-Йорка.

Она снова посмотрела вперёд. Земля будет безлюдна, так же безлюдна, как пространство, в котором беспрепятственно прокладывал себе дорогу их самолёт, — пуста и свободна. Она знала, что чувствовал Нэт Тэггарт, когда начинал, и теперь у неё впервые возникло такое же чувство: она осознала, что перед ней пустота и на этом пустом месте нужно построить новый материк.

Перед её глазами пронеслось всё её прошлое, борьба, через которую она прошла, и она особенно ясно почувствовала вдохновение, охватившее её в эту минуту. Она улыбалась — про себя она повторяла слова, которыми оценивала прошлое и навсегда прощалась с ним. Это были мужественные, гордые и самоотверженные слова, непонятные большинству, слова из языка деловых людей: «Цена не имеет значения».

Она не изумилась и не взволновалась, когда увидела внизу, в темноте, тонкую ниточку огней, медленно тянущихся сквозь пустоту на запад. Точечка первого огня светилась особенно ярко — это были фары, словно ощупью находившие дорогу во тьме. Она ничего не почувствовала, хотя знала, что это поезд и что ему уготована лишь пустота.

Она обернулась к Голту. Он наблюдал за её лицом, словно следил за её мыслями. Он ответил улыбкой на её улыбку.

— Это конец, — сказала она.

— Это начало, — откликнулся он.

Они откинулись на спинки кресел и молча смотрели друг на друга. Потом их тела наполнились близостью друг друга, это было итогом и значением будущего — но этот итог включал и знание всего, что надо было заслужить, прежде чем другой мог бы олицетворять ценность и его собственного существования.

Нью-Йорк был уже далеко позади, когда они услышали, как Даннескьолд отвечает кому-то по рации:

— Нет, он не спит. Не думаю, что он заснёт сегодня… Думаю, да. — Он обернулся к ним: — Джон, доктор Экстон хочет с гобой поговорить.

— Как? Он тоже летит в том самолёте за нами?

— Конечно.

Голт вскочил и схватил микрофон.

— Здравствуйте, доктор Экстон, — сказал он; в его спокойном, тихом голосе слышалась улыбка.

— Здравствуй, Джон. — По слишком ровному голосу Хью Экстона можно было понять, чего ему стоило дождаться минуты, когда он снова смог произнести эти два слова. — Я просто хотел услышать твой голос… узнать, всё ли в порядке.

Голт рассмеялся и тоном студента, с гордостью демонстрирующего домашнюю работу в качестве доказательства хорошо выученного урока, ответил:

— Конечно, всё в порядке, профессор. Должно было быть в порядке. Иначе и быть не могло. А есть А.

∗ ∗ ∗

Локомотив «Кометы», направлявшейся на восток, вышел из строя в пустыне в самом центре Аризоны. Он остановился внезапно, без всякой видимой причины, как человек, не признававшийся самому себе, что взял на себя слишком много: сломалась какая-то изношенная деталь в моторе.

Эдди Уиллерс вызвал проводника. Его пришлось долго ждать. Когда он всё же пришёл, по смиренному выражению его лица можно было догадаться, каким будет ответ на вопрос.

— Машинист пытается устранить неисправность, мистер Уиллерс, — мягко ответил он. Тон его ясно говорил, что надеяться его служебная обязанность, но сам он давно уже ни на что не надеется.

— Он ещё не знает, в чём дело?

— Он пытается это понять.

Проводник вежливо подождал минуту и повернулся к выходу, но остановился, желая дать какие-то объяснения. Словно какое-то неясное ощущение, привычка подсказывали ему, что любая попытка объяснить происходящее развеет ужас, в котором никто не мог признаться даже самому себе.

— Наши дизели давно нужно было заменить, мистер Уиллерс. Их уже давно бесполезно ремонтировать.

— Я знаю, — спокойно ответил Эдди Уиллерс.

Проводник почувствовал, что лучше было вообще ничего не объяснять: его объяснение наводило на вопросы, которых в эти дни не задают. Он покачал головой и вышел.

Эдди Уиллерс сидел, глядя в чёрную пустоту за окном. Это была первая за много дней «Комета», вышедшая из Сан-Франциско на восток. Это был плод его мучительных и напряжённых попыток восстановить межконтинентальное сообщение. Он не мог сказать, чего ему стоили несколько последних дней или что он сделал, чтобы спасти станцию в Сан-Франциско от слепого хаоса бесцельной гражданской войны. Невозможно было вспомнить все сделки, которые он заключил в угоду постоянно менявшейся ситуации. Он знал только, что добился обещания неприкосновенности станции от лидеров трёх воюющих между собой группировок; нашёл человека на пост управляющего, и этому человеку, казалось, ещё не всё было безразлично; пустил на восток ещё одну «Комету Тэггарта», снабдив её лучшим локомотивом и лучшей поездной бригадой; и он возвращался на этой «Комете» обратно в Нью-Йорк в полном неведении, долго ли просуществует его достижение.

Никогда прежде он так не работал. Он трудился добросовестно, как всегда, над любым заданием. Но работал он словно в вакууме, словно его энергия не находила выхода и уходила в песок… какой-нибудь пустыни, подобной той, что простиралась сейчас за окнами «Кометы». Он вздрогнул — на секунду ему показалось, что он сам в чём-то сродни отказавшему двигателю поезда.

Некоторое время спустя он снова потребовал проводника.

— Как дела? — спросил он.

Проводник пожал плечами и покачал головой.

— Пошлите помощника машиниста, пусть позвонит по линейному телефону. Пусть попросит центр прислать сюда лучшего механика.

— Да, сэр.

За окнами не на что было смотреть. Выключив в купе свет, Эдди Уиллерс смог различить лишь серую пустоту, без конца и края. Кое-где виднелись чёрные пятна кактусов. Он думал о том, как люди решились пересечь эту пустыню и какой ценой им это далось, ведь тогда поездов не было. Он отвернулся от окна и включил свет.

Я чувствую нарастающее беспокойство лишь потому, что «Комета» вдруг оказалась отрезанной от всего мира, подумал он. Она застряла на чужих рельсах — на путях «Атлантической южной», проходящих через Аризону. Мы пользовались этими путями не заплатив. Нужно выбраться отсюда, думал он, это чувство исчезнет, едва мы вернёмся на свой путь. Но узловая станция вдруг оказалась недостижимо далёкой — на берегу Миссисипи, у моста Тэггарта.

Нет, подумал он, дело не только в этом. Ему пришлось признать, что неприятное чувство, которое ему было трудно определить и от которого он никак не мог избавиться, навеяно дорогой. В пути он наблюдал нечто странное, непонятное, неопределимое, необъяснимое и навязчивое.

Более двух часов назад они проехали станцию, на которой не было ни души. Окна небольшого здания вокзала были ярко освещены, в комнатах было светло и пусто, пуста была и платформа, не было видно ни одного человека — ни в здании, ни на путях. А платформа следующей станции, которую они проезжали, была запружена неистовствующей толпой. Теперь они были уже далеко и не могли видеть огней или слышать шум какой бы то ни было станции.

Нужно вывести отсюда «Комету», подумал он. Он не мог понять, почему это нужно сделать так срочно, почему так важно сдвинуть «Комету» с места. Пассажиров в поезде было немного. Они тряслись в полупустых вагонах, идти им было некуда, нечего добиваться. Он боролся не ради них; но ради кого? Он не знал. Словно в ответ на это в его мозгу всплыли два высказывания, притягивавшие его как непонятность молитвы и как обжигающая сила абсолюта. Одно: «От океана до океана, навсегда» и второе: «Не позволяй оставить это!..»

Через час проводник вернулся. С ним был помощник машиниста, лицо его странно помрачнело.

— Мистер Уиллерс, — медленно произнёс помощник машиниста, — центр не отвечает.

Эдди Уиллерс выпрямился. Он отказывался в это верить, но в то же время вдруг понял, что именно этого почему-то ждал.

— Этого не может быть! — тихо сказал он, помощник машиниста, не двигаясь, смотрел на него. — Очевидно, линейный телефон не в порядке.

— Нет, мистер Уиллерс. Телефон в порядке. Линия работает. Центр — нет. То есть трубку никто не взял — или не захотел взять.

— Но этого не может быть, вы же знаете!

Помощник машиниста пожал плечами: в эти дни могло произойти всё.

Эдди Уиллерс вскочил.

— Пройдите по всему поезду, — приказал он проводнику. — Стучите во все двери, — туда, где есть люди. Найдите электрика.

— Да, сэр.

Эдди знал, что они, как и он, понимают, что электрика им найти не удастся, — только не среди этих сонных, пустых лиц.

— Пойдёмте, — приказал он, поворачиваясь к помощнику машиниста.

Они взобрались в кабину локомотива. Седовласый машинист сидел, уставившись в окно на кактусы. Прожектор был включён и его луч устремлён в темноту, прямой и недвижимый, но он ничего не высвечивал, кроме расплывающихся контуров поездного пути.

— Давайте посмотрим, что случилось, — сказал Эдди полуприказывая, полуупрашивая. Он снял пальто. — Давайте попытаемся ещё раз.

— Да, сэр, — без раздражения и без надежды ответил машинист.

Он уже истощил свой небольшой запас знаний; он проверил всё, что, по его мнению, могло быть в неисправности. Тем не менее он снова забрался в мотор, то здесь, то там что-то откручивая и прикручивая, наугад разъединяя части двигателя. Он был похож на ребёнка, разбирающего часы, с той лишь разницей, что ребёнок убеждён, что узнает, как работает этот механизм.

Помощник машиниста всё высовывался из окна кабины, глядя в тёмную тишину и вздрагивая от ночного воздуха, который становился всё прохладнее.

— Не волнуйтесь, — сказал Эдди Уиллерс, напуская на себя уверенный вид. — Мы должны попытаться сами всё исправить, но если у нас ничего не получится, рано или поздно пришлют помощь. Ведь поезда не бросают в неизвестности.

— Не бросали, — поправил помощник машиниста.

Время от времени машинист поднимал голову — его лицо было испачкано машинным маслом — и поглядывал на Эдди Уиллерса, лицо и рубашка которого тоже были в масле.

— Ведь это бесполезно, — сказал он.

— Мы не можем всё так оставить! — вспыхнул Эдди. В глубине души он сознавал, что говорит сейчас не только о «Комете», — и даже не только о железной дороге.

Переходя от кабины к трём блокам двигателя, осматривая их один за другим, снова возвращаясь к кабине, Эдди Уиллерс питался вспомнить всё, что когда-либо знал о двигателях, всё, что узнал в колледже и даже раньше, всё, чему научился ещё в те дни, когда станционные смотрители станции Рокдейл сгоняли его со ступенек громоздких тепловозов. Руки его уже были в царапинах, рубашка прилипла к спине. Голова была полна каких-то обрывочных сведений, которые никак не могли помочь. Он знал, что не разбирается в двигателях, понимал, что не знает, в чём дело; но он понимал также, что теперь это стало для него вопросом жизни и смерти. Он смотрел на цилиндры, лопасти и провода, на всё ещё мерцающие лампочками приборные панели. Он старался не допускать в сознание мысль, которая не давала ему покоя: можно ли надеяться и сколько обычному человеку нужно времени — согласно математической теории вероятности — на то, чтобы методом тыка найти нужную комбинацию и вернуть двигатель к жизни?

— Ведь это бесполезно, мистер Уиллерс, — взмолился помощник машиниста.

— Мы не можем всё так оставить! — воскликнул он.

Он не знал, сколько времени прошло, когда помощник машиниста вдруг вскричал:

— Мистер Уиллерс! Смотрите!

Помощник машиниста выглядывал в окно, показывая в темноту за спиной.

Эдди Уиллерс обернулся. Вдалеке покачивался странный тусклый огонёк. Казалось, он медленно приближался. Эдди не мог понять, что это такое.

Немного погодя, он, казалось, различил что-то чёрное, медленно приближающееся к ним. Это чёрное двигалось параллельно рельсам. Огонёк, покачиваясь, висел низко над землёй. Эдди прислушался, но ничего не услышал.

Затем послышался лёгкий приглушённый звук, похожий на стук копыт. Машинист и помощник стояли рядом и с нарастающим ужасом смотрели на чёрное пятно, словно из пустоты ночи на них надвигался призрак.

Когда же они поняли, что это за пятно, и весело рассмеялись, пришёл черёд Эдди леденеть от ужаса. Он увидел привидение гораздо более страшное, чем можно было предположить: караван фургонов.

Караван остановился неподалёку от локомотива, и покачивающийся над первым фургоном фонарь, вздрогнув, замер.

— Эй, приятель, подвезти? — окликнул, смеясь, человек, который был, очевидно, за главного. — Что, застряли?

Пассажиры «Кометы» вглядывались в темноту, стоя около окон; некоторые уже спускались с поезда и подходили ближе. Из фургонов, из-за узлов с домашним скарбом выглядывали женщины; в хвосте каравана в одном из фургонов плакал ребёнок.

— Вы с ума сошли? — произнёс Эдди Уиллерс.

— Да нет, я серьёзно. Место у нас есть. Мы вас подвезём, ребята, за плату, конечно. Если вы хотите отсюда выбраться. — Это был долговязый нервный мужчина с развязными манерами и наглым голосом. Он походил на рыночного зазывалу.

Задохнувшись от гнева, Эдди Уиллерс произнёс:

— Это «Комета Тэггарта».

— «Комета», говоришь? По мне, так она больше похожа на дохлую гусеницу. Что с тобой, приятель? Тебе никуда не доехать, даже если очень постараешься.

— Что это значит?

— Ты что, думаешь, ты едешь в Нью-Йорк?

— Мы едем в Нью-Йорк.

— Так значит… вы ничего не слышали?

— О чём?!

— Послушайте, когда вы в последний раз выходили на связь с какой-нибудь из станций?

— Да не помню!.. О чём мы не слышали?

— Моста Тэггарта больше нет. Нет. Взорван. Звуковой луч или ещё что-то. Никто точно не знает. Верно только, что никакого моста через Миссисипи больше нет. И никакого Нью-Йорка тоже больше нет, — по крайней мере, для таких ребят, как вы и я, его больше нет.

Эдди Уиллерс плохо помнил, что было дальше. Он привалился к сиденью, на котором должен был сидеть машинист, тупо уставившись на открытую дверцу, ведущую в машинное отделение. Он не знал, долго ли просидел так. Когда же наконец огляделся, он был один. Ни машиниста, ни помощника в кабине не было. Снаружи раздавались беспорядочные крики, вопли, рыдания, кто-то что-то громко спрашивал, в ответ слышался смех рыночного зазывалы.

Эдди припал к окну — пассажиры и поездная бригада «Кометы» столпились вокруг возницы и его оборванных спутников. Возница куда-то небрежно указывал, отдавая команды. Несколько пассажирок «Кометы», одетых лучше остальных, уже взбирались, всхлипывая и прижимая к груди изящные сумочки, в фургоны. Очевидно, их мужья договорились о цене.

Зазывала бодро вопил:

— Забирайтесь, давайте, ребята! Места всем хватит! Тесновато, конечно, зато мы будем двигаться — это лучше, чем оставаться здесь кормить койотов! Прошло время железного коня! У нас осталась только обыкновенная старомодная лошадка! Медленно, но верно!

Эдди Уиллерс встал на ступеньки локомотива, чтобы видеть толпу и чтобы его было слышно. Он взмахнул рукой, другой рукой он держался за поручни.

— Вы ведь не уедете? — крикнул он своим пассажирам. — Вы не бросите «Комету»?!

Люди отшатнулись, словно не желая ни смотреть на него, ни отвечать ему. Они не хотели слышать вопросы, которые их разум был не в состоянии осмыслить. Он увидел искажённые паникой пустые лица.

— А механик-то ваш чего? — показал на него пальцем зазывала.

— Мистер Уиллерс, — медленно произнёс проводник, — бесполезно…

— Не бросайте «Комету»! — воскликнул Эдди Уиллерс. — Не оставляйте всё так! Ради бога, не оставляйте всё так!

— Ты с ума сошёл? — завопил зазывала. — Ты не представляешь, что происходит на станциях и в управлениях! Они там все в панике, как недобитые куры, не знают, куда бежать! К завтрашнему утру все железные дороги по эту сторону реки вымрут!

— Поедемте, мистер Уиллерс, — сказал проводник.

— Нет! — закричал Эдди, сжимая металлический поручень с такой силой, словно желал срастись с ним.

Зазывала пожал плечами:

— Ну, дело твоё, помирай, если хочешь!

— Куда вы поедете? — спросил машинист, не глядя на Эдди.

— Мы просто поедем, приятель! Поищем, где можно остановиться… где-нибудь. Мы из Калифорнии, из Империал-Велли. Парни из Народной партии разворовали весь наш урожай и всё, что было у нас в погребах. Они это называют продразвёрсткой. Поэтому мы просто снялись с места и поехали. Приходится путешествовать ночью из-за парней из Вашингтона. Мы просто хотим поселиться где-нибудь… Можешь поехать с нами, приятель, если тебе некуда идти, или, если хочешь, подвезём тебя поближе к какому-нибудь городу.

Им не основать тайное свободное поселение, равнодушно подумал Эдди, слишком они злобны. Но и шайкой налётчиков им тоже не стать — для этого нужно ещё больше злости. У них не больше шансов основать поселение, чем у мертвящего света их фонаря; подобно этому свету, они растворятся в бескрайних пустынных просторах страны.

Он стоял на ступеньках, глядя на фонарь. Он не смотрел, как последние пассажиры последней «Кометы Тэггарта» переместились в фургоны.

Последним в фургон сел проводник.

— Мистер Уиллерс! — в отчаянии позвал он. — Поехали!

— Нет, — сказал Эдди.

Рыночный зазывала махнул рукой в сторону Эдди, стоявшего на ступеньках лесенки над их головами.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! — воскликнул он; в его голосе слышались одновременно угроза и мольба. — Может быть, кто-нибудь будет проезжать здесь и подберёт тебя — через неделю или через месяц! Может быть! Хотя кто — в наши-то дни?

— Убирайся, — сказал Эдди Уиллерс.

Он снова взобрался в кабину. Повозки дрогнули и, скрипя и покачиваясь, скрылись в темноте. Эдди сидел на месте машиниста, прижавшись лбом к бесполезному дросселю. Он чувствовал себя капитаном потерпевшего крушение океанского лайнера, который предпочёл гибель вместе с кораблём спасению на утлых судёнышках туземцев, дразнивших его превосходством своих лодок.

Вдруг волна слепого праведного гнева захлестнула его. Он вскочил, схватился за дроссель. Поезд должен тронуться, во имя победы чего-то, чему он не знал названия, двигатель должен заработать.

Не думая, не рассуждая, не чувствуя страха, одержимый праведным гневом, он начал наугад дёргать за рычаги, за дроссель, нажимать на мёртвую педаль. Он пытался осознать источник и цель своей отчаянной борьбы, одновременно ясные и туманные, зная лишь, что борется во имя них.

— Нельзя это оставить! — повторял он себе. Перед его глазами вставали улицы Нью-Йорка. Нельзя всё так оставить! Он представлял огни железных дорог. Нельзя это оставить! Он видел дым, гордо поднимавшийся из заводских труб. Он пытался пробиться сквозь туман и увидеть то, что лежало в основе всего этого.

Он держал витки проводов, соединяя и снова разъединяя их, и вдруг словно ощутил запах сосен и тепло солнечных лучей. «Дэгни! — позвал он про себя. — Дэгни, во имя всего лучшего в нас!..» Он дёргал за бесполезные рычаги и за дроссель, который ничем не мог управлять… «Дэгни! — взывал он к двенадцатилетней девочке на залитой солнцем лесной просеке, — во имя всего лучшего в нас я должен сдвинуть с места этот поезд!.. Дэгни, вот что это было… и ты уже тогда это знала, а я не знал… ты знала это, когда повернулась и посмотрела на рельсы… Я сказал тогда: „Не просто заниматься делом и зарабатывать на жизнь…“ Но, Дэгни, дело, и способность зарабатывать, и то в человеке, что позволяет ему этим заниматься, — именно это и есть лучшее в нас, именно это и нужно было защитить… Во имя спасения всего этого, Дэгни, я должен сдвинуть с места этот поезд…»

Поняв, что сидит на полу кабины и что здесь уже больше ничего нельзя сделать, он поднялся на ноги и спустился по лестнице вниз. Он смутно подумал о колёсах, хотя знал, что машинист их уже осматривал. Он спрыгнул на землю, и под ногами его заскрипел песок пустыни. Он постоял немного и в наступившей оглушительной тишине услышал шорох кустов перекати-поля, шевелящихся в темноте, словно смеялись невидимые полчища, — они могли двигаться куда угодно, в отличие от «Кометы». Поблизости раздался шорох погромче — Эдди увидел маленького серого кролика. Кролик поднялся на задние лапки и понюхал ступеньку одного из вагонов «Кометы Тэггарта». Охваченный кровожадной яростью, Эдди бросился к кролику, словно в этом крошечном сером существе воплотились те вражеские силы, продвижение которых он обязан остановить. Кролик метнулся назад в темноту — но Эдди понял, что ему не остановить врага.

Эдди подошёл к локомотиву и взглянул на сдвоенные буквы «ТТ». Потом упал на рельсы у колёс локомотива и разрыдался. Свет прожектора над его головой был не в силах превозмочь бесконечную ночь.

∗ ∗ ∗

Над освещённой огнями долиной сквозь открытое окно лились из-под пальцев Ричарда Халлея звуки его Пятого концерта. Это была симфония победы. Звуки взмывали ввысь, они пели о взлёте, они сами были подобны взлёту, это была суть восхождения, его выражение. Казалось, эти звуки служили музыкальным воплощением всех человеческих поступков и мыслей, побудительным мотивом которых служит восхождение. Эта музыка походила на солнечные лучи, вырвавшиеся на свободу из-за туч. В ней воплощались лёгкость освобождения и энергия целеустремлённости. Она омывала всё вокруг, вселяя в сердце радость силы, свободной от всяческих оков. Лишь едва слышные мрачные нотки свидетельствовали о том, чего ей удалось избежать, но свидетельствовали, словно изумляясь, даже смеясь, потому что, как оказалось, ни боли, ни скверны не существовало и не должно было существовать. Это была песнь полного освобождения.

Свет из окон домов в долине яркими пятнами падал на ещё лежавший на земле снег. На гранитных уступах и толстых ветвях сосен снег лежал большими шапками. Но голые ветви берёз уже устремились вверх, словно не сомневались, что скоро покроются весенними листочками.

Освещённый прямоугольник на склоне горы был окном кабинета Маллигана. Мидас Маллиган сидел за столом. Перед ним лежала карта и испещрённые колонками цифр листы бумаги. Он составлял список активов своего банка и разрабатывал план капиталовложений.

Он помечал выбранные населённые пункты: Нью-Йорк, Кливленд, Чикаго… Нью-Йорк, Филадельфия… Нью-Йорк… Нью-Йорк… Нью-Йорк…

Освещённый прямоугольник в низине был окном дома Даннескьолда. Кей Ладлоу сидела перед зеркалом, задумчиво рассматривая тона актёрского грима, разложенные в потёртом чемоданчике. Рагнар Даннескьолд лежал на диване, читая Аристотеля: «…поскольку эти истины верны для всего сущего, а не для какого-то отдельного вида. И все люди используют их, так как они существуют в реальности как сущие… Потому что принцип, которого должен придерживаться каждый, кто имеет понятие о чём-то сущем, не есть гипотеза… Очевидно, следовательно, что такой принцип есть самое несомненное. Продолжим: в чём заключается этот принцип? В том, что одно и то же свойство не может одновременно и равным образом принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту в том же отношении…»

Освещённый прямоугольник среди возделанного поля был окном библиотеки судьи Наррагансетта. Он сидел за столом, свет лампы падал на страницы старинного документа. Он пометил и вычеркнул противоречивые утверждения, приведшие когда-то к тому, что этот документ утратил силу. Теперь он писал на его страницах новое предложение: «Законодательное собрание не может принимать законы, ограничивающие свободу производства и торговли…»

Освещённый прямоугольник в глубине леса был окном хижины Франциско д’Анкония. Франциско лежал на полу, рядом с пляшущими в камине языками пламени, склонившись над листами бумаги. Он заканчивал эскиз плавильни. Хэнк Риарден и Эллис Уайет сидели у камина.

— Джон сконструирует новые локомотивы, — говорил Риарден, — а Дэгни займётся прокладкой первой железной дороги между Нью-Йорком и Филадельфией. Она…

И вдруг, услышав его следующие слова, Франциско вскинул голову и рассмеялся. Он смеялся одобрительно, легко и победно. Смех Франциско заглушил доносившиеся откуда-то сверху отдалённые звуки Пятого концерта Халлея, но он тоже звучал триумфально. В словах, над которыми, приветствуя их, смеялся Франциско, были лучи весеннего солнца, освещавшего лужайки у порогов деревенских домов, блеск моторов, сияние стальных конструкций новых небоскрёбов, глаза молодых людей, уверенно и бесстрашно смотрящих в будущее.

Фраза, которую произнёс Риарден, звучала так:

— Возможно, она попытается содрать с меня последнюю рубашку, запросив немыслимую цену за перевозки, но я с этим справлюсь.

На самом высоком уступе горы мерцал слабый свет. Это был свет звёзд, блестевший и в прядях волос Голта. Голт смотрел не на долину внизу, а далеко за её пределы, в темноту. Рука Дэгни покоилась у него на плече, ветер спутывал их волосы. Она знала, почему ему хотелось взобраться на вершину и о чём он сейчас думает. Она знала, что он хочет сказать, и знала, что он первый скажет ей об этом.

Они не могли видеть мир, простиравшийся за горами, там были лишь пустота, тьма и скалы. Тьма скрывала руины материка: дома без крыш, заржавевшие трактора, тёмные улицы, заброшенные рельсы. Но очень далеко, на краю земли, на ветру колебалось тонкое пламя — упрямое пламя Факела Уайета. Оно меркло и разгоралось вновь, дрожа, его было не погасить, не уничтожить. Казалось, оно призывает услышать слова, которые собирался произнести Джон Голт.

— Путь свободен, — сказал Голт. — Мы возвращаемся в наш мир.

Он поднял руку и начертал над безлюдной землёй знак доллара.